Цирк уехал, а клоуны остались

Рефлекс цели

Прислушиваюсь.

— …а он на муху: «Кыш, проклятая птица!»

Это в туалетной комнате Вэсли начал новую серию анекдотов про дистрофиков, а по части анекдотов он крупный специалист. Порою даже удивляешься — откуда он их столько берет? Я, например, утром слышу, а вечером уже и не помню, о чем шла речь, а он хоть бы что — выдает день за днем, не повторяясь, при любых обстоятельствах, даже на вечерней поверке, серии про лунатиков, сумасшедших, женатых и разведенных, живых и покойников, а вот теперь — про дистрофиков — так и сыплет, как из рога изобилия, до краев наполненного юмором и непристойностью.

И нужно отдать должное — рассказывает он мастерски, со знанием дела, не как те, которые начинают давиться от смеха, не успев досказать, нет, он даже не улыбнется, когда закончит, смотрит только то на одного, то на другого, словно недоумевая, что это их так развеселило. Я иногда даже задумываюсь: а не сочиняет ли Вэсли их сам? Вполне возможно, но спрашивать его об этом бесполезно. Никто не может назвать хотя бы одного человека, который бы признался, что сочинил анекдот. Скорее всего, это — тайная организация, корнями уходящая в глубь веков, члены которой, может быть, даже под страхом смерти хранят секреты своего веселого творчества.

Я заправляю свою постель. Все никак не схожу к Бишопу заменить матрац: в этом морская трава превратилась в труху и нестерпимо воняет мышами. И хотя нашего старьевщика так сразу не пробьешь — у него скорее сгниет весь склад, прежде чем он выдаст что-нибудь до истечения срока годности — но я знаю, как к нему подъехать.

Сквозь грязные стекла узких зарешеченных окон сочится мутный рассвет, и никакой кретин не догадается нажать на выключатель: в казарме темно, как в склепе, лишь только противно белеют тощие ноги Марвина, свешивающиеся с верхней койки. Он всегда так — тянет до последнего, а затем сядет и сидит молча, как индус, а ты цепляйся головой за его копыта.

Подхожу к окну. На дворе такая беспросветность, что кажется, кроме казармы и ближайших построек в мире ничего больше не существует. Черная труба кухонного блока едва маячит в студне тумана. Единственное светлое пятно — желтая черепичная крыша каптерки. Она будто парит на сером фоне, лишенном протяженности и смысла.

Начался еще один день — нудный, мрачный, тоскливый, и мне особенно в такие дни по утрам становится не по себе от мысли, что предстоит еще промаяться целую вечность до отбоя, после которого ты становишься самим собой и, засыпая, испытываешь ни с чем не сравнимую радость от сознания, что, хотя и ненадолго, отключаешься от всей этой серости и скуки.

За спиною заскрипели койки — это, наконец, сползает Марвин. Я, не оборачиваясь, представляю, как он сейчас топчет немытыми ногами мое одеяло, а следом за ним тянется на пол мятая простыня. Но его лучше не заводить, а то опять начнет трястись и пускать пену, как тот раз, только испортит весь завтрак.

Гурьбой вваливаются из умывальной ребята. Вэсли заканчивает третий анекдот: «…конечно, говорит, пойдем, если ветра не будет». Даже Стивен и тот улыбается, хотя до него обычно доходит на третьи сутки, как до страуса.

Заспанный дневальный прокричал сквозь гам от дверей:

— Давай заканчивай и вываливайся на построение!

Выходим на плац, ежась от промозглой сырости. Туман опустился еще ниже и валит, как дым, клубами на расстоянии вытянутой руки. Не верится, что где-то там, за сопками, солнце. Мир сжался до размеров плаца, и, кажется, что он таким был и будет всегда.

Появился Хаутон. Как обычно — руки за спиной, а на лице такое выражение, будто он мучительно пытается что-то вспомнить, но это ему никак не удается. Скомандовал «направо» и повел в столовую. Можно было бы и не строем, если учесть наше положение и численность, но с Хаутоном спорить не стоит; после шести месяцев джунглей у него в голове что-то сдвинулось, и теперь он только и знает, что рыскает вечерами по ближайшим холмам и стреляет скунсов. Говорят, что они все становятся такими, все, кто хотя бы немного побывал в том зеленом аду; некоторые, спустя время, приходят в норму, а у большинства, как у Хаутона, остается на всю жизнь. Таких, как он, и рассылают взводными подальше от начальства в глухомань наподобие нашей. Хорошо еще, что он днями не вылезает из штабной комнаты — сидит, как сыч за столом, положив перед собою кольт, — и появляется только при построениях перед нарядом, да чтобы отвести нас в столовую.

А в остальном все не так уж и плохо. С тех пор, как издали приказ о рассредоточении всех войсковых группировок, вплоть до взводов, жить стало веселее, не то, что в лагере на побережье. Не знаю, как там на счет атомной неуязвимости — мне лично все равно: испаряться в одиночку или с целой дивизией. А в смысле жратвы дело значительно улучшилось. И если бы еще не эти проверки и «пустышки», когда даже нельзя вырваться к девочкам на ближайшую ферму, то было бы совсем хорошо.

Обивая с ног песок у порога, входим в столовую. Запах вареных бобов со свининой и свежезаваренного кофе щекочет ноздри. Рассаживаемся за деревянными столами, покрытыми зеленым пластиком, и погружаемся в читку афоризмов, имен, дат и ругательств, выцарапанных на их поверхности поколением сидевших здесь до нас военнослужащих. Я уже знаю почти все надписи наизусть, и мне понятно это стремление — оставить после себя хоть что-нибудь в этом проклятом мире, пусть даже если это будет ругательство, выведенное вилкой на столе.

Пока там дневальные по кухне спорят у раздаточного окна, достаю из кармана потрепанную книгу без переплета. Я не знаю, кто ее принес в казарму и зачем. Сколько помню, ее перекладывали с окна на окно, вырывая по мере надобности листы, но ни разу не видел, чтобы ее кто-то читал. Да и кто бы мог ею заинтересоваться, если кроме комиксов и порнографии нам ничего больше не требуется? Я как-то пытался было спасти несколько ящиков настоящих книг, которые плесневели в каптерке у Бишопа, но во время переезда с побережья они куда-то задевались. Скорее всего их использовали для подкладки под колеса машин, когда мы добирались сюда в прошлый сезон дождей. Эта книга, вероятно, из той партии.

Что было до двадцать третьей страницы — можно только догадываться, но мне это даже и нравится: зачастую начала бывают скучноваты, и пока разжуешь, что к чему, пропадет охота и читать, а тут сходу, без всяких лирических вступлений…

Фантастика. Я не очень большой любитель подобного чтива — не фантастики вообще, а фантастики космической — меня тошнит от всяких гиперпространств, нуль-транспортировок, космических течений и прочей муры. Я не могу себя заставить читать о перелетах из галактики в галактику, совершающиеся с такой легкостью, словно преодолеваются расстояния не в тысячи световых лет, а от столовой до клозета. Отнимите у фантастики космос и посмотрите, что от нее останется. Скажете, что ничего? Ошибаетесь. Тогда-то и останется настоящая фантастика — земная. Я за земную фантастику.

Ввели толкает меня в бок.

— Что ты шевелишь губами, как поющий по нотам дистрофик?

Я вздрагиваю и смотрю по сторонам. Ребята нашего отделения сидят за столами друг против друга, как шахматисты, и так работают ложками, будто каждый из них находится в цейтноте. Я прячу книгу в карман и пододвигаю свою тарелку.

Часам к десяти неожиданно приехал командир роты. После того, как взводы разбросали черт знает куда друг от друга, он — не частый гость у нас, а тут только позавчера был и снова.

Хаутон выстроил нас на плацу в полном снаряжении, и они вдвоем с капитаном обошли шеренгу, всматриваясь в каждого из нас, словно выискивая государственного преступника. Пока они шли вдоль строя, мы, как и положено по уставу, медленно поворачивали вслед им головы, как будто бы кто-то тянул нас всех за правое ухо.

— Как настроение? — спросил капитан, остановившись перед Марвином. Тот, вероятно, от страха наложил в штаны и никак не реагировал на вопрос.

— Бодрое, господин капитан! — заорал стоящий рядом с ним Стивен.

— А питание?

— Как у иранского шахиншаха, господин капитан! — ответил Вэсли.

Капитан был удовлетворен ответами и закончил осмотр. Дойдя до конца шеренги, подал знак рукой, и сразу же к нему, выбрасывая песок из-под колес, подкатила его амфибия.

Хаутон скомандовал «направо» и «шагом марш», и мы потопали к казарме, так как направо больше некуда было идти.

Установив карабины в пирамиду, мы из окна казармы видели, как Хаутон и капитан уселись в амфибию и укатили в сторону установок, а через полчаса Хаутон возвратился пешком один, вероятно, капитан уехал нижней дорогой и не стал его подвозить.

Мы начали было высказывать различные предположения по поводу приезда командиры роты, но радист Гудмен авторитетно заявил, что на сегодня намечается проверка. Мы не стали его спрашивать, откуда он это узнал, проверка — так проверка, хотя заранее, конечно, лучше знать об этом, а то в прошлый раз мы очухались, когда первая «пустышка» вышла из нашей зоны, и хотя мы сбили остальные две, нагоняй был страшный. Приезжал даже сам командир батальона, а Хаутон после этого две недели подряд поднимал нас ночью по тревоге, даже забросил охоту на скунсов. Да мы и сами понимаем, что во время проверок сачковать не стоит: полгода назад, ребята из соседней зоны после того, как проворонили все три «пустышки», полным составом отправились в джунгли. А там, поверьте мне, не так уж и весело продираться сквозь заросли с огнеметом за плечами.

Два часа до обеда отведены нам для осмотра и чистки личного оружия. А чего его осматривать, если мы пользуемся им только один раз в два года, когда собираемся все вместе на полковые учения?! Да и вряд ли нам когда-либо примется воспользоваться им всерьез, даже если начнется все по-настоящему. Прошли те времена, когда автоматический карабин что-либо значил. Сейчас это просто бутафория, дань традиции, лишняя возможность нас чем-то занять в свободное от дежурств на установках время. И мы его используем каждый по своему усмотрению.

Хэнсон достал из-под подушки колоду карт, поставил между койками тяжелый табурет, и вокруг него расселись любители виста. В качестве ставок котировались сигареты, утренний кофе, чистка ботинок и прочие атрибуты нашего нехитрого бытия. Больше всех выигрывал Вэсли, но он особенно не злоупотреблял этим и зачастую прощал проигравшим. Мне он понравился с самого начала. И не только потому, что он знал бесчисленное множество анекдотов. Когда однажды нам пришлось вдвоем всю ночь дежурить в операторской кабине локатора, — где конечно, не заснешь, — я узнал его совсем с другой стороны, каким он никогда не бывает днем среди ребят. На самом деле ему не так уж и весело, как может показаться с первого взгляда.

Марвин стоит у окна, опершись ладонями о подоконник, отчего его острые плечи подняты выше головы. Я не знаю, почему он так мне неприятен, но это не из-за его болезни: припадки могут быть у всякого. Я же испытываю к нему чисто физиологическое отвращение, причину которого не могу объяснить. Меня раздражает его сутулая фигура, походка, жесты, голос, даже мимика лица, когда он жует что-нибудь напротив меня за столом. И хотя он обычно мало с кем разговаривает, другие по-видимому не испытывают к нему такой неприязни, как я. Вероятно, это уже неладно что-то со мною.

Добродушный Стивен лежит с открытыми глазами на своей койке. Ботинки сняты и с чисто фермерской аккуратностью поставлены в проходе. После одной злой шутки, автор которой до сих пор неизвестен, он получил легкое потрясение, после которого еще не оправился, и мы все чувствуем себя виноватыми перед ним.

Я уже от нечего делать опять принялся за фантастику. Оказывается, насколько я понял, здесь какие-то инопланетяне летят к Земле, а это уже совсем другое дело. Одно — когда земляне совершают посадку на незнакомой планете, и фантасту большой простор для выдумки, другое — когда посадка совершается на Земле, где особенно не развернешься и приходится порядком потрудиться, чтобы концовка получилась мало-мальски сносной. У подобной темы вся соль в концовке. И я догадываюсь, что парни, о которых я читаю, даже не увидят землян. Скорее всего, они будут находиться в другом измерении или окажутся сами настолько малыми, что землянам пришлось бы вооружиться микроскопом, чтобы обнаружить их звездолет в небольшой лужице на мокром бетоне космодрома. Что-то подобное уже встречалось.

А что я вам говорил? Все-таки примитивной становится фантастика. Одни и те же приемы и схемы, превращенные в штампы, даже слова, переходящие из книги в книгу, наподобие истасканного от частого употребления «пульсирующий». А казалось бы, зачем выдумывать несуществующие измерения или микроскопических инопланетян? Да прилети они к нам хоть сегодня, на них никто не обратил даже внимание: нам и без них хватает дел, а если мы иногда и смотрим в небо, то не для того, чтобы высматривать каких-то марсиан, а чтобы вовремя увернуться от падающих болванок совсем не космического происхождения.

В двенадцать часов обед. Снова строем идет в столовую и рассаживаемся по своим местам. Никто их, конечно, не нумеровал, но каждый стремится сесть именно на свое. Я усаживаюсь против надписи «а стоит ли?», которая отличается от других, грубых и прямолинейных, своей недосказанностью, каким-то затаенным смыслом. Я так никогда и не узнаю, что скрывал за этим вопросом неизвестный мне парень, но эта фраза наводила меня на невеселые размышления.

После обеда мое и второе отделение идут на смену тем, которые дежурили с двенадцати ночи на установках. Такое время пересменки позволяет нам использовать для сна хотя бы половину ночи. Это удобнее, чем дежурства с утра до вечера и с вечера до утра.

Я дневалю по казарме. Такое перепадает раз в месяц и считается небольшим праздником. Действительно, не нужно брести сейчас по грязи две мили к установкам и сидеть там всю ночь по трое в кабинах тягачей, а затем в кромешной тьме возвращаться обратно. Тот, кто все это придумал, наверняка ни разу не проделывал подобные марши в темноте, в противном случае не было бы приказа удалять настолько установки от городка. Может, в этих двух милях и был бы смысл, если бы после выхода из строя и взрыва хотя бы одной установки находящиеся в казарме уцелели или не превратились в калек.

В два часа дня возвратились от установок третье и четвертое отделения. Я из окна видел, как они гуськом протопали через плац в столовую, и по собственному опыту представил их настроение, с каким они сейчас входят в теплое помещение обеденного зала после двенадцати часов дежурства и двухмильного марша по слякоти. Впереди у них жареная свинина и восемь часов сна.

А за окном все то же. Вначале было немного прояснилось, но затем снова заквасило и довольно-таки основательно. Не поймешь: то ли дождь, то ли туман, смешанный с дымом. Скука такая, что хоть вешайся. Вероятно придется, когда все улягутся, подвалить к Листеру, исполняющему по совместительству обязанности капеллана: у него всегда найдется начатая бутылка виски.

В моем распоряжении несколько минут. Успею дочитать пару страниц до следующей главы.

Пока ребята укладывались на скрипучие койки, я решил наведаться к Бишопу. Когда я сворачивал свой матрац, командир третьего отделения рыжий Стреттон сострил:

— Ты решил идти на ферму с инвентарным имуществом?

Я послал его, куда следует, и потащился на склад. Моросил липкий дождь. На холодном песке плаца оставались четкие следы. Кухонная труба дымила, как крематорий.

Бишоп сидел в своей конуре и что-то жевал. Сколько его знаю, он всегда жует. Вэсли как-то сделал предположение, что он пережевывает списанные матрацы.

Бишоп вопросительно посмотрел на меня, не переставая работать челюстями, будто перекатывая во рту по кругу мячик от настольного тенниса. Я молча положил ему на край стола три пачки сигарет, каких он в этой дыре так просто не достанет, и сбросил с плеча матрац на пол. Бишоп понял меня и поднялся, а у самого такое выражение на физиономии, словно я ему за какой-то элементарный тюфяк должен был притащить ящик гаванских сигарет.

Бишоп загремел тяжелой дверью склада и махнул рукой куда-то в угол. В темноте я споткнулся о что-то длинное, а он тем временем нашел выключатель. Тускло вспыхнула засиженная мухами лампочка.

Небольшое помещение было битком набито всякой всячиной. Я выбрал себе новый матрац и повернул к выходу. Выбираясь из лабиринта тумбочек, лопат, питьевых бачков, опять споткнулся о то же самое. Рассмотрел… и ругнул Бишопа: не мог убрать его куда-нибудь подальше. На полу между пирамидой ведер и автомобильных скатов стоял оцинкованный гроб.

Бишоп засмеялся.

— Этот не уместился. Они у меня вон у той стены.

Я посмотрел, куда он указывал, и как-то неуютно мне сразу сделалось: до самого перекрытия, где на пыльных стропилах висели связки прокладок и бухта электропроводки, штабелем, как шпалы на привокзальной площади, громоздились гробы.

— Ты что… оприходовать нас всех собрался? — спросил я его, а сам никак не соображу, откуда и когда успел он их столько натаскать.

Бишоп подошел почти вплотную и, подтянув за воротник куртки, задышал мне прямо в лицо — паршивая привычка всех, кто по пять лет не чистит зубы:

— Полный комплект на каждое рыло, будь спокоен! Сегодня они пока не нужны, а завтра — как знать. Ты сможешь дать гарантию, что завтра они не потребуются?

Я не стал давать ему такой гарантии, а только спросил:

— А про себя ты не забыл?

Бишоп не понял.

— Запастись таким же ящиком.

Он даже жевать перестал, а глаза чуть не вывернулись наизнанку: так усиленно переваривал мой вопрос. Теперь ему до вечера хватит материала для размышлений о бренности нашей жизни.

Взвалив матрац на плечо, я последовал к выходу, но возле угла штабеля что-то привлекло мое внимание. Присмотрелся. На узком торце каждого гроба была прибита медная планка с выдавленными словами: «Ноги флаг здесь»…

В казарме ребята из третьего и четвертого отделении уже сопели на все лады. С трудом растолкал Листера.

— Какого черта? — приветствовал он меня.

— Плесни…

— Иди ты… — выругался Листер, поворачиваясь ко мне спиной.

Но я уже твердо решил добиться своего и снова принялся трясти его за плечо, Листер, вероятно, тоже понял, что так ему от меня не отделаться и, чертыхаясь, полез под кровать. Когда он выдвинул оттуда массивный чемодан с двумя замками, я деликатно отвернулся к окну, чтобы не видеть, куда он прячет от него ключи.

Минуты две Листер шуршал бумагой у меня за спиной, затем раздался характерный звук льющейся жидкости.

— Бери, — прошептал он, протягивая мне алюминиевую кружку.

Я машинально заглянул в нее: как всегда чуть больше половины — точность, как на мысе Кеннеди. Выпил виски, — не закусывая, так как закусывать было нечем, а Листер уже листал замусоленную толстую тетрадь.

— Ты мне уже порядком задолжал, — обрадовал он меня. — Все только и знают, что берут в долг, а как расплачиваться, так и бегай за вами.

Он всегда так гудит, но никогда не отказывает, так как знает, что исключая дни выдачи жалованья, ни у кого наличных нет: вся валюта перекочевывает к нему в чемодан в первый же день. У Листера договоренность с водителями грузовиков, которые доставляют нам продукты каждый понедельник. Он выплачивает им комиссионные, а они пополняют опустевший за наделю чемодан.

— Может, перейдешь на черный сахар? — спросил он меня, пряча кружку. — Эффект совсем не тот, что от этого чая.

Он давно подбивает меня на наркотики. Ему удобнее приобрести и реализовать спичечный коробок порошка, чем ящик виски. Я ему отвечаю всегда одно и то же:

— Суши себе сам мозги этим черным сахаром.

Листер снова улегся спать, а я, прихватив карабин, вышел из казармы. Периодический обход территории городка входило в обязанность дневального.

Туман уже не клубился, как утром, а лежал ровным слоем, высотой где-то до половины ближайшей вершины, которая была похожа на остров среди белесого моря. Дождь прекратился, но солнце так и не пробилось сквозь низкие тучи. Пространство было заполнено матовым светом, который исходил, казалось, от земли.

Я обошел вокруг казармы несколько раз, прислушиваясь к легкому шуму в голове от выпитого виски и чувствуя, как постепенно все окружающее начинает приобретать для меня другой оттенок, и я уже пытаюсь выявить какой-то скрытый смысл в сочетаниях тумана и гор, казармы и мокрого полосатого лоскута на флагштоке.

Мне нравятся эти первые минуты легкого опьянения, и хотя от двойной порции виски не дойдешь еще до абстракции, когда полностью отключаешься от всего мелочного, обыденного, и начинаешь мыслить высокими категориями. Но иногда приятно вот так одному ходить в тумане.

Я посмотрел на часы. Начало пятого. Можно еще вздремнуть до ужина. Зашел в казарму, поставил карабин и пирамиду и, не раздеваясь, прилег на новый матрац — он скрипит и пахнет, как белье после стирки…

Проснулся сразу, будто кто-то меня толкнул. Вскочил с койки, подошел к окну и от света фонаря во дворе рассмотрел стрелки на часах. Вот так прилег! Половина восьмого. Пора поднимать ребят. В восемь часов поверка.

Подошел к двери и включил свет.

— Подъем!

Никакого результата. Спят как эскимосы. Растолкал Стреттона, а он уже потом остальных. Зевая и потягиваясь, побрели, в умывальную комнату. Собачья жизнь — жратва да сон!

Без пяти восемь все стояли на плацу. Хаутон произвел перекличку и повел в столовую. Механизм нашего существования действовал с безотказной монотонностью: все то же, что и вчера, и позавчера, и тысячу лет назад.

До десяти вечера свободное время. С десяти до двенадцати осмотр и чистка оружия.

В двенадцать Хаутон повел третье и четвертое отделения на пересменку. Напоследок я все-таки еще раз уговорил Листера выделить мне двойную порцию виски, и в его тетрадке против моей фамилии появилась новая двухзначная цифра.

Меня сменил Фукс из четвертого отделения, но как только Хаутон увел ребят, он завалился спать. Я же решил дождаться своих. Да и кто сразу после выпитого виски делает себе отбой? Это все равно, что вылить его в умывальник, никакой пользы.

Я лежал на своей койке, дожидаясь действия алкоголя и, чтобы не таращиться попусту в потолок, взялся опять за книгу. Мне осталось дочитать самую малость.

Все. Болваны! Как будто им не хватает туалетной бумаги: последние листы вырваны. Так и не удалось проверить мое предположение на счет концовки. Я начал было сочинять возможные варианты окончания этой истории, но ничего путного не получилось. Принялся придумывать названия для книги. Наиболее подходящие, на мой взгляд, — «Первая экспедиция на землю», или «Достигшие цели». Если не забуду, пороюсь в отцовской библиотеке, когда снова буду в Спрингфилде… милом и далеком Спрингфилде, где летом в полдень тротуары становятся мягкими, как резина, и старший брат, приходя на обед, заполняет маленький дворик чудесным запахом бензоколонки… а вечером вдоль ограды идут девушки, и у каждой своя, ей самой непонятная, тайна…

Дик Гудмен оказался прав. В три часа ночи нас подняли по тревоге. По казарме пронеслось: «Пустышки!» Жаль ребят, они только час, как улеглись. Топая незашнурованными ботинками по гулкому деревянному полу коридора, выбегаем из помещения.

Быстрое построение. Хаутон скомандовал «вперед», и мы, уже не соблюдая строя, скорым шагом покинули городок, направляясь в сторону установок.

Хотя сейчас в карауле третье и четвертое отделения, нас подняли для страховки, чтобы не прозевать, как тот раз.

Когда обогнули ребро вершины, ветер из лощины стал хлестать по лицу, словно влажной простыней, но небо было такое светлое и высокое, что все происходящее — тревога «пустышки», хриплое дыхание Марвина у меня за спиною — вдруг показалось мне нереальным и не имеющим ко мне никакого отношения. Таков состояние бывает, когда долго лежишь в поле на спине, а над тобою застыли на месте белые облака.

Я все больше и больше убеждаюсь в том, что вся эта затея с «пустышками» в смысле стратегии и тактики — абсолютная ерунда. Действительно, какая польза от этих летающих мишеней, если мы с точностью до трех дней знаем, когда их запустят?

Мы живем по такому графику: двадцать пять дней спокойствия, затем три дня нервотрепки, «пустышки» и снова двадцать пять дней спокойствия. Вэсли, как всегда, сделал вывод, что всем этим хозяйством ведает женщина, которая планирует запуск «пустышек», руководствуясь естественными циклами, свойственными для каждой женщины.

Дело, конечно, не в этом, и я, пожалуй, начинаю докапываться до сути. Таких ракетных установок, как наши, тысячи, и если каждый из взводов, обслуживающих эти установки, ежедневно держать в напряжении, то нас надолго не хватит. Вот поэтому каждое подразделение и настраивают на боевую готовность через строго определенные интервалы времени. Если мы в период спокойствия собьем незапланированную «пустышку», то это хорошо, не собьем — ничего страшного, их засекут наши соседи, у которых начался период нервотрепки, но мы обязаны их уничтожить, если они появятся над нашей зоной а те три дня.

Нас, попросту говоря, натаскивают на цель, вырабатывая рефлекс, как у морских свинок. Рефлекс цели.

Мы с Вэсли в ту ночь дежурства на локаторе тоже говорили о рефлексе цели, подразумевая под этим совсем другое. Так, Вэсли утверждал, что девяносто девять процентов самоубийств происходит потому, что люди утрачивают рефлекс цели — интерес к жизни. Я всегда об этом думаю, когда читаю на пластике стола в обеденном зале фразу: «А стоит ли?..»

Мы уже почти заканчивали путь, как обе установки третьего и четвертого отделений выпустили одна за другой три ракеты. Зарево полыхнуло с вершины, высвечивая обгоревшие стволы, и три огненных хвоста устремились в небо. Голубые тени сосен, внезапно обозначившись, завалились вниз по склону и, укорачиваясь, поползли в сторону, вращаясь по часовой стрелке вокруг стволов.

Немного погодя, где-то высоко над кронами раздались три хлопка. Ну точь-в-точь как три рождественские хлопушки. Вспышек за деревьями мы не увидели, но и так ясно, что все «пустышки» готовы.

Вот и наша «малютка». Стоит себе в темноте, как окаменелый динозавр, и не верится, что нажатием кнопки ее можно сдвинуть с места. Расходимся по своим местам и, не спеша, ради проформы стали приводить установку в боевую готовность. Сколько я помню, больше трех «пустышек» не запускали.

И уже совсем неожиданно третья установка сработала в четвертый раз…

Мне всегда не по себе становится при этом — особенно ночью — когда в чаще все вспыхивает синим светом, как от электросварки, стволы деревьев будто сжимаются, а их тени начинает бить мелкой дрожью, и ушли закладывает от низкого гула, который постепенно повышается до свиста, а затем что-то медленно-медленно и, кажется, с таким трудом отрывается от установки, ползет вверх, набирает высоту, и вот уже виден только язык пламени, а в лицо тебе бьет горячий поток плотного воздуха.

Через двадцать секунд над головой ахнуло, как будто небо раскололось надвое и на миг вспыхнуло тысячью солнц. Затем что-то с явно различимым шелестом, сыпля искрами, покатилось вниз и снова ахнуло — сильнее, чем в первый раз, так, что земля подпрыгнула под ногами, а с сосен посыпалась теплая хвоя.

— Ничего себе «пустышка», — прошептал рядом Вэсли. — Очевидно, на этот раз с начинкой.

Мы долго стояли молча, задрав вверх подбородки, словно ожидая от всевышнего каких-то разъяснений. Слышно было, как поскрипывая, вращается антенна, отыскивая новую цель, да сверху все сыпался колючий мусор. В темноте за стволами деревьев трещало сухими ветками растревоженное лесное зверье.

Пять минут, десять, полчаса, час… Отбой.

Идем досыпать. Под ногами хрустит мокрый гравий. Идем молча, потому что неясно, все ли у нас в порядке. Если бы «пустышек» было только три, то нечего и беспокоиться, а их четыре… А может быть и пять?

И тут начал хохотать Стивен. Это нужно было ожидать: все-таки нервотрепка с этими «пустышками» порядочная. А Стивен всегда — после случая, когда он бросил окурок в унитаз, в который кто-то ради хохмы вылил кружку бензина — начинает хохотать, как только поволнуется. Он ничего не может с собою поделать, хотя изо всех сил пытается сдержаться. Ребята делают вид, что ничего не замечают и стараются не смотреть ему в лицо. Он скоро перестанет.

В казарме во всех окнах свет, и она сейчас кажется не такой мрачной и грязной, как днем. Из радиорубки высовывается лохматая голова Дика.

— Только что перехватил контрольный пост. Все три «пустышки» в яблочко! Молодцы, ребята! А что там у вас так трахнуло?

Никто ему не отвечает. Расходимся по своим койкам, будто по стойлам. Я устраиваюсь на своей, но чувствую, что долго не засну. Такое ощущение, словно тебя выпотрошили. А нужно заставить себя спать… спать. Только почему это Дик говорил о трех «пустышках», ведь мы их сбили четыре?.. А не все ли равно? Лишь бы не меньше… Спать… Где-то далеко-далеко щелкает выключатель…

Когда скатился последний камень на дно испарившегося ручья, ничто больше не напоминало о только что происшедшем взрыве. Все так же было дико и первозданно, как в первый день творения.

И только выделялся среди этого хаоса посторонний предмет, зажатый между двумя еще не остывшими валунами — опаленный голубой лоскут с красной спиралью…

Земля, ощетинившись иглами ракетных установок, летела сквозь солнечный свет и холод пространства. По утрам боеголовки покрывались серебристой изморозью.