Цвет счастья

– А если я не знаю, кто я?

– Тогда выбери из всех возможностей своего «я» самую желанную. У каждого из нас есть выбор. Выяснить, что нас характеризует и направить свою жизнь в правильном направлении, или стать жертвой произвола тысячи случайных мимолетных мгновений. Часто мы не принимаем неправильное решение, а воздерживаемся от принятия правильного. И когда мы отказываемся решать, за нас решают либо другие, либо судьба. – Шарлотта откашлялась. – Что бы ты ни сделал, Антуан, пообещай мне одно: не быть куском глины в руках других.

Антуан задумчиво кивнул и сказал:

– Моя мечта кажется такой далекой от реальности.

– Ты должен сам создавать возможности, которые приблизят тебя к ней. Мечты не сбываются просто так. Нужно идти им навстречу. К тому, чего мы хотим, надо подходить решительно. Жизнь одна. Не соглашайся на нечто меньшее, чем то, о чем мечтаешь. Что тебя останавливает?

– Я не уверен, что достаточно хорош.

– Если ты всем сердцем этого хочешь, то станешь не только достаточно хорош, но и непобедим. Сомневаться правильно, но над этим нужно работать. Сомнения должны иметь основания и двигать тебя вперед, стать полезной критикой. Спроси свои сомнения, норовящие все испортить, почему то-то плохо или неправильно. Если они смогут предоставить доказательства, можно воспринимать их всерьез. Будь внимательным. Смелым. Упорным. Тогда придет день, и сомнения станут тебе союзниками, а не помехой.

– Я подумаю об этом.

– Одними раздумьями тут не поможешь. Нужно действовать. Только тогда ты почувствуешь, где твое место. Никто не отнимет у тебя то, что делает тебя собой. Никто. А теперь, Антуан, назови мне хоть одну причину, почему ты не можешь взять жизнь в свои руки и стать хирургом?

Антуан встал, отряхнул траву с волос и одежды и обхватил Шарлотту руками.

Глава 27

Шарлотте не нравилось беспокойство, которое навязывает людям современный мир. Манящие и одурачивающие молодых людей обещания, что они найдут искомое вовне. Она была убеждена, что каждый может найти счастье лишь в самом себе.

– Ты бы пожелала другим такой жизни, как у тебя? – спросил Антуан.

– Некоторых событий – точно нет. В твоем возрасте я твердо решила жить, как в романе, который однажды после себя оставлю. Самой написать свою историю, а не позволить кому-то. Прожить достойную внимания жизнь. Такую, которой смогу целиком и полностью себя посвятить.

– Еще ведь не поздно.

– Некоторые главы мне уже не удались.

– Какие?

– Те, которые за меня написали другие. И те, которые я прожила в соответствии с чужими ценностями. – Шарлотта на секунду задумалась. – А вообще, все мы художники, и жизнь наша должна быть произведением искусства. – Она смахнула с лица прядь волос. – Разум может быть лишь фундаментом жизни. А строительный материал должен поступать из души.

– Душа. Что это значит? Ты и правда в нее веришь? И в жизнь после смерти?

– Работая медсестрой, я видела и рождение, и смерть. Что происходит до и после, мне неизвестно. Однако чудо жизни настолько велико, что этого «до и после» просто не может не быть. Тем не менее, пока мы живы, нужно задаваться вопросом, что происходит между рождением и смертью. В этом суть настоящего.

Под его рубашку проникала нежная прохлада позднего летнего вечера. К сиреневому небу поднимались ветви деревьев, покрытые листьями. Антуан оглядывался на прошедшие годы, и они казались ему каким-то нереальным временем, временем, которое прошло не обычным потоком, а прерывисто и скачками. Будто последовательные моменты разделяли рвы. Дни шли друг за другом, но не были объединены между собой. До этого момента у Антуана не было планов на будущее. Лишь мечта, в которую он не верил. Однако этим вечером он впервые почувствовал связь со Вселенной.

Наступила ночь. Деревья, сияющие серебром в лунном свете, вдруг показались Антуану символом жизненного пути, на который он решился встать. Шарлотта права. Кто смотрит вдаль, тот видит свою жизнь с поразительной четкостью.

Тогда он понял: он станет врачом. Вселенная привела его в этот мир именно с этой целью.

Глава 28

Шесть лет спустя

Шли годы, и Жюль переживал их, словно бушующий шторм. Несмотря на свою стоическую выдержку, внутри он был разорван на куски.

Флорентина, которой тем временем исполнилось восемнадцать, превратилась в элегантную девушку. Хотя все в ней было существенно проще, поведением и манерой одеваться она напоминала Луизу. И все же темные волосы, тонкие длинные пальцы и хрупкое телосложение были у нее от другой матери. Ее мечты тоже со всей очевидностью происходили из другого мира. Казалось, они были предназначены для чего-то иного. Она не могла определиться, во что ей верить, но в глубине души чувствовала, что создана для другой жизни – совершенно отличной от той, которой жила с Жюлем, бывшим судьей, и Луизой, коллекционером произведений искусства, помешанной на роскоши. Ничто не было Флорентине менее близко, чем это. Она любила искусство, как и ее мать. Была эстетом, имеющим представление о прекрасном и умеющим запечатлеть его в своих картинах. Однако полотну она больше предпочитала свой медный дистиллятор, с помощью которого извлекала абсолюты жасмина, лаванды и других цветов и трав. Собирать в пузырьки ароматы мира – вот что было ее страстью. Она пыталась извлекать запахи даже из травы, дождя и влажной земли, тем самым создавая свой собственный чувственный мир. Благодаря ароматам она открыла доступ к месту своей мечты. Некоторые запахи пробуждали в ней нечто магическое, приближая к той женщине, которой она хотела быть. Ее сердце и тонкое обоняние были неразделимы.

Больше всего Флорентине нравилось извлекать эссенции из целебных трав, которые помогают при различных недугах. Жюль любил наблюдать, как она достает свои воронки и склянки, смешивает настойки, запечатывает пузырьки и наклеивает на них этикетки.

Когда дело доходило до того, чтобы вернуть кому-то душевное или физическое равновесие, она умела правильно определять, какая трава или аромат нужны этому человеку.

Долгое время Флорентина занималась своим увлечением только ради забавы, поскольку у матери были на нее другие планы. До того, как Флорентина набралась смелости, чтобы вдохнуть жизнь в свою мечту – изучение природной медицины, она была невидимой, а теперь засияла. Однако, прежде чем это произошло, ей пришлось проделать долгий путь.

Флорентина не понимала, почему зачастую не чувствует себя дочерью своих родителей и самой собой. Она была более чем желанным ребенком. Ее любили. Даже слишком, как ей порой казалось. Однако, хоть их с родителями и связывала семья, это была лишь родственная связь, а не родство душ. Ни внутренним, ни внешним она с ними не делилась.

Флорентина часто задавалась вопросом, можно ли пустить корни в семье, которая тебе не подходит. Она была настолько полна сомнений, что потеряла всякую уверенность. Пока именно Жюль не показал ей, что все возможно. Что почти все возможно, если верить в себя. Пока ее отец, который, хоть и не был на нее похож, но когда-то был с ней близок, не вмешался в ее жизнь. Который слушал ее, интересовался ее миром.

Проводимое вместе время было настолько чистым и искренним, что в какой-то момент они стали понимать друг друга, не обмениваясь ни словом. Между ними росла близость, несколько ослабляющая чувство отчужденности, которое, тем не менее, никогда не исчезало полностью.

Флорентина знала, что ей нельзя жаловаться на жизнь. То, что было у нее, намного превосходило то, что когда-либо будет у большинства людей. Поэтому она старалась ценить это и извлекать максимум выгоды.

Любовь Луизы к дочери была такой сильной, что зачастую перекрывала ей кислород.

Страх потерять Флорентину рос на ее лице, как родимое пятно. Флорентина догадывалась, что, должно быть, до ее рождения жизнь Луизы была наполнена глубокой печалью, и своим существованием Флорентина перекрывала какую-то черную, сосущую пустоту.

Своей любовью Луиза так крепко привязала к себе Флорентину, что в подрастающей девушке, стремящейся к свободе, одновременно рос страх, что мать останется ни с чем, словно пустой сосуд, вырвись она из ее объятий. Так что внутренняя и внешняя свобода оставались заветным желанием, а возможность выйти в мир и быть тем, кем хочется, – неисполнимой мечтой.

Флорентина часто представляла, каково это: жить собственной жизнью. Создавать себя. Однако каждая попытка, какой бы решительной она ни была, заканчивалась неудачей. Своей любовью Луиза очертила вокруг дочери такие тесные границы, что та считала невозможным их пересечь.

Долгие годы подрастающая девушка жила жизнью, которая ощущалась так, будто предназначена ей не судьбой, а Луизой. Жизнью в красивом коконе, слишком тесном, чтобы расправить крылья и научиться летать.

Луиза считала, что точно знает, что хорошо для ее дочери. Она не позволяла ей быть собой, а пыталась изменить везде, где это казалось ей необходимым и возможным. Превратила свои мечты в мечты Флорентины.

В Луизе снова и снова рос страх, что дочь, лишись она влияния над ней, попадет туда, куда у нее не будет доступа.

Какое-то время она даже отправляла Флорентину в художественную школу, потому что, по ее мнению, ничто так не добавляет последних штрихов в образ красивой девушки, как занятия историей и искусством. И потому что это была ее собственная мечта.

Флорентина никогда не любила рисовать. У нее это просто хорошо получалось. Ее хвалили. Поэтому она продолжала. Флорентина не рисовала чистыми красками, предпочитая смешивать цвета. Они струились по полотну, словно шелк, словно симфонии, исполненные на холсте. Девушка использовала то толстые кисти, то тонкие, будто нервные окончания, но что бы она ни делала, все ее работы настолько были наполнены жизнью, что картины буквально выходили за рамки при взгляде на них. В ее искусстве не было ничего искусственного, в каждом сюжете можно было созерцать красоту реальности.

Говорить нечего, у нее был талант. Однако ее сердце билось не ради живописи. А одного таланта, как известно, недостаточно, когда не любишь то, чем одарен. Флорентина хотела стать натуропатом.

– Натуропатом? Милая моя, не выставляй себя на посмешище, – отвечала на это Луиза, не отрываясь от работы.

Именно своей антипатией к планам Флорентины она пресекала любую попытку дочери расправить крылья. У Флорентины возникало чувство, что Луиза видит в ней не ту дочь, которой та является, а ту, которую она выдумала. Ту, которую хотела бы иметь. Ту, которая разделяла бы ее таланты и интересы. Флорентине казалось, что все ее занятия – это домашние задания, которые дает ей Луиза, а не решение задач или выполнение целей, которые ставит перед ней собственная жизнь.

Долгое время она пыталась соответствовать представлениям Луизы. До тех пор, пока не начала ощущать свою жизнь, вернее, ее отсутствие, и не попыталась от этого освободиться. Вскоре мать поняла, что дочь все больше отдаляется от нее, и начала от этого страдать. Как бы ей хотелось стать для Флорентины матерью, которая была бы и другом, и советчицей. Как бы ей хотелось дать дочери то, о чем она всегда помнила бы, что указывало бы ей путь. Но у нее не получалось. Ее собственный ребенок просто ей не открывался. Она чувствовала, что, сама того не желая, неправильно поступает с дочерью.

Флорентина не выдержала занятий в художественной школе и через несколько недель уговорила Жюля ее забрать. Ей было стыдно, что она не смогла оправдать ожиданий Луизы. А Жюля поражало, насколько противоположны мать и дочь и как мало между ними близости.

– Терпеть не могу ее попытки изменить меня по своему вкусу. Я – это я. Я не она. Я не хочу идти по ее стопам. Я хочу проложить свой путь, – сказала Флорентина, глядя в бледно-голубое небо. Жюль молчал.

– Прости, папа. Я тебя разочаровала, да?

Закатав рукава рубашки, Жюль заложил руки за голову и откинулся на спинку садового кресла.

– Нет, милая. Ты меня не разочаровала. Разве что удивила. Откровенностью, я имею в виду. Хорошо, что ты идешь своим путем.

– Но некоторые возможности я уже упустила.

– Во времена, когда возможности, казалось бы, безграничны, сознательно оставить некоторые из них позади может оказаться весьма полезно. Так цель перед глазами станет четче, а в сердце прибавится покоя. С ума ведь сойдешь, если все будет возможно. Как не потерять веру в то, что можно найти правильный путь? – Он потянулся к деревянной коробке, лежащей в траве, откинул крышку, вынул одну «Партагас», провел по ней носом, откусил кончик и зажег ее. – Все зависит от нас самих, – продолжил Жюль и с удовольствием сделал первую затяжку. – Можно обменять жизнь, которой мы недовольны, на другую. Никому нельзя позволять на себя влиять.

– А если у меня не выйдет? – спросила Флорентина.

Жюль секунду помедлил, посмотрел вслед ласточкам, которые отбрасывали на землю преследующие друг друга тени, а затем сказал:

– Старательный и действующий из благих намерений никогда не потерпит неудачу в том, что ему предназначено. Если мы терпим в чем-то неудачу – значит, это не наше. Нам становится близко только то, что нам подходит. Неудача – это всего лишь конец чего-то неверного и начало верного. Полетит тот, кто раскинет руки при падении.

Флорентина посмотрела на него. Всякий раз, когда она сталкивалась с его темными добрыми глазами, ей казалось, будто он видит ее насквозь и понимает все, что происходит внутри нее. Они настолько хорошо друг друга знали, что малейшее движение, малейшее изменение в выражении лица или тоне голоса говорило им обоим больше, чем можно было выразить словами. И действительно: никто, кроме отца, так хорошо не понимал, что для того, чтобы быть счастливым, человеку необходимо привести свою внешнюю жизнь в соответствие с внутренней. Что в материале, из которого соткана жизнь Луизы, Флорентина чувствует себя некомфортно.

– Я не хочу ее разочаровывать, – призналась Флорентина.

– Ты не можешь ее разочаровать.

– Но мне трудно не считаться со всем, что она для меня выдумала. Вдобавок ко всему она такая идеальная и сильная женщина.

– Да, это про нее. Луиза замечательная. Но почему ты хочешь ей – да и вообще кому-то – соответствовать? Ты прекрасна такой, какая есть. Ни одна копия не бывает безупречной. Ищи свой собственный голос.

– Но кто я?

– Выясни это.

Он стряхнул пепел с сигары в траву и, прежде чем снова сунуть ее между зубами, сказал:

– Существуют тысячи дверей в жизнь. И ты найдешь свою.

– Свою собственную?

– Твою собственную.

– Но как это сделать?

– О чем ты мечтаешь?

– Мечты – это одно. А реальная жизнь – другое.

– Нами движут мечты. Возможно, сперва это незаметно, но кто знает, насколько стремительно мы к ним идем, пока с виду они удерживают нас на месте. – Он затянулся сигарой и выпустил облачка дыма, которые поднялись к небу и рассеялись. – Лишь тот, кто следует своим мечтам, может стать человеком, цветок жизни которого не нуждается в уходе. Он сам по себе растет, формируется и наполняется. Благоухает.

– Но наступает момент, когда люди, преследуя свои мечты, переступают границу между смелостью и глупостью.

– Если будешь внимательна, то будешь держать эту границу в поле зрения. Ты удивишься, Флорентина, какие перспективы перед тобой откроются, когда ты вернешься к своим мечтам.

Повисла долгая пауза. Затем Флорентина спросила:

– А ты, ты мечтаешь?

– Немного, – с улыбкой ответил Жюль и пожал плечами. На мгновение он вспомнил волшебный момент из прошлого, которых в его жизни было, конечно, немного. Настоящее ненадолго потускнело, и в Жюле пробудилось чувство, которое он считал мертвым. Пока Флорентина не отвлекла его от мыслей:

– Почему ты не живешь так, как советуешь мне?

Вопрос, который он едва осмеливался задать самому себе. В одно мгновение он вдруг осознал, что с того дня в родильном доме его жизнь просто текла мимо, однако он никогда не направлял ее в желаемое русло. Отчаяние и покорность судьбе парализовали его. Теперь он понял, что, подменив детей, совершил непростительную ошибку не только потому, что не обдумал масштаб последствий, но и потому, что не знал тогда своего сердца. Того, чего на самом деле хотел от жизни.

Флорентина посмотрела на него и повторила вопрос:

– Скажи же, почему ты не живешь так, как советуешь мне?

– Потому что эта мысль озарила меня только что, именно сейчас, в этот самый момент.

Флорентина рассмеялась.

Именно она была теперь его компасом. Компасом, заставившим осознать, насколько сильно он сам отклонился от того, о чем когда-то мечтал. Именно Флорентина. Которую он – без ее ведома – вырвал из ее жизни с корнем и пересадил в другую.

Он смотрел на свое отражение в окне летнего домика, стоящего напротив, и пытался разглядеть лицо двадцатилетнего Жюля. Его надежды. Его мечты. Он понял, что ему, как и Флорентине, придется заново учиться жить.

Флорентина вопросительно смотрела на него своими сверкающими глазами. Когда он замолчал, она поцеловала его в щеку. Жюль улыбнулся. Это был один из тех коротких моментов в жизни, что были для него дороже золота. Однако эти мгновения быстро терялись, словно золоченая пудра в песке, и пустыня безнадежности простиралась перед ним в бесконечность.

Прежде чем оставить Флорентину одну, он сказал:

– Ты сама пишешь свою историю. Заканчивать ее тоже тебе.

Глава 29

Порой силы на то, чтобы изменить свою жизнь, проистекают всего из одного замечания.

Внезапно – это случилось весной, – сбросив с себя все, прежняя Флорентина исчезла. Ее место заняла уверенная в себе девушка, неповторимая, вдохнувшая жизнь в свою мечту.

Она освободилась из слишком тесного кокона и наконец расправила крылья, всего за несколько недель построив свой собственный мир.

Флорентина полностью отдалась своей страсти – изготовлению эфирных масел и натуральных лечебных средств. О целебном действии ее препаратов вскоре узнал весь город. Жюль оборудовал для нее собственную лабораторию и процедурный кабинет в бывшем летнем домике. Чтобы полечиться у Флорентины, люди стекались со всех сторон света.

Хотя Луиза знала, что деятельность дочери не нравится в ее кругах тем, кому должна бы нравиться, в какой-то момент она с этим смирилась. Жюль и Флорентина уже давно были друг другу ближе, чем она любому из них, и Луиза не вынесла бы, если бы оба полностью отвернулись от нее.

Задолго до рождения Флорентины – в период нереализованного желания иметь детей – неутолимая жажда материнства растеклась в Луизе, как черные чернила, словно покрыв собой все, чем она была раньше. С каждой новой потерей ребенка черное пятно внутри только росло. Как темная краска на полотне, постепенно впитывающаяся все глубже в волокна материала, внутри Луизы образовалась большая черная дыра.

Когда она наконец взяла Флорентину на руки, это пустое пространство полностью заняло маленькое существо. Луиза проецировала на дочку все свои желания и потребности. Однако та, как и любой подросток, в конечном счете превратилась в девушку, ищущую свой собственный путь, и чем больше она начинала отделяться от матери, тем с большей паникой Луиза пыталась ее удержать. Тогда Луиза поняла, что отпускать – что на самом деле требовало меньше усилий, – несравненно тяжелее.

Когда Флорентина наконец устроила свою жизнь, и Луиза неизбежно стала проводить больше времени наедине с собой, ей пришлось осознать, что той женщины, которой она была до материнства, до проявления желания иметь ребенка, больше не существует. Даже глядя в зеркало, она не находила в себе ничего, что напоминало бы ей о двадцати-, двадцатипяти-, тридцатилетней себе. В ней росли опасения, что все, что она когда-то собой представляла, безвозвратно потеряно.

Луиза достигла этапа, когда мы все задаем себе одни и те же вопросы: стоит ли наша жизнь того, чтобы ее жить? Имеет ли она значение? Неужели она уже прошла? Нагрянет ли что-то, что встряхнет нас, пробудит от привычного оцепенения? Вопросы, обрушившиеся на Луизу внезапно и с такой силой, что у нее чуть не закружилась голова. Вопросы, сопровождавшиеся неопределенной печалью и ощущением, что все, что когда-либо давало ей опору, безвозвратно ушло.

Какой была жизнь? Была ли она просто набором принятых и непринятых решений? Совокупностью обстоятельств и совпадений и наших толкований на их основе? Или жизнь была чем-то большим? Была ли она частью более масштабного плана? Если да, то, где в нем место Луизы?

Глава 30

– Во мне Флорентина не нашла ничего из того, что искала, – как бы случайно сказала однажды Луиза Жюлю, имея в виду совершенно не случайные вещи.

– Это не так, – ответил он.

В последние годы Жюлю не удавалось подобраться к Луизе. Как только он пытался поговорить с женой на более глубокие темы, ее первоначальное дружелюбие исчезало, и на лицо снова ложилась маска безразличия.

Жюль наблюдал, как она соединяет кончики пальцев обеих рук и задумчиво их рассматривает. Луиза посмотрела на него снизу вверх. Впервые за много лет посмотрела по-настоящему. И он решился выразить свои мысли, тщательно подобрав слова:

– Каждому человеку нужна своя собственная жизнь. Мы можем гордиться тем, что Флорентина идет своим путем. Нам нужно поощрять ее отличие от нас, чтобы она могла проявлять свои таланты. Она имеет право на собственную жизнь, как и любой другой человек.

– Ты говоришь так, будто я лишила ее этого права, – резко сказала Луиза.

– Я этого не говорил.

Молниеносно голос Луизы снова зазвучал напряженно. Она ощутила дремлющий глубоко внутри гнев на себя и на мир.

– Флорентине не помешает пройти через то, что ей не нравится. Это закалит ее и в будущем позволит лучше справляться с ударами судьбы. Жизнь – это не прогулка. Это бег на выносливость, к тому же с препятствиями.

– Тем не менее мы должны иметь возможность стать теми, кем хотим быть. Только тогда мы обретем счастье. И Флорентина на пути к этому.

– Прошу тебя, Жюль. Не преувеличивай. Не думаю, что художественная школа была неправильным выбором для Флорентины. А хоть бы и так! Неправильный выбор профессии в начале пути – еще не конец света.

– Нет. Не конец. Но вещь серьезная. Мы ведь не должны усложнять Флорентине жизнь больше, чем нужно. Если она так быстро смогла исключить для себя эту профессию – тем лучше. Сложностей и так хватает. Извини, Луиза, но мне порой кажется, что ты хочешь сделать из нее женщину, которой мечтала стать сама. Но это уже другой разговор. Я хочу сказать, что нам надо больше доверять своему ребенку. Как и другие родители, мы переоцениваем свое влияние на ее счастье.

– Переоцениваем свое влияние на ее счастье? Хочу сделать из нее ту, кем не смогла стать сама? Глупости. О чем ты говоришь, Жюль?

– Мы оба не можем признать свой предел.

– Что ты хочешь этим сказать?.. Речь идет о Флорентине, а не о нас.

– Возможно, и о нас тоже. Вот смотришь на людей и видишь, что у них есть мечты. Смотришь на нас – видишь, что у нас их больше нет.

– Флорентина моя мечта. Она наполняет меня.

– Луиза, заполнять свою пустоту другим человеком – не самое лучшее решение. Этот человек, скорее всего, однажды уйдет и заберет с собой все, что в тебе есть. Только то, что ты вкладываешь в себя, создаешь внутри себя, принадлежит тебе навсегда. Этого у тебя никто не отнимет. Наше счастье должно зависеть лишь от нас самих.

– От одной мысли о том, что Флорентина когда-нибудь уедет, моя и без того жалкая жизнь кажется мне еще более ничтожной.

– Ты ощущаешь свою жизнь жалкой?

– С каждым годом материнства во мне все меньше той Луизы, женщины с ее собственными желаниями и представлениями. Я больше не та, кем была когда-то.

– Мы все больше не те, кем когда-то были.

– Ну тогда я не та, кем хотела быть.

– Никто не обречен оставаться тем, кто он есть. У всех нас есть выбор. Я бы не хотел, чтобы ты видела все в таком мрачном свете.

– Я стараюсь вообще ничего не видеть.

– Мир вокруг тебя – это отражение твоего внутреннего мира. Измени свои мысли, и ты изменишь обстоятельства.

– Я чувствую себя загнанной в угол. Что можно изменить в моем возрасте?

– Попытайся вспомнить себя. Порой нам приходится искать дорогу к самим себе, к тому, кем мы были, к тому месту внутри нас, где рождаются мечты. Это может быть долгий путь, если мы ушли уже далеко от себя истинных, если он скрыт под листвой прожитых лет. И смотря насколько крепко нас закалила судьба. Однако те, кто отправляется на поиски, всегда прибывают к цели, даже если они еще не знают, где находятся. Я в этом уверен. Зачастую то, что мы открываем, оказывается не тем, что мы искали, но тем, что нам необходимо. Отправляйся на поиски, и очень скоро в тебе снова вспыхнет страсть, которая когда-то заставляла твои глаза сиять, а жизнь – цвести. Иногда двигаться навстречу зарождающемуся будущему нам мешает лишь нехватка фантазии.

Луиза оперлась головой о руки. После долгого молчания Жюль сказал:

– Ты найдешь свое счастье. – Но в тот же момент пожалел, поскольку это прозвучало так, будто он хотел уйти из ее жизни.

Луиза это поняла.

– Мы. Что от нас осталось?

– О чем ты?

– Ты прекрасно знаешь, о чем я, Жюль. Я понимаю, что надолго тебя покинула, когда так сильно захотела ребенка, а потом наконец родила. Но, когда я снова захотела жить совместной жизнью, мне стало ясно, что ты ею больше не живешь.

– Нас навсегда связывает любовь, любовь к нашему чудесному ребенку.

– Став родителями, мы потеряли друг друга.

– А возможно, задолго до этого. Думаю, нам обоим еще предстоит найти свое истинное место в мире. И сделать это мы сможем лишь тогда, когда придем к самим себе. Может, тогда это будет означать, что наши жизненные пути разойдутся. А может, и нет. Ясно одно: то, что мы значим друг для друга, можно сохранить. Прошлое, которое мы создали вместе, у нас уже никто не отнимет. Пришло время каждому идти своим путем.

Глава 31

Луиза знала, что он прав. Как далеко она ушла от человека, которым когда-то была?

Временами ее удивляла способность Жюля относиться ко всему и всем с пониманием. Она задавалась вопросом, к чему приведет это понимание или к чему оно уже привело. В минуты подобных размышлений Луиза еще чаще, чем обычно, думала о том, что ее дочь совсем на нее не похожа. На Жюля она тоже не похожа. Тогда на кого? В голове всплывали обрывки мыслей. На лице промелькнуло подозрение, словно отблеск света на мутном озере. Луиза захлопала в ладоши, будто желая избавиться от навязчивых мыслей, встала и сказала себе:

– Луиза, Луиза, только не сходи с ума. – Она прогнала из головы все чудовищное.

После рождения Флорентины их с Жюлем брак из года в год менялся. На смену страсти пришла дружба. В этих отношениях Луиза ощущала себя в безопасности, однако в то же время чувствовала, что ее женственность умирает. Иногда она даже жаждала, чтобы ее пронзила боль, просто чтобы снова себя узнать.

Когда они в последний раз друг друга желали? Желал ли он ее вообще? Или он уже давно желает другую?

Мы ожидаем от других лишь того, на что способны сами, хорошего или плохого. Мы видим в других лишь то, что уже есть в нас.

Саму Луизу не удивило, что в какой-то момент ее привлек другой мужчина. Она знала его еще со школы, а год назад случайно встретила снова. Его звали Азис. Теперь он был известным врачом. Азис любил искусство и время от времени покупал картины в ее галерее.

Когда Луиза смотрела на него, ее захватывали воспоминания о прошлом. О днях, наполненных счастьем. О почти забытых днях. Это были отношения из прошлого, прошлого, которое внезапно снова стало настоящим и окутало ее собой, словно теплым защитным плащом. Вернуло ей чувство легкости, утраченное с Жюлем. Тогда, как и сейчас, Луизу и Азиса связывала непринужденная дружба. Отношения без обязательств. Необременяющая симпатия. Уважение друг к другу, которое придает сил собственному «я».

Это произошло однажды во второй половине дня. Луиза закрыла галерею, задернула шторы в задней комнате, и они оба выскользнули из одежды. После она почувствовала себя живой и сильной. Наполненной. Желанной. Пусть это и не была любовь.

Смерть отслоилась от Луизы, как кора отслаивается от платана из-за его быстрого роста. Она избавилась от сухого покрова, сбросила его. Всего за один день она выросла из своего погибающего «я», содрала его с себя, словно обожженную кожу.

Луиза почувствовала себя неуязвимой, хотя бы на миг. И, пожалуй, что самое важное, – в каком-то смысле равной Жюлю. Ее любовь больше не зависела только от него, от ее мужа, у которого, казалось, все схвачено. Который для всего находит правильные слова. Которому жизнь почти ничего не может сделать. Который понимает даже бесконечно чуждую ей дочь.

То, что Луиза изменила в тот день, нарушила верность, она приписала Жюлю. В конце концов, это он лишил ее возможности чувствовать себя в браке живой, поэтому она имела полное право ожить с другим мужчиной. Пойти путем, которым Жюль никогда не следовал и не последует.

Луиза спустилась к озеру и поплыла сквозь тростник. Казалось, будто она плывет на месте. Время остановилось. А со временем и чувство блаженства.

Глава 32

Лежа на берегу озера, Луиза развернула лист бумаги, который Азис положил ей в карман, когда они прощались, прежде чем поцеловать ее в последний раз.

Вскоре после того, как они нашли друг друга, их пути снова разошлись, и она знала, что больше никогда его не увидит.

Дорогая Луиза,

мы оба знаем, что наша сегодняшняя встреча была первой и последней.

Ты находишься в поиске сама не зная чего.

А я думаю, что нашел то, чего никогда не искал.

Мы оба возвращаемся к жизни, которая изменилась за несколько часов.

И это хорошо.

Ты спрашивала у меня, где искать ответы.

Я не знаю.

Единственное, что я, как мне кажется, знаю, – что размышления не помогут найти ответов на главные жизненные вопросы. Решения кроются в самой жизни. Проживая ее, мы узнаем то, что в глубине души нам уже известно, но остается скрытым глубоко внутри нас.

Ты не можешь найти смысл жизни нигде, кроме как в себе самой. В этом ее загадка.

Когда выбираешь путь, доверяй тому, что говорит тебе душа. Тогда ты выберешь правильный.

Твой Азис

Луиза сложила из письма кораблик и пустила его по озеру. Вода омывала исписанную чернилами бумагу и смывала слово за словом, предложение за предложением. Азис прав: ответ был в ее сердце.

Глава 33

Только оставшись в одиночестве, он сбрасывал маску и смотрел на свое изможденное лицо. С годами поддерживать ложь становилось все сложнее. На фасаде появились первые трещины. Чем дальше они распространялись, тем сильнее рос страх быть раскрытым.

Он боролся со своей ложью, как путешественник со слишком большим багажом. Не мог с ней жить, но и без нее не мог остаться, и постепенно начал чувствовать, что разрывается между тем, что хотел бы сделать, и тем, что нужно делать, словно натянутая ткань, осыпаясь по краям.

В любой момент время могло раскрыть его поступок, а ледяное дыхание истины – унести Жюля прочь. Он чувствовал, что ложь движет им, кружит его, как вызванный им самим ураган кружит листок с дерева. Листок, который теперь беспрестанно носится по улицам, нигде не обретая покоя.

Глядя в зеркало, Жюль видел человека, отмеченного клеймом молчания. С бесцветными, словно вода в стакане, глазами. С черными, словно чернила, морщинами. Обессиленный чувством вины и раскаяния, он чувствовал себя птицей, упавшей с небес.

В сущности, Жюль ощущал себя так же, как и Луиза: он больше не мог найти в себе того мужчину, которым когда-то был. Он стал себе чужим и устал от самого себя.

Жюль уже не мог сказать точно, когда все вышло из-под контроля, когда он потерял из виду свой собственный путь. Он лишь знал, что ему жаль Луизу. И что жалость – всегда плохой советчик. Что из глубокого отчаяния он совершил ужасную ошибку и не исправил ее, а задвинул подальше, оставив покрываться плесенью.

Теперь Жюль больше не мог этого выносить. Дойдя до предела, бывший судья чувствовал себя погребенным под своими мыслями. Жизнь во лжи давила на него, будто надгробная плита.

Как бы Жюль ни ломал голову, он не находил выхода, словно человек в тюрьме без окон, мечтающий о свободе.

Пока он шел к другу, торседору, все эти мысли бешено носились в голове, словно стая ос вокруг гнезда.

– Что скажешь, Жюль? – спросил друг, когда тот вошел в магазин сигар.

– Что тут скажешь? – Жюль рухнул на стул рядом с входной дверью и провел по глазам дрожащими пальцами.

– Неважно выглядишь, – заметил торседор, подняв взгляд от табачного листа, из середины которого только что вырезал жилку. – Тебя что-то гнетет. Меня не проведешь, – он бросил жилку к остальным, в мусорное ведро. Затем снова опустил взгляд на половинки табачного листа и начал обрезать их до нужного размера. Остатки, которые позже использовал для начинки, он отбросил в сторону.

– Можешь класть все, что угодно. В табачный лист, в смысле, – вздохнул Жюль.

– Все, кроме жилки из середины листа. Ее я вырезаю. А теперь, дружище, ответь: что мы должны вырезать из твоего сердца, чтобы ты снова смог раскрыть весь свой аромат?

Жюль посмотрел на пол. И пробормотал:

– Двадцать лет назад… – Он сделал короткую паузу. – Двадцать лет назад я совершил ошибку, принял решение, которое навсегда изменило судьбы многих людей.

– Такое происходит каждый день, дружище, – ответил торседор, проводя руками по мягкой эластичной поверхности табачных листьев, напоминающей тонкую кожу. – Люди принимают решения и тем самым меняют естественный ход вещей. Не только в своих жизнях, но и в жизнях многих.

– Моя ошибка намного серьезнее, – сказал Жюль. – Я поставил Луизу, Флорентину и многих других людей в ужасное положение.

– Но ведь с твоей женой и дочерью все в порядке. У меня нет ощущения, что они находятся в ужасном положении, – ответил торседор и промокнул листья смоченной в воде тряпкой.

– Они ни о чем не подозревают. Я обращаюсь с ними так же бережно, как ты со своими листьями.

– Если начинка будет слишком влажной, она склеится, и сигара затвердеет. Тогда через нее больше не будет проходить воздух.

– Необходимо всегда соблюдать правильную дозировку, не так ли? Как и в случае с открытостью и молчанием. Излишняя открытость может стоить тебе всего, а чрезмерное молчание, наоборот, подобно спящему вулкану: внутри тлеет пламя, но однажды правда раскрывается, извергается и хоронит все под своей лавой.

Торседор посмотрел на Жюля.

– Ты хотел им навредить? Луизе и Флорентине?

– О чем ты? Конечно, нет. Как я мог этого хотеть? Я желал им самого лучшего. Но слишком поздно осознал, что неправильные поступки никогда не доводят до добра. – Жюль закрыл иссеченные фиолетовыми прожилками веки и положил на них пальцы.

– Не важно, какие глупости мы, люди, совершаем, друг мой, – сказал торседор и похлопал Жюля по плечу, поднявшись, чтобы положить табак на кожаную ленту станка для скручивания сигар. – Если они сделаны из благих побуждений, в них не может быть ничего плохого. Даже если кто-то сочтет твой поступок предосудительным, это еще ничего не будет значить. Человек видит со стороны лишь голые факты, а не истину.

– Хотел бы я, чтобы все сошло мне с рук. Но нет, моя ошибка серьезнее. Непоправимая ложь. Если бы я только мог тогда представить, к чему она приведет.

– Боюсь, Жюль, мы ничего не можем знать наверняка. Большинство людей делают то, что считают лучшим для себя и других. Уверен, двадцать лет назад ты сделал то же. – С помощью станка торседор закатал табак в табачный лист. Затем он поместил заготовку к остальным в форму и наконец под пресс. – Готово, – сказал он. – Полежат день под прессом, потом я подрежу их до нужной длины, заверну в покровный лист, и ты сможешь попробовать этот сорт.

– Как бы редко я ни курил, всегда остаюсь верен сигарам «Партагас». Привычка. Хоть какое-то постоянство. – Жюль глубоко вздохнул. – У тебя не найдется одной?

Торседор смотрел на друга и некоторое время молчал.

– Может, сначала по стаканчику? – Он налил Жюлю бренди и поставил рядом с ним на деревянный столик.

Жюль обхватил стакан рукой и одним махом влил в себя содержимое. Затем поставил стакан обратно и произнес:

– Я играю со временем. Кто сможет дольше скрывать правду? Оно? Или я? Кто-то из нас рано или поздно раскроет ложь. Время, потому что перехитрит меня и однажды все станет явным. Или я, потому что сломаюсь. Но прошлое никогда не остается в прошлом.

– Хоть я и не знаю, что тебя так угнетает, Жюль, и тебе не обязательно мне рассказывать, но, глядя на тебя, я вижу, что, возможно, было бы лучше прекратить эту гонку со временем. – Он протянул ему открытую коробку сигар «Партагас».

Жюль вынул одну и откусил кончик.

– Начав лгать однажды, уже не можешь остановиться.

Торседор захлопнул коробку и положил ее обратно на полку.

– Представь, – сказал он, – что ты спасаешься от воды в реке на бревне. Пока ты спокойно стоишь на нем, все в порядке. Но как только ты начинаешь бежать, бревно начинает вращаться. Теперь ты вынужден продолжать двигаться, чтобы не упасть в воду. Бревно так и будет вращаться все быстрее, и тебе придется все быстрее бежать. Однако суть в том, что ты должен спрыгнуть в ледяную воду, пока еще не разучился плавать. Потому что если ты будешь бежать по бревну слишком долго, то в какой-то момент забудешь, каково это, в изнеможении упадешь в воду и утонешь. – Он помедлил и посмотрел на голубой дым, поднимающийся к потолку от сигары Жюля.

– Я уже двадцать лет бегу по этому бревну. И, говорю тебе, непременно упаду. Мне надоело бегать. Я устал. Долгое время мысль о потере той жизни, которую мы с Луизой так усердно строили, казалась мне хуже, чем поддержание лжи. Снова и снова я надеялся, что от прошлого можно отречься, обезвредить его, похоронить. Теперь я знаю, что это невозможно.

– Тогда спрыгни с бревна и скажи ей.

– Она пошлет меня к черту.

– С чего бы?

– С того, что я причинил вред ей, Флорентине и другим, вмешался в самую суть ее жизни.

– Что бы ты ни сделал, Жюль, никто не сможет послать тебя к черту.

– Почему?

– Потому что, как мне кажется, с тех пор, как ты это совершил, ты уже живешь в аду.

Жюль опустил голову.

– Ты не хуже всех нас. Поверь, дружище, нет ничего, абсолютно ничего, на что мы, люди, не способны, – ни хорошего, ни плохого, – сказал торседор. – Мы все можем чувствовать то, что могут чувствовать другие. Если ты понимаешь человека, то ты понимаешь и его поступки.

Каким же бесценным был такой друг. Один-единственный разговор, благодаря которому тревога постепенно покинула глаза Жюля, и они засияли надеждой на то, что еще не все потеряно.

Глава 34

Когда Жюль вошел в дом, его первой мыслью было поговорить с Луизой. Признаться ей во всем, излить душу. Однако внутреннее напряжение вернулось. Он беспокойно шел по коридору. Бросался от комнаты к комнате, пока не подошел к библиотеке. Дверь была приоткрыта. Жюль заглянул внутрь. Он увидел, как Луиза сидит на стуле с подлокотниками спиной к нему и читает книгу. Он вцепился в дверную ручку. Открыл рот. Но как бы Жюль с собой ни боролся, он не мог произнести ни слова. Ящички в его мозгу, которые, как он только что предполагал, заполнены решениями, снова закрылись.

Луиза, почувствовав его приближение, обернулась и улыбнулась. Эти глаза. Счастливые глаза. Как давно Жюль не видел, чтобы они так сияли.

Страх поднимался в нем, словно стая нервных летучих мышей в воздух, и бывший судья отказался от невозможного решения, принятого по дороге домой. Рассказать Луизе правду было не просто трудно, это было немыслимо. Жюль оставался непроницаемым.

– Что-то случилось? – спросила Луиза, обернувшись снова.

– А должно было? С чего ты взяла? – В ушах стучал пульс.

– По глазам вижу.

– Ничего, я просто устал. – Жюль сухо сглотнул и промокнул платком пот со лба. Надежда, которую он лелеял все эти годы, что ложь никогда не раскроется, сжалась в этот момент до одного-единственного желания: чтобы не все было потеряно.

Обескровленная кожа, бледная и мятая, будто из бумаги, – Жюль казался неуверенным и слабым, подобно наброску на пергаменте. Его глаза наполнились слезами. Он моргнул, чтобы Луиза этого не заметила. Ему с трудом удалось придать лицу более подходящее выражение: попытался улыбнуться, но получилось лишь слегка дернуть уголком рта. Жюль подошел к жене, положил руку ей на плечо и сказал:

– Я прилягу на часок, и мне полегчает.

Луиза накрыла его руку своей и кивнула.

Только он собрался выйти из библиотеки, как вдруг она крикнула ему вслед:

– Жюль!

Он остановился и молча повернулся к ней.

– Ты не обязан рассказывать мне свои секреты, только потому, что я рассказываю тебе свои. Мне просто хотелось бы узнать больше о тебе и о том, что тобой движет.

Жюль на мгновение опустил веки, кивнул и ушел. Предстоящий разговор так и остался предстоящим разговором.

В первые годы брака они были так близки, а теперь Луиза осталась одна, огражденная от тьмы его жизни. Ей очень сильно хотелось узнать, над чем он ломает голову, на какие вопросы ищет ответы. Ей очень сильно хотелось изучить обратную сторону его молчания. Однако Жюль – так же, как и она теперь – держал свою нынешнюю жизнь в тайне.

Позже вечером, в зале – Луиза поняла это по одному лишь дыму его сигары, – он сбежал от нее.

Жюль вернулся в мир молчания, в темное место, где больше не хотел находиться, но откуда не мог выбраться. То, что изначально служило защитой, превратилось в нечто разрушительное. Снова и снова он задавался вопросом, когда эта немая бомба взорвется и покончит с их жизнями.

Жюля терзало раскаяние и стыд. Теперь он чувствовал, что гниет изнутри, что ложь съедает его, опустошает.

Однако, не только ложь. Вся его жизнь его не устраивает, и уже давно. Возможно, она перестала его устраивать еще до рождения Флорентины. Это не его жизнь, а кого-то другого. Временами ему казалось, что она не имеет никакого отношения к настоящему Жюлю.

Так что же пошло не так? Задолго до того, как он стал отцом?

Как ему размотать запутанный клубок судьбы и найти свою красную нить?

Жюль налил себе стакан бренди. Он был необходим ему, как и сигара, ради легкого тумана в голове. Когда он перевел взгляд с читающей на стуле Луизы на консоль, где стоял подсвечник с горящими свечами, его мучительные мысли растаяли, как воск в пламени, и хотя бы на миг смогли испариться.

Глава 35

Впервые в своей жизни Антуан решился на невозможное: стал хирургом. Тихие дни заполнила работа с людьми. Он растворился в ней. У него хорошо получалось. Настолько хорошо, что люди приезжали издалека, чтобы у него лечиться.

Для размышлений о детстве, травмах и чувствах не оставалось места. Не было времени заглядывать в прошлое или будущее. Антуан полностью жил настоящим и был счастлив.

Болезненные воспоминания не вспыхивали до того дня, когда с одним-единственным листком бумаги в его жизнь вернулось все: прощание с матерью, грусть, отчаяние и одиночество. И главный вопрос: почему все это случилось?

Двадцать два года прошло с тех пор, как край голубого платья Марлен скрылся за деревьями. Долгие годы Антуан искал ее, но так и не обнаружил никого, кто когда-то принадлежал к ее миру, и в какой-то момент бросил поиски.

Для того, кто способен так решительно и окончательно оставить ребенка, как его оставила Марлен, Антуана больше не существовало. Он осознал это, когда мать не вернулась даже спустя несколько месяцев, и попытался смириться. Однако шрамы на его сердце остались.

Никто, даже Шарлотта, не мог оценить, как трудно ему жилось без ответов все эти годы.

Антуан любил уединенность за операционным столом, сосредоточенность на своих действиях, на пациенте, на его исцелении, а иногда и на спасении. Он любил тишину, прерываемую лишь звоном хирургических инструментов, тихую музыку, в которой находил душевный покой.

До обычного дня в операционной, за которым последовал необычный вечер дома, после которого все опять перевернулось вверх дном.

Антуан вошел в дом, открыл окно на кухне, чтобы впустить свежий вечерний воздух, и начал небрежно просматривать почту. Он кидал на стол одно письмо за другим, пока одно из них не бросилось ему в глаза и не поразило настолько сильно, что все остальные выскользнули из рук и рассыпались по полу.

В голове пронеслась буря образов. Антуан почувствовал, как от лица отхлынула кровь. Как следы детства, которые, как ему казалось, давно стерлись с его души, проявились во всей своей ясности. Как отчетливо на самом деле то, что казалось забытым. Он посмотрел вдаль через окно и понял: прошлое, как и будущее, неизбежно.

Именно сейчас, когда он покончил с былым и хотел навсегда разорвать связь с миром раннего детства, чтобы никогда больше не подвергать себя исходящей от него боли, именно сейчас он получил знак из этого самого мира.

Откуда она узнала, где он живет? Как она его нашла? Если у нее получилось, то почему у него – нет? Или это привилегия только для матерей? Мать всегда находит своего ребенка? Это потому, что связь между ними никогда не разрывается полностью?

Раннее детство Антуана, проведенное с Марлен, было бедным. Холодным. Серым, лишь с крошечными вкраплениями светлых моментов, когда она гладила его по волосам или улыбалась ему. А затем настал момент, когда она оставила его одного, просто бросила, с каждым днем уходя все дальше и дальше в прошлое.

Наконец Антуан смирился с многолетним молчанием Марлен. Подчинился ему. Письмо выбило его из колеи: спокойный внешне, но полный гнева внутри, он смотрел на буквы, выведенные синими чернилами: «Моему сыну Антуану».

Простой белый конверт. Руки Антуана задрожали. Он начал разрывать его, порвал чуть ли не на куски, пока изнутри наконец не выпорхнул лист, словно птица из клетки.

Лист пах лавандой. Бумага походила на пергамент с пожелтевшими краями, подрагивала на ветру, пока Антуан осторожно разворачивал его, как будто буквы могли рассыпаться, если слишком поторопиться.

Он закрыл окно, сел за стол и расправил страницу. Глаза забегали по строкам. Почерк на листе дрожал. После первых предложений чернила испарялись, но затем снова оживали, прежде чем ослабнуть и побледнеть на последних словах настолько, что их практически переставало быть видно.

При первом прочтении Антуан уловил смысл найденного в этих строках лишь самым краем разума. Волна ужаса, который таила в себе эта история, затопила его только тогда, когда он прочитал письмо во второй и в третий раз.

Прошлое, которое до этого было сплошным хаосом в голове, начало выстраиваться в линию. И хотя мать в своем письме лишь намекала на отдельные события, которые вдруг соединились воедино, Антуан догадывался обо всей их жестокости.

Буквы на тонком листе бумаги на мгновение расплылись, и на краю его сознания начал медленно складываться образ матери. Смутные очертания наполнились, наконец обретя четкость, и он вспомнил ее некогда знакомое и на само деле не до конца забытое лицо. Затем в его памяти возникла еще одна картина: момент, когда она шла по гравийной дорожке и даже не обернулась. И хотя это полотно не обретало четких контуров, но Антуан видел голубое платье, видел, как оно колыхалось на ветру, обвивая ноги Марлен, как она шла, не останавливаясь. Как он смотрел ей вслед, пока ее не поглотила тьма. Теперь же перед глазами Антуана возник образ старой больной женщины, которая вертит между дрожащими пальцами пятнистое гусиное перо, прокручивает мысли в голове до тех пор, пока не придаст им искомую выразительность, и наконец макает перо в чернила.

В одночасье через воронку его памяти пронеслась такая буря воспоминаний, что по щекам потекли слезы. Из горла вырывались прерывистые рыдания, как будто ему едва хватало воздуха. Тогда Антуан встал, снова распахнул окно и попытался глубоко вдохнуть и выдохнуть. Проведя пальцами по волосам, он прошелся по комнате взад-вперед, не выпуская письма из рук.

Это недостающая часть его жизни? Завещание?

То, что было написано в строках Марлен, как и то, чего в них написано не было, слишком тяготило, чтобы взвиться в небо. Теперь крылья Антуана лишь отбрасывали на его жизнь тени, да такие большие, что ему казалось, он больше никогда из них не выйдет.

Антуан снова взял в руки письмо, снова взглянул на лист бумаги, настолько наполненный реальностью, что он едва мог его держать, и прочел слова Марлен в четвертый раз:

Дорогой сын Антуан,

хоть я и не имею права просить у тебя прощения, но все же осмелюсь. Хоть я и не имела права тебя искать, но все же сделала это.

Я бесконечно благодарна жизни за то, что нашла тебя и могу надеяться на твое благополучие. Разумеется, все, что ты думаешь и помнишь обо мне, – правда. Однако ничто из этого не является правдой нашей семьи, правдой нашей истории. И я хочу рассказать тебе ее, пока еще могу. С каждым днем мои силы иссякают, а упадок неумолимо продолжается; я приближаюсь к концу или, как того хочет вселенная, к новому началу.

Я все чаще теряю нить мыслей. Прежде чем память совсем меня покинет, я хочу рассказать тебе свою, нашу историю. Если ты хочешь ее услышать. Если ты готов отправиться в путь.

Женщина, которой я когда-то была, умерла за несколько часов до твоего рождения. К сожалению, ты никогда ее не знал. Боль, отчаяние и горе сделали из меня другого человека, человека, которым я никогда не хотела быть. Из-за них я наполнилась горечью. Сначала совсем чуть-чуть. Затем все больше. Они распространились по моему телу, словно яд, не пощадили ни одного органа. Когда горечь наконец добралась до сердца, я тебя оставила. Не ради своей, а ради твоей защиты. Из любви к тебе.

Горечь зла усыпляет чувства, сынок. Притупляет и очерствляет их. Делает человека неспособным получать и дарить любовь. С каждым днем все больше убивает его изнутри. Те, кто не был слеп, видели в моих глазах постепенную смерть сердца. Мне было так стыдно за это, стыдно перед другими и перед самой собой за то, что я больше не способна на любовь, даже на любовь к собственному ребенку.

Я не знаю, сколько страданий способен вынести человек. Но для меня их оказалось слишком много. Слишком большой груз. Слишком тяжелое бремя для одного вечера. Я сломалась. Воспоминание о том, что произошло в ночь перед твоим рождением, засело в моей плоти, словно гнойная заноза, отравившая все мое существо. Я стала таким человеком, каким не должен быть ни один человек. Такой матерью, какой не должна быть ни одна мать.

Прости, Антуан, что я причинила тебе боль. У меня и в мыслях не было ранить тебя еще больше, чем я уже успела за годы, что мы провели вместе. По крайней мере в одном ты должен мне поверить: я оставила тебя не ради своего будущего, а ради твоего.

Правильно говорят: любить других может лишь тот, кто любит себя. Я же потеряла любовь к себе и больше не могла тебе ничего дать. Что именно тогда произошло, я могу рассказать только лично. Не в письме. Это почти невозможно понять. Сперва случившееся признал мой разум, повергнув меня в шок, но когда я сердцем поняла, что они оба мертвы – Франсис, твой отец, и Пари, твоя сестра, – меня пронзило чувство утраты, которое я с трудом могла вынести.

Подавление любых чувств помогало мне избавиться от пустоты, в которую превратилась моя жизнь всего за одну ночь.

Из-за своего отчаяния я боялась сделать с тобой что-то, что причинит тебе боль, от которой ты закроешься в себе и больше никогда не сможешь выбраться.

Наш мир сгорел на моих глазах. Погас, как огонь. Пожар, оставивший после себя тишину, которая с каждым днем становилась все тише. Пустоту, которая с каждым днем становилась все более пустой. Бессмысленность, которая с каждым днем становилась все бессмысленнее. После этого я блуждала в темноте без каких-либо очертаний. Смотрела на мир лишь сквозь окно памяти, сквозь образы в ней, которые до сих пор не поблекли: добрые глаза твоего отца Франсиса, чудесный смех сестры Пари. А потом появился ты, мой сын.

Без отца. Без сестры. С умирающей матерью. Я не хочу твоей жалости, Антуан, ведь то, что я сделала, – неправильно. Единственное, чего я хочу, – это чтобы ты знал, что тогда произошло, почему я тебя оставила и что я никогда не переставала тебя любить.

Твоя мать Марлен

Мгновение, которое могло разбиться, как стекло, ведь он держал в руках краткую историю своей жизни.

Антуан прошел в спальню, опустился на кровать. Сложил из письма журавлика. Посмотрел на бумажную птичку, повертел ее в руках и положил рядом с собой на подушку. Десятки лет его жизни были согнуты, сложены и собраны воедино.

Он закрыл глаза. Наконец вытер слезы тыльной стороной кисти, встал, сунул птичку в карман брюк и вышел из дома.

Глава 36

Антуан увидел Шарлотту еще издалека, в одном из запотевших окон павильона с растениями. Ее волосы выбились из ленты и падали на плечи мягкими волнами. Как она была красива, по-прежнему слишком красива, чтобы провести эти годы в одиночестве, вдвоем с Антуаном.

Когда он подошел ближе и заглянул через влажное стекло внутрь, Шарлотта протерла окно бледными пальцами и выглянула. Эти умные глаза. Она прислонила голову к окну, на мгновение опустила веки, снова открыла их и кивнула Антуану.

В павильоне было сыро. Через открытую дверь внутрь проникал приятный сквозняк. Антуан подошел к Шарлотте и посмотрел на нее. Она обняла Антуана и погладила по спине.

– Откуда ты знаешь?..

– Я читаю тебя, как верхний ряд в тесте для проверки зрения.

Антуан высвободился из объятий и протянул ей бумажную птичку.

– Почему именно ты оказалась в нашем саду, когда мать меня бросила? Откуда ты знала, кто я? И что она не вернется?

Шарлотта взяла поделку, развернула бумагу и, когда поняла, что это письмо от Марлен, с недоверчивым удивлением посмотрела через край листа в неподвижные глаза Антуана, устремленные на нее. Затем опустила взгляд, начала читать и перенеслась на два десятилетия назад, в ту осеннюю ночь.

Ее глаза наполнились слезами. В одночасье она обессилела. Кожа стала полупрозрачной, словно влажный лепесток.

Шарлотта вспомнила короткие совместные моменты, в которых Марлен была частью ее истории, а она – частью истории Марлен. Простые мгновения, которые, однако, так запали ей в сердце, что она никогда их не забудет.

Как бы Шарлотте хотелось уберечь Антуана от правды – по крайней мере, от той части, что ей была известна. Однако теперь эту тему нельзя было просто так обойти, обходных путей не существовало.

Шарлотта вспомнила искаженное болью лицо Марлен, и жестокое воспоминание о той ночи на тяжелых лапах выползло из ее внутренней темницы. Дрожащими руками она снова сложила письмо и молча вернула его Антуану.

– Была такая черная ночь, что даже луна побледнела от ужаса, – начала рассказывать Шарлотта, не сводя глаз с приемного сына. – Антуан, фотография, которую ты нашел в комоде матери. Девочка на ней, девочка с черными густыми волосами, заплетенными в косы. Это Пари, твоя сестра. Ей тогда было четыре, может, пять. Веселая девочка. Она была очень похожа на твою мать, и не только внешне – обе были жизнерадостными. Да, твоя мать была доброй и любящей женщиной. На работе она напевала песни, а Пари танцевала под них. Твой отец был таким же, но более спокойным и рассудительным. Но тоже душевным человеком. Как я завидовала их небольшой семье. Тому, кем они были. Тому, что у них было.

По щекам Шарлотты побежали слезы. Она пошатнулась, нащупав оконное стекло, провела вдоль него пальцами до скамейки из тика, стоящей рядом с дверью, и опустилась на нее и тихо похлопала рукой по месту рядом с собой, приглашая Антуана сесть. Затем продолжила:

– Счастливая была семья. До той ночи, которая все изменила и сожгла дотла ваше настоящее. Я тогда жила в доме напротив. В ту ночь меня разбудило пылающее небо, крики маленькой Пари и хрипящего, задыхающегося Франсиса. Я выглянула в окно. Пепел падал с неба, словно снег. В ночной сорочке я босиком сбежала по лестнице и через мощеный двор побежала к вашему дому. Он был в огне. Черный дым валил отовсюду. Извивающееся пламя охватило двери, по окнам побежали трещины. Я стояла как вкопанная. Потом все вдруг стихло. И только огонь потрескивал. Никаких криков. Зовов. Хрипа. Было слишком поздно. Пламя поглотило ткани, мебель и, что самое ужасное, твоего отца и сестру. Всего за несколько минут огонь проглотил целых четыре жизни – жизнь Франсиса, Пари, твоей матери и твою. – Шарлотта прервалась и зарыдала.

Почувствовав сдавленность в горле, Антуан спросил так тихо, что она едва расслышала:

– Где были мы? Мама и я?

Не отвечая на вопрос прямо, Шарлотта продолжила, глядя в далекое прошлое:

– Везде осколки. С разбитыми из-за жара стеклами дом выглядел раненым. Занавески опаленными клочьями развевались на ветру. Я стояла как столб, когда соседские мужчины с водой ворвались в дом, чтобы сдержать пламя. Но сдерживать было нечего. Большая часть вещей уже лежала под дымящимися обломками.

Всего через мгновение тишину прорезали крики твоей матери. Она прибежала из леса неподалеку. Она была на тридцать девятой неделе беременности. Совершенно вне себя она бросилась к дому. Я попыталась ее удержать, но она вырвалась из рук. Ошеломленная, побежала в дом мимо тлеющих углей, шла по горячему пеплу, никому не позволяя себя остановить, пока не нашла их. Я побежала следом и увидела, как она с визгом начала зарываться пальцами в обугленный трупик своей дочери. «Пари… Пари!» Пока мужчинам наконец не удалось оторвать ее от твоей сестры и вынести из дома. Она извивалась в руках мужчин, как раненое животное. Дралась и пиналась. Одного соседа укусила за предплечье. Хотела вырваться из рук своих помощников. Хотела вернуться домой, к своей маленькой Пари и мужу Франсису. Это было страшно. Настолько душераздирающее, настолько кошмарное зрелище, что я никогда его не забуду. А потом наступила тишина. Над нами, над домом, над Марлен нависла неукротимая, всепоглощающая, глубокая черная тишина. Тишина, от которой твоя мать не избавится все последующие годы.

Шарлотта на мгновение замолчала. По ее щекам бежали и капали с подбородка на фартук слезы. Антуан тоже молча плакал. Она положила свою руку на его и слегка сжала. Один раз, второй. Затем продолжила рассказ:

– В последние недели беременности твоя мать плохо спала. Каждую ночь она вставала, читала на кухне или выходила ненадолго на улицу, иногда прогуливалась до леса неподалеку. В ту ночь она забыла погасить свечу на столе и закрыть окно. Она вспомнила об этом лишь тогда, когда уже была в лесу. К тому времени было слишком поздно. Легкий порыв ветра взметнул занавески. И сдул одну в сторону свечи. Занавеска загорелась. Марлен себе этого так и не простила. Чувствовала себя виноватой в смерти твоей сестры. В смерти твоего отца. Но разве заставишь человека в такой ситуации поверить, что это не его ошибка? Что, даже если бы Марлен потушила свечу, судьба, возможно, все равно настигла и забрала бы Пари и Франсиса той ночью? Ударила бы молния. Внезапно возникла бы лихорадка. Что угодно. Но это не помогло. Ни одно слово не было достаточно сильным, чтобы утешить. В жизни твоей матери после той ночи так и не наступил день. А ты, мой мальчик, – Шарлотта посмотрела на Антуана любящими глазами, – родился всего спустя несколько часов после пожара. Волнение, внезапные схватки, сразу же перешедшие в стремительные роды. Я держала твою мать за руку. Частички пепла были у нее под ногтями, в волосах. Частички праха ее дочери. Праха твоего отца. В ту ночь я поклялась никогда не упускать вас из виду. – Шарлотта секунду помедлила. – Несмотря на то, что твоя мать после той ночи осталась здорова физически, морально из-за срыва она попала в мир, откуда ее с тех пор никто не мог вытащить. Город предоставил ей домик неподалеку, среди пустующих домов на краю пшеничного поля – дом, в котором вы жили. Не проходило и дня, чтобы я на тебя не взглянула. Я предлагала твоей матери помощь, но она постоянно любезно отказывалась, а вмешиваться в вашу жизнь мне не хотелось. Поначалу к вам в гости приходило много друзей и соседей, они приносили еду и то, чего вам, по их мнению, не хватало. Но вскоре все они поняли, что это бесполезно: Марлен больше не выберется из тьмы. По ней было видно, что мир для нее больше не существует. То, что произошло, не должно было произойти. В ее глазах не было ничего, кроме боли и глубокой бездны. Пустое время. Все очень сожалели о том, что с ней случилось. И тебе тоже сочувствовали. Однако спустя годы по ее поведению и словам стало заметно, что она пытается обвинить в случившемся несчастье тебя, невинного младенца, который на тот момент живо двигался в утробе матери и не давал спать. Который заставил ее встать посреди ночи и пойти в лес. Так что никого не удивило, что однажды Марлен ушла, оставив тебя. Когда я увидела тебя, одиноко сидящего на корточках на песчано-гравийной дорожке, я поняла, что она ушла. Когда я взяла тебя к себе, никто не сказал ни слова. Все сделали вид, что я тебя усыновила. Даже юристы вели себя так, будто ничего не знают. Никто не хотел причинить тебе еще больше вреда, отдав в ближайший детский дом, который находился в далеком крупном городе. Все желали тебе добра и хотели помочь. – Шарлотта глубоко вздохнула. – Антуан, ничто в этой жизни не готовит нас к смерти. К потере людей, которых мы любим. Это такая боль, которая, кажется, разрывает нас на части. Боль, которая проникает так глубоко, что доходит до самых корней, так далеко, что ломает нам крылья.

После долгого молчания Антуан спросил:

– Все эти годы ты знала и ничего не говорила?

– Я пыталась представить тебе аккуратный букет событий, из которого мои ножницы удалили все шипы и ядовитые бутоны.

– Почему, Шарлотта? Почему ты мне все не рассказала?

– Что я должна была рассказать шестилетнему ребенку?

– Может, и не шестилетнему. Но десяти-, пятнадцати-, двадцатилетнему?

– Что я должна была рассказать? Антуан? Что?

– Просто я был бы рад услышать хоть какую-то версию правды.

– А сколько правды мы способны вынести? Сколько правды вынес бы ты? Даже если человек и знает правду, то какую именно? Света одной недостаточно, чтобы осветить все углы и закоулки душ, каждая из которых играет определенную роль в его истории. Так что человеку никогда не узнать всей истории. Потому что никогда не бывает одной, их всегда множество. Так на какую правду, на какую историю в итоге полагаться? Что я должна была рассказать? Когда я нашла тебя, ты был слишком маленьким. Ты тогда уже и так пережил слишком многое для своего возраста. Потерял все, что может потерять ребенок. Позже? Ну да. Позже. Что я должна была рассказать позже?

Антуан молчал, опустив голову и глядя в пол.

– Знаешь, Антуан, даже спустя годы я чувствовала, что ты еще слишком молод, чтобы понять всю суть произошедшего. Ты понял бы лишь то, что оно значило для тебя самого, а может, не понял бы и этого. Возможно, осознание подобного приходит намного, намного позже или вообще никогда.

– Хочешь сказать, что жизнь во лжи лучше, чем жизнь, хотя бы отчасти, в правде? Хочешь сказать, что правду лучше похоронить, из года в год подбрасывая в могилу очередную лопату земли?

– Я хочу сказать, что мы слишком быстро свыкаемся со своей версией правды, упускаем важные детали и, сделав поспешные выводы, несправедливо обходимся с другими.

– И что это значит? Что во всем виноват я? Что огонь разгорелся из-за меня?

– Нет же, Антуан! Ты и сам это знаешь. Судьба не была ни в руках Марлен, ни в твоих. Любому человеку, а тем более ребенку, было бы чрезвычайно сложно справиться с этим, не думаешь? Эту жизнь нельзя понять. Что я усвоила, так это то, что иногда плохое случается, чтобы предотвратить нечто более худшее.

– Что может быть хуже?

– Сложно представить себе что-то более ужасное, чем то, что пережили вы. Но кто знает? Однако иногда в плохом кроется семя, из которого прорастает нечто хорошее. – Шарлотта нежно погладила Антуана по щеке. – Как бы темно ни было в нашей жизни, на горизонте всегда будет брезжить луч надежды. Какой бы длинной ни была падающая на нас и нашу жизнь тень, рано или поздно мы выйдем из нее. Из длинной тени есть путь только вперед.

Антуан высвободился из ее рук.

– Прости, Шарлотта, для меня все это слишком. Пойду подышу.

Он вышел в сад и подставил голову под струю фонтана, пытаясь смыть образы. В павильоне, все еще сидя на скамейке, Шарлотта задавалась вопросом, почему не рассказала ему раньше. Ответа у нее не было.

Антуан вырос в молчании, и теперь получил наследие. Наследие, к которому он всегда стремился и которое его наконец нашло. Было бы лучше узнать правду раньше? Или вообще никогда не узнать? Когда лучше говорить? А когда молчать?

Теперь Антуан понял, почему мать оставила деревянную коробку с фотографиями, со всей очевидностью опаленную огнем, в их родном доме. Потому что это были последние следы Франсиса и Пари на Земле. Потому что, забери Марлен эти оставшиеся доказательства их существования, она не построила бы новую жизнь. Однако по собственному опыту Антуан знал: чтобы Марлен забыла то, что забыть невозможно, Франсиса и Пари вообще не должно было существовать.

Антуан вернулся в павильон и сел рядом с Шарлоттой. Если не считать звуков протекающего крана, в нем царила тишина.

– Почему она ушла? После всего, что произошло? Как мать может оставить своего ребенка? Особенно когда половина семьи уже мертва?

– В жизни случаются обстоятельства, с которыми мы не справляемся. Они делают нас другими людьми, – ответила Шарлотта.

Спустя более двух десятков лет мать Антуана выбралась из своего укрытия, чтобы рассказать сыну правду. А вместе с правдой передать маленький клочок бумаги со своим адресом. Что ему теперь с ним делать?

Захочет ли он снова оглянуться так далеко назад? Или предпочтет остаться тем, кем стал? Парнем, которому в значительной степени удалось стереть с души свое детское прошлое.

Возможно ли вообще не оглядываться назад? До этого Антуану не удавалось перестать думать о разорванных нитях своего залатанного детства. Так что же ему делать теперь?

Хотел ли он мести? Хотел ли он, чтобы мать поняла, что натворила своим внезапным исчезновением?

Антуан посмотрел на свои руки. Он перевернул одну и провел по ней второй, прямо по паутине из шрамов. Это случилось холодным зимним днем. У Марлен был озлобленный, жестокий, равнодушный взгляд. Как будто она увидела в глазах Антуана то, что из-за него потеряла. Франсиса и Пари. Голубое пламя газовой плиты. Кастрюля с водой рядом. Вместо того чтобы поставить на огонь ее, Марлен внезапно схватила Антуана за запястья и прижала его руки к конфорке.

– Вот каково сгорать заживо, – прокричала она. Беззвучный крик Антуана и его широко раскрытые глаза вернули ее к действительности. Она испугалась сама себя. Выключила конфорку. Окунула руки Антуана в кастрюлю с холодной водой, которая все еще стояла нетронутой рядом с плитой. Обхватила его дрожащее тело и сквозь рыдания выдавила:

– Прости меня, малыш. Прости меня. Прошу, прости, Антуан. Прошу, прости.

Весь вечер Марлен держала его в своих объятиях. Держалась за него. Она отпустила его только утром. Свое сгоревшее прошлое. Свое сгоревшее настоящее.

– Я не хотела делать тебе больно, малыш. Понимаешь? – сказала Марлен спустя несколько дней, на протяжении которых Антуан все еще молчал. Слова для того, для чего не подобрать слов, застряли у него в горле. Она схватила его за плечи и встряхнула. – Я не хотела делать тебе больно. Поверь мне! Это вышло случайно. Или нет: правда в том, что в других людях мы видим себя. И я хотела наказать не тебя, а себя за то, что не потушила свечу.

Через неделю она ушла. И Антуан только сейчас, более двадцати лет спустя, понял смысл ее слов.

Глава 37

Вкронах деревьев еще висело дыхание ночи. Окутанные ранним туманом дом на сваях и поросший зеленью павильон, спрятанный среди деревьев и кустов, выглядели так, как будто они из другого времени.

Сад Шарлотты источал чарующие ароматы. Нежный запах лемонграсса смешивался с тонким запахом мяты, от цитрусовых деревьев, которые росли вдоль окружавшей участок замшелой стены, веяло чувственным ароматом первых цветов апельсина. Цветы плюмерии тоже распространяли нежное, завораживающее благоухание.

Из деревянной трубочки, которую Шарлотта всегда втыкала в это время года в чешуйчатую красно-коричневую кору клена, капал свежий сок, в котором отражался утренний свет. Косые солнечные лучи просвечивали сквозь листья и образовывали мерцающий узор на каменном участке перед домом.

Антуан перекинул через плечо джутовую сумку и спустился по лестнице, чтобы сесть на велосипед и поехать на работу.

– Что будешь делать? – спросила Шарлотта, подняв взгляд от бутылочек, в которые наливала древесный сок.

– О чем ты?

– Ты знаешь, о чем я. Поедешь к ней?

– Зачем?

– Марлен умирает. Она хочет дать тебе еще что-то, прежде чем уйдет.

– Что еще? Еще больше боли?

– Антуан.

– С тех пор как ты приняла меня в свою жизнь, меня ни капли не волновало, что еще, по мнению Марлен, она должна или не должна мне дать.

Некоторое время Шарлотта молчала. Затем она осторожно сказала:

– Я, конечно, не знаю, сколько любви к ней осталось в твоем сердце. Это знаешь только ты. Но если ее достаточно для прощения, Антуан, то поезжай и прости мать.

– Почему я должен прощать мать, которая никогда по-настоящему меня не любила?

– Может, она и не любила тебя так, как ты хотел бы, чтобы тебя любили, и так, как любишь ты сам. Но я уверена, что она любила тебя по-своему, что так же ценно.

Они смотрели друг на друга, не отрывая глаз. Затем Антуан отвернулся и пошел в сторону ворот.

– Антуан! – крикнула Шарлотта ему вслед. Он повернул к ней голову. – Мы всегда хотим, чтобы нас любили так же, как любим мы. Когда нас любят иначе, мы обвиняем в том, что чувство недостаточно сильно, или утверждаем, что нас не любят вообще. И все потому, что мы не понимаем языка любви другого и не пытаемся понять. Даже в этом светлом чувстве мы продолжаем ошибаться, слишком быстро оценивая и осуждая, и нередко платим за это самую высокую цену: теряем любимых.

Антуан молчал. Однако он полностью повернулся к Шарлотте, снял с плеча джутовую сумку, положил ее на каменный пол и присел на ствол жакаранды, которую им пришлось срубить после последнего муссона. Он не мог сейчас взять и уйти. Если Шарлотте было что сказать, то ему нужно было по крайней мере над этим подумать. Антуан знал это и восхищался ее чрезвычайным снисхождением к людям, хоть она и уверяла, что ее кроткость объясняется осознанием собственных недостатков. Но могла ли Шарлотта быть примером для подражания в этой ситуации? Может, Антуан не мог простить Марлен, мать, которая оставила его, маленького беспомощного мальчика, одного, не заботясь о том, что с ним станет.

Словно угадав мысли Антуана, Шарлотта сказала:

– Не клади на чашу весов чувства к матери. То, кем ты являешься и что думаешь сегодня, – это результат того, как ты рассуждал, будучи ребенком. Мы легкомысленно оставляем такие суждения без внимания, не рассматриваем их заново, став взрослыми людьми. Но обычно на все есть причины. Вернись в прошлое. Поезжай к матери, Антуан. Преподнеси дар прощения и ей, и себе.

– Простить? Не могу. Не все.

– Простить можно только полностью, нельзя простить наполовину. Иначе это не прощение.

– Это невозможно.

– Прости ее. Только тогда ты обретешь душевный покой.

– Она причинила мне слишком много боли. Слишком многое отняла.

– Я прекрасно понимаю твои чувства, Антуан. Однако, прощая других, мы помогаем не только им, но прежде всего самим себе. Прощение нас освобождает. Надеюсь, ты еще подумаешь над этим. Причина нашего несчастья редко кроется в других людях. Такова жизнь. Чаще всего причина в нашем отношении к тому, что с нами происходит. Изменив свое суждение о людях, жизни и мире, ты освободишься от всех отравляющих чувств. Только у тебя есть власть над своей жизнью. Обстоятельства не бывают ни хорошими, ни плохими. Ничто, ни одна вещь в мире не обладает иными характеристиками, помимо твоих оценок. Обычно проходят годы, десятки лет, прежде чем мы это понимаем. И иногда бывает слишком поздно.

Антуан смотрел в пол, следя за танцующими тенями листьев. Затем произнес:

– Я ничего ей не должен.

– Ей – нет, – прошептала Шарлотта, – ты должен себе.

Антуан схватил сумку и встал. Когда он сел на велосипед, Шарлотта добавила:

– И еще кое-что, Антуан. Чтобы понять, кем на самом деле была твоя мать, ты должен любить ее всем сердцем. Только глядя на нас любящими глазами, нас, несовершенных людей, можно понять. В конце истории каждого остается так много незаконченного, а после смерти – так много непогребенного.

Антуан опустил глаза, кивнул Шарлотте и уехал.

Глава 38

Они по-прежнему продолжали держаться на поверхности лжи, как пузырь на поверхности бурного потока, до тех пор, пока с небес не обрушилась правда и не разорвала его защитную оболочку.

Жюлю исполнилось пятьдесят два года. За последние двадцать лет своей жизни – а если считать, что его упадок начался с подмены детей, то, возможно, и все двадцать пять – тридцать (время до того момента), – он пережил очень мало событий, которые можно было бы вспоминать с любовью, и будущее не сулило ничего радостного. Сколько еще он будет жить фальшивой жизнью сам и вынуждать других?

Становится ли нам безразлично, когда мы замечаем, что слишком глубоко погрязли в жизни, которой никогда не хотели? Как часто жизнь должна выходить из-под контроля, чтобы мы стали безразличны к собственной судьбе? Может ли безразличие стать образом существования? В какой-то момент мы просто позволяем событиям с нами происходить? Значит ли это, что мы сдаемся? Или существует момент, заставляющий нас проснуться и снова набраться смелости, чтобы возобновить борьбу за свои мечты?

Жюль сидел за секретером из махагони, над которым горела латунная лампа с зеленым стеклянным абажуром. Он задумчиво покачивался на вращающемся стуле, обхватив подлокотники руками. Бывший судья ощущал тупую боль в сердце, от которой ни один врач до сих пор не нашел средства.

Он встал и открыл окно. В комнату ворвался сквозняк, захватив с собой осень. Жюль выглянул наружу: листва опадала. В голубом небе кружилась желто-оранжево-красная метель.

Подобно тому, как деревья сбрасывают листья, Жюль наконец должен был сбросить с себя оковы лжи, несмотря на то, что после его ждала зима. Но только так он мог снова пережить весну, только так его душа могла снова выпустить почки и зацвести в полную силу.

Нервы Жюля, словно струны, были натянуты до предела. Ему нужно было выговориться. Сейчас. Ведь он знал: одно неверное слово, и струны порвутся. Он встал и пошел в гостиную к жене.

Луиза давно заметила стеклянный взгляд мужа, которым он, казалось, смотрел сквозь нее, когда она с ним говорила. Женщина почувствовала, как внутри поднимается страх. Пусть она и не знала, перед чем именно, но понимала, что это что-то важное. То, чего она боялась все эти годы. Важная деталь их жизней, которую она всегда подсознательно чувствовала, но та ускользала от ее разума. Луиза знала, что правда прошлых лет таится в воспаленных, с красными прожилками глазах мужа.

Жюль опустил голову. Не глядя на Луизу, он начал говорить. На его лбу блестел пот. Голос утратил уверенный тон, из-за чего Жюль казался непривычно беспомощным. Уже после первых фраз Луиза качнула головой, будто отгоняя навязчивые мысли. Жюль продолжал. Едва слышно, сквозь рыдания, он признался. У обычно замкнутого Жюля фразы сочились изо рта, словно капли воды из плохо закрытого крана. Луиза сидела молча. Внезапное признание медленно проникало в ее сознание. Однако, как только она осмыслила сказанное, каждое слово начало вонзаться в нее, будто лезвие ножа. В ужасе она посмотрела на мужа и прикусила нижнюю губу. В ее глазах заблестели слезы, похожие на осколки стекла.

Подобно землетрясению, которое долгое время остается скрытым, прежде чем толчки дойдут до поверхности, столпы их совместной жизни разрушились, а фасад раскрошился, обнажив то, что за ним скрывалось.

Она вдруг снова увидела перед собой лицо Жюля в первые месяцы после рождения ребенка – лицо, которое говорило обо всем, но не выдавало ничего.

Серые глаза Луизы окрасились в черный цвет. Будто ложь пронеслась над ее полем зрения, как орел, и оставила на нем тени от своих огромных крыльев. Все сказанное повисло в воздухе, большими буквами выложилось перед супругами.

Раздался хрупкий и тонкий голос Луизы:

– Почему? – По ее щекам потекли слезы. – Как ты мог? Наш родной ребенок. Подменен на чужого. Как жестоко! Жестоко! О чем ты думал? Ты ограбил меня. Отнял моего собственного ребенка. Ты действительно думал, что это выход? Хотел придать себе ложного блеска, получив здорового ребенка? – Ее взгляд был жестче любой пощечины.

– Нет же, дорогая.

– Не называй меня так!

Луиза смотрела, как он сидит, опустив плечи. «Будто ему слишком тяжело держать спину прямо после того, что он сделал», – подумала она. Жюль пытался объяснить цель своего поступка. Пытался пробудить в Луизе чувство, которое испытал много лет назад, стоя в зале с новорожденными.

– После того, как умер и наш последний ребенок, я понял, что потеря еще одного тебя убьет.

На лице Луизы отразился ужас. Он хотел обвинить в своем поступке ее?

Жюль продолжал, словно ничего не слыша и не видя. Ему самому казалось, что его слова исходят из уст незнакомца. Медленно он поднял взгляд, посмотрел на Луизу и онемел. Она раскачивалась взад-вперед, издавая стоны и тихо всхлипывая, спрятав лицо в колени, обхваченные руками. То, в чем он ей признался, превзошло ее худшие опасения.

Рано или поздно мать чувствует, что ребенок ей не родной, пусть это и находится за гранью понимания. Луиза сравнивала свои подозрения с правдой, перебирала в памяти прошедшие годы. В ее лице что-то дернулось. Она вдруг все поняла.

Осторожно добравшись до Луизы на ощупь, Жюль нежно положил руку ей на плечо. Она лишь слегка подняла голову, посмотрела на него снизу вверх и спросила:

– Почему ты признаешься сейчас? Спустя столько лет? Ищешь прощения?

– Я хочу все исправить, – прошептал Жюль, пытаясь достучаться до того, что все еще оставалось живо за пеленой слез.

– Исправить? Ты шутишь?

– Прости, Луиза, прости. Я просто хотел помочь. Ты была так несчастна без ребенка.

– Ты хочешь переложить вину на меня. Но нет. Так просто тебе это с рук не сойдет. Ты не только помогаешь в беде, но и снова в нее втягиваешь.

Казалось, что все прекрасное, что выросло в жизни Луизы, было скошено косой признания. Все тонко сотканные планы – разорваны ложью.

Луиза старалась никогда не лезть в ящик, в котором Жюль прятал самое сокровенное, если он не открывал его сам. Однако то, что он достал из него сейчас, было самой возмутительной вещью в ее жизни.

Она вдруг поняла, что раздражало ее все эти годы, когда она смотрела Жюлю в лицо. Она вдруг осознала: очевидная маска очевидной лжи – вот что это.

Луизе казалось, что она вот-вот распадется на части. Что ее сердце разорвется. Что ее душа расколется, а осколки разлетятся повсюду, и она больше никогда не сможет их собрать. Луиза чувствовала, как растворяется в собственных слезах.

Она подняла на Жюля голову, раскрыла веки, пронзительно посмотрела на него мокрыми от слез глазами и открыла рот, чтобы закричать. Но крика не последовало.

Как бы Жюлю хотелось заставить замолчать эту кричащую тишину. Наполнить ее надеждой. Он подал Луизе руку, на что она лишь вытянула вперед ладонь.

Она почувствовала, как внутри что-то оборвалось. А потом время остановилось. И мир предстал во всей своей ледяной жестокости.

– Убирайся! Видеть тебя не могу! – наконец закричала она.

Хотя Жюль был уверен, что заслужил отвержение и не должен издавать ни звука, он, будто выскользнув из кожи, рухнул в кресло, закрыл лицо руками и, рыдая, начал умолять о прощении.

В глазах Луизы, обычно таких нежных, вспыхнули искры. Что-то давно натянутое внутри нее оборвалось, и Жюлю показалось, что он услышал резкий треск.

– Почему? – выкрикнула она. – Почему?

– Луиза, умоляю. Прости меня!

– Замолчи! – крикнула она, закрывая уши руками.

Больше всего Луизе хотелось сейчас же разорвать сеть лжи, которой Жюль опутал их с Флорентиной. Ей хотелось броситься к дочери и рассказать, какой бесчеловечный у нее отец. Однако в глубине души она знала, что не в силах этого сделать, ведь сплетенная вокруг них сеть делает их одной семьей. Полностью ее разорвать означало бы лишить себя возможности быть матерью. Разоблачить себя в отсутствии ребенка. Тогда Луиза потеряла бы не только свою иллюзию, но и дочь.

Когда после долгого молчания она посмотрела в искаженное болью лицо Жюля, она попыталась на мгновение вернуть самообладание. Вернуться к некогда мирным отношениям с мужем. Лишь для того, чтобы задать ему единственный вопрос, который теперь ее терзал. Она наклонилась к нему. В ее глазах дрожали слезы. В тишине Луиза спросила:

– Жюль, ты уверен, что наш ребенок умер?

Глаза Жюля наполнились слезами. Он поднял голову и посмотрел в окно на небо. Скользнул взглядом за облака. Словно ответ скрывается там. Затем посмотрел на Луизу и беспомощно пожал плечами.

– Что делать, Жюль? Что делать?

Жюль молчал.

– Скажи же что-нибудь!

Не осталось и следа от того непоколебимого душевного спокойствия – по крайней мере, в том, что касалось семьи, – которым обладала его жена. В одночасье она превратилась в такое же существо, как и он сам. Сломленное, слабое, полное боли и беспомощности. Глубоко потрясенное всем тем, что до этого казалось неизменным.

На мгновение Жюлю даже показалось, что он увидел искорку ненависти, вспыхнувшую во взгляде Луизы. Он ее понимал. Она имела право на ненависть. Однако искра погасла так же быстро, как и появилась, уступив место хрупкой пустоте.

Они оба достигли смирения. На лицах было одно побежденное выражение. Казалось, что ничто и никогда не смоет с них пыль и усталость.

Когда начался конец всего?

– Что с нами стало? – тихо спросила Луиза.

– Не знаю.

– Почему?

– Не знаю. – Жюль посмотрел в пол и покачал головой. – Мы каким-то образом потеряли друг друга, когда решили завести ребенка. Мы так сильно об этом мечтали. С каждым последующим ребенком умирала часть нас, кусочек нашей общей мечты. Потом появилась Флорентина. И должна была все исцелить. Нас, наш брак. Но это непосильная ноша для ребенка. Нас не исцелил бы никто, кроме нас самих.

Вдруг они услышали шаги. Когда в гостиную с изумленным видом неожиданно вошла Флорентина, разговор Жюля и Луизы сразу превратился в не имеющую значения болтовню. О саде. О деревьях, которые нужно срубить. Луиза сморгнула слезы и взглянула на девушку, которая так внезапно перестала быть ее биологической дочерью. Жюль тоже поднял глаза на Флорентину, но не выдержал ее взгляда. От нее он не мог ничего скрывать. Только не от нее. Они были слишком близки. Жюль опустил голову, чтобы собраться с мыслями, пока Флорентина искала в лицах и поведении родителей намеки на то, что случилось. Следы разговора, который они, должно быть, вели перед тем, как она вошла. Почему на лице Жюля выражался стыд? А на лице Луизы – страх? У него появилась другая?

Вскоре Флорентина почувствовала, что смутила родителей, и поняла, что выяснит все, что ей нужно. Она развернулась, вышла и тихо закрыла за собой дверь.

Жюль посмотрел на Луизу. Его лицо выражало желание получить совет, помощь и наставление в вопросе, который его тяготил. Рассказать Луизе правду было достаточно трудно. Так как рассказать ее Флорентине? Как объяснить то, чему нет объяснения? Как попросить прощения за то, чему прощения нет?

Луиза отвернулась, встала и тоже вышла из гостиной. На ходу она велела прислуге подготовить для нее гостевой дом.

– Ты меня бросаешь? – крикнул Жюль ей вслед.

Луиза на мгновение остановилась и, даже не оглянувшись, ответила:

– Ты бросил меня еще много лет назад, Жюль.

Ковер заглушал ее шаги. Жюль бежал за ней до самой лестницы. Услышал, как она открыла дверь в фойе, и почувствовал сквозняк, проникший внутрь.

Через высокое арочное окно коридора Жюль смотрел на гостевой дом, дверь которого Луиза захлопнула так основательно, будто больше никогда не собиралась открывать.

С того момента, как она задвинула засов, день начал меркнуть, а вместе с ним и годы совместной супружеской жизни.

Глава 39

Что от нас остается, когда существующее внезапно отслаивается от нас огромными пластами, проникающими в душу?

Жизнь – такая, какой она была – прошла всего за мгновение. Ее смыло течением, словно опавший увядший лист в море.

Луиза чувствовала себя устрицей, лишенной раковины. Шли дни. Усыпленная однообразием медленно ползущих часов, она лежала на кровати и не двигалась. Горничная подавала ей завтраки, обеды и ужины, а затем снова уносила нетронутое.

Всего нескольких слов оказалось достаточно, чтобы лишить Луизу гармонии, казалось бы, нерушимой жизни.

Невообразимое становилось понятным лишь постепенно, но все больше с каждым днем. В то же время все более непонятным становилось то, почему она вообще жила с Жюлем в последние годы. Разве может во лжи быть что-то настоящее?

Луиза пыталась собрать воедино свой мир, разлетевшийся на крошечные части, однако у нее не получалось. Всего нескольких минут оказалось достаточно, чтобы разрушить иллюзию, создаваемую годами. Ее прежняя жизнь увядала и гибла, и она впервые почувствовала, как к ней подкрадывается одиночество и застилает все вокруг черной пеленой. Снизу к ней тянулась глубина.

Дни простирались перед ней, словно пустые белые страницы. У Луизы было чувство, что она никогда не сможет наполнить жизнью ни один листок. Ее ужас от того, в чем признался Жюль, перерос скорее в отчаяние, чем в гнев.

Теперь брак казался ей плодом, в котором силы распределены неравномерно. При разделении остаются две неравные половины. Одна с ядром, содержащим все необходимое, а другая – без. Луиза чувствовала себя опустошенной. Лишенной ядра.

Они потеряли друг друга. Или они уже долгие годы не были мужем и женой?

Внешняя жизнь приливала к ее сознанию и отступала от него, как морская вода. Как только Луиза видела четкую картину возможного будущего с учетом правды, вода снова убывала.

Ее страхи выползали отовсюду, со всех углов. Как муравьи, которые набрасываются на сладкое, и в итоге от него ничего не остается.

Несколько дней подряд в воздухе не было видно ничего, кроме серого дыхания дождя, тысячами нитей струившегося с небес. Луиза выглянула в окно. И увидела Жюля, сидевшего под деревом напротив гостевого дома в ожидании, что она его впустит. Флорентина тактично удалилась и больше не показывалась с того дня в гостиной.

Душевное состояние Жюля взяло верх над гневом Луизы. Никогда в жизни она не видела, чтобы муж лил такие горькие слезы. Даже после того, как Жюль в одно мгновение лишил Луизу всего, во что она верила, она начала понимать, что на самом деле он сделал это ради нее.

Глава 40

Сад был залит темно-синим сумеречным светом. Было тихо, если не считать нескольких ранних птиц, которые поднимались в небо, стряхивая росу с перьев. Венера, словно жемчужина, светилась над горизонтом на расстоянии вытянутой руки. Как первый проблеск надежды, появившийся в небе.

Когда Луиза наконец открыла дверь и посмотрела в лицо Жюля, она поняла, что ей не только внезапно открылась правда, но и, впервые за долгие годы, душа Жюля: она снова показалась в его глазах. Как будто он снял очки с зеркальными стеклами, в которых она все это время видела не его взгляд, а свой собственный. Теперь Жюль избавился не только от лжи, но и от ложного блеска прежних лет брака. Как от шелкового плаща: красивого снаружи, но холодного изнутри. Они оба были обнажены. И все прошедшие годы разом потеряли свое тепло.

Луиза оглядела сад. По влажной от росы траве струился утренний свет. Туман опоясывал деревья, будто тонкими хлопковыми нитями. Тут и там падали разноцветные увядшие листья, в последний раз танцуя в воздухе, прежде чем вернуться на землю, которая их породила. «Однако даже падающий с дерева осенний лист – это еще не конец. Это просто превращение того, что было раньше, в то, чего раньше не было, – думала Луиза. – И как лист осенью меняет свою зелень на розовое золото, так и мы в старости обмениваем иллюзии на опыт. Осень жизни не обязательно означает, что наши мечты умирают, она также может означать, что наша жизнь становится богаче на вещи, которых в ней раньше не было. Прежние возможности уступают место новым. Это перемена, не потеря. – При этой мысли в ней поднялось странное чувство спокойствия. – Даже осень – это еще не конец всему», – говорила она себе.

Жюль видел в поведении Луизы облегчение человека, который долгое время предвидел надвигающуюся катастрофу, а теперь был рад, что неизбежное наконец-то свершилось.

Луиза опустилась на влажную траву рядом с Жюлем. Вытряхнув из помятой пачки сигарету, она зажала ее губами и подожгла. Луиза не курила много лет. Она поднесла сигарету, зажатую между длинными узкими пальцами, к губам, глубоко затянулась, запрокинула голову и выпустила в небо тонкое облачко дыма. Как будто хотела полностью избавиться от серой пелены, окутавшей душу.

– Когда наши жизни перестали переплетаться друг с другом?

Жюль молчал.

– Будь честен с собой, Жюль, – продолжила Луиза, – ты хочешь сохранить этот брак? – В ее голосе послышалась нотка страха.

Жюль, использовавший последние силы, чтобы выдержать возложенную им самим на себя роль уверенного человека, пробормотал:

– Не знаю.

– Собственную правду не забывают. Никто не забывает. Мы все совершенствуемся во лжи, – сказала Луиза и затушила сигарету о камень.

– Мне жаль. Мне бесконечно жаль, – добавил Жюль.

– И что мне с этим делать? Давай будем честны друг с другом. Никто из нас не мечтал жить так, как мы живем. – Луиза не сводила взгляд с раздавленной сигареты и пепла вокруг нее.

Жюль смотрел на Луизу. Она сидела, согнутая под тяжестью правды, которая лежала на ее плечах, как прежде лежала на плечах Жюля ложь. Он знал, какой истощенной, опустошенной и уставшей, какой бесконечно уставшей она себя чувствовала.

Безмолвное отчаяние от того, что произошедшего не изменить. Оба понимали, что совместная жизнь подошла к концу, что их пути разойдутся.

Глава 41

Шли дни. Флорентине они по-прежнему ничего не говорили. Вспыхивающая время от времени уверенность Луизы в том, что все будет хорошо, опять уменьшалась до размера песчинки и снова уступала место отчаянию. Пока она внутренне мирилась со своим положением, Жюль после своего признания постепенно возвращался к тому, кем был раньше. Старые, похороненные, никогда не признававшиеся чувства вырвались из глубины его сердца и помогли вспомнить. О единственной женщине, о единственной жизни, которую, как ему казалось, он мог любить. Чувства, в которых Жюль не мог себе признаться много лет назад, поскольку не знал, как с ними жить. Вместо этого он позволил поглотить себя жизни, которая ему не принадлежала.

Как же все-таки долго мы способны себя обманывать.

На небосводе светила яркая и неподвижная луна. Ее отражение, похожее на стаю блестящих рыб, дрожало на воде далекой реки. Окутанный темнотой ночи, Жюль спустился в сад с сигарой в уголке рта. Он достал из кармана брюк коробок спичек, вынул одну, зажег ее о кору дуба и поднес к своей «Партагас». Сделав глубокую затяжку, он зажал сигару между большим и указательным пальцами и проследил за дымом, который, подобно крыльям, распростерся над травой и серым облаком растворился в черном небе.

Позади Жюля, на холме, находилась вилла, в которой дрожали огни, но царила темнота, в которой Луиза, невидимая, стояла за окном, следя глазами за красным огоньком сигары.

Перед Жюлем вырисовывались силуэты городских домов, выступавшие из сумерек, будто вырезанные из бумаги. Дальше, сразу за рекой, виднелись поля, терявшиеся в дымке. Рядом с ним стояли фонари, освещавшие подъездную дорожку к вилле; вместе с луной они боролись с мраком.

Ложь его отпустила. Слетела с души, как пепел. Он чувствовал себя свободным.

Большего, чем осознание этого, ему не требовалось. Жюль знал, что смотрит на свою прежнюю жизнь в последний раз.

Он сел на старую скамейку и провел ладонью по тику. Время потрепало Жюля так же, как это дерево. И, как и для того, чтобы снова увидеть богатство его текстуры, нужно было всего лишь счистить верхний слой скамейки, так и Жюлю просто нужно было полностью избавиться от старой жизни.

Его губы искривила измученная улыбка облегчения. Сегодня луна снова проложит свой путь по небу. А завтра наступит новый день.

Глава 42

Наконец небо распалось на крошечные сияющие осколки. Заявление Жюля о том, что он на какое-то время уедет, подтвердило подозрения Флорентины. Она была привязана к отцу, полагалась на его решения. Она чувствовала, что его мучает что-то еще, не известное ей, но вопросов не задавала. Он обещал объяснить, как только вернется.

Словно освещенный прожектором, Жюль теперь ясно видел, что нужно делать. Нужно найти женщину, которую он шантажировал и сделал соучастницей. Должно быть, все эти годы она страдала так же, как и он. Совсем недавно Жюль узнал через своего друга, бывшего руководителя больницы, что она уехала с мальчиком сразу через несколько недель после той ночи, в страну на Дальнем Востоке, чтобы начать новую жизнь с сыном там, вдали от нашего мира.

Она уехала, будто обменяв шумную скорость, которая настолько разобщает личность, что в какой-то момент ее невозможно собрать воедино, на спокойную медлительность, которая снова соединяет и центрирует нас.

Жюль найдет ее, где бы она ни была. Он попросит у нее прощения, а затем отправится к настоящим родителям Флорентины, чтобы признаться в том, в чем признался Луизе. И, если повезет, узнать, что случилось с его собственным ребенком. Наконец-то он сделает то, что давно должен был сделать.

Однажды утром, когда перед солнцем серыми нитями растягивался туман, в воздухе кружил листопад, а под ногами шелестела листва, Жюль оставил жизнь, которая больше не имела к нему никакого отношения, и отправился в путешествие. В ветвях шумел ветер. С деревьев непрерывно капало. Все вокруг покрывал ковер увядших листьев.

Луиза провожала его на вокзал. Они молча шли рядом друг с другом по перрону. Когда подошел поезд, она спросила:

– Что теперь будет, Жюль?

На самом деле она просто хотела сказать ему на прощание, а также самой себе, что последние тридцать лет, которые они провели вместе как пара, хоть что-то значат. Что это не потраченное впустую время. Что они с Жюлем вырастили Флорентину, пусть и неродного ребенка, чудесной девушкой. И чувство, теплившееся когда-то между ними, так же важно, как родные дети. Однако Луиза не смогла этого сказать. Казалось, Жюль был уже слишком далеко от нее. Казалось, он уже мысленно перебирал прошедшие годы, пытаясь снова найти ту точку, в которую хотел бы вернуться.

– Я должен исправить то, что могу. Нам обоим нужно нарисовать контуры наших жизней так четко, чтобы они приобрели сходство с тем, что действительно нам подходит. Слишком много дней, месяцев, лет отделяют нас от людей, которыми мы когда-то были. Которыми мы на самом деле хотим быть. Если наш брак отцвел, это не значит, что в нас все тоже увяло.

За долю мгновения тяжесть жизни, мира упала с их плеч, и они увидели крупицу новой возможности – для них обоих.

– Некоторые просто хотят выбраться из неправильной жизни. Но я не хочу ниоткуда выбираться. Я хочу войти. Войти в правильную жизнь, – сказала Луиза.

– И ты войдешь, – пообещал Жюль.

Луиза, чувствовавшая себя слишком слабой и уставшей, чтобы каждый день заново переживать то, что оказалось правдой прошлого, предпочла бы внушить себе, что все, что она сейчас испытывает, принадлежит кому-то другому. Она предпочла бы влезть в другую шкуру, в жизнь другой женщины. Однако реальность отчетливо стояла перед ней, Луиза видела ее каждый раз, когда встречала где-то свое отражение – как сейчас, в стекле вагона, – и бегство становилось невозможным.

– Я могу надеяться только на твое прощение. – Это были последние слова Жюля Луизе на перроне. Его лицо, которому он хотел придать выражение надежды, выражало боль. Затем он притянул Луизу к себе и обнял. Она прильнула бледным лицом к его плечу и пальцами впилась ему в спину.

Жюля резануло по сердцу, когда он оторвал ее от себя, в последний раз поцеловал в лоб и в самый последний момент запрыгнул в поезд.

– Мы все ищем, где закопано наше сокровище. Чтобы его найти, нам нужно вернуться в то волшебное место, где наши мечты никогда не умирали, – крикнул он ей. Затем Жюль скрылся в толпе других людей и еще до того, как поезд тронулся, исчез из поля зрения Луизы.

Луиза смотрела на окна купе, которые проносились мимо нее сначала медленно, а потом все быстрее, пока не превратились в размытую длинную серую полосу, которая становилась все бледнее, пока сам поезд не стал далекой черной точкой на горизонте и не исчез.

Она была уверена, что они больше никогда не увидят друг друга такими, какими видели в последний раз. Луиза знала наверняка: она знает своего мужа лучше, чем он сам. Поэтому она уже сейчас догадывалась, что в этой поездке он найдет себя. Однако страх перед этим не принес ей никакой пользы.

Ее кожа дрожала, как будто готовая отслоиться от лица. Слезы текли, оставляя белые дорожки на напудренных щеках.

Глава 43

Утренний свет пробивался сквозь жалюзи и ласкал лицо Луизы. Она жмурилась. Откуда ей только взять силы, чтобы встать? Через пробоину во времени она провалилась в заброшенное настоящее. И как смотреть в будущее, в котором настоящего, кажется, больше нет? Изнутри Луиза была словно полуразрушенный дом. В ней не было ничего, кроме обломков и пустых темных комнат. Кроме последних крупиц воспоминаний, которые превратились в крошечные точки за серой пылью развалин и наконец совсем исчезли. Чтобы жить дальше, требовались такие усилия. Казалось, от Луизы все ускользало, она не могла ухватиться ни за одну мысль. В ее голову проникали образы из прошлого. Образы только кажущейся счастливой семьи.

Луиза вспомнила о письме Жюля, которое перед сном нашла на подушке, и решила открыть глаза и задержаться в этом мире еще на день. Пусть и лишь для того, чтобы прочитать последние слова мужа, обращенные к ней, и унести их с собой в вечность.

Луиза вытянула руку и взяла с прикроватного столика конверт. Она нежно провела пальцами по надписи «для Луизы, моей жены», очертив буквы. Затем дрожащими руками разорвала конверт.

Дорогая моя Луиза,

пусть мы и объяснились лишь взглядами, мы оба понимаем, что наше совместное настоящее стало прошлым.

Я хочу поблагодарить тебя за твою любовь, нежность, привязанность. Хочу поблагодарить за то, что ты была в моей жизни.

Даже если после расставания мы пойдем разными дорогами, в моем сердце и мыслях всегда будет место для тебя. Я очень любил тебя, Луиза. И все еще люблю.

Ты раньше меня почувствовала, что наши души расходятся. Еще когда мы были рядом физически. Теперь нам предстоит выяснить, куда мы пошли, по какому пути. Не думаю, что мы заблудились. Ни твоя душа, ни моя. Наоборот, я верю, что они движутся туда, где каждая найдет свое истинное место. И когда мы вновь заговорим на их языке, который, как нам кажется, забыли, они укажут нам путь.

Ты говорила о пустоте, которая наполняет тебя изнутри. Растекается по тебе и разъедает, как едкая кислота. Проникает в вены, поглощает конечности и, кажется, не оставляет от тебя ничего, кроме оболочки. Я чувствую то же, что и ты, и прошу у тебя прощения. За то, что сделал с тобой и твоей жизнью, за то, что в последние годы был погружен в себя, за отсутствие нежности к тебе и за парившую над всем этим, словно большая черная птица, которая расправила крылья и отбросила тень на всю нашу жизнь, ложь.

Дорогая моя Луиза, мне очень жаль. Невероятно жаль. Я никогда не хотел причинять тебе такую боль. Надеюсь, ты это знаешь. Все, чего я хотел, – видеть тебя счастливой. Однако тогда я не знал, что счастья никогда не построить на чужом несчастье и что ложь расправляет свои крылья. Черные крылья, которые день ото дня растут.

Возможно, единственное, что я могу вернуть тебе сегодня из всего, что отнял, – это надежда. Потому что я верю, что любая пустота заполняется снова. Что каждому человеку нужно пустое пространство внутри, чтобы у него оставалось место для волшебства жизни и новых возможностей. Порой необходимо убрать из жизни неправильное, чтобы освободить место для правильного.

Мы никогда не знаем, что последует за тем или иным событием. Действительно ли то, что с нами случилось, было несчастьем, мы узнаем гораздо позже. Возможно, нам нужно было дойти до этой точки, Луиза, чтобы из краха нашего брака вышло что-то новое, что-то невиданное. Мы видим свою жизнь лишь фрагментами, но никогда – целиком, поэтому не знаем, что с чем связано в этом полотне. Единственное, что мы знаем, – что жизненные пути бесконечны. И если один путь для нас закрывается, открывается другой.

Я хочу в это верить. И я ничего не желаю так сильно, как чтобы ты тоже поверила и однажды меня простила.

Всему свое время. Встречам и прощаниям. Счастью и несчастью, приобретениям и потерям. Но в конце, я в этом уверен, жизнь находит способ все исправить. Порой совершенно невиданным образом.

Я люблю тебя. И всегда буду любить. Пусть и иначе, чем мы когда-то мечтали.

Все будет хорошо.

Твой Жюль

Луиза сложила письмо и сунула его обратно в конверт. Она выдвинула ящик прикроватной тумбочки, положила туда конверт и снова задвинула ящик. Затем она откинула простыню в сторону, села на край кровати, потерла глаза пальцами, встала и подошла к окну.

Вид на этот великолепный сад снаружи вызвал у нее одну-единственную мысль: «Вот уже несколько десятилетий мы живем на этой возмутительно огромной вилле, носим самые дорогие наряды, украшаем себя по любому поводу. И все же, в сущности, мы оба бедны. Мы с Жюлем. Ведь настоящее богатство человека – это полнота сердца. Наши жизни полны. А вот сердца пусты».

На мгновение Луиза закрыла глаза. Затем снова открыла. Она посмотрела в зеркало на стене. Заглянула в свои усталые, обрамленные темными кругами глаза. Этот долгий молчаливый взгляд. Так вот как выглядит женщина, которую на протяжении всех лет брака любили не так, как ей хотелось и было нужно? Которую не желали, а о которой лишь заботились? Потому что муж чувствовал себя виноватым? Ее жизнь закончилась? Неужели каждый человек среднего возраста рано или поздно достигает этой точки разочарования и опустошения? Ощущения, что его больше не ждет ничего особенного? Можно ли с этим что-то сделать? Можно ли построить новую жизнь на старой? Жизнь, неизведанный восторг которой воскресит? Где Луизе искать дверь в эту новую жизнь?

Этими глазами она не увидела вовремя, как наступил конец ее браку. Этими ушами она не услышала ударов колокола. Когда она перестала доверять своим чувствам? Ведь если мы не выучим язык Вселенной, мы не поймем, что нам говорит мир.

Луиза приподняла слегка опущенные уголки рта пальцами. Попыталась улыбнуться самой себе.

Ей нельзя было отравлять свою жизнь горечью. Нельзя было уступать место темным мыслям. Нельзя было позволять жалости поглотить себя. То, что с ней случилось, могло случиться с каждым. Это не было несправедливостью, произошедшей исключительно с ней. Каждый может столкнуться с тем, с чем может столкнуться кто угодно. Несчастье поражает всех. Однажды. Так же, как и счастье снова нас находит. Однажды. И так раз за разом, белая полоса сменяет черную полосу.

Она открыла окно. Убрала со лба и с лица волосы. В утреннем свете они блестели, словно спелая пшеница. В сумеречном – напоминали корицу. У ее родного ребенка был такой же цвет волос? Этот ребенок был похож на нее? Как он мог бы выглядеть? И как выглядел?

Вдалеке Луиза услышала плач ребенка. Она увидела, как маленькая ласточка выскользнула из гнезда, взлетела и поплыла по синему воздуху. Ветер гладил Луизу по лицу, словно приветствуя в новой жизни. Тихо шелестели листья.

Как мало нужно для того, чтобы ощутить силу, которая нас объединяет. Даже когда нам грозит распад.

Луиза нерешительно улыбнулась и впервые поняла, что маленькие чудеса творят в нас большие перемены. Когда мы на них решаемся.

Глава 44

Именно прислуга, которую Луиза меньше всего замечала почти десять лет – столько времени женщина проработала на Жюля и Луизу – подарила ей первый день ее будущего. Луиза сидела на стуле с подлокотниками и задумчиво смотрела в окно, когда пожилая горничная вошла и подала ей чай.

– Спасибо, – сказала Луиза, не глядя на нее.

Между делом женщина едва ли не шепотом спросила:

– Вы когда-нибудь бывали в лазуритовой часовне на окраине города? Она стоит на одиноком холме, а ее башня достает почти до звезд.

Впервые Луиза прислушалась к этому голосу, казалось, доносившемуся откуда-то издалека.

– Вы должны сходить. Полюбоваться внутренним убранством. Говорят, часовня таит в себе тайны и чудеса для тех, кто умеет их видеть. – Не дожидаясь ответа Луизы и не издав ни малейшего звука, горничная повернулась, вышла из комнаты и тихо закрыла за собой дверь.

Луизе показалось? Или женщина, о которой она не знает ничего, кроме имени, знает о Луизе больше, чем она сама? То, что сказала прислуга, прозвучало скорее как намек, чем как вопрос.

Разве Луиза не должна снова учиться прислушиваться к своим чувствам? Доверять им?

Недолго думая, она встала, спустилась по лестнице в фойе, сняла с крючка пальто, надела и подвязала его поясом, обула сапоги и вышла из дома.

Облака расходились, и на землю постепенно проливался солнечный свет. Добравшись до часовенки, Луиза была поражена тем, как много волшебства исходит от этого крошечного клочка земли. Башня действительно будто бы сливалась с небом. Фасад украшали барельефы с падающими листьями. По обеим сторонам от входа находились горельефы с кипарисами и Древом жизни. Дубовые ворота, украшенные резьбой в виде плюща, лепестков, лилий и таких насекомых, как божьи коровки, бабочки, кузнечики и муравьи, походили на вход в другой мир.

Когда Луиза вошла в базилику, она была поражена. Сводчатый потолок удерживал лес каменных колонн. Подобно деревьям, они поднимались ввысь, разветвлялись, и их кроны сливались с голубым небом. А в нем мерцали золотые звезды. Окна с цветными стеклами создавали в помещении и на полу игру света, от очарования которой Луизе было не скрыться. Повсюду царила таинственная тишина. Тишина, говорившая обо всем.

Бесшумно ступая по мраморному полу, Луиза впитывала в себя весь скопившийся в этом месте свет.

Пока ее взгляд не приковала книга с золотистым обрезом. Она лежала на консоли из цельной латуни, на которой также горело несколько свечей.

Луиза подошла к консоли, взяла книгу в руки, провела пальцами по кожаному переплету, потертому настолько, что невозможно было прочесть название и автора, погладила углубление на крышке в форме пера и положила книгу на место.

Что-то в ней привлекло ее внимание. Она снова взяла книгу. Коснувшись пальцами плетеной шелковой ленты красного цвета, Луиза наконец раскрыла ее на том месте, где лежало ляссе.

Страница 829

Порой нам вовсе не обязательно искать выход из обыденной жизни. Зачастую достаточно найти то, что сделает ее менее обыденной. Ведь это не мир теряет свои цвета, а мы свои.

* * *

Если ты не упустишь их из виду, маленькие истории из жизни расскажут тебе о многом. Слушай внимательно, и они поведают тебе, насколько все взаимосвязано.

* * *

Ответы на вопросы придут, когда ты дашь им возможность тебя найти. Загадка твоей жизни растворится, как туман над морем, когда ты будешь к этому готов.

Луиза закрыла книгу, положила ее обратно и посмотрела на особенный таинственный свет, обнаруженный в часовне. Затем села на скамейку, закрыла глаза и прислушалась к тишине.

Когда Луиза очнулась, на улице уже смеркалось. Строки из книги вызвали в ней нечто странное. Она почувствовала себя на редкость легко и спокойно. Как будто слова расчистили обломки у нее внутри.

Луиза встала, глубоко вздохнула, подошла к консоли с книгой и снова ее взяла. Прежде чем отправиться домой, ей хотелось перечитать эти чудесные фразы еще раз. Она потянула за ляссе и открыла страницу, которую читала ранее. То, что она увидела там сейчас, удивило ее: ничего. Одни пустые страницы. Она судорожно пролистала всю книгу. Пусто. Сотни пустых страниц. Как такое возможно? Послание лишь для нее одной? Лишь на один-единственный момент? Это ли имела в виду ее прислуга, когда прошептала, что «часовня таит в себе тайны и чудеса для тех, кто умеет их видеть»?

Исполненная покоя, Луиза опустила веки и кивнула. Беззвучно она произнесла «спасибо». Затем снова открыла глаза, поцеловала обложку книги и положила ее обратно на консоль. Луиза была уверена: следующее послание уже ждало человека, который его искал.

Глава 45

Наши пути пересекаются с людьми, которые могут уже долгое время быть незаметной частью нашей жизни, а потом оставить после себя что-то, что внезапно нас поменяет.

Как Луиза могла так долго не замечать свою прислугу? Почему мы низводим людей до тех ролей, в которых они нам встречаются? Ведь, лишь присмотревшись внимательно, можно распознать магию каждого.

Пока Луиза шла домой в сумерках, она прозрела. Она призналась себе, что дыра в ней образовалась не из-за откровения Жюля, а намного раньше. Просто она всегда вкладывала в свою жизнь так много, что не чувствовала этого. До исповеди Жюля у нее не было причин думать о себе. Луиза всегда утешала себя тем, что приписывала свое несчастье мужу.

Насколько больше мы страдали бы, если бы не могли винить других, хотя на самом деле виноватых нет или виноваты мы сами?

Все чувства, которые росли в Луизе и составляли основу ее мышления, рассеялись, когда она осознала, что в последние годы у нее не было противников ни в лице Жюля, ни в лице Флорентины, а был лишь один-единственный враг: она сама. Ее настоящее умерло исключительно из-за войны, которую она вела с собой.

Злость Луизы на Жюля разом рассеялась.

Раньше она не придавала его словам никакого значения, а просто отмахивалась от них в гневе. Теперь же она понимала, почему он так поступил. Жюль воспользовался своего рода запасным выходом из жизни с отчаявшейся женщиной, жизни, которую не мог вынести.