Цвета и годы

14

Солнечное октябрьское утро. Маленький вокзал весь в цветах и в движении, так и пестрит новенькими модными осенними платьями, блестящими цилиндрами, черными сюртуками, шитыми золотом мундирами. На всем отпечаток детски-праздничной нарядности. Окна на улицах вымыты до смешного старательно и почти сплошь уставлены цветочными горшками; повешены и лампионы для вечерней иллюминации. За городом же, до самых заповедных угодий и фермы, куда потом отправятся охотники, проселок за счет управы укатан на полтора часа пути, а выходящие на него хаты трех придорожных деревень оштукатурены и побелены. «Кулисы поставлены!» — кисло-презрительно фыркает Телекди за своим Руссо.

Поезд с эрцгерцогом подкатывает, толпа подается вперед, выстраиваются депутации, доносятся скрадываемые расстоянием обрывки кратких речей. Потом напряженная тишина через равные паузы взрывается троекратным «ура». Раздается ясный, приятный, звучно-вибрирующий голос Мелани. Белое, исполненное серьезности лицо обращено к ее высочеству, зачесанные назад пышные локоны золотятся в лучах утреннего солнца, и матовый, нежно-зеленоватый тон платья оттеняет ее изысканно простую, чистую, величавую красоту. Маленькой, затянутой в перчатку ручкой она держит пышный букет камелий; я стою рядом и, не отрывая глаз от лица говорящей, безошибочно чую на себе чужой мужской взгляд. Со внезапной, азартно окрыленной решимостью и я отвечаю взглядом под прикрытием цветов, — вопросительным и понимающим, вызывающим и отстраняющим; взглядом, для которого недостаточно одной игривой прихоти, кокетства, а нужна особая мгновенная настроенность и внутренняя уверенность, что этим мигом все исчерпано, никакое рискованное или сомнительное продолжение не грозит. «Наследник престола!» — с захватывающей дух очевидностью пронеслось в голове. На минуту передо мной возникли голубые, меланхолически серьезные глаза, бледное, с мягкими чертами, утомленное лицо и почти болезненной яркости губы под темно-русыми усами. На отворотах васильково-голубой аттилы — два ослепительно золотых орла, и красный лампас по боку стройной молодой фигуры. Теперь вручают цветы; Женское общество еще раз приветствует наследника за моей спиной; несколько ломаных венгерских слов в ответ. Уходят, ушли.

Весь город высыпал на улицы. Под Замком в новых платьях прогуливались дамы и в неестественно торжественной позе шпалерами застыли солдаты гарнизона. Вот и вереница экипажей, так и мелькают друг за другом: графиня-мать, молодая графиня с гофмейстером, седовласые генералы. И наконец, дворянский эскорт: горделиво гарцующие кони в узорных чепраках, — изящные, благородные животные. Какая красота, какая красота. Нет, лошадь — самое совершенное и достойное человека живое орудие, поистине способное волновать чувства, даже женские. Вон молодой Хирипи — исправник, мой кузен, а Кенди-то, бесподобен! Оба Кехидаи рядом, и Галгоци, отец с сыном… Ого, да это Табоди! Неужто он? Согласился… Что бы это значило? Ой, а Бойер! Седовласый, в эффектной, лиловой с золотом венгерке, султан с крупной бирюзой и четыре верховых позади. Вот Тибор Генчи, еще один-два, и все, конец! Нет, не много; внушительно, но малая, слишком малая частица.

Весь остальной день был сплошным приготовлением к вечеру: выспаться, одеться, причесаться.

Мы, то есть Женское общество, устроили благотворительный базар для понаехавших в город, искавших развлечений провинциальных дворянских семейств. К графу на ужин с вельможами были званы из них лишь Кенди да старик Бойер, но и те одни, без жен.

Торговали мы румынским домашним тканьем, кустарными деревянными игрушками, цветными шерстяными передниками и всякой подобной всячиной. В одном ларьке продавалось у нас мясо прямо с жаровни, в другом — сладости; был сигарный киоск и будка с шампанским. В этой последней хозяйничала я с двумя девушками из родни. Это было раззолоченное, обтянутое шелком сооружение наподобие цыганского шатра, и мы сидели у входа тоже в сборчатых алых шелках, монистах и разных восточных побрякушках, с переливчатыми каменьями в распущенных волосах.

Сразу подошел Денеш Хорват и устроился в шатре на табуреточке, испросив у Ене позволения остаться, хотя напротив торговала сигарами Илка Зиман.

Дивный, великолепный вечер… или только в памяти сохранился он таким — вплоть до мельчайших подробностей? Ни одна не ускользнула за много лет. Приезжие явились все, но и для городских вход был свободный; народ так и валил в просторный зал ратуши, растекаясь меж колоннами, ларьками и киосками по ковровым дорожкам. Мои кузины наливали шампанское, а я гадала на картах и по руке, но не всякому и не за прекрасные глаза.

— Не боитесь вы бросать вот так вызов судьбе? — монотонно и будто с полным ртом бубнил, по своему обыкновению, Хорват. — Ну, да вам и с судьбой можно шутить безнаказанно. Нет, для цыганки вы просто непозволительно, пугающе красивы! Она бьет, пронизывает, ваша красота, как молния. Даже смотреть больно.

— Не часто вы мне комплименты говорите, — отмахнулась я, смеясь, но глядя ему прямо в глаза. — Зато уж как возьметесь, одарите на целый год. Чтобы потом больше не беспокоиться.

— Ах, да что вы знаете про мое беспокойство! — возразил он серьезно, выдержав мой взгляд.

Я отворотилась, даже несмотря на общее поклонение чувствуя себя польщенной столь стойкой рыцарской преданностью.

Близилась полночь. В набитом зале — тепловатая парфюмерная духота. Публика сторонняя, городская начала понемногу расходиться, собираться восвояси. Базар стал приобретать домашний оттенок обычной светской вечеринки. У шатра остановился Сечи; руки по швам, ждет, пока я стасую карты.

— Снимите!

— Какой рукой?

— Левой!

Я гляжу испытующе ему в лицо. Виски уже посеребрила седина, и в этом мешковатом сюртуке у него далеко не такой бравый вид, как утром, в венгерском дворянском мундире, на ретивом нарядном коне. Но смуглая сухощавая голова куруца[34], орлиный, с горбинкой нос, зоркие глаза по-прежнему красивы. И эта небрежная, чуть печальная лихость, которая десять лет назад покорила мою мать и свела когда-то в могилу одну юную мечтательницу… Этот человек еще опасен, еще может погубить.

— А ну, много мне еще жить?

— Больше, чем вам хотелось бы! Но разложим по порядку. В прошлом: много было всякого, много воды намутили, да мало отдыхали душой, забывались по-настоящему. Что сейчас: оскомина; ожидание, но усталое, — вот как если оступишься, остановишься и скажешь: «Ну, ладно, как выйдет, так и выйдет; со щитом или на щите, но больше не дерусь». Что вас ждет…

— Нет, ведунья, хватит! — Сечи поймал мою руку с картами и сжал. Два смуглые пальца крепко обхватили мое запястье над браслетом. Отобрав карты, он положил их на скамейку. — Зачем же все вытаскивать вот этак, выставлять… Меня теперь ничего не стоит повалить. Мне, поверите ли, до того все опостылело. Жизнь тащит, а упираться надоело, ну и пусть! Опостылело все!

Он бросил деньги в сиротскую кружку и отошел. Сестер Ревицких обступили молодые люди, офицеры. Ледяная кипень шампанского, вспучась, хлынула через край, залившись кому-то в рукав атиллы. Девушки покатились со смеху, звеня монистами. Подошли другие.

Неожиданно передо мной вырос Эндре Табоди. Прислонясь к красной бархатной стойке шатра, вполоборота к нему, я так и встретила его взгляд и серьезно, не шевелясь, смотрела, не трогая карт. Как будто этого вполне довольно и больше ничего не нужно: стоим и смотрим безмолвно друг на друга.

— Предскажете мне что-нибудь, Магда?

— Нет, — тихо ответила я с нахлынувшей вдруг щемяще-нежной грустью и опустила голову. — Все уже было.

— А все-таки как бы хорошо…

— Да, было очень хорошо.

— Зато по-настоящему, я и сейчас могу сказать!

— Так, глупый детский флирт. Мы это уже переросли.

— Придет время, оба еще вспомним, — в старости, может быть, и поймем тогда.

— Вот и отложим давайте себе на старость. Будет, что вспомнить, по крайней мере.

Он склонился к моей руке и, бережно поднеся к губам, коснулся ее долгим, благоговейным поцелуем. И ушел.

Немного погодя, безотчетно ища Эндре глазами, я нашла его у колонны: украдкой, но внимательно следил он за одной весьма проникновенно беседовавшей парой. Это была его жена с прежним своим бальным кавалером, младшим из братьев Каллошей. «Теперь ее ревнует! — шевельнулось во мне досадливое пренебрежение. — Что за странная путаница уз и привязанностей…» Отвернувшись, я опять увидела Денеша Хорвата; с немым обожанием ловил он каждое мое движение.

Тут у входа поднялась особая, молчаливая суета, невидимая мне за двойной колоннадой. Смолкла и музыка; цыгане-оркестранты покинули возвышение напротив, и место их тотчас заняли музыканты Банко, который подрядился играть у графа, — в красивых, новеньких красных куртках с золотыми пуговицами. Неопределенное движение сменилось тихим «тс, тс», и толпа гостей раздалась, открыв проход по широкому ковру меж колоннами. «Их высочества!» — послышался близ меня испуганно-почтительный шепот.

Я увидела маленькую группу людей, которая приближалась, переходя от киоска к киоску. Эрцгерцогиня купила что-то крестьянское, с вышивкой, и стала выбирать игрушки, — можно было уже расслышать, как старая графиня в шутку торгуется за нее. Часть мужчин прошла дальше, поглядывая по сторонам. Тут наследник поравнялся с моим шатром и узнал меня. Его скучающее лицо на мгновенье оживилось и, внезапно решась, — почему бы и нет? — он со снисходительной улыбкой повернулся и протянул мне руку. Поодаль, в двух-трех шагах, остановился гофмейстер, итальянский граф.

— Meine Zukunft![35] — негромко и мягко, почти застенчиво попросил эрцгерцог.

Я беспечно и смело подложила свою ладонь под его и, проказливо уперев в нее указательный палец другой руки, взглянула ему в глаза. Пришлось призвать на помощь все свое самообладание, чтобы скрыть невольную робость, которую непременно надо было побороть. Я чувствовала: все взоры, даже с дальних концов зала украдкой обратились на меня, хотя слов моих нельзя было слышать.

— Жизнь ваша — верх совершенства! — начала я, собравшись с духом и на довольно сносном немецком языке; голос мой почти не дрожал. — Она могуча и неприступна; как величавая белая башня с наглухо закрытыми воротами на высокой горе, сложенной из мельчайших песчинок: из признательных чувств миллионов людей. Замечательная жизнь, великолепная башня! Только спускаться вниз или поглубже закапываться в брильянтовый песок этих прекрасных чувств — запрещено.

— Даже мне?

— Вам и не захочется никогда, ваше высочество! Вы устоите, потому что узнали уже… и я смело могу подтвердить: не очень-то и стоит!

С этими словами я отпустила его руку. Никогда не забуду его изумленного, посерьезневшего, задумчивого и пристального взгляда, который он устремил на меня. Это был взгляд не охотника порисоваться, не галантного мужчины, а ищущего, тянущегося к чему-то человека, которому ведомы часы одиноких раздумий. Братский взгляд. По-военному звякнул он шпорами, поклонился, сказал по-венгерски: «Благодарю», отдал честь и присоединился к дамскому обществу.

Часто вспоминала я потом себя, тогдашнюю, дивясь и отказываясь понимать: какое внезапное наитие помогло мне связать воедино множество занимавших меня в те дни пытливых догадок и, совместив их со своим знанием жизни, обрисовать королевский жребий, — сладость власти и ее тщету? И мое разочарованное замечание: «Не очень и стоит»… Неужто тех немногих лихорадочных недель для меня, еще недавно лелеемой и балуемой всеми девочки, оказалось довольно, чтобы наполнить ответ уже такой отрезвляюще зрелой уверенностью? Дурное предчувствие, быть может?.. Ведь только старость приоткрыла мне: и самое дурное, что может случиться, не настолько плохо, чтобы заранее пугать себя или кого бы то ни было.

С минуту стояла я, как в тумане, глядя вслед эрцгерцогу. Он прошел со свитой, и его атилла васильково-синим пятном мелькнула вдали; мне показалось, что я различаю и большие золотые орлы на ней. Перед уходом он спросил что-то у епископа и свитского полковника; гофмейстер протянул деньги. Я подала обтянутую бахромчатым шелком копилку для сборов на благотворительные цели, и он засунул в щель крупную банкноту. Банко по условленному знаку грянул еще раз эрцгерцогскую: «Всю ночь я пряла, день стирала…» Но высокие гости были уже у наружной лестницы во двор, где их поджидали кареты; в последний раз блеснул эполет и растаял в моих утомленных глазах. Ушел навстречу своему неведомому, не предсказанному никем будущему…

Целое людское море вдруг охватило меня, пенясь удивлением и ревнивым любопытством. И я, опять лишь прежняя неопытная, опьяненная успехом молодая женщина, с улыбкой наслаждалась им целые долгие минуты. За удалившейся придворной свитой последовало лишь графское семейство, остальные их гости остались и теперь обступили меня, — сразу десятеро домогались, чтобы я им погадала. И я вещала, все успешней овладевая сивилловым стилем, его многозначительной невнятностью. Сам комитатский епископ предоставил руку в мое распоряжение. Я и ему что-то наплела о невероятном возвышении еще здесь, на земле, — о кардинальской шапке и огромных дворцах, под видом религиозного пиетета, быть может, чуть теплее обычного сжимая его толстые, большие белые пальцы. «Мне-то он не нужен, старый поп, — подумалось с трезвой простотой, — уедет завтра и больше его не увижу, но вдруг бедному братцу будет какая-нибудь польза!»

Под конец погадала я и своему давнему молчаливому обожателю, цыгану-скрипачу Банко, — по-цыгански. С корректной сдержанностью джентльмена безмолвно протянул он мне ладонь и поблагодарил поклоном, куда более учтивым, чем любой из подходивших ко мне помещиков. Редактор местной газеты с энтузиазмом стал выпытывать, что я предсказала наследнику. Я сочинила быстренько что-то совсем непохожее: о бранной славе, семейном счастье; пусть печатает. Подошел муж и уже не отходил. Мое ли здоровье, усталый вид или другое что заставляло его нервничать, но против обыкновения он все настойчивей торопил с отъездом. Светало уже, оставаться на маскарад и танцевать не было охоты; Ене усадил меня в коляску. Но до сих пор цветным миражем продолжает жить в моей памяти эта давняя, пестрая, оживленная праздничная ночь.

И вот прошла. Вялая, сонная слонялась я после целый день, — все, как полагается.

А потом еще три вечера выходила, каждый раз в новеньком, нарядном платье, и все прогуливалась под Замком средь прочих расфранченных, одетых с иголочки дам, и тяжелые кареты с охоты трижды проносились под иллюминированной триумфальной аркой и по улицам, утопавшим в праздничных огнях. Но ничего уже больше не случилось, хотя город был полон жизни и движения. Многие приехали с расчетом остаться на выборы, назначенные на конец недели, и я с тайным волнением всматривалась в лица, пытаясь угадать, за кого они, за нас или против.

Нежданно-негаданно нахлынула тревога, мучительно томила неизвестность, и я только себе дивилась, как это можно было еще недавно думать о предстоящем повороте в своей судьбе так спокойно и уверенно. Не знаю почему, но, станет ли мой муж в конце недели вице-губернатором, сделалось для меня чем-то ужасно важным, решающим, — настоящим вопросом жизни и смерти. Не просто из тщеславного женского самолюбия хотелось мне этого, — заговорило и опасливое чувство ответственности за него. «Я его втравила, он уже выдал свое намерение, теперь отступать невозможно, надо, чтобы удалось».

Депеш Хорват разузнавал и приносил мне слухи о настроениях в городе. Высокие гости отбыли, но я даже не вышла провожать к поезду, и назавтра же все о них позабыли. Новая сенсация завладела общим вниманием: выборы. Графская семья держалась в стороне, отдыхая от тягот гостеприимства и подсчитывая траты, может быть. Поговаривали об их скором отъезде. Граф однажды пригласил к себе Йолшваи, наверно, осведомиться о положении дел, но о чем они совещались, никто не знал.

— И Табоди остался, да? — спросила я как-то у Хорвата.

— Нет, зачем же! Он всего два месяца в комитате и не вошел еще в баллотировочную комиссию. Остальные все тут — все Присинерье.

— Утешительного мало!

Я уже слишком боялась и робела, чтобы спросить Хорвата напрямик: а сам он как считает, можно быть уверенной? Оставалось всего два дня. Сидевшие в городе помещики то и дело устраивали попойки, вербовка шла, это уж наверняка. У нас тоже каждый день обедали один-два знакомых или родственника из деревни, вечером захватывая Ене с собой, так что нам едва удавалось и поговорить. Дяди Абриша на «наследниковых смотринах» не было, его ждали в город только в утро выборов. До тех пор не хотелось даже глаз казать на улицу.

Утром того дня часов в девять баллотировщики с шумом и гамом ввалились за Ене. Было прохладно, и они выпили сливовицы, наскоро закусив в столовой солеными пышечками. Все были приятно возбуждены и уверены в победе, это и в меня вдруг вселило бодрость и надежду. «Обратно его благородием господином вице-губернатором приведем!» — крикнул Галгоци из ворот.

Тщательно, с удовольствием облачась в домашнее платье из красивого серого шелка, я поспешила навстречу Хорвату за новостями, хотя прошло едва полчаса.

— Да я только взглянуть, как вы. Сейчас иду, попробую на балкон попасть. Сказал обо мне Ене гайдуку? Потом загляну, если сумею раздобыть что-нибудь новенькое.

Час, наверно, прошел, пока он вернулся.

— Ну что? Говорите же!

— Пока ничего! Но зачем так нервничать? Не о жизни и смерти дело идет!

— Что вы узнали?

— Похоже, что Йолшваи пришлось-таки и Сечи поставить кандидатом. Но перевес в голосах и без того, по-моему, будет за нами. Об одном только Ене позабыл: есть ведь избиратели по имущественному цензу! И немало: богач-синильщик Корпорак, доктор Корбут, — сын румынского священника, потом Ханко, торговец тканями. И все явились. Самого Сечи нет, но партия его шумит здорово. Но ничего страшного. Йолшваи уже распорядился закрыть двери; возможно, Ене избран уже.

— Так подите, узнайте, ради бога! Пожалуйста!

— Только успокойтесь! А если добрые вести принесу, будете ко мне лучше относиться?

— Да разве я плохо к вам отношусь? — быстро спросила я, кладя свою руку на его.

Рука у меня, наверно, была горячая и дрожала, но выразилось в этом жесте чисто женское душевное движение. Пускай незаметно, постепенно, но должно же было как-то развиться, окрепнуть мое чувство к этому человеку, которого я чуть не ежедневно видала целые полгода и чью терпеливую, нежную, почтительную любовь ежечасно ощущала. А в последние недели стала, безусловно, и ценить. И вообще как-никак мужчина, другой мужчина: с приятной наружностью, принятый везде и обласканный — и вдобавок так меня отличающий…

— Да, да, Магда, вы очень, очень добры ко мне! — несколько раз повторил он, пылко целуя мне руку. — Я и за то уже благодарен, что вы есть, просто существуете. Да, да, иду. За новостями!

Около половины одиннадцатого он вернулся уже несколько менее уверенный и с каплями пота на лбу: очень торопился, хотя до комитатской управы было совсем недалеко.

— Аккламация[36] состоялась, и мне кажется, Ене пройдет, хотя, право же, очень трудно разобраться! Йолшваи уже хотел его объявить, но те потребовали поименного голосования. У них заранее заготовленный лист с подписями. Бегу обратно, узнать наверняка. Хотел пока это сказать, чтобы вас успокоить.

— Нет, Хорват, нет, не уходите!

— Как? Но…

— Останьтесь, пожалуйста, я не могу одна. Нет у меня больше сил!

— О, вот это жена! Милая, прелестная, бедная чаровница-женушка! Милая, добрая, заботливая…

— Тс! Не надо ничего говорить.

Он присел в кресло рядом, молча взял мою руку в свою, пожал и долго держал, не выпуская. Пока все не вернулись. Сердцебиение унялось, и я неподвижно, в приятном полузабытьи сидела, почти позабыв свои тревоги, навеянные, навязанные себе страхи.

Вернулись все ровно в полдень. Дядюшка Хирипи, Ене, мой отчим Телекди — переволновавшиеся, приумолкшие, подавленные. Я словно ото сна очнулась. Значит, провал? И острой болью пронизала жалость: «Бедный мой, добрый муж!»

Остальное помнится как в тумане. Мы сели за стол; пришлось на скорую руку приготовить незатейливый, не очень удавшийся обед, — предполагалось ведь, что Ене отобедает с победившей партией. Дядюшка Хирипи в сердцах принялся, конечно, что-то толковать про «подтасовку»; Петер философствовал, но, как всегда, с просто-таки выводящей из себя горько-иронической безучастностью. Хорват безмолвствовал, и я на него не смотрела. Малыш Питю, балуясь, звенел ложечкой, я строго остановила его. «Не надо, пусть поиграет, бедняжечка!» — сказал Ене чуть слышно. Он все еще не вполне пришел в себя, хотя лицо его, прежде красное, теперь совсем побледнело. Быстро, дрожащей рукой подносил он ко рту ложку с супом. «И проголодался вдобавок, наверно, с раннего утра!» — думала я, радуясь, что ест он с аппетитом. Когда убрали тарелки, Ене встал заглянуть на минутку в кабинет.

Я сделала прислуге знак погодить с мясом. За столом царило молчание. Глянув в окно, увидела я растрепанный осенний сад с пожухлыми, тронутыми изморозью цветами. Грустное, грустное зрелище… День был холодный, и горничная как раз собиралась подкинуть жару в печку. Но едва вышла с кухни — мне видно было в открытую дверь, — как встрепенулась, и уголья все ссыпались у нее с лопаты на пол. Оттуда ей совершенно явственно послышался хлопок выстрела.

Все вскочили… На пороге я лишилась чувств и не знаю, что было дальше.

Все кончилось в ту минуту. Все.