Curriculum vitae

Глава 26 Капли дождя

Крохотные любопытные дождинки мириадами прилипали к оконному стеклу, отчего оно казалось неровным, плохо выделанным, неохотно пропускающим через себя вычурно преломленный свет пасмурного дня. Капельки влаги липли одна к другой, впитывали всё новых товарок, желающих рассмотреть, что же интересного происходит внутри. Они набухали, тяжелели и, не в силах удержаться на вертикальной поверхности, скатывались на подоконник, оставляя на стекле длинный, витиеватый след. Так слеза скатывается по щеке, бороздя её неровной линией, требуя немедленного вмешательства, чтобы не превратиться в пожизненный шрам, уродующий лицо гримасой муки и безнадежности.

За оконным стеклом в аккуратном кирпичном здании царил строгий госпитальный порядок, больше похожий на царство снежной королевы. Выбеленный, словно накрахмаленный, потолок незаметно переходил в светлый, будто заиндевевший кафель, стелился по кроватям молочными покрывалами наволочек, громоздился алебастровыми сталагмитами подушек. С рогатин серебристой капельницы свисала белёсая сосулька с внутривенным катетером на конце, торчащим из локтевого сгиба смертельно бледного человека. Больной неотрывно и безучастно взирал на игру дождинок за стеклом.

Рядом с ним на неудобном жестком табурете сидел его товарищ с землисто-серым лицом и красными от хронического недосыпа глазами, в белом халате, накинутом на защитный камуфляж.

У обоих — одинаково-короткая армейская стрижка и поразительно схожая седина, припорошившая сахарной пудрой виски и шевелюру.

— Я, помнится, обещал тебе рассказать, про свою последнюю командировку на Кавказ, — совсем тихо говорил посетитель. — Думаю, сейчас самое время. Ничего не говори, ни о чем не спрашивай, просто слушай.

Он болезненно изогнул губы, вытянул шею, будто хотел вынырнуть на поверхность из-под воды, не дающей сделать вдох. Халат сполз с плеча, обнажив погоны с оливковыми звездами.

— Началось с рассказа прапорщика, попавшего в плен к Радуеву. Шли переговоры про обмен, и его повели показать самому главному. Радуев смотрит на прапорщика иронично. «Фамилия? Войсковая часть?» — спрашивает. Прапорщик отвечает. А этот вампир шарит пальчиками по клавиатуре, погружается в базу данных ноутбука. Там у него список военнослужащих федеральных войск. Находит нужную фамилию. «Числишься пропавшим без вести. На обмен». Это значит, что из наших штабов к ним уходили списки на воевавших, которым по законам гор надо объявлять кровную месть…

Подполковник поправил халат, уставился взглядом в пол. Его голос зазвучал глухо и гулко, как эхо из колодца.

— В сентябре в Дагестане на высоте 715 погиб армавирский спецназ, сразу восемьдесят человек. Их расстреляла собственная авиация, потом добили боевики. Этот случай был так непохож на обычное головотяпство, что нам из «Аквариума»[37] пришло секретное задание — фиксировать и прослушивать не только переговоры боевиков, но и собственное командование. Сначала ничего особенного не обнаружили, да и глупо было предполагать, что кто-то будет нагло сорить в эфире. Но по мере накопления записей переговоров, появились характерные, повторяющиеся странности — штатные, ничем не примечательные и совсем не секретные переговоры некоторых высокопоставленных штабистов сопровождали однообразные помехи связи. Если бы они присутствовали постоянно, никто бы не заметил, но когда пару раз эфир идет чисто, на третий его забивает непонятный шум, а потом опять все в порядке… Я насторожился. Умные головы из радистов посоветовали наложить время этих сеансов с хреновой связью на журнал боевых действий, и выяснилось, что они предшествуют нашим самым тяжелым потерям и самым необъяснимым неудачам. Что-то начало проступать, но всё равно суть происходящего понять не мог. Во время штурма Грозного опять знакомый шум в эфире. Лечу туда, узнаю про диверсию с оперативными картами, узнаю фамилию штабиста — всё сходится… И меня отзывают в Москву…

Подполковник крепко зажмурил глаза, будто надеясь, что все его воспоминания — только сон, сейчас он откроет глаза и убедится в этом сам. Нет, ничего не поменялось. Палата, капельки лекарства в системе, горошины дождя за окном.

— Мои ребята уже без меня получили боевую задачу произвести разведку и обеспечить проход колонн мотострелкового полка. До этого группа шесть дней в феврале работала в предгорьях, постоянно перемещаясь, без единой возможности уснуть в тепле, не говоря уже об остальном. Еле ноги таскали. Тем не менее, задачу выполнили. Даже какой-то караван Хаттаба обнулили. Из штаба пришел приказ выдвинуться в заданную точку, встать на ночлег, дождаться мотострелков… Но вместо них пришли ваххабиты. Эта штабная крыса, указав маршрут и конечную точку встречи, привела моих ребят прямо в западню. Выжило двое из тридцати пяти…[38]

Не в силах сидеть спокойно на табурете, подполковник вскочил на ноги, сделал шаг к окну, поднёс сжатый кулак к своему лицу, вцепился зубами в побелевшие костяшки пальцев. Этот проклятый дождь и капли, как слезы на стекле…

— Два месяца ездил по семьям — не мог никому другому поручить. В каждом доме в меня упирался немой вопрос: «Если они все погибли, почему ты живой?» И так хотелось крикнуть в ответ «не бойтесь, это ненадолго». Но вслух спрашивали ещё страшнее: «Кто виноват и какое наказание он понёс?» Молчал и глотал укоризненные взгляды. Не рассказывать же им о последнем разговоре под грифом «секретно» о том, что предатели известны, но трогать их нельзя по соображениям высшего порядка.

Лежащий на кровати впервые оторвал неподвижный взгляд от окна и бросил его на рассказчика, пугаясь судороги, исказившей лицо гостя. Слова, выдавливаемые из груди усилием воли, казалось, ранили губы и обжигали кожу лица офицера.

— Отдав последний долг братишкам, сижу в своем кабинете, достаю табельное оружие. Страха никакого нет, но в голове крутятся вопросы: вот так пальнуть себе в башку — это что? Солидарность с павшими? Наказание самому себе? Или всё-таки дезертирство? Можно и по-другому — найти этого иуду, грохнуть… Но я даже не догадываюсь, кому и какую игру сломаю своей инициативой. А если сделаю еще хуже? И тут пришла мысль: а ведь эти гниды ждут от нас именно таких действий! Ждут, что самые совестливые покончат с собой без их участия. Застрелятся, повесятся, сопьются. Ведь для этого все и делается! Знаешь, какое чувство сопровождало все девяностые? Стыд! Бесконечный, непреодолимый, вяжущий по рукам и ногам. Стыд за пьяного президента, ссущего на колесо самолета на виду почетного караула, за государство, бросившее своих соотечественников на утеху окраинных нацистов, за чиновников, продающих Родину оптом и в розницу, ну а мне, человеку с погонами — стыд за армию, не имеющую возможности защитить мирных граждан от всей этой вакханалии «демократической свободы». А что делает русский человек, когда стыдно? Правильно! Умирает. Убивается или угасает, но точно не живёт. ОНИ нас просчитали. И бьют по самому больному. А мы их — нет. Мы ведь готовились к войне идей и мнений. Устраивали самокопание на тему, как нам стать лучше, как морально перерасти себя. Предполагали, что настанет время конкуренции нравственных критериев и моральных норм. ОНИ тупо «рубили бабло», а мы не могли поверить, спрашивая себя: и это всё ради нуликов в отчете о прибылях? Да не может быть! Все эти армады кораблей и самолетов, терракотовое воинство баллистических ракет, сонмы политологов и экспертов, тысячи журналистов, тонны книг о международной политике — это всё исключительно ради лишних ноликов на банковском счете? Это и есть смысл жизни? ОНИ смотрели на нас, удивлялись «Что за глюпый рюсский мужьик! Разве может быть по-другому?» и так мягенько проталкивали во все наши структуры, на все этажи власти тех, кто думает также, как они, является их клонированными копиями…

Слушавший приподнялся на локте, уставившись на собеседника.

— У меня голова идет кругом! Не понимаю, для чего ты мне всё это излагаешь?

— Во-первых, для того, чтобы ты понял: самоубиться или дать себя убить — это не выход. Такой жест — подарок тем, кто убивает близких нам людей и разрушает нашу жизнь.

— А что во-вторых?

— Неправильно воюем. Как в сказке — рубим головы кощеевы без устали, а к утру новые отрастают. Стало быть, направление главного удара надо менять. Иначе отомстить не получится, а значит — грош нам цена.

Подполковник сел обратно на табурет, скрипнувший под его весом. Полминуты они сверлили друг друга взглядами. Пациент откинулся на подушку, на лице его появился слабый румянец.

— Куда бить будем? — спросил он так тихо, что подполковник не расслышал.

— Что?

— Где, спрашиваю, яйцо с иглой, на конце которой жизнь Кощеева?

— В кошельке. И бить мы будем по нему изобретательно и чувствительно. Им будет очень больно! Только выздоравливай быстрее! Авгиевы конюшни некому расчищать… Некогда по госпиталям разлёживаться.

Подполковник снова поднялся и легким движением переставил массивный табурет ближе к кровати, показывая, что ему пора.

— Подожди, — остановил его больной у двери, — а что это за помехи были в эфире?

— Хитрая аппаратура. Автоматически включалась вместе с передачей и под видом белого шума передавала заранее записанный кодированный сигнал. Штабной крысе оставалось только следить, чтобы время передачи было не меньше, чем время проигрывания записи.

— Взять удалось?

— Выздоравливай, дружище, — не ответил на вопрос подполковник. — Тебе нельзя болеть, хандрить, умирать. Ты же один у Любушки остался…

— Да, Марко не сдюжил…

— Вот видишь…

Через месяц подполковник Ежов, получив от командования KFOR благодарность за разгром нелегального транзита и извинения за непреднамеренный «дружественный» огонь, улетел в Москву. Вместе с ним улетала маленькая девочка — Любушка, его крестница. Её папа, капитан ГРУ Григорий Распутин, он же — шеф-сержант французского легиона Жорж Буше, отправился в противоположную сторону. Получив от французского командования все виды поощрения за хорошую службу и полгода отпуска по ранению, он уезжал работать…