Цвета и годы

13

Малина сошла, наступил август, и у меня неделя за неделей сидела Ханика и строчила на машинке. Бедная маленькая «принцесса Веснушка», как прозвал ее мой брат Чаба, она стала теперь невестой. Один пожоньский[31] часовщик, г-н Файнзильбер, по заочной рекомендации и фотографии попросил у главы семейства, маклера Липи, ее руки. Так что Ханика готовилась к свадьбе: не находя слов, чуть не задыхаясь от переполнявшего ее счастливого волнения, ждала, не могла дождаться — и с восторженным рвением, пылкой преданностью и благодарностью за какие-то воображаемые благодеяния недорого, но искусно шила великолепные платья для меня.

Мы ведь жили уже ожиданием осени, чаемых больших перемен и надеждой на них, — готовые бороться и победить.

Ене совсем увяз в делах, иной раз целый день не показывался из кабинета, даже Питю не пускал, когда тот просился к нему. А между тем однажды я подглядела: он не работал, а часами прохаживался просто взад-вперед.

И то сказать, сколько всего сошлось. Чаба, служивший обер-лейтенантом в Темеше, в нижней Венгрии, позалез в долги, которыми донимали Ене. Тот отбивался уговорами подождать до его совершеннолетия: три месяца всего, а там-де уладим. На нас на самих навалились заботы. Мы так рассчитывали на гроси, на ее давние и прочные связи, а она внезапно слегла. Она и раньше недомогала, но крепилась, не подпуская к себе врачей, а теперь вот старик Якоби омраченно сообщил, что у нее едва ли не рак желудка. Но ахать и охать, думать об этом нам было на редкость некстати, недосуг: столько дел. Ене взялся диктовать мне письма: одно моему дяде Абришу, другое маминому деверю, мужу Пирошки, и еще старику Тюкоди, у которого были две дочери, чудачливые старые девы. Остальным он сам написал, а своему бывшему клиенту Кенди и Кехидаи-сыну даже нанес визит. О дальних наших намерениях можно было пока что изъясняться только намеками, говоря больше о приеме эрцгерцога, но близкой родне мы под секретом выложили все. Кое-кому, я знаю, Ене даже осторожно дал понять: не все же комитат будет управляться по мановению из поместья, коль скоро сам он сможет выйти из графского подчинения. С вербовкой сторонников приходилось быть начеку: Шерер и его присные так и глядели, вынюхивали, что мы затеваем. А может, и нашептать успели старому наушнику про наши переговоры.

К Ене приставал он все с какими-то участками, присылая в напоминание бесконечные письма со своим сыном Имре. Ему, мол, велено дать полный отчет по этому делу после жатвы. В конце концов Ене черкнул графу, прося отсрочки, и, разумеется, без единого слова получил. Улыбнуться бы мне разок этому долговязому Имре… Ну, просто чтобы его самолюбию польстить. Как легко разрядилась бы тогда напряженность в отношениях, смягчилась официальная натянутость между нашими семьями! Но улыбаться? Кому угодно, только не ему, немецкому крестьянскому щенку, с этим его ненавистным упрямством, резкостью и просто грубостью, которой он неуклюже маскировал влечение ко мне. А стоило только поманить…

Время летело. Некогда было даже в соседний город съездить, в епископальный собор на мессу, которую первый раз служил мой брат Шандорка; мама отправилась одна. Необыкновенно красивый и юный, весь в белом, кротко, как агнец, стоял он перед алтарем, подымая дрожащей рукой святые дары, и после таинства евхаристии[32] лишился чувств. «Нервы больные, надо лечиться», — твердили доктора. А его ждало назначение вторым секретарем епископа!

Сколько неприятностей разом! Телегд, действительно, был пущен с молотка, но гораздо раньше, чем нам бы хотелось. И купил его Эндре Табоди: странная новость, с которой прибежала впопыхах его тетка Бельтеки. Эндре успел жениться — на малышке Анне Понграц, которую в год моего замужества только вывезли на комитатский бал. Кругленькой, полненькой гусынькой с черными жучиными глазками помнила я ее. Значит, Табоди — наш новый помещик, крупнейший из присинерских! Они понесут наибольшие жертвы из-за водоустройства, которое в интересах графа предприняла комитатская управа и которое Йолшваи с моим мужем так или иначе, а обязаны будут провести. Но у самого-то Табоди имение свободно от долгов, и за женой он кое-что получил, а затраты лет за пятнадцать-двадцать окупятся сторицей. Посмотрим, как он поведет себя теперь с моим мужем?

Потому что постепенно подымала голову и оппозиция: семейства Тотфалуши, Эчеди, крикун Габор Береи и бывший поклонник моей матери Сечи. Его так прямо прочили в вице-губернаторы, говоря: «Это — наш человек».

Но сплачивался и наш стан. Мы в конце сентября дали ужин — для узкого, избранного круга, но очень пышный, импозантный. Сошлись и съехались все, кто были за нас, кроме самой будущей губернаторской четы: родные, друзья, лица так или иначе заинтересованные. Дядя Абриш именно тогда сблизился опять с семьей после долголетней ссоры. Мы приняли его с подчеркнутым радушием. Были и Хирипи — те деревенские родичи, у которых я гостила перед замужеством, гуляя лунной ночью под тополями. Дядюшка Хирипи предстал теперь в новом свете: он был избран депутатом и много мог сделать для нас в своем округе. Каким разным цветом красят годы человека, — годы, мечты, иные цели! Зван был, хотя прибыл уже к накрытому столу, когда мы всякую надежду потеряли, и могущественный Петер Кенди в своей карете. Он единственный в комитате был приглашен графом на охоту; которая готовилась для эрцгерцога, и безошибочно чувствовал за этим руку Ене.

Поначалу настроение было прохладное, все держались немного скованно, недоверчиво поглядывая друг на друга за уставленным серебром и цветами столом. Место давно спевшихся, речистых и лукавых городских кумушек заняли несколько деревенских матрон и молодых женщин, которые молча пыжились из опасения, что ими пренебрегут: отвыкшие и отставшие от нас дальние родственницы. Мужчины тоже избегали касаться «дел», ходили вокруг да около, — разговор о дворянском эскорте никак не хотел налаживаться. Из семейной солидарности и в знак доверия, даже признания они и непрочь были подтолкнуть мужнину телегу в комитате, но подыгрывать графу как раз сейчас, когда такой удобный случай дать открыто почувствовать свое исконное трехсотлетнее несогласие? Предок этих Синери, который состояние сколачивал, тоже небось у немцев блюдолизничал. Да и все они хороши, челядь кесарская, пролазы-лабанцы: сколько земли зацапали у истинных ее наследников, которые до сего дня маются на пятистах-шестистах хольдах или поразорились совсем. Треть комитата прибрали к рукам! «Но хоть не зависели от них никогда. Псами их не бывали!»

Я занимала дам и лишь краем уха, удивленная и довольная, слышала, как ловко переводит Ене закипевшие страсти в русло недовольства правительством. Поругать либо поддержать Кальмана Тису[33] и прочих — тут они больше сходились, скорее ладя и отмякая. Два гайдука, присланные из ратуши по распоряжению Мелани, стали откупоривать шампанское.

Около полуночи я перешла с дамами в салон. Мужчины разговорились, табачный дым в столовой становился все гуще, споры — все оживленней. Многие, не слушая друг друга, говорили одновременно, с пылкими жестами обращаясь к соседу за поддержкой. Спустя какое-то время я опять туда заглянула, когда горничная несла им черный кофе. Дядя Абриш во весь голос ораторствовал в удушливом дыму, понося освобождение крестьян и так стукнув по столу высоким бокалом, что тот в мелкие дребезги разлетелся у него в руках. «Вот уж не крал, вот уж не обманывал, — никогда! — с надрывом твердил Петер Кенди, хотя никто ему не возражал. — Пальцем чужого не тронул, бог свидетель! Веришь, друг? Ну, ехал мимо чужого поля, хлеб в крестцах стоял, ну, слез, вытянул пять-шесть колосьев, взглянуть, каков урожай. Вот и все мое воровство! Разве ж это воровство?» Один из Кехидаи обнимал Галгоци-младшего, вис у него на плече: «Чтобы я — у тебя? Да что ты, братец, да что ты!» Я взглянула на Ене. Трезвый, по своему обыкновению, и подавленный, сидел он на месте, — устало, растерянно, почти сконфуженно. И меня вдруг впервые словно резнуло: «Какой он чужой здесь, как к ним не подходит! Во что я его втянула!»

Подали карету от Мелани (тетю Пирошку и еще двух дам я устроила на ночлег в другом месте). Уже серел рассвет, когда, смертельно усталая, остановилась я еще раз на пороге столовой. Только дядюшка Хирипи маячил там молчаливо и сосредоточенно. Двое на противоположном конце стола, отвалясь на спинки, с полуразинутыми ртами дремали в полумраке. Один тихонько похрапывал, я разглядела: Тибор Генчи. Второй был Галгоци. Все лампы погасли, цветы, растрепанные и увядшие, безжизненно валялись на залитой вином, перепачканной пеплом скатерти. Ене рассеянно, меланхолически поглаживал у себя на коленях Шпорта, коричневую пятнистую легавую.

Оставались считанные недели, и я с головой ушла в разные мелкие хлопоты, — шитье платьев и прочее, горячкой приготовлений заглушая чувство гнетущей неопределенности и тревоги, которое росло и росло во мне, чуть не сводя с ума. Больше всего мучило, что нельзя доподлинно узнать ничьи взгляды и намерения, — невозможно побывать, где толкуют про выборы, возбуждаются настроения, вновь и вновь сталкиваются партикулярные интересы. И еще, что для мужа (я видела по нему) все это так важно, — чуть не вопрос жизни и смерти. Будто он все поставил на карту.

Часто к нему захаживал маклер Липи. Я догадывалась: насчет денег, срочных займов, под любые кабальные проценты. Мне уже стало ясно, что наличных на расходы по выборам и на остальное у Ене нет. А ведь немного и нужно было! Несколько раутов, обед на всех, разъезды, мои платья (одно заказала я все-таки у Гача); при эрцгерцоге кое-какой декорум соблюсти… Но, видимо, не было и на это.

— Ене, голубчик, скажи мне откровенно, прошу тебя! Не ладится что-нибудь?

— Ну, что ты, детка! Наоборот, по-моему. Йолшваи хочет устранить разногласия на закрытом совещании. Думаю, все сложится в нашу пользу. К этому идет.

— Но… тебя все-таки что-то мучает. Письмо пришло от твоих стариков, я видела. Пожалуйста, не отрицай.

— Ну, пришло. Ничего в нем особенного.

— Покажи.

— По-моему, я уже выбросил.

— Что они пишут? Ведь что-то задело тебя? Скажи сейчас же. Не скажешь — значит, про меня дурное что-нибудь. Шереры им наклепали!

— Магда! Ну, что ты придумываешь? Почему, за что, какие у них основания?

— Тогда покажи отцовское письмо. Скрытничать в таких серьезных вещах? Этого я не потерплю. Жена я тебе или нет?

Молча положил он передо мной конверт из Кашши. Так я и знала! Ответ мужу, который, судя по всему, попросил взаймы довольно большую сумму: три тысячи форинтов, кажется. Но почему так много?.. Старик отказывал, сурово и неумолимо, с резкими попреками. Увещевал образумиться, оставить, пока не поздно, это зазнайство, это роскошество, трудиться скромно, как трудился он, — откладывать на старость и подумать о ребенке. Что ему давно, мол, было ясно, к чему приведет это барство да тщеславие, — Ене не в чем его упрекнуть, достаточно-де он предупреждал — и вот, пожалуйста, докатился в той беспутной среде, где живет, и чьей порочностью сам заразился. Тут он в меня метил и мою семью. Какое мерзкое, мерзкое брюзжание — вместо того, чтобы помочь единственному сыну в насущнейшем деле его жизни. И это называется отец?

— Мама не знает, наверно, ничего, — тихо сказал Ене.

— Так напишем ей!

— Нет, этого я не хочу! И не пытайся, Магда! Она все равно ничего не может сделать, состояние-то отцовское! Расстроим только ее.

— Но ты-то как, Ене? Выпутаешься? Скажи честно. Ничего не случится? Может быть… вексель?

— Нет, ни в коем случае! Сейчас и речи быть не может. Потом, после выборов… придется. Но тогда и проще, Лини говорит. Вице-губернатору, руководителю водоустроительных работ, дадут сколько угодно. Да и другие источники вмиг найдутся, так что я успею устроить дела. Чепуха, вопрос немногих дней.

— Но до тех-то пор?

— До тех Липи даст, сколько понадобится на первый случай. От иного еврея проку больше, чем от самого близкого человека!

Вбежал Питю с огромным бумажным змеем в растопыренных худых ручонках. Мочальный хвост, шелестя, переполз за ним через порог.

— Пап, смотри, что мне Митру сделал, наш работник! Как подует ветер, он пойдет и пойдет подыматься — до самого неба! Только сейчас ветра нет, надо подождать. А пока я его вот сюда положу, в уголок, за твой стол, ты присмотришь за ним, правда, пап?

— Иди сюда, дружочек, иди, крошка моя! Обними меня покрепче, вот так! Ну, конечно, присмотрю, а как же! Пока ветер не поднимется. Стражем змея будет твой папка!