Cистема полковника Смолова и майора Перова

Глава первая

Белой июньской ночью 1942 года конвоец Вася Цветков дремал на вышке отдалённого вологодского лагпункта, который местные называли Мшавой. Гремели птицы, качались лютики, болотница с голой грудью шлёпала гусиными лапами вдоль забора, обтянутого колючей проволокой.

Васе снился дедушка Гермоген Иванович. Вот он в майке и кальсонах, стройный, седой, мускулистый, открывает окно, залезает на подоконник и прыгает вниз. Это не страшно — дедушка выпрыгивает из окна каждое утро: к дому примыкает каретник, на его крыше у дедушки устроена голубятня.

Дедушка поёт бодрую песню, шумит ногами по железу. Раздаётся пронзительный свист. Размахивая шестом, Гермоген Иванович поднимает на крыло своих почтарей, царьков и англичан, николаевских, камышинских и астраханских. Стая кружит над каретным двором, взлетает над параллелями и перпендикулярами, становится чёрными точками и исчезает в василеостровском небе.

Цветкову спать никак нельзя. Начальник лагпункта капитан Калибанов лично водил охранников на лесное кладбище, показывал свежевырытые ямы: «Будет побег — тут окажесся». Васе было обидно — он хотел на фронт и докладывал об этом в устной и письменной форме. Калибанов кричал, что фронт и главный враг — здесь, на болоте, и приказывал «молцать»[1].

— Молцать!

Вася не знал, что там с дедушкой, мамой и младшей сестрой Марусей. В прошлом году после экзаменов он поехал в деревню. Со ржавым замком справился, траву скосил, трещины в печке замазал, ловил подъязков и ждал своих.

Прибежал сосед Зубакин, закричал, что началась война. У него были скрючены пальцы из-за перерезанного в драке сухожилия, три перста подняты, два прижаты в полной готовности к крестному знамению. Зубакин был убеждённым атеистом, в юности все дыры в хлеву забил домашними иконами. 22 июня он бежал по пыльной улице, взмахивая рукой, всех благословляя. Ветер гнал волну по пшеничному морю.

Свои из Ленинграда не выбрались.

С мужиками на подводах Вася приехал в Тарногу. Защитников Отечества научили падать на землю, ползать и метать гранаты. На площади перед школой им сыграли музыку и увели сражаться с фашизмом, а Васю отправили на чищь и мшаву охранять врагов народа. Васе было обидно.

— Молцать!

Бежать из лагеря в то время никто не собирался, попыток не было. Только рехнувшаяся Ф-149 топала в лес, сшибая рюхи, — так Калибанов называл столбики для разметки территории, за которые нельзя было заходить. Калибанов сам бегал за «Фэ», бил её, возвращал. Конвойцев не хватало: в начале войны большая часть охраны ушла на фронт. Взамен Калибанову прислали нескольких женщин, инвалидов и юного Васю Цветкова.

Начальник получал с большой земли тайные вести, правительственные сообщения: на болото гнали пять тысяч голов врага, надо было строить жильё, искать продовольствие. Мшава разрасталась. Заключённые (из пятисот — двести работоспособных) ставили бараки на пнях спиленных деревьев — их корни, глубоко пролезшие в зыбкую почву, были надёжным фундаментом.

Калибанов ездил по деревням, собирал продукты. Его все боялись: высокий, сутулый, худой, в плащ-палатке, не терпел возражений, смотрел голубыми прозрачными глазами. Гнедой Мираж мягко ступал копытами по разнообразию вологодской бриофлоры, Калибанов, бросив поводья, оглядывал свои владения. Сзади трюхал в телеге, везомой хилым Сивкой, Вася Цветков.

Деревенские люди сдавали морковь и картофель, больше у них ничего не было. Дети ходили кормиться в чищь — вешали петлю на рябчика, жевали побеги рогоза, пекли на углях его розовые корни. Завидев всадника, дети свистели и прятались, хотя ему дела до них не было. Он медленно поворачивал скуластое лицо с большим рыхлым носом. «Мошельники, мошельники», — шипел Калибанов, Мираж фыркал и шевелил ушами.

Над пустошью стоял запах печёного рогоза. Голодному Васе хотелось пойти к детям, чтобы они угостили его своей болотной едой и поделились секретами дикарской кухни. Васю интересовали вопросы выживания. Дома, в квартире под крышей, где на дровяной плите вечно варился мамин бульон, была отличная библиотека — дедушка собирал книги про приключения в джунглях и на необитаемых островах. Всей семьёй играли в выживателей: мать была потерпевшим кораблекрушение моряком и специально для роли завела себе трубку, Маруся — ловкой обезьяной на службе человека, Вася вставлял образ Миклухо-Маклая в любую сюжетную конструкцию. Дедушка был капитаном Немо, бунделкхандским принцем, первым человеком, шагнувшим в глубины океана. Гермоген Иванович читал в университете курс орнитологии, больше всего на свете он любил крепкий чай, пшённую кашу и жизнь в условиях дикой природы.

Стрелок мечтал поесть картошки, потому что от конвойской фасолевой тюри было одно расстройство. Вася вспоминал, как ездили в девятом классе на картошку в Кузьмолово — помогать колхозу. Синие ночи взвивались кострами, вожатый научил класть в картофелины кусочки сала — так вкуснее запекать в углях. На картошку Вася взял с собой двух почтарей. Из «Кузмолово» (так местные говорили) отправил дедушке подробный отчет о результатах картофельного соревнования. Белые почтари с кармашками на спинках взлетели над квадратами и прямоугольниками полей и взяли курс на Васильевский остров.

Вася не знал, что дедушка на деле оказался плохим выживателем. Морозным солнечным утром он объявил своим «девочкам», что поймает судака килограммов на девять, взял донку, энтомологический сачок и пошёл с Марусей к реке. На залитой солнцем набережной стояли новые дощатые домики, в них прятались от бомбёжек перепуганные Аменхотепы. Парами шли закутанные детсадовцы, дедушка отдал им пионерский салют. Наладил снасти, поскользнулся на обледенелых ступенях, бодро пошёл к полынье.

Маруся считала солнечных зайцев — они прыгали на заснеженной речной поверхности, слепили глаза и щекотали нос. По дороге дедушка очень хорошо объяснил Марусе про давление на лёд площади тела и площади ботинка, девочка за него не боялась, жмурилась и думала о рыбе — жареной, варёной или, что лучше, запечённой в тесте.

Вдруг послышался слабый крик, дедушка пропал. Маруся, заплакав, поползла по дедушкиному следу, увидела его руки и голову — он пытался выбраться из воды, но лёд обламывался, не хотел держать. Наконец, дедушка выпрыгнул дельфином, лёг на бок и покатился к внучке. Вернулись к сфинксам, побежали в Академию художеств, там Гермогена Ивановича отвели к печке, сняли мокрую одежду, завернули в испачканный красками халат.

Пока дедушка грелся, Марусю развлекал хромой хранитель Абезгауз — худой, с растрёпанными кудрями, в мохнатой шубе. Он показал девочке макет Исаакиевского собора, потом отвел в подвал, где плотными рядами, словно соты в улье, стояли деревянные ящики. Хранитель достал из одного ящика удивительные маски с усами и вытаращенными глазами, это были экспонаты Этнографического музея. Абезгауз подмигивал и шептал, что про маски нельзя никому говорить, это военная тайна. Он был похож на северного золотоискателя, изо рта у него вылетал белый пар.

Дома дедушка лёг в кровать и больше не вставал, тяжело дышал, просил у девочек прощения. Тогда Анна Гермогеновна свернула шею первому голубю и сварила суп. Дедушке не хотелось есть любимого почтаря, дочь на него кричала. Через несколько дней Гермоген Иванович умер.

Васин отец тоже был плохим выживателем. Когда Вася ходил в детский сад, а Маруся только родилась, геолог Цветков был отправлен в Ухтинскую экспедицию. С небольшим разведывательным отрядом, в состав которого вошли несколько убийц и первооткрыватель чекист Сущий, Цветков пробирался вдоль реки Войвож с целью освоения природных богатств Коми.

Сущий хотел стать знаменитым колонизатором, у него был наградной маузер и старая книга «Север России», заложенная на главе «О пользе казны от заселения Северного края преступниками». Убийцы мечтали накопить пару сот рублей и после отсидки «устроить своё деревенское хозяйство». Они тащили лопаты и рюкзаки с крупой и консервами. Цветкову грезился нефтяной фонтан, с жирным чавканьем бьющий из классно пробитой дудки.

Отряд исчез, впоследствии были обнаружены фрагменты одежды колонизаторов со следами звериных когтей и обглоданный скелет Сущего — в костях засели две стрелы с наконечниками из консервной банки, рядом валялись удостоверение на ношение маузера и прочие документы.

Васина мама осталась одна, за ней ухаживали инженер Крупов и кандидат наук Альберт Иванович Привозов из Института вакцин и сывороток. Также к маме хорошо относился зоолог И-Тин. С И-Тином и Привозовым Аню познакомил отец, он знал их по университету.

С китайским зоологом Анна Гермогеновна ходила обедать в столовку. Она работала в Пушкинском доме, И-Тин занимался вопросами репродукции у рептилий. Он приглашал подругу Гермогеновну и её детей к себе на пропахшую формалином кафедру, показывал красивых пёстреньких змеек, белых мышей, застывшего в задумчивости варана. В шкафах стояли банки с заспиртованными тварями.

И-Тин гулял с Гермогеновной по набережной, читал стихи о том, как улетает стая стремительных птиц, мышь выбегает из-под кровати, а старая обезьяна плачет на крыше[2]. «Это я, это я!» — говорила Аня, она действительно иногда плакала на крыше каретника, вычищая насесты почтарей и любуясь закатом.

С детьми китаец организовал Союз беспечных жителей бамбуковой долины. Он жил на соседней линии и часто приходил в гости к обитателям дома с тремя полукруглыми окнами на последнем этаже.

И-Тин рассказывал Гермогену Ивановичу про устройство хвостов удавов. Гермоген Иванович рассказывал И-Тину про навигационные способности почтарей...

После неудачной рыбалки И-Тин очень ловко завернул дедушку в праздничную вологодскую скатерть, помог маме Ане спустить его по лестнице и отвезти на Смоленское кладбище. Китайский зоолог отдавал Гермогеновне свои карточки, но при этом всегда был сыт. У него не было времени стоять в очередях и отоваривать карточки, он писал диссертацию и много работал. Аня старалась не думать о том, что он ест.

Аня с Марусей не голодали: они плели маскировочные сети и получали за это рис, почему-то именно рис, инженер Крупов делился с ними салом, принёс мешок лука и кокосовое масло, ещё был запас птичьего корма.

Однажды кто-то залез на крышу каретника, чтобы съесть голубей. Маруся сквозь сон слышала, как дедушка гремит ногами по железу, а когда раздались возмущённые мамины крики, вспомнила, что дедушка умер. Мама прогнала грабителя. Голубей перенесли в квартиру, в нетопленной комнате они перепархивали с полки на полку и довольно курлыкали.

Потом было нашествие крыс. Ночью серые разбойники прыгали по спящим, воровали еду. Больше всего девочки боялись за птичий корм. Во время воздушной тревоги мама с Марусей забирали с собой в бомбоубежище мешки с зерном.

В бомбоубежище Академии художеств было очень холодно. Туда приходили ребята со Второй линии — осенью в полуподвальном этаже дома номер три организовали класс. Строгая учительница с маленькой собачкой вела уроки и задавала большое домашнее задание. Маруся радовалась, что мама разрешает не ходить в школу (надо ведь сети плести!), ей совершенно не хотелось писать и считать.

Однажды в бомбоубежище старенький искусствовед прочёл лекцию о фресках, детям было интересно: наверху ровным строем летели гитлеровские самолёты, мир грохотал и рушился, а в Тоскане светило солнышко, пели птицы, цвёл миндаль; монах-художник похитил из монастыря юную монахиню, у них родился великий Филиппино Липпи. Хранитель Абезгауз тоже слушал лекцию. Ему тоже хотелось умыкнуть монахиню, а потом устроить итальянский пир с жареной дичью и сладким вином.

Возвращаясь домой, открывая дверь, девочки слышали топот расходящихся со своего партсобрания крыс. Мама была в отчаянии — она посадила горох, он дал мощные ростки, которые можно было есть с салом и скармливать птицам, но крысы всё грызли и разоряли.

И-Тин принёс девочкам удава, объяснил, как с ним обходиться, и пообещал, что больше крыс не будет. Это была самка, её назвали Машенькой. Самец остался у китайца. При Машеньке нельзя было делать резких движений, надо было ходить медленно, руками водить плавно, не кричать, не плакать, не смеяться. В общем, проявлять созерцательное спокойствие и не пускать её к голубям.

Машенька любила тепло. Девочки жили на кухне, где топилась дровяная печь и висел банный пар — в кастрюле постоянно кипела вода. Окна изнутри заледенели, покрылись узорами. Днём Машенька дремала, вытянувшись на спинке дивана, слившись с турецким орнаментом, мама с дочерью ходили «сарабандой», говорили шёпотом. Ночью засыпали, прижавшись друг к другу, а верная Машенька тихо гуляла по квартире и охотилась на крыс, которых действительно поубавилось.

Машенька полагала, что в условиях войны и блокады борьба с грызунами должна рассматриваться как мероприятие государственной важности, имеющее определённое оборонное значение. Несколько раз голодный удав выползал за поживой на лестницу через прогрызенную крысами дыру в прихожей. Змея очень испугала дворника Назима Наримановича. Нариманович побежал за лопатой, чтобы сразиться с Машенькой, мама вовремя вернула беглянку домой, угостила взбешённого дворника кусочком сала.

Лестница с напольной мозаикой «Salve» была загажена заледеневшими экскрементами: не всем жильцам удавалось донести ведро до помойной ямы, которую дворники вырыли во дворе, когда отключилось водоснабжение. Под Цветковыми жила суровая коммунистка Вера Сергеевна, она получала иждивенческую карточку и быстро слабела. Хотела быть примером несокрушимости для мещан-соседей. Еле удерживая лом, скалывала с лестничных ступенек лёд от расплёскиваемой воды и «их» нечистоты. Твёрдым взглядом провожала инженера Крупова, который, поскальзываясь и матерясь, раз в неделю поднимался к девочкам Цветковым. У него было красное лицо, изо рта пахло луком и махоркой, в сумке он нёс еду. «Это высшая справедливость! — говорила мещанам-соседям несокрушимая коммунистка. — Крупов — ведущий инженер оборонного предприятия. Там выпускают снаряды, которые полетят во врага. Он просто обязан хорошо питаться!»

Крупов оценил крысобоя Машеньку, осторожно гладил её по хвосту (чешуйка к чешуйке), пропилил для неё дырку в кухонной двери, как для кошки. Наевшись с девочками каши с салом, вытягивал ноги, закрывал глаза и засыпал; удав тихо ползал вокруг ведущего инженера, раздвоенным чёрным язычком пробовал его наручные часы с кожаным ремешком и двумя циферблатами. Проснувшись ночью, Крупов видел, что Маруся дремлет у него под боком, а мать её при свете керосинки читает книжку и курит трубку. Крупов принимался жарко обнимать Анну Гермогеновну, тащил её в комнату к голубям, там была железная кровать на колёсиках. Несмотря на холод, пламя его страсти разгоралось сильнее, он наваливался на Аню, с хрипом мягко кусал её плечи и шею. Встревоженные голуби били крыльями и взлетали под потолок, Машенька, недовольная всей этой вознёй, раздражённо шипела и уползала синим чулком прочь. Вера Сергеевна, лёжа в пальто в кровати, с распахнутыми глазами прислушивалась к стуку колёс над головой и думала про высшую коммунистическую справедливость.

Аня была благодарна Крупову за сало и за то, что он, воспользовавшись своим служебным положением, помог узнать про Васю. Вася служил Отечеству на северных болотах, кроме мороза, комаров и фасолевой тюри его здоровью, казалось, ничто не угрожало.

Глава вторая

Ф-149 уходила в лес при первой же возможности. Она не работала — не могла или не хотела. Женщины валили деревья. Фэ оставалась у костра подбрасывать поленья, застыв, часами смотрела на угли. Как только конвоец отвлекался, она тихо ныряла под еловые ветки. Её всегда находили Дружок или Калибанов. Если бы не эта Фэ, Васе было бы несложно охранять женщин. Зимой, чтобы не замёрзнуть, он работал вместе с бригадой. Калибанов делал вид, что не замечает нарушения конвойской дисциплины, — рабочих рук не хватало: большая часть заключённых болела, врача не было. Люди лежали на нарах, тихо таяли, медленно, но верно освобождая помещение, перекочёвывая в болотные могильники.

А на Мшаву шёл этап. От ВСРУЛа, Высшего северного руководства управления лагерей, Калибанов получал тревожные сообщения о пяти тысячах врагов, которых следует поселить, накормить, перековать. Советские воины где-то там, далеко, боролись с фашизмом. Но и на Мшаве был враг, был свой внутренний фронт. Беспокойство выжгло всего Калибанова, он не мог спать. В лагере остались три ударные бригады, одни женщины, все мужики истлели. Пятьдесят бараков на пять тысяч врагов. Не успеем! Пять бараков на пять тысяч врагов.

Чтобы сберечь ударные бригады, Калибанов привёз из райцентра врача Нину Петровну. Вспугивая птиц, Мираж летел галопом через болота, согнувшийся Калибанов угрюмо смотрел на лимонный закат, Нина Петровна, боясь быстрой езды, цеплялась за плащ-палатку и билась лбом в чёрную спину.

За ними тихонько ехали в телеге Вася Цветков и шестилетняя Тонечка, дочка Нины Петровны. Тонечка следила за маминой сумкой и чемоданчиком с красным крестом. Тонечке было страшно, что чёрный всадник унёс маму. Чтобы развлечь ребёнка, стрелок рассказывал, как у дедушки-голубевода комсомольцы украли двух почтарей — захотели их торжественно выпустить на открытии спортивных состязаний. Кулёмин отвлёк Гермогена Ивановича разговором, а Кузякин спрятал под пиджак двух голубей. Дедушка очень переживал пропажу и страшно радовался, когда через день почтари, выпущенные комсомольцами, вернулись в родную голубятню. «Голубь — единственная птица, которую можно поднять на крыло: покружит и всегда прилетит обратно».

В «Строителе» и «Лесопильщике» Калибанов читал про удивительную систему верных сынов Отечества, наших батыров и членов ВСРУЛа полковника Смолова и майора Перова. Они придумали исключительно действенный способ перековки. Благодаря их системе враги народа совершали чудеса строительного дела: с невероятной скоростью прокладывалась линия Котлас — Воркута, соревновались депо, летел с весёлым гудком локомотив. При этом враги были самоохранниками и самостоятельно добывали себе пропитание — начальству не надо было ездить по деревням и отнимать у населения продукты. Необычайно высокие показатели и полное самообеспечение — таковы были цели и результаты системы батыров Смолова и Перова. К сожалению, не все её детали освещались в прессе. «Государственная тайна, секретный материал», — бормотал Калибанов, снимал очки на верёвочке, аккуратно складывал газету и закрывал глаза.

Высшее северное руководство управления лагерей прекратило поставку продовольствия на Мшаву. Говядина, сало, перловка — всё это было для фронта, всё для победы. Есть было нечего, голодные сторожевые собаки, давно не нюхавшие мяса, несколько раз цапали за ноги бедного старого Сивку, охрана лезла на вышки с вёдрами — всех мучила диарея от фасоли (кружка фасоли в день), невозможно было терпеть. Зэчки-ударницы требовали хлеба. Началась зима, к деревням за продуктами было не проехать, снежные крепости высотой с Сивку встали вокруг зоны.

Одна бригада взбунтовалась. Ударницы отказались работать, столпились вокруг костра, кричали, что без нормального питания стройку поднять не смогут. «Дайте нам снасти, мы пойдём на рыбалку! Дайте винтовку, мы пойдём на охоту!» — «Цево захотели! Молцать!» — огрызался начальник. Он грозил расстрелом, пальнул в небо, но это не помогало. Воспользовавшись перепалкой, Ф-149 опять ушла. Калибанов приказал Цветкову сторожить бригаду, при необходимости стрелять и спускать Дружка, а сам пошёл на задержание Фэ.

Женщины матерились, Вася взмок от волнения, Дружок гавкал. Прошёл час или два, а Калибанов с Фэ всё не возвращались, стало темнеть, подул ветер, начиналась снежная буря. Женщины потребовали, чтобы стрелок вёл их на зону, все устали от холода и голода, у кого-то портянки примёрзли к ногам. Вася развёл зэчек по баракам, измученного Дружка отправил греться в комнату к Тонечке, Нину Петровну послал проверить женщин на предмет обморожения, а сам с конвойцем Зыковым и его свежим Казбеком пошёл во тьму и бурю искать Калибанова с Фэ.

Фонарь с трудом пробивал снежную пелену, ветер свистел, как локомотив на ударной магистрали полковника Смолова и майора Перова. Кричать было бесполезно, Цветков и Зыков стреляли из винтовок, запустили сигнальную ракету. «Вижу, слышу, поцти добрались, вон конецный пункт, сейцас цай будем пить!» — покачиваясь, Калибанов шёл по заносимой снегом, исчезающей на глазах дороге. На спине он тащил избитую, но живую Фэ.

Пока Вася с Зыковым искали Калибанова, а Нина Петровна бинтовала зэчкам обмороженные ноги, на зоне случилась беда — пропали Тонечка с Дружком. Врач бегала по баракам, умоляла найти и вернуть ребёнка: «Женщины, отдайте!» Женщины Тонечку не отдавали, они требовали хлеба. Судя по всему, это был сговор. Ударницы заперлись в своих бараках. Где они прятали девочку, было непонятно.

Калибанов приказал выбивать двери. Зэчки стали грозить, что задушат ребёнка. «Еды! Мы не можем работать без еды! Накормите нас, мы вернём Тоню!» Ночью на зоне в морозном воздухе запахло жареным мясом: кто-то готовил Дружка.

Была оттепель, потом подморозило. Снежная поверхность превратилась в отличный наст. На санях стрелок Цветков приехал в деревню, чтобы собрать продукты. Женщины и старики положили ему в телегу десяток яиц, связку лаптей и несколько мороженых картофелин. «Иди за мясом к бабе Пане!»

Баба Паня жила в избушке на краю деревни, там не было ни сенника, ни хлева. Где же она берёт мясо? Две пушистые собаки весело лаяли на стрелка.

Паня впустила Васю и сразу полезла на жарко натопленную печь, она лежала на хрустящей россыпи сушёной черёмухи, подпершись локтём, смотрела на растерянного, расстроенного красноармейца. Её покойный муж был хорошим охотником, она ему помогала — загоняла кабана и лося. Паня умела поднять сохатого, была готова завалить его для мшавских доходяг. Но ей нужна была подмога.

Вася пришёл к Калибанову, вручил ему яйца и лапти и сказал, что срочно требуются люди для загона. Начальник злобно посмотрел на охранника сквозь мутные очки и закрылся «Лесопильщиком». Он пришёл к выводу, что ВСРУЛ не шлёт в лагпункты продовольствие с целью подтолкнуть ответственные лица к немедленной реализации на местах системы полковника Смолова и майора Перова, дающей необычайно высокие производственные показатели при минимуме затрат. Ответственное лицо Калибанов не оправдывал партийного доверия: на Мшаву шёл этап, а работа стояла, зэчки бунтовали. С тремя классами приходской школы он был не в силах постигнуть все тонкости, понять теоретические принципы этой выдающейся системы, лишь в общих чертах изложенные в прессе НКВД. Он остался за бортом лагерного соцсоревнования и явно плёлся в хвосте.

На снегу появились следы крупных гусиных лап. Кто-то визжал на болоте: над Калибановым смеялись, издевались.

Начальнику хотелось, чтобы всё исчезло — Мшава с голодными зэками и стрелками, воющая по Тонечке Нина Петровна, Фэ и он сам. «Пустерьга я, никцемный целовек!» Калибанов закрылся в кабинете, не хотел никого слушать и собирался не сегодня-завтра пустить себе пулю в ответственное лицо.

Зыков отказался идти на охоту без приказа начальства, полез на вышку с ведром, сделал вид, что не заметил, как стрелок Цветков вывел из барака группу ударниц и самовольно покинул с ними зону. Крепости таяли, пахло лесом, желтела сухая трава, Зыков мечтал о куске лосиной печени и сладком чае.

Баба Паня, маленькая, плотненькая, матерясь, утопая в снегах, привела обитателей Мшавы в небольшой лесок, где недавно видели следы лося. Стрелка и трёх «деушек» оставила на просеке в том месте, где должен был появиться зверь. Остальные деушки и мохнатые лайки пошли за Паней загонять сохатого.

Две деушки — клеветница на национальную политику КПСС и советской власти Галина Аскольдовна с кафедры народов Севера географического факультета ЛГУ и карикатуристка-антисоветчица Люба — впервые держали в руках винтовку. Грабительница Валька Финюк умела обращаться с огнестрельным оружием: в 1938-м посредством выстрела из обреза она ограбила курского гражданина Хряпова (взята была лошадь с санями), за что и села.

Валька приплясывала от холода и, не веря своим чувствам и ощущениям, с наслаждением сжимала винтовку. Ей хотелось первой пальнуть в лося, она с таким напряжением вглядывалась в ёлки, что рябило в глазах.

Вася подошёл послушать, о чём говорят клеветница с антисоветчицей, эти женщины своей весёлой болтливостью, спокойствием при любых обстоятельствах и добротой напоминали ему мать. Галина Аскольдовна рассказывала Любе страшно интересную сказку нганасан про то, как живой молодой шаман отправился в землю мёртвых добывать занемогшую девку, там разговаривал с мёртвыми шаманами и крылатыми шайтанами. Боялся упустить девку; всё закончилось хорошо.

Рассказ прерывался приступами сильного кашля, Галина Аскольдовна прятала лицо в рукав, плевала в снег. Потом речь зашла о мертвеце, который жил вместе с мужем и женой: так веселее. Он был совершенно как живой, только мыши ему часть лица погрызли. Галина Аскольдовна объясняла, что в фольклоре отражаются природные особенности мест обитания данного народа: в условиях вечной мерзлоты тело может долго не разлагаться и сохраняться, если, конечно, звери его не сгрызут.

Валька тихо материлась — опять Галина Аскольдовна собрала «учёную кучку»! Упустят зверя! Спугнут! В другое время она и сама бы с удовольствием послушала сказки про косоглазых, но сейчас, на охоте, перед лицом голодной смерти было не до того. «Галина Аскольдовна, мать вашу!» — громко зашептала грабительница: забывшись, клеветница пыталась извлечь из больной груди три ноты и вывести многоголосное соло тувинского хоомея.

Стрелок, клеветница и антисоветчица настолько увлеклись лекцией, что не слышали, как в отдалении лаяло и улюлюкало... Тысячи столбов дыма поднимались из чумов мёртвых, били шаманские бубны, людей около чумов было как комара; нганасаны ставили вехи, чтобы направить вспугнутое стадо диких оленей к реке, где его ожидали охотники; шаманили мёртвые, шаманили живые...

Вдруг все вздрогнули — из леса вышли лосиха с восьмимесячным лосёнком, встали между Валькой и учёной кучкой. Стрелять было никак нельзя, ждали, что звери отойдут в сторонку, но они не уходили и тупо смотрели на охотников. Валька не выдержала и рванула к зверю, чтобы выстрелить в упор. Лосиха с лосёнком порхнули в лес. Грабительница побежала за ними, но куда там — их и след простыл. Раздался выстрел: антисоветчица-карикатуристка, поражаясь себе, с одного раза завалила огромного чёрного лося с белыми ногами, который вышел на просеку за своей семьёй.

До самого лета баба Паня водила деушек на охоту. В июне возобновились поставки продовольствия — на Мшаву пришли обозы с мукой и растительным маслом. Зэчки-ударницы заканчивали строительство новых бараков, занимались прополкой грядок.

Калибанов гулял с Тонечкой по земляничным полянам около свежих могил. Он затаил злобу на Васю, не хотел принимать во внимание, что охранник своим самоуправством спас людей от голода. «Непроверенный целовек, политицески сомнительный целовек», — шипел Калибанов. Теперь, когда пришли обозы и стало ясно, что начальство ВСРУЛа сменило гнев на милость, ему хотелось бы избавиться от Васи.

Калибанову казалось, что каким-то тайным образом, сама собой, система полковника Смолова и майора Перова потихоньку внедрилась во мшавский распорядок. Теперь всё будет хорошо, уже было хорошо, вон и Фэ перестала сшибать рюхи и бегать на болото, с большим животом, в шубе, сидела на лавочке и грелась на летнем солнце.

Глава третья

Машенька линяла, стала слабой, жалкой, беззащитной. Шкурка сходила клоками, а не чулком. И-Тин сказал, что удава надо выкупать, целый день носил из Невы воду, кипятил её, наполнил ванну. Можно было, конечно, обратиться за помощью к Наримановичу, но маленький шустрый китаец героически таскал вёдра сам.

Нариманович продавал воду: несколько раз в день привозил её с реки в удобных санках. Жильцы нижних этажей за водой не ходили (Вера Сергеевна обзывала их распустившимися недисциплинированными лентяями), они нанимали дворника-водовоза, без особого сожаления расставаясь с нужными вещами и ценными безделушками, которые выбирала по своему вкусу дворничиха Гуля.

Гуля хозяйски расхаживала по загаженным спальням и гостиным, протирала тряпкой и складывала в мешки вазы, часы, подсвечники. В мирное время она мыла полы в этих квартирах, с восхищением разглядывала роскошные детали мещанского быта, все эти статуэтки и расписные чашечки на этажерочках. Теперь «роскошь» была совершенно доступна — люди всё отдавали за кусок еды, за воду, за дрова. На толкучке Гуля меняла роскошь на продукты, кормилась сама, кормила жильцов и своего Наримановича.

Вера Сергеевна обзывала Гулю мародёршей, Гуля на неё не обижалась, всегда с ней здоровалась. Суровая коммунистка колотила ломом по лестничным ступеням и на «здравствуйте» не отвечала. Ей было противно и завидно, ей совершенно нечего было менять.

На толкучку дворничиха тащила всё, кроме часов. Часы она оставляла себе и вскоре дворницкая стала напоминать антикварную лавку — куда ни глянь, везде стояли и висели старинные часы. На стенах качали маятниками и чётко отбивали такт резные Генри Мозеры, им вторили настольные часы с амурами и отдыхающими пастушками. Перед сном дворники заводили свои часы специальными ключиками, подтягивали гирьки на цепочках, смотрели, как крутятся таинственные колёсики и бьют молоточки по гонгу и струнам. Плясал огонёк керосинки, по стенам дворницкой двигались странные тени...

Страдалицу Машеньку опустили в воду, она ушла на дно, тихо лежала, старая кожа отстала, упругое тело засветилось, начало переливаться красным, зелёным, жёлтым.

Приближался Новый год. Ходили к дедушке на Смоленское кладбище, наломали еловых веток. Дома Маруся повесила на ветки игрушки — ватных мышек и зайчиков, Машенька пробовала их язычком.

К Марусе пришёл одноклассник Виталик, с ним была его младшая сестра Марта. Их мама болела, неважно себя чувствовала, она разрешила детям встретить Новый год у Цветковых. Анна Гермогеновна посадила гостей к печке, объяснила, как вести себя с Машенькой. Марта старалась держаться от змеи подальше, а Виталик был совершенно зачарован её мощью и красотой.

Инженер Крупов привёз дрова — во двор въехал грузовик, водитель кидал в снег поленья, Нариманович таскал их наверх, сложил целую поленницу, должно было хватить на месяц. Крупову не понравились гости — он хотел встретить Новый год без посторонних, поесть каши с салом, выпить водки, подремать с Машенькой на плече и Марусей под боком, потом пойти к голубям-засранцам и жарко кусать плечи Анны Гермогеновны. Чужие дети его раздражали, хотя ничем не выдавали своего присутствия — поев риса, спали около тёплой печки.

Крупов ушёл к себе на четвёртую линию, на лестнице угостил махоркой Веру Сергеевну, сказал: «С наступающим!» Около полуночи Анна Гермогеновна разбудила детей, вывела их из квартиры и спустила к дворницкой. «Сейчас будет новогоднее чудо! Слушайте!» Дети прислонили головы к двери, от которой пахло едой. Всё было тихо. Вдруг раздалась мелодия — одна, другая, третья. Казалось, будто за дверью растёт музыкальное дерево, его ветки тянутся, переплетаются, звенят. Потом торжественно загремело, забомкало. Настал новый, 1942 год.

Виталик и Марта ждали, когда придёт мама, она обещала забрать их, когда ей станет лучше. Судя по всему, лучше не становилось, дети сидели у Цветковых уже несколько дней. Анне Гермогеновне было жалко скармливать им еду, тратить на них воду. Она повела Виталика и Марту домой, мать спала в кровати вечным сном. В квартире кто-то побывал — шкафы были распахнуты, многие вещи исчезли...

Обнаружив, что Аня взяла чужих детей, Крупов впал в бешенство. Он очень уставал, работая над оборонными изобретениями и выдвигая рационализаторские предложения. В его квартире взрывной волной выбило стёкла, он рассчитывал жить пока у Цветковых, чужие ему мешали. Не смущаясь присутствием Виталика и Марты, Крупов кричал, что не сможет всех прокормить. Анна Гермогеновна отвечала, что если голубка снесла только одно яйцо, ей надо подложить другое, потому что на одном яйце голуби сидят нетвёрдо. Инженер говорил грубости и махал руками.

Машенька появилась на кухне, она была возмущена недостойным, немужским поведением Крупова: вместо того чтобы отвести возлюбленную в «Художественный» на американский фильм «Три мушкетёра», орёт так, что в дворницкой слышно.

Потеряв терпение, Машенька вцепилась Крупову в кисть руки, инженер в ужасе рванулся, загнутые назад Машенькины зубы сильнее впились в потную плоть. Анна Гермогеновна принялась лить змее на голову водку, обожгло глаза, Машенька ослабила хватку, Крупов вырвался и убежал. Он был обижен — благодаря ему Цветковы не умирали, он отдавал им почти всё, что имел, и вот она, награда. Машенька тоже обиделась — повреждённые глаза стали хуже видеть, вот она, женская солидарность.

Змея решила полюбить одного Виталика, ложилась на него пёстрыми кольцами, обвивала шею, пробовала нос и ухо раздвоенным языком, целовала и утешала. Аня боялась, что новая мамочка задушит в объятиях спящего Виталика, но мальчик уверял, что сразу почувствует, если кольца начнут сжиматься с особой силой.

Анна Гермогеновна не могла отоваривать карточки — не было терпения стоять на морозе в очередях. За неё это ловко делала Гуля: какие-то женщины ей помогали, занимали места, дежурили. Раз в неделю дворничиха приносила Цветковым хлеб. Очень хотелось мяса. Крупов иногда появлялся с салом, обиженный, злой. Совал кусочек сала Марусе и уходил.

Аня варила суп: один почтарь в неделю на ведро воды. Увидев Аню, голуби принимались довольно курлыкать, выпячивать грудки. Из перьев дети делали дикарские уборы, играли в индейцев-выживателей, Виталик называл себя Великий жрец, тётю Аню — Великая мать. Мальчик собирал все голубиные косточки, складывал их в идеальном орнитологическом порядке, дети любовались скелетом, потом разгрызали и разжёвывали хрящики и кости.

Поленница таяла на глазах, Анна Гермогеновна не выпускала детей на улицу, сама ходила искать дрова, приносила мокрые пальто, сушила их, распарывала и совала в печку вместе с галошей на растопку. Тяга была отличная, резиной совершенно не воняло. Выкопала крест Гермогена Ивановича, притащила домой, испугав на лестнице суровую коммунистку, распилила, сожгла.

Вера Сергеевна давно ничего не ела кроме кипятка. Из дворницкой и от Цветковых тонкими струйками тёк на лестницу мучительный запах тёплой еды. Вера Сергеевна остервенело била ломом по чистым уже ступенькам, выражая протест фашизму, мещанству и всему человечеству.

Она вдруг возненавидела Аню Цветкову. Однажды утром ворвалась в квартиру и, пугая детей, стала ругать маму за мародерство, грозить расстрелом. Выглядела она ужасно — серая, тощая, с трясущейся головой.

Оказалось, что Анна Гермогеновна мародёрствует в морге под открытым небом на улице Репина, ворует у мертвецов пальто и галоши. Хорошо ещё, что Вера Сергеевна не знала, что творится на чердаке, где мама расхищала социалистическую собственность, цинично распиливая деревянные перекрытия. Явилась наводить порядок заступница-Машенька, но коммунистка так страшно застучала ломом, что змея решила сдаться без боя: схоронилась под буфет, там, почувствовав расстройство, малодушно наложила кучу с крысиной шкуркой.

Вера Сергеевна не хотела уходить от Цветковых, казалось, она не понимала, что находится не у себя, сидела на полу в коридоре и глухо ругалась. Пришёл Крупов, коммунистка стала отчаянно кричать, что надо прорывать блокаду, потому что люди умирают без хлеба. Инженер тоже стал кричать — довольно страшные вещи. Склонившись над Верой Сергеевной, он отвечал, что нет никакой блокады, что завод получил двести тонн комплектующих деталей, отправил на фронт миллион снарядов и совершенно непонятно, почему Вера Сергеевна не получает достаточно хлеба. «Нет блокады! Нет блокады!» — дышал на женщину луком ведущий инженер. Вера Сергеевна словно окаменела, потом вскочила и сказала, что считает своим долгом донести на Крупова, что его будут судить за клевету на партию и пораженческую агитацию по всей строгости военного времени. «Валяй! Лом забыла!» — крикнул в спину коммунистке изобретатель-клеветник.

Крупов не появлялся неделю, испуганная Аня пошла к нему на четвёртую линию, соседи сказали, что он ночует на заводе. «Неужели арестовали?» Морозным сверкающим утром Аня увидела, как во двор въехал автомобиль, вышли люди в военной форме. Аня приоткрыла окно, послышался требовательно-хлопотливый голос коммунистки. «Неужели за мной?» Аня растолкала спящих детей, нацепила на них верхнюю одежду и, не теряя времени, выпихнула на скользкую крышу каретника (хорошо, что никто не свалился!). Спрятались в пустой голубятне. Через окошечко видели, как военные сели в автомобиль и уехали. Дома всё было в порядке, дверь никто не ломал, шесть оставшихся почтарей уютно курлыкали, Машенька растянулась на диване. Ложная тревога.

Всю ночь коммунистка колотила ломом по лестнице, невозможно было заснуть. Выходить к ней боялись — как бы не пришибла; было очевидно, что Вера Сергеевна не в себе...

Ане казалось, что дети не страдают от голода — они либо спали, либо играли в зоологическое лото, еду не клянчили, только спрашивали: что у нас на ужин, что на обед? А вот ей очень хотелось есть, в голове со звоном кружилась карусель с фантастическими зверями. Она начинала пить голубиный бульон и не могла остановиться, потом приходилось доливать воду, так что суп только пах мясом, но дети были довольны, Маруся любила голубиное сердечко, Виталик — печёнку, Марта — желудок.

Дети увлеклись Гаргантюа и Пантагрюэлем — у Цветковых была большая книга с рисунками Доре. Они решили прочитать её вслух, каждому — страница, по очереди. Некоторые главы перечитывали по несколько раз — так было весело и здорово! «Жирных быков зарезали 367014 штук, с целью засолить их во вторник на первой неделе поста и иметь весной достаточный запас мяса по сезону, чтобы в начале обеда, приложившись к солёненькому, получше выпить». Дети спрашивали маму, какого размера говяжьи потроха, она обещала, когда кончится война, пойти на Андреевский рынок и купить килограмм потрохов, поджарить их с луком и чесноком и потушить в томатном соусе. Марта заплакала — ей не хотелось, чтобы портили потроха томатом.

Работы по плетению маскировки больше не было, риса тоже. У Маруси появилась странная привычка — надев шубу, она шла в холодную комнату, открывала шкаф и часами напролёт перебирала чулки, трусы, платья. Её было не оторвать от этого занятия. «Кажется, нервный тик». Надо было придумать развлечение для Маруси, мама повела детей к хранителю Абезгаузу на экскурсию.

Хранитель был в подвальном общежитии, лежал в задумчивости на топчане рядом с круглым столом. На полу валялись книги и разбитая чашка — полчаса назад Абезгауз вместо одеяла потянул на себя скатерть, что повлекло некоторые разрушения. Хранителю было страшно лень вставать с пригретого топчана и наводить порядок. Увидев гостей, он обрадовался, взбодрился, засуетился, ведя рукой по стенке, припадая на свою покалеченную ногу, пошёл показывать юным искусствоведам музейные потайные ходы и «сокровища». Почти каждый день дети ходили на занятия к Абезгаузу. Аня посылала ему в баночке французский луковый суп, заправленный кокосовым маслом и сухариком. Иногда там был сюрприз — голубиная лапка.

Крупова действительно арестовали. По словам соседей, в его квартире был обыск. Сложенная Наримановичем поленница превратилась в одну хапочку, сала никто не приносил, осталось три почтаря и несколько луковиц, ростки гороха бодро тянулись навстречу мартовскому солнцу, голубиный корм почти закончился. У Цветковых была сыта одна Машенька.

Вера Сергеевна затихла, на лестнице больше не шумела. Однажды Аня, поливая ростки на подоконнике, заметила, что суровая коммунистка стоит у стены противоположного дома, запрокинув голову, смотрит на окна Цветковых и машет руками, делает какие-то знаки, наверно, хочет сообщить что-нибудь неприятное. Прошёл час, но Вера Сергеевна не уходила, не меняла своего странного положения. Оказалось, несколько дней назад она умерла и застыла на ледяном полу с размётанными руками. Утром Нариманович отодрал её от пола, вытащил во двор и приставил к стенке. Вернувшись с толкучки, Гуля помогла мужу на носилках отнести коммунистку на улицу Репина.

Восьмого марта пришёл к своей Гермогеновне И-Тин с выпивкой и закуской: в медицинской склянке плескалась мутная жидкость с желтоватыми хлопьями, в кастрюльке была нарезанная крупными кусками солёная рыба с жирной кожей, сохранившей рисунок чешуи. Гермогеновна не могла накрывать на стол, она лежала на диване с подслеповатой Машенькой и кучей книг, которые не было сил читать, но было приятно, что они рядом — родные, детские, тёплые: огромный Гоголь в одном томе со страшной картинкой, где мертвец встаёт из могилы, Толстой с протекающей крышей и тугосисей коровой, «Приключения Карика и Вали», тот самый Рабле, Дон Кихот с ерами и ятями. Лицо Гермогеновны было закрыто собранием «Эпических поэм»: «Перед рыцарем была лесная поляна, на поляне башня. И там высоко... как бы в огненном небе... неведомая молодая королевна простирала заходящему солнцу свои тонкие белые руки. Она просила, чтобы миновал сон этой жизни и чтобы мы очнулись от сна. Где-то вдали проезжала лесная бабатура верхом на свинье. Раздавалось гиканье и топот козлоногих. И задумчивый рыцарь возвращался домой».

И-Тин тормошил Гермогеновну — надо было поесть. Дети вытащили из буфета принесённый дворничихой хлеб. Часть солёной рыбы решили сварить, чтобы был суп на первое. Виталик, разглядывая кости, сделал научное открытие — эта рыба умела ползать. Зоолог похвалил мальчика, пообещал взять его к себе в аспирантуру, когда сам станет профессором. Пока готовилась уха, китаец достал мензурку, запихнул в неё кусочек ваты и начал фильтровать мутную жидкость. Запахло медкабинетом.

Солнце заглянуло в окна Цветковых, в природе совершался круговорот — прощай, тьма, теперь они до осени будут ужинать с лучами и весёлыми зайцами.

Это был замечательный праздник, правда, от разбавленного спирта и солёной рыбы у мамы заболело горло, но от горячей ухи всё прошло. Хлеб крошили в суп, посыпали зеленью — ростками горошка. Ели из кузнецовских тарелок с кобальтовым ободком и зелёным узором. Озарённая страшной догадкой Машенька в смятении покинула кухню — это была не рыба, это был её бедный муж!

Дети отправились чистить зубы в ванную, теперь там казалось не так темно и холодно, в окошечко лился весенний свет и кивал псевдоготический шпиль. Маруся давно туда не заходила и теперь с радостью встречала родные забытые мочалки и гранёные флакончики на треснувшем умывальнике. Над крышей свободно и торжественно перекликивались чайки, раздражённая ворона каркала в ответ свой «невермор». Дети завизжали в восторге, Аня с китайцем вздрогнули от неожиданности — вдруг загорелись лампочки, дали электричество.

Хитрый И-Тин, поняв, что Цветковы потеряли кормильца, решил прогуляться на Петроградскую сторону в Институт вакцин и сывороток — там работал коллега Привозов, в мирное время они часто сходились у Цветковых за чайным столом.

Глава четвёртая

Система полковника Смолова и майора Перова укоренилась на Мшаве: высокими темпами шла стройка бараков, заключённые не умирали, на грядках, воспользовавшись коротким, но жарким вологодским летом, пёрла ботва моркови и свёклы, лезли лианами, свивались змеиными кольцами мощные стебли огурцов. Пора было окучивать картошку и покончить с сомнительным стрелком Цветковым: Калибанов ему не доверял.

Перед началом войны, в весеннее тёплое время, из лагеря сбежали две заключённые. Они спрятались на болоте, их не нашли. Иногда начальник, терзаемый злобой, ходил гулять на чищь и мшаву в надежде напасть на следы беглянок. У них был шанс выжить, потому что несознательные деревенские люди могли их пригреть, в лесах стояли охотничьи избушки с печками и запасом крупы. Но скорее всего, они снюхалась с водяным хозяином и теперь живут в трясине. Надо бы их найти и пустить в расход.

С длинным шестом, в сапогах, Калибанов прыгал по кочкам, принюхивался к болотному дурману, слушал, как гига гигает. Он прекрасно знал, где поджидает опасность, ловко обходил стороной смертельные колодцы, на дне которых сидели немытики. Калибанов был их сильнее: у него бельё было специально переодето на левую сторону, в кармане лежало удостоверение в обложке, оклеенной красным сукном, — верное средство от лихого глаза, от думы своей, от разноглаза, от двоезуба, от троезуба, от мужика от колдуна, от бабы от колдуньи, от девки-долговолоски, от бабы-пустоволоски, от лесного, от водяного.

— С воды пришло — на воду поди, с лесу пришло — на лес поди. Которы слова неговорёны, те будьте приговорёны, задние вперёд, передние назад. Слова мои в роте, замок в море, ключи на небе, ударный труд — дорога домой.

— Товарищ капитан! Разрешите обратиться! Что это вы бормочете? — стрелок Цветков прыгал по кочкам вслед за начальником, совершенно не понимая, зачем они отправились на эту странную прогулку. Калибанов позвал его за «рыжицками», а привёл на болото.

В деревне на каникулах с дедушкой-выживателем Вася каждый день ходил за грибами и прекрасно знал, что самые опасные места — это покрытые растительностью полыньи. Гермоген Иванович учил, что вадья, чаруса — явления обманчивые: с виду — зелёная цветущая поляна, а на деле — тонкий травяной ковёр над глубоким озером-колодцем. «Выходишь из хвойного леса на широкую поляну. Поют птички, по небу бегут облачка. Как хочется отдохнуть, растянуться среди цветов этой пёстрой лужайки. Внимание, грибник, впереди опасность! Ступить на такую луговину — значит расстаться с жизнью! Она не выдержит и зайца». После лекции-прогулки натуралисты внучок и дедушка возвращались в избу. В печке в чугунке был бульон, мамин бульон, на столе букет колокольчиков.

Калибанову не нравилось, что Вася так ловко прыгает по кочкам. Он вёл его в самую чищь — оттуда парень не должен выбраться. Пусть он ухнет с головой в вадью, там по дну хозяин ползает, ухватит за ногу и утянет.

— Иди на мяккой травке отдохни, я сейцас приду! — начальник направлял стрелка в явную ловушку: посреди кочек и пней раскинулась зелёная поляна с кувшинками. Вася не хотел туда идти, Калибанов стал его толкать, стрелок ухватился за берёзку, начальник достал пистолет. Тут за деревьями раздался визг и вопль, потом хриплый хохот, мелькнула женская фигура в платке и ватнике. Калибанов как ошпаренный бросился вдогонку.

Вася остался один. Вдали визжало, стонало, хрипело. Звуки удалялись и смолкли. Из-за деревьев вышла высокая женщина с совершенно белыми, заплетенными в косу волосами.

— Не бойтесь, это кричит гагара. Он побежал за Пташечкой.

— Какой ещё Пташечкой?

— Солнце садится, нужно возвращаться на зону. Вам туда! — женщина махнула рукой. Вася и сам знал примерное направление. Через два часа он вышел к родному забору с колючей проволокой.

Весь следующий день на Мшаве было волнение — рожала Ф-149. Ребёнок сложился пополам и лез спиной, Фэ громко стонала. Наконец, родилась девочка, врач Нина Петровна туго спеленала младенца. Вечером явился из леса ободранный Калибанов, никому ничего не объясняя, пошёл к себе в кабинет и там заснул.

Вася боялся, что начальник его застрелит, но Калибанов вёл себя спокойно, о чём-то размышлял, бродил по зоне, на Цветкова не обращал внимания. Калибанова вывел из задумчивости плач новорожденной. Он взял на руки ребёнка, сел на завалинку и запел, покачиваясь: «Цуроцка, ты цуроцка, цуроцка-доцуроцка».

Со дня на день ждали пятитысячный этап, но он не приходил. Бараки, баня, новая кухня, возведённые в кратчайшие сроки, пахли свежей сосной. Почему не ведут врагов? Калибанов боялся, что члены ВСРУЛа не принимают его всерьёз. Наверно, догадываются, что ни черта он не понял в системе полковника Смолова и майора Перова. Не он внедрил её на Мшаве: на зону она пролезла слепой медянкой, а может, её надуло северо-восточным ветром. Система бесперебойно работала, но нацальник тут был ни при цём.

Калибанов получил шифрованную телеграмму из центра ВСРУЛа о необходимости повышения квалификации руководящих работников НКВД. Планировалось организовать переподготовку начальников лагерей по специальной программе, разработанной батырами ВСРУЛа. Калибанову предписывалось пройти учебный курс в образцово-показательном лагпункте полковника Смолова и майора Перова. Капитан находился в подавленном состоянии — он боялся, что провалит курс, и опять собирался стреляться.

Однажды вечером Калибанов вызвал к себе охранника Цветкова. Он решил назначить его своим заместителем и отправить как самого грамотного в служебную командировку в лагпункт полковника Смолова и майора Перова. Цветков должен был изучить систему на месте, понять её основные принципы и, вернувшись на Мшаву, осветить их Калибанову в устной форме и докладной записке.

Лагпункт батыров ВСРУЛа находился в глухой тайге, надо было преодолеть сто километров. «В лесу — болото, на болоте — остров, на острове — зона, на зоне — сад, в саду яблонь кудрявая, на вышке охранник красные яблоцки стережёт, доложи, цто прибыл совершенно секретно для переподготовки и повышения квалификации». Калибанов дал Цветкову надёжную карту местности, старого Сивку, отечески обнял, приказал «не слушать в лесе гигу и не укаться», для разгона нечистой силы читать устав и отправил в дальнюю дорогу.

Глава пятая

В лаборатории Института вакцин и сывороток кандидат Альберт Иванович Привозов пил чай с сухариком и готовился к докладу о пожирателях бактерий, которые успешно используются в период островоспалительных процессов при осложнении инфицированных ран. Альберт Иванович соискал учёную степень доктора медицинских наук. Наевшись, соискатель сел за машинку, но печатал с трудом — на руках были шерстяные варежки и работать приходилось только большим и указательным. В условиях блокады Альберт Иванович героически давал фронту противостолбнячную и противогангренозную сыворотку, за это ему выделили свежеотрезанную голову гипериммунизированной летоспирами лошади. Голова, завёрнутая в защитную «Ленинградскую правду», лежала между оконных рам, Привозов собирался её подарить дочке покойного профессора-голубевода вместе с кульком овса и брошюрой «Как ленинградцу обезопасить себя от заразных заболеваний».

Альберт Иванович не видел Аню с начала войны. И-Тин рассказал ему о бедственном положении Гермогеновны. Соискатель выписал Ане пропуск в здание института и ждал её с нетерпением: у него в кармане телогрейки лежали два билета в Музкомедию.

Аня запаздывала — дома на лестнице её стали хватать за шею невидимые руки, ледяное дыхание обожгло ухо, послышался шёпот: «Анна Гермогеновна, вы шлюха!» Это была суровая коммунистка Вера Сергеевна, ей не нравилось, что соседка надела элегантное платье, шубку, сапожки и, вместо того чтобы умирать от голода и холода, идёт к кандидату наук за едой и любовью. «Потаскуха! Это не по-ленински!» Аню прошиб холодный пот: «Не обзавидуйся!» Она села на ступеньку, стала дышать глубоко и спокойно, призрачные руки ослабили партийную хватку. Нариманович помог Ане подняться, назвал красавицей, проводил до моста.

Это был замечательный день: чай с сухарями, разговоры и объятия, «Продавец птиц», правда, на словах «Мой любимый старый дед волочился в двадцать лет», Ане почудилось, что холодные пальцы снова сжимают шею. Она вернулась домой, когда дети уже спали, верная Машенька сторожила их сон.

Аня затопила печь. Предусмотрительно надев варежки, достала из «Ленинградской правды» голову, стала варить её в большой кастрюле с летоспирами, луком и овсом. Варежки бросила в огонь. Густой запах мяса разлился по дому. В бельэтаже заворочались в грязных постелях «недисциплинированные лентяи», в дворницкой Нариманович проснулся, принюхался и стал обнимать свою сонную Гулю, на лестнице забухало ломом. Голова варилась всю ночь, утром позвали на пир дворников. Нариманович аккуратно вытащил мозги, отрезал язык. Часть мяса Гуля забрала, оставив взамен масло, крупу и кондитерские изделия. Пошла кормить лентяев, правда, брать у них уже было нечего, роскошь закончилась. Абезгауз получил за лекцию о слепках чудный студень. Из миски хранителю подмигнул лошадиный глаз.

Лошадиный череп был выскоблен, обглодан, до блеска отполирован наждаком и войлоком — дети работали несколько дней. Машеньке череп понравился, она просовывала в него голову, представляла себя в этом шлеме рыцарем и викингом.

Альберт Иванович Привозов захаживал к Цветковым, дети к нему привыкли. Кандидат наук был отличным выживателем: ловил в Неве кобзду (Гермоген Иванович сказал бы — трёхиглую колюшку), раскладывал её на крыше каретника, а сам, спрятавшись в голубятне с обрывком маскировочной сетки, караулил наглых сильных чаек. Кобзда тухла на весеннем солнце, привлечённые запахом чайки орали, кружили, высматривали добычу, опускались на крышу. Кандидат наук бросал сеть, пленённая птица билась, но тюкал топорик для колки лучины, летели перья. Мясо у чайки имело привкус кобзды.

Однажды белой ночью, когда все играли в звериное лото, в дверь постучали. Вошёл ведущий инженер Крупов — похудевший, осунувшийся, романтический. Клеветника отпустили, он вернулся на завод. Застав у Цветковых соперника-соискателя, Крупов разозлился, стал ругаться и махать руками. Машенькина помощь не понадобилась — Привозов мог постоять за себя. Инженер кричал про миллион снарядов для фронта, кандидат наук — про борьбу с инфекциями, сыворотку и тысячу прививок от бешенства. Оба были молодцы, оба приближали победу Красной армии, оба любили дочь профессора-голубевода, несмотря на то, что она вдруг стала проявлять змеиную сущность, родственные черты с Машенькой: тело покрылось красным узором, раз в месяц кожа слезала клочьями.

Тяжёлая артиллерия оказалась сильнее бактериофагов, Привозов уступил сопернику.

Крупов принёс Анне Гермогеновне роскошное платье своей покойной матери и букет цветов, который то ли выпросил, то ли выменял в Ботаническом саду: он позвал профессорскую дочку в ЗАГС. Невеста примерила платье, оно висело на ней синим бархатным мешком; крепко подпоясалась, пошли расписываться.

Ярко светило солнце, на линиях пахло липовым мёдом, празднично шелестела листва. В конторе женщина в пальто с меховым воротником спросила имя-фамилию умершего и желательно паспорт. Крупов сказал, что никто у них не умер, что они хотят зарегистрировать брак и уже подали заявление. Женщина так мрачно посмотрела на Анну Гермогеновну, что та упала в обморок. Жених донёс её до трамвайной остановки, достал из кармана кусочек рафинада.

Рассасывая сахар, привалившись к плечу инженера, Цветкова катилась в красном вагончике по самому красивому городу. Рядом с трамваем гнал на самокате мальчик — он был быстрее! На соседнем сиденье матрос любезничал с девушкой — что-то смешное говорил на ухо. У него в вещмешке были цилиндры и прямоугольники: с хлебом и консервами ехали на Петроградскую. В своём воображении Анна Гермогеновна слышала, как скрипит паркет в чьей-то старой квартире, видела, как из комнат в тёмный коридор косо падает закатный ленинградский свет; на диване сидят сестра и подруга девушки. Хорошо, что в их жизни появился этот весёлый матрос, сейчас они вместе будут есть розовую тушёнку.

Цветкова плохо себя чувствовала. Свадьбу отложили до лучших времён.

Глава шестая

Вася решил оставить Сивку на Мшаве — через ёлки и топи конь бы не пробрался. Судя по карте местности, к лагпункту полковника Смолова и майора Перова стрелок должен был выйти дня через четыре. Вася шёл легко и быстро, представлял себе, что радом — дедушка Гермоген Иванович, поёт бодрую песню, читает лекцию о флоре и фауне вологодских лесов и болот: лютик, багун, белоус, звездоплавка, сыч, куропатка, дрофа, коростель. Часть пути следовало пройти вдоль узкой извилистой речки. На твёрдой песчаной корке отпечатались следы птичьих лап. Здесь не ступала нога человека. Вася плавал в тёплой воде, лежал под солнцем, слепней не было.

Лагпункт полковника Смолова и майора Перова действительно находился на территории, окружённой водно-болотными угодьями, через которые была проложена ведущая на зону гать — такая широкая, что по ней могла проехать колонна грузовиков. Сада с яблоньками стрелок Цветков не обнаружил, зато везде стояли столбы с громкоговорителями, играла музыка Сибелиуса, такая красивая, что Вася чуть не заплакал.

Вооружённая охрана провела новоприбывшего заместителя начальника Мшавы к полковнику Смолову. Это был худой человек в поношенной форме, вида строгого, интеллигентного, с острым носом, внимательным взглядом, похожий чем-то на смазанный временем образ Васиного отца.

Не откладывая в долгий ящик, Смолов начал повышать Васину квалификацию, рассказывать про знаменитую систему перековки. Оказалось, что система забуксовала и перестала работать. Дело было так. В образцово-показательном лагпункте ВСРУЛа зэки-самоохранники совершенно перековались, проявили чудеса строительного дела на подножном корму: проложили магистраль, построили завод, поставили 46 спектаклей, дали 84 концерта, провели 12 спортивных мероприятий. Затем они обратили внимание на недостаточную скованность и подкованность лагерных сотрудников НКВД, многие из которых варились в собственном соку, рассматривали явления с точки зрения гнилой морали, отказывались выполнять указания ВСРУЛа, сомневались в партийной линии и чуть что — пускали себе пулю в лоб. Многие стрелки ВОХР мелкобуржуазно лояльничали, кулацки подпевали и регулярно кончали с собой посредством разового употребления неразбавленного уксуса внутрь. Далее произошла перестановка на местах: перекованные ударники разоружили и сопроводили в бараки всех вольных лагерных сотрудников с целью проведения профилактической полит- и культмассовой работы.

Основными формами работы являлись: демонстрирование кинокартин («Человек с ружьём», «Доктор Калюжный», «Белеет парус одинокий», «Минин и Пожарский» и проч.), обеспечение заключённых книгами, газетами и радиообслуживанием. Проведены были громкие читки газет и беседы на темы: «Чем была царская Россия и чем стал СССР», «О советской интеллигенции» и проч. Обеспечено обеспечение культинвентарём: гармоней — 3 шт., мандолин — 8 шт., патефонов — 4 шт., домино — 112 партий, шашек — 143 партии. Проведён шахматный турнир по баракам в мае месяце. Оборудована фотовитрина «Жизнь и деятельность В. И. Ленина». Фактов самоубийств не было. Эпидемических заболеваний не было. Побегов не зарегистрировано. Случаев отказа от приёма пищи не было. Умерло от заворота кишок всего 372 чел. Перековка шла стахановскими темпами, но тут в свою очередь засомневались те, кто проводил работу. Система дала сбой.

Подошёл низенький глухонемой военный, это был майор Перов, Смолов разговаривал с ним жестами и мимикой. Перов по-отечески потрепал Васю по плечу. С помощью хирем чувств и хирем понятий он сообщил, что в СССР не сомневаются лишь беспартийные посетительница концертных залов, соседка с капустным пирогом и маленький человек. На их твёрдости и решимости стоит центральный орган. Без них орган-колосс был бы на глиняных ногах.

— Кто они?

— Например, ваша тётя Нася.

— Откуда вы её знаете?

— Мы всё знаем. Тётя Нася, этнограф из Москвы, водила твою маму в Филармонию. Это она написала клеветнический донос на вашу мшавскую Аскольдовну. И на мать твою хотела донести, но не успела, поэтому Анна Гермогеновна Цветкова сейчас загибается в Ленинграде. А могла бы с Аскольдовной ударно валить кубометры. Тётя Нася написала пятьдесят восемь доносов. Коммунальная соседка, гражданка Курицына, — отличная хозяйка, строчит доносы.

— Почему?

— Её не точит червь сомнений.

— И маленький человек строчит?

— Конечно.

— Ну а мне что делать?

— Раздави фашистскую гадину. Мы с тобой ещё встретимся. Ты молодец.

— Слушаю! Разрешите идти!

Красноармеец Цветков подал рапорт об отправке на фронт, по рекомендации полковника Смолова и майора Перова поступил в распоряжение особой группы при наркоме, прошёл спецподготовку в Москве, был заброшен в тыл врага, поджигал землю под ногами гитлеровских захватчиков, пал смертью храбрых в конце 1944 года.

Эпилог

Анна Гермогеновна действительно загнулась в Ленинграде через семь месяцев после прорыва блокады. Всех детей взял инженер Крупов.

Анну Гермогеновну похоронили рядом с профессором-голубеводом на Смоленском кладбище. Вечерами по кладбищу гуляла женщина, переодетая мужчиной, она приглашала запоздалых прохожих посмотреть на странное действо, которое разворачивалось у свежих могил под елками: на молодую призрачную красавицу надвигалась, воздев руки, тень суровой коммунистки.

Внезапный свист поднимал на крыло почтарей, птицы метались, пугали Веру Сергеевну, роняли на неё перья. На залитой лунным светом тропинке возникал кудрявый призрак в мохнатой шубе с тарелкой дымящегося лукового супа. Призрак одним махом выпивал свой суп, гневно разбивал тарелку о стену ближайшего разорённого склепа, выхватывал из воздуха метлу и, размахивая ею, нападал на тень. Суровая коммунистка оборонялась ломом. Хромой хранитель одерживал убедительную победу. Тень отлетала.

Всю ночь бухало ломом по мещанским надгробиям. Утром кладбищенский работник Пичугин обнаруживал пропажу инвентаря. Всякий раз он находил свою метлу у могилы Анны Цветковой, уносил её в сторожку, ставил в угол, однако ночью метла снова исчезала и таинственным образом перемещалась к Анне Гермогеновне. Лом обычно находили в кустах у детских могил.

Беспорядки на кладбище закончились, когда Григорий Булатов водрузил красное знамя на крыше Рейхстага.

Снятие блокады было отпраздновано салютом, гремело так, что в буфете вздрагивали недобитые Корниловы и Кузнецов. Машенька была награждена медалью «За оборону Ленинграда» по эскизу художника Москалёва. Исполнительным комитетом Союза Обществ Красного Креста и Красного Полумесяца СССР Марии Удавченко была вручена грамота «За отличную работу по укреплению санитарной обороны СССР».

Виталик стал зоологом, под руководством китайского профессора написал диссертацию о гемипенисе у ящериц. Девочки пошли учиться на филологический факультет ЛГУ.

В январе 2019 года Виталика позвали в школу Шаффе на пятой линии. Там ему вручили юбилейную медаль в память 75-летия освобождения города от фашистской блокады и подарочную карту в «Перекрёсток» на тысячу рублей. Маленькая девочка сыграла на баяне «Недосказанность», «Слёзы», «Улыбку».

Кости капитана Калибанова давно истлели: батыры ВСРУЛа приговорили его к расстрелу за недальновидность и самокопание, он совершенно не возражал. Его пустили в расход ночью в хозяйственном дворе на Мшаве. Там, где его зарыли, широкая земляничная поляна.

Валька Финюк после освобождения пошла жить к бабе Пане. Вдвоём они загоняли сохатого и секача. Мясо запекали с можжевеловыми ягодами, употребляли с мочёной брусникой и яблочком. В 1980 году баба Паня померла, Валька осталась одна хозяйничать. На Панины сбережения Валька купила себе чёрно-белый «Рассвет» и по выходным смотрела с соседскими ребятишками «АБВГДейку», «Клубкино путешествие» и киножурнал «Хочу всё знать».

Глава первая

Красноармеец Цветков очнулся с сильным желанием глотнуть воды и отлить. Грохотали колёса, он лежал на полу мчащегося вагона. Голова моталась, в волосах запуталась солома. Пахло скотиной.

Удивляясь своему прежнему телу, красноармеец встал и, покачиваясь, хватая руками воздух, пошёл к отхожей дыре. Мелькали шпалы, паровоз ревел, будто недоеная Зорька.

Раздался ох и стон — в углу, завернувшись в пальто, лежала мама.

— Васенька, у меня кровотечение, женское, очень болит живот, нужна чистая тряпка, есть ли у тебя какие-нибудь тряпки? Почему ты так безобразно одет?

На красноармейце Цветкове был немецкий полевой китель с фиолетовыми петлицами и раскинувшим объятия орлом. Вася, всё еще поражаясь ногам в начищенных сапогах, стал хлопать себя по карманам: фляжка, молитвослов. Сорвал нижний воротничок.

— Мамочка, так ведь я в тылу врага был лютеранским священником. А потом мне оторвало ноги.

— Ты же немецкого не знаешь.

— Изображал немого! Немого священника! Собирал информацию о перемещении войск противника. Ко мне пришёл кающийся псих из мотопехоты. Я не смог его утешить, проявил профессиональную некомпетентность. Он занервничал, бросил в меня колотушку, погибли оба. Очень хочется пить.

Вася развинтил фляжку, там был шнапс.

— А настоящего куда дели?

— Послали к Отцу, Сыну и Святому Духу. Пусть его особая тройка судит в соответствии с оперативным приказом.

— А мы куда едем, Вася? Куда нас везут?

— Наверно, туда же, мамочка.

Поезд нёсся на высокой скорости, сквозь щели в досках были видны пролетающие ёлки, заболоченные пространства с кустами и туманами.

— Глоток бы воды.

Состав со скрежетом остановился, послышался лай собак, крики охраны. Дверь открылась и в вагон повалил народ. Никто не толкался. Все спокойно вставали плечом к плечу или садились на пол. Санинструктор в прошитой пулями гимнастёрке дала Ане туго смотанный бинт. Людей становилось всё больше, усталый начальник объявил, что нехватка стоячих, лежачих и сидячих мест обусловлена наступлением на фронте. Нашлись недовольные, громко возражали, что «некоторые» едут с комфортом в синеньком вагоне, могли бы потесниться. Заметили Васину форму СС, обратили внимание начальника, тот присмотрелся, пробрался сквозь толпу к Цветковым и почтительно стал выпроваживать их из вагона. «Посмертно награждён. Герой Советского Союза. И мать его, мать», — объяснял любопытствующим.

Цветковых привели в «синенький» вагон, поместили в купе со снятыми верхними полками, крахмальным бельём и большим зеркалом. Аня боялась в него смотреть, потом бросила осторожный взгляд, увидела красавицу с мертвенно-бледным, но вполне живым лицом. Принесли шашки и шахматы, проводник зазвенел стаканами. Вася, покачиваясь в такт езде, пил чай и шевелил ногами. Отодвинув шёлковые занавески, смотрел, как летит за окном вечерний мир и полыхает над лесом закат. Ане дали таблетку, она заснула.

Цветкова проснулась ночью, в купе горела жёлтая лампочка, сын крепко спал, запрокинув голову на подушке. Аня пошла в уборную, там долго возилась, наслаждаясь тёплой водой и мылом, на обратном пути в коридоре встретила мужчину: высокий, с зачесанными назад волосами, с полотенцем на плече, обтянутом белой майкой, смотрел на пробегающие железнодорожные огни.

— Товарищ, вы знаете, куда мы едем?

— Знаю. Завтра прибываем на конечную станцию, нас встретят.

— Вы там уже были?

— Второй раз направляюсь. Хотите закусить? У меня есть водка и мясо копчёное.

В купе он ехал один, сели рядышком, полка напротив была завалена приборами в чехлах и футлярах, штативами, стопками книг и бумаг.

— Это теодолит? Вы геодезист? У моего папы был такой же.

— Вряд ли такой же. Это швейцарский теодолит, трофейный. Валентин Иванович, специалист по геодезическим засечкам и прокладке теодолитных ходов. Кандидат потусторонних наук.

— Анна Гермогеновна. То есть вы там уже были?

— Где — там?

— Ну, куда мы едем.

— Я работал в трудных условиях, Анна Гермогеновна. Во-первых, обнаружилась серьёзная магнитная аномалия, нужно было вносить поправки, времени в обрез, я две ночи не спал. Вот хлеб, нарежьте.

— Это для чего? А чеснок очистить?

— Да. В газете лук и яйца. Для определения координат немецких орудий. Схожу за стаканами.

Кандидат потусторонних наук вернулся с проводником, принесли чай, сахар, ещё хлеба и две рюмки.

— А во-вторых, местность была заминирована. Идешь по намеченной трассе — повсюду растяжки.

— Зачем же вы туда пошли?

— Как зачем, измерения делать. Не стесняйтесь, ешьте как следует. Ваше здоровье!

— И ваше, Валентин Иванович. Очень вкусно.

— Геодезические измерения. Я был с артиллерийским полком. Давайте-ка ещё налью. Определял огневые позиции противника. Чесноком натрите корку. Ночью выпал снег, проволок не видно, непонятно — то ли кочка, то ли мина. Всё белое, чистое, воздух свежий, холодный, тащу приборы, дышать больно, надо идти вперёд. Ну я и напоролся. Анна Гермогеновна, закусывайте, вот яйцо. Меня обратно отправили, таких специалистов, как я, днём с огнём. Ещё два месяца отслужил. Подпустили танки на близкое расстояние, чтобы стрелять в упор. Не знаю, чем всё это кончилось, я опять внеочередной отпуск получил, отдыхаю пока, с вами чай пью. Думаю, снова на передовую пошлют. Куда они без меня?

— Кто вас пошлёт обратно, Валентин Иванович? Каким образом?

— Пошлют по решению начальства. Я не против, фронту нужны опытные специалисты, пусть даже дважды усопшие, кадров катастрофически не хватает. Я с самим Смоловым говорил по душам, он входит в состав особой тройки. Кстати, Смолов не гнал меня обратно. Просто спросил, готов ли я вернуться в ряды и продолжать борьбу. В соавторстве с майором Перовым он придумал и претворил в смерть оригинальную систему перековки, принятой и утверждённой на высшем уровне. Написали руководство по перестановке кадров и кадавров. Выпустили брошюру. У меня был подписанный экземпляр, в Мясном Бору пришлось пустить на растопку... Я понимаю, что в сложившейся тяжёлой ситуации нет другого выхода из смерти, надо возвращаться. Он два раза мне выписывал обратный билет. Завтра снова встретимся... Простите, товарищ, не уберёгся. Может, вместе на фронт? С вашим чётким пониманием вечного уклада, всех этих линий, дистанций, интервалов, причин и предпосылок. Бросайте свою канцелярскую работу...

Валентин Иванович задремал.

— Как полковник Смолов? Неужели полковник Смолов? Я ведь с ним встречался, он меня вызволил из Мшавы, послал учиться в Москву!

Вася допил холодный чай и поспешил в купе к геодезисту. На ходу встряхнул фляжкой.

— Васенька, больше одной рюмки не пей! Валентин Иванович, он ещё маленький, больше рюмки нельзя!

— Он же у вас Герой Советского Союза!

— Всё равно нельзя!

За окном было утро, небо, затянутое белой пеленой.

Маленький глухонемой майор Перов явился в приёмную из отдела кадров и кадавров, от него шёл тяжёлый дух. Смущённо улыбаясь и жестикулируя, встал подальше.

Аню поразило сходство полковника Смолова с геологом Цветковым.

— Анна Гермогеновна, ваш супруг был красивым мужественным человеком, мне очень жаль, что он не нашёл нефть. У нас с ним много общего. Я хочу быть на него похожим. Да и вам так будет приятнее со мной общаться. Вы же не хотите, чтобы с вами разговаривал глаз или старик из горящего куста. Сейчас мы с майором Перовым рассмотрим ваше дело и перейдём в зал суда.

— Товарищ Смолов, мы ехали с Валентином Ивановичем.

— Валентину Ивановичу в срочном порядке присудим степень доктора прахнаук и снова пошлём на передовую.

— Они с Васей с утра немного выпили. Мне кажется, они сговорились вместе засечки делать и ходы прокладывать, расчехлили теодолит. Пожалуйста, перенесите суд, отправьте меня с ними. Я очень люблю сына.

— Я уважаю ваши материнские чувства, но принимать во внимание не буду. В условиях текучки и нехватки кадров вас командируем с сыном и геодезистом в зенитно-артиллерийский полк НКВД, пушки 85-го калибра, будете наводчицей по азимуту на приборе ПУАЗО-3.

— Что вы, я не справлюсь!

— Хорошо, санинструктором — под огнём противника вытаскивать раненых с поля боя. В машине с ранеными попадёте в засаду у станции Подберезье, будете из пулемёта отстреливаться до последнего, падёте смертью храбрых: ваше имя неизвестно, ваш подвиг бессмертен.

— Товарищ полковник!

— На Волховский фронт, в новгородские болота, где вода не замерзает даже в сильный мороз, а немецким солдатам выдают почётный нагрудный значок — свидетельство того, что они переживают не только тяготы войны, но и все невзгоды русского климата. Рыть ямы, скатывать туда орудия, прятать. Но я вижу, у вас дистрофия. Вы сможете рыть ямы?

— Я отлично плету маскировочные сети.

— Подождите в коридоре на стуле, вас пригласят для оформления бумаг.

Звуки голосов сталкивались, отпрыгивая от стен и потолка. Цветковой казалось, что сердце стучит в висках.

— Товарищ полковник, а где же ваш сын?

— В составе особой тройки произошли кадровые перестановки. Орган ликвидирован как таковой в связи с имевшим место быть безответственным отношением к следственному производству и грубым нарушением процессуальных правил. Мой бывший сын сознательно извращал советские законы мироздания, совершал подлоги, фальсифицировал следственные документы, а также принимал все меры к тому, чтобы укрыть и спасти от разгрома своих соучастников по преступной антисоветской деятельности.

— Сука! — выдохнул Перов и ушёл к себе.

— Где он сейчас находится?

— Был вычищен, отправлен в исправительно-трудовой лагерь, назначен завхозом на горно-металлургическое предприятие чёрной металлургии. Там снюхался с уголовниками-рецидивистами, так как раскаявшийся грешник ему ближе, чем праведник, а они активно каялись. Утешал их и поддерживал тёплыми вещами и продуктами со склада. По собственному желанию был записан в штрафной батальон, попал к немцам, стал сотрудничать с ними, перешёл на сторону врага.

— Как? Почему?

— Потому что они его любят. А в СССР сапёры-подрывники отнимают у него жилплощадь. Вчера рванули церкви в Агафонове и Никандровке — нужны кирпич и камень для строительства взлётно-посадочных полос, ему обидно.

— Но ведь наше дело правое.

— Вы сильные. Вы не боитесь, хотя ваши кости обожжены, как головня. А им страшно, их гонят. Он грешников спасает, к вам он совершенно равнодушен.

— А вы?

— Мы стараемся исправить положение, придумали универсальную систему перековки и перестановки. Усопших возвращаем к жизни с целью урегулирования вселенского конфликта и скорейшего исправления ошибок. Да, есть изъяны, есть недочёты, но работа ведётся, ситуация под контролем.

— Это хорошо, что под контролем. У вас неуверенный голос. Переведите меня на усиленное питание, выпишите дополнительный паёк и переставьте вместе с сыном.

— Идите, Анна Гермогеновна, в коридор. Мы виноваты перед вами. У нас структурный перекос и несогласованность в работе, а вам из-за этого кровь проливать.

Глава вторая

Поздней осенью 1941 года наши войска вошли в Малую Вишеру, потеснив барона фон дер Гольца, генерала Лаукса, полковника Хеммана, отборных блондинов-егерей, два эскадрона конницы и Муньоса Грандеса с дивизией пьяных, небритых, проклинающих русский холод испанских героев.

Авиатор Летягин, получивший боевое крещение в Испании, снизился до малых высот и совершил прицельное бомбометание в отношении ветерана гражданской войны Фернандеса. В 1937 году Летягин сбросил бомбу на дом того же Фернандеса и убил его бабушку.

В детстве Фернандес ходил с бабушкой на «Большое ограбление поезда» и мечтал быть таким же ловким, как главарь банды «Дыра в стене». После киносеансов бабушка танцевала для зрителей малагенью и севильяну, ей аккомпанировали и кричали высокими голосами четыре гитариста.

Внук нашёл мёртвую бабушку под рухнувшим потолком, в её волосах мерцали осколки хрусталя от люстры. Испанец отправился на Новгородчину, чтобы «свести счёты». Снаряд Летягина разорвал Фернандеса на части. Его руку и ноги в отличных ботинках отступающие фашисты спешно похоронили в маловишерском Парке культуры и отдыха.

В огородах вдоль железной дороги советские девушки рыли ямы, закатывали в них зенитные установки, рядом строили себе блиндажи с нарами и печуркой. Анна Гермогеновна плела маскировочные сети с Яшей Шахтёром и Фаней Ливензон, Вася осваивал геодезию и топографию под руководством Валентина Ивановича.

Немецкие «Юнкерсы» прилетали, чтобы бомбить железнодорожные объекты, красивый боевой расчёт выбегал из блиндажей и мешал им плотным зенитным огнём. Фашисты боялись снижаться и сбрасывали бомбы наугад, попадая в горелые избы, в Парк культуры, взрывая свежие могилы, беспокоя своих же покойников.

Фаня Ливензон и Яша по кличке Шахтёр были единственными уцелевшими евреями из маловишерской общины, остальных расстреляли. Яша свалился в обмороке за секунду до того, как немцы открыли огонь, очухавшись, живой и невредимый, пополз в лес, там его подобрал учитель словесности и командир партизанского отряда Франц Иосифович Жемойтель.

В лесу Яша молился, чинил партизанскую одежду и варил на всех обед. Его прозвали Шахтёром, потому что на голове он носил, не снимая, свою еврейскую коробочку[3], похожую на шахтёрский фонарик. Всем было интересно, что у него в этой коробочке: может быть, бриллиантовое кольцо от отца — маловишерского мещанина Горшковича, который успешно занимался фотографией? Однажды после геройской вылазки подвыпивший диверсант Скарятин сорвал с Яшиной головы коробочку и попытался ее открыть. Яша заплакал, заголосил по-бабьи. В коробочке не было бриллиантов — только какие-то бумажки с еврейскими буквами.

Фаню Ливензон удивляло, что Яша сдвигает тфилин на самую переносицу, это было странно и смешно.

— Яков Мордухаевич, почему вы сдвигаете тфилин на глаза, надо на лбу носить, давайте я поправлю.

— Иди, девочка, не мешай мне молиться. — Яша прятался за дерево и там, раскачиваясь и причитая, разговаривал со своим Б-гом.

Потом Фаня догадалась, что он неправильно носит тфилин назло Тому, с Кем говорит в своих молитвах и Кто допустил, чтобы немецкие пули разорвали сердце и лёгкие его Циле, Фоле, Иосе и Акимке[4].

Фаня Ливензон выжила благодаря Алёшке-марафетчику. Алёшка родился в Ленинграде, война застала его в Малой Вишере, у деда. Дед не был ему дедом как таковым, то есть ни папой папы, ни папой мамы. Алёшка родителей своих не помнил, как сирота, трудный подросток и кокаинист со стажем, он был в своё время направлен в трудовую колонию «Красные зори», потом работал на фабрике-кухне, там подружился со стареньким одиноким пекарем Афанасием Ивановичем. Афанасий Иванович взял шефство над Алёшкой, выделил ему кровать с шишечками у себя в коммуналке на Тринадцатой линии, в начале лета отправил загорать и рыбачить в Малую Вишеру, в свой пустующий родовой дом, а сам остался в Ленинграде печь хлеб и умирать от голода.

Алёшка работал на оборонных сооружениях, рыл доты и дзоты. Он был маленький, щуплый, но сильный. Когда немцы вошли в посёлок, Иосиф Францевич дал ему приказ изображать дурачка и служить Родине подпольщиком, диверсантом и связным в цепочке. У подпольщика на чердаке было два пола — черновой и над ним, на лагах, белый, грязный и затоптанный. Пространство между двумя этими полами было забито бутылками с горючим и гранатами.

Алёшка сидел на завалинке, соседние избы догорали. Он представлял себе, как может долбануть и полыхнуть, если немцы подожгут родовое гнездо Афанасия Ивановича. Неожиданно Алёшка увидел старого ленинградского знакомого — Исаака Ливензона, бывшего заведующего столовой. В своём трудноподростковом прошлом Алёшка неплохо зарабатывал на марафете и ходил обедать к Ливензону. Исаак Ливензон исчез из города после того, как злоумышленники похитили его малолетнюю Фанечку и потребовали выкуп. По странному, но всё же закономерному стечению обстоятельств сторожил Фаню в логове бандитов собственно Алёшка, он тогда подружился с девочкой, угощал её кокаином, чтобы не боялась, пока отец собирает деньги[5]. Всё это было давным-давно, но Алёшка тут же узнал Ливензона — задыхаясь, старик бежал куда глаза глядят и тащил за собой перепуганную выросшую Фаню с теми же чёрными косами, в тех же круглых очках.

Они не виделись восемь лет: Алёшка попал в «Красные зори», Ливензоны уехали в Малую Вишеру, к родственникам, на «жидовский тракт» — так называлась еврейская улица, где проживали портной Штаблер, часовщик Гуткин, стоматолог Больдерман и прочие добропорядочные люди.

— Фаня! — позвал Алёшка.

Ливензон остановился, толкнул Фаню к Алёшке и побежал дальше. Подпольщик спрятал девушку под белый пол, она лежала головой на бутылке с горючим и боялась пошевелиться. В дом вошли дойче зольдатен унтер официрен, низкорослый дурачок слушал, как скрипит на чердаке маршевыми сапогами смерть, и простодушно улыбался высокому господину офицеру, который ощупывал взглядом каждый предмет в комнате. Алёшка встал рядом с ящиком с растопкой. Там под щепками и стружками была граната. Пригодится, если Фаня чихнёт в своём пыльном схроне.

Над Фаниным лицом была подошва Самаэля — двойная, подбитая сорока гвоздями, с металлической подковой по внешней кромке каблука. Воспользовавшись минутным уединением, ангел смерти бзданул.

Фаню вдруг охватило эротическое чувство: она вспомнила, как однажды десятилетний Фима Больдерман зазвал её, двенадцатилетнюю, на чердак и вручил записку с вопросом: «Я тебе нравлюсь?» Фаня тогда повела себя ужасно — с воплем бросилась к отцу, который внизу под лампой светлой с Фиминым папой мирно пил водку и обсуждал пломбы, коронки и Сарочку Гуткину. Обескураженный Фима до позднего вечера сидел на чердаке, не хотел спускаться. Когда началась война, он, кудрявый усатенький юноша, ушёл на фронт. Фима смело бил фашистов и не знал, что его старенький папочка со всей роднёй прекратил существование в Малой Вишере.

Офицер спросил насчёт провианта. Дурачок засуетился — йа-йа, провиант, йа-йа — и вынул из буфета красную коробочку с надписью «Карамель». Там был плотно утрамбованный марафет. Офицер оживился, потребовал, чтобы Алёшка сам нюхнул. Дурачок профессионально взял на ноготь.

— Карстен, кам хер! Хер вайс провиант! — так Алёшке слышалось. — Шиндерасса-бумдерасса! Шиндерасса-бумдерасса-са!

— Их гэе, Кристоф!

Кристоф и Карстен забрали у дурачка коробочку и ушли. «Ну и хер с ним», — подумал Алёшка и отправился вызволять Фаню.

Фашисты были выбиты из посёлка. Прогуливаясь по берегу Вишерки, Алёшка наткнулся в зарослях сухого тростника на окоченелый, покрытый инеем труп господина Кристофа. Алёшка быстро обшарил его задубевшую шинель. Во внутреннем кармане лежала заветная коробочка.

Согнувшись, спрятавшись от ветра, Алёшка приоткрыл коробочку, зачерпнул ногтём порошок и вдохнул с морозным воздухом. Сознание прояснилось невероятно, из носа потекла кровь. Счастливый подпольщик, размазывая юшку кулаком, побежал к Фане, чтобы с ней не расставаться никогда.

Глава третья

Надо было двигаться на запад, к Большой Вишере, глубокими обходными путями через Горнешно и Папоротно, просачиваясь сквозь болота и обширные поля. Земли вокруг маленького Горнешно перед революцией были весьма улучшены в сельскохозяйственном отношении генералом Николаем Петровичем Демидовым. Николай Петрович устроил хитроумную систему канав для осушительных, оросительных и обводнительных целей. В 1941 году немцы плотно заминировали генеральские поля. Вокруг деревеньки то и дело раздавались взрывы — регулярно взлетали на воздух Лиса Патрикеевна, Серый Волк и Косой.

Цветковы, Валентин Иванович, бойцы партизанского отряда Жемойтеля, слившись с войсками генерала Клыкова, находились в процессе сближения с противником. Валентин Иванович с Васей, сапёрами Поповым и Пономарёвым, радистами Петровым и Сидоровым бродили по белым минным полям и возвышенностям, чтобы определять немецкие огневые точки. Умудрённый опытом геодезист внимательно смотрел себе под ноги. Его сверхзадачей было полное уничтожение дальнобойных батарей на Новгородчине. Забирались на засыпанные снегом холмы, наблюдали вспышки, прокладывали теодолитные ходы в убегающие зимние пространства. Радисты передавали координаты в штаб. Геодезическую разведку засекали немецкие лётчики, снижаясь, пролетая с воем над верхушками елей, старались прошить пулемётной очередью, разорвать на куски снарядом.

В Горнешно велись жестокие бои, немцы укрылись в усадьбе Николая Петровича, на колоколенку церкви Успения Богородицы залезли с пулемётами Ганс и Фриц. Ответные пули сшибали с кирпичей штукатурку. Над алтарём бил крылами опалённый голубок, таращил глаза перепуганный Боженька. Старый солдат Ганс слетел с колокольни вниз головой, молодой раненый Фриц стал языком и рассказал про огневую точку в Некрасове, филолог Жемойтель сурово говорил с ним по-немецки, Яша Шахтёр жалел его, почти как Акимку, запричитал, когда Скарятин пустил уже ненужному парню пулю в лоб.

В Некрасово немецкий гарнизон был взят в кольцо. Фашисты мужественно держали оборону. Есть им было нечего. С «Юнкерсов» в Некрасово сбрасывали провиант и боеприпасы.

В избе стирала сорочки и кальсоны молодая женщина, её младенец тут же спал на сундуке, за стеной раздавался тревожный немецкий лай — шло совещание. Постучали в окно — там, за узорами на стекле, маячило носатое лицо, кто-то шипел: «Девка, пожар! Лезь в окно!» Женщина толкнула раму, пар от горячей воды повалил на мороз, как дым. Перед домом стоял высокий русский человек с гранатой в поднятой руке. Женщина сунула в окно младенца. «От какая цуроцка, цуроцка-доцуроцка, — сказал человек, принимая тёплый свёрток. — Цево стоишь, цуцело, прыгай!»

Прижимая к сердцу ребёнка, прачка бежала по сугробам в лес. Калибанов, торжествуя, забрасывал избу гранатами, его не брали фашистские пули — он прикладывался к фляжке с живой водой, выданной полковником Смоловым из потусторонних запасов. На вкус она была как спирт.

Калибанов поступил в распоряжение командира Жемойтеля. В отряде к нему относились с большим уважением, полковник Смолов и майор Перов его рекомендовали как опытного диверсанта.

Калибанова совершенно не смутила встреча с красноармейцем Цветковым на Волховском фронте: хихикал и подмигивал, как доброму знакомому, будто не было Мшавы, голода и страшной прогулки в чищь.

— Мамочка, он хотел меня убить за то, что я зэчек водил на охоту, когда есть было нечего. Завёл в болото, толкал в трясину, чуть не застрелил... Кстати, у меня вопрос! — Вася пошёл к Калибанову.

— Товарищ капитан! Разрешите обратиться!

— Не капитан я больше. Меня во ВСРУЛе поднебесном разжаловали в рядовые. Цево надо-то?

— Калибанов, кто такая Пташечка? И что за женщина прячется на болоте?

Хитрое, недоброе лицо бывшего начальника Мшавы вдруг сделалось страдальческим.

— Братца старшего жена и доцка. Пташецка — племянница моя. — Калибанов забился в угол с газетой. Ему не хотелось вдаваться в подробности. — «В ходе войны выяснилось огромное знацение действий мелких групп. Уцитесь искусству бить врага малыми силами. Цем настойцивее мы будем уциться, тем вернее и сокрушительнее будут наши удары по врагу», — бормотал разжалованный капитан, вглядываясь сквозь мутные очёчки в ноябрьский номер «На разгром врага».

Со временем Анне Гермогеновне удалось выведать у Калибанова печальную историю его семьи. Демьян Власьевич Калибанов родился в Тотьме в поповской семье. У него был старший брат Пётр, необыкновенно талантливый: он с отличием окончил духовную семинарию, знал несколько языков, увлекался философией и математикой. Пётр рано и счастливо женился, принял сан, родил дочку Пташечку и служил в церкви, похожей на прекрасный белый корабль, который плывёт в вологодское небо, а на его бортах чудесным образом крепятся и не падают морские звёзды, цветы и раковины. Храм построили тотемские купцы-мореходы. Они возили чернобурку с Лисьих островов и плавали с французами на Мадагаскар.

Пётр Власьевич учил младшего братца:

— Мадагаскар, Дёмушка, «Nosin Dambo», что по-туземному знацит «Остров Кабанов». Климат там тропицеский, для европейцев нездоровый. На берегах Бетсибоки и Манцаки гова и сакалава выращивают рис, сахарный тростник, табак.

Но хмурый Дёмушка воротил нос от карт и учебников. С большим трудом он переползал из класса в класс в приходской школе, письмо и чтение навевали на него тоску.

Отец раскрывал перед Дёмушкой толстую книгу с портретом монаха в орденах и спрашивал:

— «У многих ли из нас есть цувство сыновней любви к Богу? Многие ли из нас со дерзновением, неосуждённо смеют призывать Небесного Бога и говорить: Отце наш?»

Дёмушка косился на надменного монаха:

— А может я и не сын ваш вовсе. Может, меня дедко полевой матушке подмахнул.

— Цто ты, Дёмушка, ты же наше дитятко любимое! И Отец Небесный тебя любит! — пугался батюшка Власий.

— Мужицок шерстью огненной оброс, глазки выпуцил, длинным хвостиком шевелит. Меня вам тихой ноцкой подмахнул. А матушка-покойница кинула ему церез правое плецико три копеецки.

— Бог с тобой, Дёмушка, ты луцце помолци!

Отец Калибанов умер, Пётр Власьевич остался за старшего, юный Дёма жил при нём с его женой и дочерью в уютном каменном доме с фикусами и канарейками. Попадья готовила бланманже со сливочными и клюквенными слоями, в приюте учила сирот и разговаривала с дочерью по-французски. Пташечка рисовала акварелью. Семью брата Дёма ненавидел всей душой.

Когда над Тотьмой поплыла тень революции, Дёмушка бросился грабить усадьбы, делить землю и разъяснять крестьянам лозунги РСДРП(б), в которых по неграмотности своей мало что понимал. Отмахиваясь от слепней плохо отпечатанным рупором под названием «Тотемский социалист», смотрел, как пылают дворянские гнёзда, слушал, как трещат от жара стёкла оранжерей.

С первых дней советской власти большевик Калибанов заслушивал доклад товарища Конде, приветствовал красных орлят, расширял ячейки, под бабий вой изымал излишки хлеба, на все явления жизни отвечал беспощадным террором.

Главным классовым врагом Демьяна Калибанова был его собственный брат-священник с дрожащим бланманже, книжками про путешествия и канарейками. Отец Пётр продолжал служить. Попадья работала в детской коммуне. Пташечка блистала на подмостках комсомольско-молодёжного клуба имени Третьего интернационала. В коллективе «Синяя блуза» вела культмассовую работу — читала стихи и пела песни. Её очень любили.

Во всём, что делал старший брат, Дёма видел глумление над народом и контрреволюционную агитацию. Три вида варенья, чашечки с цветочками, разноцветные лампадки, чай у окна, жирный Васька, чтение вслух Владимира Соловьёва, скатный жемчуг и нежная шея попадьи были ему и Советам в высшей степени оскорбительны. Он писал на брата доносы с грамматическими ошибками до тех пор, пока Петра Власьевича не расстреляли. Попадью с Пташечкой отправили в исправительно-трудовой лагерь.

Погасив лампадки, придушив кота, свернув головки буржуйским канарейкам, Демьян вздохнул спокойно. Однако он недолго наслаждался установленной в доме социальной справедливостью — через некоторое время Дёма почувствовал, что очень скучает по своей исчезнувшей семье и совершенно не может без неё обходиться. Чтобы услышать щебетание Пташечки, заглянуть в синие глаза попадьи, Калибанов выхлопотал себе место начальника в лагере, где перековывались родные.

На Мшаве было голодно и холодно, но мать и дочь не унывали. Попадья валила с зэчками вековые ели, Пташечка активно участвовала в лагерной самодеятельности. Увидев похудевшую, почерневшую попадью, Калибанов почувствовал болезненный приступ сильнейшей любви. Он не мог есть, не мог спать. Замерев, не чувствуя холода, часами смотрел, как вдова погубленного брата работает, греется у костра, пьет вонючую рыбную воду. Возлюбленная теряла зубы, её волосы поседели, но в глазах Калибанова она становилась только прекраснее. Прошло несколько лет лагерной службы, а Калибанов всё не решался с ней заговорить. Он был всегда рядом, они обменивались взглядом. Когда он был маленьким, попадья смотрела на него с жалостью, теперь её взгляд совершенно ничего не выражал и проходил насквозь.

Весной 1941 года начальник лагеря, вызвав удивление охраны, в одиночку конвоировал мать и дочь Калибановых на болото. Там, у перекинувшегося в мир иной трухлявого ствола, сказал, что если они сейчас же не простят и не полюбят, он их застрелит, а трупы бросит в чищь на съедение водяному мужику. Что именно случилось дальше, неизвестно — может, водяной, возмутившись общим моральным состоянием капитана, его самого потащил за ногу или ловкая Пташечка толкнула дядю в покрытый ряской смертельный колодец, но закончилось всё не так, как предполагал начальник Мшавы: сам он еле выбрался из ловушки, а попадья с Пташечкой исчезли.

Калибанов днём и ночью ходил по болоту со стрелками и собаками, два пса потонули в трясине, однако беглых так и не нашли. В рядах ВОХР поговаривали, что Калибанов, скорее всего, сам отпустил своих родственниц. Начальнику грозили неприятности, но началась война, про женщин забыли, охранников призвали в армию, а взамен в лагпункт прислали вчерашнего школьника Васю Цветкова. Капитан и Васю хотел сдать прожорливому мужику.

— Калибанов, зачем вы водили меня на болото? За что вы хотели меня убить?

— Когда я тебя водил?

— Что значит когда? Солнечным летним днём 1943 года.

— Никуда я тебя не водил.

— Калибанов, я Герой Советского Союза, а вы, между прочим, рядовой. Вы мне правду говорите, не отнекивайтесь. Чем я вам помешал на Мшаве?

— Вот дурацок! Да никуда я тебя не водил. Сейцас который год-то? Сорок второй. Декабрь сорок второго! А лето ещё не нацалось. Зимы от лета отлицить не может дурацок — божий быцок. Никуда я тебя стрелять не водил. Не успел ещё! До лета у нас пять месяцев! Живи пока! — захихикав, Калибанов пошёл получать задание в штаб, расположенный в большой землянке. Он был незаменимым отважным бойцом, неоднократно умирал за Родину, всякий раз проявлял сознательность и просился с Того света на линию фронта.

Глава четвёртая

Погодные условия были хорошие, местами небольшие облака. Авиатор Летягин преследовал на своём ишачке немецкий бомбардировщик. «Юнкерс» избегал вступления в бой, видимо, расстрелял весь боекомплект. Сделав удачный манёвр, Летягин нажал на гашетку и отчётливо увидел, как пули огненной трассой ушли в цель и вспороли фюзеляж вражеского самолёта. Летягин недоумевал: «Юнкерсу» пора было заваливаться на крыло, а он, как заколдованный, продолжал следовать прежним курсом.

Немец резко снизил высоту и с ходу отбомбил Вдули, Поглёздово и Гниловец. Видя, что ШКАСами калибра 7,62 достать противника не представляется возможным, разъярённый Летягин решил уничтожить фашиста ценой собственной жизни и храбро пошёл на таран. «Юнкерс» не пытался увильнуть. Самолёты сближались. За секунду до столкновения Летягин увидел во вражеской кабине обер-фельдфебеля Грюндера за штурвалом, а на месте стрелка-радиста — того самого, грустного и красивого, кому бабушка Лукерья Ильинична Летягина зажигала огонёк на Пасху в красном углу резного дома в Шиловой горе Славитинского сельсовета. Таран не получился: «Юнкерс» исчез, растворился в новгородском небе. Летягин, отложив смерть до лучших времён, развернул плитку шоколада и полетел на базу.

В жарко натопленной избе Фаня Ливензон плакала над Толстым: враг был на подходе, Ростовы выезжали из Москвы, Наташа укладывала вещи — одной рукой придерживала распустившиеся волосы, другой давила на ковры. Фанечка всё это видела в мелких деталях. Раньше она читала роман отстранённо, теперь война, раненые, смерть и любовь вторглись в Фанину жизнь и сделали её саму героиней романа. Безродный курносый Алёшка, конечно, ничуть не походил на толстовских аристократов (хотя, как и Болконский, был маленького роста) , но всех в отряде поражал своей безмятежной отвагой. С Демьяном Калибановым они ходили на самые сложные задания, бесплотными тенями просачивались на оккупированную территорию, снимали часовых, минировали мосты и железнодорожные пути, взрывали склады с боеприпасами. Калибанов берёг напарника, в опасные места совался вперёд Алёшки, однако ничего плохого с ним не случалось — на месте оторванной руки у него тут же вырастала новая, из ревущего пламени он выходил живой и невредимый. Алёшка старался не удивляться, считал, что все происходящие с Калибановым странности — не более чем его собственная галлюцинация, вызванная действием марафета, короче, всё списывал на кокаин.

— Демьян Власьевич, в чём смысл вашей жизни? — разомлев от ста граммов, спрашивала Анна Гермогеновна.

— Смысл моей жизни — в выполнении указов полковника Смолова и майора Перова. Я вклюцён в систему перековки и перестановки.

— В чём смысл этой системы, Калибанов?

— А не моего ума дело!

— Как это?

— Меня буржуи наукам в детстве не уцили. В пять лет в шахту спускали, я там вагонетку возил.

— Демьян Власьевич, зачем вы врёте? Вы из зажиточной семьи, у вас был любящий отец, добрые родственники.

— Полковник Смолов мне отец родной.

— А выглядите как ровесники, будто в одно время родились.

— Времени нет.

— Кого вы любите, Калибанов?

— Люблю Родину.

— Из людей кого любите?

— Родину люблю. Целовека — нет.

— Как можно любить Родину и не любить человека? Ведь Родина — это люди.

— Мало порядоцных. Некого любить.

— Калибанов, мне кажется, что в глубине души вы незлой человек.

— Души нет. Есть партийное сознание.

— Как вы думаете, что нас ждёт после войны?

— Меня ждёт жизнь вецная здесь, на земле, поскольку я незаменимый кадр.

— А меня?

— Вас отправят в избушецку на горке, будете ребяток нянцить, цаёк пить. За заслуги перед Отецеством.

— Каких ребяток?

— Невинно убиенных, андельцев. В андельском приюте трудовую книжецку оформят.

— Спасибо на добром слове. Демьян Власьевич, расскажите, как вам удалось в одиночку выбить немцев из Замошки?

Калибанов по скромности своей уткнулся в газету. Страшную историю, имевшую место быть на оккупированной территории Полавского сельсовета, в общих чертах поведал отряду Алёшка.

Отступая под ударами Красной армии, немцы жгли деревеньки и убивали всех, кто под руку попадётся. На берегу замёрзшей Полы попались под руку четыреста калек и стариков, доживавших свой век в усадьбе купца Савина с большими печами и скрипучими лестницами. Фашисты подожгли усадьбу и стреляли в тех, кто пытался выползти из пламени. В гул огня, треск пулемётов и «Herr Jesus Christus erbarme dich meiner»[7] семидесятилетней немки Савиных со сломанной шейкой бедра странным образом вплетались мелодичные звуки: вокруг пылающей усадьбы ходил полуголый жирный фриц с толстым подбородком, он играл на арфе. На его почти женской груди болтались амулеты. Он представлял себя древним германцем, жрецом, приносящим в священной роще жертву великим богам. Повёрнутый на мифологии зондерфюрер фронтовой пропагандистской службы стихотворец Альфред Виллих оплывал потом, перебирал струны и голосил, восхваляя Водана, Бальдра, Фрейю и гений Гитлера.

Виллих играл на арфе и в деревне Замошке, наблюдая, как храбрые зольдатен, смяв оборону двух шестнадцатилетних санитарок, добивают штыками раненых бойцов Красной армии — в трёх избах был устроен госпиталь. Когда Надька с Веркой, все иваны, Миша Лившиц и Галиулин Бары Хайреевич были убиты, он стал прогуливаться среди трупов и, терзая струны, выкрикивать на отвратительном русском и французском пропагандистские лозунги. Его фальцет доносился до заснеженных берёз, под которыми стояли Алёшка с Калибановым, — они пробрались к Замошке, когда спасать уже было некого: «Бей жида-политрука, рожа прозит кирпича! Бей жида-политрука, рожа прозит кирпича!», «Faites votre testament!»[8], «Не верьть сталински прапаганд, ми несём асвабаждень!»

У Калибанова была бутыль с горюче-смазочным материалом. Демьян Власьевич облил себя вонючей чёрной жижей и с раскинутыми руками нежной поступью пошёл к жрецу. Немцы были поражены непонятным явлением и стрелять не торопились, тем более что Калибанов не был вооружен. Его взяли на прицел, Виллих завёл старинное заклинание. Калибанов развинтил свою фляжку, сделал несколько больших глотков, чиркнул спичкой — и в тот же миг его охватило пламя. Не обращая внимания на огонь, Демьян Власьевич бегал за фрицами, как за курями, и по очереди их душил. Пули не причиняли ему вреда. Он орал песню: «Нас не трогай — мы не тронем. А затронешь — спуску не дади-и-им! И в воде мы не утонем, и в огне мы не сгори-и-им!» Хрипы фашистов тонули в поросячьем визге испуганного стихотворца. Для скорости Калибанов подобрал МР-38 и быстро уложил всех гитлеровцев в Замошке. Сбив с себя пламя, практически невредимый, немного обугленный Калибанов пошёл к полумёртвому от ужаса зондерфюреру. Альфред Виллих побежал в лес, упал в сугроб и больше не шевелился. Алёшка, под берёзками наблюдавший происходящее в Замошке, дал себе клятву не злоупотреблять марафетом и всегда придерживаться чётко определённой дозы.

Пока Калибанов парился в бане, смывал с себя копоть, Алёшка рассказал бойцам отряда Жемойтеля, что Демьян Власьевич героически застал врасплох фрицев и захваченным оружием укокошил превосходящие в сто раз силы противника. Ночью он шепнул Фане, что сначала Калибанов перемещался по деревне в образе распятого Христа, потом носился огненным столбом и, прикончив последнего фрица, крикнул в небо: «Желаю бессмысленного кровопролития за интересы жидов и комиссаров!»

Фаня сказала Францу Иосифовичу и Анне Гермогеновне, что мечтает после войны вернуться в Ленинград и поступить на филологический факультет, чтобы изучать литературу XIX века. Жемойтель в свободное время готовил её к поступлению, писали вместе сочинения. Калибанов за компанию читал посмертное издание «Живого трупа».

Анна Гермогеновна неважно себя чувствовала: кружилась голова, казалось, что запас жизни после смерти стремительно подходит к концу, и сознание распадалось на части. Здесь, на Волховском фронте, она вместе с девушками закрывала маскировочной сеткой пушки и в то же время в Ленинграде укутывала платками Марусю, Марту и слабенького Виталика. При этом Анна Гермогеновна видела будущее лето 1943 года: в парке Ленина кандидат медицинских наук Привозов учится косить. Альберта Ивановича учит косить его научный руководитель — профессор Синицкий. Андрей Алексеевич Синицкий родился в псковской деревне Стайки. Он прекрасно знал, как опираться на ногу и махать руками, как отбивать косу с пятки и подтачивать бруском. Сено было нужно лошадям, лошади были нужны для производства вакцин и сывороток, вакцины и сыворотки были нужны фронту. Профессор ловко сметал сноп. Медики лежали на скошенной траве, солнце приятно грело кости. Пели птицы. Торжественно гремел ленинградский трамвай.

Глава пятая

Отряд геодезиста получил задание определить расположение немецких огневых точек в районе речки Рёконьки. Валентин Иванович, мать и сын Цветковы, сапёры Попов, Пономарёв, радисты Петров, Сидоров и опытный разведчик Калибанов с рюкзаками, набитыми едой и приборами, шли на лыжах в сторону сожжённого Херово. На выходе из леса отставший Сидоров сел в сугроб на мину-лягушку, она раскидала на четырнадцать метров шрапнель, убила Сидорова, вывела из строя радиостанцию «Север» и нанесла лёгкое ранение в спину Валентину Ивановичу. Судя по всему, поле впереди было заминировано. Сапёры медленно прокладывали в снегу тропинку, красными пальцами сгребали снег с гнилой травы, смотрели — где там проволока, где там усики взрывателя нажимного действия.

Чёрные херовские остовы упирались в низкое, беременное снегом небо на нужной Валентину Ивановичу высоте: именно там следовало начать висячий теодолитный ход к победе над Германией. Гибель Сидорова, поломка рации усложнили задачу отряда, нужно было срочно передать координаты вражеских батарей на наши огневые позиции. В двух холщовых мешках лежали разбитые приёмник и передатчик, собранные в блокадном Ленинграде на заводе имени Козицкого, а также некоторые личные вещи Сидорова для отправки родным. Петров сказал, что «Север» можно починить.

Отрад вернулся в лес, в поле остались работать сапёры. Обливаясь потом и морозя конечности, Попов и Пономарёв прокладывали тропинку к Херово. В вечерней тишине и надвинувшихся сумерках вдруг раздался странный шум, все увидели странную картину: по полю в сторону деревни двигалась процессия — впереди вислоухий пёс, за ним корова, за коровой женщина, замотанная в клетчатый платок. Она тянула саночки, на которых сидел старик с костылями. Старик неприлично выражался и пытался достать до Шуриной спины костылём. Кроме общеизвестных комбинаций матерных слов, Маркел Ильич часто использовал «интеллигент» и «за щеку». Вислоухий считал, что его зовут Интеллигент, а Тузик — это так, уменьшительное, и фамилия у них с Шурочкой одинаковая — Защеку. «К ноге, интеллигент, за щеку, я сказа-а-ал, к ноге-е!» Вислоухий делал вид, что не слышит приказов хозяина, тем более что одной ноги у того не было вовсе, а к куску другой была приделана деревяшка. К какой ноге-то? Он больше любил Шурочку и выполнял все её команды.

В начале 30-х Маркел Ильич активно уничтожал кулака как класс, несколько переусердствовал и оказался в исправительно-трудовом лагере, где провёл семь лет, работая в бригаде под начальством раскулаченного сибиряка Палыча. Маркел Ильич проникся воровской романтикой, интеллигентов и раскулаченных считал главными врагами человечества. Он вернулся в Херово без ног, началась война, малознакомый недоброжелательный сын ушёл на фронт, в избе остались интеллигентки Брыкуха, Шурочка-невестка и вислоухий пёс.

«Эх, яблочко огородное, прижимай кулаков, всё народное!» — орал Маркел Ильич, тыча костылём в Шурину спину. Несколько месяцев назад Шура вместе с деревенскими спешно покинула Херово — приближались немцы. После скитаний по зимнему лесу и чужим деревням она решила вернуться в свой, пусть даже сгоревший, дом: могли уцелеть погреб, печь или банька у пруда. Шура представляла, как затопит каменку и заснёт рядом с тёплой Брыкухой.

— Стой, дура! Здесь мины! Стой!

Интеллигент Защеку с лаем бросился к сапёрам. Попов с Пономарёвым, опасаясь взрыва, побежали по проторенной дорожке назад к лесу. Шурочка развернулась и потрюхала через сугробы к ним. От усталости и холода она плохо соображала и не реагировала на предостережения сапёров. Старик ругался, Брыкуха жалобно мычала, Попов с Пономарёвым под заснеженной елью ждали, когда рванёт.

Чудесным образом миновав смерть, херовцы подошли к отряду Валентина Ивановича. Маркел Ильич хрипло матерился, он наложил в штаны и был голодный, ему хотелось спать, а Шурка, за щеку, зачем-то свернула с пути, были бы уже дома, пили бы чай с беленькой, с хлебом с колбасой!

Валентин Иванович объяснил Шуре, что поле заминировано и по нему можно будет пройти к Херово, только когда сапёры закончат свою работу. Анна Гермогеновна помогла переодеть сквернословящего, брызжущего слюной Маркела Ильича. Шура тёрла снегом загаженные портки свёкра.

Сапёры дошли до Херово. За ними потянулись остальные. Многие строения сгорели, русские печи поднимали к небу неестественно длинные трубы. Дом херовских интеллигентов был в целости, кое-где даже окна сохранились, но сапёры входить туда запретили — он мог быть заминирован. Шурочка утирала слёзы, глядя на оплетённую деревянным кружевом избу среди пожарищ. Пригласила всех на кипяток. Попов с Пономарёвым пошли протаптывать дорогу жизни.

Свёкр тихо слез с саночек и поковылял к себе. Попов хотел его задержать, но получил костылём по уху. Пономарёв отобрал у инвалида костыли. Злоба придала Маркелу Ильичу силы, матерясь, он быстро пополз к избе. Сапёры собрались было его скрутить, но их удержал Калибанов, потянул назад: «Пускай проверит, цто там. Куда лезете вперёд хозяина?»

Около крыльца раздался взрыв: хозяин проверил наилучшим образом. Через полчаса Демьян Власьевич без малейших угрызений совести, шмыгая, пил кипяток из чашки Маркела Ильича и штудировал брошюру полковника Виноградова «Как стрелять из винтовок и ручных пулемётов по вражеским самолётам и парашютистам».

Глава шестая

Красноармейца Цветкова разбудил знакомый пронзительный свист. В окно било солнце, снег блестел, на обугленной крыше соседнего строения мощно размахивал шестом дедушка Гермоген Иванович, над ним торжественно и плавно кружила стая белых почтарей. Птицы взмывали всё выше, Херово становилось меньше, голуби растворились в небе, а деревня превратилась в засыпанное снегом кострище с парой забытых пионерами печёных картофелин.

— Дедушка, тебя отправили с заданием в Херово?

— Васенька, я сам к вам пришёл, по собственному желанию.

— Откуда ты знаешь, что мы здесь? Тебе сказали полковник Смолов и майор Перов?

— С такими не знаком. У меня на Том свете был другой собеседник. Подарил морской бинокль краснофлотца. Теперь я всё вижу. Вам надо идти к месту, где Лебедин ручей впадает в речку Рёконьку, там Свято-Троицкая пустынь, в пустыни колхоз имени Ленина, в колхозе штаб вермахта, в штабе огневая позиция. Координаты сообщить не могу.

— Надо срочно засечь позицию. Рация сломана. Петров будет чинить, это займёт время.

— Идите без Петрова. Мы с Петровым здесь останемся. Пустишь нам почтаря с донесением!

Гермоген Иванович занимал избу с обгоревшей крышей, но практически целым потолком, в котором был лаз на чердак. Голуби толклись на скамейках и подоконниках. Дедушка завёл себе самовар на круглом столике и научную библиотеку.

Обнимая папочку, долго прижимая к себе, чувствуя, как колется его борода, как бьётся под пиджаком его сердце, Анна Гермогеновна внимательно рассматривала курлыкающих птиц. Она сделала вывод, что все съеденные василеостровские голуби переместились в Херово, на новую папину голубятню.

Профессор сказал Валентину Ивановичу, что в особом случае боевой обстановки, когда технические средства неприменимы или их действие прерывается, для оперативной связи командования можно использовать военно-голубиную связь. Геодезист был в восторге. Вася читал «Учебник младшего командира голубеводства» и «Наставление по голубиной связи РККА».

Гермоген Иванович устроил переносную голубятню в корзине, закрытой платком. Ослепительно белый связист должен был обеспечить одностороннюю связь и доставить в Херово депешу с координатами немецкой дальнобойной батареи. Петров пожелал всем удачи и пошёл разбирать и собирать «Север». Отряд покинул деревню.

В Рёконьской пустыни погромыхивало. Валентин Иванович засекал огневые вспышки, Вася делал отметки на миллиметровке. Остался последний холм, последняя засечка. Это было самое опасное место, немцы были рядом, тарахтели железные кони вермахта. Попов с Пономарёвым на четвереньках прокладывали путь к высоте. За ними шли с приборами и корзиной геодезист и Цветков. Анна Гермогеновна с Калибановым смотрели, как снег предусмотрительно и своевременно заметает следы. Под ёлками на краю леса они наблюдали за обстановкой. Если появятся немцы, надо будет взять огонь на себя: главное сейчас — координаты, главное — крылатый связист с полевой сумочкой на спинке. Калибанов отдал Васе свою фляжку: «Вот, возьми на всякий слуцай, мало ли цево. Помогай Валентину Ивановицу!»

Измерения были закончены, позиции немецких орудий на берегу Рёконьки определены с ювелирной точностью. Вася выпустил голубя с депешей, он торопливо забил крылышками и взял курс на Херово — там Петров уже радовался вновь обретённому распространению коротких волн и оптимальным частотам для дальней связи. В этот момент на Анну Гермогеновну и Демьяна Власьевича выехал BMW R75. Его вёл молодой очкарик, в коляске с изображением жокея на лошадке сидел грузный офицер.

Чтобы отвлечь вражеское внимание от тёмных фигурок на холме и Анны Гермогеновны, Калибанов выскочил из-под ёлок и, заорав песню, побежал вдоль лесной полосы. Вздрогнув, немцы открыли огонь. Пули попадали в Демьяна Власьевича, ему было больно, но он не умирал:

Отчаянно трещали автоматы, мотоцикл мчался за Калибановым, который, вместо того чтобы зайцем нырнуть в лес, оставляя кровавый след, бежал по дороге: он уводил немцев подальше от отряда.

Мотоциклисты поехали поднимать тревогу. Калибанов лежал на спине, в его глазах кивали звёзды, он загибался, потому что фляжка с потусторонним спиртом была у Цветкова.

— Калибанов, миленький, потерпите, Вася скоро придёт, даст вам вашей микстуры.

— А не надо добро переводить, пустерьга я, никцемный целовек, не подкованный, некомпетентный. Вот и сына твоего на повышение квалификации отправил, сделали его диверсантом, послали на смерть, сам на службе взыскание полуцил и пулю в затылок. Сейцас бы на Мшаве в тёплой комендатуре сидели, газетки поцитывали с Тонецкой-андельцем, с Ниной Петровной.

— Калибанов, как вы можете сомневаться в системе полковника Смолова и майора Перова? Я считаю, что Васю правильно включили в перестановку кадров, он сражается за Родину, я им горжусь. И вас как кадавра удачно переставили, вы настоящий герой. Неужели интереснее на Мшаве невинно осуждённых сторожить?

— Там не все невинные. Сейцас откинусь. — Бывший начальник лагпункта забился в агонии и закатил глаза.

Отряд геодезиста, успешно выполнив задание по обнаружению вражеских огневых позиций, спустился с холма с пустой корзиной. Анна Гермогеновна накапала живой воды Калибанову в нос и в ухо. Он сел, сделал два больших глотка из фляжки, фыркнул, как Мираж, вылил спирт на чёрную свою ладонь, протёр лицо и шею — всё прошло. Затрещали немецкие мотоциклы. Отряд углубился в лес. Снег заваливал следы и кровавые пятна.

Блестящий офицер СС барон Отто III Мюнхгаузен курил в келье Рёконьской Свято-Троицкой пустыни и думал о том, что в данный момент ситуация совершенно соответствует значению его древней фамилии, изящно иллюстрирует принадлежность к аристократическому роду: он находился в «доме монаха». В гербе у Мюнхгаузена на золотом поле стоял с посохом цистерцианец.

В детстве барон проводил лето в альпийском шале в Швейцарии. Ему очень нравилась местная легенда о Жане де Баране и Кристофе Овчаре. Жан де Баран и Кристоф Овчар заключили сделку с дьяволом — тот помогал им воровать домашний скот. Воров убило молнией. С тех пор иногда на закате пастухи видели, как в небе сражаются друг с другом огненные Жан де Баран и Кристоф Овчар. Они вели в бой свои призрачные стада. Гигантские козлы и бараны блеяли загробными голосами, сталкивались рогами и сыпали на землю искры. Адские собаки вгрызались друг другу в горло. Порядок навёл старый монах-цистерцианец. С послушником он пошёл в горы и, завидев приближение призраков, начал усердно молиться. Жан де Баран и Кристоф Овчар хотели испепелить божьих людей, но у них ничего не получилось: юноша прочертил круг, а старик кропил святой водой. Воры убрались в ад навсегда. В том месте, где сходились на бой грешные души, была построена цистерцианская обитель. В играх и мечтах юный Мюнхгаузен представлял себя то благородным рыцарем-освободителем, то цистерцианцем, спасающим бедный народ от дьявольских напастей.

Барон Мюнхгаузен гордился гербом, аристократическим родом и предками-крестоносцами. Также он гордился своим ястребом Хейно — лучшим охотником на зайцев. Вместе с хозяином Хейно проделал долгий путь из Германии в новгородские лесные угодья. Ему не терпелось напасть на след русака. Хейно считал себя королевской птицей. Он твёрдо знал: любой, кто отважится убить ястреба, тут же попадёт к палачу. Хейно на лету хватал жертву цепкими, словно клещи, когтями и бил клювом в затылок.

Пятнадцать лет назад смешной лысый Хейно вылез из грязно-белой скорлупы с крапинами. За его взрослением внимательно следил мальчик. У Хейно были присада и вольер не где-нибудь во дворе, около конюшни, а в большом зале родового замка Мюнхгаузенов. Там же в нише в стене стояла кровать Отто. Просыпаясь, барон видел, как Хейно, повернув изящную голову с пестринками, желает дорогому хозяину доброго утра.

После кофе с жареным хлебом и трофейным малиновым вареньем барон Отто III Мюнхгаузен с двумя офицерами и двумя спаниелями вышел из пустыни на охоту. На его перчатке из оленьей кожи сидел ястреб. Глаз радовал безлесный холмистый ландшафт — там, в полях, на пустоши, великолепный смертоносный Хейно неоднократно демонстрировал свои исключительные скоростные способности.

Офицер Гюнше учил язык неприятеля. Кроме учебника его справочным материалом была Агафья Фёдоровна Шлыкова из Верхнего Заозерья. Агафья Фёдоровна мыла свято-троицкие полы, работала на кухне и стирала фрицам штаны. Гюнше иногда с ней разговаривал.

— Что ви диелать, руски Агафь Теодор?

— Глазки у картошки вырезаю.

«Русские — это нелогичная и агрессивная нация, — объяснял однополчанам Гюнше. — У них картофель с глазами! Они ножом вырезают картофелю глаза! Итак, мы видим, как русская речь отражает дикость народа, расовую неполноценность славян».

В предчувствии охоты Хейно беспокойно вертел головой и раскачивался на руке хозяина. Все восхищались ястребом, даже собаки смотрели на него с уважением. Хейно был охотником дальнего радиуса действия, запросто брал зайца с самого большого расстояния. Хейно не боялся низких температур. Его рулевые и маховые перья выдерживали исключительное количество нагрузок. Он парил, подчиняя себе любой ветер, был в дружеских отношениях с Нотом, Бореем и Зефиром.

Офицеры с собаками отправились в лес загонять зайца. Барон, окаменев от напряжения, замер на краю поля, поднявшаяся метель превратила его в белую статую с ястребом на руке. Тявкали спаниели, офицеры улюлюкали и распевали во весь голос «Майский жук, лети!». Из ольхи выскочил толстозадый русак, Хейно взмыл над заснеженной пустошью. Ястреб приготовился ринуться вниз и нанести сокрушительный удар косому, но вдруг почему-то стал кругами подниматься вверх. «Хейно, вас махтс ду?»[9] — изумлённо прошептал барон.

Ястреб летел за белым голубком с полевой сумочкой — в ней было важное донесение, подробные координаты. Почтарь бил крылышками, спешил в Херово к Гермогену Ивановичу и радисту Петрову, а за ним на страшной скорости неслась фашистская птица: немедленно перехватить связного!

Нот, Зефир, Борей задули со всех сторон, голубок с трудом противостоял силам природы неприятеля. Ястреб набросился на почтаря, он хотел в клочья разорвать его вместе с координатами, но с моря повеяли стрелами внуки Стрибога и отогнали любимца вражеских стихий.

После захлебнувшейся атаки поражённый неудачей ястреб снизился до малых высот, приметил зайца, ринулся на него, схватил когтями, долбанул клювом по голове и стал терзать грудную клетку, чтобы поскорей добраться до ещё бьющегося сердца.

Хейно хмуро принимал поздравления с удачной охотой от офицеров и спаниелей. Он слышал, как в рощах хохочут над его бессильной яростью Сирин, Гамаюн и Жар-птица. В решающий момент они находились в состоянии полной боевой готовности и вылетели на подмогу связисту, но внуки их опередили.

Почтарь добрался до Херово, его головка была в крови, сломанная лапка висела на тонкой коже. Гермоген Иванович передал радисту доставленные координаты. Через несколько минут их узнали на наших зенитных позициях. На следующее утро Рёконскую пустынь накрыл шквал огня. Потомок крестоносцев и Хейно погибли. Агафья Фёдоровна спаслась — она в монастырском подвале вырезала глазки у картошки. Голубок поправился — Калибанов до краёв налил крылатому связисту.

Глава седьмая

С Рёконьки в штаб Жемойтеля вернулись с задания только сапёры и радист Петров. В районе деревни Сутоки геодезическая служба попала под огонь «Юнкерса». Этот «Юнкерс» хотел во что бы то ни стало покончить с разведчиками, которые укрылись в небольшом леске: ревел над головой и сбрасывал свои килотонны. Летягин с птицей Гамаюн, похожей на пушистого дикобраза, не могли с ним ничего поделать. Свободно маневрирующей парой они вели боевые действия на малых дистанциях и виражах, мастерски срывали атаки противника. Гамаюн делала развороты «блинчиком», затем дерзко уходила в петлю Нестерова. Летягин менял направление полёта и за счёт кинетической энергии набирал высоту. Предвосхитив маятниковое патрулирование Покрышкина, пара сдвинулась в сторону от солнца и выстроилась «этажеркой». «Юнкерсу» удалось уйти из-под удара птицы, но он немедленно попал под огонь Летягина. Однако вражескому самолёту ничего не делалось, словно заколдованный, он продолжал манёвры.

Расстреляв весь боекомплект, пара разомкнула боевой порядок и полетела на базу. «Юнкерс» выиграл господство в воздушном пространстве над Глуховым, Болотницей и Сутоками. Калибанов белкой забрался на вершину сосны, он решил сбить «Юнкерс» из винтовки. Вражеский бомбардировщик вошёл в режим пикирования, его неубирающиеся шасси были похожи на выпущенные когти, радиатор напоминал раскрытую акулью пасть. С диким воем «Юнкерс» стал выходить из пике, готовясь забросать бомбами отряд геодезиста. «Ну, завёл свою шарманку, лапотник, подставляй брюхо, фашист, сволота», — прошипел Калибанов. Дождавшись, когда пикировщик подвиснет на выходе, Демьян Власьевич прицельно жахнул в мотор и баки. «Юнкерс» завалился на бок, но выровнялся, снизился до верхушек елей и на бреющем полёте стал херачить из бортового оружия по одиночному бойцу на ветке. Бывший начальник Мшавы видел сидящих в кабине «Юнкерса» стрелка и авиатора. Он потрясал винтовкой и кричал: «Я его сын, а ты голошмыга, нет тебе амнистии, сейцас в гудок тебе втетерю!» Самолёт с рёвом кружил над самозванцем, тарахтел MG-15, но Калибанов оставался невредим.

— Мне кажется, что Демьян Власьевич слишком много на себя берёт, — сказала сыну слабеющая Анна Гермогеновна. — Васенька, мне очень грустно прощаться с тобой и с собой.

— Мамочка, Демьян Власьевич отвлекает неприятеля, нам надо уходить.

— Иди, я с Калибановым останусь. У меня нет сил. Помогай Валентину Ивановичу. Он совершенно необходим на фронте.

Геодезист дал приказ идти лесом. «Калибанов, я вам доверяю самое дорогое, что у меня есть», — тихо сказал Цветков, всё равно в диком рёве его бы никто не услышал.

Анну Гермогеновну рвало желчью, она лежала в снегу и смотрела на уходящие вверх деревья. Где-то там Калибанов выяснял отношения с высшими силами. Появился ещё один «Юнкерс», он тоже летал на малых высотах и стрелял в Калибанова. Увидев сидящих в кабине новых врагов, Калибанов чуть не свалился с ветки от изумления, потом пришёл в неистовство, матерился хуже Маркела Ильича, богохульствовал, кричал:

— Я брату своему не поверил, а вам поверил! Смотрите-ка, до цего докатились эти господа артисты! Отряд международного фашизма! Отделение гестапо! Привели в движение свои щупальца! Бьют цувствительными способами по самым цувствительным местам! Двурушницают! Гримасницают! Полковник Смолов и майор Перов — предатели! Я обвиняю не один, я обвиняю вместе со всем нашим народом и требую смерти, расстрела!

Под долго не смолкающие аплодисменты лешего, водяного, крещёной утопленницы и болотницы с голой грудью и гусиными лапами Калибанов запустил в небо фляжку с живой водой. Раздался взрыв, оба «Юнкерса» исчезли, воздух наполнился смрадом.

— Отце наш, иже еси на небеси, спустись на землю и отсоси! — Демьян Власьевич разошёлся не на шутку. — Не верю! Никому не верю! Где моя Пташецка?!

— Вы её сами на зону отправили, Калибанов. Не перекладывайте с больной головы на здоровую. Лучше помогите мне встать.

— Изменники!

— Прыгайте осторожно, вы теперь без микстуры. Вы уверены, что вас атаковали полковник Смолов и майор Перов?

— Вся тройка со змеиным хладнокровием. Отойди от меня, дух злобы! Будь проклято лукавство твоих нацинаний!

— Какой вы красноречивый, Калибанов. Я не могу идти.

— Лезь на спину. Цепляйся за шею. Кому теперь верить?

— Демьян Власьевич, а что вам говорили в поднебесном ВСРУЛе, что в коробах-то обещали?

— Мудями позванивали! Обещали, что буду спасителем целовецества. А сами к врагу перекинулись, к сыноцку своему, мошельники, конём до селезёнок под иконой!

— Не расстраивайтесь, Калибанов, вот в данный момент вы меня спасаете, я часть человечества.

— А Ваську твоего в вадью к немытику толкал.

— Мы вас давно простили.

С протяжным рёвом мчался на Тот свет поезд. В купе, покачиваясь, пили водку Цветков и Валентин Иванович: возле оккупированной Жестяной Горки была засада, сапёры спаслись, геодезисты были застрелены. Ковыряли в зубах костями копчёной зубатки и пели:

Загробный машинист Ипатьевич прищурился и плавно затормозил состав: на путях стоял разжалованный капитан Калибанов с Анной Гермогеновной на спине. Оба дали дубаря в лесу и срочно нуждались в горячем чае.

Анна Гермогеновна пошла приводить себя в порядок, выйдя из уборной, ошиблась купе, дёрнула дверь — а там сидит Гермоген Иванович в окружении своих почтарей, царьков и англичан, николаевских, камышинских и астраханских.

— Папочка, как ты думаешь, кто эти полковник Смолов и майор Перов? Демьян Власьевич их просто боготворил, был увлечён их авторской системой, в которой, правда, ничего не понимал. А вчера разочаровался.

— Детонька, мелкие бесы, карикатура, младший командный состав. Возомнили себя особоуполномоченными, хотели пролезть в высшее руководство. Напортачили, кинулись положение исправлять, всё с ног на голову переставили, вас запутали. Где это видано, чтобы с Того света кадры возвращать? За это наложат строжайшее взыскание в административном порядке.

— Кто наложит?

— Начальство. Начальное начальство.

— Кто всем управляет? Что им от нас нужно?

— Начальство иногда само не знает, что ему нужно от подчинённых. Заставляет птиц считать пролетающих, камни перетаскивать — туда, потом обратно.

— Проявляет преступное головотяпство и мороцит голову маленькому целовеку! Ну и скворецник! — в купе просунул нос Калибанов.

— Калибанов, согласитесь, что маленький человек тоже бывает опасен. Зачем вы строчили доносы на свою семью? — спросила Цветкова.

Калибанов не стал отвечать, забормотал что-то про серый камень, белого старика с тридцатью тремя каменными стрелами и мертвецов, которые не слышат в себе ни родимцев, ни ломоты, ни кропоты, ни змеевиков, ни волосатиков.

— Вы мне зубы не заговаривайте! За что погубили брата, попадью и Пташечку?

Калибанов, огрызаясь, пошёл выпивать с геодезистами. За стеной смеялись и чокались. Никто не знал, что будет завтра, но все сохраняли спокойствие.

— Папаша, что же получается — мой героический мальчик и кристальной души человек Валентин Иванович у чёрта на побегушках? Как это понимать?

— Доченька, парадокс, сплошное противоречие здравому смыслу. Выходит, можно плясать под бесовскую дудку, оставаясь честным человеком.

— Шуты гороховые. Смолов дурака валял. Знаешь, кем он обернулся? Петей моим покойным. Фигляр. Вошь отшмаренная. Это Демьян Власьевич так выражается... И кривляются они с попустительства высшего начальства!

— Детонька, главное — любить Родину и человека, а начальникам свойственно ошибаться. Надо их пожалеть. Давай всех простим.

— Ещё чего! Я могу жалеть лишь детей. Сколько их умерло без хлеба, без супа... Хотя и начальство пожалею — если оно дряхлое и безумное. Папа, тебя пустят в зал суда? Демьян Власьевич говорил про ангельский приют — надеюсь.

— В приюте я построю голубятню!

Геодезисты с Калибановым, пьяные и довольные, ввалились в «скворечник». Отец и дочь вспоминали песню из Аниного детства и записывали слова, чтобы не забыть:

Эпилог

На следующий день Анну Гермогеновну судили, она посмертно получила пожизненное место воспитательницы в райской детской коммуне в большом деревянном доме на холме.

Были видны колхозные поля и речка. Ребята в гамашах, полугалифе и тюбетейках бегали с удочками и биноклями. Директор коммуны, человековед Игнатий Вячеславович Ионин, осваивал с учениками сельскохозяйственные и рабочие специальности.

Гермоген Иванович преподавал коммунарам основы голубеводства, каждое утро поднимал на крыло белых почтарей. Профессор ходил с детьми в лес, на болото, учил выживать в условиях дикой природы. В любом водоёме он умудрялся выловить девятикилограммового судака.

Вечером Гермоген Иванович на всех варил в огромном котле свою любимую пшёнку. Перед ужином Анна Гермогеновна с мамой Виталика и Марты дегустировали кашу и заносили в дневник замечания об опробованной пище. Афанасий Иванович с Тринадцатой линии пек детям ромовые бабы и имбирные коврижки.

Хромой Абезгауз читал коммунарам лекции по искусству. С удобной клюкой и рюкзаком он делал этнографические вылазки в заброшенные деревни, полуразвалившиеся избы. В чёрных от сырости красных углах грустно смотрел на него православный Боженька. Мыши шелестели в культурных слоях разноцветных обоев, осы приветствовали Абезгауза бодрым жужжанием.

Часть пола в избах была выломана: зимой бомжи топили печи. Пили настоечку на керосине. Испражнялись через люк в подполье.

На полу валялись выразительные чёрно-белые фотографии, засыпанные сухими круглыми какашками: козёл Остап водил своих жён и детей в избы на экскурсию.

В ящиках буфетов были свернувшиеся в трубочку тетрадки: в них женщины записывали заговоры и порядок полевых работ.

«На Русской и Немецкой земле есть огненный царь, высушил реки и озёра, и мелкие источины, и как в нынешних ветрах высушило, так бы сохла раба Божия Н по рабу Божию Н двадцати четырёх часу денных и ночных, на новне месяце и на перекрое месяце, и во вся межённы дни. Всем моим словам ключ и замок, аминь, аминь, аминь. Трижды плюнь, а говорить на соль, или на пиво, или на пряник, или на вино».

Ядро коллектива коммуны производило товары, которых не было достаточно на советском рынке: фотоаппараты и радиоприёмники. Воин-связист Сидоров, посмертно награждённый орденом Красной Звезды, учил ребят улавливать сигналы нужной радиостанции в хаосе сигналов множества других радиостанций, рассказывал о писателе-фантасте Уильяме Круксе, который ещё в XIX веке допускал «бесконтактную биологическую связь между головами людей».

Фоля, Иося и Акимка Горшковичи проявили исключительный изобретательский талант. Они сконструировали передатчик, способный транслировать спортивные и музыкальные программы в пасть Большого Пса. Исида, корова со звездой в рогах, бабушка Фернандеса и пёс Ориона были в курсе новейших событий коммуны.

Фоля слушал американское радио, он увлёкся блюзом и по утрам голосил на дворе: «Малыш, только прости меня, я больше не буду играть в азартные игры». Мама Циля кричала на Фолю, чтобы не смел играть в «азардные» игры. «Вот почему у меня нет сладкой женщины, вот почему я потерял счастливый дом. Господи, помилуй, бедный Фоля не будет больше играть в азартные игры», — завывал юный техник. Фоля записал грампластинку «Крейзи блюз», которая имела ошеломительный межпланетный успех.

Коммуна не только обеспечивала все свои нужды, но и отдавала в поднебесный бюджет четыре с половиной миллиона рублей в год.

Иногда Анне Гермогеновне снились тревожные кладбищенские сны: на неё нападала агрессивная коммунистка с ломом, в темноте метались почтари. Хранитель Абезгауз, имеющий привычку читать по ночам, слышал стон, скрипы панцирной сетки и общее беспокойство воспитательницы, учтиво будил Анну Гермогеновну, приглашал её выпить чаю, поесть что-нибудь на тихой кухне и совместно посмотреть на луну.

Система батыров ВСРУЛа при всех её несовершенствах и уйме провалов долго работала: практиковалась отправка кадров и кадавров в обратную сторону, стучала клавиатура, выписывались билеты с Того света. Геодезисты с Калибановым служили Родине в горячих точках, Демьян Власьевич был крупной военной шишкой, главным тайным консультантом, неуязвимым, неуловимым, то на поле брани, то в Кремле.

На Том свете он регулярно встречался с полковником Смоловым и майором Перовым. «Церти, мошельники», — поначалу шипел Калибанов, но больше не пытался им втетерить — всё-таки они придумали систему, в которой он существовал и которой был по гроб обязан. Батыры не смогли объяснить, зачем тогда в лесу в него стреляли, просто сказали, что их система даёт досадные сбои на высшем непостижимом уровне.

В июне 1943 года самолёт Летягина попал под жёсткий огонь противника. Летягин прыгнул с парашютом, пока летел, получил ранение обеих ног, упал, закатился в кусты, ночью выполз, ужом добрался до оккупированной Козловки. Матрёна Ивановна спрятала авиатора, хотя её сын — слепой инвалид, — опасаясь расправы фашистов, противился. Летягин проживал на сеновале у Матрёны Ивановны, слышал, как слепой ругается с матерью. Иногда сын приходил на сеновал, чтобы проверить, здесь ли ещё Летягин. Он звал авиатора, но тот молчал, чтобы не выдавать присутствия, лишь тяжело дышал. Тогда слепец с белыми глазами начинал ползать по наваленному сену и хватать руками воздух. Он хотел вычислить и прогнать незваного гостя. Летягин отважно давал ему в морду раненой ногой.

Однажды не выдержали нервы у сына, он медленно, но верно пошёл в комендатуру сдавать Летягина. Летягин это дело просёк и уполз в неизвестном направлении. Слепой привёл фрицев, но авиатора не оказалось. Матрёна Ивановна сказала офицеру, что её сын сошёл с ума, что никого чужого в доме нет. Немцы поверили, но на всякий случай сожгли избу. Мать с сыном пошли жить в баню.

Летягин две недели ползал по болотам, готовил себе сырой омлет из яиц воробьинообразных и гусеобразных с добавлением подберёзовиков. Наконец, он пробился к своим. Свои постановили его расстрелять с конфискацией имущества как изменника Родины, оказавшегося за линией фронта; через час привели приговор в исполнение. Семью арестовали. Надежду Петровну Летягину отправили в Воркутлаг, чтобы стахановской добычей угля искупила предательство мужа. Колю и Галочку разместили в существующей сети детских домов.

В канцелярии полковник Смолов и майор Перов закрылись на совещание — на повестке стоял вопрос, что говорить расстрелянному Летягину, который в данный момент безвременья поднимался на лифте в поднебесное отделение ВСРУЛа. Как ему объяснить, почему, как такое могло случиться, что его пятилетняя Галочка плачет без мамы не в своей кроватке?

Красивый Смолов вздохнул, нажал на кнопку, попросил подать в кабинет три чая. Беспокойно постучали в дверь: авиатор Летягин явился с объективной критикой и докладом о загнивании системы полковника Смолова и майора Перова.

КОНЕЦ