Цветок камнеломки

I

– Так я не понимаю, – ты это все всерьез?

– Так ведь, Вазген Аршакович, – облизнув персохшие губы, – самому удивительно, но ошибок-то не видно… Где ошибки-то? Уж я глядел-глядел, считал-считал… Получается так, что хелаты плюс лазерная подкачка – как раз то, что нужно. Леня… Леонид Кириллович уже насчет нужной номенклатуры договорился с одним там знакомым в ИНХАН-е… Тело есть что? Хаос! А как и энергию подать, и чтоб хаоса ни капельки? Ясно же, – лазер! Оно, конечно, частоту подобрать непросто, но все-таки дело техники.

– И времени, Валера. А времени у вас, почитай, и совсем нету.

– Будем надеяться, что все-таки хватит, Вазген Аршакович. И что, все-таки, не только нам, но и Нам. Нам с вами.

– Это если хватит, то нам. А если нет, то, извините, только вам. Вам одним без всякой компании… Потому что сказано: только у победы много отцов. Попрошу хорошенько это запомнить. Во всех смыслах. Во всех. Вы поняли меня? И вот еще что: вы что это, – со своими забавными ребятами решили все это провернуть? И вы хотите сказать, что они еще помнят, с какой стороны подходить к лабораторному столу?

– Работать приходится с теми, кто есть под рукой.

– Работать? – Вазген приподнял одну бровь, словно услыхал что-то до крайности удивительное. – Неужели вы это про себя?

И Гельветов, считавший, что давным-давно понял смысл жизни и суть службы, совершенно неожиданно почувствовал себя совершеннейшим дерьмом. Он даже зажмурился на миг. Ай, как стыдно! Нет, то есть он, понятно, не рассчитывал на то, что на протяжении всех этих лет мог, обманув всех и навсегда, зарекомендовать себя трудягой, у которого душа горит о производстве. Но думал все-таки, что не так уж бросается в глаза на общем фоне. А, оказывается, все знают о его деятельности буквально все.

Гос-споди! Но не мог же он все эти годы вообще ничего не делать, на самом-то деле? Ведь делал же что-то? И еще с младшими товарищами опытом делился, жизни учил. Как оказалось, – сам не все знал. Л-ладно! Но в слух сказал только:

– И вот еще что: нам бы осколочек какой подходящий…

Директор равнодушно пожал плечами:

– По стандартной процедуре, под расписку и личную ответственность. Рапорт с указанием направленности работы ко мне на стол. Все! Свободен.

Будучи большим специалистом по суете (а имитация лихорадочной деятельности парадоксальным образом требует совсем не меньших усилий, нежели сама лихорадочная деятельность) он почувствовал, что выходит слишком даже и для его закаленной натуры. Нет, Феклистов делал колоссально много, узнавал обо всем, о чем он его просил, а договориться – так и вообще мог с кем угодно… Вот только о чем?!! Прожив много лет бок о бок и душа в душу, теперь он только молча удивлялся, что у этого вот человека – такой же диплом, как у него самого и почти такие же оценки во вкладыше. Дело даже не в том, что он напрочь позабыл все, чему учился, – он, похоже, и никогда не понимал, к чему может годиться то, чем набивали его голову в институте. Представления не имеет, как все это приложить. Так что в конечном итоге, для того, чтобы разговор вышел хоть сколько-нибудь осмысленным, предметным, говорить приходилось все-таки одному. Столько узнал всяких интересненьких штучек, – страсть:

– Так вам, насколько я понял, на таких связях все надо решать в один квант, так?

– Да по-другому вроде не выходит…

– А дважды два – четыре, так что благодарю вас… Вы гляньте, какой длине волны такая энергия кванта соответствует!

– А-а-а! Ну так что?

– А то, что это влияет малость на рассеивание в среде! По закону небезызвестного Рэлея. Тем более на таких мощностях.

– А-а, ч-черт!

– А суетесь! Такие вещи на автопилоте надо!

– Нагоним. Опыта нет. А чего ж делать?

– Вот уж этого не знаю. Хоть кокристаллизацию проводите, чтоб рабочее тело, значит, прямо в зоне образования этих ваших связей.

– А потом чтоб растворялось после каждого импульса? У вас так делают?

– У нас этого не делают. Мы такими вещами не занимаемся. Это я в порядке бреда. Пошутил, понимаешь? Наверное, это и вовсе невозможно. В каждый данный момент слишком большая поверхность нужна относительно объема.

– Нить. – Выдохнул Гельветов неожиданно для себя. – Нить.

– Что – нить?

– Ничего, это я так. Чем ближе реальное тело по форме к идеальной прямой, тем выгоднее отношение поверхность/объем.

– Ты это к чему?

"Ага. Так я тебе и сказал прямо сразу, – подумал он, – еще самому пригодится. А и вы, мудрецы, не все знаете. Кое-чего не знаете все-таки" – но вслух сказал только:

– Да нет, это я так. Тоже в порядке бреда…

В голове тут же возникла картинка, на которой сразу же появилась нить, от нее, навроде подпорок, пошли продольные ребра, так, что сечение ее стало подобием звезды, от них – свои ребра, чтобы звезда о шести лучей уподобилась снежинке… Потем – еще… А потом? Нам же вроде бы как монолит нужен? И тут же решил, что продолжать такой процесс допустимо только до тех пор, пока ширина получающихся продольных каналов не станет равной занятому месту, – тогда все как раз, как надо, и получится. Только вот чем дальше, тем медленнее будет идти процесс…

Такого рода, и им подобные сведения вместе со своими суждениями на эту тему он тут же записывал на бумажке, – это ежели позволяли, а то очень много было таких мест, где и не позволяли, и оттого записывать приходилось в задний след, только покинув врата гостеприимного учреждения. Ухмыляясь. Как в подобных случаях добывались пропуска и допуски – отдельная сага, а подробности и вообще известны одному только Богу да Леониду Кирилловичу Феклистову…

Таким образом, уже через три недели лихорадочной деятельности бумажек этих скопились целые кипы. Ему указали, что на бумажках всякое необходимое записывают единственно с той целью, чтобы бумажки эти в самое ближайшее время потерять, а нормальные люди пользуются записными книжками. На это он резонно возразил, что то – нормальные, но к совету прислушался. Другое дело, что, как положено всем моральным уродам, он и тут поступил по-своему, да не по-людски: он скрепил неряшливую стопу разнокалиберных бумаг изящным бронзовым зажимом на винтах имевшим вид прэ-элестной дамской ручки. Эту вещицу, сделанную в Англии еще в прошлом веке, он отыскал на чердаке бабкиного дома, она страшно Гельветову понравилась, как и вообще нравились всякие, как он их называл, "щтучечки", и теперь он был счастлив, что смог приспособить ее к делу. Некоторое время все было в порядке, но потом он начал испытывать некоторые затруднения в поиске нужных бумажек, поскольку их становилось все больше и больше, и он периодически делал попытки как-то их упорядочить, складывая по одному ему понятным признакам и прошивая ниточками разных цветов. Естественно, среди подшивок одного цвета очень скоро начали появляться нитки других цветов. Двойные. Тройные. Перевязанные узелками самых причудливых форм и сплетенные в косицы. Ему опять-таки резонно указали на то, что нормальные люди для подобных целей пользуются картотеками на перфокартах, но в этом вопросе он был непреклонен совершенно, утверждая, что подобные бескрылые, канцелярские приемы ограничивают полет его Мысли путем навития на него беспросветной тоски. "И вообще, – говорил он, храня на лице серьезнейшее выражение, – буквы, слова, и прочие вокабуляции есть произвольное человеческое измышление, имеющее весьма смутное отношение к Сути Вещей. Это все одно, как химические элементы по алфавиту расписывать…".

Карнаух, посаженный на серийные эксперименты, вдруг заметил, что трудится, как галерный раб, с утра и до Святого Мига ухода со службы, и не всегда успевает сходить на перерыв, а когда не успевает чего-нибудь, давний приятель, собутыльник, спутник по приятному времяпрепровождению и понимающий службу парень устраивает ему форменную головомойку, а, поймав на халтуре и подтасовках, когда в качестве выполненной была отмечена серия, не проведенная даже наполовину, вдруг, – это на полном серьезе!!! – пообещал накатать на него рапорт по начальству. Вадим уже открыл было рот, чтобы не то пошутить в сложившейся групповой манере, не то шутливо послать куда подальше, не то дать Гневную Отповедь, глянул в глаза Валерию Гельветову и почел за благо промолчать. Подобно многим другим тонким, ранимым, чувствительным натурам, он безошибочно узнавал опасных людей, будь то трамвайные хулиганы, безжалостные бюрократы или же скандальные бабы, включая его собственную жену. А тот – стал опасен, он сразу же понял это, заглянув в эти, вдруг ставшие волчьими, глаза, и как-то поверил, – напишет. Напишет рапорт, добьется увольнения, вообще сожрет без малейшего зазрения совести, просто исходя из своей природы. И он испугался навсегда, как и вообще склонен пугаться обыватель, которому вдруг приходится попасть по ту сторону привычной видимости общества, человека, Мира или Города, – да чего угодно, имеющего привычку прятать под личиной истинное свое лицо. Он похудел, оброс, засиживался за своими клятыми сериями допоздна, лишь бы успеть и угодить, но все равно получал разносы, сопровождаемые деловыми, хладнокровными, будничными какими-то угрозами, потому что при всем старании был бестолков, безрук и совершенно разучился работать, в результате чего постоянно совершал какие-то совершенно идиотские ошибки. Он всегда был в меру виноват, всегда – скрывал какой-нибудь огрех, и это, безусловно, делало его чрезвычайно ценным, буквально незаменимым кадром, поскольку доводило управляемость его до абсолюта. Гельветова он возненавидел мгновенно, в ту же секунду, когда и напугался, но бунтовать не смел, и только шипел да бросал из своего угла полные бессильной злобы взгляды. А тот, в дополнение ко всем своим блестящим качествам, в которых всегда был совершенно уверен, не имея на то ни малейшего основания, вдруг обнаружил в себе еще и особого рода чутье: вдруг, бросив в какой-то момент все дела, самолично засел за опыты, даже выпросив для этой цели личного, подкожного Балояновского лаборанта Витю Мохова. Человека, способного подогнать что угодно к чему угодно, состыковать два нестыкуемых комплекта оборудования в нечто работоспособное и вовсе третье, наладить при нужде любой прибор и сработать за целую мастерскую людей, специально получающих за это деньги. Кроме того, – он обладал особым темным чутьем, которое подсказывало ему, что надо сделать, чтобы опыт, не удававшийся раз за разом, вдруг удался бы. Даже такой, смысла которого Витя не понимал.

Почему? А показалось Валерию Владимировичу, что при правильной ориентации Великое Накопление должно уже было бы, – по космическим циклам и ритмам, составляющим суть действия Безначального Дао, – достигнуть надлежащей величины, за коим достижением следует Перемена. Он имел самое смутное понятие, что такое есть это самое Дао, Лао-Цзы, – разумеется, – не читал, и именно поэтому ссылался на него при каждом удобном случае. На него, да еще, в случаях серьезных, при общении с партейными функционерами и прочими чиновниками, – на марксистско-ленинское учение и диалектику, с которыми тоже обращался с неописуемой непринужденностью. Дао было бы страшно удивлено, узнав, какие свойства ему приписывают, равно как и таким соседством. Были добыты и систематизированы необходимые сведения. Были проведены наиболее безнадежные серии, которые тем не менее все-таки надо было проводить. Были доведены кое-какие методики и установки. Было пора, – и в этом-то как раз и состояла в данном случае суть Безначального Дао.

II

– Ну? – Вопросил Вазген Балаян, чуть заметно сводя густые брови. – У вас ко мне что-то серьезное, или я ошибаюсь?

Был он невысок, прочен и обладал той особой медлительностью точных движений, которая равно присуща хищным гадам, хищным кошкам, уголовным паханам и всем мастерам своего дела, – пока нет настоящего случая двигаться быстро.

– Не знаю, что и сказать, Вазген Аршакович. Решил вот с вами посоветоваться. Только осторожнее, оно как-то вроде бы режется, пальцы потом, как в трещинах…

– И что это? – Он, согнувшись, присмотрелся к поднесенному ему сосуду, в котором виднелось что-то, напоминавшее более всего тополевую пушинку с особо крупным семечком, разогнулся и с подозрением глянул на Гельветова. – Решетка?

– Похоже. – Гельветов кивнул. – Похоже, по крайней мере, очень…

– А если проверю? Вот так вот возьму – и проверю?

Гельветов хмыкнул, чуть заметно надул губы, вроде бы как слегка обидевшись, и промолчал. Проверено-перепроверено, сомнений никаких не было, а весь этот цирк как раз для того и затеян был, чтоб членкор и директор, усомнившись, имели бы основание отодрать задницу от кресла и тряхнули стариной. Это доставит ему положительные эмоции и даст оч-чень полезное для Нашего Общего Дела чувство определенной сопричастности, причем не абы какой, административной, а именно причастности, как специалиста. Это – очень интимное чувство. Сродни сексуальному. Не отрывая от подчиненного недоверчивого взгляда, он нажал кнопку переговорника и с нажимом выговорил:

– Аллочка? Позвоните, чтоб готовили структурник. Средний. И микроскопы мои – туда же, вместе с флюоресцентным, да?

– Хорошо, Вазген Аршакович.

– Вот спасибо.

Ознакомившись со смутными картинками, полученными на "средней" установке для рентгеноструктурного анализа, он без объяснений приказал готовить электронный микроскоп, а сам пока что прильнул к окуляру обычного, несколько нервно крутя винты настройки. Пауза затянулась, а потом, когда он оторвался от созерцания, лицо его было багровым.

– Что это такое? – Зловещим шепотом, делая ударения в совершенно немыслимых местах, осведомился он, раздувая ноздри, и у Гельветова упало сердце. – Что за образец такой, да? Где вы взяли это г-говно?

Когда директор волновался, акцент становился явственно слышным, и последнее словечко, исполненное с гортанными звуками и придыханиями, вышло у него потрясающе. Но он еще не закончил:

– Па-ачему взял такой говно камень, а? Лучше не нашел?

Разумеется, в данном случае было бы крайне опрометчиво оправдываться, напоминая, что дрянной, с микротрещинами, эродированный осколок они вовсе не выбирали, а получили, – то, что дали, за подписью, кстати говоря, директора. Тем более, что тот уже успокаивался да и вообще не ругался, а так… Разволновался просто.

– Потому что неровная поверхность, потому что трещины, потому что сколы – у тебя все и полезло отдельными нитями, как пух, да…

На-адо же! А они-то, глупые, и не догадывались! Но тот, меж тем, продолжал:

– Ты лучше другой возьми, маленький, но хороший, образцовый, – с ним попробуй. А еще знаешь, что? – Он сделал паузу, мечтательно подняв взгляд и поглаживая тяжелый подбородок. – Зачем тебе обязательно алмаз в матрицы, а? Возьми потом полимер-малимер какой-нибудь стереорегулярного строения да и пробуй себе…

– О! – Гельветов сделал удивленное лицо, а потом изобразил глубокую задумчивость, обуявшую его скоропостижно, – а з-заманчиво…

Об этом он вполне уже конкретно думал недели полторы, но показывать этого, понятно, не стоило. Пусть считает себя генератором идей. Тем более, что он и впрямь быстро, сходу врубился в суть. Хотя оно, конечно, и на поверхности…

– Так что ты давай, отчет готовь.

Гельветов – молчал, глядя на высокое начальство тем особым взглядом, по которому узнают друг друга соучастники.

– А, может быть, – начал он приглушенно, – нам не спешить так уж сильно с победными реляциями? Подготовить что-нибудь конкретное такое… Чтобы не только каждому дураку, но и любому министерскому чиновнику внятно было, и уж тогда…

– Ты меня за дурака держишь? Учишь, да? Думаешь – не знаю, что им понятно надо сделать: чтоб камешки ихним б…м в уши, ножик там… Письменный прибор большому начальнику, – и все из чистого алмаза. Ты мне отчет подашь, чтоб комар носу не па-адтачил, чтоб все как положено…

Все потихоньку, но и не мешкая, упорядочивалось, но и менялось при этом. Кое-что – так просто до неузнаваемости. То, во что превратились немудрященькие хелаты времен первых экспериментов, потрясало даже самих создателей, вполне профессиональных забавников из НИИ Комплексных Соединений. А что ему говорили поначалу! Какие бредовые затеи приписывали. Объясняли, что он требует, – ежели, конечно, перевести на русский язык, – всего-навсего: "Осуществить искусственный фотосинтез. Только и всего" – и ехидно спрашивали, не метит ли он в Нобелевские лауреаты. Ему много раз объясняли, по какой причине невозможна та или иная реакция, и каким законам природы полностью противоречат его нелепые требования, но наивные его вопросы именно в силу своей наивности наводили профессионалов на новые мысли, люди поневоле – задумывались, а задумываясь – кое-что делали по его тематике. Итогом стали так называемые "Комплексоны Второго Порядка", в которых одна из молекул, поглотив квант, переходила в менее вероятное конформное состояние, и таким образом взводило "рабочий" хелат, так называемый "эффектор". Третья часть комплекса, самая большая, представляла собой краситель, бывший рабочим телом лазера молекулярных размеров. Это был уже вовсе другой НИИ, и там даже проблема лазера на органических красителях по-прежнему оставалась проблемой. А тут еще выяснилось, что органика, будучи идеальна по многим расчетным параметрам попросту не выдерживает требуемых энергий. Всего-навсего. И человек, с усмешечкой, – опять-таки в порядке бреда, – предложивший заменить в радикалах углерод – кремнием, неожиданно для самого себя взял – да и сделал это. Что послужило темой для очередной докторской диссертации. Вообще стремительный натиск Гельветова, этой весной вихрем пронесшегося через институты, конторы и кабинеты, оставил за собой целый шлейф диссертаций по чрезвычайно реальным темам, как сверхэнергичная частица оставляет за собой целый шлейф ионов, радикалов, – и новых частиц, порой – весьма короткоживущих, порой – тоже крайне энергичных. Но к тому времени, как темы, по надлежащей процедуре оформленные, стали диссертациями, они оказались уже полностью пристроенными к делу. Результаты были потрясающие, фантастические, но… Только для тех, кто понимает. Получилось так, что десять человек прямо, а еще полсотни – косвенно, изо всех сил, до пота, трудясь, делали, по сути, безделушку. Сувенирчик. Что-то такое, что было бы понятно Ответственному Лицу. Они же ко всем словам привыкли, к любым, и когда им говорят о сугубой важности и головокружительных перспективах, они отвечают раз и навсегда утвержденными формулами, якобы свидетельствующими о понимании, а сами – остаются в покое. После множества попыток с негодными результатами, за два месяца до предполагаемого Дня "Х", общими усилиями был сделан средних размеров бокал. Весьма посредственного дизайна, довольно безвкусный даже, самый обыкновенный, – за тем исключением, что он состоял из чистого, обладающего вовсе недостижимой в природе монолитностью, лишенного дефектов алмаза. Другим сувенирчиком была катушка с навитой на нее микронной нитью, с шариком на конце, – для того, чтобы можно было зафиксировать конец дьявольской, почти невидимой нитки при помощи специальной струбцины. Вообще затея с этого рода сувениром может служить иллюстрацией к крылатой фразе насчет кунсткамеры и незамеченного там слона. Идея, показавшаяся такой удачной, согрешила ма-аленьким упущением: нитка была гораздо, гораздо опаснее раскрытой опасной бритвы. Склянки с нитроглицерином. Насквозь проржавевшей адской машины. Без сугубых предосторожностей можно было запросто остаться без пальцев, без руки, без ноги, без головы. Не заметив этого до того момента, когда нога без всякого напряженья, почти безболезненно отвалится. Когда эта немудрящая истина дошла до зачморенных, одуревших от работы тружеников, было уже поздно. Безначальное Дао прямо-таки вопияло о том, что в Высокий Кабинет – уже пора. И приходилось хватать, что есть, и как попало тащить, куда скажут.

– И к чему это, – с усмешкой проговорило Ответственное Лицо, крутя в руках бриллиантовый бокал, – пыль в глаза пускать? По-другому, дескать, эта канцелярская крыса не поймет… Эхе – хе…

В левом углу рта Ответственного Лица, для покойной мамы – Паши, для секретарей и подчиненных – Чангурова Павла Аркадьевича, постоянно дымилась заграничная сигаретка, которыми он посетителей не угощал. Когда истлевала одна, он немедленно прикуривал другую, его левый глаз был постоянно прищурен от дыма, и оттого казалось, что хозяин кабинета смотрит, постоянно прицеливаясь, чуть боком. Привычка, сама по себе вреднейшая, была полезна хотя бы тем, что позволяла на разный манер подавляющее воздействовать на собеседника. Вот теперь он, по-прежнему прицеливаясь, смотрел на них с видом небрезгливого натуралиста, рассматривающего насекомое, одновременно – редкое и невзрачное.

– И вот скажите мне, – на что вы рассчитывали, когда тащили ко мне эту скромную вещицу? Что я ее домой отнесу? Что в кабинете на видном месте поставлю? Или грядущего музея для? Мне эту штуку, – приходовать сейчас, попросту, как последнему кладовщику, – и сдавать под опись. Вот и все удовольствие от вашего подношения… Не? Не думали на эту тему? Я все больше убеждаюсь, что это вот свойство, – не думать, – и вообще очень характерно. Почему-то – особенно для интеллигенции.

И он замолчал, продолжая дымить, щуриться и прицеливаться, но они, не поддавшись на провокацию, – продолжали молчать, и потому он продолжил.

– Вы мне совершенно с тем же успехом могли притащить всякий там брак, которого у вас, по моим сведениям, собралась чертова уйма. Не? Не верилось, что самый обыкновенный алмаз с кулак размером произведет должное впечатление? – Они оба, как-то вдруг прониклись этой точкой зрения, а он тем временем продолжал методично их добивать. – У них там в самом обычном сейфе валяются обломочки, за которые в прежние времена зарезали бы просто без разговоров, но они привыкли и не воспринимают… Да ладно! Это чуть ли не наименьшая из проблем… Вы мне лучше вот что скажите, – что с вашим вторым экспонатом делать прикажете?

Они – молчали. А директор ГЛАВК-а, нефтяник в девичестве, понаблюдав за ними еще несколько секунд, вдруг буквально нырнул в недра стола и вынырнул оттуда с тяжелой торцевой заглушкой на трубу небольшого диаметра.

– Мне много рассказывали о тех фокусах, которые так часто проделывали у вас, – он с видимым сожалением ткнул сигаретой в пепельницу, но щуриться не перестал, осторожно взяв катушку и струбцину. Натянул невидимую нить, глянул на два предмета, соединенных вроде бы как ничем, качнул головой и тихонько ругнулся, – это, наверное, вот так выглядело?

С этим словами он провел натянутую пустоту через массивный, грубый материал заглушки, осторожно, продолжая держать нить натянутой, положил свой инструмент подальше, и осторожно разъял беззвучно рассевшуюся железяку на две части.

– Вы, товарищи, может быть, этого и не знаете, но у нас, в СССР, кое-какие мелочи основаны на том, что иные из предметов считаются прочными. Знаете, что такое – прочный? Не? Это обозначает, что этот предмет не так-то легко ломается. И не так-то легко его сломать. И это – все. Предполагается, что прочностью обладают стены, танковая броня, запоры, стальные двери, решетки на окнах, стратегические мосты через Волгу или Днепр, а также наручники. Принято также, – голос его звучал монотонно и скучно, – рассчитывать на то, что опоры ЛЭП не упадут вдруг, все, на протяжении десяти километров. Страна – она на многом стоит, но, в том числе, и на этом. А тут приходят такие вот, не побоюсь этого слова, – энтузиасты своего дела, исследователи-новаторы, и – отменяют прочность того, что должно быть прочно. На прочность чего народ и партия рассчитывают. И имеют право рассчитывать. А наши доблестные исследователи резвятся, показывая все встречным и поперечным, что легким движением руки создают давление в сотни тысяч атмосфер, приблизительно, как в эпицентре атомного взрыва… Самую чуточку, разве что, повыше. Нет у вас никаких наручников, товарищи заключенные! И решеток никаких нет! Свобода, как говорится, равенство и, значит, братство… – Он обвел их любопытным взором. – Молчите? Это вы правильно молчите, я бы на вашем месте еще и не так молчал… Ну? Ваши предложения? Я жду. Как? Никаких предложений? Ну же! Что же вы, соль земли? Ладно, это все лирика… Все дальнейшие работы по теме до особого распоряжения – закрыть! Документацию – всю, включая черновики, заметки, записки на салфетках и манжетах – в первый отдел, под пломбу. Вы, товарищ Балаян, предоставите списки всех причастных, вхожих, а также причастных к причастным и вхожим. Всех.

– Боюсь, – Балаян осторожно вздохнул, – это совершенно невозможно. Слишком много причастных. Я думаю, – сотни человек. И достаточно одного позабытого.

– Ваше мнение для меня, конечно, чрезвычайно ценно, но наша обязанность состоит в том, чтобы сделать все возможное. По настоящему все. Вы меня поняли?

– Ну как?

– Месяц прошел и… Все глухо, короче.

– Похоже – хана? Одним местом тема гавкнула?

– Даже проще. Мандой накрылась. Хотя…

– Чего такое?

– Ничего особенного. Старые знакомые не только у них есть. А я – предупредил, а значит – не виноват. И ты вот что… Тебе не показалось…

– Показалось!

– А не кажется ли тебе в таком случае, что ему несколько не по чину в одиночку такие вопросы решать? Подумаешь, главковское начальство!

– На нас – хватит и такого!

Балаян нехорошо прищурился:

– На него тоже может кое-кого хватить… Переиграл он, понимаешь? Слишком уж никакого движения. Мертво все.

– Гм, – осторожно кашлянул Гельветов, – а кого именно из знакомых вы имели ввиду?

– А Суркова. У него как раз головная машина нового, – только тс-с! – 671-го проекта в ходу. Только ход тот хреновый-хреновый. А что?

– Да человечек есть у меня такой, специальный. Как будто именно для таких дел и создан…

– Мы же, кажется, договорились, – Чангуров на этот раз дымил нервно, напрочь потеряв давешнюю самоуверенность Вершителя и Лица Причастного, – так откуда тогда эти депеши?

– Ка-акие дэпеши? – Тяжелым голосом осведомился Балаян, которому содержание послания, присланного его старым другом было известно лучше собственной биографии. – Не-э знаю никаких де-эпеш. Не помню никаких договоров.

– Держать в строгой тайне…

– А-а-а, это… – Вазген Аршакович легкомысленно махнул рукой, – кажется, припоминаю, что вы просили что-то такое…

– Это дома – просьбы! А здесь, в этом кабинете, это называется рас-по-ря-же-ни-я! Они обязательны для исполнения.

– А я как-то припоминаю, что я предупреждал: на данном этапе полностью исключить распространение слухов – нельзя. – Приподняв тяжелые веки, он твердо взглянул в глаза начальству. – Зато не припоминаю никаких письменных распоряжений. Зафиксированных и завизированных. Поэтому и устные распоряжения я того… Нэ-еясно помню.

– Но кто-то же нашелся у вас! Нашлась г-г-г… гнилушка, проинформировала!

– А этого я даже тем более не понимаю. Существуют люди, обязанность которых как раз и состоит в том, чтобы информировать партию и правительство обо всем существенном, так что я не-э понимаю вашего недовольства. Па-азвольте? – Спросив, он, вовсе не дожидаясь разрешения, взял письмо Суркова и не столько прочитал, сколько сделал вид, что небрежно проглядел. – А-а, – равнодушно проговорил он, – человек занимается важным заданием Родины, связанным с обороной, человеку нужно быстро и качественно резать титан для обшивки, – не понимаю, не хочу понимать вашего недовольства этим вполне е-эстественным фактом…

– А-а, подите вы с вашей д-демогогией! Научились, понимаешь, говорить!

– А что ви имеете ввиду па-ад дэмагогией?

III

– Валерик, сына, разогрей обед, устала я…

Эти намеки и дальние подходцы он знал наизусть. Разговоры про усталость неизбежно, как наступление ночи перейдут на плохое самочувствие, плохое общее состояние здоровья, на наступающую старость и дряхлость, на то, что ей уже тяжело вести хозяйство, а все это, в свою очередь, плавно перетечет в прозрачные намеки на то, что, мол-де, не худо бы и жениться. Поэтому средняя часть монолога выпадала из его восприятия как-то сама собой, так что он умудрялся услышать только самый конец:

– … вот чем тебе, к примеру, Томочка плоха? И Света еще, тоже вот хорошая девушка…

Томочка была неплоха. Время от времени, когда нуждишка. Не более того. Главным ее достоинством была готовность к услугам в любой почти что момент, да еще, пожалуй, хорошая фигурка. Но ему с ней не было скучно только во время того, да еще, разве что, последние минут двадцать до того. Было дело, почитывал он серию "ЖЗЛ", даже собрал несколько книжек, и неизменно его злило, когда косноязычные биграфы сетовали на то, что жена великого человека, вовсе не была-де его достойна, и чего он только в ней всю жизнь находил. А – Нечто. Не имеющее названия, но из-за которого человеку с первой минуты знакомства и до гробовой доски присутствие этой женщины не только не в тягость, но и наоборот. И это, безусловно, не любовь. Во всяком случае – не только любовь.

Впрочем, на Томочку мама была готова только в крайнем случае, как на вариант отчаяния, если уж вовсе ничего не получилось ни с чем другим. Ее до глубины души шокировало, что та время от времени оставалась ночевать (его – тоже, потому что со всех точек зрения было бы лучше, ежели б не оставалась), так что фавориткой ее, безусловно, была Света, скромная, культурная и образованная. Со скромностью тут и впрямь все было в порядке. Но остальное… Не в том дело, что страшная, тут было нечто другое, на каком-то биохимическом уровне, сродни аллергии. Он временами начинал презирать себя за вреднейшую, позорную слабость характера и гнусную интеллигентскую мягкотелость, уклончиво именуемую деликатностью, потому что пошли он ее в один прекрасный час, попросту, туда-сюда – обратно, можно и без особого хамства даже, – ежели уж вовсе деликатность заела, – но вполне понятно, то всем было бы только лучше. А так, чтобы мама не разыграла Малого Сердечного Приступа минут на пятнадцать, он вежливо сидел с ней, и чувствовал, что у него от самого Светиного присутствия зудит кожа и возникает иллюзия, что пахнет чем-то вроде простокваши. Временами он с необыкновенной живостью представлял себе, как Света обставит процедуру, если вдруг решится отдать ему Самое Дорогое, и тогда его начинало в прямом смысле этого слова тошнить. Ну, не то, чтобы наизнанку выворачивать, а так – немно-ожко поташнивать, и хотелось выйти на чистый воздух, но чтобы это был не тот воздух, которым дышала она. Вежливо. Но твердо. Твердо. Но вежливо:

– Мама, мне к завтрему отчет страниц в тридцать. Или в сорок. Так что я – холодного борща и работать. А телефон – вовсе выключи. Меня ни для кого нет дома. Ни для кого. Особенно для лучших друзей и любимых женщин.

Это очень мало кто любит писать отчеты. Это надо иметь особый склад характера, и, как показывает практика, довольно-таки поганый. Гельветов к тайному ордену любителей отчетов не относился никоим боком. Он любил, чтобы кругом была бы бурная деятельность, не очень даже важно – какая, чтобы все этак крутилось бы, вертелось, куда-то двигалось, чтоб была напряженная ситуация, – а вот отчетов писать не любил. Его изобретательный организм находил, порой, совершенно потрясающие финты, чтобы только не сесть за писанину. И дело обстояло особенно печально, когда какой-нибудь отчет нужно было – утром, срочно, сверхсрочно, кровь из носу, как говорится, – вчера. В таких случаях собственный его Трезвый Рассудок собственному же его шаловливому воображению представлялся в виде кого-то вроде унылого, безотвязного, неумолимого судебного исполнителя. Спасение было одно: убедить себя, что это – не просто какая-то там отписка, а нечто, имеющее нетленную ценность. Обычно это было совершенно невозможно, но этот случай был особым. Последний месяц казалось ему, что, собрав глаза в кучу и двигаясь к одной цели, и все подчинив этому движению, он оставил без надлежащего внимания много всякого интересненького. Страшно спеша и превосходно освоив научную методу Вити Мохова (очевидно, они были где-то родственные души), он по наитию из множества вариантов выбирал тот, который, – как ему казалось, – будет действовать, и ошибался чем дальше, тем реже, и не брал на себя труда выяснить почему оно действует и нет ли чего получше и попроще. А теперь, ловя в памяти невесомые клочки каких-то мыслей, каких-то концепций-на-скорую-руку, наглых, почти ни на чем не основанных спекуляций, – которые все-таки подтвердились! – он вдруг начал сомневаться. Вдруг начало казаться, что там брезжило что-то куда как более общее, могучее, важное, чем даже тот ужас, в который вдруг вылилось ихнее "исправление дефектов".

И, если уж все равно оно так, и все равно отчет делать, то не проделать ли, этак кстати, некоторую систематизацию того, что они в своем упертом стремлении зацепили только мимоходом?

И самому легче, и Балаяну можно будет дать, а самому с интересом наблюдать за тем, как тот все это будет глотать-давиться-переваривать.

И з-зажим этот, антикварный, в виде женской ручки на винах, – ну не идиоты ли? – надоел, всю кипу (Ха! Интересно же совпали его нитки-узелки с тем, что называлось "кипу" у индейцев.) пора бы и впрямь привести в организованный порядок, растворить в щелочи, да глянуть бы, что выпадет в виде сухого осадка.

Он вдруг потер руки, а потом опомнился и прислушался к собственным своим ощущениям: сердце колотится, лицо горит и присутствует особого рода внутренняя дрожь.

Как у пьяницы, который долгонько не выпивал, в предвкушении хорошей выпивки под нормальную закусь в теплой компании.

Как у записного преферансиста в разгар торговли у смертной грани Семерной Бескозырки.

Как у охотничка, замершего на нумере, на который вот же вот вывалится кабан, поднятый с лежки в тростниках хрипящими от злости собачками.

Стола… Очень быстро перестало хватать, и он улегся на ковре, расплетая косички, развязывая узелки, и раскладывая по принадлежности бумажные клочки, освобожденные из хватки Бронзовой Руки. Это… сюда, а вот это, понятно, – сюда… А вот это, – оно вроде б как отсюда, но, однако же, имеет отношение и во-от сюда… Это что ж, – менять взаиморасположение уже разложенного и отнесенного?!! Надо же, а ведь ему, по неизбывному легкомыслию, мнилось, что это – вовсе пустяковая задача, чисто техническая, требующая только усердия и времени. Стоп! Но ведь он же, как-то, – знает что откуда проистекает и куда относится. Ха, – технически, – просто сказать – технически, это же всем на свете известно, что нет ничего проще, чем техника… И, уж если уж, что-то там, – "дело техники", – так уж это и последнему дураку понятно, что ничего проще не выдумаешь, и дальше идти некуда… А вот мы – дураки, условно, как те заклепки, которые условно приняли деревянными и расчеты привели в полном соответствии, ну – нравится нам быть дураками, приятно это, а вы не морщитесь, не морщитесь, вы попробуйте сами, а потом уж морщиться будете… Итак: как бы мы инструктировали машину, чтоб она расположила нам некий класс непоследовательных, но внутренне связанных документов в единственно правильном порядке? Исходя из того, что слов она многих не понимает, тоже вот такая же вот дура, как и он сам? Так, чтоб лучше слова эти заменить на что-нибудь безусловно понятное, вроде бы как на число какое… Хорошо сказал, – числом в наше время можно хоть что угодно назвать, так вот какие подойдут в данном конкретном случае? И что взять за точку начала координат? Оно, конечно, в наше время существуют такие ЭВМ, про те, которые на загнивающем Западе, – так и вообще сказки какие-то рассказывают, хотя Наши, – разумеется, все равно самые лучшие в мире, причем по всем параметрам, кроме, разве что, надежности, размеров, удобства и быстродействия… А в серьезных конторах, говорят, весь каталожный поиск сведен к таким вот процедурам… Но только в данном случае это тоже было бы не вполне то, что хотелось, потому что в каталоге – всего-навсего слова, сказанные и написанные неизвестно кем, как, и по каким темным соображениям, и потому вовсе не очевидно, что они соответствуют истине… А это, похоже, случай так называемой "фуга идеарум", совсем без которой, понятно, не обойдешься, но одна, сама по себе и на полной раскрутке она тоже… Так что надо сесть, и, осторожно взяв голову двумя руками, постараться, по мере возможности, удержать ее на плечах…

Так он и поступил, и, минут через пять, вернув себе способность думать со скоростью, хотя бы мало-мальски уловимой, решил, для начала, дать наличным клочкам, обрывкам, бумажонкам и жалким подобиям заметок Правильные Имена. Было около семи часов вечера в конце сентября, а потому – порядком уже темно, когда он перестал ощущать течение времени и выпал из потока бытия: он перекладывал клочки, отмечал их взаиморасположение на схемах, схемы – переправлял, перемазывал, исчеркивал до полной неразличимости и брался черкать следующую. Поскольку в какой-то момент демону, овладевшему им, показалось, что в несколько цветов схемы будут того, – понагляднее и попонятнее, – он откуда-то, не глядя достал шариковую ручку о шести цветах, которую искал-искал, все перерыл, не нашел и считал безнадежно потерянной. Потом он утверждал, что под страхом расстрела не вспомнил бы, как и откуда извлек это дурнопишущее по зачерствелости стержней изделие, и предлагал умеренное денежное вознаграждение тому, кто просветит его на сей счет. Часам к двенадцати он вдруг обнаружил, что деятельность, которой он занимается, по сути совершаемых действий почти не отличается от того, чем он занимался, когда вместе с доктором химических наук Равилем Рустамбековым сортировали "простые" и модифицированные хелаты по признаку действия, которое они способны, прямо или косвенно, оказывать друг на друга. Введение еще одного меняло смысл фразы, и приходилось проводить операцию, аналогичную "временному отрицанию", о котором он прочитал только что из непонятно откуда взявшегося справочника… Не то, что похоже было, а почти что и вовсе не отличить! Рука не поспевала за мыслью и это злило, а глаза, – о, глаза! – это и вообще было совершенно особым с их стороны хамством: они закрывались. Правда что хоть спички вставляй. Мельком глянув на часы он увидал, что времени всего-навсего полтретьего ночи, и это – да. В это время у него глаза и всегда-то начинали закрываться, но никогда еще они не делали этого так некстати… Стараясь по мере возможности только отчасти прийти в сознание, он пошел промывать глаза и самнамбулически заваривать жуткой крепости кофе из "подкожных" запасов.

Разумеется, – это все не он. Не бывает так, чтоб рожу перекашивала судорожная зевота, при которой во рту скапливалась совершенно жидкая, водянистая слюна, под веками – сухой песок на клею, сердце – давит от сигарет и бессонной ночи, а рукопись пишется как будто сама собой, не им, а – через него, через его посредство. Потом, в половине седьмого, когда в обычные дни он только что начинал подниматься с матюками сквозь зубы и чувством бессильной злобы, все вдруг кончилось, голова вообще перестала хоть что-нибудь соображать, а он поймал себя на том, что сидит, тупо уставившись перед собой, с приоткрытым ртом, а в руке у него – застывшая в неподвижности ручка. Но дело, – он был уверен в этом, как в собственном существовании, – было сделано. Как раз настолько, насколько это нужно для того, чтоб в этом в любой момент мог разобраться не только что он, но и любой нормальный человек вообще. Если он вообще-то грамотный. Если математику в пределах технического вуза того… не вовсе забыл. Если он в курсе, о чем вообще идет речь.

А вот назвать-то как? Нет, то есть название отчета-то как раз ясно, оно дано раз – и навсегда, запрограммировано и детерминировано, и сделать с ним ничего нельзя, хотя рука так и тянется зачеркнуть этот поганый, бессмысленный, отвращающий ум и глаза, суконный набор слов. Потому что содержание отчета, даже переписанное скучными канцеляризмами, выпирает из того, что можно назвать "отчетом", как тело гиппопотама из распашонки на младенчика. И если Балоян не поймет, с чем имеет дело, значит – не такой уж он умник. Не ра-азэтакой уж доктор. И вообще у нас в членкоры кого попало принимают…

Вся беда была в том, что мысли в этот укромный час, начавшись с чего-то вполне конструктивного, не вели ровным счетом ни к каким внешним действиям, а потом, плавно-плавно перетекая с одного – на другое-третье-пятое-десятое, совершенно одинаково вели к тому, что глаза сами собой закрывались, а в глазах возникал приятный, успокоительный такой гул. В пору было бы упасть со стула, ежели уж вовсе никак не получается с него встать. Воспользовавшись очередным зевком в качестве повода, он искусственно затянул его, капнул слюной на ковер и все-таки встал. Штормило. Так что очередной порции чернейшего кофе было никак не избежать. Уши… – он пощупал, – холодные. Он не в курсе насчет глупости, но что от Ночной Усталости у него впрямь холодеют уши и именно уши – это факт. Очевидно – что-то лошадиное в его натуре все-таки есть…

… А истинную тему сорокадвухстраничного отчета можно было бы обозначить, как Основы Материальной Логики. Или, скажем, – Основы Стихийной Логики. А еще можно совсем уж Карасиво-но-Заковылисто: Физические Основы Безусловной Логики. Так. И что же это у нас получается? Выходит, что он только думал, только воображал, что ученого изображал, а на самом деле был ученым на самом деле? Чудны дела Твои, Господи! Вот. Как до сердца, до печенок, до дела, так сразу: "Го-осподи!". А то все "Безначальное Дао", да: "Безначальное Дао"…

Спонтанная, ненатужная, как понос, сонливость под грубым и решительным воздействием кофе, холодного умывания (о холодном душе дрожащему организму было страшно даже и подумать) и растирания столь же холодных ушей мало-помалу уступила место какой-то внутренней замороженности, когда со стороны человек выглядит почти что нормальным, но при этом способен совершенно свободно надеть на голову вместо шапки – небольшую собачку, вроде пог-ганой маминой Ромашки, или – солидно сесть рядом со стулом, или – засыпать кофе в кастрюлю с супом. Не говоря уж о том, чтобы сесть в другой номер автобуса, едущего не в ту сторону. При том, что тебе, вообще говоря, – на трамвай.

Но теперь – все. Слуга покорный, теперь-то он все на-аскрозь понял, и больше не намерен пускать дела на самотек. Потому что истинно сказано: хочешь, чтобы дело было сделано, как тебе надо, – делай сам. Потому что среди тех, кто решает, – полным-полно таких вот Чангуровых, как бы ни каждый второй, которые, умненько обосновав, прикроют, закроют, задробят и угробят что угодно, если это хоть в какой-то мере от них зависит. Зачем ему? Его добыча бегает вовсе в другом лесу. И, честно говоря, – в данном случае был он не так уж неправ, по крайней мере некоторая сермяжная правда в словах его присутствовала. Но был и недостаток. Большой. Можно сказать – огромный. Та правда, да и не правда вовсе, а так – правдочка, правдюшечка, можно сказать, вовсе не учитывала интересов его, Гельветова, и покровителя его, – это, будем надеяться, только пока, – Балаяна Вазгена Аршаковича, царя Парфянского и прочая, и прочая, и прочая. А ему, Гельветову Валерию Владимировичу, русскому, неженатому, тридцати двух лет от роду, вовсе не хочется, чтобы его ма-аленькие эгоистичные интересишки отдали в жертву некоему Общему Благу. Хоть бы сказали, что оно такое? И не потому ли общее, что – на хрен никому не нужно, что это такое – никто не знает, зато каждая чиновная тварь на своем месте в какие хочет позы – в такие это самое благо и ставит. И нас, грешных, вместе с Общим Благом, но непременно и исключительно только – во имя этого самого Общего Блага.

… А еще, а еще – вот уж что меньше всего его пугает, так это Ужасная Судьба Роберта Оппенгеймера! Лично для него, Простого Советского Человека, Хиросима – уж точно была бы не больше, чем хорошей физикой! Уж это уж точно! И, что характерно, – никаких потом кровавых мальчиков в глазах! Нас, значить, исполнением интернационального долгу в смысле отпору Фашистской Гадине – не напугаешь и не согнешь! Вот, помнится, читал он про этого Оппенгеймера – и злился. Читал – и злился. Как говорится, – мне бы ваши заботы, господин учитель. Как будто от него, идиота, в данном случае хоть что-то зависело. А способ, хвала Аллаху (О! И этого приплел!) есть. Спасибо Старшим Товарищам – надоумили. Тут уж Лене Феклистову понадобится приложить все свои титанические силы и незаурядные способности. А за это – предложить ему долю. Не так, – удел. Старое слово в данном случае приобретает совершенно неожиданное и неожиданно верное звучание, не так ли? Причем, как исключение, – не соврать даже и в мыслях, потому что Ленька – в своем роде талант. И, к тому же, все-таки малость врубается. Он будет по-настоящему полезен, если эта их дикая авантюра выгорит.

И есть еще одно, в отличие от предыдущего, вовсе для него неожиданное, – ему интересно. Ему, в первый раз в его пустой и циничной жизни, – интересно. Но, в отличие от идиотских типажиков, целиком из фильмов "про науку", интересно очень по-разному. Какие неожиданные применения найдет изысканное им Слово, а какие – из того, что он ожидает уже сейчас. Как это исподволь, потихоньку вольется в жизнь, искажая и перекраивая ее по-своему. Какую причудливую игру струй даст. Это у него – всегда. Сотворить что-нибудь не для того, чтобы нагадить, и не для того, чтобы выяснить Истину (это – тоже присутствовало, но по-другому и как-то отдельно), а чтобы поглядеть именно на это, – на сложную, волнующую игру последствий. Поджечь – и глядеть, что за чем в очередь загорится, что за чем начнет разваливаться. Долго и упорно строить домик из песка, чтобы потом раздолбить его, издали, камнями, среднего размера, чтобы насладиться чередой Разрушения. Напоить валерьянкой добрейшую кошку, когда в доме – полно гостей. Это не зло. Это просто желание нарушить сложившийся порядок вещей, бросить камень в застойный пруд, все равно – к добру или к худу, и поглядеть, как это все будет устаканиваться, с насуплениями-отступлениями, через множество стадий, чтобы потом все равно уложиться по-другому. И теперь, когда ему подвернулся та-акой случай кинуть та-акой камень… Причем – честно-благородно, ко Всеобщему Благу… может быть… Совсем исключить, во всяком случае, – нельзя. А! – Честно Исполняя Свой Долг. Это – точнее отражает, эта формулировка – вообще страшно удобна и подходит буквально ко всему по той простой причине, что растяжима, как гондон. Никого не бомбил, а Исполнял Свой Долг. Никого в душегубки не вставлял, а – Долг Исполнял. Никому не подключал к яйцам тока, никому не выдергивал ногтей и сосков, не вставлял паяльник в задницу, а… Что? Правильно, Исполнял Свой Высокий Долг. М-мертвая позиция, – вот уже вешают его, а он, сукин кот, – держится, не то, что самовольники какие… Что взять с дилетантов…

Замороженные руки тем временем чисто выбрили замороженные щеки, идеальным узлом затянули на замороженной шее галстук, бывший сейчас – как тень вещи, как призрак шелка и совершенно отдельно от него, накидывали плащ, завязывали шнурки и натягивали шляпу, не перепутав ее с Ромашкой, а ноги, которые, к счастью, по какой-то причине оказались более-менее, – выволокли его на лестничную площадку.

Так начался новый цикл. Разумеется, – речь идет о цепи операций, необходимых, чтобы добраться до работы и Предстать. Благо, что вид – правильный: глаза красные, мешки под глазами и валкая, как у чумного, походка. Наше родное советское начальство любит, чтобы подчиненный имел замученный вид и был бы весь в мыле. Неважно, – много ли от этого толку, главное – чтоб непременно в мыле. Это – норма для нашего начальства. Потому что бывает еще и патология… Извращение. Когда какому-нибудь хряку требуется, чтобы человек не просто сделал дело, а сделал бы его, будучи и чувствуя себя изнасилованным. А чувствуя себя изнасилованным, о чем начальнику было бы точно известно, – еще и благодарил бы и изображал довольство. У нас, при самом передовом в мире строе, откуда-то берется полным-полно людей, непременно начальственных, которые считают изнасилование – единственно правильным способом любви из всех существующих. Чтоб надежнее, значит… О, – на тот номер сел. И даже в нужную сторону. Вот только когда – не заметил.

IV

– Это что, понимаешь, такое? – Зловещим, свистящим шопотом осведомился Балаян, потрясая в воздухе злосчастным отчетом, который был согнут – в желобок, – я те-эбе што сказал сделать, а ты што сделал?

Валерий Владимирович, который за прошедшее время успел оклематься, поскольку спал почти все время и дома, и, являя вид бодрствования, – а он отменно овладел этим искусством благодаря обширной практике, – на работе, виртуозно сделал озабоченное выражение лица.

– Непонятно изложено? Я хотел дать развернуто, со всеми пояснениями, но вы же сами просили, чтоб кратко…

– Са-авсэм глупый, да? Не-э пханимаишь? Тебя просили написать обычный отчет, самый абыкнавенный, тебя не прасили теоретизировать… Куда эта филасофия, да? Это что наша тема, да? Тут про алмазную структуру – сколько? Полстранички, а остальное – хелаты-мелаты…

– Мне сказали написать сжатый подробный отчет о том, что я считаю важным, так я и сделал. Вы же, Вазген Аршакович, не сориентировали, в каком именно ключе хотели бы видеть отчет… Вот я, в свете вновь открывшихся обстоятельств, и решил трактовать поставленную задачу несколько шире. С учетом, так скэ-эть, исторической перспективы…

– Ка-акие обстоятельства?

– А вас разве не проинформировали? Видите ли, ко мне позвонили из одной серьезной ракетной фирмы на предмет консультации. Вас не проинформировали? Странно… А – обнадежили, что с вами переговорят. Ну-у…

– Слушай, ка-акие кансультации-мансультации? – Сегодня акцент по какой-то причине был у него особенно заметен. – Что ка-ансультировать?

– Дело, вообще-то, не для широкой огласки, – Гельветов с искуснейшей нерешительностью бросил на грозного шефа робкий взгляд, но тот только яростно махнул рукой, в знак того, что он – человек взрослый и понимает, – но мне так неудобно… Хотя и не виноват вроде, – сами обещали, а сами… Да, вообще говоря, ничего тут особенного нет, – попросили помочь с одним там твердым топливом…

– А что ты понимаешь в твердом топливе?

– Я-а? Ну, вы скажете, Вазген Аршакович, – Гельветов шмыгнул носом, – это они понимают в твердом топливе, а я – ничего не понимаю.

– Так зачем ты им нужен?

– Так оно же – твердое. Технологию помочь слепить, чтоб там монолитность, однородность, то-се…

– А ты – можешь?

– Правду сказать – не пробовал с такими системами. Там ведь, поди, хоть какая-то, а органика, а мы с ней ни разу дела не имели. А так, со многим другим, – да, пробовал. Пришлось, знаете ли, когда к тому походу готовились, помните? Во-от ведь, а? Кроме алмаза – карбин, так называемый "карбин -100", его еще никто в мире не видел, стопроцентного, карбид вольфрама, монокристаллический, так, ну, – металлы, там… А! – Будто вспомнив что-то забавное, мимолетно улыбнулся. – стекло же еще с Виктором сделали! Обыкновенное, силикатное, только не аморф, а кристалл…

– И откуда же, – очень, просто-таки угрожающе тихо, без малейших следов акцента спросил Балаян, – одной серьезной ракетной фирме стало известно, что в нашем институте есть ты, такой умный?

– Не знаю, – взгляд подчиненного был незамутненно-ясным, необыкновенно правдивым, а на ланитах его не было ни малейших следов так называемой краски стыда, – очевидно, информировал кто-то, в чьи профессиональные обязанности это входит.

Услыхав такой ответ, Вазген Аршакович понял, что Бог, Карма, – короче, – стоящее над миром Воздаяние По Заслугам все-таки существует: чего-чего, а буквально слово в слово приведенной собственной же своей отмазки он все-таки не ожидал. И ведь вовсе не знает, стервец, что именно говорил в высоком кабинете собственный его же начальник. Просто в сходных обстоятельствах его реакция была точно такой же. Такой же незамысловатой. И такой же беспроигрышной. Она просто-напросто вытекала из сложившейся в этой стране системы отношений и одной из типовых для этой системы ситуаций. Эта, к примеру, называлась: "Подчиненный, Отбившийся От Рук Безнадежно". Дергаться, по крайней мере пока, тут совершенно бесполезно, потому что "безнадежно" – оно и значит "безнадежно". Вот если это х-хамло обгадится… Но что-то, очевидно, – воспитанное долгой практикой умение разбираться в людях, – подсказывало: не обгадится. На коне будет. Но он что-то еще там говорит:

– … И еще, Вазген Аршакович, – личная просьба: не одолжите ли мне пока что вашего Витю? На первое время…

– Знаешь, что? – Тяжелым, медленным голосом вопросил хозяин кабинета, – обходись-ка один, ежели уж такой умный!

После зависшей в кабинете тягостной паузы Гельветов, глядевший на начальство с немым укором, пожал плечами и сказал с явной обидой:

– Да пожалуйста. Откровенно говоря, – уж от вас-то я не ожидал, что это окажется настолько принципиальным… Разумеется, – обойдусь. Но знаете, что? Только потому что не хочу, чтобы вас об этом просил кто-то другой, кому бы вы не смогли вот так просто отказать.

Беда была в том, что он был совершенно, абсолютно прав, и Балаян мгновенно устыдился своего мелочного укола.

– Да нет, ты, конечно, бери. Это я так, – привык просто, чтобы он всегда был под рукой…

А потом, когда дверь за подчиненным, который был уже – не здесь, который уже – взлетал, закрылась, он понял и еще одну причину своей обиды: вот Мохов – ему понадобился, а он – нет. Не нужен в том новом деле, которое заваривалось у него на глазах. Пожалуй, следом ему потребуется забавник Леня Феклистов, институтский разносчик неизменно достоверных, как справки Генштаба, сплетен, человек, который почти наверняка сказал этак, небрежно, кому-то очень тщательно подобранному из своих бесчисленных знакомых что-то вроде: "Так в чем проблемы, чудак? Есть у нас один парень, Валерка, так он в этих делах вообще мозга. Гений. Л-любую композицию скомпонует, в виде кристалла, – куда там ФИАН-у…"

Первым результатом напряженной двухнедельной работы на новом месте стал так называемый "СР-А(1)", первый представитель группы так называемых "кристаллитов", – твердого топлива, объединявшего в себе признаки и достоинства смесевых и однокомпонентных порохов. "СР" – в данном случае обозначало "стереорегулярный". Готовая шашка состояла из "геометрически", не через химическую связь, а просто-напросто на манер звеньев цепи сцепленных молекул одного циклопарафина, внутри колец которого находились в необходимом количестве атомы алюминия, а в промежутках – в строгом порядке располагался нитрат. Из-за такого своего строения вещество было прозрачным, как хрусталь, и таким же тяжелым и твердым. На первом же испытании образец, будучи подожженным, дал весь расчетный объем газа, сгорев без остатка. Весь. Но только сразу. Прозрачная субстанция с резким, сухим, звонким грохотом исчезла в мгновенной, ослепительной, как солнце, вспышке. Это – ничего, это – бывает, эта проблема обычно решается добавлением определенных веществ, замедляющих горение, флегматизаторов, но в данном случае эта испытанная мера ничего не дала. Режущий блеск, короткий грохот, облако белого дыма, состоящего из молекулярной пыли окиси трехвалентного алюминия и – никаких следов. Эксперты пожимали плечами, а Витя Мохов сказал:

– Дак он же прозрачный…

Гельветов, услыхав эти слова, чуть не задохнулся от досады на собственную недогадливость, а в результате еще через неделю был испытан "СР-Н", непрозрачный, как это явствовало из названия, и сразу же давший прекрасные результаты. Потом его довольно быстро довели. Очевидно, этот класс был бы запущен в производство, но Гельветову в тот переломный момент его биографии было недостаточно хорошего или даже отличного результата, если это был просто отличный результат. Нужно было – далеко за пределами того, что вообще считалось возможным. Попросту – невозможное без его участия. Именно так возник "СР-Р", то, что впоследствии, при серийном выпуске получило знаменитое имя "ТТФА-1/4", что обозначало: "твердое топливо фотоанизатропное, первое в своем роде и четвертое по общему счету образцов", – или попросту "рефлектит". Изюминка тут заключалась в том, что при чрезвычайно высокой температуре горения и, соответственно, высоченной скорости истекающих газов, истечение это были до некоторой степени упорядоченным. Мало того, что это еще увеличивало скорость истечения. Благодаря ФА-эффекту гораздо меньше нагревались стенки. А значит, – их можно было сделать куда тоньше и легче, а значит – и еще возрастала дальность и полезная нагрузка предполагаемых изделий. Но самое главное, – монолитные изделия не взрывались НИ ПРИ КАКОЙ их собственной массе. Для него перестал существовать порог критической массы/объема. Автор при этом прекрасно отдавал себе отчет, что сама по себе идея, – сформировать структуру таким образом, чтобы границы раздела всех "периодов" псевдокристаллической решетки сделать подобными зеркалу, – сама по себе была выдающимся хамством. То, что у него прямо сразу получилась и работающая структура столь сложного изделия, и надежная технология его получения, – было делом чистого везения. Он технологически и методически не дорос до такого уровня. Гарантий, что в следующий раз нечто подобное пройдет – не было. Безумство храбрых, то самое научно-техническое хамство, которое вопреки Финнегану кое-когда вполне даже проходит, а потом умудренные потомки смотрят на то, на чем ездили, плавали, взлетали основоположники, из чего они стреляли, что запускали и чем заряжали, – и волосы встают у них, как иглы дикобраза, стойким дыбом.

На запуск изделия, заправленного этим самым ТТФА, его, разумеется, не допустили, – из соображений грифа секретности, и в тот раз он не увидал страшного, яростного пламени, дикого потока, водопада тепла и света, отброшенного его "молекулярными зеркалами", ослепительного газа, разогнанного до небывалой дотоле скорости. Не видел, как ушел в небо прототип знаменитой впоследствии "сорокопятки". Вообще-то – плевать, но был в этом самом недопуске тот самый вызывающий, непреодолимый, непобедимый именно в силу своей тупости идиотизм, который временами – смешил его, но куда чаще – злил. К этому моменту у него появилось любимое развлечение: он ловил начальника "РО-4", того самого, который самым первым догадался применить к нему эту мудрую инструкцию, становился рядом, закуривал "приму" и, щуря правый глаз на манер незабвенного Чангурова, начинал рассказывать ему байки о прихотливых путях Режима. Фокус был в том, чтобы поймать товарища Сорокина в положении, при котором тот не мог бы немедленно послать его, сославшись на крайнюю занятость, выполнение государственной миссии, либо же на усталость, но при этом не мог бы и немедленно удрать. Подходящий момент наступал, к примеру, когда тот доедал в столовой суп, а ко второму еще и не думал приступать.

– А вот еще случай… Послушайте, Николай Трофимович, вам понравится… Я сам-то всю жизнь на Авиазаводской живу, так там кругом одни авиастроители живут, – на улице, где я живу, в моем доме… На лестничной площадке – так все три соседа со сборки. Да… А еще у нас там одна такая тетя Клава живет, санитаркой в медсанчасти работает. Все нормально, пятьдесят четыре года, выглядит на шестьдесят семь, ну, попивает, не без того… Так вот ейной старшей дочке, – из шестого гастронома, зав "бакалеей", тоже все правильно, килограмм на девяносто пять, завивка под бронзовую стружку, вся в золоте, вдруг с чего-то вспонадобилось единоутробную маманю в отпуск на Солнчев Бряг спровадить. Зачем – не знаю, но что не просто так – это точно, – он затянулся, отщелкнул окурок и прикурил третью, – ну, туда-сюда, паспорта-бумажки-визы, вроде бы и там все схвачено, они, из бакалеи, в нашей жизни и вообще, мож сказать, самые главные, – Сорокин, попав под струю этого злокачественного словесного поноса, только моргал нервно, потому что давно уже убедился в полнейшей непредсказуемости Гельветовских подлых баек, – ан тут – хрена! – Он с торжеством поглядел на жертву, словно бы с трудом удержавшись от соответствующего жеста, и ожидая что товарищ Сорокин всецело разделит его восторг перед этаким обломом, что постиг ненавистных торгашей. – Нельзя, говорят, и никак невозможно, поскольку тетя Клава считается работником номерного заводу, и потому автоматически считается невыездною, поскольку по правилам уже само собой является носителем государственной тайны. Я почему знаю, – я эту путевку экстренно перехватил, она не то, что горела, а прямо-таки полыхала ярким пламенем. Я и выехал. И ничего, что я с соседями-пролетариями выпивал, и знаю, где что делают, а где что – не идет, и где начальник цеха – по чуть-чуть, но уже с самого утра. Мне – можно. Это что ж – у наших славных органов такой формализьм в работе? Где ж бдительность-то чекистская? Ну да ладно, заболтался я, так что приятного аппетита, – сказал он, покровительственно похлопав Сорокина, которому уже давно не лез в горло кусок, по плечу, – не буду мешать.

Он твердо знал, что на него будут писать, и на него, понятно, писали, но при этом откуда-то была у него и твердая уверенность, что никаких связанных с этим неприятностей не воспоследует.

Сходный сюжет повторился в недалеком будущем, – Валерий Владимирович Гельветов, узнав об этом только много позже и окольными путями, смеялся, было, до слез, – на основе этой его разработки, – в стр-рашном секрете! – разработали новый тип химического лазера, у которого источник энергии и рабочее тело объединялись в одном твердом теле. Разумеется, изделие получилось сугубо одноразовое, что-то вроде боеприпаса, но в луче, наряду с мощностью, выбрасывало просто, ну о-очень большую энергию.

Потом были уникальные конденсаторы "особо большой мощности", сверхжаростойкое покрытие для неких гиперзвуковых изделий, проект "Гроб Магамета" по созданию бесфрикционных подшипников и опор на основе бездефектных постоянных магнитов особого состава. В соответствии с расчетами получалось, видите ли, что бездефектность увеличит их силу на порядок, и так оно и оказалось. А потом как-то вдруг выяснилось, что за Гельветовым со товарищи остается целый след из технологий, рассредоточенных по различным, разрозненным в силу собственной своей секретности конторам и производствам. И, разумеется, хоть и не вдруг, но нашлась-таки умная голова, усмотревшая в этом непорядок, совершенно нетерпимый в условиях нашего передового планового хозяйства. Дело надо было централизовать, оформить, а исследования – направить, расширить и углубить. С ударением на второе "у". С невероятной, прямо-таки пугающей по сравнению с присущими нам темпами скоростью предсказание сбылось. Сверкнуло, громыхнуло, – и оказался он начальником лаборатории Неравновесных Систем, рядом с ними – два старых сподвижника, в голове – сумбур, а впереди – перспективы головокружительные, но в высшей степени туманные.

– Да нет, – сказал ему ненадежного вида очкастый юноша, которого ему почему-то усиленно рекомендовали в качестве наилучшего специалиста "по всяким подобным штукам", – ничего у вас из этого не выйдет. Лучше даже и не пытайтесь.

– И не такое делали, – может быть, с излишней уверенностью заявил Гельветов, – и ничего…

Но на нового знакомого его безотказный понт не произвел ни малейшего впечатления, он только, прикрыв глаза, грустно покачал головой.

– Не такое – может быть, а вот это – нет.

– Почему?

– Да потому что, – он махнул листочком, на котором легким изящным, почти женским почеркам без помарок были начертаны строчки знаков, понятных только двум людям в мире, – это же ужас какой-то!

– Я что, – мрачно осведомился свежеиспеченный завлаб, – напортачил чего-то?

– Нет, – Игорь, как звали нового знакомого, опять-таки только непонятно качнул головой, – не в этом дело. Метод – это нечто, дикое конечно, недоведенное, слепленное на живую нитку с массой пропусков, на чистой интуиции, но, безусловно, нечто особенное. После Теории Множеств ничего столь фундаментального, такой основополагающей темы пожалуй, и не было. Даже теорию алгоритмов и теорию бесконечных автоматов, пожалуй, не сравню. Но… вы же меня не для того позвали, чтобы выслушивать дифирамбы от специалиста? У меня, можно сказать, руки чешутся как можно скорее зарыться в новый э-э-э-э… раздел, покопаться, разобраться и все такое прочее, – но от меня же не это требуется? От меня требуется всего-навсего сделать заключение: разрешима ли задача, и если да, – то каково решение. Отвечаю: то, что у нас вышло согласно вашему потрясающему методу, рассчитать нельзя. Просто-напросто слишком велик объем вычислений.

– Так ведь на это, – подозрительно сказал Гельветов, – есть, кажется, ЭВМ?

– Да? – Тихо, с едкой горечью спросил новый знакомый, – и на чем же вы, позвольте спросить, собираетесь считать? На "Стреле-2"? На "Урале"? На "БЭСМ-6"? На мифической "ЕС-1050"? Понимаете? Машина вроде бы как есть, а в то же время она является не более, чем мифом? Встречались с такими п-парадоксами? Или на каком-нибудь краденом на загнивающем Западе агрегате? Те, что есть, загружены двадцать восемь часов в сутки, да и те устарели на десять лет…

– Дадут. – Решительно рубанул ребром ладони воздух Гельветов. – Закажем – и дадут.

– Не-ет, – все с той же зловещей, медлительной негромкостью покачал головой Игорь, – не дадут. Просто потому что не могут. Ты привык, что в этой стране, если уж оч-чень нужно, то даже когда нет, то все равно все-таки есть. А если очень-очень нужно, то даже когда совсем нет. И в этом есть своя правда, – только не в этом случае. Времена все-таки меняются.

– Все это ля-ля. В данном случае ты должен сказать, что для этого требуется, а можно ли это добыть, и как добыть, – не мое и не твое дело.

– Нечто мало-мальски подходящее делает фирма "Край" – и только она. Работает на заказ. Экземпляры – считанные по номерам. Нам – не продадут, не дадут украсть, и не помогут никакие подставные лица и фирмы. Это раньше на Западе были наивными такими, розовыми идиотиками, которых даже накалывать-то было, говорят, совестно, а теперь – все! Они четко знают, чего нельзя более-менее, а чего – вообще, и в таких случаях умеют обставиться.

– Так. А специалистов – никак нельзя?

– Можно. Наверное – не самых лучших, но все-таки можно, – Игорь Иртенев говорил все тем же терпеливо-безнадежным тоном, – вот только что они тут будут делать? Им не из чего сделать, и нечем, а кроме того – они не знают устройства. Не потому что плохие, а потому что никто не знает. Не в человеческих это силах, уважаемый Валерий Владимирович.

– Вы все какими-то парадоксами норовите.

– Ой, ну… – математик сморщился, как от необходимости в сотый раз переделывать докучное, ненужное дело, – вот представьте себе, что вам необходимо построить реактивный истребитель в двенадцатом году. В середине прошлого века. В средние века. В каменном веке. Что у вас выйдет, будь вы хоть разспециалист? Ничего. В первых двух случаях вы, может быть, несколько поспособствуете прогрессу, хоть и не слишком, а в других – не сделаете ничего. Для того, чтобы сделать новый станок, нужно иметь станки только немного менее совершенные. Это тем более относится к ЭВМ. То есть гораздо более. Не слепишь даже одного уникального экземпляра на коленке. Если обратиться к моему примеру, – у нас каменный век.

– Ну уж…

– Ладно, – перегнул. Средние века. Послушайте, Валерий Владимирович, – мы заняты таким делом, в котором врать себе и друг другу – антипатриотично.

– Да. Только начальству об этом лучше не говорить.

– Я и не говорю. Не годится тратить даром драгоценное время. – В голосе вовсе молодого еще человека послышался Гельветову какой-то надлом, и понял он, что новый знакомый носит в душе след чужого идиотизма, как носят след вражеской пули. – Это же оно, родимое, издало приказ, чтобы процессоры, превосходящие по параметрам ИБМ, – не принимались бы даже и к рассмотрению.

– Как это?

– А вот так! Вы что, – правда не слыхали этой замечательной истории, или притворяетесь?

– Да вы – правда? Но зачем? Почему? На каком основании? Это же глупо! Лишено всякого смысла!

– Э-э-э, – лицо математика приобрело глумливое, как у злобного придурка, решившего схитрить, выражение, – тут не все так просто! Глупо – согласен. Но, исходя из соответствующей логики, – вовсе не бессмысленно. Ку-уда там! Кто-то, будучи умен в качестве представителя своей породы, сообразил все-таки, что в результате может получиться что-то такое, что будет не вполне в их власти. А может быть, все гораздо проще, и какая-нибудь тварь, занимавшаяся закупками, решила, что потеряет возможность бывать за бугром, и выпустила торпедку. И это, пожалуй, погаже будет. А если брать как частный случай общей тенденции, так и поопаснее.

– Но это же чистой воды вредительство! При Сталине бы за такое…

– А вы – не решайте за Лучшего Друга Математиков. Не стоит. Может – так, а может – и вовсе наоборот. Может быть – шлепнули бы авторов указа, может быть – авторов проекта. Сие совершенно непредсказуемо.

В комнате повисло тягостное молчание, а потом Гельветов пошевелился:

– Послушайте, Игорь… э-э-э, простите?

– Сергеевич.

– Так вот, Игорь Сергеевич, я вам клянусь: дайте конструкцию, дайте этот расчет, – и ваши интересы будут соблюдены в первую очередь. В нулевую. Все забросим, а вам – сделаем все.

– Не клянитесь, – все с той же злой горечью проговорил собеседник, – я верю. Потому что им теперь просто некуда деваться.

– Нет, вы не думайте. Я вопрос изучал, консультировался с физиками в смысле перспективных структур. У нас есть возможность создания таких структур, которых фотолитография не даст никогда. Ни при какой длине волны. Металлотроника. Оптические микроволокна. Так называемые "маконы" – это группы атомов, дающие сильнейшее напряжение магнитных полей в очень малом объеме. И…

– И что?

– Об этом рано пока говорить.

– И все-таки?

– Может быть, удастся резко снизить сопротивление в проводниках, входящих в состав этих ваших процессорных схем. Сильно снизить. Прямо-таки очень сильно. Настолько, что они почти совсем не будут греться.

– Это все замечательно. Может быть, – даже потрясающе здорово. Но ни на секунду не приближает нас к главному вопросу: к архитектуре.

– Скопируем.

– Это – совершенно невозможно! Это все равно как вас скопировать.

– Пфе, – Гельветов пренебрежительно фыркнул, – было бы – с чего. Сам приволоку вам макет в масштабе 1000: 1.

– Во-первых, – это еще слишком мелкий масштаб, а во-вторых – что я с ним буду делать? Вы же абсолютно не представляете себе, о чем говорите! Заметьте, – я говорю даже не про ваше обещание детально проанализировать устройство, хотя это и кажется мне совершеннейшей фантастикой… Это все делается совершенно по-другому!

– Хорошо-хорошо! Я не знаю, зато вы знаете. Совершенно незачем так волноваться. Выпейте водички, хотя, – он внимательно поглядел в бледное от приступа неврастении в последнем градусе лицо нового соратника, – какая уж тут водичка…

С этими словами в качестве хвоста предыдущего этапа общения он влез в ржавый сейф и достал оттуда бутылку коньяка "Ахтамар". Плеснул сразу около ста граммов и поставил перед потерянным Иртеневым. Тот сделал, было, слабый отстраняющий жест, но это оказалось попыткой с заведомо негодными средствами. Гельветов твердо решил любым путем приобрести этого человека в полное свое распоряжение, его понесло, а в подобных случаях остановить его было совершенно невозможно.

– Вы пейте-пейте. И не говорите, что непьющий. С обидами такого рода, в этой стране не пить невозможно. Это я знаю совершенно точно.

– А вы сами?

– Пардон. Забыл просто. С удовольствием.

С этими словами он налил приблизительно столько же и себе. Жутко глянул в глаза потенциальному рекруту.

– А сейчас мы с вами выпьем не просто так. Не так, как пьют в одиночку от застарелой, как чирий, обиды начинающие, но перспективные алкоголики, а по-другому. Не для того, чтобы залить сердечную тоску и безнадежность, а вовсе с другой целью… Будем здоровы!

Игорь хотел было что-то спросить, но Гельветов остановил его, сделав знак сначала выпить.

– Так вот, – продолжил он через минуту, продолжая дожевывать лимон, – выпили мы с целью решить стоящую перед нами задачу по рецепту скифских вождей. То есть люди в наше время, понятно, измельчали, поэтому мы не будем надираться до беспамятства и звать трезвую Лидочку, чтобы она стенографировала за нами наши пьяные излияния. Мы просто примем столько, чтобы как следует пришло и вплоть до этого момента… Ваше здоровье! И после него, – мы будем вести свободный треп, отнюдь не сосредоточившись на его цели, а наоборот, – загнав ее куда-нибудь подальше в угол. А потом мы профильтруем полученное варево и посмотрим, что получилось в осадке… Итак, для начала: что вы имели ввиду утверждая, что непоименованным "им" теперь "некуда деваться"?

– Что? – Математик наморщил лоб, пытаясь вспомнить, о чем зашла речь. – А-а-а, – непоименованные "они" вследствие своего десятилетней давности идиотизма начали проигрывать холодную войну. Это единственное, чего "они" позволить себе не могут. Это внутри – можно все, что угодно, а там, где нельзя, можно соврать. Снаружи все приходится делать в реальном пространстве, а без вычислительной техники не получается. Или получается хуже. А тем, кто поумней, становится ясно, что будет – и еще хуже. Но они не понимают, что сделать уже ничего нельзя. Ничего. Совсем-совсем ничего. Что они, высрав тот самый шкуроспасительный приказ, угробили сами себя. Понимаете? Человек такой румяный, мускулистый, с подтяжками, – а на самом деле он уже покойник, и только сам об этом не догадывается.

– Гм… Ты не увлекаешься все-таки? Таким, как ваша милость, их дело очень часто кажется самым важным на свете. И похуже вещи делались, и поглупее, – а все ничего.

– Можешь считать меня экспертом. Культ личности – ужасно! Коллективизация – безобразно и отвратительно!! Начальный период войны – позорно и чудовищно!!! Но то, что они начали борьбой с кибернетикой в пятидесятых и закончили этим указом, – просто-напросто непоправимо.

– Послушай-ка, – он взглянул собеседнику, который нравился ему с каждой минутой все больше, прямо в глаза, – а кто это "они"?

Иртенев, ожесточенный и взъерошенный, хотел было что-то сказать, но – остановил себя, как останавливают лошадь на всем скаку, помолчал, а потом тихо рассмеялся:

– Что, как в том анекдоте, – покажите же мне это. Скажите, где тут у вас это? А ведь не знаю. Бюрократы? Партийное руководство? Военные?

– Стоп! Тут умолчим: без них в этой стране технологиями и вообще никто не занимался бы. Но ты продолжай.

– Все и никто.

– Во! – Гельветов с пьяной многозначительностью поднял вверх палец. – Не на кого нам поворачивать штыки в другую сторону, не в кого стрелять, да не попасть бы в себя. Ты. часом, не диссидент?

– Не, – тот махнул рукой, – куда мне. Слишком хорошо понимаю, что это все – так. Безнадежно. Как ни крути, а социализм – это с-самый передовой строй, и жаль, что он имеет некоторые присущие ему отдельные недостатки. К примеру, – трудно исправить однажды сделанную ошибку. Когда монолитности общества нет, то несделанное одним может сделать, в другом месте и на другие деньги, – другой. А у нас – все сразу и везде.

– Так давай в каждом положении искать все-таки хорошие стороны. Например, – есть у нас такие ниши, попав в которые получаешь то самое все, о котором ты говорил. Нужно только знать, как занять такую нишу… Слушай, – а если нельзя добыть такую вот машину к себе, то нельзя ли разместить заказ там, где она есть?

– Ой, – Игорь, сделав умильно-восхищенное выражение лица, всплеснул руками, – прямо-таки г-гениально! И где ж вы…

– "Ты".

– Пардон… И где ж ты собираешься разместить такой заказ? В Агенстве Национальной Безопасности США? В НАСА? В Зале Индикаторов ЦРУ, – не знаю только, есть ли уже там такая техника или они еще действуют постаринке?

– А почему – нет? Нет, ты не закатывай, не закатывай глаза, потерпи… Ты толком скажи, – почему нельзя даже через подставных лиц?

– Потому что, зная, что рассчитываешь, легко догадаться, кто заказывал.

– Ой ли? Ты думай не о том, что технологию рассчитываешь, а, скажем, более общий случай конечного итога эволюции неравновесной среды с такими-то исходными параметрами. Кстати, – так оно, по сути, и есть.

– И как ты себе это представляешь?

– Я?! Никак. Как ты себе это представляешь? Как ты представляешь себе такого рода расчленение задачи, чтобы та часть ее, которая требует наибольшего, критического объема расчетов, стала бы вполне безличной?

– А, – Иртенев с характерной для поддатых излишней инерцией кивнул головой, – так, чтоб, значит, придать частной задаче черты общей, а потом, когда она будет решена, – сделать надлежащее уточнение… Нет, я п-попробую, но где вы собираетесь разместить даже измененный заказ?

– А это, знаешь ли, не наше дело. Совсем не наше. У нас на это КГБ есть, вот пусть и отклеят зады от кресел, в кои-то веки раз делом займутся.

– А если не выйдет?

– А тогда повторим тяжкий путь познания, пройденный другими. Сделаем инструменты, чтобы сделать инструменты, чтобы сделать инструменты для того, чтобы потом уже сделать то, что нам нужно. Только делать это мы будем быстро.

– Кто будет-то? У тебя вообще как с работниками?

– Вот тут незадача. На данный исторический момент толком можно рассчитывать на меня да на тебя. Ну, – еще, понятно, Витька, но он только руки.

– Все уже за меня решил?

– Прости. Мне почему-то показалось, что ты уже дал согласие. Выходит, – ошибся. Хотя, с другой стороны, – какие у тебя особенные причины отказываться?

– Слушай… А как ты догадался, что я начал того… попивать?

– Потому что у нас, – это обычное состояние тех, кто слишком уж ответственно относится к делу. Вот выгорит, – у тебя как рукой снимет, это я тебе обещаю. Не до того будет.

V

– А – попробуйте, – сказал невысокий, очень красивый генерал-полковник с благородными сединами на породистых висках, – так, как вы тут мне доложили, вполне может выгореть. Как вообще выгорают хамские затеи. Кто у нас там на французском направлении? С них давным-давно пора пыль стряхнуть, а то засиделись…

Он вообще придерживался внешне демократичной манеры обращения с подчиненными. Если они были ему нужны. Если ни чем не провинились, а у него при этом было хорошее настроение. Но даже самому отчаянному фантазеру не пришло бы в голову назвать генерал-полковника Генштаба СА либералом. Те, кому положено, – знали его слишком хорошо, кому не положено – не знали вообще. Ничего. Даже в лицо мало кто знал, а из тех, кто знал, мало кто догадывался о роде его деятельности. Генерал и генерал. Вон их сколько.

– Чего стоишь? Какие-то вопросы? Возражения?

– Никак нет.

– Выполняйте. Кандидатуры конкретных исполнителей, – ко мне на стол, с моим экспедитором.

Общение с начальством прошло удачно. Самым наилучшим образом из всех возможных. Не то слово, – выше всякого вероятия замечательно. Старая армейская мудрость относительно пользы пребывания подальше от начальства тем более относилась к этому начальству. Потому что мало было во всем великом и могучем Советском Союзе людей страшнее красивого генерал-полковника. Может быть – и вовсе не было. Выйти из его кабинета просто так, – равносильно тому, что заново родиться на свет. Живым выйти из боя. Это… это вообще не с чем сравнивать. А вот все-таки обидно, что на такую работу, на такой вариант не обратили вроде бы никакого внимания. Узнать о работе, которая велась в прекрасной Франции. Узнать о готовящемся испытании. Узнать приблизительно дату, что и вообще было делом почти безнадежным, – и ни единого слова.

Это напоминало кошмарный сон. Вот представьте себе, что к вам в офис явился за старым долгом самолично давным-давно померший кредитор, протухший, прозрачный и светящийся. Протягивающий хладной, полуистлевшей рукой пожелтевший, заплесневелый вексель с изъеденным могильными червями краем. Впрочем, это только ситуация была похожа, а сам гость на выходца из загробного царства похож не был. Да, не первой свежести, чуть подержанный и потертый, но вполне еще крепкий месье. Глаза прячутся в тени от широкополой шляпы, которую нежданный гость почему-то не пожелал снимать в гостях. Когда незнакомец произнес какую-то идиотскую, почти вовсе никакого смысла не имевшую фразу, мсье Груши поначалу даже не понял, к чему она и зачем, до него не дошло, как, порой, не сразу доходит до сознания слишком сильная боль. Вошедший – терпеливо повторил слово в слово ту же самую нелепую фразу. То, что она не было вовсе бессмысленна, а просто-напросто чудовищно неуместна в устах этого человека и в этих условиях, делала ее еще более идиотской, но к этому времени, со второго раза, – мсье Груши – осознал, а в следующую минуту сердце его как будто ухнуло в яму, полную ледяной воды и не сразу забилось в прежнем ритме. Незнакомец смотрел на него спокойно, терпеливо и с выражением едва заметной иронии.

– Увы, – он развел руками, – это действительно мы.

– Мой бог, – делец налил себе минеральной воды, – после всех этих лет. Я надеялся уже, что все давным-давно забыто.

– Видите ли, мсье, это только в книгах работа э-э-э… по добыче организованной информации имеет какие-то романтические черты. На самом деле большей бюрократии, чем в соответствующих ведомствах, попросту не существует. Бумага, однажды попавшая в систему, остается там навсегда. Было бы весьма наивно думать, что все навсегда забыто и похоронено без вести и следа. Так у нас, так у вас и вообще везде. То, что вас могли бы не побеспокоить ни единого разу за всю жизнь, ничего не меняет.

– Как с алкоголизмом, – глухо сказал хозяин, – очень похоже.

– Пожалуй, – кивнул обыденный до зубной боли, но такой страшный гость, – есть что-то общее. А что, у мсье проблемы?

– Нет. Давно живу, всякое приходилось видеть. А проблемы, очевидно, у вас.

– Верно. Уверяю вас, нам чрезвычайно неприятно было вас беспокоить, но… Обстоятельства сложились так, что другого выхода у нас просто нет.

– Уж будто бы! Стеснительное Ка-Ге-Бе, – я бы очень смеялся, если бы все это действительно было шуткой… мсье?

– Араго. Жан-Луи Араго.

– Вы уверены, что не Лаплас?

– Как вам будет угодно. Это, как вы понимаете, не играет ровно никакой роли… Но вы ошибаетесь. Нам действительно неприятно. Кого могут радовать форс-мажорные обстоятельства? Ничего хорошего, если приходится прибегать к запасным вариантам.

На какой-то бредовый миг ему стало обидно, что его считают запасным вариантом, а в следующий миг он наивно удивился чудовищному идиотизму этого искреннего чувства. А, он, наконец, понял, кого напоминает ему гость. Черта. Не стройного красавчика с эспаньолкой на ироничном лице, не мрачного и великолепного князя тьмы, не жуткое и омерзительное в своем запредельном уродстве чудище, а так… Запыленного, замшелого и несколько даже смешноватого служаку с лысиной между рогами и большим, насквозь беспросветным опытом, которому все козни, рассыпание соблазнов и всяческое одержание уже давным-давно обрыдли до немыслимых, прямо-таки нечеловеческих градусов скуки, – но все это никоим образом не значило, что сорваться у него – легче. Как бы не наоборот. Не азарт, не добросовестность, не желание заработать, и не боязнь оказаться на улице, а – действие однажды сложившейся, надежной, совершенной машины, попросту неспособной остановиться, пока дело не будет закончено. В конце концов, наверное, это и есть то, что и составляет пресловутый "профессионализм". А смущение, – может быть, даже искреннее, потертый вид, недовольство, скука, медленное продвижение по службе, – не имели к делу вовсе никакого отношения. Да, он склонен действовать, по возможности, рутинно и по давным-давно наработанным схемам, вот только схем этих у него – до дьявола. Вот-вот. Когда-то, в молодости, молодой, самоуверенный, веселый человек легко и весело заключил некую сделку, и его убедили, что ему и делать-то практически ничего не придется, и продает-то он нечто до крайности неочевидное, да и не сейчас, а совсем даже потом, а может – и вовсе никогда, потому что, в самом деле, – какое может быть "потом" в двадцать с небольшим лет, когда "потом" – практически вся еще жизнь. А расплачиваться приходится совсем-совсем другому человеку, обремененному заботами выше ушей, циничному, усталому, и вовсе лишенному легкомыслия оптимизма. Пожалуйте к расчету, мсье. Несправедливость.

– Простите, мсье Араго, я настолько давно выключен из ваших комбинаций, что просто-напросто не представляю себе, чем бы мог быть вам полезным.

– Не представляете? В таком случае, придется напрячь воображение.

– Ах, простите. Я неудачно выразился: очень опасаюсь, что просто-напросто не смогу быть вам чем-либо полезным.

Гость сел поудобнее, и в затененных его глазах ей-же-ей появилось вялое любопытство:

– И вы тоже простите. Бога ради. Скажите, свои финансовые обязательства вы выполняете таким же образом? А? Интересно, – вы всерьез думали, что вот проговорите какие-то там детские слова – и все, ничего не было, мы тут же, извинившись, оставим вас в покое, а вы никому ничего не должны?

– Боюсь, мсье, вам было бы весьма затруднительно предъявить к опротестованию ваши векселя.

– Ага. Сначала слегка, очень цивилизованно косим под наивного лицеиста, а потом тут же, без переходов, но столь же цивилизованно начинаем хамить. По той причине только, что уверены, – вам ничего не будет.

– Не вижу, – каким образом? Я не выполнил приблизительно ни единого задания за все эти годы, а кроме того – ни единого дня не находился на государственной службе. Вам нечего инкриминировать мне, господа.

– Да? – Промурлыкал гость. – А если мы, приложив расписку, расскажем другое? И – обоснуем? Кому поверят, вам – или нам? Мы свалим на вас все, что добыли во Франции, а также то, чего во Франции добыть не смогли, и получили весьма… окольным путем.

– А ведь я могу позвонить в Бюро прямо сейчас. Сомневаюсь, что вы успеете добраться до своей берлоги. Вы отяжелели, растренировались и потеряли форму, старина.

– А вот таким образом шутить я вам не рекомендую категорически. Весьма и весьма настоятельно. Я не знаю ничего, кроме того, что мне положено знать, так что это ваше Бюро не выяснит ничего интересного, а вот вами оно заинтересуется. Немедленно. У Бюро, как у всех Бюро на свете, исключительно недоверчивый нрав, утомительная, въедливая метода общения и высокая мера злопамятности. Но… мне меньше всего хотелось бы угрожать или как-то давить, и чрезвычайно приятно, что обстоятельства дела это позволяют.

– Ха, я уже убе…

– Минутку, – Незваный Гость поднял руку, – будьте любезны не перебивать. Вот скажите, почему, по какой причине вам вообще не хочется нам помочь? Я имею ввиду – наиболее общие основания?

– Мой Бог! Вот это вопрос!

– Нет, в самом деле? Боитесь связываться?

– И это – тоже. Но, кроме того, я, как видите, несколько повзрослел и более не считаю измену своей стране очень… очень похвальным занятием.

– О-о-о, месье, оказывается, патриот? – Голос его звучал даже не слишком насмешливо. – То есть, говоря иными словами, вам неприятна мысль о том, что вы можете принести вред своей стране и претит сотрудничество с ее врагами?

– Не философствуйте. Противнее философствующего шпиона только философствующий алкоголик.

– Вы забыли про философствующего следователя. Зря, между прочим, забыли. Нет, вы ответьте. Это, видите ли, входит в мои инструкции. Мы вам сильно не нравимся?

– Да. Вы мне не нравитесь.

– Я не буду вспоминать даже, – опять-таки в соответствии с данными мне инструкциями, – что против денег наших вы никогда не возражали. Я просто-напросто уполномочен сообщить вам, что в данном случае никаким интересам Прекрасной Франции не будет нанесено никакого вреда.

– О, да! – Саркастически воскликнул предприниматель. – Разумеется, сплошное благо!

– Как ни удивительно, но обстоятельства складываются именно таким образом, правда, не скрою, это произошло совершенно случайно. Нам не нужны никакие сведения военного, технического, политического или коммерческого характера. Более того, – нас не интересует никакая информация. Не предполагается также какое-либо воздействие на ситуацию во Франции или в области ее жизненных интересов. И, тем более, не планируется никаких диверсий.

– О, разумеется! Чисто благотворительная акция.

– Нет, – гость пожал плечами, – не благотворительная. Но и против каких-либо интересов Франции она тоже не направлена.

– Тогда позвольте поинтересоваться, почему таким безобидным и благим делом занимается ваше уважаемое ведомство?

Незваный Гость поднял брови в несколько преувеличенном удивлении:

– Какое ведомство? О чем вы, мсье? Я, вообще говоря, просто-напросто работник консульства и в данный момент не занимаюсь деятельностью, которая может быть осуждена по какому-либо французскому закону.

– Хорошо, – с подчеркнутым терпением проговорил хозяин, – почему именно ведомство, с которым я в свое время имел неосторожность заключить договор. Где здесь дьявольские рога?

– Предрассудки, – непонятно ответил гость, – предрассудки и предубеждение. На этот раз чистой воды, совершенно непонятное предубеждение против нашей страны. А нам всего-то и нужно разместить заказ на одну работу. Мы бы с удовольствием заплатили бы за ее выполнение хорошие деньги, мсье. Очень хорошие деньги, но… Не что иное, как предубеждение.

– И какого характера работа?

– Вычисления чрезвычайно большого объема и такой структуры, которая не позволяет обойтись мощностью вычислительного устройства меньшей определенного порога.

– Военные расчеты, разумеется?

– Я мог бы нахамить и сказать, что это не ваше дело, но в данном исключительном случае я уполномочен дать заверения, что вычисления носят характер исключительно невоенный и с разработкой военной техники не связанный. Во всяком случае, – непосредственно. И это – правда.

– Только не говорите мне…

– Увы! Дело обстоит именно так.

– Речь идет о миллиарде операций?

– Совершенно верно.

– И точно так же совершенно невозможно.

– Придется постараться.

– Это угроза?

– Как вам будет угодно. Но, во всяком случае, – не только угроза.

– Вы намекаете на то, что мне положена моя морковка?

– Вам и… тем, кто согласится помочь.

– Не могу сказать, чтобы прежде вы проявляли какую-нибудь исключительную щедрость.

– Мы не давали слишком много, но вы не будете спорить, что мы давали каждый раз достаточно. То, чего по-настоящему не хватало. И еще – вовремя. Не говоря уж об услугах, которые бывали подороже любых денег… Нет-нет, вы вспомните, вспомните!

– И все совершенно бескорыстно.

– Да, то, что вы перестали фабриковать туалетную воду, и перешли на инфузорную землю – сначала, а потом на особо-чистые вообще – потом, мы считали, да, расчитывали, что это некогда может оказаться… соответствующим нашим интересам. Но ведь и вашим интересам тоже, мсье Груши… Кстати, – хорошо еще, что не Даву…

– А вы злопамятны.

– Просто тренированная память.

– Таким образом, насколько я понял, на этот раз планируется проявить большую щедрость?

– А вы настойчивы.

– Просто тренированная привычка к определенности. Итак?

– Любые разумные суммы.

– А вот это как раз и называется неопределенностью.

"Араго" пожал плечами.

– Существуют суммы, которые выдадут любого адресата так же верно, как тавро на лбу. А вам знакомо наше умение давать незаметно.

– Мсье.

– Да!?

– Не соблаговолите ли снять шляпу? Все равно не похожи ни на ковбоя, ни на шерифа, ни на мафиозо тридцатых годов.

– Что?! А, – он покрутил головой и тихонько засмеялся, – вы не самый легкий партнер по переговорам, генерал-маршал. На редкость тяжелый характер.

И – снял. Так и есть. Аккуратная, с четкими границами, бледная плешь на пол-головы, в форме приблизительного ромба.

Через две недели в загородном доме куратора всех работ по проекту "Мультиграмма" (и фактического отца этого проекта) появился дальний родственник. Это был низкорослый, чрезвычайно подвижный субъект того средиземноморского типа, к которому с равной вероятностью мог бы принадлежать грек, каталонец, уроженец южной Италии, гасконец – да и вообще кто угодно, вплоть до турка, араба или какой-то турецко-арабской помеси. Впрочем, судя по льстиво-неотвязной манере добиваться своего, умолять, льстить, клянчить, судя по тому, что он вообще обратился с такой просьбой к исчезающе-дальней родне, – а это вовсе не принято во Франции и считается почти неприличным, – он, скорее всего, был все-таки евреем. Он только что в ногах не валялся (попытка стать на колени – была) утверждая, что если дорогой племянник (видевший его впервые в жизни) не спасет его, то Кабинет его неизбежно прикончит. Да, и оставит жену – вдовой, а четверых детей – сиротами. Дальше с потрясающей логикой было заявлено о неизбежном сиротстве, к тому же, еще и пятерых очаровательных внуков. И если дорогой племянник откажет ему в пустяковой просьбе, то пусть лучше собственноручно пристрелит его прямо здесь, поскольку это куда милосерднее. С этими словами он начал совать в руки ошеломленного инженера непонятно откуда появившийся пистолет. Рыдал, проливая светлые и необыкновенно крупные слезы, и все норовил поцеловать хозяину руки. И человек, который не поддался бы, скорее всего, ни на какие угрозы и посулы (поскольку имел весьма абстрактное представление о жизненности первых и очень слабое – о истинном значении чисел, которые стояли за вторыми), не выдержал нестерпимого смущения и брезгливости к столь недостойному свободного гражданина поведению. К тому же задача носила совершенно нейтральный характер, была на диво грамотно сформулирована и относилась к тому классу проблем, для решения которых "Мультиграмма" собственно, и создавалась. Динамика и исход процессов в неравновесных средах, будь то метеорологические процессы, картина турбулентности среды, обтекающей тело, движущееся со сложнопеременной скоростью или стратегия развития корпорации в большом массиве некоторых формализуемых условий. Более того, – она чрезвычайно подходила для испытания комплекса на пределе возможностей. Прямо-таки как будто специально для этой цели была создана. Он бы, пожалуй, тоже такую выбрал. Что бы ни представлял из себя этот самый Кабинет, он заслуживал уважения хотя бы, потому что на него работали на редкость приличные математики: по имеющемуся массиву не было ни малейшей возможности установить, из какой именно области была добыта эта диковинная система уравнений.

О вы, жестковыйные, привычные судить и осуждать, но не привыкшие к тому, что вам лобызают руки, – не думайте, что в подобных обстоятельствах чувствовали бы себя непринужденно, а отказали бы – с легкостью. Тут нужна особая тренировка, почти напрочь отсутствующая у интеллектуалов в так называемых цивилизованных странах.

VI

– Так вы отказываетесь?

На лице Гельветова промелькнуло мученическое выражение человека, вынужденного двадцать раз повторять одно и то же разнообразным, но и одинаковым идиотам, которые ко всему прочему просто не желают понимать.

– Я тысячу раз говорил и опять повторяю: не отказываю, а просто не могу. Как не могу даже при всем желании поднять двести килограммов.

– Да вы понимаете, что речь идет о государственных интересах?

– А это я слышал две тысячи раз.

– Слушай, Чангуров, – что он о себе думает, а? Что у тебя, бл…, за кадры такие?

– Мучаюсь, Андрей Антоныч, но других у меня нет.

– Слушай, – ты что о себе возомнил, а? Думаешь, без тебя не обойдемся?

– Это как вам будет угодно. Могу только от всей души пожелать вам всяческих успехов.

– Нет, что тут у вас вообще творится, не понимаю? Каждое говно начинает считать себя незаменимым, становится в позу и качает права. В прежние времена ты бы у меня…

– В прежние времена вы бы выясняли отношения не со мной, а с другими соискателями, – Гельветов распахнул объемистый портфель, как самурай – вскрывает живот в ходе традиционного сеппуку, и начал бурно выхватывать оттуда толстые пачки бумаг, – вы думаете, – вы один такой, а? Так поглядите! И все срочно! Сверхсрочно! Вне очереди! Вне всяких очередей! Первостепенной государственной важности!

Гость побагровел, но сдержал себя, как сдерживают неподъемный груз, и сказал чеканным, железным голосом и почти спокойно:

– Мне на все это – плевать, меня интересует только одно: когда я получу то, что мне нужно?

– После того, когда мы справимся хотя бы с чем-то из предыдущего. Или после того, как нам официально укажут, что за чем делать и гарантируют полную неизменность очередности. После того, как все вы, государственные люди, окончательно определитесь, кто будет давать нам официальные указания. Гос-споди! Ведь находятся же еще деятели, которые ругают План! Да это же мечта! Отдых души!!!

– Павел, по-моему это так называемая попытка скрыть за истерикой собственное неумение работать.

– Да-а? У меня всего-навсего пятнадцать человек, которые мало-мальски в курсе. У всех все – сверхсрочно. Каждый находит высоких покровителей, чтобы протолкнуть свое дело – в первую очередь. Все требуют, чтобы я выехал лично, потому что их дело – самое важное в Союзе. Меня посылают на Алтай по части твердого топлива, чтоб я заодно решил вопрос с бронированием вертолетов, и это еще хорошо, потому что вертолеты – в Улан-Удэ, но когда очередной государственный человек доходит до еще более высоких кабинетов, мне звонят из ЦК, чтобы я немедленно ехал в Питер, на ЛОМО, я спрашиваю, – в чем дело? Там сначала возмущаются самим фактом вопроса, потом говорят, что это – жутко секретно, потом говорят более-менее конкретно, я предлагаю сотрудника, чтобы он решил эту проблему, после чего немедленно начинается скандал! Потом меня все-таки выдергивают в ЛОМО, но там я опять ничего не успеваю, поскольку через десять дней меня выдергивают в П-пензу, в НПО "Заречное"! – Он замолчал, тяжело дыша и машинально стараясь пригладить волосы. – А я не могу решать все эти ваши сверхсрочные вопросы, пока не решу проблемы по-настоящему фундаментальные. Поняли?

– Так чего вы хотите?

– Немного. План. Решать самому, каким образом группировать заявки, чтобы решать их рационально. Опытное производство, чтобы работать на своей базе, а не по городам и весям н-необъятной Родины.

– Я не могу ждать!

– Так ведь все равно придется! Но только при моем раскладе вы хотя бы имеете шанс дождаться.

– Слушай, ты не еврей, а? А то уж больно интонации ж-жидовские… У-у, – грузный седой человек глянул на Гельветова с яростной, но и брезгливой ненавистью, – в прежние времена ты бы у меня… я б тебя…

Ага. Наслышаны. Вот только сейчас не прежние времена, и ты меня в шарашку не законопатишь. Руки коротки, хряк. Хряк из когорты хряческой, – это сколько ж я успел перевидать вашего брата за эти бесконечные два года восемь месяцев? Куда не сунься – всюду они. Это не я, это, наверное, они незаменимые. И еще необходимые, – в том смысле, что никак и нигде, ни в каком месте невозможно обойти. И никуда нельзя вас засунуть, с вашими суждениями хряческими и хряческими подходами ко всем на свете проблемам. Но сегодня не ты меня интересуешь, и не куда более человекообразный (именно поэтому, наверное, он и подчиняется этому Андрей Антонычу, а не наоборот, потому что промеж хряков – свои, хряческие критерии иерархии) Павел Аркадьевич, которого я, дурак, еще какие-то три года назад считал вреднейшим на свете существом и олицетворением застоя. Да он, можно сказать, – светоч! Луч света в… в ихнем царстве, и вообще непонятно, как он пробился-то в начальники такого уровня, когда кругом сплошные необъятные морды, необъятные животы и щетинистые затылки в складочку. Сегодня меня интересуете совсем не вы, а интересует меня во-он тот чрезвычайно приличный молодой человек лет тридцати в светло-сером костюмчике и золотых очечках. Это мне Леня настоятельно порекомендовал обратить внимание, хотя даже и он не знал толком, кто это такой. Даже сам факт, что Леня! Феклистов! Не знал чего-то! – о многом мог бы сказать посвященному, а уж то, что какой-то хлыщ присутствовал в этом кабинете при таком разговоре… Куда реже, чем хряки, но такого рода деятели ему в последнее время тоже попадались. Очевидно, – эволюция все-таки идет даже среди руководящих форм жизни… И если допустить еретическую мысль о том, что хряки не размножаются делением, – то вполне может случиться так, что в ходе естественного отбора за какие-то десять двенадцать лет хряки будут по преимуществу вытеснены и место их займут такие вот пустотелые жестяные автоматы. Манекены. Андроиды в тоненьких очках и аккуратнейших сереньких костюмчиках. Некоторое время Гельветов, дожидаясь ухода хрякообразного Дяди Дрюни, бесплодно размышлял, будет ли от такой смены лучше, но в конце концов решил, что – будет, потому как у них костюмы красивше, а кроме того – они хотя бы в конечном итоге предсказуемы. О хряках этого сказать нельзя.

Словно почувствовав, что Гельветов думает именно о нем, непонятный молодой человек осторожно, изящно, без малейшей нарочитости – кашлянул.

– Простите, что вмешиваюсь, Андрей Антонович, но… Мне кажется, что в данном случае попытка решить проблему именно таким образом м-м-м… несколько контрпродуктивна. Уверяю вас, Валерий Владимирович – действительно очень занятый человек. Удивительно, как он успевает вести одновременно такое количество совершенно разнородных тем.

– Я вижу одно: говоря по-нашему, по-простому, с-стоит тут сявка и качает права. Выстебывается тут…

– Думаю, ваше мнение основано на простом недоразумении. Очевидно, вы просто не вполне в курсе. – Вот так вот. На общедоступный язык это должно переводиться приблизительно как: "Заткнись старый дурак, если ровно ни хрена не смыслишь". – Позволю себе предположить, что все здесь присутствующие руководствуются, в конце концов исключительно интересами дела, и для всех будет лучше, если вопрос будет решен ко всеобщему удовлетворению…

Эка сыплет! И ведь не собьется ни разу. Прямо-таки удивительно, насколько в данном случае форма соответствует фразеологии. Вежливые-вежливые, исполнительные, очень часто почти непьющие, – модный новый стиль в Подкожных Слоях, – они, похоже, знают, что делают. Хряк, сжав кулаки, издал глухое рычание, но – промолчал, а тот тем временем продолжал вить свои диковинные словесные узоры:

… Я думаю, что было бы правильно, если бы мы подыскали товарищу Гельветову подходящую по профилю производственную базу. Такую, которая нуждалась бы в самом минимальном переформировании. А что касается вас, Андрей Антонович, то ведь у вас эта проблема – не последняя? Не было бы целесообразно собрать своего рода м-м-м… портфель заказов, упорядоченный пакет проблем, чтобы новый коллектив мог бы решить их комплексно и рационально. Возможно, что в этом случае мы могли бы даже… сэкономить время.

Когда он, наконец, вышел в коридор, то почти тут же снова почувствовал взгляд, нацеленный ему аккурат между лопаток. Когда выходил – чувствовал, и еле сдержался, чтоб не оглянуться, и теперь почувствовал снова Что-то непременно будет. И действительно, не прошло и двух секунд, когда в спину ему высоко, холодно и бесстрастно прозвучало:

– Гельветов.

Молодой человек стоял на одном месте совершенно неподвижно, чуть расставив ноги и подбоченившись. Гельветов твердо решил, что – будь что будет, а он не пойдет к этому самоуверенному франту. Еще чего! Ему надо, так пусть и подходит! Но проклятые ноги как будто сами по себе понесли его по, – среднего уровня, – но все-таки ковру. Он ненавидел себя, но эти ребята слишком поднаторели в искусстве обращения с такими, как он. А его – слишком надежно обучили надлежащему поведению. Их обучили. Как бы ни на генетическом уровне. Если это так, то хорошо, что он не женат и не имеет детей. Если это так, то ему нельзя заводить детей, потому что плодить уродов – мерзость перед лицом Господа нашего.

– Слушайте, Гельветов, вы играете на грани фола. На самой грани. Не думайте, что мы можем постоянно прикрывать вашу задницу. Я сегодня и так несколько… превысил свои полномочия. Меня могут не похвалить за сегодняшнее, а зачем мне это нужно?

– Я…

– Не умничайте. Вам это совершенно не идет. Заткнитесь и слушайте, что вам говорят. Я должен настоятельно предостеречь вас от переоценки собственной персоны. В том числе – собственного ума. Вы не слишком-то хорошо ориентируетесь, с кем и чего можно. Со старым, добрым Сухановым сегодня вы были на грани. И не дай вам бог однажды ошибиться.

– У меня совершенно не было выхода.

– Зарубите себе на носу, что мне, по большому счету – плевать. Мне просто интересно, чем все это кончится. Но я, с вашего разрешения, продолжаю… Так вот, если вы думаете, что сами по себе имеете какое-то значение и хотя бы когда-нибудь сможете вести свою игру, – это ошибка. Не думайте, что вольны не делать то, чего не хотите, и, тем самым, шантажировать серьезных людей. Это глубокое заблуждение. Глубочайшее. Если возникнет нужда – будете делать. Со старанием, которого сами от себя не ожидали. Рысью. А в перерывах будете ботинки начальникам лизать. С неподдельным восторгом и глубочайшим почтением. Кое-кому из вашего брата позволяется довольно много, им вешают побрякушки и назначают академиками, но это не значит, что у них есть возможность самостоятельно решать какие-то действительно серьезные вопросы. Они дышут, как им велят. А вершить вы не будете никогда. Просто-напросто порода другая, понимаете? С этим ничего нельзя сделать. Вот вы тут, к примеру, ерепенитесь, твердость духа в себе даже предполагать изволили, а у самого уже спина мокрая, хотя уж я-то, казалось бы, что? Ничего ж ровным счетом. А ежели с настоящим человеком серьезный разговор? А? То-то же! Так что запомните, что я вам сказал, и будьте здоровы.

Здесь и сейчас, в этот миг он больше всего на свете боялся, что собеседник небрежно сунет ему два-три вялых пальца, потому что ясно понимал, что – пожмет эту барственно-небрежную руку, а пожав – сломается надолго, ежели не навсегда, но тот, либо – не сообразив, либо – по пренебрежению, руки подавать не стал, ограничившись небрежным кивком.

… А ведь пожал бы. Или, что ничуть не лучше, – устроил бы сцену интеллигентской истерической фронды, нажив себе не то, чтобы врага, а – улыбчивого экспериментатора, который будет устраивать ему всякие неожиданности, просто так, чтоб неповадно было. Вот т-тварь! Вытер об него ноги, будучи твердо уверен, что вытирает безнаказанно. Даже хуже, – зная, что безнаказанно. И ведь, если разобраться, – то кто он такой есть? Референтишко какой-нибудь у крупного начальничка, секретарь – никак не больше, потому как – возраст, – а туда же! Вот с какой стати он себя ведет так, будто самого Господа Бога за бороду держит?

… А вот с той самой, – проговорил внутри стылый голос навроде Лондоновской Белой Логики, – что порода другая. Какая порода? А такая, у которой не взмокает спина от самого обыкновенного разговора, и неважно при этом, является ли принадлежащий к ней партийным работником, торгашом или уркой. Так что не держи в кармане фигу, не трясись, воображая себе красочные картины жуткой или – красивой, или – великодушной мести. Потому что кишка тонка, так что – обтекай, утешая себя тем, что ты цивилизованный человек и не стоит обращать внимания на всяких там, и выдумывай полные Гордой Силы и язвительного сарказма ответы, которых никто никогда ни при каких обстоятельствах не услышит, придумывай – зная, что не скажешь и не отомстишь.

… Эй, – цивилизованный, а ведь здесь и сейчас – ты с удовольствием забил бы его ногами приблизительно насмерть. Удушил бы методом засовывания в дыхательное горло собственных свежеотрезанный гениталий удушаемого. После долгого, благоговейного созерцания его потрохов без малейшего колебания насыпал бы в распоротое брюхо поваренной соли нулевого помола. И за что, спрашивается? За то, что указал ему его место?

… А откуда он такой, человекознатец сраный, выискался? А что он знает? Он знает, с какой стороны у бутерброда находится масло в условиях сложившегося порядка вещей, но вот что он будет делать, если от порядка этого – останутся рожки да ножки?

… А ему, Валерику, – поделом, потому что гордыня – смертный грех. Почему грех? А потому что из-за нее можно забыть не то что себя, а – Главное: он, в отличие от гордых представителей Породы, – не сам по себе. Он чувствовал в ту ночь, да что там – чувствовал, доподлинно знал, что это – не он, это – через него, и его не больно-то оптимальным посредством. Вот счесть происшедшее чисто своей собственной заслугой, – было бы чистой воды, непростительным хамством, истинно, что гордыней, а главное – глупой, с заведомо-негодными средствами попыткой обмануть самого себя. Почему-то верхом гордыни как раз и считается – назвать себя "избранником", хотя, если вдуматься, то чего ж гордиться тем, что тебя кто-то выбрал для каких-то своих целей? Причем очень может быть так, что и выбрали-то отнюдь не в том смысле, в котором выбирают жену, а так, как хватают первый попавшийся гвоздь из стеклянной баночки, – такой же, как остальные, не кривой, – так и ладно! Сойдет!

… Вот и не будем вести себя так, как будто сами по себе, будем вести себя, как то и надлежит скромному орудию, – надежно. Старательно, но уповая на то, что избравший – не бросит однажды наугад взятый гвоздь, если не будет иметь на то особых оснований. Ежели гвоздь элементарно не согнется. А если Бог за нас, то кто против? Кажется, именно так говорили крестоносцы и конкистодоры, и, как ни крути, – а на то очень похоже, что и впрямь – за них. Из чего, в свою очередь, однозначно следует, что голубиная кротость нрава – вовсе не являлась обязательным условием божьего заступничества.

Эти, или примерно эти мысли промелькнули в его голове за считанные секунды, так, что этот блаухаунд не успел пройти и восьми шагов. Поэтому Гельветов, воспользовавшись этим обстоятельством, бросил в эту элегантно-серую спину негромкое:

– Эй!

Не поленился, подождал, пока тот в изумлении остановится, неторопливо обернется, поднимая белесую бровь как бы в усилии сообразить, что бы это могло подавать какие-то звуки там, за его спиной. Как это ни странно, но это и впрямь был Гельветов, казалось бы – проясненный раз и навсегда. И не думая подходить ближе, он с выражением скверной скуки на лице вопросил:

– Э-э-э… – простите, не имею чести знать, с кем имею дело, но я так и не понял: когда будет принято положительное решение об организации опытного производства и вообще о реорганизации согласно нашей докладной? А главное – кем?

Вот не был он никаким евреем, и евреев недолюбливал, – не зверски, до безумия, а этак – в меру, как подавляющее большинство мало-мальски приличных людей его круга. И, разумеется, как и все они, имел в своем окружении евреев, которых считал принадлежащими ему лично и не сокрушал. Очевидно, – именно кто-то из них и дал ему странноватое прозвище "Балабост", что с ихнего переводится вроде бы как хозяин, но и не вполне. И это правильно, потому что Хозяин был только один, единственный и неповторимый. А это – вроде бы как и наследник власти того Хозяина, и власть-то в каждом конкретном случае – огромная, безраздельная, – а все равно не Хозяин. А само по себе слово – хорошее, своим звучанием подходит к его облику. Очень подходящее имя для вещи архаичной, громоздкой, немного даже нелепой с виду, но при этом солидной, массивной и крепкой. Как раз для него такого, каким он стал в последние годы, когда кличка приклеилась намертво. Кто его так звал? А – все и никто конкретно, прозвище существовало вроде бы само по себе, отдельно от людей.

Вот Дмитрия Филипповича он, пожалуй, любил. Он всегда сам знал, что ему нужно делать, а присутствие его не было в тягость. В отличие от иных-прочих. Не будем показывать пальцами. А он – нет. Вот и серьезный человек, не легковесный, – ку-уда там! – а все равно с ним легко. Просьбы его выполняешь не потому только, что – надо, а потому еще, что – приятно. Чего это он там?

– … Так что мне показалось, что в данном случае только вы, с вашим авторитетом…

– Но-но, – тяжело катая во рту звуки, погрозил пальцем хозяин кабинета и, вроде бы, всего остального, того, что есть, и того, чего, вообще говоря, нет, – вечно преувеличиваешь. Сам знаешь – не люблю…

– В данном случае кажется чрезвычайно желательным, – мимоходом, как пред вступлением в холодную воду вздохнув, начал посетитель, – чтобы к обеспечению режима секретности данного дела ведомство Юрия Валентиновича имело бы только… только самое косвенное отношение.

Балабост медленно поднял голову, пытаясь осмыслить услышанное, и пока еще не осознавая, не веря в то, что он услыхал. Это – да. Это и впрямь может решить только он. И это тем более невероятно, потому что Дмитрий с Юрой – вовсе не враги, а наоборот, стремятся держаться как-то заодно. Они, да еще умница Андрей, – всегда норовят каждое серьезное дело для начала обкашлять втроем, узким своим кругом. Очень часто и впрямь поворачивают так, как решили они, и поэтому думают, что и вообще… всем тут крутят и заправляют. Смешно, но подобное мальчишеское заблуждение разделяет, в том числе и прекрасный, вполне-вполне соответствующий своей жуткой должности глава Комитета. И вот, – на тебе! Тут не подсидка, не попытка аккуратно оттереть локотком в сторону… Во всяком случае – не только. Что-то тут присутствует еще и до крайности другое, задом – наперед, совсем наоборот… Пожалуй, – раньше и вовсе невиданное.

Что он никогда не был гением, – это он и сам знал, вот только и дураком он никогда не бывал тем более. Да, в последнее время голова стала не та, мысли стали какими-то тяжелыми, – все так, но если что-то, вдруг, оказывается по-настоящему важным, – ему ведь и думать не надо. Он и так знает. Нутром чует. И уж тем более знает, чует, – пусть как хотят называют, – когда – подмахнуть не глядя, а когда – разобраться досконально. Пусть как угодно медленно, но зато – до конца. Ему торопиться некогда. Вот именно: нет времени на то, чтоб спешить с некоторыми вопросами. Например – с этим.

– Юрию Валентиновичу, – сказал он медленно и веско, с едва заметным, – для умных, – намеком на угрозу, – мы верим безусловно. Он всей своей жизнью доказал…

– Об этом и речи нет, – Дмитрий Филиппович, словно защищаясь, выставил вперед ладонями вперед обе руки, – что вы… Просто… Как бы это выразиться поудачнее? Не все можно надлежащим образом проконтролировать. Особенно в тех случаях, когда хозяйство – большое. Это не в человеческих силах. Даже не в силах такого человека.

– Ты хочешь сказать…

– Конечно. Будет знать больше десяти сотрудников – узнает тысяч пятьдесят. Весь Комитет. Среди них, – как исключение, конечно, – тоже всякие попадаются. А в данном случае этого нельзя. Совсем нельзя.

– А ты не того? Не преувеличиваешь?

– Хотел бы, – Дмитрий Филиппович помотал головой, что было на него, вообще говоря, совершенно непохоже, – да не выйдет. Потому что некуда больше.

– А как тогда? Отдел ЦК – мал, сам знаешь… Да и задачи у него другие.

– И речи нет.

– Самим военным? Так они и так уже в этом деле все под себя загребли. С ногами забрались и никого близко не подпускают. А это нельзя.

– Я так думаю, что вовсе без Генштаба в этом тонком деле обойтись не удастся, но… Нет у них полноты понимания. Того понимания.

– Ага… – Хозяин кабинета тяжело задумался, а потом, спустя довольно долгое время, – так же медленно спросил, – а у Комитета, значит, тоже?

– Вы как всегда правы. У каждого – свое непонимание. У Комитета – свое, у вояк – свое.

– Выходит, что ты один умный? Только ты у нас все понимаешь, как надо? Любого поправить и направить можешь? Может, – и меня поправишь? Если вдруг чего не пойму?

– Я к тому и веду, Леонид Касьянович, – гость, – умница, – говорил тихо, – вся беда в том, что мне самому растолковали, что и как. Раскрыли глаза, так сказать.

– Кто?!!

– С вашего позволения, – об этом чуть попозже. Молодой, не из первачей, так что вы все равно его не знаете… Я сначала даже и не понял, что он там лепечет, а когда дошло, ну, тут я по нему и врезал, как положено. Без матюков, – ему не по чину еще, – но глаза выпучил, кулаком по столу… Стал политическую близорукость клеить, идеологическую невыдержанность и непонимание линии Партии. Все, что из того еще лексикона помню, собрал, аж сам напугался.

– А Юрь Валентинычу он теперь ничего такого?

– Не-ет, – гость помотал головой, – это вряд ли. Он это, видите ли, не в первый раз. Наткнулся на мелочишку, начал копать, раскрутил такое, что было ему вовсе не по чину, сделал выводы, напугался, кинулся докладывать через голову непосредственного начальства…

– Его – поправили?

– Конечно. С тех пор он курировал что-то вроде проявлений национализма в Якутии.

– А как же он тогда…

– Так ведь Якутия же! Тогда ж никто еще ни черта не понимал…

– А-а, – проворчал Балабост, – так и не угомонился, значит?

– Он не как мы. Из знатной чекистской фамилии, смолоду жизнь не била, все на блюдечке… Но вот бывают прирожденные футболисты, а это – прирожденная ищейка. Умная. Он живет этим. Куда ни заткни, он все равно будет вынюхивать.

– Что-то я… Постой, – уж не сватаешь ли ты его на это дело?

– Сватаю. Уж больно подходящий парнишка.

– Юра будет недоволен. Очень недоволен.

– Подсластим. Формально он будет Комитету подчиняться. Но отчитываться – только перед нами.

Знаменитые на весь мир брови поползли кверху:

– Перед кем это – нами?

Но того нелегко было сбить.

– Перед Политбюро, разумеется. В вашем лице. Но и контролировать, снимать, назначать, решать вопросы обеспечения тоже будет Политбюро.

– Бюрократию разводишь, – проворчал Балабост, – комитеты плодишь…

– Утешает только, – гость тонко улыбнулся, – что это в последний раз. – И тут же стал совершенно серьезным. Дело такое. Тонкое. Он сам все объяснит в лучшем виде, тогда и присмотритесь к кандидатуре.

– Так он самый первый догадался?

– Самый.

– Других таких умных не нашлось?

– Поищем. Специалисты Генштаба все подчистят, а потом мы их тихо-онько от этого дела…

– Без смертоубийства там! А то и так кругом одни дураки.

– Ни-ни. Просто всех соберем под одну крышу.

VII

– Валерий Владимирович, ребята тут с предложением пришли. Они… Да ладно, пусть лучше сами расскажут…

– Товарищ Гельветов, – начал инфразвуковым, утробным басом один из визитеров, бородатый верзила в свитере. Гельветов почему-то подумал, что он именно такими представлял себе героев ранних Стругацких, – вы никогда не слыхали про теорию БКШ? Бардина-Шриффера-Купера?

– Откровенно говоря… Стоп! Это как-то связано со сверхпроводимостью?

– Совершенно верно, – прогудел бородатый, – Шрифферовские структуры очень-очень похожи на истину. Вся беда в том, что нам до сих пор неизвестно, какие реальные соединения реально им соответствуют. И можно ли их реально создать. Потому что бывает так, что структура, способная существовать сама по себе, может быть получена только через неосуществимые, невозможные стадии.

– Так! И что я тут?

– Тут у меня, – он обменялся быстрыми взглядами с напарником и Иртеневым и поправился, – тут у нас еще и совсем дикая идея возникла. Если б нам взять, – да и попробовать воспроизвести структуру – без материала? Создать за счет конформированных "сборщиков" нечто вроде формы, в которой Шрифферовская структура может возникнуть либо в виде вещества, если окажется, что она соответствует какой-то реалии, то ли будет воспроизведена динамически, как своего рода мнимая структура…

– Очень красиво, хотя, на мой взгляд, – тихо, очень вежливо ответил Гельветов, – совершеннейший бред. Как, Игорь?

– По цифири получается, что может выйти. Но я, в отличие от большинства собратий, очень хорошо знаю, как эта цифирь может соотноситься с грубой реальностью.

– А также с реальностью нежной.

– А также с нежной.

– Понятно. Опять чуть-чуть с самого утра?

– Исключительно с целью стимуляции воображения.

– В таком случае можешь считать эту цель достигнутой в полной мере. А вы, уважаемые, представляете себе, что будет, если вы хоть каким-то боком – да вдруг правы окажетесь?

– Уж мы-то, наверное, лучше всех представляем, что значит высоко…

– Да это-то мелочи. Нам на это – тьфу! Вот чего. Мы это за чистые пустяки держим. – Язык, как это частенько бывает при состояниях хронического недосыпа, вроде бы как сам собой стремительно обретал плавную, бескостную легкость вместе со способностью молоть совершенно энтропийный вздор, почти никак не зависящий от воли хозяина. Он в этот момент мог и вообще спать сам внутри себя. Но тут, сделав над собой неимоверное усилие, он заставил себя поглядеть в лица явно хорошим людям и испугался, увидав, что его бреду, выраженному на чистом шаманском диалекте, они отчасти верят. Словесный понос сняло тут же, как рукой, а он провел корректировку на ходу. – …А вот ежели "сборщики" удастся использовать не только для выполнения некоторых планов и рецептов но и с целью непосредственно разработки… Ой, да ну вас к черту! Тьфу-тьфу – изыди, сатано! Так, – он снова обвел гостей внимательным взглядом, – кто из вас – Гаврилов, а кто – Вайский?

– Я – Вайский, – представился Бородатый, – а это – Петя Гаврилов…

– Очень приятно. Вы на мое поведение внимания больно-то не обращайте, не стоит, я на самом-то деле довольно безобидный, так что по вашему делу: а что лучше-то? Вещество-сверхпроводник, или сверхпроводник – динамическая система?

Вайский совершенно неожиданно залился темным румянцем, но ничего такого сказать не успел, потому что послышалось осторожное покашливание Иртенева:

– Лучше бы было и то, и другое. П-тип, – это вся сильноточная техника во-первых, включая сверхнакопители, низкоэнтропийные, страшно надежные и допускающие большую миниатюризацию СБИС-ы, сильноточные микросхемы, зато Д-тип, – это… О, это может быть элементная база на принципиально новом физическом принципе.

– Названия уже есть, а изделий, насколько я понимаю, – никаких еще признаков?

– То есть абсолютно. Очень точно подмечено. Именно что никаких, именно, что признаков.

– Так действуйте. Интересно, как бы отнеслось к такому стилю руководства исследованиями мое прежнее начальство? Игорь, как там ваш экспериментальный ЭВМ?

– Мы сделали экспериментальный. А заодно, – мне такой же. А заодно, если хотите, – вам. Контроль "сборщиков" – раз в два цикла, отходу почти нет, и потому даже в лабораторном потоке набралось много вполне работоспособных комплектующих…

– А остальное? Как всегда? Обычная история с бриллиантом в чугунной оправе?

– Ну уж это, – Иртенев развел руками, – не к нам. Тут как ни чудотворствуй, а все равно время нужно. А коробки там, клавиши, мониторы, – они в КОКОМ не входят, их худо-бедно раздобыть можно. Уже и раздобыли кое-что…

– Плохо. Свое иметь надо, – и, поглядев на враз окислившуюся физиономию подручного, осведомился, – ты чего это?

– Да как это у нас быстро получается…

– Что – это?

– Да все это, – Иртенев неопределенно повел руками в воздухе, – это самое. Уже тот самый строгий тон. Который исключительно наш. Как у большого руководителя в кино. Который все знает лучше всех и любого может того… На путь истинный.

– А что – не так?

– Да так все, так. Только ничего хорошего! Чем купить готовое, доведенное, без сюрпризов, будем спешно свое лепить. На коленке, либо целое производство устраивать! Мельчить и растекаться мыслию по древу. Лишь бы свое!

– Ты знаешь, чего я терпеть не могу в грамматике?

– Знаю. Китайскую грамоту, как таковую.

– … В грамматике я терпеть не могу, – не обращая внимания на дешевые выпады гнул свое Гельветов, – сослагательное наклонение. Бы. А в данном случае я вижу перед собой очередной приступ карманного бунта. Хорошо бы закупа-ать! Плохо, что деваться пока что некуда! Надо вести так, чтоб не было – отдельного производства. Опосля, как устаканится, – но надо. А программы как, ты еще жаловался?

– Пишут ребята, чай не бог весть что. Только мы для гарантии и вражьи добыли. Опробированные.

– Одобряю. А пощупать когда?

– Знаешь, что? Пошли сейчас. У меня, понимаешь, терпенья не хватило…

– Вольно. Не шуми, я тут не для этого. Вон товарищ хочет с пилотами поговорить…

– Есть. Собрать людей в классе?

– Отставить. Мне все как раз не нужны. Двух лучших, сюда, и без шума. Только – слышишь? Чтоб по-настоящему лучших, а не по анкете. Товарищу некогда говорить с кем попало…

– Есть без шума, двух лучших, сюда.

– Товарищ генерал-майор! Гвардии майор Гладилин по вашему приказанию прибыл!

– Товарищ генерал-майор! Гвардии майор Магомедов по вашему приказанию прибыл!

– Вольно. Только вы не ко мне. С вами товарищ желает побеседовать. Без меня, – по лицу генерала проскользнула мимолетная, злая усмешка, – мне при разговоре присутствовать не положено.

Он добродушно хохотнул, намекая, что пошутил, гость, – седоватый мужчина в дорогом сером плаще улыбаясь, закивал головой, гвардии майоры позволили себе вежливо, строго в пропорцию улыбнуться.

Он поглядел на офицеров. Действительно разные, они и впрямь были до чрезвычайности похожи. Одинаково среднего роста, крепкого, но тоже среднего телосложения. Одинаково флегматичные с виду, держатся без малейшего напряжения. Даже аккуратные лысинки на черной и темно-русой головах – одинаковые. Люди, знающие себе цену перед лицом какого угодно начальства. Потому что они – умеют, и в любой момент могут это показать, а начальство – еще неизвестно. Хорошие мужики. Генерал-лейтенанту, доктору технических наук, дважды герою труда, дважды Лауреату они, в общем, понравились. Вздохнув, он начал со слов вполне бессмысленных:

– Вот что, орлы, все, что вы мне скажете, дальше меня никуда не пойдет. Так что говорите, как есть…

Бессмысленных, – потому что ничего не даст. Привычка в любом случае держать свои мысли при себе давным-давно уже стала второй натурой майоров, которые с лысиной. Для некоторых мыслей у них просто-напросто нет подходящих слов в лексиконе, их они начальству высказать просто-напросто не могут. Друг другу – может быть, с применением жестов и неуставной лексики, а ему – нет. И он сам себе – может, таким же, как он сам, спьяну – может, а начальству – нет. Потому что у него тоже есть начальство, которому тоже надо докладывать на особом языке, специально выдуманном … Не для того, чтобы скрыть свое мнение, – не дай бог! – а для того чтобы выразить его в такой форме, которая вроде бы и то же самое делает простительным. Вроде бы как не противоречащим линии Партии. Гос-споди! Да не психолог же я! Не шифровальщик Генштаба. Обыкновенный же (ну, – не вполне) авиаконструктор! А – никуда без Процедуры. Так что приходится начинать с бессмысленных слов, зная, что они в конечном итоге бессмысленны. Ладно, попробуем по-другому.

– Как вам "двадцать третий"?

А они, – молодцы, – отвечать не спешат, они – по опыту знают, что мысль изреченная есть ложь, они постараются повести дело так, чтобы высказать все, не сказав ничего. Они даже не переглядываются, они ведут так, что кажется будто переглядываются все-таки, умело создают такое впечатление. Тем более, что он для них, – не разбери – кто, не поймешь откуда, а следовательно – фигура непредсказуемая. Наконец, один из них, который Гладилин, осторожно говорит:

– Да ничего вроде, товарищ…

– Товарищ Степанов. Это будет самое правильное.

– Машина как машина, товарищ Степанов.

Он осторожно вздохнул, и перешел к осуществлению своего плана беседы. Тут он был, что называется, в своей стихии, и о технических подробностях мог говорить, сколько угодно. И результат получился ожидаемый: в общем – просто ничего, а в частностях – уже ничего хорошего. Ну, – почти ничего. Большого восторга по отношению к отечественной технике нет. Попробовал проверить свое впечатление, поговорив о других машинах, потому что профессионал – он никогда и ничем до конца доволен не бывает, так что в ходе этого неторопливого, вроде бы беспредметного трепа ему хотелось уловить различия в степени и нюансах этого неизбежного недовольства. И нет нужды, к какому поколению относится машина, ее, с поправкой на это, все равно похвалят, если это была машина хорошая. Поговорили о модификациях, о БРЭО, и каждый раз, каждый раз возникала эта самая пауза перед ответом, когда вопрос ставился "в общем". Как его ставит Начальство. Не военное, не техническое, не финансовое и не территориальное, а особливое, только Родине присущее явление природы, – "Начальство Вообще". Заказчики дальних, тяжелых, сверхскоростных пикирующих бомбардировщиков. Знатоки самых перспективных направлений в биологии, агрономии, теории управления, поэзии, физике, спорте, баллистике и лингвистике, причем во всем этом – одновременно.

Так, например, выяснилось, что "двадцать первый" ругают в существенно другой манере, нежели "двадцать третий", включая даже и модификации, – и прочие столь же информативные вещи. И действительно, – сами по себе слова были не так уж важны в ходе общения единомышленников, бывших к тому же истинными мастерами Искусства Жить Тут. Не для того затевалось. В завершение общения, с трудом преодолев мучительную неловкость, товарищ Степанов, который вовсе не был Степановым, задал коронный вопрос:

– А вот какой, какой истребитель вы хотите? Если помечтать?

И опять – пауза, ставшая уже традиционной, и неприятно, что солидные, имеющие и знающие себе, – немаленькую! – цену мужики раздумывают, как бы это сказать таким способом, чтобы из этого ничего не воспоследовало.

– Ну, – неуверенно протянул гвардии майор Гладилин, смотря своими жесткими, ясными, редко мигающими глазами куда-то мимо и сквозь, – мы же не конструктора все-таки. Не наше это дело.

– Да кому ж лучше вас знать, что вам нужно? С конструкторами… С конструкторами я само собой поговорю, отдельно. Меня ваше мнение интересует.

Но Гладилин упрямо, совершенно тем же тоном, как патефонная пластинка повторил то же самое:

– Не наше это дело.

Тут само это упорство носило характер знака, заменяло тот самый обмен взглядами и еще очень-очень многое, что-то приблизительно вроде: "Слушай, достал, вовсе не соображаешь, чего говоришь и какие неприличные навовсе вещи спрашиваешь, и не стукачок ли ты седатый, друг ситцевый, или, паче того, прекраснодушный идиот, с которого станется упомянуть нас, может быть, вовсе даже и без осуждения, но тем более и без соображения, так что мы все равно огребем неприятностей выше ушей, потому что не бывает так, чтобы откровенность с начальством и, тем более, с не-разбери-кем не вышла бы в конце концов боком нам, грешным, потому что мы люди маленькие, а ты тут проездом, вот и езжай себе, езжай, не порть людям жизнь, а ты, брат Магомедов, – молчи, не ищи на свою жопу приключений, не видишь, что ль, кто перед тобой, и вообще на хера тебе все это надо?" Приезжий понял все это так, как если бы прочитал не один раз в отпечатанном черным по белому виде, а вот брат-Магомедов сплоховал:

– Надо, – сказал пылкий восточный человек Магомедов, – чтоб как "F-15" был, товарищ Степанов. Нам на информации для старших офицеров ТТД давали.

– Так, – проговорил конструктор, закуривая, чтобы скрыть неожиданную для него самого панику, – а если – лучше?

Тут ему не ответили вовсе, со свойственной хорошим профессионалам деликатностью сделав вид, что вопроса этого и вовсе не было, и из молчания этого он понял так много, что в подробностях не уместилось бы и в докладе часа на два – два с половиной. Во-первых оно обозначало, что вопрос его считают очевидной, ясной любому нормальному человеку глупостью, а в данной ситуации – так еще и провокацией. О "во-вторых", – как и следующих номерах тем более, – не хотелось даже и думать. Встретившись, как чужие, они теперь как чужие, без сожаления, – попрощались. В том, что сказал напоследок пылкий восточный человек Магомедов, по факту – не было ничего неожиданного, и все-таки слова его были слишком достаточным основанием для давешней его позорной паники. Крышка. Знак, почти иероглиф, явственно обозначающий Безысходный Тупик, подступы к Последнему Пределу. Безнадегу, которую не выразить словами. Исход всех судорожных попыток соответствовать и быть на уровне.

Прелесть, как пообщались. Одно удовольствие с такими собеседниками. И в самом деле: зачем бросать слова, которых, как выяснилось, нет, на ветер, который, судя по всему, ушел навсегда, для прояснения того, что и так ясно? Когда ясность эта разлита в самой атмосфере, которой дышат все, а не только те, кто считает себя избранными и посвященными.

Когда полная, окончательная ясность существует уже сама по себе, вовсе отдельно от слов в их формальном значении и от мыслей, выражаемых этими словами, а слова стали в лучшем случае заклинаниями, шаманским камланием, только в малой степени способным защитить глаза от беспощадного света. Тем, кто этого хочет, и счастье еще, что таких остается по сю пору достаточно.

Непонятно даже, зачем у нас до сих пор сохраняется такая архаичная способность, как дар речи: о несущественном можно и вовсе не говорить, а все действительно важное мы знаем и так, и об этом и тем более следует помалкивать (что мы и делаем). Откуда знаем, то, что и впрямь важно? А – поле такое особое. Неизвестной науке природы.

… Вот как славно было бы взять одного из этих ребят за рукав, да и сказать доверительным тоном: "Так готовьтесь через годик принимать такую технику, что ахнете!" – только было бы это враньем.

Потому что красивенькая (Да что там – "красивенькая": красавица!!!) "десятка" будет еще неизвестно – когда, если вообще будет, потому что на нее нет ни достойного двигателя, ни доведенной электродистанции, ни толкового "борта", ни, – главное, – элементной базы подо все это. Но мы справимся. Мы произнесем очередное заклинание, но только уже не для всяких, как в газетах и по телевизору, а специальное такое, для верховных шаманов, "докладная записка" называется, – и сразу будет у нас, – как будто, понарошку, – все в порядке.

… А старики, однако, покрепче были: вон Учитель и сидел, и все такое, – а ничего, а он, даром, что тоже вся башка седая, так не может. Слишком богатое воображение, из-за всякой ерунды заводится, что называется – с пол-оборота, разгоняется, раскачегаривается, одна пог-ганая мысль начинает неукоснительно тянуть за собой другую, и он не может тогда остановиться даже и при всем своем желании. Он на месте Учителя точно пропал бы. Да что там – на его месте, от куда меньшего пропал бы. От ерунды.

… Верил бы в Бога, так молился бы, потому что самое время, поскольку на все остальное надежда у него уже кончилась. Он крепко-накрепко зажмурил глаза, и все, о чем мечталось, предстало перед ним более ярким, чем могло быть в самой что ни наесть реальной реальности. Неторопливые, знающие себе цену рабочие в безукоризненно-чистых комбинезонах в этих его грезах были почему-то все как один немолодыми, с благородными сединами и чем-то похожими на него самого. Детальки не просто те, что ему позарез нужно не то, что сейчас, а вчера, но еще и в комплектиках, аккуратно упакованные и красиво подписанные. И все есть, и не надо пробивать, добывать подписи, а достаточно просто-напросто снять трубку и заказать. От грез его отвлек секретарь Юра. Хороший мальчик…

– Сергей Иванович! Тут вас с фармацевтического объединения "Симплекс" зачем-то…

Леонид Феклистов глядел на почтенного авиаконструктора неимоверно ясными, как у комсорга философского факультета МГИМО, глазами. Те, кто имели честь быть с ним близко знакомы, прекрасно знали этот безошибочный признак надвигающегося половодья брехни, но Сергей Иванович Семин Феклистова не знал. И еще он никак не мог понять, что тут могло понадобиться этому ясноглазому фармацевту. А тот, сразу же взяв быка за рога, начал врать, не особенно даже заботясь о том, чтобы ему поверили.

– Видите ли, нам все это, вообще говоря, не очень-то, но распоряжение поступило с самого верху…

– Так. Я не понял ни единого слова. Кто вы такой вообще, и при чем тут фармацевтика?

– Фармацевтика, – непонятный гость противно хихикнул, – фармацевтика тут скоро будет при мно-огом… Я все сейчас объясню. У нас объединение новое, задумывалось специально под тонкий синтез на современном уровне, и чтоб были технологии лучше буржуйских. Вы же знаете это наше вечное "Чтоб Было!!!"… Короче, эта штука называется что-то вроде "высокотемпературный каталитический синтез в твердой фазе". К фармации это не имеет никакого отношения, но у нас один там хитрый провернул это под соусом исследований нового класса лекарств на основе кремния, его поймали, наказали, а потом разобрались и решили поощрить.

– Если вы думаете, что теперь я начал хоть что-то понимать, то заблуждаетесь.

– Короче: мы можем в единичных экземплярах или малыми сериями делать э-э-э… детали со свойствами, которых другими способами добиться просто нельзя. Мы уже работаем с Зеленоградом и Пензой. А теперь нам приказано изучить ваши потребности и рассмотреть, что на этом направлении мы можем сделать уже сейчас.

– У нас нет потребностей, которые могли бы удовлетворить фармацевтические фабрички.

– Ну! Меня как раз и позвали для того, чтобы мы взаимно в этом убедились. Хотя я, – только поймите меня правильно, – на вашем месте таки не спешил бы.

– Да вы все-таки кто такой? Кто вы такой-то?

– Документы показать? Так вы меня извините, – ваши особисты, прежде чем пропустить, меня чуть только с рентгеном не просвечивали. А документы – так и просвечивали, точнее – облучали чем-то. При том, что были предварительные звонки и договоренности.

– Так. – Семин, откинувшись в служебном кресле, с иронией посмотрел на гостя. – И чего же конкретно мы можем получить.

– Вот! – Феклистов назидательно поднял палец, вроде бы как вовсе не восприняв иронию. – Это уже похоже на деловой разговор. Я – не очень-то, я больше по хозяйственной части. Но – все запишу, на это меня хватит.

– Стоит ли?

– Ой, ну ради бога! Спросите кого-нибудь из тех, кого уважаете. Бабаяна, Глушкова… Кажуганиева того же, мы ему кое-какие узлы для навигационной системы делали, так ему, представьте, понравилось.

Конструктор чуть наклонил голову вперед, ощутимо напрягаясь. Когда он, наконец, заговорил, голос его показался гостю чуть охрипшим.

– Ага… А насчет электроники?

– Мы, наверное, только ею в последнее время и занимаемся! Как будто у нас других дел нет! Прямо свет клином каким-то сошелся на электронике! Все только и знают, что пристают к нам с этой электроникой! Прямо-таки хоть вывеску меняй на лавочке!

– Да заниматься-то чем угодно можно: успехи-то каковы?

– Ну… Обычно мы делаем так: узнаем, что именно людям нужно, делаем немножечко и даем им для опытов. Если хорошо, – то хорошо, и мы передаем изделие в серию. Если нет… То не передаем. Но в наших привычках прямо и для почину давать несколько вариантов, и хотя бы один из них обыкновенно подходит…

– Все это как-то несерьезно выглядит.

– Уважаемый! Это не просто выглядит. Мы-таки и работаем несерьезно. У вас бы волосы на голове встали бы дыбом, если бы вы только увидели, как несерьезно мы работаем. У нас только вещи получаются на полном серьезе, а та-ак… Это ж прям ужас какой-то, как несерьезно работаем. Нам просто некогда работать серьезно, а то бы мы, понятно, серьезно работали б…

– Боюсь, что я не могу принять ваши слова на веру. Просто не имею права пронадеяться и тем самым потерять время. Я, знаете ли, технарь, я пока не пощупаю – не поверю. Когда можно э-э-э… нанести визит?

– Боюсь, – совершенно тем же тоном ответствовал Феклистов, – это может оказаться куда более сложным, чем вы себе, очевидно, представляете.

– Мне?

– Боюсь, что, в том числе, и вам. И министру обороны. Не знаю, но думаю что у Генерального Секретаря тоже возникли бы определенные сложности.

– Хорошая у нас нынче фармакология.

– Недурная. Я думаю, что очень-очень скоро, гораздо раньше, чем вам, может быть, кажется, вы одобрите именно такой уровень мер предосторожности.

– Неужто и Генсека?

– Конечно, нет. Когда будет твердая уверенность, что это именно он.

– А про вас такая уверенность, значит, есть?

– У нас созданы объективные методы, обеспечивающие такую уверенность. Вполне объективные.

– Даже так.

– Я поговорю с моим уважаемым Руководителем. Отчего-то мне захотелось, чтобы вы все-таки получили возможность увидеть.

– С чего бы это?

Феклистов вдруг оказался совсем рядом и приблизил к почтенному конструктору лицо. Глаза, несколько скошенные кнутри, казались слегка безумными, и почему-то пугающим показался голос, выражение, с которым он почти прошипел, как Злой Следователь на допросе:

– Потому что я хочу, чтобы все поняли: уже все. Пока почти никто этого не понимает, но это тем не менее так. Запомните мои слова. И добились этого мы. Вот номерочек, а за сим честь имею кланяться.

И так же, в одно неуловимое движение пришлый фармацевт оказался у двери. Вот только что он был тут, еще дымится в пепельнице с особым, шпанским шиком заломленная "беломорина", – и тут же, в следующем кадре он же – выходящий в дверь, и видны только его спина и аккуратно подстриженный затылок.

VIII

– Ты что, ты что, – перепуганным голосом скулил Иртенев, вяло отбиваясь, – с ума сошел?

– Я, да? – Гельветов, ловко направлявший его к выходу за шиворот, перехватился еще и за мятые, посыпанные пеплом штаны, не давая обрести равновесие, чтоб хоть как-то упереться. – Это, значит, я не выхожу из своей берлоги пятьдесят шестой час кряду? Я в ответ на предложение пойти в столовую бормочу что-то о "шестом наборе" и кидаюсь назад к этой своей чертовине?

Математик внезапно дернулся, и перекрутился весь, освобождаясь из мертвой хватки начальника.

– Черт вас поймет. Мало работаешь – плохо, много работаешь – туда же…

– Это не работа. Ты мне нужен хотя бы относительно живым. Ты, к примеру, помнишь, что поувольнял половину сотрудников, когда они говорили тебе, что рабочий день кончился? А что ты сказал бедному особисту, а? Ты куда его послал, не помнишь? А в каких выражениях, матершинник хренов? А еще претендует на какую-то интеллигентность!

– Зато, – проворчал Иртенев, – выпивать перестал.

– Это – да. Но лучше бы уж выпивал… умеренно.

– Я дело делаю.

– Коли так, то давай о деле. Где? – Он проделал в воздухе хватательное движение. – Где обещанный прототип? Который у вашей милости был "практически готов" еще на прошлой неделе?

– Да ну его! Херня это все! Ты посмотри, что я …

– Та-ак. Я тебя, кажется, убью. Бросил, значит…

– Да ты погляди…

– … люди ждут, а мы свою летящую душу тешим. – Невозмутимо, будто и не слыхал, продолжал Гельветов. – Знаешь, – существует две формы импотенции. У одних, известно, – не стоит. Другие, их меньше, – кончить не могут. Понимаешь? Бабы в восторге, и вообще, – а все равно импотент. Тебе это ничего не напоминает, а? Не доделал-пришла в голову Новая Блестящая Идея-схватился за нее-не доделал… Продолжать? Только на твоем примере я оценил утверждение, что лучшее – враг хорошего.

– Не сейчас. – Голос математика был полон тихого, всепоглощающего восторга маньяка, дорвавшегося до спичек. – Пошли. Час работы, все проверить – и все. Все не то и все не так. Нам теперь совсем по-другому думать надо…

"Берлога" и впрямь производила дикое и даже какое-то стихийное впечатление. Монитор "Томсон", добычей которых еще два месяца назад так гордилась Служба Снабжения, "СС" по местной терминологии, отключенный, сиротливо стоял в сторонке. Перед эргономическим креслом фирмы "Льеж", с многократно прожженной и усеянной пятнами от кофе обивкой, возвышался метровый квадрат матового стекла, обрамленный грубой рамкой и с дикой порослью проводов, подходящих к нему сзади. Красивенький корпус от "Эппла" был снят, а его торчащие наружу внутренности соединялись с каким-то ящиком мутного стекла, в котором что-то прерывисто, многоцветно помигивало и посверкивало. На столе стояли три кружки, в одной из которых чернело немного остывшего кофе, а в двух других бугрился слой коричневого от гущи, присохшего сахара, пристроенные самым причудливым, но при этом носящим явственные черты сугубо инстинктивной деятельности образом объедки совершенно сухих, покоробившихся бутербродов с маслом и сыром, ржавые огрызки яблок, с воткнутыми в них окурками, отдельные столбики сигаретного пепла, одиннадцать бутылок из-под минеральной воды и несколько непонятного назначения продолговатых предметов самого подозрительного вида.

– Посмотри, – все с тем же негромким восторгом беззлобного идиота прошептал Иртенев, обводя рукой эту помесь хорошо обжитого вороньего гнезда – с помойкой, – и брось доставать всякими глупостями.

– Дурак, – поджав губы, проговорил Гельветов, с легким отвращением оглядывая уродливое сооружение, занимавшее почти весь исполинский стол вместе со специально приделанными к нему полками из плохо струганного дерева, – какую вещь испортил.

– Верхогляд и чистюля, – заявил математик, – о чем ты говоришь? Об убогом карлике, жившем здесь две недели назад? А экранчик твой красивенький – так и вообще меня не удовлетворяет! Мал, и четкость п-паршивая…

– Микросхемы, – ровным, терпеливым, но при этом все-таки, каким-то способом, – угрожающим голосом промолвил Гельветов, – иде?

– Какие?

– С интеграцией на полтора миллиона. Те, которые должен был позавчера сдать.

– Это – кремниевые такие?

– Во-во. Прямоугольненькие такие. С то-оненькими проводочками.

– Не надо. Никаких полупроводников, никакого кремния… Да не гляди ты на меня так, сделали мы тот проект, куда-то в PROJ. засунули, только не надо этого, даже нельзя просто-напросто…

– Давай.

– Да не надо, говорю! Смотри сюда… Помнишь, – Вайский о Д-структурах говорил?

– Ну?

– Хрен гну! Воспроизвели – слышал?

– Слышал.

– Сначала – просто так воспроизвели, как попало, а потом подобрали спецурку из имеющихся "мосов". Проводит! Над "мос"-дорожкой, вторым слоем, – отражающий слой, вместо изоляции, и тоже прекрасно держит. Это ясно, да?

– Ясно, ясно, сам делал. Дальше что?

– А теперь гляди сюда: половина элементов Д-структуры имеют "партнерские" элементы во втором слое. Понятно?

– И?

– Двухкомпонентный комплекс запросто конформирует со сменой полярности и намертво запирает проводник. Вот тебе аналог триода, причем без отдельного устройства… Таким вот образом, – на стеклянном квадрате, подчиняясь небрежной игре пальцев математика, возникали, преобразовывались и растворялись без следа диковинные, со вновь изобретенными специально для их дела символами, – а вот так они соединяются в элементарный сумматор… Проверяем, – а схема соответствует твоей любимой микросхеме, – у нас п-получается. Тогда мы фиксируем "мос"-ы, – так, как ты придумал для "подносов", только вместо них – у нас упакованные дорожки с одной цепочкой "гнезд". Все. Схема готова. Миниатюризация – на порядок при самом бессовестном дублировании, энергопотребление – тьфу! – а главное, – она не греется. Но…

Он замолк, будто не решаясь продолжать и с сомнением поглядывая на начальство. Гельветов, глядя на него – демонстративно выжидал, а потом, когда пауза подзатянулось, почел за благо не выдержать:

– Что там у вас еще за пазухой? Колись, колись!

– Видишь ли… У нас "триоды" находятся в фиксированных местах, там где имеется ввиду "ввод", так?

– Ну?

– Так ведь дорожка-то – на всем протяжении одинакова! В принципе – никакого запрета на то, чтобы вводить их по мере необходимости в любом месте.

– А… зачем?

– Ну… не знаю. Но в принципе – это возможность менять архитектуру устройства в зависимости от конкретных задач. Может быть, – может быть! – ежели бы удалось создать своего рода алгоритм, получилось бы нечто вроде нового типа памяти.

– Понятно. Так что ничего такого, что можно было бы пощупать, у вас так и нет?

Вместо ответа Иртенев подал ему один из лежавших на столе Подозрительных Предметов. Гельветов содрогнулся: с виду изделие напоминало не то раздутый гороховый стручок, не то – нечищеный арахисовый орех, и отличалось серовато-желтым, безотчетно мерзким цветом, – только по полюсам виднелись жилы выводов. Привычным усилием воли подавив рвотный позыв, Гельветов сохранил на лице обычное свое бесстрастное выражение и даже заставил себя взять это – в руки.

– Напоминает хорошо высушенное собачье дерьмо с торчащими из него жопными волосиками, – задумчиво проговорил он, – только, наверное, потверже будет… А?

– Ага, – немедленно окрысился математик, – а тебе, понятно, подавай аккуратный брикетик. С аккуратными буковками. Это, знаешь ли, лютое эстетство! Эстетические вкусы – они меняются.

– Чтоб. Корпус. Был. Человеческий!!! Мать вашу р-распросучью! И маркировка чтоб! Хоть сами рисуйте! Я вас, блядей, научу под ноги-то глядеть! Вы у меня забудете, что второстепенные проблемы – вообще существуют! Говняют-говняют, сделают – неудобно до смерти, а уж вид-то, – глянуть на вещь невозможно, а они делают вид, что это – ниже их сратого достоинства! Чтоб при монтаже людям – удобно было, а спутать – нельзя никак!

– Ой… Ну что ты раскипятился? Параметры-то – классные! И гляди еще: мы сделаем, как ты просишь, красивый корпус, так, н-нафаршируем его, – помимо пары-тройки десятков чуть измененных готовых схем, – "дорожками" с деактивированными "мос"-ами и заливаем жидкой фазой из сверхинертной жидкости на фторсиликатной основе. Понял? Получается гель.

– Начинаю понимать. А зачем?

– Да затем, что получаем у-ни-версаль-ное устройство с жуткой избыточностью! Уже сейчас можно будет менять архитектуру в зависимости от необходимости, – без изысков, рукой, запросто, – и его можно будет хоть на ЭВМ вроде этой, – он показал, – хоть на любой существующий, проектируемый или мыслимый истребитель. Одного – хватит. Понял? Эти ненасытные глотки от нас лет на десять с электроникой отвяжутся… Так делать?

– Делать, – бесцветным голосом ответил Гельветов, – но вот это вот, – он потряс зажатым в руке "котяхом" – чтоб довели! Хоть что!

– Эх… Это ведь мастерскую надо будет и людей, чтоб заделывали и буковки писали…

– Переживем! Слава богу, никто нас ни в чем пока что не ограничивает… – Он помолчал, а потом спросил уже без всякого запала, тоном почти нормальным. – Слушай, – вы все это за две недели?

– Ну… За три. А ты не смотри, не смотри так жалостно: лучше научись с техникой работать на уровне. Позорище! Еще три месяца этакого вот начальственного стиля, – и ты перестанешь понимать в том деле, которое сам же и создал…

Тут, среди этих пожилых, грузных, не слишком-то здоровых людей в консервативных костюмах, была своя иерархия, своя табель о рангах. Чужим так сразу не понять. Иностранцам – так и тем более, хотя, все-таки, разбираются как-то. Согласно бытующей где-то в сферах легенде, там даже специальная группа есть, с компьютерами, исключительно для анализа того, кто, на каком месте, с кем на каком заседании сидел, и кто вслед за кем выступал. На этом основании, без понимания сути, на основании данных чисто статистических, делаются предсказания о том, кто – восходит, кого дорога ведет вниз по лестнице абсолютной власти, и в каком направлении предстоят причудливые извивы единственно-верной Линии. А истинная, определяющая логика тут особая, совершенно своеобычная. Такая, которая и сложиться-то могла только в этих, совершенно особых условиях. Вот властвовал – кто? Самый умный? Нет. Самый свирепый и решительный, легче отваживающийся на решение? Нет. Самый подлый и коварный? Куда там. Тут по крайней мере двое были по этой части не чета Балабосту. Отпадало тут по известным причинам также и наследственное богатство. Удача? До определенной поры, и уж, по крайней мере, не на этом уровне. Самый всем удобный и всех устраивающий? Не без того, но утверждать нельзя, потому что на этом дьявольском месте сиживали та-акие деятели… Кукла? Тогда покажите кукловода.

Одним из самых любимых персонажей западной прозы, от классики и до политического детектива, – чуть ли не до детских сказок, – является так называемый "серый кардинал", теневая фигура, на самом деле обладающая всей полнотой власти. На переднем плане – блистающий золотом манекен, коего за ниточки дергает Он. Тот, в распоряжении кого находятся реальные силы и ресурсы. А какие?

Вон сидит Маршал, краснолицый матершинник с тяжелыми волосатыми руками. По мановению этой руки тупо, неудержимо, сметая все на своем пути попрут бесконечные колонны танков, бесчисленные стаи самолетов затмят Солнце, раздирая море, выныривая из-под земли, рванутся сотни страшных ракет, миллионы солдат вскочат по последней тревоге, сядут за рычаги, в грузовики и транспортеры, в кресла транспортных самолетов, и настанет Последний День. Если Маршалу позволят.

Вон там сидит Великий Инквизитор, "осенний министр" по китайской терминологии или гушбастар – "подслушивающий ночные сны", соответственно, – по древнеперсидской. Протирает очечки в тонкой оправочке, сжал тонкие губы, – явный признак того, что чем-то вельми недоволен. Он знает все про всех, на всех имеет досье с надлежащим компроматом. Хозяин самой всемогущей Тайной Полиции всех времен и народов, способной в любой момент превратить какого угодно сановника в государственного преступника, в подсудимого, в пыль лагерную, а если это, по каким-то причинам, неудобно, то просто-напросто в глубокоуважаемого покойника. Теоретически. Если среди пожилых мужчин в консервативных костюмах возникнет Такое Мнение, и Великому Инквизитору дадут "добро".

Вот Председатель, полновластный хозяин одышливо-неповоротливого, но гигантского хозяйства, имущества на триллионы рублей и долларов, миллиардов киловатт мощностей, миллионов моторов, лабораторий, заводов, шахт и скважин, неизмеримо превосходящих по совокупной мощи и деньгам любую корпорацию. Но взять он может столько, сколько ему полагается, и ни копейкой больше.

Они – понятны, по всем канонам должны бы быть владыками, и, в каком-то смысле, ими и являются. Понятна даже и роль Балабоста, потому как, ясно же, необходим кто-то, кто не позволил бы полезное делу соперничество превратить во вражду со смертоносным раздраем. Но вон там, с краешку, сидит сухой старичок, голову склонил набок, смотрит в крышку стола, весь из себя безучастный, вроде бы как жует что-то. Его можно было бы назвать, следуя имеющемуся принципу, Верховным Жрецом, либо же, возвращаясь к китайской традиции – Хранителем Алтаря. Можно было бы, ежели бы он уже не был Большезубым, только Большезубым и исключительно Большезубым. Почему? Вопросы сами собой отпали бы у любого, кому довелось бы увидеть одну из очень нечастых улыбочек сухонького старичка. Это была не улыбка, это был чудовищный оскал, бледный от огромных, с угловатыми острыми кромками, каких-то сплошных зубов, как у хорошей пятнистой гиены. За ним по западным канонам, вроде бы, не стояло вообще ничего, никаких реальных сил, и весь он в значительной мере, в основном, находился в прошлом, но он же, когда находил нужным, мог несколькими древними, замшелыми, тяжеловесными, как менгир, словами-заклинаниями заткнуть рот кому угодно. Или сломать через коленку – по желанию заказчика. Всех уже, кроме самых старых, коробило от этих заклинаний, но они, тем не менее, действовали. Линия Партии – к этому уже времени обрела самостоятельное существование и почти перестала зависеть от отдельных людей, а он – он был ее человеческим воплощением. Этого невозможно понять плоскими и приземленными западными мозгами, это надо ощущать всем организмом, а для этого – вырасти среди всего этого. Помимо всего прочего, древний механизм уничтожения был почти непредсказуем и включался зачастую совершенно неожиданно. И вроде бы неадекватно побудительной причине.

То же относится и к допущенным к телу. Тут майор, – любого ведомства, но допущенный к телу, – может быть поважнее генерал-майора, и не дутого какого-нибудь, из "райской коллегии", а самого настоящего командира дивизии. Правда, положение майора было куда как менее надежным. Или – не менее. В зависимости от Конкретных Обстоятельств. Не элита или пока не элита, а – Особый Круг.

По молодому человеку было видно, что в этот круг он попал совсем недавно, что ему холодно и страшно в этом вольере для динозавров. Он нервничал, краснел и напрягался в твердом намерении и говорить твердо, но голосок – звенел, и это было даже слишком хорошо слышно. А вот глаза за стеклами очков нервно моргают, похоже, не от того: это скорее, по причине того, что по нему не так уж давно хо-орошенько потопталось родное его начальство. И мордой об стол, и на ковер, и вершить трудную, но почетную чекистскую службу в Мухосранске. Оно это умеет и само по себе, и традиционно. Так, что в иных случаях последствия не проходят никогда. Но вот светло-серый, с иголочки, костюмчик сидит на нем, как на манекене, причем не нашем, а от какого-нибудь Кардена, причесочка модельная, волосики – медовые, густые, без всякой там ранней седины. И – очечки. Тоненькие, вроде бы – как у шефа, но на самом деле, если приглядеться, – другие. Совсем на другую стать. Тихая такая, тонкая фронда. Мало кто заметит, но все-таки. Хороший парень. А что говорит-то? Вообще-то – не так уж и важно, но надо все-таки послушать…

– … Говорить на таком уровне что-то, кроме правды было бы не только нарушением моего долга, как коммуниста, но и прямым преступлением перед Партией и народом. Мне поручили изложить именно свое мнение по излагаемому вопросу, и я его выскажу, даже рискуя навлечь чье-то недовольство. И чем бы это ни грозило мне лично. Так вот, чтобы с самого начала расставить все точки над "i" скажу, что по моему мнению самым лучшим вариантом было бы безусловное запрещение к использованию всех технологий этого круга. Это обозначает закрытие всех ведущихся тем исследования. Консервацию производства и постройки новых производственных комплексов. Имеющиеся комплекты оборудования необходимо разукомплектовать и рассредоточить по непрофильным производствам. Рабочие группы, а особенно – исследователей и разработчиков, следует расформировать и рассредоточить причастных по одному. Всех – под подписку о неразглашении, некоторых – под негласный надзор Комитета. – Он развел руками. – Вот, собственно, и все.

А кто-то из присутствующих здесь престарелых вершителей вполголоса спросил, ни к кому не обращаясь конкретно:

– Слушайте, что он говорит-то? Что несет? Может, мне кто-нибудь объяснит, что это значит?

– Вы что, – следом же высказались с другого места, уже вполне вслух и басом, – з-загадки пришли загадывать?! Цирк тут, понимаешь, устроил!

А Инквизитор, на тонкогубом лице которого стыло особенно-холодное выражение, обозначавшее крайнюю степень гнева, опасного, как ярость очень крупной, опытной и страшно ядовитой змеи, ровным, ледяным тоном осведомился:

– Вы не могли бы как-то… обосновать столь категоричные выводы? Уж будьте так любезны.

– Да он что, – взревел, наливаясь дурной кровью, Маршал, – совсем е…

– Эй, эй, – поднял мясистую руку Балабост, – не наезжайте мне на парня! Сказал, что считает нужным. Не в игрушки ж тут играет, на самом-то деле…

– Боюсь, – кашлянул Дмитрий Филиппович, – товарищ Гаряев, что вывод ваш мог показался несколько… неожиданным для большинства собравшихся. Так что действительно, – будьте добры обосновать вашу позицию…

– Нет, погодите, – еще сильнее побагровел Маршал, – он что – всерьез?!!

– Вы это, – лениво проплямкал Балабост, – по одному заходите-то. Вот давай хоть ты… А то, зрю, перегрелся, вот-вот взорвешься…

– И скажу! И скажу! Когда этот м-мерзавец, туда мать его…

– К делу, к делу давай!

– Когда этот… короче перелетел в Японию, и начали машину всеми потрошить, так над РЛС все там чуть не поус… Короче – веселились чуть ли ни час, ржали, потому что ведущие специалисты ничего подобного уже не застали. Этого… ну бритта, как его? Болулера?

– Сэра Энтони Боулера, не абы как.

– Ага… Так вот, когда его спросили, как может продвинуть их электронику изучение наших образцов, он сказал, что, мол, может только отбросить лет на двадцать-двадцать пять назад. Это новейшая и секретнейшая машина! Над нами с-смеются! Еще боятся, но уже смеются, не в лицо, а за глаза… Как над богатым маразматиком. Вот у последних машин и планер, и мотор пока еще на уровне, а все равно – слепоглухонемой калека. И все ведь знают, хотя и засунули языки в… Прикусили, короче. И только это начали давать элементную базу… Седьмак вдруг начал порхать, как птичка, говорит, что как двадцать лет сбросил, ребят, говорит, таких хороших прислали, а тут этот что-то такое про закрытие говорит! – Он замолчал, глядя на докладчика чуть боком, и глаза его медленно наливались кровью, а потом вдруг рявкнул. – Ты, что ли, мне элементную базу дашь, деятель? Закро-оет он! Д-дай волю, – все б на хрен позакрывали!

– Ясно, ясно, спасибо… Что вы на это можете сказать, Дмитрий Геннадьевич?

– Не знаю, – он, опустив глаза, пожал плечами, как мог равнодушно, и только опытный глаз мог оценить, какого мужества на самом деле потребовал этот жест, – это не моя компетенция. Что угодно другое, какие угодно технологии более традиционного вида, любые усилия и любые деньги, если это действительно так уж важно, но только не этот путь.

– Да ты что, б… с-с ума с-сошел?!!

– Нет, он не понимает, что это, между прочим, вопросы обороны!

– Я… – в горле у него очевидным образом пересохло, он пискнул, проглотил, и только после этого сумел продолжить, – я далек от недооценки всего, что связано с обороноспособностью Родины и всего социалистического лагеря. Я говорю только, что движение по этому, заманчивому и легкому пути может представлять большую потенциальную опасность, чем временное и локальное отставание по ряду позиций в технологии.

– А вы, товарищ, способны внятно объяснить, в чем именно вы зрите эту свою мифическую угрозу?

Вот оно. Вот и все. Он стоял перед лицом чуть ли ни самых могущественных людей на свете бледный, как полотно, и молчал, потому что не в силах был произнести страшные слова. Наконец, он сказал тихо и твердо, но все равно презирая себя за то, что все-таки сглаживает формулировки, зная, что, в конце концов, компромисс этот кончится очень-очень плохо, но любой силе, любой решимости все-таки положен свой предел.

– Это – не наш путь. Он плохо сочетается с… с принципом общественной собственности на средства производства. Понимаете? Совсем плохо. Почти так же плохо, как с плановостью ведения хозяйства…

– А ты не замирай, не замирай! Мы, если надо будет, сами вас остановим…

– Хорошо… Но вот мы же, например, не допускаем э-э-э… бесконтрольного распространения копировальной и множительной техники? Каждую печатную машинку регистрируем, и в этом есть глубокий смысл, потому что нельзя допустить, чтобы каждый озлобленный… элемент мог распространять все, что придет в его больную голову…

– Какое отношение…

Нет, сегодня коллеги положительно проявляют прямо-таки небывалое оживление и горячность: почти никто не спит, а кому-то уже, вон, меряют давление, а он слабо отмахивается. Они вроде бы даже помолодели сегодня.

– Это я только для примера…

А вот "якать" ему надо бы поменьше. Вовсе ни к чему тут – "якать".

… и пример этот не слишком удачный, потому что на самом деле это неизмеримо опаснее. Всем известно, что у нашей великой Родины, находящейся в империалистическом окружении… не всегда есть возможность предложить населению э-э-э… достаточный выбор добротных товаров. Самого повседневного спроса.

– Все необходимое у них есть. Слава богу – не сорок седьмой.

– Да, конечно… Но отдельным гражданам всегда хочется больше. Не такого, а еще и этакого. И без очереди.

– Все собравшиеся хорошо осведомлены о положении на местах. Не понятно только, какое отношение имеют ваши инсинуации – к закрытию именно данного класса технологий?

– Простите. Наверное, я слишком много думал над всем этим, и эта связь начала казаться мне очевидной. В условиях сохраняющегося пока еще дефицита на ряд товаров именно эти технологии могут оказаться слишком… слишком соблазнительными для всяких там неустойчивых и, тем более, нечистых на руку лиц. Особенность состоит в том, что этот класс технологий просто чрезвычайно трудно, почти невозможно проконтролировать. При помощи даже среднего звена специалистов объединения "Симплекс" легко развернуть производство почти чего угодно почти в любом месте. В подвале, в сарае, в гараже каком-нибудь. В любом медвежьем углу. Особенно там, где еще сильны пережитки буржуазных, феодально-байских или родовых отношений. Чего греха таить, – в некоторых национальных республиках до сих пор еще продолжают действовать элементы традиционных норм отношений. Мы неуклонно боремся за чистоту рядов Партии, избавляемся от нечистоплотных морально и корыстных лиц, но даже среди руководителей областного и краевого уровня попадаются еще… Скажем прямо: попадаются покровители подпольных дельцов. Опасность обсуждаемого способа как раз и состоит в том, что некоторые технологии, хотя бы и однажды попав за пределы предприятий, могут стать полностью неконтролируемыми. Последствия этого неизбежно окажутся самыми печальными…

– Как будто о каком-то бакоружии говорите!

Докладчик – молчал, попеременно краснея и бледнее, и на него было просто жалко смотреть. Наконец, вздохнув, он продолжил:

– Это очень… Хорошая аналогия. Лучше, чем хотелось бы. – Он обвел собравшихся яростным взглядом. – По крайней мере для дела социализма эти драгоценные, спасительные, такие милые сердцу некоторых… недостаточно дальновидных товарищей методы могут оказаться пострашнее любого бактериологического оружия. Стоит ли говорить, чем может быть чревата утрата монополии государства на любую производственную деятельность? Сначала – раскол общества, имущественное расслоение, и, в конце концов, распад государства.

– Можно? – Ровный голос Юрия Валентиновича был холоден, как лед Антарктиды в лютую зиму. – Как я понимаю, весь вопрос сводится к тому, что наш молодой товарищ имеет сомнения в том, что советская власть способна обеспечить надлежащий режим секретности. Это, в принципе, не удивительно, поскольку он не обладает надлежащим опытом. Но мы располагаем вполне достаточным штатом работников, которые таким опытом обладают. Целое Главное Управление занимается такими делами. При необходимости – его можно и еще усилить.

Уж он-то мог расставить надлежащие акценты в необходимый момент. Гаряев, поняв, что все кончено, только горько усмехнулся. Бараны. Старые, маразматичные бараны. Настолько отвыкли от всякого не противодействия даже, – куда там! – но и от простого противоречия, настолько привыкли, что общей власти их ничто не угрожает, что потеряли чутье на настоящую, реальную опасность. Хотя – они-то, пожалуй, имеют все шансы и не дожить, а вот каково будет тому, кому доведется все это расхлебывать? Большезубый все так же сидел, так же смотрел в крышку стола и все так же молчал. Уж ему-то все было ясно с самого начала. Ему всегда все ясно с самого начала или даже заранее. Прямые линии, очень небольшой набор истин, оспаривать которые есть заведомая ересь, и истины эти годятся для любого случая. Идиот по Щедрину, в том смысле, что не имеет никаких сомнений и оттого как-либо противостоять ему совершенно невозможно… С одной стороны, – хорошо, что он молчит, но с другой, – он ведь, когда-нибудь, что-нибудь да скажет. Самое страшное, что вдруг проросший в каком-то дьявольском закутке одного из бесчисленных НИИ ужас для них, – как конфетка ребенку. Возможность наконец-то, в чем-то – да утереть нос Штатам, возможность, которая сама по себе уже давно им не нужна, но зато ставшая чем-то вроде символа веры. И меры предосторожности они считают, – если еще умеют считать, – чем-то вроде привычного им всем еще с Владимира Ильича режима секретности. Он сдержался, и, приняв вид легкой академичности, взялся объяснять и втолковывать:

– Тут мы имеем со своего рода дилеммой. Предположим, мы с самого начала ограничиваем применение этого класса методов только оборонной промышленностью. У нас тысячи заводов, десятки тысяч руководителей производства, миллионы инженеров и десятки миллионов рабочих. У всех – план, у всех – смежники, у всех те или иные… узкие места. С возникновением производственной необходимости в сотнях тысяч случаев, при срывах сроков или технических заданий, при возникновении затруднений будут попытки разрешить их при помощи новоявленной палочки-выручалочки. Смекалистые люди – найдутся. На каждом заводе и в каждом цеху. Будут пытаться обойтись без хронически подводящего смежника, и на этом основании, из самых благих намерений будут требовать, чтобы в качестве исключения, ради выполнения плановых заданий в срок и с высоким качеством… И в некоторых случаях мы неизбежно будем уступать. Возникнут варианты применения, непредусмотренные, в том числе самими создателями и разработчиками. Чтобы в таких условиях проконтролировать все, не хватит никакого Главного Управления, тем более что даже там не все сотрудники одинаковы. Нельзя предсказать, насколько важной или перспективной окажется та или иная мелочь, разработанная каким-нибудь ушлым технологом в Перми, Улан-Удэ или Воскресенске. Когда общее число причастных достигнет какого-то определенного порога, где-то непременно рванет. Если говорить начистоту, – всем присутствующим здесь известно, какой процент предприятий работает у нас прямо или косвенно на оборону и спецтематики безопасности.

– Можно! Всегда можно ограничить использование, значит, только теми областями, где без этих методов обойтись нельзя. Остальное делать по-прежнему…

– Простите? Не понял? Вы считаете допустимым делать… изделия заведомо хуже, чем есть возможность? Занижать технические задания? Сказать тому же Григорию Александровичу, чтоб делал самолеты помедленнее, пониже, вооруженные похуже и не такие надежные? Это как – понарошку? И что вам на это скажет товарищ Седьмак? Или мы от него скроем имеющиеся возможности, как от ненадежного и идейно нестойкого?

– Ну почему вы так… А!

– Слушай-ка, – а что будет-то? Чем ты нас пугаешь? Ну, прознают, – дальше-то что?

– В какой-то мере можно ручаться за Европейские области РСФСР, Белоруссию, восточные области Украины, пожалуй – Северный Казахстан и Молдавию. Во всех других случаях опаснейшие новации могут попасть в руки к бандитам, подпольным дельцам, националистическим недобиткам и скрытым врагам социализма. Всем тем, кто наши ценности не приемлет исходно. А, получив в свои руки какие-то возможности, они могут увлечь за собой колеблющихся… Вот, пожалуй, и все?

– Можно мне?

– Давай, Дмитрий Филиппыч…

– Можем ли мы гарантировать, что подобные методы не будут независимо открыты в крупнейших империалистических странах? Независимо, или в связи с самыми смутными слухами?

– Нет, – Гаряев бесстрастно пожал плечами, – таких гарантий, разумеется, не может дать никто. Наоборот. Тем более, если в руки к кому-то попадут самые невинные образцы… В общем, – шила в мешке не утаишь.

– Таким образом, первое ваше предложение, по существу, бесполезно?

– Бесполезно. Хороших выходов тут вообще нет, а этот… Этот показался мне наилучшим из плохих.

И тут подала свой могучий голос артиллерия Резерва Главного Командования. Болшезубый, словно очнувшись, разогнулся каким-то зазубренно-угловатым движением и приступил:

– Вот мне удивительно, – начал он тихо, вроде бы с сожалением и продолжая пока что глядеть в стол, – какие пораженческие настроения имеют место у некоторых наших молодых коммунистов. Да, именно пораженческие, другого слова не подберешь. Он говорит подобные вещи людям, которые не дрогнули, не утратили уверенности в окончательной победе даже когда оккупанты стояли у стен столицы нашей Родины. Когда миллионы советских граждан отдавали свои жизни, ни на минуту не усомнившись в правоте, значит, и победоносности наших идей. Партия вывела страну из разрухи, из сплошной неграмотности, Партия восстановила страну после войны и с честью держит знамя социализма в сплошь враждебном, значит, окружении, а тут… Товарищ сам выдумал, – именно выдумал, я не побоюсь этого слова, – проблему и сам же дрябло опускает перед ней руки. И ведь это не просто коммунист, товарищи, это товарищ из Госбезопасности, унаследовавшей лучшие традиции Органов ЧК-ОГПУ-НКВД, у колыбели которых стоял сам Дзержинский… Этот человек долгое время работал под руководством присутствующего здесь уважаемого э-э-э…

Вдруг не вспомнив, он неопределенно указал в сторону бледного от ярости Инквизитора, а потом, словно внутри у него что-то щелкнуло, сразу же, без перехода, перешел от заклинаний – к выводам:

– В общем, товарищи, я считаю даже разговоры о том, что Партия якобы бессильна перед какими-то проблемами, которые яйца-то выеденного не стоят, не в силах, значит, ответить на вызов времени, безусловно, неуместными, вредными, недопустимыми. Таким, значит, образом.

Дмитрий Филиппович деликатно кашлянул, вопросительно глянул на Балабоста, увидел едва заметное шевеление тяжелых век и осторожно вступил:

– Очевидно, Андрей Денисович, вы не вполне поняли нашего молодого товарища. Разумеется, партия крайне далека от капитулянтских настроений, а он, впервые столкнувшись с серьезной и принципиально-новой проблемой, весьма добросовестно в нее вник. У нас неравнодушная и думающая смена, товарищи, и мне кажется, что мы можем только поблагодарить товарища Гаряева за проделанную работу… Другое дело, что, ознакомившись с обстоятельствами, он отреагировал слишком эмоционально. Он еще не понимает, что идеал в жизни – редок, и столь же редко удается сделать что-нибудь раз и навсегда. Приняв однажды какое-то верное решение. Куда чаще удовлетворительное положение достигается каждодневной работой. Каждодневным принятием малых решений. Как чистота достигается ежедневным подметанием. – И тут он позволил себе ле-огонький такой, почти незаметный выпад в сторону Большезубого, – Но у Андрея Денисовича, разумеется, есть какие-то конкретные предложения? Простите, я перебил…

– Моим предложениям тыща лет! Они всем известны. Работать, значит, надо. Дело свое делать грамотно и добросовестно. Эту продукцию от любой другой отличить можно? А? Не слышу? Так тогда и вообще непонятно, о чем речь! Где появится – отследить всю цепочку, за ушко – и на солнышко. Еще и чище станет, когда всяческих корыстных двурушников, расхитителей, нечисть всякую…

Ну, теперь он не остановится, пока не выскажет все, что знает, про поганую метлу, каленое железо и бараний рог. Что там еще? А, серии, маркировку вплоть до изотопов, во многих, кстати, случаях вовсе несовместимых с технологией, журналы для поединичного учета, чтоб, значит, совсем уж как с дензнаками. Это, надо сказать, на него не похоже. Что-нибудь конкретное – это не в его привычках. Это он, надо сказать, рискнул. Видно, тоже не в шутку разволновался.

А в конце концов было резюме:

– … а наказывать мы Дмитрия Геннадьевича не будем. Мы поступим по-другому. Мы поставим его отвечать за этот участок работы…

Вот так вот: не по-отечески даже, а по-Отечески, в лучшем стиле незабвенного Хозяина.

… а вот если он справляться не будет, вот тогда-то мы его и накажем. Если будет необходимость. Что вы на это скажете?

– Готов выполнить любое поручение Партии и задание правительства.

– Что ж ты не радуешься? Все не просто обошлось, а прошло, прямо-таки как в сказке… Братуха, да если ты теперь сумеешь себя правильно поставить, то через полгода полковником будешь! А через год – генералом! Генерал-майор ГБ Гаряев – как тебе?

Потенциальный генерал-майор ГБ, не отвечая, махнул в единый дух стакан "Посольской", что было для него, вообще говоря, вовсе нехарактерно (он не запил даже после своего памятного падения), и только потом поднял на собеседника дикий взгляд:

– Нет, ты что – правда не понимаешь? И ты тоже? Вся страна, от министра и маршала и до пастуха в колхозе тащит все, что может! Весь интеллект нации сосредоточен на этой проблеме, потому как иначе было не выжить, только о том, как стащить, и думают. Это ж тебе не плутоний, не пулемет какой-нибудь, а все сплошь справные и пользительные в хозяйстве вещи.

– Так блюди, раз приставили!

– Да не в моих это силах, понимаешь?! Не в моих, не в чьих, и вообще не в человеческих!

– Не ссы, – рассосется. Главное – не бери в голову, не накручивай себя.

– Не, – Гаряев, подумав, принял еще полстакана, еще подумал и повторил, – не рассосется. Дважды-два – четыре. Нельзя знать даже, что такое может существовать.

– Ты того – темпы сбавь. Вырубишься.

– Поверишь, – не действует! Тут ведь такое дело, что вообще никто ничего не должен знать, даже слухов не должно быть никаких и ни единого… А тут ты такой приходишь, весь из себя, и, оказывается, – полностью в курсе дела. По-хорошему, ежели уж меня прямо с сегодняшнего дня, я и тебя должен был бы того… И всех причастных, и всех, кто в курсе. Ты хоть это понимаешь, придурок? И что я вовсе не шучу, и что очень может быть, что завтра…

– Нет, – голосом некоего обобщения всех ядовитых змей просвистал его собеседник, – это ты придурок. Идеалист сраный. Как все умники, в упор не видишь са-амых простых вещей.

– Каких это?

– Да вот таких, которые в этой стране даже кретины понимают! Понял? Можно ничего другого не понимать, но все у тебя будет в порядке, ежели уж это ты понимаешь всем сердцем.

– Так просвети.

– Всего несколько принципов. Умри ты сегодня, а я – завтра. Каждому – до себя. В глазах начальства дело таково, как о нем докладывают. В любом случае лучше быть начальником, нежели подчиненным. А уж это не просто истина, но – Истина! Ты, кстати, во-первых – закусывай, а во-вторых – плесни другу, а то впрок не пойдет…

– Нет, – Гаряев, который, одновременно, и слушал и не слушал, вроде бы думая о своем, ответил невпопад, – но к-какие же однако… И не знаешь, за кого первого бога молить, за того, который в бараний рог и каленым железом повторно, или за нынешнего отца-благодетеля… Нет, ты понимаешь, – они такой язык выдумали, что на нем нипочем не скажешь то, что хочешь. Вот пробовал сегодня, – так не вышло. Язык сам по себе поворачивался рядом. Хочешь сказать: "Мандец вам всем в ближайшее время" – а получается: "Данная группа технологий может, знаете ли, представлять определенную такую, понимаете ли, неопределенную такую угро-озочку, ма-аленькую такую, – для Нашего Общего Дела". В малообозримой такой перспективочке… Понимаешь?

– А говоришь – не действует. Уже пятнадцать минут слышу от тебя сплошные: "Ты меня понимаешь?"

– Бар-раны все – и все! И больше ничего не скажешь! Ни х-хрена!

– А если ты такой умный, то что ж не генсек? Непонятая душа, понимаешь! Понимают побольше тебя, ежели поняли главное: на их век хватит.

– Совсем не уверен, – неожиданно трезво фыркнул Гаряев, – со-овсем!

– Слушай, Дим, – неужто все и впрямь так серьезно?

– Еще хуже. И никто, ни х-хрена…

– Тогда слушай сюда: ежели уж ты так уверен, что все окончательно пропало, – я вот почему-то не верю – и все! – с тобой вместе, так сделай все от тебя зависящее, чтобы как можно дольше сберечь в целости свою конкретную шкуру! М-м-м-м… А ежели совесть мучает, так подумай хотя бы о том, что с тобой все-таки хоть что-то, да получится… Сам же говорил, что все остальные ничего не понимают!

– А ты?

– И я, – с готовностью кивнул собеседник, – не вполне. Никакой трагедии, во всяком случае, ни в чем не вижу.

– Бог ты мой! Да что ж кругом ни у кого, ну, никакой фантазии! Ты хоть сны-то видишь?

– А как же! Вот хоть сегодня: приснилась твоя кис-слая р-рожа, так поверишь ли, – в холодном поту проснулся!

IX

"Во исполнение постановления ЦК КПСС, Президиума Верховного Совета Союза ССР и Совета Министров СССР "О неотложных мерах по улучшению обеспечения населения лекарственными средствами" в поселке Курчино Новогородской области начато строительство крупнейшего в Европе фармацевтического комбината, рассчитанного на производство широкой номенклатуры лекарственных средств. Выход комбината на полную мощность позволит практически полностью устранить до сих пор имеющийся дефицит в антибиотиках различных групп, антисептических средствах, современных средствах для наркоза, а также гормональных препаратах…"

"Правда" 11 марта 197* года. Информационное сообщение".

"Новая жизнь пришла на древнюю Новогородскую землю вместе с передовыми отрядами строителей нового фармацевтического комбината. Постановлением ЦК ВЛКСМ разворачивающаяся здесь стройка объявлена Всесоюзной Ударной Комсомольской. Молодые строители приняли на себя повышенные социалистические обязательства пустить первую очередь производства к очередному, XXV Съезду КПСС. Дремотную тишину, много лет стоявшую на Волховских берегах, близь старого Курчино, этим утром разбудил рев могучих моторов, лязг гусениц и молодые, звонкие голоса сотен юношей и девушек, прибывших со всех концов нашей необъятной Родины…"

"Волховская Правда" 3 апреля 197* года. Передовая статья".

– Так, ну, кажется, – все нормально. Только оно все равно, того, – не чересчур будет?

– Дык ить, – сказали же, чтоб так, вот, смело, откровенно, с молодой прямотой и задором, по-новому, по-современному, но и ни в коем случае не забывая о славных традициях. В том самом никому не ведомом новом стиле, который должон будет характеризовать молодую смену, – нас то-исть, – принимающую эстафету от опытных руководителей старшего поколения, так сказать – от Отцов…

– Да сказать-то, – с сомнением сказал Гельветов, – много чего можно. А на практике чуть ни каждое слово объявят ересью, и каждое лычко будет основанием для соответствующей строчки.

– Шеф! Просмотрено и одобрено! Ты себе не представляешь сколько раз, и на каких уровнях! Там – да, слышалось некоторое бурчание, но с уровня Еще Более Высокого его смогли убедить, что на данном этапе, – вынужденно, конечно, исходя из тактических соображений и требований текущего момента, – Так Надо. Говорят, что долго жевал губами, а потом кисло промолчал, что на его лексиконе обозначает согласие.

– Да, поневоле возгордишься, что все это сделали мы…

– Гордыня – грех смертный, сын мой.

– Аминь.

– Сам ты аминь, – понял?

"… предельную занятость, Леонид Кириллович согласился ответить на некоторые вопросы, интересующие многочисленных молодых читателей "Комсомолки". Феклистов – деловит, подтянут, получил прекрасное образование, имеет ученое звание кандидата химических наук, короче – может считаться типичным представителем нового поколения командиров производства, в последние годы все увереннее берущих в свои умелые руки бразды правления заводами, фабриками, институтами и производственными объединениями. Мы надеемся, что в ходе интервью нашим корреспондентам удастся не только выяснить мысли и чаяния самого Леонида Кирилловича, но и получить определенное представление о настроениях и, главное, – намерениях, царящих в этой когорте руководителей.

– Леонид Кириллович, не могли бы вы объяснить нашим читателям, в чем состоит коренное отличие именно этого комбината, именно этой стройки?

– Коренным отличием этой стройки является то, что она, как мы от души надеемся, будет доведена до конца. Причем в срок, а не с опозданием на три с половиной года, когда проект – окончательно устареет, а закупленное оборудование – наполовину выйдет из строя. Эту дурную традицию, сложившуюся в последнее время, пора решительно ломать… Вопреки тому, что было написано в местной прессе, – мы ведь не на пустое место пришли: даже при самом поверхностном взгляде вы можете увидеть там некие бетонные конструкции. Ну, – заросшие такие, видите?

– Вижу. И что это?

– Сведения об этом у меня есть, но самое неприятное, что в данном случае это не так уж и важно. Даже совсем не важно, что тут задумывалось, поскольку теперь оно может быть названо общим именем: "Долгострой". Мягкое такое, обтекаемое название преступной практике разбазаривания государственных денег, ресурсов и времени. Потому что любому непредубежденному человеку ясно, что это – не будет строиться долго. Это не будет построено никогда.

– А сейчас, в данный момент, ваш проект, – он тоже является просто устаревшим?

– Надеюсь, что мы сумели учесть ошибки прошлого. Надеюсь. Во всяком случае, мы приложили все усилия к тому, чтобы придать вновь создаваемому производству большую гибкость и значительные резервы к модернизации.

– Объект, строительство которого вы курируете в качестве, – так сказать, – полномочного представителя заказчика, в периодической печати назван "флагманом отечественной фармации"… Это – просто привычный штамп, обычно относимый к наиболее крупным предприятиям, или, в данном случае, он несет еще и какое-то дополнительный смысловой оттенок?

– Вы знаете, – несет! Новый комбинат не только должен насытить аптечную сеть широкой гаммой препаратов за счет собственного производства. Он призван изменить положение во всей отечественной фармацевтической промышленности целиком. Вы спросите – каким образом? Отвечу. Мы строим не просто производство с полным циклом. Основные циклы комбината, – а они, в разрез существующей практике будут запущены в эксплуатацию первыми, – обладают значительным избытком мощности для того, чтобы снабжать иные аналогичные производства высококачественным исходным сырьем и полуфабрикатами для производства готовых лекарственных форм. А, кроме того, – еще материалами, предназначенными для использования в некоторых технологических процессах в замену импортным реактивам. Прежде всего, речь идет о значительной номенклатуре сорбентов с высокой избирательностью, ионообменных смолах, так называемых "полупроницаемых мембранах". Речь идет, в том числе, о технологиях, не имеющих аналогов в мире.

– Но, по имеющимся сведениям, основную массу производственного оборудования и технологической оснастки будет составлять все-таки продукция западных фирм?

– К сожалению, в значительной мере, пока, это так. К счастью, в заметной доле, уже, – это не вполне так. Мы… смогли дополнить закупленные нами комплекты оборудования разработками отечественных ученых и техников. Исходя из ставящихся задач.

– Простите… Это уже не редакционное задание, а в порядке собственной инициативы, – чтобы ответить на возможные вопросы наших читателей…

– Давайте.

– Исходя из некоторых ваших высказываний, можно сделать вывод… Возникает впечатление, что у вас нет… избытка оптимизма в связи с предстоящим вам делом. Это так, или же это мое впечатление является сугубо ошибочным?

– Вот что я вам скажу товарищ… Кадышев?

– Совершенно верно.

– Ага… Так вот, ежели и отвечать тоже того… в порядке инициативы, то можно сказать так: гораздо лучше не проявлять показного, бодряческого, насквозь лживого оптимизма, но сделать дело, нежели загодя говорить о величии будущих побед. Понимаете? Громогласно. Не ударив палец о палец, не представляя себе всей сложности дела. Глубоко презирая всякие там "мелочи" вроде подъездных путей, наличия трудовых ресурсов, квалификации строителей и надежности поставщиков. Хватит болтать! Совсем. Мы надавали слишком много авансов, чтобы говорить и еще какие-то слова. И даже того, что я сказал сейчас, уже слишком много. Поговорим потом, когда на прилавках аптек появится достаточное количество добротной целебной продукции…"

– Ну как?

– О!

– То-то же!

– Ты это все сам?

– Ни боже мой! Ни единого, можно сказать, слова, за исключением двух-трех. Весь сценарий передал мне наш куратор от Комитета, некто Гаряев. Сволочь, похоже, прямо-таки редкостная. Генетика, потому как сынок того самого Гаряева.

– Ни о чем не говорит.

– И это хорошо, сын мой. Твое, можно сказать, счастье. Это… не из тех имен, которые стоит поминать к ночи.

– Майк, что это там за комбинат, а?

– Очередная компания на манер предвыборной. Деятельность, начинаемая конвульсивно и заканчиваемая почти летаргически.

– На этот раз они, как ни странно, опоздали с пуском всего-навсего на полтора месяца.

– Почти ничего, – мягко улыбнувшись, проговорил Майкл Спенсер "Островитянин", руководитель аналитической группы "R-9", – не правда ли? Двадцать-двадцать пять миллионов долларов всего-навсего.

– Неужто так много?

– Применительно к нашим производствам аналогичной номинальной мощности и направленности – ничуть. Еще весьма скромно.

– Ну для них это, как известно, не актуально, – собеседники обменялись тонкими улыбками, – поэтому разве такая поспешность не кажется подозрительной?

– Ну почему? Временами, судорожно напрягаясь, затратив денег втрое больше, чем рассчитывали, под неусыпным надзором цэ-ка и че-ка, с недоделками, которые потом приходится устранять годами, кое-когда они умудряются успеть к какой-нибудь очередной круглой дате. Очень часто, выпустив первую продукцию, они на другой день останавливают конвейер, чтобы снова запустить его через полгода. Так что тут возможны варианты. В том числе – комбинированные, как в данном случае: отчитались к открытию съезда, а фактически открылись на месяц позже…

– А на сбыте продукции… ведущих фармацевтических корпораций это как отразится?

– В конечном итоге? – Задумчиво осведомился "Островитянин" закуривая уютную, "унитазной" формы трубку, предмет постоянных шуток внутри группы и вокруг. – В конечном итоге, как всегда: никак. Они с грандиозной шумихой запустят комбинат, после чего начальство вовсе потеряет к нему хоть какой-нибудь интерес. Технологию и номенклатуру не будут менять лет двадцать, оборудование обветшает полностью, завод станет на сто процентов убыточным, но никто и не подумает его продать, обанкротить, или просто закрыть по нерентабельности… Могу только повторить то, что говорю на всех уровнях и всегда: не надо ничего предпринимать! Никогда. Ни в коем случае, если речь не идет о прямых вооруженных акциях. Нужно делать свое и ждать. Дождаться, когда русским надоест очередная игрушка, когда оснастка сносится, технология устареет, а качество станет ниже дна помойной ямы. Достаточно подождать, когда им станет окончательно нечего кушать, нефть – кончится, люди – окончательно сопьются, а страна превратится в одну гигантскую помойку. Никогда не нужно тратить никаких усилий там, где за тебя все необходимое сделает время. Буквально – все.

– А ракеты и боеголовки? С ними как?

– Если мы не будем активничать, тем самым мешая Советам забыться сладким смертным сном, нам не потребуется никакая армия, кроме, разве что, армии ассенизаторов. Чтобы сгребли все, что останется, в один гигантский мусорный совок, очистили бы все, что можно очистить, а остальное – оставили бы в покое лет на двести. Разумеется, – надежно огородив от проникновения отчаянных и неосторожных.

– Вы прямо как этот китаец… Как его? Ну, он еще все достоинства недеяния проповедовал…

– Лао Цзу? Представьте, – нет. У меня были примеры для подражания поближе. Мой дедушка в юности был одним из активнейших членов Фабианского общества. Я же не утверждаю, что тот или иной принцип – универсален. Просто нужно иметь в своем распоряжении как можно больше подходов, шаблонов, стандартных стратегий, и в каждом случае подбирать подходящую. Так вот: в отношении России ничего не нужно делать. Точнее, – нужно последовательно делать ничего. Такая стратегия.

– Сэр Майкл?

– Да, Гарри?

– А почему это вы лично так ненавидите Россию? Какие причины личного порядка имеются для такой глубокой… неприязни?

"Островитянин" огорчился:

– Неужели это так заметно?

– Невооруженным взглядом человека, который знал бы вас гораздо хуже меня. Невзирая на всю вашу британскую невозмутимость.

– Нет, Гаральд, мой фабианец-дедушка не потерял состояния, вбухав все до последнего пенса в русские бумаги. И не участвовал в экспедиционном корпусе. И папа не имел никаких капиталовложений на Кубе или в какой-нибудь Нигерии. И не так уж я опасаюсь мировой войны… во всяком случае – меньше других, и не верю в коммунистическую экспансию. Это не ненависть, а своего рода раздражение, досада. Нечто, имеющее, скорее, метафизические корни. На данный момент это не враг, которого непременно надо победить, а недоразумение, которое должно как можно скорее разрешиться. Нелепость, которую надо побыстрее… устранить. Не страна, а скверная шутка природы, страшный и обреченный монстр, вроде тех, которые так любит изображать ваш Голливуд. Уродливый, нелепый, отвратительный, кровавый кошмар, который слишком долго не рассеивается. Существование Советов оскорбляет, прежде всего, мой эстетический вкус именно своей невыносимой уродливостью и чудовищной, ни с чем не сравнимой безвкусицей. Заметьте: я, как человек глубоко гуманный, вовсе не хотел бы, чтобы русские все вдруг раз – и вымерли бы. Нет. Только, боюсь, что это неизбежно и тут уже поздно предпринимать попытки хоть что-нибудь изменить.

– Вот затеют они, от безнадежности, – войну, так будете знать…

– Вот и не давайте повода. Хлопайте по плечику, устраивайте никому не нужные встречи на высшем уровне, заключайте, немилосердно торгуясь при этом, договоры, которые ничего не решают… Только, ради бога, – не раздражайте их. Пусть помрут спокойно и не делая опасных телодвижений. Я бы даже шпионов их не трогал, потому что в их состоянии все, идущее со стороны, только приближает конец, будь то деньги, зерно, фильмы или идеи, как у безнадежных больных усугубляют состояние любые попытки вмешательства, даже самые квалифицированные.

– Так что ж вы продолжаете сидеть на этом месте? Если тут все едино – работать или нет?

– А вот как раз для этого самого: чтобы останавливать тех, у кого чешутся руки подколоть, пощекотать, уязвить умирающего уродливого великана. А это и негуманно, и неправильно.

– Дмитрий Геннадьевич, поверьте, – я лучше кого бы то ни было понимаю суть ваших опасений. И вы, в стратегическом плане, вполне можете оказаться глубоко правы. Меня вообще до глубины души порадовала мера вашего понимания проблемы.

– А откуда вы…

– Читал.

– Я с-составлял записку д-для…

– Я понимаю, – проговорил Гельветов, ласково глядя на Гаряева и тонко улыбнулся, – я в курсе… Но я бы хотел продолжить свою мысль. Опасность несанкционированного прорыва технологий за пределы предприятия на самом деле куда меньше, чем вам, должно быть, кажется. Отдельные компоненты нашей рецептуры могут, конечно, о многом сказать высококвалифицированным специалистам, и могут быть, – с огромным трудом, надо сказать, – воспроизведены и даже использованы в специальных случаях. Но дело-то в том, что не они составляют то, что вы именуете главным секретом. Отнюдь.

– Это не принципиально!

– Я поясню в общем, хотя и это уже несколько грешит против правил. Секрет составляет сам по себе раздел математики, применяемый для расчета так называемых "композиций", а также, – и в основном, – конкретные приложения этого раздела для решения столь же конкретных задач. Все это не выходит за пределы чрезвычайно узкого круга аналитиков, композиторов и расчетчиков…

– Композиторов?

– Вот видите. Даже одно случайно прорвавшееся словцо из нашего профессионального сленга уже несколько сбило с толку такого искушенного человека, как вы. Композитор, – это специалист высшего класса, владеющий искусством составления исходных композиций. Тех, которые в итоге как раз и развиваются в те или иные изделия. На достаточно высоком уровне, – это божий дар, безусловно. Несколько напоминает искусство писать программы для ЭВМ, но все-таки не вполне. Даже по духу… Но я отвлекся. Я утверждаю, что без знания исходных понятий, аксиоматики, символики, любую рабочую запись композиционной группы прочесть не менее трудно, чем надпись на никому не известном языке. Без всякой дополнительной зашифровки. Что-нибудь новенькое из Теории Поля может прочитать специалист в области Теории Поля и никто другой. Кто-то другой может, – теоретически, – с вовсе других позиций создать теорию поля гораздо лучше, это да, но прочитать – ни в коем случае. Специалисты в нашей области сосредоточены только и исключительно только у нас. Некто может совершенно независимо от нас сделать что-то аналогичное, но даже и тогда никак не сможет проанализировать наши материалы. Никоим образом. Далее, – для рабочих расчетов в области композиции по определенным причинам пришлось создать специальный язык программирования, так называемый "ГарГол" а впоследствии, его глубокую модификацию, именуемую "МелГол". Они не транслируются. Просто потому что мы не делали никаких трансляторов. Из-за чрезмерной насыщенности профессиональным жаргоном непонятны для посторонних даже наши разговоры между собой… Очень мало понятны. Теперь я обязан вас предупредить, что буквально все, что я сказал вам сейчас, совершенно секретно и не подлежит разглашению ни при каких обстоятельствах. Ни при каких. Вы меня поняли?

– Тут я усматриваю некоторое противоречие…

– Ничуть. Никто посторонний не должен знать даже о существовании "мозаики", как явления. Может быть – даже прежде всего о таком существовании. Остальное – не столь актуально по крайней мере до тех пор, пока… пока шило, в конце концов все-таки не вылезет из мешка, и все не станет ясно вдруг, сразу всем.

– Ясно и мучительно больно.

– Да. Это очень смахивает на то, как до определенного возраста совершенно не воспринимаешь никаких сведений, связанных с сексом. А потом – не можешь понять, как мог ничего не видеть и не слышать, если этой темочкой прямо-таки пропитано все кругом. Но нам есть о чем поговорить с вами предметно. Понимаете ли, было бы очень полезно обсудить меры чисто технологического порядка, которые сделали бы утечку материалов или сведений совершенно нереальными…

– Погодите! Насколько я вас понял, истинная опасность для сохранения "мозаики" грозит только в случае прямого предательства или похищения одного из сотрудников этого вашего "узкого круга"?

– М-м-м… Что-то вроде этого.

– А подкуп?

– А вы знаете, сколько, чего и каким образом имеют у нас эти лица? Уже сейчас? И сколько бы понадобилось долларов США, чтобы иметь что-то хотя бы приблизительно равное? Минус друзья, минус положение, минус семья, плюс люди из вашей системы?

– Если мне хоть что-то будет непонятно, – ледяным, зловеще-ровным голосом высокого профессионала произнес Гаряев, – я непременно разберусь. Это, надо сказать, моя работа, а соответствующие полномочия для работы мне даны в полном объеме.

– Ни секунды в этом не сомневаюсь.

– Доктор, – равнодушным, ленивым голосом осведомился Завалишин, по кличке "Сонный", – а вы не можете мне объяснить, что такое эта стенокардия? Как-нибудь по-простому? Чтобы и технарь понял? Это как, – сносилось что-нибудь?

Из-за постоянно полуопущенных, тяжелых век со светлыми ресницами, из-за медлительных, словно через силу движений действительно казалось, что Завалишин либо все время дремлет на ходу, либо только что проснулся. Услыхав такой вот примитивный, механистический заданный в лоб вопрос, тридцатитрехлетний заведующий кардиологией медсанчасти фармацевтического комбината "Новфарм" Сабленок даже поперхнулся. Может быть, правда, – чуть нарочито.

– Гхм… Тогда уж, скорее, – засорилось. Забились всякой такой дрянью сосуды, – и привет. Мало напора, – машина плохо работает, нет напора, – не только работать перестает, но еще и ломается.

– И это, – собравшись с духом, с видимым трудом перенес через губу Сонный Завалишин, – все? Из-за такой вот ерунды?

– Да, – тихим от негодования голосом ответил Борис Самуилович, – представьте себе, что именно из-за такой. Ерунды, как вы изволили выразиться. Можно даже сказать, – ерундовской ерунды.

– Доктор, – после новой мучительной паузы выдавил Завалишин, "композитор", начальник Отдела Разнесенной Композиции и Международный Мастер по шахматам Сонный Завалишин, – а нельзя ли их чем-нибудь этаким промыть, а? Вроде как трубы от парафина? Молодой же мужик еще, всего пятьдесят восемь…

Это нельзя было назвать приемом. Скорее уж – методом. Если Юрий Алексеевич не знал чего-то, как следует, а паче того, – имел представления сомнительного происхождения, он твердо выбрасывал из головы обрывки сведений, твердо решал, что не знает ничего, и начинал задавать потрясающие в своей наивной примитивности вопросы, постепенно навязывая даже самым высоким профессионалам свою терминологию. Почему-то у него она носила несколько сантехнический привкус. Мало знакомых с ним людей это э-э-э… шокировало.

– Можно, – странным голосом ответил Сабленок, – лично я рекомендую соляную кислоту от извести, а бензин… ну, еще и чистый эфир можно… – от самого холестерина. Прокачивать поочередно около суток по всем сосудам. Чем-нибудь таким, поскольку работа сердца почти сразу же станет неактуальной.

– Так, значит? – Невозмутимо осведомился Завалишин. – Жаль.

– Это – да, – горячо согласился довольно-таки ядовитый лекарь, – еще как жаль-то! А-абсолютно с вами согласен.

– Ага… А нельзя ли получить образец этой пакости… Холестерина там, и прочего? Всего разом?

– Из вашего батюшки добыть образец атеросклеротической бляшки пока довольно затруднительно. К счастью. Хотя… в принципе можно. А зачем?

– А – так, – уклончиво пробормотал сонный шахматист, – посмотреть, что можно сделать без бензина с соляной кислотой.

– Да? А давайте так: у меня вон дед с трансмуралом не сегодня-завтра, так у него состав, надо думать, очень близкий. Его так и так вскрывать. Я позвоню.

– Нет. Лучше я вам позвоню. Так говорите, – завтра?

– Завтра. Но уж никак не позже послезавтра. Давненько не вскрывал я в морге трупов.

– Веселый вы, гляжу, человек, доктор.

Звонил он даже не один раз. В первый раз – узнал, что с искомым материалом обязательный дедок-трансмурал из местных старожилов не подвел, и заехал за довольно противной на вид жирной кашицей, а во второй – осведомиться, сколько всего в организме может случиться бляшек. Попросту, по массе. В третий раз он не стал звонить и заявился самолично, чтобы обсудить отдельные детали. Потом у Алексея Митрофановича по всем правилам взяли письменное согласие на проведение лечения "при помощи внутривенной инфузии нового антиангинозного препарата".

Новый препарат являл собой довольно толстый слой невзрачного осадка под толщей физиологического раствора на синтетической воде. То, что банка состояла из алмаза, Сабленок, правда, не знал. Дабы не подводить в случае чего подчиненных, он попал в набрякшую вену Алексея Митрофановича самолично. Завалишин, почти вовсе закрыв глаза, набрал какую-то комбинацию на устройстве, напоминающем пишущую машинку, и которое он именовал "манипулятором", "сборщики" дружно приобрели одноименный заряд. Со стороны это выглядело так, словно осадок вдруг растворился без следа, жидкость в сосуде осталась по-прежнему прозрачной, но приобрела какой-то радужный оттенок. Жидкость медленно, осторожничая и перестраховываясь, ввели в кровь.

"Спецификация Л", аккуратно отщепив субстрат, переходила в так называемую "конформацию 2", поляризовалась и обрела неукротимое стремление к воссоединению с себе подобными, а все вместе – к Водителю.

– Теперь – быстрее!

И прежде, чем сколько-нибудь значительное количество сработавшей "Спецификации Л" успело влезть в исходную емкость, Сабленок быстро-быстро, упустив буквально несколько капель крови, подключил стеклянный двойник, направив ползущую вспять, навстречу току жидкости, в другой сосуд, где "спецификацию" ждала Активная Мембрана. Встречаясь с ключевыми структурами на ее поверхности, "сборщики" оставляли груз, возвращались в "конформацию 1", после чего одноименный заряд поверхности возносил их вверх по капиллярам. Мембрана потребляла вполне заметное количество энергии и ровно, едва слышно гудела под током. Через двадцать минут большая часть напластований в виде ултрадисперсного осадка собралась на ее поверхности, а часть "сборщиков" повторно вернулась на свое рабочее место, и цикл повторился снова. Выждав некоторое время, вспотевший от волнения Сабленок дрожащими руками прикурил сигарету и прошелестел, поскольку в горле у него совершенно пересохло:

– Проверить бы как, а?

– Я диполь-экран прихватил. Специально разработали для наблюдения за развитием некоторых композиций. Потом – бросили, на редкость бесполезным занятием оказалось. И тут не выйдет, слишком много наложится одно на другое. Тут чего-нибудь все-таки похитрее надо, по принципу автоматического подсчета, компьютерного формирования изображений и всякое такое…

И только тут до их сознания дошел некий посторонний звук, довольно давно уже доносившийся с жесткой, как устав гарнизонной службы, обтянутой черной клеенкой прямо поверх ДСП кушетки. Это негромко, но басовито храпел расслабившийся и заскучавший от полного отсутствия событий Алексей Митрофанович Завалишин.

– Ладно! – Прошипел эскулап. – Твое снадобье все на месте? – И, увидав спокойный, как вечные льды, кивок, осведомился. – Уверен? Тогда так: раз он сейчас живой, то хуже уже не будет, значит – проконтролируем по старинке, чисто клинически… Да это, в конце концов, и главное.

– Ну, – его здоровье!

– Его, – согласился Завалишин, – давай…

– Так, говоришь, – нет приступов?

– Да вроде бы как не было. Валидол и нитроглицерин таскает еще, но больше по привычке.

– Ага… И ЭКГ тоже стала получше. Ку-уда получше. Кардиосклероз, понятно, никуда не денешь, а так… Слушай, а ты знаешь, что это Нобелевка по медицине? На мелкие расходы, потому что в принципе за бугром человек, слепивший этакое, стал бы не миллионером даже. Пожалуй, что миллиардером.

– Композиция конечно, – пожал плечами тридцатитрехлетний Завалишин, заботливый второй сын своего заботливого отца, – но так себе композиция. Не из сложных. Единственная сложность, – это чтоб только ту известь, которая вместе с холестерином, а так… Простенькая композиция.

– А почему, кстати, – композиция? Что за дурацкое название?

– Не машина, не вещество, а работает. И каждый раз надо с самого начала составлять, компоновать. Как-то само собой получилось название.

– Ну, – за нас с вами, и хрен с ними… Ну так что делать-то будем?

– Твое здоровье… К сожалению, – ничего такого делать мы не будем. То есть совсем. За то, что мы тут уже сделали, нам уже не сносить головы. Мне – за прямое разглашение, тебе – за то, что узнал то, чего тебе знать никак не полагалось.

– Б-лин… – Сабленок нервно потребил стопку "Двина" в одиночестве и прошипел, – з-занимаетесь там всякой херней… С с-секретами с-со с-своими с-сучьими… Как будто самим не помирать, вместе со своим высоким начальством.

– Не высоким, а очень высоким. Все так, все так, но все равно ничего не выйдет.

– Точно? Неужто ничего нельзя придумать?

– Погоди. Я тут переговорю кое с кем. Он такой знаешь… дерзкий.

– А что такое-то?

– Да вот в голову пришло, когда сказал про очень высокое начальство, – а какое оно у нас, начальство очень высокое? Самое высокое?

– Не знаю. Какое?

– Оно у нас старое.

X

Все было просто, как простая гамма. Непонятно только, почему ни до чего подобного никто не додумался раньше. Карбин. Или тот самый навязший у всех в зубах тубулярный углерод. Берется такая длинная-длинная нить из него, а боковые радикалы будут запросто определять последовательность операций. Для сколь угодно сложных изделий. И запросто. И никаких проблем с композированием. Расчеты, понятное дело, – останутся МелГол-овскими, но будут они не то что проще, а… Стандартнее, что ли? Унифицированней. А какой же это у нас получится минимум типов этих самых боковых радикалов? Хотя, что это я? Минимум-то как раз хорошо известен со времен Лапласа и равен двум. А вот оптимум? Оптимум-то чему равен? Какую бы это для такого раза методику избрать? Иль плюнуть и избрать в качестве предварительной стратегии стратегию стихийного языка? Ну-ка, ну-ка… Забыв о времени, старший технолог инженер Костин все вводил и вводил в свой мультипроцессорный "Топаз" все новые и новые варианты: благоразумно решив плюнуть на некий абсолютный оптимум, он решил подобрать некий просто-напросто подходящий. Он подозревал, что именно таким образом поступила в свое время и природа, отобрав считанное количество "букв" для наследственного кода, и приблизительно два десятка аминокислот – для решения всех остальных задач. Невзирая на владевшее им дикое возбуждение, он действовал достаточно последовательно, в хорошем "инженерном" стиле: припомнив все знакомые ему типы "терминальных", т. е. ведущих к конечному равновесию "композиций", он анализировал их решение при помощи нового метода, определял конкретный оптимум типов, а потом сопоставлял. А так как знал он вполне порядочное число такого рода типовых задач, то и обобщение, то есть минимальный набор радикалов, подходящий для решения их всех, получился если и не идеальным, то вполне-вполне приличным. Вполне-вполне, – для процессора "МПБ-4.ТЧ1024/ ПА", для электродвигателя средней мощности семейства "Ц", для оптоэлектронного преобразователя, который давеча заказывала "Энергия", для… Стоп! Да элементарно, – "Инк-т/и н – …"… Вот уж это-то сколько угодно раз повторять можно. Так что и: двигательная установка для крейсеров проекта "515" – вместе с системой управления, и для той разработки, что для Седьмака делали, по электродистанции. Как – не знаю, но достоверно видно, что осуществимо. Для разработки – не годится, а вот дублировать любое изделие везде, где есть мощности, – это пожалуйста, да как бы это еще не получше, чем с этими их равновесными системами. Которые они хрен его знает как прикидывают… А тут – про-осто, для нашего брата, не для высоколобых. Итак, что мы имеем: упрощение в задании исходных систем, упрощение в задании базы, упрощение в передаче. Стандартизация. Кроме того, – это ж запросто систему с резервными возможностями для развития. Элементарно. В зависимости от условий – можно выбрать ту "нить", которая нужна, – подсинтезировать "сборщиков" – надстроить то, что нужно. И очень даже надежно, а если еще продублировать, – так и вообще. Уху-ху, – он аж заерзал от внутреннего зуда, возникшего от решительной невозможности хоть сколько-нибудь подробно обдумать все идеи, которые всплывали из глубин его взвихренного мозга, как пузырьки газа – из золотистых глубин шампанского. Своего рода – перегрев. Обрывки и заметки на русском – относительно-литературном он объединил в одну "папку", и запустил сразу две программы: стилистическую и "смысловик", последнюю разработку Отдела Легкой Фракции. Теперь можно было быть почти уверенным, что в результате выйдет вполне-вполне пристойная докладная, только чуть проверить – и все. Можно подавать в Отдел Стандартизации.

– И?

– Что вас интересует?

– Ваше мнение по докладной этой колготы.

– А вы, Дмитрий Геннадьевич, молодец. Звериное чутье. И как это вы стойку именно на этот сигнал сделали, – ума не приложу. Из всей-то кучи входящих…

– В тамошнем отделе толковый парнишка сидит. Сориентировал. Итак?

– Очень плохо. Просто-таки на редкость.

– Нелепость или наоборот?

– То-то и оно, что наоборот. Очень существенная и дельная работа. Вся, как есть, – от земли, что особенно погано.

– Почему? – Деловито осведомился Гаряев. – Мне для дела…

– Сделать композицию вне наших стен – дело почти нереальное. Да что там – "почти"… Просто нереальное, даже если иметь "сборщиков". А тут – достаточно вытащить… сравнительно-простую и емкую штуку, которую, кстати, ничего не стоит спрятать так, что не найдешь никакими мыслимыми способами. И скопировать сколько угодно раз. Это одно. А другое, – так это то обстоятельство, что бывшая совершенно неприступная тайна может… потерять свой статус. Понимаете? Герметичность Системы становится в тысячу раз труднее сохранять. Разработка новых исходных становятся в принципе доступной для каждого дурака, владеющего "МелГол" и доступом к какому-нибудь из самых немудрящих "Топазов".

– Уничтожить документацию и разработчика – к ногтю?

– Дмитрий Геннадьевич, – укоризненным тоном проговорил Гельветов, задерживая на собеседнике отстраненный взгляд, – уж вам-то говорить такое… Это Иосиф Виссарионович считал, что проблемы неразрывно связаны с людьми. Это ошибка: проблемы существуют самостоятельно, и общество всего-навсего является средой для их развития. Идеально подходящей средой. Понимаете?

– Может быть, – проговорил особист сквозь зубы, потому что как раз намертво прикусывал особым образом примятый мундштук "Спутника", вытащенный из Гельветвской пачки, – но вы все-таки поясните. Звучит больно мудрено, вдруг что не так…

– Хорошо-с… Вот этот, как его… – Гельветов заглянул в лежащую перед ним докладную, – Костин… Ну кто он есть сам по себе? Толковый, хорошо подготовленный, опытный инженер-технолог, всецело принадлежащий Системе. Ни больше, ни меньше. Так у нас плохих-то – нет. Все до единого плод длительного отбора и селекции. Не какой-то там Костин сегодня, так сякой-то Митин – завтра. Этот, простая душа, – сразу кинулся информировать. Махая хвостом и искренне ожидая, что похвалят и дадут косточку. Вполне, кстати, заслуженную… К сожалению. А другой может оказаться себе на уме. Очень себе на уме, и знает, что инициатива наказуема, а в том числе, – какая именно наказуема обязательно. Он промолчит и будет неограниченное время разрабатывать, пока не придумает, что со всем этим делать… Поймите, у нас несколько непривычная для Советской традиции стратегия, не самая лучшая, но зато беспроигрышная: быть впереди всех в любых существующих, перспективных и мыслимых разработках… Так что уничтожать его идею мы не будем. Мы немедленно бросим ее в разработку.

– Хорошо. А с этим-то что делать будем.

– А! – Гельветов небрежно махнул рукой. – На ваше усмотрение. Эй! Эй! – Он вдруг остановился, пораженный неожиданной мыслью. – Вы только без этих ваших… Без крайностей там! Чтоб этого у нас не было! Я ответственно заявляю: поссоримся насмерть, и не факт, что вы окажетесь победителем…

– Ну что вы!? Как можно-с, – Гаряев сосредоточенно уставил глаза в одну точку, и Валерий Владимирович почти физически ощутил исходящий от него азарт особого рода вдохновения, – только вот что… Когда у вас эту его писанину как следует разовьют, вы мне пришлете результат вместе с исполнителем…

– Простите, – по положению с этими материалами категорически запрещено знакомить даже вас.

– Да бог с ними совсем, – раздраженно махнул рукой Гаряев, которому замечание не в тему сломало кайф, – вы все вместе пришлите. Тем более, что в ваших хренотах я не пойму ни слова, даже если наизусть выучу… Есть у вас подходящий человечек?

– Еще какой. Девятнадцать лет. С третьего курса МИФИ украл, договорился, что диплом ему и так дадут. На кафедре Научного Коммунизма и Истории Партии страшно недовольны были. Донос написали!

– Вы это серьезно?

– Ну! Смешно, конечно, но тогда я, помнится, рассвирепел страшно, поговорил на уровне куратора, и попросил по ним как следует дать. И дали, надо сказать, по-настоящему, чтоб другим неповадно было.

– Ого!

– Извините. Надо совершенно беспощадно, придирчиво, в совершенно омерзительной манере, скандально искоренять все, что мешает делу. Чтоб у всех этих дураков даже мысли не возникало прибегать ко всяким там ихним фокусам, когда речь идет о делах нашей Системы. Хорошим нужно быть с людьми умными и полезными. Со всеми прочими совершенно необходимы непреклонность и совершенная беспощадность в сколь угодно несоразмерном употреблении власти, – и тогда все будет в порядке. Все тебя понимают и уважают… Совершенно искренне, кстати.

– Профессор! Из вас вышел бы совершенно исключительный уголовник. Крестный Отец. Смотрели такой фильм? А этот, как его, – он стоил ваших хлопот?

– Да. Еще как. Вообще, к сожалению, в нашем деле чем моложе человек, тем он при прочих равных условиях эффективнее. Будь у нас пятнадцатилетние, они, боюсь, обгоняли бы всех этих маститых и заслуженных в пять-шесть месяцев. Это признак любого совершенно нового дела.

– Так вы пришлете мне этого своего вундеркинда? Я хочу, чтоб он доподлинно понял, чего именно я от него хочу.

– О! Огромное вам спасибо… Юрий Андреевич?

– Просто Юра.

– Ну зачем вы так. Возраст не есть эквивалент статуса и значимости… Вам удалось… в сколько-нибудь значительной мере развить идеи из докладной?

– Порядочно, – пожал неожиданно-мощными, покатыми плечами отрешенный, не от мира сего очкарик с редкой белесой щетиной по бледной физиономии, – у него стиль вообще какой-то… дубовый. Сплошные повторы, лишние циклы. А еще он проглядел минимум половину областей применения. Явный не систематик. Навыка никакого.

– Но придумал-то первый!

– Ну, – вундеркинд махнул рукой, – нашли бы не позднее, чем через три месяца систематического поиска. Неизбежно. Но, конечно, молодец. Особенно для технолога.

– Но разницу-то – сумеет почувствовать?

– Хэ… – молодой человек улыбнулся улыбкой одновременно и высокомерной и беспощадной ко всяким там низшим существам. – Да уж хрен-то с пальцем не спутаешь. И ватник с фирмовой дубленкой.

– А нужна? Я ведь все равно собирался о премии похлопотать. И еще… Юрий Андреевич?

– Слушаю вас.

– Строго между нами, – Гаряев чуть развел руками, – совсем-совсем. Дело не то, что секретное, а – достаточно щекотливое, так что вы уж, пожалуйста, – никому.

Проводив вундеркинда, он некоторое время разглядывал документ, насвистывая, как совершенно счастливая птица, а потом подал голос:

– Раечка! Пожалуйста, – состарьте соответствующее количество листочков, да и напечатайте-ка на них вот это… А дату поставьте, скажем, пятнадцатое ноября четыре года назад…

Раечка привычно отпечатала на белых листах желтоватый тон к середке пожиже, к краям – погуще, а поверх набрала указанный текст.

– Товарищ Костин? Распишитесь-ка, Сергей Анатольевич, да примите пакет. Осматриваете печати, значит, собственноручно вскрываете конвертик, и знакомитесь в моем присутствии. Потом, – так же собственноручно, – бумажечку в мельницу извольте…

– Да я в курсе, – рассеянно кивнул головой технолог, – спасибо.

Такого удара он не получал никогда в жизни. Плод его вдохновения оказался жалкой, безграмотной, бескрылой пачкотней по сравнению с тем, что кто-то ослепительный сделал, судя по всему, просто между делом, небрежно, играя чудовищной, прямо-таки тектонической мощью своего таланта, как культурист играет бугристыми мясами… ЧЕТЫРЕ ГОДА ТОМУ НАЗАД!

Контролер поглядел на него, покивал сочувственно и доверительным тоном произнес:

– А на словах меня просили передать, что на настоящий момент эта технология настолько усовершенствовалась, что практически перестала быть собой. Они сказали: "Отменила сама себя". Сам академик Осин сформулировал, а потом еще четыре года сам же и разрабатывал. А это, – он небрежно указал на лежащие перед Костиным листки, – и секретят-то по инерции да еще потому что есть общие правила. Но все-таки просили передать, что вы молодец. Без малейших способностей к композиции уловить таким образом общую тенденцию может только очень крепкий профессионал. Бумажечки – в мельницу, а с вас позвольте расписочку…

Начальник цеха долго, из последних сил, с деревянным лицом терпел, но потом, оказавшись с Костиным наедине, оглянулся и прошипел, задыхаясь от злобы:

– Самый умный, да? В "Сапиенс" захотел? В первачи? А нас тут за тебя… Все перешерстили, во все носы с-совали, ни одной мусорной корзины не пропустили. Каждое лычко мне в строчку поставили. Они – мне, а уж я, – прости покорно, – тебе, интеллектуал сратый! Я тебе покажу, как с рацухами через голову соваться! Ты у меня из Норильска вылезать не будешь… Э, постой-ка, – да от тебя еще и попахивает, кажется? И, говорят, не первый уже день с самого утречка… Или я ошибаюсь?

Эта беседа – вовсе не была предусмотрена изощренным умом полковника Гаряева и всецело являлась результатом частной инициативы начальника цеха.

Сказки все-таки случаются. Тогда, – совершенно смешное время тому назад, – Седьмак дал самому себе Аннибалову клятву что, ежели, значит, чего вдруг да сдвинется с мертвой (просто-таки бездыханной) точки то, он непременно, под любым предлогом вытащит к себе майора Гладилина. И не то, чтобы Магомедов был хуже, а – до зуда захотелось переломать скрытую в глубине души прекрасного летчика тихую, молчаливую, закоренелую безнадегу. Кроме того, слегка стыдясь своих чувств, недостойных истинного коммуниста-интернационалиста, он несколько недолюбливал кавказцев. Совершенно так же, как глухо недолюбливали их, видя на рынках, измордованные службой и очередями служащие и нажившие безнадежную сутулость работяги. Ничего не делают, а как живут, с-суки черножопые! О богатстве кавказцев среди широких масс трудящихся ходили самые фантастические слухи, и нет нужды, что правды в них было процентов, от силы, десять. А они, казалось, еще и провоцировали эти самые массы прямой спиной и вовсе позабытыми в Центральной России повадками хозяев жизни. Не как чиновники, фактические рабы государства, а – по-настоящему, сами по себе. Но главное было все-таки это самое, – совершенно иррациональное желание показать хорошему человеку, в котором вдруг увидел скрытое от постороннего глаза, что не всегда в этой стране все кончается безвыходным тупиком. Но "фармацевты" не подвели, и теперь майор летал на предсерийной "двойке", наслаждаясь полетом, как жаворонок по весне. Двигатель только-только доведенной серии "К" глухо, солидно звенел, как бы намекая, что, в случае чего, он может добавить и еще, – столько, сколько потребуется Повелителю. "Десятка", которая по существу перестала быть "десяткой", превратившись в нечто совсем-совсем иное, плотно "влипала" в воздух на постоянных курсах и в движении ее чувствовалась стремительная, упругая мощь. Подчиняясь любому движению рукоятки, со спокойным, достойным изяществом, без малейшей натуги выделывала такие номера, которых не постыдилась бы и легендарная "тэшка", а в его руках потом добавила еще кое-что и от себя. На удобно изогнутых, – что хотят, то и делают! – экранах по первому желанию, но еще и при необходимости выводилось все, что душеньке угодно, и не только цифирь, но и картинки. Цветные. Про электронный "борт" вообще нечего было и говорить, – слов у него таких не было. Но "фармацевты" не забывали о них, и с каждой неделей бывшая "десятка" становилась все надежнее, экономичнее, прочнее. Все более зорким становилось ее, недавно еще подслеповатое, зрение. А вот в том, что машина стремительно умнела, была уже его, майора Гладилина, непосредственная заслуга, потому что каждый вечер, вне зависимости от того, были в этот день полеты или нет, он уединялся с малахольными ребятами из какой-то конторы, называвшейся почему-то Отдел Легкой Фракции, и вместе они делали все новые программы для неизбежного, неизбывного в те укромные времена "МПБ-4.ТЧ1024/ ПА", бывшего, помимо всего прочего, тактическим "мозгом" машины. Иртенев оказался на сто процентов прав: после этого изделия от них на-адолго отстали с разработкой новых процессоров, и они смогли всецело посвятить себя разного рода "подкожным" разработкам. А к Седьмаку подошел его двадцатисемилетний представитель у "фармацевтов" и пошептал на ушко что-то такое, от чего он начал вовсю отмахиваться и брызгать слюной. Он разве что только не крестился, и орал:

– Изыди, сатана! Не смущай, дай доделать машину, лучшую машину в мире, а это – без меня! После меня! Ста-ар я, понимаете?

– А-а, Гриша, – с подозрительной благосклонностью, даже улыбаясь, пропел Великий Инквизитор, и вышепоименованного Гришу словно ошпарило с ног до головы ледяным кипятком, бросило в жар, а потом в холод. За считанные мгновения он перебрал в голове все, что могло бы считаться у шефа прегрешением, ничего такого не нашел и несколько успокоился. – Принес что-нибудь интересненькое? Ты говори, говори, я же вижу, что тебе не терпится…

– Простите, Юрий Валентинович, вы сами указали, что все, связанное с делом "Ушкуйников" доводить непосредственно вам, не исключая мелочей…

– А как же иначе, Григорий Фролыч. Дело-то важное. Тем более, что на настоящий момент раздобыть мы не смогли даже и мелочи. Аналитики – работают, создается некоторая общая картина того, что и куда идет, для чего используется, а раздобыть – нет. Не получается… Так что там у тебя?

Второй референт, бывший у всемогущего шефа чем-то вроде порученца по нетиповым, под личный контроль взятым задачам, почтительно положил перед ним извлеченную из новенькой папки бумажку. Юрий Валентинович, поправив очки, углубился в чтение, а референт, затаив дыхание, ждал реакции. Наконец, тот дочитал и аккуратно сложил очки, хотя обычно носил их постоянно.

– Сотрудник "Крест", значит… У него достаточная квалификация по э-э-э… основной специальности?

– Сколько-нибудь прямо использовать наше влияние вы запретили после случая с "Провизором", а плохих "ушкуйники" не берут вообще. Никуда. Словечко замолвил папа сотрудника, ответработник, но и без этого… Говорят – вполне грамотный терапевт…

– Ответработника, – задумчиво повторил видный поэт, – а на чем же его тогда прихватили?

– Ее, – деликатно поправил молодой человек. – На аморалке, на третьем курсе Второго Московского… Оч-чень темпераментная была особа: ее, понимаете, засняли одновременно с тремя, во время…

– Без подробностей. – Брезгливо проговорил хозяин кабинета, бывший по натуре аскетом. – Так вы говорите, – этому можно верить?

– Выводы очень грамотно обоснованы. "Крест" вообще работает не за страх, а за совесть. Но ведь все равно – мелочи…

– Не скажи, не скажи… Склероз – он ведь у мно-огих… – он безотчетно потер руки, – а эскулапа этого надобно этак осторо-ожно зацепить. Подумай. А насчет любящего сына надо бы озаботиться, чтобы до Бравого Полковника совершенно случайно дошли бы косвенные сведения о его деяниях. Пусть подергается, поперетряхивает свою хваленую службу, глядишь, – и ошибется в чем… Слушай, – а насчет почек они там ничего не выдумывают?

– Так-так-так… В-вот ведь мер-рзавец! Чего уду-умал! Сокрушу, ушатаю, на ноль помножу!

– Не так быстро, – угрюмо отреагировал Иртенев, – у меня не так много композиторов с такой специализацией. Все на счету. Так что Завалишина я вам не отдам…

– Но-но-но! Не слишком-то…

– А ничего не слишком! Вломим, накажем, а сожрать – не дам. Пусть на рабочем месте отбывает, если уж вам так неймется хватать и тащить. Был бы он шпионом… А так… Знаешь, – а ведь я не знаю, как поступил бы на его месте! А ты?

Гаряев издал странный звук и отвернулся.

– Ага, – догадался Иртенев, который мно-огому научился, тесно общаясь со своим глубокоуважаемым шефом, – не хочешь про папу? А как насчет мамы?

– Есть принципы, – железным тоном отчеканил полковник, – о которых мы четко условились. Есть должностные инструкции, нарушение которых равносильно измене! Поняли? Всего-навсего государственной измене!

– Плевать, – с мертвым спокойствием ответил Иртенев, – выдумывают себе правила, а потом говорят, что изме-ена! Га-асуда-арственная!

– Так что вы тогда можете предложить в данной ситуации? На них же гэ-бэшникам довели, и они теперь врачишку – трогают. Понимаете? Как рыбка – наживку. Было – так нарушение, преступление, а не было – так сокрытие существенных сведений, представляющих особый государственный интерес… Шефа моего бывшего, заклятого, в чем угодно можно обвинить, но только не в глупости, он утечку допустит, чтобы дошло до… заинтересованных лиц с сердечными заболеваниями. Сказать – каких?

– Уважаемый Дмитрий Геннадьевич! Вы прямо-таки славитесь как мастер создания совершенно безвыходных, – на слух, – ситуаций, равно как и специалист по блистательному выходу из них…

– Лично я предлагаю расширить лабораторный блок медсанчасти, новые помещения – наглухо отделить и отдать этому сукину коту в качестве… специального отдела, занятого медицинскими исследованиями. Натянем полный объем режима – на медсанчасть, благо, что она все равно на территории, и сегодня же официально доведем до начальства, что, мол, в связи с государственной необходимостью организовали специальную контору по… всяким, короче, таким штукам. Тогда во, – он показал общепринятый жест Пятидесятипроцентного Исполнения, – они нас достанут…

– Ну вот. Так-то лучше, чем людей без толку хватать… Теперь, насколько я понимаю, ту самую утечку допустим мы?

XI

По меркам еще трехлетней давности "доска-фиксатор" была истинным чудом технологии, по нынешним… А – неизвестно. Может – да, а может – нет, устаревшее изделие, древность седая, вот-вот перестанут использовать, спишут процесс ко всем чертям, и его, Витю Мохова, – с ним вместе. В одну канализацию спустят, да потом забудут через месяцок.

С виду, впрочем, ничего особенного: что-то вроде неглубокого лотка с отлогими краями, внутренняя поверхность – полирована зеркально и отливает радугой. Слой этот – бездефектный метаморфизированный нитрид бора, более твердый и стойкий, чем алмаз. Гладкость этого слоя по всем обычным меркам превосходила всякое вероятие, и все-таки смысл этого зеркала составляли именно миллиарды регулярных, совершенно одинаковых углублений. В них, повинуясь энергетическому импульсу, фиксировались "сборщики", до этого момента – взвешенные в слое синтетической воды. Все, оставшееся после импульса во взвеси, считалось заведомо-непригодным для дальнейшего использования и безжалостно утилизировалось. Еще импульс – и "сборщики", всплыв, оказывались готовы к дальнейшему использованию. Проверенные, надежные. Безупречные. Только после появления "досок-фиксаторов" молекулярная сборка стала тем, чем являлась в настоящий момент: способом получения безукоризненных изделий. Не имеющих вообще никаких дефектов. Настолько, что после долгих сомнений решено было устранить службы, контролирующие качество серийных изделий.

Но до того, как поступить в работу, "доска" (в просторечии их все именовали попросту "подносами"), трижды промытая той же синтетической водой, вместе с зафиксированными сборщиками шла под настоящий контроль: в вакуумной камере испарялись последние остатки воды, а на "поднос" падал поток жесточайшего ультрафиолета. В фиксированном положении сборщики не повреждались излучением, но все вместе давали совершенно особую дифракционную картину. Если она соответствовала шаблону, заложенному в памяти ЭВМ, то загоралась зеленая лампочка, и порция "сборщиков" шла в дело. Если нет, – вспыхивала лампочка красная, и на экран выводился, – не всегда, – тип брака, а "поднос" возвращался на исходную позицию. Процедура была организована так, что рабочий "поднос" и "сборщики" ни единого раза не контактировали с открытым воздухом. И тем более, – с руками работяги. Не достойны, значит. Когда делали и пробовали все эти тр-реклятые навороты, – годились, а вот теперь – нет. Разгодились. Хотя, казалось бы, именно для нештатных ситуаций и существовала должность, именуемая на конторском языке "техник-контролер сборочных массивов". Нормальные люди, понятно, называли их "наборщиками", а чаще – так и просто "кассирами". Они – первыми начинали работу во всех цехах основных производств.

Тогда, три года назад, его вызвали. Жали ручку. Ах, Виктор Трофимыч-Виктор Трофимыч. Только вы, с вашим опытом… Да: "Решающее значение для самого дальнейшего существования М-С технологий…" А он, придурок, вел себя с этаким хмурым достоинством человека, знающего себе цену. Кивал сдержано. Дело-то, спервоначалу, и впрямь было куда как не простое. И вышло, в отличие от всякого-разного другого, далеко не сразу. И в том, что вообще вышло, – немалая его, Мохова, заслуга. А потом попросили проследить пока что, чтоб работа с "подносами" – была бы доведена и стала бы привычной. Зарплату да-али! Она и по сю пору такая же. Вот только у остальных категорий работников – выросла. Все выросло. Все, с кем он начинал – выросли в Большое Начальство, первачами заделались, а он – он остался прежним. Его не обижают. Поздравляют на празднички лично товарищи Феклистов и Гельветов. Помимо общей премии к тем же праздничкам подносят довольно-таки толстенькие конвертики. За ручку не брезгают здороваться, спрашивают, как дела. Уж лучше бы не здоровались и не спрашивали. Больше было бы возможности считать виноватыми их, забуревших вконец и забывших старых друзей тварей. А так получается, будто он сам в чем-то виноват. Самолично не справился с тем, чтоб выйти рылом, – и не вышел. Они здороваются, и не намекают ни на что, но он все равно чувствует, кто он, и кто – они. Рукой не достанешь. И было ему уже давным-давно скучно, и паче того – обидно, что он вроде бы как ни на что больше не способен.

Нет, он, понятное дело, и раньше раздобывал для дома сколько-то специализированных "сборщиков": ну не горелкой же ему железяки-то скреплять, на самом-то деле? Цилиндры-поршня-днище на "Жигулях" под лейкосапфир. "Вечную" смазку. И прочее по мелочи. И не он один, кстати. Но вот сегодня уже четвертый день подряд участок занят заказом другого рода: в дело пошли так называемые "универсалы". Это такие же "мосы", но только хитровыгнутые таким образом, что могут любые типы химических связей. Поэтому они, понятно, куда-а сложней, а работают – гораздо-гораздо медленнее любых "спецур". Без композиции – они вообще ни на что не годны, а поскольку композиций он не умеет даже и самых простых, то по хозяйству они не нужны ему вовсе. Но! Когда их делали, то имели ввиду, чтоб могли сделать изделие любой сложности. Справиться с любой задачей, в том числе – восполнить собственное недостаточное количество. Дальше-больше, решили, что когда "универсалы" не делают никого, то пусть, по крайней мере, делают себя. Точнее – друг друга. Для этого в конформации "G" они каждый имеют в своем составе фрагментик, вроде программы, цепляясь за который, "мосы" делают и делают свои копии. Процесс аж в четыре стадии, которых никто из непосвященных толком не знает. Когда "универсалы" готовят в дело, их переводят в конформацию "S", при которой фрагментик этот – теряется… Или не переводят, но такие дела к ним, простым смертным, не попадают. А вот "эски" – те бывают. Когда заказ и сложен, и не то, чтобы уж очень велик. Как сейчас, когда предполагается делать (Только тс-с! Никому-никому! Да мы и не знаем ничо…) моноблочную РЛС типа "Циркуль" для новых самолетиков. Запустят параллельно массивов десять, они и дозреют неспехом, зато, говорят, с композициями мудрить сверх меры не придется. Неспехом, но и не медля, как тут делается все. Он никогда не забудет, как несколько лет тому назад занесла откуда-то нелегкая мудака-погонялу из сфер уж вовсе заоблачных. Было это совершенно явным недоразумением, поскольку в этом деле случайные люди, и, тем более, такие вот анекдотичные идиоты, словно вышедшие из сценок Аркадия Исакыча Райкина, не попадались вовсе. Похоже, что он вовсе не был в курсе, куда именно его занесло, понятия никакого не имел о специфике Комбината, наверное – он толком не разбирался ни в каких производственных вопросах и, как многие, многие другие, выезжал на обычной магии безотказных заклинаний про выполнение и перевыполнение, атмосферу высокого трудового подъема, ударный труд на благо любимой Родины, трудовую вахту ко Дню Взятия Бастилии… Короче, как в том анекдоте: "Шестисотой годовщине Куликовской битвы – Шестьсот Ударных Недель!!!". И тоже начал гнать, что, мол: "Медленно, медленно работаете, товарищи…" – и что-то там еще про встречный план, и как Иртенев, чуть приподняв веки, глянул ему в глаза и сказал тихо-тихо:

– Перевыполнение плана есть его нарушение. Так что мы, – извините, – сделаем ровно столько, сколько необходимо. И ни шпулькой больше! И ни единой колыбашки Притвица сверх заказанного! Ни одной передненижней вуали, которая валялась бы, дожидаясь подвески! Но только насчет колыбашек Притвица, – давайте строго между нами, – вы же понимаете…

На беду, у идиота оказался мало-мальски нормальный секретарь, который догадался, что над шефом издеваются. Вернувшись в Москву, они попробовали устроить скандал с требованием Согнуть В Бараний Рог. Гаряев тогда, помнится, самолично отправился в столицу нашей великой Родины Город-Герой Москву, напал на всех врасплох с требованием выяснить, кто именно, вопреки требованиям установленного на предприятии и утвержденного Режима, направил к ним совершенно ненужного человека. Некомпетентного, не имеющего понятия и т. д. Подвергая опасности, ставя на грань срыва и т. п. Придурок, хоть и оставался мил сердцу иных из Вершителей, как социально-близкий и до слез понятный, но, однако же, вылетел на пенсию по состоянию здоровья быстрее поросячьего визга, а перед этим по нему еще всласть потоптались компетентные органы.

Так или иначе, – четвертые сутки подряд приходилось набирать "универсалов", а такое случалось вовсе нечасто. Так что давний соблазн – раздобыть некоторое количество не просто "универсалов", но – "универсалов" комплектных, в данном случае оказался непомерно велик. Другое дело, что он пока не имел ни малейшего понятия, что стал бы делать с такой добычей: хоть он и не отдавал себе в этом отчета, но по большей части интересовал его сам процесс: раздобыть то, чего остальным раздобыть не под силу. И ничего смешного, – совершенно подобные побуждения владели искателями Грааля а также восходителями на восьмитысячники и изыскателями обоих полюсов: все они в поте лица своего и с риском для жизни искали вещи, которые им были, вообще говоря, вовсе не нужны. А так, для самооправдания справного мужика, у него существовали некие смутные представления о том, что спустя какое-то время он непременно изыщет для похищенного добра надлежащее применение. Вот покумекает малость – и найдет.

План его был прост до гениальности: среди не прошедших "кассу" универсалов непременно есть "висяки". По-другому просто не может быть: наука не допускает. Среди "висяков" непременно встретятся такие, которые висят по причине того, что не сумели выйти из "G"-формы. В таком массовом заказе просто обязаны – быть. Не могут – не быть, когда счет идет на триллионы единиц.

Он – никакого представления не имеет о последовательностях как одного, так и другого фрагмента, но седиментационную и флотационную, – совершенно случайно, – конечно, знает и про то, и про это. Так что с разделением и концентрацией все будет в полном порядке.

А если со всем старанием, с надлежащим кряком, постараться отщепить, – оно и отщепится. Как непременно откроется заржавленный замок, ежели его – смазать, промыть керосинчиком, а потом по нему, – со смыслом, вдумчиво! – постучать.

Вот и разные вроде бы вещи, а правила работы – ве-есьма похожие. Смазать, постучать, покачать. Попробовать. Во всем этом нет ни капельки "верняка", но, однако же, в умелых руках подобные немудрящие действия приводят к успеху в половине случаев. Больше, чем в половине.

А потом в соответствующую фракцию, где, по идее, будет висеть отщепленный фрагмент, мы добавим "S" – "универсалов".

Ибо сказано, что при каких условиях – отщепляется, при тех же – и присоединяется. И с тем же катализатором.

Улучив момент, он снял с трубы утилизатора, в который сливали смывы со снаряженных "подносов" собственноручно изготовленный по МС-технологии фильтр. Установил он его сразу же, как только пошел большой заказ. Невинно выглядящий квадрат из белой материи был снабжен голубой каемочкой и точь-точь напоминал классический мужской носовой платок. Для вящей правдоподобности он даже высморкался в "рабочую" сторону, свернул фильтр соплями внутрь, скомкал и сунул в карман. Улова по всем прикидкам должно было хватить. А что? Никто никому не запрещал делать носовые платки из молекулярно собранного текстиля. Сувенир на память. Можем себе позволить. Но это – так, мысли, порожденные пуганой головой советского человека. При всей дьявольской предусмотрительности молодцев из Режимного отдела они все-таки пропустят засморканный платок в кармане степенного, солидного, справного Виктора Трофимовича Мохова, ветерана из ветеранов и одного из основоположников. Незаслуженно забытых и недооцененных. Теперь, на Комбинате, он вообще повадился ходить в сером с жемчужным отливом плаще, шляпе с полями, отпустил толстые, вислые усы с заостренными кончиками, похожие на небольшие моржовые клыки, взматерел, и завел себе небольшое такое, тугое брюшко, и, таким образом, меньше всего напоминал злоумышленника.

Личный гараж Мохова, уже давным-давно превратился в нечто среднее между благоустроенным складом, мастерской с недурным станочным парком и небольшой, но очень справной лабораторией. Даже вытяжной шкафчик был, да-с! И хватит дышать всякой дрянью исключительно по причине собственной безалаберности… Не выдержав по вечеру, после работы, он приступил к изысканиям немедленно. Специфика работы была такова, что до определенного момента перерывы были, можно сказать, вовсе недопустимыми, и поэтому он, прямо как в старые добрые времена заработался до пяти. Как раз в это время, после ряда неудачных, но зато предельно методичных попыток, когда он в очередной раз чуть-чуть, сменил "пэ-аш" среды, светло-бурая жижа самодельной среды вдруг начала стремительно светлеть и стала совершенно прозрачной, оставив на самом дне тонкий слой коричневого осадка. Если бы он читал в свое время "Золотого теленка", то, глядя на результат колоссальных ухищрений изощренного разума, помноженного на огромный опыт и звериное чутье, мог бы вслед за главным героем повторить бессмертную фразу относительно мечты идиота. Но "Золотого теленка" Виктор Трофимович не читал, поскольку не видел в художественной литературе никакого толка. Искренне не понимал, как люди могут читать заведомые выдумки, зная, что это – выдумки. Поэтому, вместо того, чтобы бесплодно воспоминать, он уже кумекал своими тяжелыми от бессонницы мозгами относительно возможных способов применения добытого сокровища в домашнем хозяйстве.

На тяжкий, лишенный всякого полета, но предельно методичный процесс кумеканья ушло почти три месяца, после чего он как-то неожиданно вспомнил о смешноватом кургузом мужичке-технологе, который выдумал чего-то заумное, был резко опущен начальством, запил, и, в итоге, был уволен по статье. Теперь оставалось только выяснить, съехал ли уже экс-технолог с ведомственного жилья, на которое потерял, в принципе, право или же не успел? От этого зависело очень много. Но можно также сказать, что все происходящее только выглядело кумеканьем, только выглядело поиском: философия или не философия, а – законы физики в конечном итоге проявляются в процессах, казалось бы, куда более сложных. Мохов не мог не встретиться с Костиным, потому что, если где-то есть положительный заряд, то тем самым, пусть сколь угодно далеко, находится ему противоположный. И если они есть, то уже фактом своего существования обречены на встречу.

Твердый, как хорошая сталь, продолговатый предмет, похожий на уродливый желудь, нелепо дернулся, вытянувшись по длине почти вдвое, дернувшись – сократился до прежней длины и за этот удручающий цикл продвинулся вперед миллиметра на три. Вытянулся снова. Тогда Петр Карлович Керст отключил ток и взял свое детище в руки. Такой же твердый и неподатливый, как в сокращенном виде. Охо-хо!!! Уже сейчас, в своем предельно неразвитом, изначальном, медлительном и неизбежно несовершенном виде его "переменные связи с терминальной позиционной фиксацией" могут совершить переворот во многих областях техники… Да вот хотя бы изменение стреловидности крыла без всяких там сложных, ненадежных, уязвимых механических узлов. Рули на тех же аэропланах, причем идеальные для электродистанции. То же – для любых надводных судов и подводных лодок. Название идиотское, а на самом деле – что-то вроде неорганических металлосиликатных мышц, только мышцы в напряженном состоянии – устают, а его системы – нет, зато мышцы на расслабление не требуют энергии, а его системы – требуют на любое изменение формы. Табли-иц… Хоть и на ЭВМ, а составлять придется чертову уймищу, для каждой длины и исходной геометрии, потому что уравнения пока что получаются в частных производных нелинейные, а дожидаться, пока теоретики изыщут общий подход к вычислениям, не было никакого резона. Это все равно как если бы первобытные люди отказались бы от пращи, дожидаясь открытия законов баллистики.

Громовое шипение, от которого захватывало дух, постепенно повышалось тоном, становясь оглушительным, нестерпимо режущим слух свистом, так, что наблюдатели заткнули уши предусмотрительно заготовленными затычками. Впрочем – глаза у них тоже были защищены непроглядно-черными очками. Приземистый агрегат, установленный на импровизированном стенде там, в балке между холмов, как раз и был источником звука и зловещего, режущего блекло-зеленого сияния, которым светился испускаемый им факел.

– Спектроскописты, – не оглядываясь, проговорил Еретик, очень серьезный человек лет двадцати девяти, в очках и с ежиком коротко стриженых волос, – температуру…

– Девятнадцать с половиной приблизительно.

– Температура подложки?

– Пока восемьсот пятьдесят. Рост за… за четырнадцать уже минут.

– Тягу в сорок две тонны вижу сам. Благодарю покорно…

Над позицией нависла напряженная тишина, потом один из наблюдавших, тоже человек в возрасте до тридцати лет, не выдержав, нарушил молчание:

– А если Слушко услушкает?

– Победителей – не судят.

– Ты отлично знаешь, что у нас – судят…

– И у нас не судят. У нас – едят. Так что, в конечном итоге, не судят все-таки… Факел?

– Устойчивый.

– Время режима двадцать одна минута.

– А дальше что?

– Дальше? А дальше мы эту штуку запорем. Не годится она, понимаете? Делали – наспех, в условиях идиотской секретности, недодумали. Вне зависимости от результатов испытаний все нужно будет делать с самого начала. Тяжело, бескрыло, громоздко, переусложнено. Повышайте мощность…

Злой огонек у дюзы увеличился и стал ярче.

– Температуры выхлопа и подложки – каждые тридцать секунд.

– Двадцать три – четыреста, девятьсот восемьдесят… Двадцать три – четыреста, тысяча ровно… Двадцать три – пятьсот, тысяча сто тридцать… Двадцать три – пятьсот, тысяча двести девяносто… Двадцать три – пятьсот, тысяча четыреста тридцать… Кривая роста температуры подложки приобрела характер экспоненты!

Прозрачный от чудовищного накала факел на миг налился опаловым сиянием, обесцветился, резко удлинился.

– Испарение активного слоя! Испарение подложки!

Модель внизу исчезла в ослепительной вспышке, ярко светящийся шар с угрожающей медлительностью всплыл к пасмурному небу, а до наблюдателей донесся резкий порыв горячего ветра. Еретик, в миру Ерезин Юрий Кондратьевич, прищурившись, некоторое время созерцал расплывающееся в небе грибовидное облако, а потом проворчал:

– Бум. Через пять минут стрелки автоматически сойдутся на двенадцати, и произойдет маленький ядерный взрыв… Даже в таком убогом виде наша скороспелая самоделка по всем статьям превосходит все имеющиеся двигатели третьей ступени… И какие же из всего этого мы можем сделать выводы? Саня?

– Принципиальность вредна принципиально. Не нужно даже и пытаться делать аппарат, выходящий на орбиту целиком. Взлет с гиперзвукового носителя – то, что нужно. И ничем это не плохо.

Еретик кивнул и обернулся к другому своему соратнику.

– До "чистого" трансатмосферника мы не доросли идейно и эволюционно. – Проговорил тот. – Нужно навести справки, как обстоят дела с Базой в хозяйстве Седьмака.

– Мы сделаем и то, и другое, – подытожил Еретик, – и получиться должно неплохо. Вот только…

– Да, только. Узнает Слушко, и будет большая беда. Старик великий конструктор…

– Был великим конструктором.

– Грань, знаешь ли тонкая… Но он злопамятен, как слон, борьбу ведет всегда до полного уничтожения противника, и является убежденным интриганом.

– Как все они.

– Как все они. Иначе в те времена было просто не выжить. Так что придется и нам.

– В интересах дела и спасения шкуры ради. Дорио-Доренский вытребует нас к себе.

– Я, вообще-то, ракетчик.

– И сам же приложил руку к тому, чтобы разница тихонько сошла на-нет.

– Что-то меняется голуби, что-то меняется. Мы смогли провернуть это, по сути, самоуправство, которое ни за что не прошло бы еще лет пять тому назад.

– Чего-чего? Что ты там такое?

Вид у бывшего технолога, смотавшегося из города сразу же после увольнения, и изысканного неумолимо методичным Моховым во время очередного отпуска в девятистах километрах восточнее, был совершенно ужасный. Невысокого, полненького, улыбчивого человека, подвижного, как ртуть, сравнительно молодого, было невозможно узнать. Лицо у него странным образом и похудело, обрезалось, и, одновременно, как-то оплыло, обрюзгло. Под потухшими глазами залегли сизые мешки, а на недавно еще тугих, розовых щеках виднелась трехдневная щетина. От него не то, чтобы пованивало, а – отдавало запущенностью, несвежей одеждой, не бог весть каким жильем, а еще – безнадежностью. Тем, что не способствует успешному проживанию в общежитие. А вот чем от него попахивало вполне явственно, хоть и не по-наглому, так это перегарцем. Запашок был несильный, но устойчивый, как выхлопными газами – рядом со спокойненько пофыркивающей отрегулированным дизелем грузовой машиной, трактором или танком.

– Поговорить, говорю, надо. Я тут кое-что добыл, а самому – не разобраться.

– Чего добыл-то? Ко мне – зачем? Не при чем я теперь, ничего не знаю, ничего не ведаю. Знаешь, – ты уходи лучше.

Глянув на него, Мохов, который, начал уже было отчаиваться, застав вместо искомого специалиста совершеннейшую развалину, вдруг жестко, понимающе усмехнулся. Как Вельзевул при виде того, кто кричит "Изыди, сатана!" – надрывно-слабеющим голосом. Он не для того провел вовсе небыструю и непростую операцию розыска, и сумел проделать это вполне-вполне скрытно. А было это, кстати, учитывая исправную деятельность службы, возглавляемой товарищем Гаряевым, было ой, как непросто! Так что теперь он ни в коем случае не собирался поворачивать назад по причине трусости и слюнтяйства спившегося инженера.

– Ты, – жизнерадостно, так, чтобы не чувствовалось и малейшего намерения сострадать или проявлять душевную деликатность, хохотнул он, бесцеремонно облапив его за плечо, – чего перепугался-то, а? Ты ж меня знаешь…

– Нашли-таки, – затравленно прошипел технолог, – так и знал, что не оставят в покое…

– А? Ты вот что, – где тут есть место, чтоб можно было посидеть со вкусом, чтоб не мешали?

– Да пожалуйста! – Издевательским тоном запел Костин, шутовски раскланиваясь, – где прикажете! На каждом углу кабаки и бары с ресторанами! Кухня народов мира! На-апитки в ассортименте! – Вдруг замолчав, он глянул в лицо Мохову в упор. – Ты, Витенька, от жизни оторвался. Тут тебе не Курчинский Соцгород! Тут на всю помойку, – одна "стекляшка" с портвейном! На все тридцать семь тыщ народонаселения!

– Ну тык, Анатольич, ты-то ведь устроишь? Ты ж теперь навроде как местный…

– Не прид-дуривайся, клоун!

– А че? – Зловеще похохатывал Мохов. – Это я от смущения. В жизни никогда не умел взятку сунуть… Так как? Я угощаю…

– Не нуждаюсь!

– Да что ты, право слово! Нальем по стакашку, с устатку… Ты ж со смены? Так что сам бог велел. Во-от. Лучку там, колбаски, килечки… Может, – у тебя хозяйка какая есть, капустки там вынесет.

Слушая его, Костин непроизвольно глотнул, а в глазах его появился сухой блеск.

– Да есть тут дедок один неподалеку. Ты ссудишь рублишко, а? Я с получки вышлю…

– Ну я ж сказал! Я ж с отпускными, да еще с премией. Ставлю, инженер, это ж я к тебе пришел, это ты мне нужен, не наоборот. Не комплексуй, как выражается… Один мой ста-арый знакомый.

Улица, как и соседние, как тысячи таких же в десятках, сотнях городов и поселков, больше всего напоминала овражек между косогоров, косое дно которого было засыпано толстым слоем золы и шлака. Тут кисло пахло угарцем, и прямо в глиняном русле, переныривая из одной ржавой трубы в другую, выходили на поверхность мутные ручейки, отдававшие безнадежной, сиротской вонью. И дома – как рубище нищего, состоящее из одних заплат, и видно, что убогая, недоделанная разномастность эта – не по бедности даже, а просто население такое. Не деревня, не город. Коров нет, козы – наперечет, а вот семь-восемь встрепанных курей, от которых больше неприятностей, чем яиц, – чуть ни на каждом втором дворе. Население тут проживало, как положено, более-менее сидевшее. И от оврагов пошире ветвились узенькие, совсем уж косые и горбатые овражки-переулочки.

– Так, дед, – сразу же, с первого взгляда насквозь распознав природу хозяина, взял быка за рога Мохов, – давай так: чтоб если после нас еще какие клиенты появятся, так ты, ежели надо, – обслужи, а на двор не веди. Ей-ей ни к чему тебе это, старичок.

Хозяин, крепкий старик с пустой штаниной по причине потерянной при каких-то загадочных обстоятельствах ноги и с нечесаными сивыми волосами, прищурился на него и ласковенько проговорил:

– А ты б, голубь, не распоряжался в чужой избе. Придешь, значится, к себе на двор, так там и командуй. А не нравится тебе у меня, так я не держу никого.

– Так, старичок, – Витя остро глянул ему в глаза, – во-первых, я не распоряжаюсь а про-ошу. А во-вторых, – не гордился б ты, а? И невыгодно будет, и… вообще ни к чему.

Старичок, последний раз гостивший у кума двенадцать лет тому назад, недолго, всего-навсего четыре года, помаргивая, смотрел на гостя, а в сивой голове его шла тем временем лихорадочная работа. Гость был, вообще говоря, непонятен, не тянул ни на вора, ни на обычного фраера из богатеньких… В конце концов он решил, что в его времена таких типов просто-напросто не было, но ощутил при этом давно, казалось бы, позабытое чувство, когда волосы на шее, сзади, вроде бы как зашевелились: это нельзя было назвать страхом, это было, скорее, могучее ощущение опасности. И даже это не было бы вполне точным: чувство дела. Как в старые, добрые времена, когда на хазах собирались люди, – Кучум, Зуб, Бесо, чтоб это самое дело обсудить. Большие люди, он в таких никогда не ходил, большие дела, – он никогда не имел в таких доли. Кто их знает, этих нынешних, может, за вислоусого за этого в клочки порвут, только мало повременя…

… Больше всего он напоминал бы богатенького, удачливого и оборзевшего барыгу откуда-нибудь из солнечной Грузии, не будь он таким явным русаком. Молчание он, кажется, совершенно правильно и быстро понял как согласие хозяина:

– Ты так, чтоб без обид, дедусь, – мы тут поначалу без тебя обкашляем одно тут дело, а потом и тебя к столу пригласим. Лады? И того, – самогонку давай ту, которую для себя держишь, не обижу.

– Ну что, Сергей Анатолич, – по вонюченькому?

– Мне это, бражки… Бражки для начала, а то я что-то быстро хмелеть начал. И самогонку нутро не принимает, если сначала.

– Ага. Тогда так, хозяин, – бражки нам цеженой изобрази, а?

Воцарилось молчание, на протяжении которого Мохов, добыв из недр чудовищного (на двадцать две бутылки пива) портфеля копченого сала в прослойку, и окатистую глыбу какой-то ветчины, пластал ее куда более острым, чем пресловутая бритва, собственноручно сделанным из краденой заготовки к лезвию УМТ ножом. Ветчина оказалась такая, что ничего подобного не приходилось пробовать ни в старые, добрые времена, ни на банкетах "с барского плеча", которые время от времени устраивало для сотрудников начальство: от нее положительно невозможно было оторваться. Так, что даже он, давным-давно страдавший от горечи во рту и не имевший никакого аппетита, незаметно для себя увлекся.

– Откуда, – прочавкал он набитым ртом, указывая на снедь алюминиевой вилкой, поданной справным хозяином к столу для особо почетных гостей, – такая штука?

– А-а, бабка, куркулиха со Старого Города делает. Окорок от свиньи берет, понимаешь, и как-то там в тесте запекает. Я ей – деньжонок на покупку трех-четырех поросят, подкормку там, литров десять "шесть девяток" когда-никогда. А она мне, ведьма старая, – на зиму тушенки, колбаски домашней, сала бекончиком, очень я его уважаю. Лопатку. Окорок копченый, окорок запеченный.

– Хм… – Костин неожиданно задумался. – Надо же! Никогда б в голову не пришло. Все продуктовые заказы выбирал. И радовался, что в нашем-то Столе Заказов, – более-менее есть все-таки выбор. А ты жу-ук!

– При чем тут, – Витя пожал плечами, – чего тут криминального? Всем хорошо и никому не плохо. И мне, и ей, и тебе, и, вот, – он показал, – даже деду.

– А подкормка-то откуда?

– Так ты не слыхал? "Амиграм", – за него же драка промеж куркулей. Мы еще того года в Орле синтез наладили. Скандал был, правда, страшный. Наши – ни в какую, не знаю уж, кто и как утолок-то их. Ну, мы и того… Им-то – что? Жалко, что ли? С порожняком, по договору, по госцене, все чинно-благородно, у кого хозяйство. Вот и я. Сначала, правда, не знал, что с этими мешками делать, весь подвал мне захламили…

– Так это ты бабку куркулихой называешь? Ну ладно, говори теперь, – чего вам всем понадобилось-то от меня?

– Вот вы, Сергей Анатольевич, – проговорил "кассир", выпивая и закусывая, – уже второй раз говорите про каких-то там "вас". Так мне это даже обидно, потому что никаких таких "нас" и вовсе нет, а есть один только я, собственной персоной. Никто больше не только вас не искал, но и не знает ничего… А дело мое состоит в том, что я… Что мне в руки попалась капелька "универсалов", – он отхлебнул самогончика, исподволь сменившего к этому времени брагу, и уточнил, – полных.

Он никогда бы не поверил, что человек может так побледнеть в такое короткое время. Лицо технолога как будто обсыпало мукой. Не в силах говорить, он только беззвучно открывал и закрывал рот, и на какой-то миг Мохову показалось, что тот так и не отдышится, помрет прямо здесь, в пропахшем кислятиной, затхлом закуте, за столом, покрытом почерневшей от жизненных невзгод клеенкой.

– Так. Парень, ты такими вещами не шути. Чем угодно шути, а этим – не смей… Постой-ка… А-а-а! Ну, знаешь, я был о полковнике Гаряеве лучшего мнения, – та-акая грубая провокация…

– Ага. А ты не задумался, – на хрена ему тебя вообще провоцировать? Да еще – меня подсылать. Сам тебя нашел.

– Знаешь, – а ведь я тебе на секу-ундочку поверил. На во-от такусенькую. Хотел даже сказать, что, мол, даже о том говорить, что ты меня – не видел, я тебя – не встречал, а мы друг друга – не знаем, – так и то поздно… У меня даже хмель из башки вышибло, а это уже, знаешь, гадство…

– Не веришь, значит? – Зловеще проговорил Мохов. – Хорошо… Они у меня тут, – при себе… Не все, конечно. А теперь?

– А… – Костин выхлебал стакан первача, как воду, не понимая, что пьет. Отдышался. – Да-а… Теперь – верю. Нет такой провокации, ради которой товарищ полковник позволили бы вынести за пределы "Проприа" "гэшку". Его никто просто-напросто не поймет. Даже если все пройдет нормально, узнав, его все равно повесят за ребро. Для порядку, в назидание, а еще потому что никак, никаким образом нельзя гарантировать, что действительно все в порядке.

– И проверять не будешь, на слово поверишь, что они?

– Нет, – Мохов, оттитровав граммов двадцать, с натугой сглотнул и ответил тоном почти равнодушным, – мне ни к чему. А дело-то у тебя какое?

– Да такое, что "гэшки" без композиции – почти что и ни к чему. А я, сам понимаешь, – без высшего образования по этой части.

– Я, можно сказать, – тоже.

– Ладно-ладно тебе! Своим ребятам…

– Я одно не понимаю, – тебе-то к чему все это? Больше всех надо?

Мохов глянул на него бешеными глазами, махнул почти полстакана зелья и злобно полу-провыл полу-прошипел:

– Да! Надо! Не пойму только, почему вам-то никому не надо? Да с вашей братией, если хочешь знать, и общаться-то пр-ротивно! Сколько ни дай, – они ничего, вроде как довольны. И на все – одно универсальное выражение… Вот-вот, то самое, которое ты только что… У-у, – он с ненавистью потряс волосатым кулаком, – так и поубивал бы вас всех. Овцы! Б-бараны, – только вас даже резать не надо, а можно есть прямо так, заживо.

– О, – технолог презрительно скривил губы, – да ты, никак, – диссидент?

– По роже получишь, – угрюмо проговорил "кассир", наливаясь тяжелой злобой, – они еще большие м-мудаки, только на другую стать… Да что там – на другую, на ту же, только навыворот. Не про то толкуют, чтоб против властей, а про то, чтоб свой интерес иметь, понял? Власть – свой, а мы – свой.

– Так…

– Да погоди ты, дай сказать! Вот я – никакое не начальство, а жратва бывает не хуже, чем у генсека. И в очереди не стою, и не переплачиваю, а как устроил – про-осто. Ежели с умом – так все в таком роде просто. Если не зарываться, то просто-напросто всегда, всего будет хватать.

– Вот ответь мне на вопрос, ответишь честно, – будем дальше толковать, соврешь хоть малость, – прости… С чего ты взял, что я тебе могу помочь с композициями?

– А – начцеха спьяну проболтался. Он не в курсе, что именно ты там выдумал, но зато по-одробно описал, как и что при всем при этом было обставлено. Он, мудило, не сообразил, что все там было проделано не просто так, не абы как, а с бо-ольшим вниманием к мелочам. Все подробности твоей инициативы идиотской были вынюханы очень даже тщательно и с большим смыслом… И ты тоже – мудило, думал, что от тебя отмахнулись, как от мухи, а на самом деле они на тебя от-ре-а-ги-ро-ва-ли. Да еще как! Со всем старанием! Чтобы даже ты не понял, что сделал что-то очень-очень серьезное. Прежде всего – ты.

– От меня не отмахнулись, как от мухи. Меня спустили в канализацию, как говно.

– Экие мы нежные натуры. Как мало надо-то, чтобы нас в порошок-то стереть… Но это все – лирика. Конкретно, – связана твоя инициативка с композициями, или нет? Да не блуждай ты глазами, как гулящая жена!

– Связано, – пискнул Костин, – прямо посвящено…

– Тогда другой вопрос: это рассуждения на общую тему или рабочая рацуха?

– Не пробовал, но не вижу, почему бы это могло не работать. Понял? Не вижу.

– Так, – Мохов стал страшно серьезен. – И что тебе для этого надо?

– Ты карбинные, из "пяти девяток" нити – можешь? С боковыми радикалами?

Виктор Трофимычи только презрительно губу оттопырили, не желая отвечать на столь глупые вопросы.

– Ага, с этим, значит, порядок… А вот чего у нас нет, так это эвээмки. "Топазика" бы. Без него – ничего не выйдет.

– Есть. – Помедлив, ответил Мохов. – Гельветов по старой дружбе устроил.

Костин недоверчиво хмыкнул:

– Это ж как? Там, между прочим, все процессорные блоки – исключительно по адресным номерам и сериям. И если какой-то пошел тебе, то где-то не смонтировали устройство. По-другому – никак. А уж в то, что некоему Виктору Мохову отвели в серии адресный номер, прости – не поверю. Гельветов там или не Гельветов.

– Да. Всегда говорил, что интеллигенции к мозгам – да еще бы и голову. Объясняю: шла большая серия на истребители. Одну эм-пэ-бэ взяли, – да и конфигурнули не так. Ошибочка вышла-с. А у них, у авиационщиков правило, – ошибочно конфигурированный блок считается негодным. Глупость, конечно, не знаю, кто это выдумал, но такое у них правило. Я попросил. Он подписал. В ознаменование заслуг и в связи с производственной необходимостью.

– Правда? – Голос у технолога казался севшим от восторга и легкого безумия, как у неожиданно помилованного. – У тебя правда "Топазик" есть? Не шутишь? – До этой минуты державшийся более-менее по-человечески, хоть и в стиле некоторой отрицаловки, технолог в один миг потерял всякое подобие собственного достоинства и превратился в форменного подхалима, жалкого кусочника, заглядывающего в глаза. – Нет, правда, а? Золотой мой, серебряный, – ну скажи, не томи душу…

– А чего б это ты мне не веришь? С какой это стати?

– Так. Тогда, брат ты мой, ты обладатель сокровища, равного которому нет. И ни у кого, ни у миллиардеров, ни у венценосцев. Не знаю, чего бы ты не мог в конце концов, потихоньку-помаленьку получить. С моей, понятно, помощью…

– Не я, а мы. Мы можем получить.

– Ой, да что ты, Витенька, в самом деле… Мне ж одному ничего почти не надо. Катерина моя от меня ушла почти что сразу, как уволили.

– Так, значит… Поздравляю тогда. Если увольнение привело к разводу с такой пр-родажной стервой, значит и увольнение было на пользу и во-время.

– Молчи! Не с-смей!

– Ты чего? – Мохов с искренним недоумением пожал плечами. – Не хочешь же ты сказать, что эта дешевая предательница стоит доброго слова? А насчет "всего", – это ты погоди. Потихоньку будем. Так, чтоб нигде, никаким боком не светиться бы. Вещи какие попроще, попонятнее и этакие, знаешь…

– Безличные.

– Во-во… Говорил же – умный парень, все наскрозь понимает. Если вовремя мозги вправить.

– Ой, – вдруг всполошился Мохов, – а как же это мы устроимся-то? Понимаешь, – побыстрее хотелось бы… Ты ж вот на "Топазе" толком не работал, не знаешь, что это такое, после него даже писать от руки, – ну, почти что нестерпимая вещь, какой хочешь чертеж, любую схему, как захотел, так и изогнул, сразу все с расчетами, никаких тебе справочников, все у тебя на "дорожке", на СПЗУ, и искать ничего не надо. Я первое время, как отлучили, все отвыкнуть не мог, хватался. Так, наверное, калеки не могут привыкнуть, что – нет ноги, и это – навсегда. Я ж при нем, при "Топазе" моем яхонтовом, человеком себя чувствовал! Все неприятности через пять минут забывал!

– Скоро забудешь. С чего начнем?

– Со стандартизации, – пожал руками Павший, – как все и всегда. Перво-наперво нам надо, кровь из носу, изготовить "прялку", чтоб, значит, только комп-нити делала, и больше ничего. О-о-о, – он закатил глаза от прдвкушения и потер руки, – с "гэшками" я наборчик спецур приготовлю, ма-аленький такой! – Он свел пальцы, показывая. – А больше у нас проблем не будет!

– Будут. Что – делать, чтоб купили как можно больше, кому и как сбывать, чтоб, значит, комар носу, и что брать взамен вместо денег, кроме денег, – и все такое прочее.

– Запчасти – раз, – Костин загнул один палец, – клеи – два! Что еще? Для начала? Инструменты?

– Э-э-эх… Все можно, потихоньку, но, брат ты мой, на рэ-сэ-фэ-сэ-эр широко не развернешься. Особенно сразу. Здесь слишком советская власть сильна. Нет, мы, конечно, начнем потихоньку, но так, стратегически на ближайшую перспективу надо не в пример ближе к югу подаваться. В теплые края.

– Может быть. Но, главное, нам не обойтись без посторонних. Причем не только без посредников, – это само собой. Нужны будут подручные.

– И нужно будет побеспокоиться, чтобы никто из них не понимал истинной сути происходящего.

– Надолго это не выйдет.

– Нам – хватит, а остальные пусть позаботятся о себе сами.

XII

– Эхе-хе… Прямо-таки и не знаю, что вам, ребятки, посоветовать… Короче, – пишите: артели инвалидов – раз, народные художественные промыслы – два, модельные цеха обувных комбинатов – три. Это для начала. Ну, а далее, как положено, со всеми остановками…

Кордированная пленка на теплицы!!!

Процедуру он знал прекрасно. Сам попадал под раздачу второй раз, а иные собратья по промыслу – попадали и по четыре, и по пять раз. Выкручивались. Правда, им было проще, а он, как-никак, был все-таки студентом. Ему визит в отделение мог дорого обойтись. И хрен бы с ней, со Строгановкой, – да жалко было расчудесной жизни, которую он вел в Москве, имея законный статус студента. И все-таки он знал процедуру, и уже объяснил гражданину начальнику, что семь пар "Супер Райфл" и двадцать две упаковки "Голден Леди" он купил на толкучке у какого-то вовсе ему незнакомого вроде бы как морячка, а деньги ему прислали, собрав по копейке, друзья детства, проживающие в старинном городе Ельце. Друзья, подруги, подруги друзей, друзья подруг и даже уже и жены кое-кого из друзей. Мужей подруг, увы, – нету, плохо в Ельце с женихами. Он даже деньги, – присланные, – еще не успел все потратить…

Но вот то, что кабинетик несколько не соответствовал уровню правонарушения, – хотя и был, понятно, в надлежащей степени казенным, потертым и вонючим, – сбивало с толку. Еще больше сбивало с толку, что ласковую, душевную беседу с ним вел совершенно незнакомый подполковник милиции. Небольшого росточка, около пятидесяти или чуть за полтинник, морщинистый, с бесцветными волосами, и очень-очень подходящий ко всей обстановке. Такой же вроде бы потертый и запущено-казенный. Вот только по поводу запаха Петя ничего сказать не мог, – как-то не с руки было нюхать. В этот кабинетик к этому подполковничку он попал после того, как с ним поработал тот, кому и положено. А вот майор, и уж тем более – подполковник ему положены не были. В этом он был уверен свято.

Вот если бы, к примеру, проводилась какая-нибудь компания по борьбе с фарцой, то – да, и привлечь пристальное внимание можно было бы, и огрести по полной форме, и даже загреметь, но – не было никакой компании. Они бы знали. Не трогал никто знакомых Питу профессионалов розничной и мелкооптовой торговли "фирмой". Так что дело выходило вовсе кисло.

А особенно досадно было то, что Пит никаких серьезных вещей за собой и вправду не помнил: ни валюты, ни, не тем будь помянута, – наркоты. Ну ничего сверхъестественного, и никого такого, кому нужно было бы раздувать эту историю. Так что одно из двух: либо кто-то сдал, свалив на него нечто такое, о чем он ни сном, ни духом, либо его с кем-то спутали. И в том, и в другом случае дела его до крайности хреновы, поскольку что суд, что менты, что прокуратура – одна шайка-лейка, и всем им, по большому счету, все равно. Его походя, равнодушно сотрут в порошок просто для того, чтоб свести какой-то там баланс или округлить какой-то там отчет. Который подошьют и никогда больше, ни разу не прочитают.

От этих и множества им подобных мыслей Пит, бывший успешный студент, а впоследствии – человек, решивший было, что понял смысл жизни, совсем загрустил.

– Ты понимаешь, – дробно, мелко, нервно хихикая, веселился этот самый поношенный подполковник, – все же зависит от точки зрения. Можно, к примеру, тебе, Петр Евгеньевич, поверить, вернуть товар и, со слезой умиления пожав руку, проводить с крыльца. Можно установить факт фарцы, довести твоему деканату. После этого ты пулей вылетаешь из училища и прямо осенью встаешь в стройные ряды защитников Отечества. Можно проделать все это, плюс обеспечить тебе срок условно. Или принудработы. Но помимо этого обычного, скромненького набора, скучного, как комплексный обед в столовке, из тех же продуктов можно сварит со-овсем другую, – хе-хе-хе-хе-хе-хе, – кашу. Это от таланта повара зависит. Есть та-акие специалисты, которые могут устроить подрасстрельную статью, ты просто не поверишь, – из чего. Буквально на пустом месте. Хе-хе-хе-хе. Я это тоже неплохо умею. Вот возьмем, к примеру, твое хобби – фарцу… Ты про Гену Кеермерена, понятное дело, – Крокодила, – слыхал? Он же вроде тебя, по мелочи сшибал, но у него оказался не тот папа, папа, которому надо было ой-ей-ей как бо-бо сделать, и какая там у Гены оказалась статья, не помнишь? Правильно, измена Родине.

Пит – похолодел, поскольку был хорошо наслышан об этой жуткой, людоедской истории. Мысли метались у него в голове угорелыми кошками. Вербуют? Так тоже не его, – ну, не его же! – это уровень. А говорит явный мент очень даже не по-ментовски, похоже – правда какой-то узкий специалист по деликатным делам. Когда человека не едят сырым, но – предварительно содрав шкуру, заживо освежевав, посолив, поперчив, добавив по вкусу специи и надлежаще его изжарив. А он тем временем продолжал:

– Вот друзей твоих Елецких можно, к примеру, оформить как группу. А ежели бы их не было, то твой намек на ихние деньги я мог бы расценить, как попытку сунуть мне взяточку и сильно на это обидеться. То есть я этого делать, понятное дело, не буду, но мог бы. Ты понимаешь? А отмазки твои, дешевые, которые тебе, наверное, так нравятся, так и вообще глупость. Ты на самом деле только себе хуже делаешь. По юридической безграмотности. Понимаешь намек, студент?

Пит, судорожно глотнув пересохшим горлом, кивнул. Прикинул, решил, что хитрить и вилять с потертым ментовским пеньком совершенно бесполезно, а терять, с другой стороны, – нечего, просипел:

– Что от меня требуется?

– Ой, – восхищенно всплеснул ручками подполковник, – ну до чего люблю современную молодежь! За деловитость, сообразительность, быструю, понимаете ли, реакцию! Прав ты, голубь: мне от тебя действительно кое-что нужно. Это ты совершенно верно просек, но сейчас я тебя все-таки удивлю: ты мне нужен, по, так сказать, основной специальности. Есть в Брянской области такой райцентр, Гусь Хрустальный называется, там всякое художественное стекло делают, на заводе, а рядом, как положено, народные промыслы всякие стеклянные. Так вот ты внезапно находишь у себя бо-ольшой талант к художественному стеклу, отправляешься туда, и возрождаешь один там ужасно старинный, самобытный, позабытый промысел. Давно утраченный рецепт. Коренную тайность.

– Я ничего не понимаю в стекле, – хрипло проговорил Пит, – и не понимаю, почему вы хотите взять именно меня?

– А дело в том, что, как это ни жаль, а требуется, чтоб изделия отличались тонким, самобытным художественным вкусом, носили черты личности автора, чтобы имели сбыт и за бугром. Выставки там, распродажи, коллекционеры. Вот за это и будешь отвечать, а как – это без тебя мастера сделают. Вник? А почему тебя, так это тоже понятно… Ну же, ну? Ты ж умный, сам понимать должен.

– Ага. Потому что я, в отличие от уважаемых художников с завода, буду молчать.

– Ну вот и славно. Будешь молчать! А для того, чтоб молчал, ты еще и водку пить не будешь. На месте-то. И н-не дай тебе бог даже попытаться, даже попробовать наварить что-нибудь на стороне. Сгною, ушатаю, на ноль помножу, понял? От тебя мокрого места не останется.

– Что же вы, – угрюмо проговорил студент, – так-то. Уж вовсе не по-людски…

– А-а, вот ты о чем! У меня б ты, понятное дело, просто так работал, чтоб только не сесть по какой-нибудь пахучей статье, но заказчик, старый мой товарищ, он человек, в принципе, добрый. Так что ты даже и при башлях будешь. Угодишь, – так даже и при очень приличных.

Нервущиеся, моющиеся, "дышащие" обои в изысканный рисуночек!!! Крутейшая фирма, последний европейский шик!

– Сереженька, я вчера у Поляковых та-акие потрясные обои видела! И Ираида эта распрекрасная важность на себя напустила, ходит с таинственным видом, ровно от директора подзалетела… Импорт. Говорит, что, мол, спецснабжение, тяжело достать, особенно если такие вот, с ромбиком, "Скат" называются, молчать, говорит, просили, чтобы, мол, люде-ей не подводить! Знаю я этих людей! Знаю я, через что она все это достает! Говорит правда, что дорого, аж по одиннадцать рубликов рулончик…

– Й-ёо!!!

– … а ты как хотел?! Зато вещь! Говорит, что на века, не выгорает, не выцветает… Мыть можно! А-а, да что там говорить! Был бы ты мужик, так раздобыл бы! Из под земли бы выкопал, а ты-ы… Ну че морщишься? Неправду, что ль, говорю? Уж ты-то сроду ничего не добудешь! Да что там – не добудешь! Ты и не видишь-то ничего, что под носом творится! Нич-чего ему не надо! Ни жены у него, ни детей никаких нет! Вот говорила мне мама, а я, дура, не слушала! Другие-то вон…

Здоровенный, флегматичный, белесый Сережа, в тридцать восемь лет – начальник снабжения сборочного цеха на "Севмаше", – молчал. По опыту знал, что бесполезно, и мысли в его опытной, многодумной голове текли двумя параллельными, не смешивающимися потоками. Содержание одного из них составляло недоумение: он никак не мог взять в толк, как же это получается, что он каким-то образом все время слушается свою Светку? Любить, – да хрен его знает, какая вообще может быть любовь после семнадцати лет совместного проживания… хотя, конечно, привык… Бояться? Да чего ее вроде бы боятся, ведь уж он-то – и вправду всю жизнь ее кормит, поит, одевает и на курорты возит, и хрен когда она куда от него уйдет, не такая она дура, понимает, чай, что чем треть – так уж лучше всем владеть, и уйдет-то – так не больно и жалко, потому как хоть и привык, а надоела хуже горькой редьки. В рожу – не вцепится, знает, пробовала как-то, так уж да-авно не пробует… А вот поди ж ты, – умеет как-то заставить его напрягаться, черт его знает – почему.

Содержание другого потока размышлений составляли мысли по крайней мере отчасти профессиональные: сам собой, включившись, как подобает хорошо налаженному механизму, в голове его заработал, выходя на номинальную свою, немаленькую мощь, компьютер Доставания.

– Резину? Тут, понимаете ли, – вот какое дело: есть у нас импорт. Итало-Германия, "черный ромбик" – слыхали?

– Да я, собственно… Что-то не приходилось вообще-то. А что – ничего?

– Так гляньте. Все, что осталось от партии. Шесть комплектов.

– А-а… подходит?

– Так говорю же – гляньте.

С виду, как и положено, в резине ничего особенного не было. Покрышки, как покрышки. Темно-серые, вроде бы чуть посветлее, чем привычные. А так – ведь не влезешь.

– А почем?

– Тридцать пять.

– Ого!

– Так ведь фирма. Того стоит.

Кряхтя и делая вид, что является тонким знатоком, солидный покупатель, явившийся по звонку от самого Николая Ивановича, нагнулся, внимательно рассматривая рельефное: "CAPCo "Manta" в сочетании с вышеуказанным ромбом, ориентированным вертикально, разогнулся, сказал равнодушно:

– Ну так что, что импорт? Чем она лучше-то, чтоб тянуть на столько?

– О!

Нырнув куда-то, жуликовато выглядящий жучок вынул тонюсенькую, устрашающей остроты стамеску с массивной ручкой:

– Прошу! Давайте так: пробьете – разговор окончен, оцарапаете – брать надо хоть один комплект. Нет – так на ваше усмотрение. Ну? Хозяйской рукой…

Очевидно – от растерянности, покупатель взял в руку инструмент, неуклюже, но от всей души – размахнулся, саданул острием в несокрушимую выпуклость протектора.

– А? – Торжествующе сказал жучок из славного рода Жучков Складских. – Гляньте-ка, – ни царапинки…

Что да – то да: острие оставило не зарубку, не царапину даже, а – блестящую линию вроде той, что оставляет грифель на вороненом металле.

– Не? Не вдохновляет? Ежели что, – так можно и с молоточком попробовать. Тот же результат будет. Углеродный корд по всей толще, пробег – вдвое, все такое…

– Дороговато все-таки…

– Так ведь, сударь, – окупится же. И еще вот что: вот вы передумаете, а завтра-то уже и поздно будет. У меня "ромбик" все время спрашивают.

Что-то чувствовалось. Что-то витало в воздухе. Очевидно, – это было действие посредством все того же физического феномена, все того же Общего Информационного Поля, посредством которого обитатели одной шестой части суши узнавали невысказанное куда правильнее чем то, что озвучивалось неоднократно и посредством всех существующих средств массовой информации. От даваемых в навяз во время каждой подписной компании "Правды" с "Известиями" (комсомольцам, соответственно, – "Комсомольской Правды") – через радио с телевидением и вплоть до Закрытых Партсобраний и заседаний Партактива. Вот это вот, – да, воспринималось каким-то образом, неощутимо оседало в подсознании, как грязный жир в кухонной мойке, но – не осознавалось, не было пониманием. А вот действие того самого информационного поля точно, адекватно и правильно снабжало людей информацией по-настоящему существенной. Насчет цен, тарифов, категории снабжения города, области или предприятия, о катастрофах, которые неким чудом были вроде бы отменены на бескрайних просторах этой самой одной шестой. На завод то и дело пребывали представители заказчика, теребили, подталкивали, ругались. Говорили о поставках особой важности, привозили собственных своих угрюмо-высокомерных контролеров с каменными мордами, которые – отказывались общаться с заводскими аборигенами. А когда чего-нибудь не хватало, толкач, замзавснаб, сам завснаб ехали к виновным или же – отправлялись в Москву, разговаривали – басом, полным голосом, – и все в той или иной мере появлялось. В самых сложных и сомнительных случаях вставал на крыло сам директор, сам отправлялся в Москву, сам останавливался в гостинице "Москва", пробивался, как тяжелый танк, в самые высокие кабинеты, – и все опять-таки в той или иной мере было. Тарифы, премии, категория снабжения. Дом отдыха для семейных и солидных, и турбаза для хулиганистой молодежи. Все было привычно, и все было правильно. Как было заведено издревле (никто почему-то не задумывался, что этому самому "издревле" – от силы лет двадцать) и вроде бы как не могло измениться. А с чего б ему, собственно, меняться? На заводе был совсем неплохой директор. В отличие от всяких-прочих, завод был реконструирован всего два года тому назад, поставили новейшее (во всяком случае, – так было принято считать) оборудование, за выполнение плана спрашивали не абы как, для порядка, а на самом высоком уровне. А потом что-то изменилось. Что-то неощутимое. Чтобы навести справки, Арвид Филиппович самолично отправился в Москву, там он ничего не услыхал, но, только понюхав воздух, все понял. Ну – почти все. Все, что играло хоть какую-то роль.

Когда директорская "Волга" привезла хозяина на предприятие, он прошел к себе в кабинет, едва-едва здороваясь со встречными, и решительно заявил трепещущему секретарю, что никого не желает видеть. Хоть там что. Чтоб позвали главного инженера, главбуха и Петра Семеновича, – и все. Ни для кого его больше нет. Хоть там что. Вот так. Зинаида Николаевна, тридцатидвухлетняя его секретарша, беззаветно преданная своему начальнику, услыхав что, и, главное, – как он говорит, вдруг с ужасом осознала, что шеф как следует пьян. За ним, в отличие от очень и очень многих подобных ему, – да что там – многих, – большинства! – ничего подобного не наблюдалось. А такого, чтобы шеф поддал в будний день посередине рабочего времени, – не было никогда.

Он не открыл, как сделали бы на его месте девяносто девять процентов из ста, сейф, а отверз фундаментальный портфель, извлек из него бутылку "Арарата", не отмеривая, налил чуть побольше полстакана и выпил залпом. Потом, словно опомнившись, подал сосуд вновьприбывшим и кивком подал им знак – не стесняться. Даже счел нужным пояснить свои действия:

– У меня еще есть.

И выпил. А потом, со свойственной ему логикой продолжив начатую мысль, добавил, едва заметно ерничая. Точнее – слегка играя пьяное ерничество.

– Похоже, однако, – мандец нам. Так-то вот, товарищи…

В подтверждение сказанного он снова налил-выпил-кивнул и замолчал, уставившись неподвижным взглядом на дверь кабинета.

– Да в чем дело-то, Арвид Филиппович?

– Не зна-аю, – вяло пожал плечами директор, – снизили квоту по снабжению. А Кузьмич, падла, в глаза не смотрит. Ласковый такой. Уклончивый. Как и не он полтора года назад – и в бога, и в мать, и в белоснежные ризы Богородицы, и кулаком по столу… Душа радовалась. А теперь сплошное: "В связи с перерасходом фондов…" – да: "Ориентировочно до конца текущего хозяйственного года…" – и тому подобную хреновину. А уж когда начал вдруг здоровьем моим интересоваться, – тут-то я понял, что дело совсем плохо. Никуда не годно. Начал выяснять, так, поверите ли, – никто ж ничего толком не знает! Вижу – не врут. Пожимают плечами, – и ничего! Глаза недоумевающие. По плечику хлопают, и говорят, что все мне это мерещится, что, мол, брось, старик, не переживай, старик, да: вон какой директор нервный пошел. В последнее время. Те говорят, кому положено б знать. По всем понятиям-та.

– Притворяются?

– Не-е, – прищурившись по-пьяному хитро, он помотал в воздухе пальцем, – чиновник, ежели знает что-то, что простым смертным вроде тебя знать вроде бы как не положено, непременно сделает многозначительный вид. Даже если и молчать при этом будет, как подпольщик, и ничего не скажет. А тут – все как один… понимаете? Не только я – никто ничего не знает. Кузьмич – знает… Наверное, кое-что, постольку-поскольку… Ну – я все понял, расспросы все прекратил, отправился к себе в номер, и начал прикидывать, как бы все то же узнать путями окольными, но точными. – Он замолчал, а потом вдруг усмехнулся невесело. – Кажется, – выяснил.

– Ну так?

– А что? Нашими конденсаторами с-склада з-забиты, никто не забирает. И со всем остальным – почти такая же картина. Хоть и секрет, – но рази ж я не знаю, кто нашу продукцию брал… Брал – и не берет больше. Звонил! Вот у них – да! Голоса те самые, уклончивые… Не у всех. Остальные – сами ни х-хрена…

– Так это что ж значит? – Побледнел главный инженер. – Это ж значит, – наши детали никому не нужны? Были, значит, – он машинально налил и машинально, не поморщившись, выпил, – нужны, а теперь, значит, амба? Все, значит? Что ж это теперь будет?

– А ниче! – Нервно, непрерывно посмеиваясь, ввязался главбух, – нам будут спускать п-план, мы будем по-прежнему делать очень хорошие детали, у которых будет только один недостаток – ненужность, их будут складывать на склады, периодически – выбрасывать, но при этом не все… Оборудование потихоньку износится, начнем гнать откровенную халтуру… Одну и ту же, месяц за месяцем, год за годом. Будем переводить материалы, тратить ресурсы… Но никто нас не закроет, поскольку безработицы у нас нет. Нормально. Будем потихонечку жить, как живет половина заводов… Ну – треть…Поменьше путевок, квартир, и денег, но совсем все-таки не отберут…

А специальный человек Петр Семенович спросил по существу:

– А чем заменили-то?

Помедлив, директор с сомнением поглядел на него, а потом, на что-то решившись, извлек все из того же портфеля (вторая бутылка – кончилась) средних размеров детальку и метнул ее вопорошающему.

– Кондюк. А для ряда изделий, – как сказала одна там сволочь в вагоне метро у меня за спиной, – монтаж в обычном смысле слова вообще отпал.

– СБИС-ы?

Когда главный инженер выговаривал это слово, лицо его приобрело совершенно непередаваемое выражение. Некую трудноописуемую смесь кривого презрения, глубокого недоверия и ненависти.

– Это само собой, – пьяный директор осаждающе махнул на него рукой, – там имели место… Место имели… ф-фу… какие-то намеки на сильноточную технику. Даже на большие РЛС… Врут, наверное. Так, – он провел по онемевшему лицу, – давайте, братцы, закругляться… Домой я не звонил, что приеду… Зинаида Николавна! Зиночка! Вы меня не дожидайтесь, идите домой, я тут, на диванчике заночую…

Проводив мужчин, она развернула бурную деятельность: перво-наперво добыла из каких-то вовсе непостижимых и невероятных мест легкую, как перышко, мягкую подушечку и подложила ее под щеку шефу, потом у кого-то конфисковала югославский плед и крадучись подошла к нему снова. Тот спал, беспокойно скорчившись, и что-то бессвязно бормотал во сне. Она сняла с него ботинки и шелковые французские носки, погасила свет, тщательно запрела дверь, распустила роскошные волосы, на которые ему и в голову не пришло хоть когда-нибудь обратить внимание, и, наконец, осуществила свою давнюю мечту, – разделась и залезла к нему под одеяло. Уж теперь-то он не отвертится.

Федотов совершенно внезапно, впервые в жизни удостоился высокого начальственного внимания. Директор треста Подтяжкин вообще редко обращал внимание на мелкую служебную шушеру, копошащуюся под его ногами. В результате длительной практики он выработал совершенно особый взгляд, направленный сквозь подчиненного – и вдаль, благодаря чему никому из них даже и в голову не приходило поздороваться с ним, к примеру, в коридоре. Кроме того, – имела место своего рода селекция, отбиравшая тех, у кого к такому взгляду имелась своего рода врожденные способности. Федотов, по крайней мере, был искренне уверен, что директор действительно не видит его. Даже и в упор. Существует только сравнительно ограниченное число способов трансформации лица просто в лицо начальственное. Один из них состоит в обретении выражения постоянной замороженности и одеревенелости. Случай с Подтяжкиным относился именно к этой категории. Худое, амимичное лицо и глаза хека свежемороженого. Его возили в черной "Волге", поскольку подобное уже было ему положено по статусу. Из присутствия – он мог исчезнуть в любой момент, отсутствовать там – совершенно неопределенное время, и всем этим как-то неощутимо подразумевалось само собой, что занят он – ис-сключительно стратегическими, особую важность представляющими проблемами. Это был в истинном смысле этого слова – ненормированный рабочий день. Чутье особого рода… у него, похоже, сохранилось, – без этого он не достиг бы своей нынешней ступеньки иерархии, и, ежели когда случалось начальство, он каким-то образом неизменно оказывался на месте. В подобных случаях он благообразно, умеренно оттаивал. Но, в общем, на работе он появлялся тогда, когда ему это было удобно. Это событие произошло, как на грех, именно в тот момент, когда на трестовскую стоянку вырулил на своих "Жигулях" припоздавший по семейным обстоятельствам Федотов. Увидев начальственный автотранспорт, он сделал озабоченно-деловое лицо и сделал было маневр повернуться к директору чуть более, чем в профиль, но не успел: Иван Семенович, неторопливо восстав из автомобиля, увидал вдруг его "копейку" и замер. В выражении лица его даже появилось нечто человеческое. Наконец, он закрыл приоткрывшийся было рот и не без хрипотцы в голосе спросил:

– Это… Федотов… э-э-э… Что это у тебя за… машина?

– Здравствуйте Иван Семенович все та же "единичка", откуда у меня другая, – произнес он натянув на лицо чуть подобострастную улыбку и почти без пауз, – возьмется?

Он, понятно, увидел, что на шефа вид его машинки произвел значительное впечатление, но все-таки не представлял, на самом деле какое. Черно-лаковое великолепие его "Волги" совершенно терялось на фоне благородного, небывалого, какого-то приглушенно-радужно-черного колера "копейки". Действительно, из-за него, в том числе из-за него машина выглядела совершенно неузнаваемой. Хотя, с другой стороны, перефразировав выражение Понтия Пилата, – зададим себе вопрос: а что, собственно, значит выражение "выглядит неузнаваемой"? Она была неузнаваемой. Причем в куда большей мере даже, чем можно было судить на глаз. Хотя сильнее всего в этой ситуации Федотова поразил тот факт, что Подтяжкин, оказывается, знает его и даже помнит по фамилии.

– А… красочка… красочка такая – откуда?

– Так ведь, Иван Семенович, – один из самых модных в Европе колеров. "Сапфир", "перламутр", да это – "черный жемчуг". Один рукастый парнишка по знакомству сделал. Я ж тут в прошлом месяце с воротами поцеловался, вот и пришлось… Он отрихтовал, ободрал, да и говорит, мол, хочешь, мол, покрою по фирме? Как сказал – почем, так я, понятно, почесался, но, как говорится, снявши голову… А что – очень по-моему. Только он говорил, – это не вполне краска.

– Ты это… Адресок черкни…

– Ой, прямо и не знаю… Он, Иван Семенович, малый пуганый, сами понимаете… Так что только тем, кого хорошо знает, или таким людям… Маленьким, в общем.

У "пуганого парнишки" был один из первых образцов изготовленного заговорщиками так называемого "АПШ", что в развернутом виде обозначало "Активный Программируемый Штамп". Это изделие включало МПБ (хотя тут хватило бы и чего-нибудь попроще), кодирующее устройство, две фиксирующих плиты из предварительно-напряженного материала, и сто двадцать килограммов Керстовских псевдомышц. Пуганый парнишка, сорока трех лет от роду, со сплошь стальными зубами в сизых деснах и целой картинной галереей на груди, плечах, пальцах, коленках и более интимных местах при этом, что, вообще говоря, встречается не так уж и часто, помимо хороших рук имел вкус к хорошей работе. Он брал покореженную часть обшивки, – а то и просто лист металла надлежащей толщины, – ориентировал его в своем АПШ и набирал код, после чего агрегат медленно, плавно выдавал свои до пятнадцати тысяч атмосфер включительно. При этом холодный металл тек, как разогретый воск и охотно восстанавливал необходимую форму. Или же принимал какую-то новую. Электричества этот самый АПШ жрал немеренно, но дело того стоило. "Спецура" модификации "ЧМ; СК-СИ//Н, Х, М,М" в считанные минуты снимало с детали все покрытия, АПШ восстанавливал ее форму, и уже тогда наступал черед "сапфира" или там "черного жемчуга". Он – "завязал" четыре года тому назад, скитался и бедствовал, но все-таки держался, пока к нему не подошли по рекомендации неизвестного благодетеля. Получалось… А – неплохо получалось, при том, что не клятый и не мятый. Откровенно говоря – в иные месяцы выходило, как с очень хорошего дела. И что с того, ежели приходилось делиться? Это, говорят, сам Христос велел, а нам – и подавно приходится. Нынешнее место вполне его устраивало, он и завязал-то по причине того, что – устал. А тут – и спокойно, и, как ни крути, а все-таки дело. Не служба государева. Одно плохо, – оброк был фиксированный, и оттягиваться, чтоб, значит, вволю – было некогда. Потому все, что выколачивалось сверху, было его просто по определению.

– Что эт-та такое, я в-вас…

– Товарищ майор, так ведь я же у вас ничего не прошу. Вообще ничего. Это ж просто в знак глубокого, сами понимаете, уважения…

– Ты что, п-падла!..

– Так ведь никто ж и не видит. Ну сами посудите, какой криминал может быть в том, если один человек по доброй, заметьте, воле, – отдал другому свои собственные деньги. При том, что этот другой – не просил. И мы вас, повторяю, ни о чем не просим.

– Та-ак… И с чего ты, сука, решил, что мне…

– С того, что старшенький ваш собирается жениться… А, так вы не в курсе? Ой, извините, в мои планы никак не входило вас расстраивать. Ну а младший, как на зло, как раз перешел в десятый, и на следующий год его надо пристраивать… Он у вас, кажется, на юридический собирается? По отцовским, так сказать, стопам? Похвально!

– А вот я тебя сейчас, деятель, возьму за воротник, и отведу пососедству. Там и выясним, кто ты, откуда, и все прочее. Вплоть до цвета твоих кишок, – майор, нагнувшись к гостю, впился ему в зрачки страшным взглядом и шипел, дыша ему в лицо табачным перегаром, – если мне это будет интересно. Ты понял?

– И что вам это даст, Вячеслав Борисович? Помимо морального удовлетворения, конечно? Ничего, кроме неприятностей, уверяю вас. Ведь вы же лучше меня понимаете, что никакого криминала в моем предложении не найдешь.

– Так зачем тогда предлагаешь? Что я за свою жизнь успел твердо усвоить, так это то, что даром денег никто не дает. Тем более, если это свои деньги.

– Мы исключение, Вячеслав Борисович. Вот точно такую же сумму вы будете получать каждый месяц, вне зависимости от того… Будут у нас повторные встречи, или нет. В пакетике, с номерами вразбивку, без напоминаний, до тех пор, пока вы будете находиться на своем месте… Нет, но если вам вдруг понадобится больше, то мы, в меру наших скромных возможностей…

– И, конечно, все так же, задаром?

– Может быть, мы когда-нибудь обратимся к вам с какой-нибудь просьбой, – или вопросом, – но… Если вы сочтете для себя неудобной ту или иную просьбу, то кто ж вас заставит? У нас нет и не будет возможностей как-либо вас заставить.

– Так. Теперь кончай парить мне мозги, и отвечай, чем таким вы собрались заниматься, если вам понадобился я?

– Давайте так: я скажу, чем мы не будем заниматься точно. Скупкой краденого, наркотиками, стволами, содержанием малин, самогоноварением, – Михаил Абрамович Блюм, прикрыв глаза, загибал пальцы, – а также валютой, золотом и камешками. Мы не собираемся обыгрывать в карты каких-нибудь лохов. Не будет также краж, пьяных драк и поножовщины. В вашем районе всего этого вообще станет существенно меньше. Понимаете ли, меньше всего нам нужен какой-нибудь кипеж… Меньше, чем кипеж, нам нужна только лишняя дырка в организме. А если в своем перечислении я что-нибудь позабыл, так вы задавайте вопросы…

– А за что ты сидел, почтенный?

– Что, еще-таки заметно? Это было в далекой молодости. А молодость – она глупа, товарищ майор. За что могут арестовать молодого человека, который терпеть не может ссор и драк? В одном месте купил, в другом – продал, ну вы же понимаете… А вот вы, вы гражданин майор, – много ли получили за тот самый складик возле Старой Текстильки? Какую благодарность, кроме выговора, мата, угроз поставить вопрос о неполном служебном и тому подобного? Хотя уж вы-то как раз соответствуете… Это не комплемент, потому что вы все-таки, извиняюсь, не дама…

– Тогда последний вопрос: почему вы подошли именно ко мне?

– Я мог бы сказать, что это потому что мы считаем вас умным человеком, и это-таки да. Я мог бы сказать что это потому что нам обидно видеть, что такой почтенный человек имеет так мало и его так мало ценят, хотя и это имеет место. Но это не вся правда, а я не хочу врать. Чтобы сказать уже всю правду, я скажу только, что я уже – старый человек, и поэтому я много всякого слыхал и много помню.

Майор медленно поднял на него взгляд, гость – молчал, спокойно смотрел на него, а глаза его при этом были строги, но при этом еще и полны неизбывной еврейской печали.

XIII

Позднее он так и не смог решить окончательно, – с какого момента начался следующий этап процесса. Очевидно – все-таки с той истории с дисками. Костин, услыхав завиральный проект бригадира сводной бригады фарцовщиков Игорька, молча покрутил возле виска:

– Вы меня что, за великого конструктора принимаете? За Шухова? За Эдисона? Так я не Леонардо да Винчи!..

Из чего можно было сделать вывод, что конструировать высокого класса приемник и звукозаписывающую аппаратуру он отказывается категорически. По причине того, что не умеет этого вообще, и не смог бы даже и под угрозой расстрела. Что максимум, на что его может хватить – так это на изготовление отдельных деталей. Если ему дадут схему, характеристики и материал. А лучше, если объяснят требования к материалу, поскольку он-таки как раз материаловед. Вообще говоря, к моменту начала операции "Танго" они здорово наблашнились и решали такие технологические задачи, которые привели бы их в ужас еще полгода тому назад. Вершиной их достижений было то, что они смогли скопировать МПБ своего "Топаза". В этот момент Костин трясся совершенно позорным образом, а когда дьявольская авантюра анализа все-таки завершилась успешно, – перекрестился. Совершенно машинально. При том, что он понятия не имел, как это делается, и поэтому для надежности перекрестился сначала слева-направо, а потом – справа-налево. Сначала правой рукой, а потом, на всякий случай, – левой. Суммарно вышло четыре раза, но это не повредило делу. Каким образом Мохов позаимствовал на одну-единственную ночь основные блоки "Топаза" из запертого на ночь кабинета главного экономиста, который боялся положенной ему по штату ЭВМ прямо-таки панически, – осталось его маленькой тайной. Но это, – повторяем, – было их наивысшим достижением. На совете Малого Круга, включавшего их двоих и только их двоих исключительно, было решено потихоньку подкатиться за помощью к наиболее успешным старшекурсникам из самых влиятельных Московских вузов. Опасность была страшно велика: Костин, куда лучше разбиравшийся именно в этом вопросе, объяснил соратнику, какой настоящий процент составляют стукачи в этих самых элитных школах. Так что рисковать в истинном понимании этого слова никак нельзя. Сугубо, дважды и трижды, – провозгласил он, – надо обеспокоиться тем, чтобы студенты прилагали свои умные головы и умелые руки к их делу исключительно втемную. Даже не догадываясь, что именно они делают. Другое дело, – насколько это, вообще говоря, осуществимо. Костин и вообще был в области межчеловеческих отношений гораздо лучшим теоретиком и аналитиком, нежели практиком и оперативником. Когда у него было время на раздумья, он, как правило, довольно точно разбирался, кому что выгодно, на что и кто способен, кто с кем дружен и как вообще будет развиваться интрига. В непосредственном общении его отличало почти абсолютное неумение как-либо повлиять на своего визави. Студенты – чистые души, – Мохову даже немного совестно было их обжуливать, – вывели их на одного аспиранта, который, по их словам, как раз и занимался акустической аппаратурой. Кроме того, по их словам, аспирант был вовсе не от мира сего, ничем в этой жизни, кроме звукозаписи, звуковоспроизведения, обертонов и прочих мембран не интересующийся. Прикинув, они и решили, что лучшего кандидата на роль исполнителя в плане "Танго" им даже и искать-то нечего. Кроме всего прочего, слегка проследив за образом жизни кандидата, они справедливо решили, что человек, настолько погруженный в науку, вряд ли может быть стукачом. Они как-то не подумали, что сама по себе рассеянность – ни о чем еще не говорит, сама по себе – она может быть только признаком сосредоточенности на каком-то конкретном вопросе. И вообще – самой способности к сосредоточению на чем-либо. В довершение всех бед, Мохов решил, что разговаривать с аспирантом будет Костин, – как классово-близкий.

Уже через несколько минут разговора он понял, что абсолютно неправильно представлял себе характер собеседника. Худощавый, невысокий, страшно серьезный молодой человек с короткой стрижкой ежиком и смотрел на него необычайно внимательно, словно бы ожидал услышать от него самое важное известие в его жизни. И задавал вопросы, которые каким-то совершенно естественным, лишенным малейшего коварства образом подводили отрешенного от всего мирского акустика к тем вопросам, которые технолог как раз и не хотел поднимать. Видно было, что того несколько злит бестолковость собеседника, но он – только с такими и общался всю свою жизнь, а потому привык, притерпелся и примирился, как с неизбежным злом. Костин, когда ему было уж вовсе нечего говорить, начинал слишком громко и фальшиво похохатывать, хлопать собеседника по плечам и не слишком удачно шутить. При этом он отдавал себе отчет в том, что смех – фальшив, похлопывания – фамильярны и неуместны, шутки – неудачны, а сам он – нелеп и неестественен до боли. Он вообще странным образом чувствовал себя чем-то вроде дворняги, пегой помеси рядом с породистой, хорошо обученной овчаркой. У них были разные весовые категории, – и у технолога хватило ума понять это, хотя, в общем, он был о себе достаточно высокого мнения. В конце концов, отчаявшись добиться толку от визитера, аспирант пожал плечами и нехотя согласился попробовать собрать надлежащую аппаратуру.

Если бы они хотя бы отдаленно представляли себе, с чем им придется столкнуться, то не стали бы связываться, и бежали бы от плана "Танго", как от чумы, но к моменту истины бросать было поздно – слишком глубоко застряли в своем безнадежном мероприятии. Они делали ему детали, крали детали, иногда – выменивали и покупали детали, и, столкнувшись с иными из образцов, на которых не было никаких данных относительно фирмы производителя, аспирант иногда пожимал плечами, иногда – молча возвращал изделия, а иногда – поглядывал очень уж странно на неловко улыбающегося Костина. А потом он поставил вопрос ребром: либо ему говорят все до конца, либо он прекращает столь подозрительное сотрудничество. Прямо сразу? Прямо сразу. И денежки вернет? Можно вернуть. А можно направиться в компетентные органы, после чего – перестать волноваться о долгах… На более поздних этапах Диаспоры подобное поведение Евгения Медведева кончилось бы, скорее всего, очень-очень скверно, а судьба его после подобных слов была бы решена однозначно, – в духе высказывания Отца Всех Народов относительно человека и проблем. Но в то время в городских кланах не было еще Службы Ликвидации, и глупая, наивная, от полного незнания настоящей советской жизни происходящая угроза – прошла. Ему очень повезло, но получилось так, что им повезло тоже. Неизвестно, поверил ли акустик сляпанной на скорую руку легенде, что Костин-де сделал открытие, создал технологию, но решил не патентовать ее, пока не поимеет от использования соответствующие выгоды. Кто ж знал, что неофит и сам по себе считает жуткой несправедливостью то, каким образом оплачиваются в родной стране достижения ученых и инженеров? "Нет, – горячо, чуть только не брызгая слюной, говорил он, – за технологии, которые дают миллионы, – в лучшем случае премия в размере двух нищенских окладов! Но чаще того, – то, что могло бы дать миллионы, просто-напросто оказывается никому не нужным". Видно было, что это – прямо-таки пунктик у этого человека, в остальных отношениях – спокойного, выдержанного и малоэмоционального, даже несколько суховатого. Но достаточно было при нем сказать что-нибудь о том, как "у нас" принято обращаться с интеллектуальной собственностью, он превращался в опасного маньяка и был говорить на эту тему бесконечно, со страшным количеством повторов и примеров, ветвлений и вставных эпизодов, неподдельного возмущения и бессвязной ругани. При этом он, как и подавляющее большинство населения был, разумеется, совершенно искренне, без малейшего притворства советским человеком. Все то же: за что ни возьмись конкретно, – ну, - все погано, и любой согласится, но попробуй задень все пролетарское мироустройство целиком… Вот попробуй только! Девять человек из десяти совершенно искренне возмутятся и начнут спорить, и дай бог еще, если не донесут по принадлежности. А так как в дополнение к торжеству справедливости – да еще дают та-акую возможность та-аких исследований… А если за это – да еще и платят несколько побольше, нежели доцентам… Он отдался им всей душой, и – весьма сознательно, серьезным кивком головы признал все меры предосторожности, выработанные Малым Кругом, предложил некоторые собственные соображения по этому поводу, и свято им придерживался. Уж он-то имел все возможности привлекать энтузиазм и потрясающий интеллектуальный потенциал студентов, причем это были не только старшекурсники. Он-то знал, как разбить исследования на множество конкретных частностей, не позволявших сделать какие-то далеко идущие выводы. Лабораторные работы. Научные кружки. Система НТТМ. К этому времени Костин Сергей Анатольевич сделал, в дополнение к "прялке", устройство, позволявшее его нити копировать. Это время характеризовалось потрясающими комбинациями людей в тех или иных группах: на этапе окончательного осуществления того же самого проекта "Танго" в одной и той же комнате могли сидеть бок о бок, к примеру, студенты Консерватории и отрешенные от грубой реальности, рассеянные математики. Музыку – записывали с радиопередач, с иностранных пластинок и кассет, записи наиболее модных "бардов" и "андеграунд" приносили с концертов, – это было, как всегда. Но следом начинались отличия. Запись, – впервые в Советской практике, если не говорить о деятельности спецслужб! – переводили в цифровую форму, а "консерваторы" – последовательно, сменяя друг друга, трудясь до пота, очищали запись от накопившихся ошибок при перезаписи. Результатом процедуры было то, что полученная в результате запись оказывалась лучше оригинала. Более качественной, богаче несущими эмоции обертонами. Для того, чтобы сбить с толку спеца по прикладной математике, пришлось озаботиться тем, чтобы втиснуть "Топаз" в фирменный ибээмовский корпус. Монитор, после долгих колебаний, они все-таки решили сделать старой, доброй Иртеневской конструкции, – с молекулярными лазерочками, но при этом, натурально, снабдили его маркой "Томсон Спешиэл". Студент буквально влюбился в свой инструмент, – только что не целовал его при встречах и прощаниях, шумно им восхищался, и надоедливо, чуть ни каждый раз повторял, что: "Нашему дерьму – тут и делать нечего, оно тут и рядом не лежало…", и каждый раз, слушая его сентенции, Основатели с трудом сдерживались от нервного смеха. Так появились знаменитые "серые" диски. То, что они целиком состояли из тубулярного углерода, – диктовалось соображениями технологичности, но побочным результатом этого стала чудовищная стойкость пластинок. Чуть ни самой сложной проблемой оказалось, парадоксальным образом, печатанье "фирменных" конвертов. Но и этот вопрос удалось, в конце концов, разрешить при помощи друзей из солнечной Грузии…

При всей осторожности виновников Диаспоры, им все-таки не был чужд определенный понт: долгое, долгое время все порождения Костинской "прялки" неизменно несли на себе вертикально ориентированный черный ромбик. Пусть сколь угодно маленький и незаметный. После возникновения "копира", и, особенно, после того, как по-настоящему раскрутилось "Танго" деньги заметные, деньги солидные начали исподволь превращаться в деньги по-настоящему большие. Скромные, потертые торговцы, продававшие скромные кружечки, тарелочки и сервизики из бездефектного пирокерама, небьющегося и непрозрачного, скромно стояли чуть ни на всех толкучках и барахолках Европейской части СССР, на Кавказе и в областях Большого Урала, но начали проникать уже и в Западную Сибирь. Копеечные доли тоненькими струйками текли отовсюду, сливаясь в ручейки, небольшие речки и – вливались во все более солидные состояния Малого Круга, в который к этому времени прочно вошел Евгений Матвеевич Медведев. Не важно, из каких начальных соображений начал он свое сотрудничество с Основоположниками, сейчас все изменилось: вольные деньги, когда их хватает на осторожное удовлетворение любых потребностей, которые только могут прийти в голову человека в Центральной России, очень-очень напоминают по своему действию некоторые наркотики. Очень трудно, почти невозможно становится жить на те деньги, которых каким-то образом хватало раньше. После полутора-двух лет праведных трудов они с изумлением увидели себя обладателями больших, а по советским масштабам, – прямо-таки огромных, безобразных, недопустимых денег.

Парадоксальным образом одной из главных причин того, что болезнь успела столь широко распространиться и так далеко зайти, была сама по себе глубочайшая секретность Системы. Ни милиция, ни ГБ не знали о самом существовании возможного предмета сыска, а ежели искать нечего по определению, то это и не ищут. Но там, где крутятся большие и не слишком-то легальные деньги, происходит неизбежное: на новый источник товара вышли воры.

Справедливости ради следует сказать, что до этого момента Черный Ромб не фабриковал на продажу ничего по-настоящему опасного: шины, пленка, фильтры, обои-посуда, очень хорошая сантехника, включая водопроводные краны и смесители, не имеющие ни единой металлической детали и не требующие пресловутых прокладок (возмущению сантехников не было границ: отмечались отдельные случаи, когда они категорически отказывались монтировать исполненные ереси устройства), грампластинки, покрытия и детали для автосервиса, – вот, пожалуй, и все. К этому времени масштаб их деятельности настолько расширился, что некоторые явления стали заметны: вдруг, ни с того, ни с сего появился огромный спрос на любые автомобили, какими бы древними, раскуроченными или разбитыми они ни были. Брали "Москвичи" и "Жигули" даже разбитые буквально вдребезги, – был бы номер и документы в порядке. Но новый этап, характеризовавшийся подключением к делу научной молодежи – с одной стороны, и серьезных воров – с другой, чрезвычайно сильно осложнил ситуацию, добавил ей множество новых нюансов и оттенков. Но и – привнес неожиданно много нового, того, что значительно повысило живучесть "Черного Ромба", сделало его, в конечном итоге, практически неуязвимым.

– Учат вас – учат, а все туда же…

– Опять мы виноваты, да? А сколько я писал, чтоб этот этап с-сучий, хотя бы на партии разбили! Не вам писал? А то ведь всех на одну нашу занюханную пересылку! Да там одних "смотрящих" четверо! И прочих тварей… Где только подобрали такую свору! И грузины, и ростовцы, и чечены, и лезгины… И еще двое авторитетов из Питера! Для полноты коллекции!

– Ты вот что, подполковник, – в холодном голосе начальства глухо громыхнула угроза, – без истерик тут у меня. Обосрался – так молчи… В общем, – вопрос о неполном будет поставлен в любом случае, но от тебя зависит, как он будет решен. А теперь рассказывай поподробней, что за люди…

– А чего тут рассказывать, – трое зэков. В помещении амбулатории удерживают двух женщин-фельдшеров. Один из них неожиданно разбил большой флакон с какой-то медицинской дрянью и убил старшего сержанта Бельзебаева. Или очень тяжело ранил. У одного всплыла заточка, другой – овладел табельным оружием сержанта.

– Серьезные люди?

– Хуже. Один – некто Квашнин Николай Захарович, сорок четвертого года рождения, более известный как Квач, – более-менее, вор. А двое-е… – он безнадежно махнул рукой, – хулиганы, истеричная, зашорханная дрянь. Один – так вообще чуть ли не в "петушках" состоит. Обожрался какого-то там димедрола, сидел, пускал слюни а теперь чертей ловит.

– А чего хотят?

– Я порежу ее! Уходите от окон! Порежу!!! – Истошно, на жутком надрыве вопил Илюха Гнус. – Один па-адходит! Чтоб я руки видел! А то порежу!!!

– Чего хотят – чего хотят… Морфия требуют, две пушки, десять тысяч рублей и машину с шофером. Чтоб водитель был голый и босый…

– Голый? – Оживился приезжий. – Любопытно!

– Ну, в смысле, – в "трениках"…

– Ага. И, насколько я понимаю, – в тапочках.

– В кроссовках. – Мрачно ответил подполковник. – Без носок.

– А насчет табельного оружия, – точно? Ведь не положено же вроде бы… И то – к чему бы это они две пушки требуют?

– Сказали – есть. Не знаю, может – правда у страха глаза велики. Проверить надо. Михеев – займись…

Вышеозначенный Михеев, полоснув начальство косым взглядом, молча исчез за дверью и минут через десять – позвонил:

– На месте "ствол", – проворчал он в трубку, – так что ложная тревога была. Как всегда – свист пустяшный… Одна дубинка.

– А ты не рассуждай. Больно умный…

– Это, конечно, хорошо, но… слишком уж долго ждать тоже не годится. Устанут, запсихуют, – замочат баб.

– У н-нас в дес-санте… – начал дотоле молчавший лейтенант Губанов, здоровенный, мордатый офицер, – а, что говорить!

– А что у вас в десанте? – Неожиданно заинтересовался гость.

– Ну это…Веревка на пояс, разбежался – и в окно, вперед ногами. И все дела. Я их голыми руками…

И – скрипнул зубами, заводя себя на штурм и натиск.

– А ты – умеешь?

– Я?! Я в разведке Псковской, ордена…

– Значит, – умеешь. А там что – решетки нет?

– Так ведь второй этаж. На первом – есть.

– Понял. Что тебе нужно?

– Веревку хорошую, – лейтенант загнул палец, – раз. Ствол – само собой. А узел я сам завяжу. Еще вот что, – отвлечь бы их, пока я на крышу-то полезу.

– О! – Глаза ласкового, улыбчивого гостя сверкнули. – Телефон-то там есть, нет ли?

– А как же. Внутренний. "Два – ноль два" – номер.

– Ну и добро, – сказал Губанов, – минут через семь начинайте звонить.

– Алло! Алло! Кто у телефона-то?

– Григорий Ив-ванович Ступин, вот кто! Зуда. Слыхал?

– Гриша, Гриша, – ты только не волнуйся. Все будет. Только деньги соберут, – и будет.

– Марафет – где? Уй, я ее сейчас резать буду, с-суку вашу. На ленты поделю.

– Гриш, – не волнуйся ты, говорю. Сейчас будет. Через пять минут прямо. И своим передай, что, мол, звонил подполковник Завадовский…

– Вон ты каким голосом запел, ментяра поганый!.. Слыш, мусор, – ты еще поканючь, а я еще минутку подожду. Больно мне твои колядки по кайфу. А то, – слышишь?

Завадовский услышал в трубке истошный визг где-то поодаль и довольное, негромкое покряхтывание вблизи.

– Эй, мусор, – слышишь?

К этому моменту лейтенант Губанов, бывший разведчик славной Псковской дивизии ВДВ, закрепил веревку, привязался к ней по всем правилам искусства, лихо затянул особый "моментальный" узел, позволяющий мгновенно освободиться от упряжи, поглубже вздохнул, напрягся, и начал свой стремительный разбег. Спустя считанные секунда его тренированное, только чуть начавшее тяжелеть, сильное тело, прорезав воздух, всеми своими ста восемью килограммами живого веса врубилось в стену сантиметрах в двадцати от желанного стекла. Лейтенант впечатался в кирпичи краем шлема, упитанной физиономией, молодецкой грудью, коленками и чем-то, вроде бы, еще. Отлетел, откачнувшись, при этом его развернуло вокруг оси и он впечатался в стенку повторно. Затылком, задницей и подошвами исполинских сапог сорок седьмого размера. Так он и повис – сантиметров на десять не доставая носками сапог до узенького, сантиметра в три, – карнизика. После двух подобных плюх бравый десантник пришел в себя только минут через пять, слабым движением дернул за конец веревки и ссыпался вниз. Самым странным в этой операции было то, что основные действующие лица внутри здания умудрились так ничего и не заметить.

– Ну? – Проговорило по телефону начальство вежливо-вежливо, что было крайне скверным признаком. Трудно даже подсчитать, насколько более предпочтительным в данной ситуации был бы нормальный, душевный стоэтажный мат. – И что ж вы теперь предполагаете делать, Казимир Янович?

Подполковник – молчал, совершенно правильно сочтя вопрос риторическим и ожидая, что изволит сказать его благородие полковник Гришин.

– Л-ладно, – наконец, после мучительной паузы проскрипело в трубке чрезвычайно сухо, – ничего не предпринимайте там. Довольно самодеятельности. На пути к вам группа "А", – слыхал про такую?

Господи ж ты мой боже ж ты мой! Матка бозка Ченстохов! Кажется, – сегодня все прямо-таки сговорились спрашивать меня, не слыхал ли я про то или про это! А про "группу "А" он, кажется, чего-то слыхал. Вспомнить бы еще – что именно. Но вместо этого он только вздохнул и сказал:

– Так мало того, товарищ полковник.

– Чего еще?

– Вроде как этап начинает волноваться.

Невидимый собеседник довольно долго молчал, а потом в трубке снова раздался все тот же скрип, благожелательный, как смотрящее в глаза дуло:

– Поздравляю… И отчего бы это?

– Отчего… – Позволил себе хмыкнуть подполковник Завадовский, которому теперь уже вовсе нечего было терять. – Оттого, что Чугун-Щепкин. "Смотрящий" прямо с крытки. С "Владимирки".

– Да-а, этот даже среди твоего нынешнего контингента… Л-ладно. Семь бед… До кучи будет. Этот – где?

– Рядом.

– Позови. Это, вообще говоря, его дело.

Никогда б не подумал. Явный же, типичный не-оперативник. Не говоря уж о "группе "А", о которой рассказывают всякие чудеса.

Установка "Лоза" была смонтирована на шасси "ЕлАЗ-а", и состояла из генератора "ЭХГ-500", развивавшего мощность в пятьсот киловатт при массе в сто килограммов всего, двух газовых танков, содержавших восемьсот литров сжиженного бутан-пропана, выносного рабочего места оператора и "КО-2", Катушки Опорной, на которой как раз и были намотано все триста пятьдесят метров этой самой "Лозы".

Человек, возглавлявший взвод "группы "А", отличался от давешнего улыбчивого гостя прямо-таки на удивление. Коротко стриженный, с едва заметной сединой на висках мужик в странной, пятнистой форме без знаков различия, он был огромен. Что бы там ни говорили о том, что в оперативной работе размеры организма – вовсе не главное, а, однако же, командир этих ребяток был никак не ниже метра девяносто двух – девяносто пяти, непомерно широк в плечах и обладал устрашающе массивным торсом. При этом каждое движение его было мягким, плавным, и тягуче-стремительным, неуловимым, не как у тигра даже, а как у какой-то первобытной саблезубой кошки. И что бы он ни делал, – курил ли поганую "Приму", беседовал ли вполголоса со своими, очень похожими на него бесшумно-плавными, глыбообразными подчиненными, говорил ли по телефону, – от него постоянно исходила страшная, явственно ощущаемая на расстоянии угроза. Так исходит радиация от реактора со снятым защитным кожухом. Так веет горьким миндалем от ленивых паров, тянущихся от прохудившегося тулова насквозь проржавевшей, допотопной химической бомбы, рачительно запасенной лет пятьдесят тому назад для какого-то там крайнего случая. Негромкий офицер был как раз в этом роде и казался таким же несовместимым с живыми людьми, с обычными людьми, с любыми людьми, как несовместимы с ними эти устройства. Прозрачные, почти бесцветные глаза под полуопущенными веками смотрели равнодушно, мимо и сквозь, как на что-то, не заслуживающее ни малейшего внимания. И вряд ли он был в таком уж высоком звании, но рядом с ним не имело бы никакого значения хотя бы даже и маршальское звание, тут была своя, отдельная и совсем-совсем особая табель о рангах. Нелюдь. Смертоносное боевое устройство, только по случайности, из каприза принявшее облик человека, он вызывал озноб одним своим присутствием. Таких людей не бывает, не может быть много, потому что мир просто не выдержал бы присутствия сколько-нибудь заметного количества подобных ему и рассыпался бы звонким, хрустящим прахом. Впрочем, – сегодня он присутствовал при намечаемом действе только постольку-поскольку, на всякий случай.

Сержант Синица, огромный, массивный, как старинный комод, белорус из-под Могилева, несколько раз качнул рукоятку насоса, и "ЭХГ-500" ожил, негромко загудел, плавно повернулась огромная катушка, и "Лоза", до противного живо извиваясь, поползла к зданию амбулатории. Давешний улыбчивый гость уселся за пульт, вынесенный метров за десять от машины и соединенный с ней рубчатым кабелем, перед экраном монитора, и вставил пальцы обеих рук в отверстия чего-то похожего на резиновые кастеты на проводах. Соседний с ним, точно такой же пульт пока что пустовал. Серая змея в считанные минуты доползла до здания и без малейших усилий потекла вертикально вверх. Добравшись до края оконной рамы – изогнулась вперед.

– Кальвин, – негромко позвал улыбчивый оператор, – не посмотрите ли?

Роботообразный офицер окатистой глыбой подплыл к нему, навис, перегибаясь к экрану.

– Того, что с заложницей, – проговорил он бесцветным голосом, – в первую очередь. Того, что на корточках – потом.

– Вот так?

– Пожалуй, – кивнул офицер, – прямо под столом. Очень хорошо. Который на корточках – тоже не увидит, темно.

Квач – насторожился, осторожно озираясь, потому что не то слышал что-то вроде шороха, не то – нет, но какое-то шевеление ему явно почудилось, а он привык доверять своему чутью, а точнее, – просто не задумывался, почему делает то или это. Оглядевшись, ничего не обнаружил и вернулся к былой неподвижности и невеселым мыслям. Веселиться было нечему. То есть совсем. Если бы не тот долг в "стирки"… Ему и оставалось-то два с половиной года…

– Кальвин, – негромко окликнул оператор и приглашающе мотнул головой в сторону второго кресла, – будете, или я Василька позову?

Именуемый Кальвином прочно устроился перед вторым пультом, напялил наушники и натянул на толстенные пальцы "кастеты", бывшие, похоже, совсем эластичными, волчьи глаза его вперились в экран.

Гнус, нагнув одну из фельдшериц лицом к стене, неторопливо щупал ее за разные места, время от времени покалывая ее острием заточки – для разнообразия. Это – отвлекало и позволяло пока что не думать ни о чем. Приоткрыв рот и дыша все более взволнованно, он начал неспеша, сантиметр за сантиметром задирать подол ее халата, и вдруг почувствовал легкую щекотку в правом предплечье, машинально почесав это место.

Квачу снова почудился шорох, он повернул голову и вдруг что-то скользнуло ему в ноздри, со страшной силой вцепившись в них изнутри. Причем держало это "что-то" намертво, из глаз градом лились слезы, но о том, чтоб хотя бы пошевелить головой не могло быть и речи, и он только судорожно открывал рот, как выброшенная на берег рыбина.

Илюха Гнус ощутил, как какие-то жгучие волокна сковали его правую руку, следом же притянув к ней левую. Руки были зажаты, как в тисках, так, что и не дернешься, невозможно, но от паники, которая ледяным кипятком обдала его спину, он все-таки дернулся, и в тот же миг рукава его тужурки превратились в аккуратно нарезанные ленты, руки покрылись кровавыми разводами, а сотни, тысячи невидимых жал, пронзив кожу, стальными крючьями вцепились ему в сами кости. Он тихонько, задушено взвыл, и замер в нелепой, чудовищно неудобной, пыточной позе, с полусогнутыми коленями, наклонившись вперед, – и не в силах двинуться даже на миллиметр.

Квач держался из последних сил, вдруг осознав, что будет если… Судорожно тер переносицу свободными от пут руками… Но все оказалось бесполезно: разинув рот так, что чуть не вывихнул челюсть, несколько раз судорожно дернувшись, как одержимый Священным Недугом, он чихнул.

– Говорил же я тебе, – укоризненно сказал улыбчивый оператор, глядя на экран, где освободившийся от захвата Квач судорожно зажимал то, что у него осталось от носа, захлёбываясь кровью, кашляя и пытаясь вопить. Между пальцев его торчало аккуратно, как на микротоме, нарезанное мясо, виднелись обнажившиеся, изрезанные кости и неудержимо лилась кровь, – так нет, умнее всех хочешь быть…

– Да-а, – протянул Кальвин, – неувязочка вышла. А жаль, у меня было еще так много вариантов…

Зуда, увидав, что случилось в считанные мгновения с его товарищами, молниеносно очнулся от своего дурмана и проявил завидную реакцию: он мгновенно, словно из тела его разом вынули все кости, повалился на пол, откатился в угол и забился туда. По наитию, граничащему прямо-таки со сверхъестественным, он уставился прямо в объектив камеры и взвыл:

– Все, все, начальник, сдаюсь, сдаюсь! Не на-адо!!!

– Все, товарищ подполковник. Товар упакован. Можно забирать. – Кальвин подумал еще немного. – Хотя – нет, схожу-ка сам. Хоть подержусь…

– А чего это у него псевдоним такой странный, – спросил Завадовский, провожая офицера задумчивым взглядом, – почему – "Кальвин"?

– А почему – "псевдоним"? – Искренне удивился оператор, как раз разминавший пальцы. – Самая обыкновенная фамилия. Валериан Маркович Кальвин. Майор гэ-бэ.

… Начинавшиеся было беспорядки были прекращены спустя четверть часа в единый мах: пресловутого Чугуна вдруг выхватило из толпы зэков, воздело над землей метра на два и без малейшего усилия уволокло прочь, туда, где его со сдержанным нетерпением ждали трое гигантских мужиков в пятнистых комбинезонах и глухих шлемах.

XIV

– "Желтый", "Желтый", я "Зеро – раз", прием…

– "Зеро – единица", слышу вас хорошо, что случилось, прием…

– Цель парная, скоростная, почти строго на юг, сорок миль. Прошу инструкций.

– Вас радары трогали, а?

– Откуда? Мы – по маршруту, в обход.

– Любопытно. Курс? Прием…

– Э-э-э… Перехват. Все время их "трели", уже миль с сорока пяти, настойчивые, повторяю – настойчивые.

– С каждым часом все страньше и страньше. Не мешайте им. Связь по идентификации.

– Да, сэр.

– "Желтый", "Желтый", я "Зеро – раз", идентификация, повторяю…

– Слышу хорошо…

– Это "Флоггеры". Повторяю, пара "Флоггеров".

– Хорошо. Скоро отстанут. Это… триста миль от их базы. Конец связи.

– "Желтый", "Желтый", я "Зеро – раз", продолжают висеть.

– "Зеро – раз", – попробуйте осторожно их стряхнуть. В шутку. Понимаете? Конец связи.

– "Желтый", "Желтый", эти парни держатся, как привязанные. Прием…

– Просто "Флоггеры"? Этого не может быть. "Зеро – раз" – постарайтесь сблизиться и уточнить. Конец связи.

– "Желтый", "Желтый", это точно "Флоггеры". Произвел съемку, сэр. Прием…

– Обычные "Флоггеры" "Зеро – раз"? Прием…

– Точно "Флоггеры", модификация неизвестна, повторяю, – неизвестна. Как будто бы несколько ниже расположены плоскости, чуть приподнят "фонарь" кабины, чуть расширена передняя часть. И еще… Ладно, сэр. Прием…

– Что такое, "Зеро – единица"? Говорите…

– Сэр, они как-то по-другому шевелятся…Не могу объяснить, сэр. Очень, очень хорошая маневренность. Прием…

Сэр – молчал, потому что ему было-таки о чем подумать. Наконец, послышалось:

– Сколько времени вы там вообще крутитесь, "Зеро – раз", "Зеро – двойка"? Прием…

– Семнадцать минут, сэр. Прием…

– И они так и не собираются отваливать? Прием…

– Нет, сэр. Совсем непохоже. Прием…

– Курс на базу. Ральф, по прибытию я хочу видеть подробный рапорт по форме на своем столе. Обо всем, что видел, слышал и даже чуял.

– Спасибо, сэр.

Рапорт по форме, взлетая, как при сильном ветре взлетает любой лист бумаги, все выше и выше, на каждом этапе группировалась со множеством ей подобных, брошюровалась, объединялась с аналитическими обзорами по темам и, наконец, стал одним из тех кирпичиков, из которых складывается вывод. Иногда – вполне даже однозначный. Это уж как получится.

– По поводу вашего запроса: к авиаремонтным предприятиям Советов, здесь, здесь, – референт указал на карте, – и вот здесь, в Арсеньеве, стягиваются полки, оснащенные "Флоггерами". Практически вся материальная часть, в некоторых случаях даже со штабами. Работа идет в три смены, без выходных, расширенными сменами. Ругань по поводу комплектующих и нового оборудования приобрела такие масштабы, бардак царит такой, что это даже прорывается на поверхность.

– Еще какие-нибудь свидетельства?

– Большие выплаты по сверхурочным, сэр. Премиальные в давно неслыханных масштабах. Резко сокращены плановые и учебные вылеты. До минимума, сэр.

– Напрасный труд?

– Не имеем возможности судить. Только одно свидетельство о характеристиках новой модификации. Значительно увеличен боевой радиус и, похоже, маневренность. Неприятные данные о радиусе действия и ресурсе новой РЛС. По некоторым данным, она именуется "Сатрап-2".

– В итоге получается совсем новая машина. И, по сравнению с закупкой мифических "Флэнкеров", – практически задаром… Игра?

– Есть вещи, которые невозможно спрятать, сэр. Те же зарплаты.

– Ничего. Это обозначает просто-напросто, что полки магазинов опустеют окончательно, а на колхозных, – он произнес это ужасное слово по-русски, – рынках цены взлетят выше потолка этих самых "Суперфлоггеров".

– Совершенно верно, сэр. Полки уже пустые. А цены на рынках… Несколько ниже, чем можно было ожидать. И чем вы только что сказали, сэр.

– Слушай, мамка говорит, чтоб я работу свою бросала. Так и говорит: бросай, мол, свой садик, я в прошлом годе на одной картошечке вдвое больше сделала… Золотая картошечка вышла, грит, по сорок копеечек, а сил нет…

– Ого! Во дает кулацкое отродье! Никакой совести.

– Знаешь что, Петь? Что б мы без того кулацкого отродья жрали-то всю зиму? Вон от сала не отказался небось, не спрашивал, кулацкое оно или ишшо какое! Один окорок ему запеки, другой дядя Иван ему закопти. Колбасы наделай ему, – это не бессовестные были?

– Ты че взъелась-то? Я те че, – денег не ношу? Я паш-шу, из цеха не вылазю, а ты!.. Коптилку им кто в прошлом годе сделал? Твой алкаш Васька?

В случае чего Серафима отлично умела устроить базар по полной форме: в таких случаях визгливый голос ее прорезал тонкие стенки квартиры с такой легкостью, словно они были из бумаги, и соседи получали полную возможность наслаждаться бесплатным концертом. Но сегодня у нее были малость другие планы, а кроме того, – она не была чужда своего рода справедливости: в отличие от очень многих, слишком многих других мужиков и некоторых периодов в прошлом, Петр в последнее время и правда работал что-то уж слишком много. И деньжищи таскал домой, – невпример… За похмельное состояние в последнее время безжалостно лишали премии, и он, будучи пролетарием хоть и с юности, но в первом поколении, – жадничал. Пил не больше, чем в прежние, укромные времена. И коптильню, – факт, – сделал. Ничего не скажешь. Поэтому она проделала то, чего не делала уже несколько лет по крайней мере: прилегла рядом с мрачным мужем и с легким вздохом положила голову ему на плечо:

– Я ж ниче… Хожу в садик в этот – хожу, к вечеру голова как котел от визгу от ихнего… Прихожу, – так мне ни до чего. Вон ты обижаисся, а мне правда… Ну ниче не хочу. И за все – про все – шестьдесят в месяц. А у маме – ни клятая, ни мятая… Мы ведь чего в садик в этот, помнишь? Митьку надо было устроить, не с кем оставить было. Вырос, так теперь че?

Петр, хотя, как это и положено суровому мужчине, и не показал виду, но все-таки отчасти размяк, это не в силах живого человека было – не размякнуть в таких обстоятельствах. Приобняв верную супругу, он сказал сравнительно миролюбиво:

– Это точно, вырос. В бане были, так там уже хреняка такой – я те дам! Года через два поболе моего будет… А че? И уволься с конца апреля. Поживи до октября, грю, а там и назад можно… У Паши огород засадишь, договорисся за бутылку, – ему не много надо, одному-то: дадим ему картохи мешка три, огурцов засолишь, на закуску, – оно и будет с него… Тока езди-ить!..

– Так я и говорю: давай машину купим…

Молчание, которое воцарилось после этой магической фразы, вполне можно было бы назвать зловещим:

– Та-ак, – протянул Петр, чуть отодвигаясь, – а ты, мать, не охренела часом? Где денег-то столько взять?

– Во! Я ж и говорю! Теть-Зининого Федьку помнишь?

– Не-а. Чей-то не вспоминается никак.

– Да ну тебя! – Серафима повернула голову только для того, чтобы изумленно выпучить на него глаза, в упор, – У Васьки на свадьбе свидетелем был! Понятно, почему не помнишь, как ты тогда себя-то не позабыл…

Тут она вовремя остановила себя, потому что – не время было для всяких там неуместных воспоминаний, их следовало оставить для следующего раза.

– Чей-то вспоминаю вроде, так че?

– Так у него сват есть, – машины ремонтирует. У него в гараже, на участку, – чего-чего только нет…

– И че?

– Че-че… Они, грят, – разбитую машину купить, совсем дешево, "копейка" вон всего восемьсот тридцать… Ну и сделать!

– Восемьсот тридцать, – сухо усмехнулся Петр, – а чинить во что выйдет, ты подумала? В тыщу восемьсот тридцать?

И тут-то она, подобно опытному стратегу (хотя, – почему "подобно"?) выбрав единственный и неповторимый решающий момент, бросила давным-давно заготовленную бомбу:

– А может, и ни во что: он, грит, пускай, грит, Петр месяцок-два поработает с ним, так, заодно, и ему сделаем… Ежели что, так я ему, грит, займу…

– Не нуждаемся, – автоматически сказал муж, думая уже совсем про другое, – зарабатываю покамест.

И тут последовал завершающий мастерский мазок:

– Так я ж и говорю: так прям и сказал, что кому-кому, а Петру – всегда пожалуйста, у него и руки, грит, золотые, и башка в железяках шурупит – лучше не надо. Тожа золотая башка…

Но даже этот морально-допустимый для суровой пролетарской души елей был уже почти что и лишним: то, что обладание машиной есть абсолютное благо, было для самых широких масс трудящихся аксиомой, истиной, не нуждающейся в обоснованиях. Почти такой же истиной было также и то, что благо это, – вещь почти что недостижимая как по деньгам, так и по возможности машину достать пусть и за вполне, вроде бы, достаточные деньги. Стать автовладельцем, – это было делом, скорее, какого-то случая: выиграть в лотерею, получить в наследство, отыскать клад или что-нибудь столь же надежное и вероятное. А тут…Месяц, полтора – два, ну, – три, и у него будет машина?!! В дополнение к этому здесь сказался и еще один, чрезвычайно характерный для определенных кругов психологический феномен: люди очень дорожили деньгами, – даже больше, чем они того по-настоящему стоили, – и очень часто буквально ни во что ценили свой труд. Вспахать огород в пятнадцать соток за бутылку, – было настолько широко распространенной практикой, что она никого даже и не удивляла. При этом у счастливого работника существовала полнейшая внутренняя убежденность, что бутылка эта – досталась ему даром. Выпивка, как это называлось, на халяву. Никто и в голове не держал, что вот это вот, – может быть и совсем других денег стоит. Так и Петр, человек с действительно очень хорошими руками и лежащим к железу понятием, был совершенно уверен, что пару месяцев все выходные и кое-когда после смены, – это даром. Совсем пустяшная вещь в дополнение к кровным восьмисот тридцати, которых, понятно, жалко, но все-таки, по сравнению с приобретением, – не очень. Халява, сэр-р-р!!! Так что, – зря его благоверная тратила какие-то и еще слова, уговаривая и улещая: он уже все для себя решил. И не слышал уже, как Серафима сказала, сжимая рот куриной гузкой, что она считала признаком истинного аристократизма:

– А машина будет, – так и сами к маме переселимся. Двадцать минут езды всего. Ремонт сделаем, а на квартиру – жильцов пустим…

– А-а, пришли значит? Ну и чего ж там на этот раз?

– Накрыли наш склад.

– Это какой же, – врастяжку проговорил лысый, кривогубый человек лет пятидесяти, с полным ртом стальных зубов, с серым лицом, изборожденным крупными морщинами, точнее, не лицом даже – а образиной, того типа, который бывает только и исключительно только результатом особого рода процесса. Особой комбинации врожденных и благоприобретенных факторов, – из тех, которые я знаю?

– Вовин. Тот, что на Старой Фабрике.

– Это тот, о котором я не знаю, – проговорил человек, отхлебывая чефирок, заваренный, правда, из "Желтой Этикетки", – так что мне нет до него никакого дела. Пусть как хочет выкручивается…

– Семен Маркианыч! Семен Маркианыч! Что ж будет-то?

– А что бывает со слишком жадными фраерами? Со всеми слишком жадными фраерами. И с ним будет тоже самое.

– Так в трубу ж вылетим! Не расплатимся…

– Ты не расплатишься, голубь сизокрылый. Умнее всех хочешь быть, а того не понимаешь, что только что, самолично разбазарил мне, что – в деле при этом складе. Про который я не знаю. Я не знаю, не мне и расплачиваться.

– Семен Маркианыч, – ну вы же знаете Вову… Он расколется до жопы, если его возьмут с поличным… Все дело в области пропадет! Как бы ни по всему Среднему Уралу! Как начнут копать…

– Ну дак а мне-то што с того? – Проговорил он с фирменным равнодушием, которое при подобных пиковых ситуациях оказывалось хлеще самого безудержного понта. – Я укро-омно живу. Вот даже не знаю ничего. Так што нечего мне пришить. А пришьют… Так не первый раз зону-то топтать.

– Все, все! Никогда больше ничего такого не будет! Все! Зуб даю! Мимо вас ни строчки не проскочит, ни крошечки!

– Не проскочит, мой нежный белый сахар, нипочем не проскочит. Знаешь, – почему? Ты меня на поставщиков выведешь. На самых-самых главных.

– Семен Маркианович! – В ужасе завопил проситель, хватая урку за складчатую, как слоновий бок, тяжелую руку. – Я ж не знаю главных! И не знаю тех, кто их знает.

– А ты узнай, голубь. Постарайся, фраерок дешевый. Стоит того. Закаешься вперед у своих отжимать. Знаешь, как это называется?

– Так ведь не успеем же!

Это… Хочешь – не хочешь, а следовало учитывать.

– Ладно… Попомни наперед. Что за товар-то на складу?

– Много товару, Семен Маркианович. П-плохой товар…

– Дурь?

– Да нет, что вы!? Дело в другом: там непродажные штуки кое-какие. Для наших людей только… И для ваших. Пасты там, покрытия, полироли. Масла машинные. Не дай бог, если начнут копать, что, да из чего сделаны. Спаси, как говорится, Христос и помилуй. Лучше и вправду на марафете попасться. Не так копать будут.

– "Дур" – нет? Тех самых, о которых этот пидор спьяну тогда размел?

– Нет, что вы! Это – никогда. Какие склады?

– Выручу, – протяжно проговорил уголовник, – есть у меня человечек, как раз неподалеку при элеваторе в сторожах состоит. Он там каждую мышиную нору знает.

– Ох, мы вам так будем признательны… От нас что требуется?

– Требуется, голубь, – старый вор со скукой прищурился на просителя, – требуется… Две "гребенки"…

– Это рации? Будет.

– Ну и ладушки… А еще ту самую "дуру".

– Но это же невозможно! Совершенно!

– Как хочешь, голубь, как хочешь. Ты ко мне не приходил, я ничего не слышал, и разговора никакого не было.

– Будет изделие. Но, Семен Маркианович, мы должны быть совершенно уверены…

– Не воняй, – он лениво толкнул собеседника в физиономию складчатой лапой, – жук навозный! Еще учить меня будешь?

– Нет, – неожиданно-твердо проговорил тот, побелев от злости и обиды, – я просто обязан предупредить! Если к властям попадет эта… вещь, то никому не жить. Пригонят гэ-бэ из Москвы, все перекроют, все перероют, никого не выпустят. Изолируют всех, кто хоть что-нибудь, хоть каким-нибудь боком… Даже мусоров. Полк пригонят! Дивизию! Атомную бомбу сбросят, ежели понадобится для соблюдения режима!!!

– "Гребенки"-то у вас по какой зыби? Не по ментовской, случаем?

– Нет-нет. Не беспокойтесь. У нас свои частоты. Их и перехватить-то никак невозможно…

– Добро… Но ты попомни! Дышать все будете, как я говорю!

– Как?

– Торчат. Двое снаружи околачиваются, двое внутри ветошью прикинулись, вроде как в засаде.

– А чего ждешь?

– Не, Семен Маркианович, насчет мокрухи уговора не было. Не возьму грех на душу.

– В чистоте решил себя, – лениво проговорил вор, – содержать? О душе думаешь? Дело. Но чей-то они околачиваются тут так долго? Нарушение социалистической законности. Самое время прокурору дать знать. Он с них стружку-то снимет.

– Чего это вы задумали?

– А – прокурора районного вызвать. Я его как облупленного знаю. Ста-арый приятель. Ты пока того, с крыши слезь, в кустики там сходи, побрызгай, еще чего. Через час я те дерябну. Жди так что.

Когда старый приятель, в полном соответствии с Социалистической Законностью и присутствии понятых опечатал склад, слесарь пребывал в готовности номер один: положив на плечо полученное изделие и прищурив один глаз, он совместил перекрестие прицела с заранее облюбованным окошком. Изделие представляло из себя точную копию "ЛХР-ТТО "Хрусталь", позже получившего столь широкую и печальную известность. Оно и не мудрено: "солома", по которой его вырастили, была точной копией заводской. К этому времени, так или иначе, никому уже и в голову не приходило компоновать Гельветовские "неравновески" для изготовления серийных изделий. Производство неуклонно, как неуклонно книзу течет вода, все больше и больше переходило на спектр технологий, начало которым положил Костин. Про эту злобную ухмылку судьбы сам он так никогда и не узнал.

Когда группа людей, включавшая в себя понурившихся оперативников, понятых и районного прокурора, который бурно жестикулировал по ходу внушения, отошла от складского здания метров на десять-двенадцать, слесарь-сторож нажал клавишу. Магнето типа "супериндукт" запалило смесь, и как минимум восемьдесят процентов энергии шестикилограммового заряда лучшего на свете твердого топлива со скоростью света, в едином импульсе преодолело шестьсот метров, пролегавшие между крышей сараюшки и окошком склада.

После всего происшедшего оперативный уполномоченный капитан Терентьев ни за что на свете не смог бы объяснить, что заставило его оглянуться именно в это мгновение, но он оглянулся-таки в самый подходящий момент для того, чтобы увидеть, как из окон медленно-медленно, как в замедленной съемке вылетают стекла, а из вспыхнувших адским лиловым огнем проемов выплескивается бело-голубое пламя. Крыша, которая вспыхнула вдруг, как облитая бензином солома, взмыла к безоблачному небу в столбе рыжего фестончатого огня. Мало того, что Лавр Евдокимов совершенно сознательно обманул вора относительно содержащегося в складе товара, – дело в том, что еще и балбес-Вова из глупой жадности обманул самого Лавра Кондратьевича. Полироли, пасты, покрытия… А хорошеньких круглых коробочек, в которых, свернутые особым образом в аккуратнейшие бухточки лежали в чистейшем метаноле информонити – не желаете? А триста килограммов кефзола плюс сто пятьдесят килограммов доксациклина, чистейших, в порошке, предназначенных к расфасовке выпускницами детского дома № 9, которые были рады-радешеньки – это вам как? А так называемый "полностью аморфный углерод" марки "Шесть Девяток"? А металлическая губка с пористостью 97,5 %, предназначенная для гидридного поглощения водорода, коего выделялось столь много при почти всех технологических процессах? Надо сказать, что если бы Михеев не сделал того, что он сделал, вскрытие дьявольской похоронки само по себе, дилетантами, могло бы привести к куда-а более печальным последствиям. Поэтому после того, как несчастный, заключенный в пятилитровую пластиковую колбу "Ремет Fe/C-51.2", предназначенный исключительно для восстановления стального листа в прежнем виде из ржавчины, целиком превратился под воздействием импульса просто-напросто в плазму, в ослепительный газ, следом же рванула вся распыленная взрывом органика. Пред такими температурами воспламеняется все, что способно гореть хотя бы и в принципе, и этот второй раскат совпал по времени со звуком, донесшимся со стороны сарая бабки Клавдии. Группа официальных лиц чисто машинально бросилась к давеча опечатанному объекту, но подойти к нему не было теперь ни малейшей возможности: сорванные двери, окна и крыша обеспечили надлежащую тягу и превратили кирпичную коробку в раскаленную печь, гудящую от немыслимого жара. К этому времени основной частью топлива были катализные агрегаты, состоящие преимущественно из легких металлов, прекрасных восстановителей по своей природе. Так что при последующем осмотре выяснилось, что даже сами кирпичные стены оплавились изнутри. А равнодушно давя странным образом уцелевшие осколки стекла, никто и подумать не мог, что это лейкосапфир, кристаллическая окись алюминия, то же самое вещество, что составляет основу рубинов и сапфиров обычных, синих.

Ослепший, оглохший, потерявший сознание от жуткого, невообразимого звука, раздавшегося в момент выстрела, Михеев в дополнение ко всему прочему еще и грохнулся с крыши баб Клавиной сараюшки, треснувшись плечом о стоящее тут же на ребре, насквозь проржавевшее, никуда не годное корыто. Придя в себя, он долго тряс головой а потом, приподнявшись, нашарил пустую трубу, оставшуюся после залпа от "дуры". Впоследствии все "Хрустали" наряду с подобными им устройствами все активные пользователи называли исключительно "лахудрами", – очевидно, – по ассоциации, навеянной аббревиатурой. И очень-очень редко палили из них, как из гранатометов. Черная труба из тубулярного углерода угодив в лужу, натекшую от дырявого шланга, шипела и потрескивала, по матово-черной поверхности изредка пробегали редкие, злые лиловые огоньки. Сторож, зашипев от боли, закинул ее назад, в лужу, а уходя, со злобой наступил на бренные останки страшного одноразового лазера, до половины вдавив их во влажную грязь. Потом хозяйственная бабка подобрала добротную вещь, отмыла ее и закинула не чердак, не зная, к чему бы приспособить. Потом внук Петька, соблазненный клавишей "супериндукта" и зеркальцем на дне, явно ведомый незаурядной интуицией, сделал из нее прожектор.

– С-сволочь старая! М-мало сгоревшего товара, так еще этот уголовник долю требует! Да какую там "долю" – на все лапу собирается наложить! Нам оставит, чтоб только прожить, – и гуляй… В-вот ведь т-тварь! Гос-споди, да что ж делать-то теперь?

– Ладно тебе, Лаврик, не расстраивайся. Чего уж теперь-то?

– Нет, но с какой стати? За какие такие заслуги вор-рюга, харя уголовная, коренной тюремный обитатель будет иметь столько, сколько захочет? Ведь какая работа! Сколько гениальных организационных решений! Сколько интеллекта было вложено, сколько нервов, труда, изобретательности! – Он подавленно примолк, но только на несколько секунд, поскольку нестерпимая обида на жадного вора, на тяжкую судьбу и общую несправедливость этого мира рвалась из него с непреодолимой силой и прорвалась в новом залпе причитаний. – Нет, ты скажи, – ну за какие заслуги, а?

Собеседник его, некто Ростислав Косовицин, секретарь райкома комсомола, не выдержал:

– Да? За какие заслуги? За какие такие заслуги один мой знакомый не далее, как позавчера в ногах валялся у этой самой уголовной твари? Отлично зная, что смотрящий никогда ничего не будет делать даром? И что не удовлетворится деньгами, потому что по-настоящему-то ему нужна только власть? Причем вся власть целиком?

– Тут не знаешь, что и делать-то, а тут еще ты издеваешься!

– Больно мне нужно, – издеваться над тобой! Делать мне больше нечего! Я добиваюсь, чтоб ты понял очевидное! Только сам, понимаешь? Не головой только, но и сердцем, печенкой-селезенкой и прочими потрохами! Ты давай, думай, я не тороплю!

С этими словами Косовицин поправил галстук, по причине расстегнутого пиджака видимый целиком и откинулся на спинку дивана, всем своим видом показывая, что сказал все, что хотел.

– Постой-постой, – Лавр стиснул голову руками, – постой… Голова, веришь ли, – ничего не соображает…

– Вот тебе первая причина, – по-змеиному прошелестело из глубины дивана, – достаточно было чуть-чуть на тебя нажать, и ты перестаешь соображать. Семен Маркианыч – не перестает, а ты – перестаешь. Полностью теряешь способность к целенаправленным действиям… И при этом еще хочешь, чтобы Коренной Обитатель Тюрьмы не сожрал тебя с потрохами? Ну?!!

– Постой, постой, – так ты взаправду хочешь, чтобы я разобрался, за какие заслуги? Не издеваешься?

– Ну-ну, – поощрило его шелестение с дивана, – делаешь некоторые успехи… Ты расслабься, выпей коньячку…

– Какой коньячок… Слушай, не в службу, а в дружбу, – там в сейфе спирт стоит, плесни…

– Тебе сколько?

– Три четверти стакана. Там граненый есть.

– Ого! – В голосе гостя впервые послышалось некоторое уважение, – ты систему Станиславского, часом, не изучал?

– Чего?

– Ничего. Проехали.

– Стой-стой-стой, – так ты намекаешь, что надо было самим?

– Ну наконец-то. Родил. Поздравляю. Не прошло и девяти месяцев. Мораль: не можешь чего-то, не хочешь, не способен – так не обессудь, ежели тебя начинают доить или стричь. Ибо агнец есьмь. Овца то-есть, если по-нашему.

– И что ж теперь делать?

– Ох, я, выходит, рано обрадовался. Безнадежно.

– А ты не очень-то! Сам бы попробовал. А то учить-то все горазды! А помочь…

– Ну, брат, так дела не делаются. Или будем считать, что ты обратился за помощью официально? По всей форме?

– Ну, а если так?

– Да или нет? Остальное, знаешь ли, от лукавого.

– Ну да, да… Ладно – да!!! Что теперь?

– А теперь слушай. М-м-м… Ладно, старая сволочь и вправду протянула лапы к слишком… жирному куску. Не вредно бы их, лапы эти – того… Есть у меня пара-тройка людишек. А ты – озаботься тем, чтоб довольны остались.

– Ты хочешь сказать, что…

– А ты чего хотел?!! – Рявкнул гость. – Баба!!! Чтоб мы его по-хорошему уговорили, благодетеля твоего?

– Гос-споди… Чем же мы тогда от него отличаемся?

– А – умеренностью мысли. Не пытаемся проглотить слишком много, а хотим, чтоб нам никто не мешал тихо, скромно делать свое дело. Мне, к примеру, на ближайшие год-два этого твоего Досуга Молодежи вот так, – он показал, – хватит… Спасибо, кстати. Научил уму-разуму.

– Обучи, говорят, чтоб было потом у кого учиться…

– Ладно. За успех нашего безнадежного мероприятия. Мало того, – должен предупредить тебя, что, по глубокому моему убеждению оно должно быть проведено таким способом, чтобы больше не одной, как ты изволил выразиться, уголовной харе даже и в голову бы не пришло соваться в чужие дела. В наши дела.

– Э-эх, – с невыразимой тоской произнес Лавр Кондратьевич, и впрямь незаурядный администратор и финансист, – и дернула же нелегкая… Знать бы еще, сколько и чего он успел пронюхать?

И – махнул единым духом еще полстакана спирта.

– О-о, – с уважением протянул Косовицин, – а ведь это – таки проблема. Это надо будет обдумать отдельно…

И – повторил действие хозяина.

Двое фраеров, возникших в его комнате, словно чертики из табакерки, безотчетно не понравились старому Семену Маркиановичу, более известному, как Пелым, – по месту, где он после одной легендарной истории впервые обрел свой непререкаемый авторитет. И действительно, – кому бы понравилось, когда его разбудят в три часа ночи два незнакомых молодца, неизвестно – как проникших в запертую квартиру? Добавим, – с большим знанием дела запертую. Когда там, как на грех, никого больше не было. Еще ему не понравилось, что незнакомцы были одеты в резиновые вроде бы сапоги и в черные комбинезоны из какой-то клеенки. Один из них – держал ободранный фанерный чемоданчик. С-слесаря сантехники, м-мать иху!

– Гражданин Крамской? Семен Маркианович? Не надо. Не надо – под подушку лезть, вовсе это ни к чему вам. Мы только поговорить. Позвольте представиться, – капитан Коротаев, КГБ СССР.

И – действительно, сунул Пелыму в нос корочку.

– Видите ли, нас в большей степени интересует все, что вы знаете относительно… складика рядом с вокзалом, помните? Что ж вы так неосторожно, Семен Маркианович, а? При вашем-то опыте…

Пургу метет! Зубы заговаривает! Страшной, крушащей волю молнией вспыхнуло в голове озарение, и он не выдержал, рысканул взглядом туда-сюда, что было немедленно замечено тем, что разговаривал с ним только что. Второй, здоровенная жердь, казавшийся костлявым только из-за гвардейского роста, – молчал, делая руками странные движения, как будто бы пытаясь безуспешно разорвать что-то невидимое. Кстати – "Коротаев" так и не удосужился представить своего спутника.

– … стыдно делать такие очевидные промахи, – продолжал конючить капитан, – что ж вы так?

Время тянет! Что-то должен сделать, но пока что не решается. А если так, то самое главное тут – не дать бы ребяткам повода. Они, похоже – из тех, не могут совсем уж просто так. Зато если придерутся, то сомневаться не будут. Это – тоже ясно.

… Хреновым, и даже очень хреновым признаком было по понятиям вора то, что высокий до сих пор не сказал с ним ни единого слова. Этот признак – не относился к числу общеизвестных и общепринятых, но пониманию Семена, чутью его не было ровно никакого дела до общепринятого: это молчала его, Пелымова, смерть.

– Не знаю никакого склада, – хрипло проговорил Крамской-Пелым, и в этот момент даже сам себе поверил, – напраслину говоришь, начальник, бога гневишь.

– Не упрямься, Семен Маркианович, – проговорил капитан, глядя ему в глаза взором столь ласковым, что старого урку прошибла дрожь, – не заставляй нас делать такое, что было бы нам вовсе не по душе.

Длинный повернулся к столу, открывая свой чемоданчик, и тут-то старый вор прыгнул, и только в следующий момент понял, что это как раз и был тот самый предлог, которого им так не хватало. Комната коротко, страшно провернулась, пол ушел из-под ног, и он оказался на полу. Длинный с перебитым носом держал его, как в клещах, так, что кололо в хребте, и рот непроизвольно открылся. "Капитан" ловко, словно заранее ждал этого, запихал ему в рот грушу из мягкой, литой резины. А потом – упаковал его не хуже, чем паук упаковывает особо ценную муху. При этом он обошелся куда меньшим количеством уз.

– Тих-хо, – назидательно сказал он, как будто Пелым мог издать звук хотя бы и при всем желании, и начал проверять шприц, – а главная твоя ошибка была та, что ты сунулся не в свое дело. А это такое дело, что в нем вообще нельзя уцелеть. Что, что такое? Вы имеете что-то нам сказать?

– Сво-олочи! – Сказал урка, как только страшный гость освободил его рот, и от сердечной тоски заплакал впервые за неизвестно сколько лет. – Старика трюмите, креста на вас нет!

– Нам, право же, страшно неприятно. Но кое-что мы просто обязаны у вас узнать. Больше всего нас интересует, так сказать, мера нынешней вашей осведомленности… И не так все страшно, мы же не собираемся калить на вас всякие кривые и ос-стрые железяки… Не планируем забивать вам под ногти зазубренные гвоздики… Во всем этом просто нет нужды!

Когда ПМГ, наведенная анонимным звонком с одинокого автомата, проникла в квартиру, не по себе стало даже самым стойким. Старческая келья Пелыма напоминала больше всего бойню: пол единственной комнаты был буквально залит кровью, а на залитом кровью диване обнаружилось безголовое туловище самого хозяина, с ногами, и руками, скрученными с какой-то особой, зверской сноровкой. Голова его, отрезанная напрочь при помощи какого-то, очевидно, нечеловечески острого и тонкого лезвия, стояла тут, неподалеку, на коротеньком пеньке перерезанной шеи, по неестественности своей до странности напоминая муляж самой себя, сделанный из папье-маше. Редкие волосы, сохранившиеся в виде венчика вокруг лысой головы, торчали дыбом, а в широко открытых, мертвых глазах застыл такой ужас, что капитан Парамонов, обычно столь же склонный к сантиментам, как, к примеру, кашалот или тигровая лилия, не выдержал и, содрогнувшись, судорожным движением опустил ему веки.

Следом содрогнулось все областное управление. В происшедшем чувствовалось такое чудовищное хамство, такая запредельная жестокость, такое вызывающее пренебрежение законами человеческими, божьими и даже воровскими, что не содрогнуться было просто-напросто нельзя. Ну не принято было просто так, без предъявления хотя бы малейших претензий, без всякого ритуала, без надлежащего облизывания даже – резать на куски пожилых воров в законе! Помимо естественного ужаса, "Дело "Хирургов" вызывало еще ужас онтологический, экзистенциальный, каким-то образом знаменуя наступление совсем новых, строгих времен с совсем-совсем другими законами.

И очень похоже на то, что некто, пропустив на всякий случай, для очистки совести, несколько чистых страниц, на чистом листе, с новой строки вывел, наверное, киноварью, крупными, четкими буквами, слово: "Перезаконие" – и жирно, два раза подчеркнул его.

Говорят, что когда-то точно так же, без всякой помпы, незаметно наступил во времена оны Железный Век. Хотя, конечно, о подобных вещах и не стоит вспоминать к ночи. Ну их к черту.

XV

– Аркадий Андреевич! Бог ты мой! Какая встреча! Какими судьбами?

– Да вот, с ребятами приехал. На выставку.

– Людей посмотреть? Или и себя показать?

– Да есть кое-что.

– Зна-аю я тебя! Старый конспиратор, известный!

– А ты не обратил внимания? Нет? Ну, значит, ничего особенного… Да я то ладно, а вот ты тут какими судьбами, товарищ полковник?

– А-а, – полковник махнул тяжелой рукой, – кому-то показалось несправедливым, что свадебные генералы – бывают, а вот о полковниках свадебных – ни слуху, ни духу. Решили исправить.

Внезапно он посерьезнел:

– Ну а вообще – как ты? Я же ведь тогда писал! И говорил, что это форменное головотяпство.

Профессор смотрел на него грустно и чуть отрешенно. Это – да. Писал и говорил. Хотя и не очень, надо сказать, настойчиво. Но хоть не топил, как другие-прочие. Вступался все-таки. Так что, по нынешним временам, можно сказать – друг. Тем более, что и человек-то умный, понимающий человек его высокоблагородие полковник Маркелов.

– А-а, – ничего. Я потихоньку-полегоньку привык с ними, с молодежью. Т-такие хорошие ребята попадаются! Аж сердце радуется.

– Так что растет смена?

– Вполне.

– И все-таки – безобразие. Нельзя разбрасываться такими конструкторами. Мало ли что не по тематике фирмы?

– Ну ты ж знаешь Патриарха. Не согнет, так сломает, если что хоть чуть не по нем. Поколение старое, они все такие. Их не переделаешь. А что конструктор хороший… Так не плохим же молодежь-то учить, на самом деле?

– Так ты конструируешь помаленьку?

– А – одно другому, как оказалось… Берешь студента, тварь ленивую и безответственную, раздолбая по определению, – и заставляешь его делать реальную разработку. Ставишь ему зачеты и с него же снимаешь стружку, как с нас в былые времена снимал тот же Патриарх. Даже из откровенных лодырей кое-когда получается толк.

– А у лодырей-то – толк выходит?

– Слушай-ка… Ты не сильно занят? Насколько я понимаю, – просто номер отбываешь?

– И начальство мое непосредственное. Но оно-то как раз гласность и публичность любит.

– Тогда пошли, покажу. Это во-он в том ряду, под навесом.

Глянув, полковник понял, почему аппарат не бросился ему в глаза: тот, казалось, и сделан-то был с этой целью. Плоская черно-серая "камбала" со сравнительно короткими и толстыми крыльями, в которые были вделаны кольца с винтами довольно-таки порядочного диаметра. Подчеркнуто обобщенный какой-то облик и ни малейшей выразительности.

– Очень любопытно, – вежливо проговорил полковник, скользнув по экспонату мимолетным взглядом, и – посмотрел еще раз. Скучающие глаза едва заметно оживились, а тон – так же, едва заметно, изменился, – ка-ак любопытно та-а…

Наметанный глаз старого пилота и контролера по едва заметным, непередаваемым признакам отличил работающий агрегат от макета, но хозяин наметанного взгляда этого пока что не осознавал, поскольку стоящий в мозгу каждого взрослого человека, – особенно человека при должности! – фильтр, разумеется, полностью отсекал саму возможность того, что столь еретическая штука – может летать, будучи сработана какими-то там студентами прохладной жизни. Аппаратов всяких-разных нестандартных схем он за свою жизнь повидал очень-таки порядочно, делали их истинные профессионалы высочайшего класса, но в серию из них, на его памяти, не пошел приблизительно ни один. Понабравшись соответствующего опыта, он перестал досадовать по этому поводу, осознав, какую настоящую роль играет вся эта техническая экзотика: отдельные оригинальные технические решения, будучи доработаны, с успехом применялись потом на серийных машинах куда более традиционных схем. Тех, что разрабатывались конструкторской элитой, представителями своего рода Могучей Кучки отечественного авиастроения.

– … И это что ж, – с ласковостью, только едва заметно фальшивой, продолжил он, – у нас будит-та? Как его назвать?

– А – черт его знает. Как говорится – хоть горшком… Но вообще-то сама разработка носит название "Вектор". Да ты ребят спроси, им лестно будет все показать и рассказать.

– Ребята… ребятами, а с тобой оно как-то надежнее. Привычнее, что ли? Так соль-то в чем?

– Эй, Олежка! Расскажи товарищу полковнику о концепции и вообще… Соль.

Длинноволосый блондинистый Олежка серьезно кивнул и привычно, фирменной гидовской скороговоркой завел:

– Универсальный летательный аппарат, имеющий, по названию проекта, рабочее название "Вектор", проектировался, как многоцелевое устройство, естественным образом приспособленное для взлета с очень ограниченных площадок, в том числе – предусмотрен так называемый "полностью вертикальный старт". Соответственно машина способна на вертикальные маневры под любыми углами и рассчитана на горизонтальный полет в диапазоне скоростей от ноля до трехсот пятидесяти километров в час включительно. В режиме зависания и низких горизонтальных скоростях имеет виражные характеристики, близкие к абсолютным, – и пояснил, – это, значит, способна к плоскому или креновому повороту на месте… Корпус данной модели выполнен из полностью неметаллических материалов на каркасе из неметаллических труб и балок, имеющих полностью сотовую структуру. В качестве двигателей использованы электродвигатели нового поколения, сделанные по так называемому "принципу полностью эффективной массы", что позволило полностью исключить использование сложных редукторных устройств при сохранении возможности легкого выбора всего спектра рабочих режимов. Возможности данной версии можно увидеть в фильме, снятом на летных испытаниях модели в условиях полигона…

– Стоп-стоп-стоп!.. Как это, – "летных испытаниях"? Она что – реально летает?

– Да, – юнец даже плечами пожал, мол, – а что тут такого? – Всего более четырнадцати часов полета во всех предусмотренных режимах.

– Та-ак… А ну-ка – идемте, покажете мне этот ваш фильм.

"Ересь" – непринужденно поднималась с места под углом пятьдесят-шестьдесят градусов, зависала на одном месте в трех-четырех метрах от земли, шевеля могучей воздушной струей какой-то неочевидный клочковатый бурьян, – держа корпус параллельно земле, под углом, опустив или задрав нос, с креном на крыло до тридцати градусов. Так же, на манер деловитой ищейки опустив нос, машинка летела параллельно земле. Запросто давала боковое скольжение с зависа и в полете по прямой. И, как об этом и говорил студент, – запросто разворачивалась на месте.

Полковник, судорожно сжав зубы, до хруста стиснул кулаки, не отрывая взгляда от погасшего экрана. Повидав за свою военную карьеру множество нелепостей, жутких нелепостей, идиотских настолько, что честный штафирка даже и представить-то себе не в силах, попривыкнув вроде бы, – он почувствовал вдруг, что потрясен до глубины души. Это было… Ну, вроде как купить на базаре заведомую стекляшку в узорчатом мельхиоровом колечке, а оно оказывается бриллиантом каратов на пять в ободке из платины. Бог его знает, сулит ли какой-нибудь очередной, порядком поднастрявший в зубах переворот эта схема, но сам факт того, что какие-то там студенты! Делают летающую концепцию!! В наше время!!! И ни одна с-сволочь из тех, кому по службе положено, даже ухом не повела! Очевидно – по очевидной же невозможности события. Никому и в голову не пришло, что здоровенная тварь, которую они и доставили-то непонятно как (а как, кстати?), вовсе даже не макет, а всего-навсего летающий прототип принципиально-нового летательного аппарата. Похоже – хорошо летающий. Очень похоже. Очень похоже, что очень хорошо.

– Так. – Сказал он тоном орудийного затвора. – А теперь, уважаемый профессор, прежде чем позвонить в соответствующие инстанции, я хотел бы получить некоторую дополнительную информацию.

– Позвонить?

– Увы. Моя прямая служебная обязанность. Очень жаль, что сейчас лето и до ночи еще далеко. Потому что изъятие экспоната среди бела дня только еще больше усугубит положение. И без того достаточно херовое. Если точно – то просто нетерпимое.

– По-моему, Иван Захарович, ты сменил место службы очень сильно. И служебные обязанности приобрел… довольно своеобразные.

– Каковы бы они ни были… а выполнять надо.

– Изъятие аппарата – одна из них?

– Безусловно. И вообще вы, похоже, задали нам массу хлопот. Ты просто представить себе не можешь – сколько.

– А… они?

– Что – они? – Удивился полковник. – Ты кого это имеешь ввиду?

– Ребят моих. – Профессор заметным образом ощетинился, но собеседник слишком сильно был занят своими мыслями, чтобы обратить на это внимание. – Вот кого!

– Ну-у… Придумаем для них что-нибудь… Грамоту там какую-нибудь сообразим. Благодарность. Да, кстати, – составь список причастных. Надо собрать подписку о неразглашении.

– Все?! Больше вам ничего не надо? Например, – снять штаны и смазать жопу вазелином?

– Профессор, – Маркелов поморщился, – что за выражения? Я просто вас не узнаю.

– Я, между прочим, почти всю жизнь на производстве проработал. Так что с выражениями у меня все в порядке. Так я не услышал ответа?

– На что? – Искренне удивился полковник. – Какие-то вопросы?

– Я спрашивал, как вы собираетесь поступать с нами.

– Ну-у, это решать не мне.

– Вот это, – восхитился профессор, – вы верно сказали! Не вам это все решать! А то привыкли все всегда решать за других.

– Не понимаю. – Маркелов, полковник Генерального Штаба Маркелов Иван Захарович слегка, предварительно нахмурился. – Вы о чем это?

– А с чего это вы взяли, что вот так просто заберете экспонат? Он что – ваш?

– Как это?

– Элементарно. Не ваш, и все!

– Это дело, затрагивающее государственные интересы.

– Ах, сколько патетики! А все эти заклинания, произносимые п-подлючим, якобы значительным голосом, можешь засунуть себе… знаешь куда? Для пролетариев прибереги, а я – пуганый! Словеса эти много раз слышал! Белый день, говорите? Скандала желаете избежать? Чтобы шито и крыто было? А вот, – он сунул собеседнику под нос замысловато сложенный кукиш, – вам! Давайте посмотрим, что у вас получится, если я воспротивлюсь? Потребую формальных оснований? Пошлю вас на хрен с вашими требованиями? Кстати говоря – всего-навсего незаконными. Что? Не слыхали такого слова?

– Очевидно, – военный деланно улыбнулся, – вы меня просто не так поняли. Разумеется, вы будете привлечены.

– Ага. Как довесок к экспонату. На какое-то время. Чтобы потом тихонько отделаться. Спасибо, не подходит.

– Тиш-ше вы…

– Зачем тише? Это совершенно не в моих интересах.

– Хорошо… Я подумаю, что можно для вас сделать…

– Думайте быстрее. А когда придумаете, не забудьте поставить в известность. Я буду во-он там. Чтобы у вас не было соблазна придумать что-нибудь вроде наручников или пули.

– О чем вы говорите?

– Я? О присущей вам манере решения проблем.

– Кому – вам?

– Да всем вам подобным. Брать все, что вам захочется, и устранять несогласных. Так вот: не выйдет!

– Пос-смотрим…

– Давайте-давайте! Кстати, – самое вкусное я приберег на десерт: проектной документации у меня нет! Так что без меня у вас ничего не выйдет. Но даже и этого мало. У вас не получится даже и со мной.

– Как это?

– А-а, – на это ты не рассчитывал, стратег хренов? Объясню: моя общая схема. Аэродинамические расчеты. Планер. Но я даже понятия не имею, как они сделали обшивку. Откуда взяли такие двигатели. Что представляет из себя источник тока. Не говоря уж об электронике, в которой я что-то вообще не смыслю. Отстал наверное.

– Ты что – серьезно?

– Вот это вопро-ос! Тогда ты либо дилетант, либо хреновый генштабист. Выбирай, что тебе нравится больше. Потому что либо ты не понимаешь, что всего этого не бывает, либо тебя не информируют о некоторых новациях. Впрочем, – мы имеем возможность проверить. Будьте добры ответить на следующие вопросы: из чего сделан "Вектор"? На каком именно заводе делаются такие двигатели и видели ли вы что-нибудь подобное вообще? Какой из известных вам источников тока имеет подходящее отношение вес/мощность? И, наконец, – как это все изготовлено?

– А ты не знаешь?

– Нет. – Профессор пожал плечами. – Это все вроде булочки, которая на дереве выросла. Сначала я ничего не замечал, поскольку, наконец, занимался своим настоящим делом. Конструировал, понимаешь ли, хотя бы и под несуществующие материалы с агрегатами. Под несуществующие возможности управления. А потому ничего вокруг не видел и не слышал. А потом как-то вдруг заметил, что машина-то – почти готова. А там – как-то одно за одним…

– И вас ни капельки не смутило проектирование под несуществующие возможности?

– Ну вы же знаете, как с молодежью. Они в два счета убедили меня, что это самая мода. Именно так, с ударением на последний слог. Что, мол, последний писк методологии. И, что характерно, показали – как. Это… увлекает. Особенно, когда рад увлечься тем, для чего создан. Так что либо придумай, как взять нас чохом… Да, да, и не делай возмущенное лицо! Бери, и становись инициатором создания нового КБ, занятого принципиально-новой техникой, получай поощрения за бдительность и широту взглядов, либо… Либо готовься к отвратительной гадости, которую я тебе в меру своих слабых…

– Слушай, – полковник криво улыбнулся, – а с чего ты решил, что ваша разработка представляет из себя такую уж ценность?

– А – никто не навязывает. Идиот, – сказал он вдруг совершенно нейтрально, без всякого выражения, – ты погляди на форму.

– А что такое… А-а, бл… Так плоское дно – не случайно?

– Хуже того, любезный, оно вытекает из концепции. А не противоречит ей, как в той самой Штатовской машинке, которой вас, наверное, пугают.

– Вот именно! В этом же, товарищ генерал-лейтенант, все и дело. Машина, полностью перекрывающая возможности вертолета, обладающая при этом основными достоинствами самолета, да еще и невидимка.

– Проверяли?

– Стандартные радары ПВО его не видят вообще. Перспективные – обнаруживают на дистанциях, в десять раз меньших, чем любые аппараты аналогичной массы. И… Еще одно.

– Что такое?

– Может быть, – я первый обратил внимание. Несущий корпус. Это же огромный внутренний объем совершенно естественным образом!

– Товарищ генерал армии, испытания…

– Эт-та што такое? Это ш-што такое, я вас спрашиваю?!!

То, чем потрясал военоначальник, при ближайшем рассмотрении оказалось журналом "Техника – Молодежи" за номером восьмым.

– Совсем перестали мышей ловить! Я со стороны узнаю о п-подобных, – журнал полетел в угол, отброшенный военоначальственной дланью, – фортелях, а подчиненные – мышей не ловят! Нет, – ты полюбуйся, что там на выставке НТТМ выставляют, а потом во всяких там журнальчиках – пропечатывают на весь Союз! ЦРУ можно смело отзывать всю свою агентуру! При такой-то прессе!

– Главного редактора – снять! В-выпускающего редактора – снять! Этого, – как его? – с-снять к чертовой м-матери!

– Может быть… К чему привлекать внимание? Имеем же печальный опыт…

– Ш-што?! Ты мне указывать будешь? Р-развинтились, понимаешь! Рассуждают, как эти! Вместо того, чтобы делать то, что г-говорят!!! К чер-ртовой матери! Сегодня же! Всех!

– Без шума?

– Л-ладно… – Министр, тяжело дыша, растирал грудь, с лица его медленно сходила набрякшая, вздутая багровость, – давайте в рабочем порядке… Но, – глаза его снова сверкнули и притихший было голос снова взлетел до рыка, – ш-штоб ф-фсех!!! К е… м-матери!!! Я им покажу, что печатать, а что где!

Внучок, родная кровинушка и отрада старости, возник прямо сразу после сессии, на зимних каникулах. Привез гостинцев и гостей, – троих молчаливых, здоровенных парней приблизительно своего возраста. С виду "унучек", учившийся аж в самой Москве, меньше всего походил на интеллектуала, был мордат, краснощек и мясист, с волосами, как солома. И папаша-то его, старухин средненький, Толька, пил всю жизнь как следует, никогда мимо не проносил, и жена-то у него, соседская Танька, была так себе, – визг один да жадность, а вот поди ж ты… Спасибо Иван Макарычу, учителю, поговорил с родителями, свозил дошлого пацаненка куда-то там на показ, – и того взяли-таки в специнтернат.

Бригада приехала прямо на грузовике, – вроде армейского какой-то, аж через снег проехал, и внучок со товарищи – много чего выгрузили из него, в том числе и много непонятного. А с утра, выпив по полстакана мутной самогонки под чудовищную сковороду жареной картошки, парни принялись за дело, в два счета включив какую-то машину, что шипела навроде закипающего чайника, и наладив времянку-свет. Они как-то враз, играя силищей, разобрали до основания катух, обе сараюшки, баньку и даже уборную, она даже и ахнуть не успела. Унучок вежливо слушал ее, гладил по головке, но получалось так, что протесты ее как-то проходили мимо, сметенные всесокрушающей целеустремленностью работы. Сам внук, поглядев, как управляются со стройкой друзья, выгреб и вывез на огород чуть ни метровый слой навоза, накопившийся за полвека не больно рачительного хозяйствования. Сам вывез. И сам перемешал со снегом, коего в этом году, слава богу, скопилось чуть не под крышу ныне разобранной баньки. Какая-то машина тихо поднимала срубы, а парни оперативно, без суеты разбирали бревна, вынося в сторонку вовсе подгнившие, а годные – поливая какой-то коричневой жижей, что впитывалась в древесину, как вода – в рыхлый снег. Настелили полы и сделали перегородки из цельных серых плит, чуть шершавых, но гладких все-таки. А потом они напугали ее уже до конца, договорившись с соседями, что она переночует у них "одну только ночку". А сами за это время перебрали чердак и перестелили крышу, накрыв ее цельным, без швов, глухим зеленым полотнищем. Сказать, что отремонтировали все ветшающее, готовое вот-вот перейти в категорию выморочного подворье, значит не сказать ничего: оно не было таким и снову. Оно и не мудрено: покрытия, материалы и пропитка относились к категории самых добротных из того, что находились в распоряжении "Черного Ромба", "унучек", по статусу своему в этой организации – мог это себе позволить, а студенты, похожие на него самого своим основательным подходом к жизни, за последние два года стали настоящими мастерами.

– Ой, унучек, – тихо, в талую воду таяла бабка, капая слабыми стариковским слезами, – да какие ребята-то хорошие. К чему мне, старухе-то? Помирать скоро.

– Погоди, бабуль, – жизнерадостно прервал ее внук, ласково приобнимая за худые, намертво закостеневшие горбом плечи, – погоди помирать. У меня на тебя бо-ольшие виды…

– Да где мне? С печи-то не каждый день подняться могу…

– А – ничего. Ноне врачи знаешь, какие хорошие? Враз на ноги поставят. Как новенькая будешь.

– Чего лечиться. Пожила.

– Да погодь ты! Свата Ивана сына – помнишь?

– Это какого? Саньку или Коську? У него еще Светка, которая за загорского Ваську, за агронома вышла…

– Ну так я про Константина. А у его зять врач. Так что собирайся, и он тебя в лучшем виде…

– Митенька, да не надо ничего!

– Собирайся! – Тут его осенило. – Слушай, ты што, – за хозяйство беспокоисся? За курей своих занюханных?

Она молчала, бессмысленно глядя в никуда, и он, человек с выдающимися способностями к людоведению, понял, что в предположениях своих не ошибся, и потому плавно закруглил:

– Вон Вована видела, с которым я приехал? Он уже все, закончил, так и поживет у тебя до весны. Ему все одно надо кое-что там посчитать, обдумать… Присмотрит. Заодно месяц медовый проведет. Согласная?

Она замахала на него руками:

– Не надь мне ниче! Зажилась!

– Бабуль, – он стал серьезен, – помереть всегда успеешь, а так ты меня кре-епко выручить можешь…

– Да чего я, старая…

– То-то и оно, что старая, а меня, молодого, можешь выручить…

– Да чем, Димочка?

– А, – он улыбнулся во все свои белые, толстые зубы, – картошкой. По весне твою картоху подчистую выведем, а ту, что привезу – посадим.

– Так ты это серьезно?

– А к чему мне шутить-то?

– По полной форме? По полной? Ты, часом, не оговорился? Ты знаешь, что тут требуется-то? Что это вообще такое? И во сколько выльется?

– Ты не о том говоришь. Ты другое скажи: можешь или не можешь? Да или нет?

– Чтоб так, как ты говоришь, я еще никогда… Но если постепенно, одно за другим, так почему бы и нет? Спецуры надо. Воз.

– Будут тебе спецуры. И такие, о каких не слыхал. И сколько хочешь. С Таблицей Значений. С полной.

– Ого! А во что это станет, – знаешь?

– А на что тебе деньги? Может, – чем другим возьмешь?

– Например?

– Ну, я ж не знаю, что тебе нужно… Машинку – хочешь? Не хуже западных. Попроще, но, мягко говоря, понадежнее. Телевизор цветной, цвета лучше, чем цветное кино? Видак? Можно тебе числак поставить, – к телевизору, – но это дело такое, к нему с опаской надо, обговорить, во что и как вставить, как замаскировать… Все – вечное, пока не надоест.

– А кстати – без числака – никуда…

– Это, – Бабушкин Внучек небрежно махнул рукой, – я свой притащу. Для такого-то дела. Ты справишься?

– Племянника приглашу. Ой, – эскулап взялся за голову, – это ж мне опять отпуск зимой брать! Дней на десять!

– Так ты думай… Того, по-моему, стоит. А через годик, если получится, я тебе еще и вечный сертификат дам. На горючку.

– Слушай, – ты чего это так о ней хлопочешь? Только не ври!

– Дак – родня она мне…

– Я тебе сказал!

– Для дела нужна. Без нее, понимаешь, – никак.

– А лет-то сколько ей, бабке твоей?

– А – семьдесят пятый.

Кумов зять тихонько взвыл, снова берясь за голову.

– И на што может понадобиться такая ветошь?

– Вот и сделаешь пригодной к употреблению. Капитальный ремонт.

– Хорошо, – а почему тогда попросту не взять кого-нибудь помоложе?

– Потому что, в отличие от молодых, еще умеет все толком делать. Смолоду привыкла работать. А еще…

– Ну? Интересно?

– Она живет там у себя, – и живет себе. Ни у кого вопросов не возникает. Никто не будет задавать вопросов бабке, доживающей свою жизнь в выморочной, доживающей свой век деревне. На которую надежно забило все начальство. О которой стараются вовсе забыть. И все это надо сделать своим. Потихоньку-полегоньку. А потихоньку-полегоньку только через стариков сделать и можно. Потому как многое можно, а без жратвы – все равно никуда. И вообще, когда эти мертвые деревеньки, – наши будут, такие вещи можно затеять, что ого-го…

– Так, – доктор, нервно хихикая, начал загибать пальцы, – весь позвоночник от затылка и до копчика, и позвонки, и диски. Суставы – приблизительно все, включая мелкие, на кисти и стопе. Сосуды, все, как есть, включая соединительную ткань. Клапана. Потом – полиорганную по всей соединительной ткани вообще. Это – программа такая есть, ПСТ, то есть Проблема Соединительной Ткани, специальная композиция, которая часть волокон убирает, часть – удлиняет и сваривает. Дальше: надо адипозин добывать, чтобы подкожку поправить, как положено. Ах, да – чуть не забыл… Зубы. Это – потом, в последнюю очередь, но зато еще одного человечка надо подключать. Санитарку нанимать, непременно запойную, чтоб все сделала, деньги б получила – и в запой… За ассистента… Ладно, за ассистента жену уговорю.

– А не разметет?

– Это все, – с нервным смехом проговорил доктор, – о чем ты беспокоишься? Начать и кончить!!! По такой процедуре миллиардеров делать, потому что миллионер – разорится!

– Нельзя миллиардера, – серьезно сказал заказчик, он внимательно наблюдал за собеседником и отлично видел, что тот, помимо всего прочего – увлекся, – разметет, так и повадятся. А бабуля моя – молчать будет. Никто и не узнает ничего.

– Это – да. А ты – насчет моей жены не волнуйся. Ты ее не знаешь, она не мне, неврастенику, чета. Человек молчаливый и неулыбчивый.

– Ну и добро… Как, говоришь, лекарство называется?

– Адипозин. Откуда берут – не знаю.

XVI

Статистика показывает, что среди взрослых, серьезных мужчин вовсе немалый процент занимается коллекционированием чего-нибудь. И добро еще, если это картины старых мастеров, золотые украшения инков, античные монеты из серебра и золота или инкунабулы. Можно с определенной натяжкой понять тех, кто коллекционирует почтовые марки, спичечные этикетки, открытки и тому подобные раскрашенные куски бумаги. Но есть ведь еще и коллекционеры брелоков от ключей, подвесных замков, старых автомобилей и древних аэропланов. Склонные к идолопоклонству, равно греховному для верующих христиан, благочестивых евреев и правоверных мусульман, собирают автографы разного рода визгунов, ревунов, шептунов и болтунов, а также почти безъязыких от нечеловеческой тупости специалистов по всякого рода преследованию разнообразных мячиков. А если сюда отнести еще и коллекционеров, собирающих баб, и ведущих им счет в специальных дневниках, то к категории коллекционеров можно отнести чуть ли ни девяносто процентов мужского населения.

Собирал коллекцию и подполковник Замятин. Коллекция его была весьма своеобразной, тесно связанной с профессиональной деятельностью подполковника, и оттого можно было бы почитать его счастливым. Наладив со страстью, свойственной только коллекционерам, колоссальное количество соответствующих связей, товарищ Замятин собирал уголовные дела, но не абы какие, а отличавшиеся совершенно особым, специфическим, пряным привкусом, который впервые ему довелось опробовать года три тому назад. С тех пор привкус этот он отличал от любого другого практически безошибочно. Разумеется, – это были не сами папки, которые "хранить вечно" или вроде того, а – коротенькие выписки, самые пахучие и лакомые кусочки из этих дел. Из соображений своего рода конспирации он давал своим экспонатам свои, романтические названия, навевавшие воспоминания о Шерлоке Холмсе. Вот, к примеру, "Дело "Фармацевтов":

"Относительно же результатов экспертизы образца, взятого из значительной партии неизвестного вещества органического происхождения, изъятой 12.10.** года на Ж.-Д. станции "Курск – Второй", на Ваш запрос от 04.11.** года сообщаем, что данное вещество действительно оказалось антибиотиком "амикацин". Каких-либо примесей, содержащихся в образце, при помощи методов, находящихся в распоряжении ЦЭКЛ обнаружить не удалось…"

Ну не прелесть ли? А еще там же:

"Экспртиза, проведенная с привлечением групп специалистов из Института Иммунологии АМН СССР и Института Мозга вышеуказанные образцы удалось предположительно идентифицировать, как кристаллический препарат вещества из группы так называемых "иммуномедиаторов", известный как "Интерлейкин-2", а также кристаллический полипептид, предположительно совпадающий по своей структуре с гипотетическим регулятором жирового обмена, носящим рабочее название "адипозин". Крайний интерес представляет из себя источник поступления данных препаратов и перспективы получения новых образцов на предмет дальнейшего изучения…"

Каково? Вот попробуйте высказаться в таком, совершенно особом стиле, – не просто бюрократическом, но – научно-бюрократическом, рискните, а?

Или вот другая жемчужина коллекции: "Дело "Зеленых".

Это вообще было что-то особенное. Кто-то, похоже, упорно и целенаправленно наводил на Верхне-Воздвиженский ГОК главу краевой СЭС, человека крайне глупого и амбициозного. И еще кто-то, какая-то с-сука рваная, мало того, что тиснула статейку в местной молодежной газетенке, так еще и из "Фитиля" приехали, не поленились. На весь Союз показали лунный пейзаж, гигантские отвалы ядовитых "хвостов", раскрашенные в неестественно-яркие, даже на глаз ядовитые цвета. Не менее разноцветные (и не менее ядовитые) дымы. На еще более ядовитые ручьи жидких отходов, небольшими, но зато многочисленными водопадами впадающие в ближайшую реку. Отдельно, крупным кадром, – плывущая кверху брюхом, хватающая ртом воздух рыбешка, жертва солитера, снятая на самом деле, разумеется, на совсем другой речке, потому что на той никакой рыбы давно уже не было. Тут же – интервью мамаш, жалующихся на здоровье своих чад, а где, скажите, нельзя набрать достаточного количества больных детишек? Момент был выбран талантливо: трудно себе представить, в какую ерунду, почти что в одни только хлопоты, могло обойтись подобное в те наивные, буколические времена, какие-то два-три года тому назад, а с другой стороны, – некогда всемогущий, ГОК "Полиметалл" переживал, мягко говоря, не самые лучшие времена. И уже нельзя было, как некогда, вперед ногой – в кабинет к министру, шантажируя его невыполнением плана, ежели "немедленно не заткнут глотку эти к-крикуны!". Более того, по телефону из того самого кабинета раздался недовольный начальственный бас. Тут как нельзя более кстати оказался совсем-совсем нового профиля, – экологический, – ССО. Энтузиасты, бля. Комсомольцы-добровольцы. Юноши с взором горящим. Из ЛГУ, из Горного, еще откуда-то. Всесоюзный почин: "Сделаем родную землю чистой!". И ладно б оказалось это очередным лозунгом, чтоб студенты – покрутились тут, он – отчитался бы о принимаемых мерах, он – заплатил бы, а они – получили бы, по тысченке-две на нос, так ведь нет: неожиданно быстро поставили какие-то фильтры на трубы и на стоки, подключили ток. Его собственным, ГОК-овским экскаватором выкопали у подножья расписных отвалов громадные ямы и облицевали их в "обменные" бассейны… Не обменные в пору назвать, – обманные!!! Да кто ж знал тогда? Десяти дней не прошло, как уже зазвякали, зашуршали транспортеры, сбрасывая пустую породу в темные воды этих самых бассейнов, как грибы выросли какие-то там установки… Директор специально вызвал "фитильную группу", специально ради такого случая не надрался с самого утра, как поступал почти ежедневно от общей безнадежности, натянул костюм и сунул шею в удавку галстука. Широко улыбаясь, выпил стакан воды, текущий из бывших сливных труб. (До этого, понятно, проверял, и собственные химики утверждали, что вода – хоть куда, лучше водопроводной, и вовсе непонятно, в каком направлении испарились кадмий, свинец, ртуть, едкие щелочи и сурьма с мышьяком.) Вода и на вкус оказалась… даже какой-то безвкусной, вроде как талой. Там, где раньше на полнеба тянулись плотные, как горные отроги, дымы, с трудом можно было разглядеть некое почти невещественное колыхание. Горы отвалов стояли пока что неколебимо, но и там, с увеличением числа бассейнов и транспортеров, что-то вроде как начало поддаваться. Ежедневно десятки грузовиков увозили получившееся ценное сырье: нейтральный порошок пылевидной окиси кремния марки ОХЧ. То, что в точно таких же грузовиках вывозится столь же чистый глинозем, выяснилось только много позднее. А за кремнезем комбинату даже чего-то платили, какие-то договорные деньги. Построив, студенты оставили наемный люд, призванный обслуживать новый очистной комплекс осенью-зимой-весной. Пообещав приехать на следующее лето. А чего не пообещать, ежели заработали куда как хорошо, ку-уда больше, чем расчитывали и чем планировала дать дирекция. И приехали, на радость местным девицам и домохозяйкам, и продолжили строить. И все были довольны. Все было прост-таки замечательно, пока какой-то не в меру бдительный мусор не обратил внимание на подсобного рабочего, по совместительству – кашевара. И не в том даже дело, что очень уж отличался он от "энтузизистов", – среди наемных немало было косоухих образин из бичей, и люди с криминальным прошлым в здешних краях тоже никого особенно не удивляли, – личность его показалась бдительному сотруднику больно уж знакомой. Он – не поленился, навел подробные справки и докопался-таки. Кашевар оказался широко известным рецидивистом по кличке "Шар". Вроде бы как завязавшим, вроде бы как даже вышедшим из закона. Не ссученным, – а именно вышедшим с соблюдением всех положенных формальностей, с поклонами перед людьми и просьбой не держать зла, потому как – застарел и устал.

Власти в то время не имели ни малейшего понятия о секретнейшем "Нижне-Тагильском меморандуме", принятом на гигантском, общесоюзного размаха сходняке, когда несколько десятков немолодых людей, пристойно одетых, но внешности все-таки жутковатой, тихо, без всякого шума, без отчаянных пьянок и дурной гульбы сумели выработать общие позиции относительно жизни в совсем новых условиях. В условиях Перезакония. Нет, были, конечно, несогласные, как из числа очень уж консервативных воров, так и из числа больно уж борзых. Но – было поздно. Гигантские деньги, заработанные "Черным Ромбом" в стране тотального дефицита, вполне приличную часть которых контролировали воры, – решили дело. Слишком большие деньги, к сожалению, подтачивают даже самые святые обычаи. И – опрокидывают их. Среди всех прочих пунктов этой исторической декларации, равно исполненных мудрости и спокойствия, изложенных языком ярким и сильным, в выражениях точных и выразительных, были и такие, которые прямо благословляли ряд авторитетных товарищей на подъем нового дела. И – заранее отпускали все грехи, связанные с нарушением зарока не работать. Превращая порося в карася, было принято негласное постановление, что необходимые действия будут не работой, но – делом.

Бдительный сотрудник немедленно обратился к начальству, и оно, в неожиданном приступе активности, провело стандартную, но от этого не менее эффективную процедуру: внедрило в среду наемных молодого, никому в здешних краях неведомого оперативника. Тот – старательно и терпеливо пас Шара и добился-таки своего. Время от времени вор посещал определенные технологические установки, а временами – покидал расположение городка. Памятуя полученные им строгие инструкции отнюдь не мозолить глаза хитрому вору, он и не мозолил, не таскался, куда не следует. А потом, враз поднятая на крыло, из центра прибыла группа сыщиков и следственная группа по особо важным делам. Вся гоп-компания была накрыта в один мах, словно сетью.

– А это у нас что такое, – говорил капитан Литвиненко, одну за другой извлекая из похоронки хорошенькие черные коробочки, и поцокал языком, – ай-яй-яй…

Впрочем, невзирая на столь глубокомысленное поведение, он и сам-то толком не знал что за сверкающая пластинка находится в черно-бархотном нутре очередной шкатулочки. А то он еще и не так бы цокал. Все это выяснилось потом: сто семьдесят пять граммов родия, триста тридцать с половиной – палладия, четыреста семьдесят один – платины. Девяносто три – иридия и семьдесят четыре с половиной – осмия. Улов чуть больше, чем сорока дней. Две тысячи четыреста сорок один грамм золота "четыре девятки". Пятьдесят три килограмма чистейшего серебра. И – шесть с половиной тонн чистейшей меди, на мелкие расходы.

Но настоящее потрясение испытали сотрудники, обнаружив в отдельной похоронке целый штабель здоровенных плоских брусков какого-то серебристого металла. Каждый брусок был аккуратно упакован в плотно запаянные пакеты из толстого, грубого полиэтилена.

– А это что?!!

У вора был совершенно очевидно смущенный вид.

– Да ладно вам, Николай Кондратьевич, – проговорил следователь Губайдуллин, – угощая его "Дукатом", – чего уж теперь-то… Все равно узнаем.

И тот сказал.

– Мышьяк. Металлический мышьяк. Третий год копится, а мы его никуда пристроить не можем. Висмут – пожалуйста. Сурьму – и то нашли сбыт. А мышьяк – ни в какую. Даже интересно, – он вообще-то нужен кому, или совсем уж нет?

И тут Литвиненко не нашел ничего лучшего, как сказать:

– А… А почему упаковано?

– Так уговор с заказчиком. Чтоб, значит, отравы никакой ни-ни…

И вообще по сравнению с другими законниками Шар был на редкость спокойным и доброжелательным человеком. Впрочем, из дальнейшего следствию стало очень хорошо ясно, почему этот спокойный, солидный человек, вовсе лишенный той показной, истерической ненависти к властям, которую так часто любит демонстрировать уголовное отребье, все-таки является паханом. Когда пошли вопросы, касающиеся конкретных имен, денег и мест, он только развел руками и спросил с легким недоумением:

– Начальник, ты же умный человек. Зачем ты все это у меня спрашиваешь?

А потом и вовсе начались сущие чудеса. Группу отозвали в Москву. Часть – бросили на другие дела. Дело забрали в какое-то особое производство. Бдительного сотрудника повысили таким образом, что он выехал совсем-совсем в другой район края а там – спился, потому что других вариантов новая должность не предусматривала. Шар, понятно, под суд угодил. И тут произошло то, о чем долго-долго ходили предания по зонам и пересылкам. Николай Кондратьевич Шагадамов вместо последнего слова на суде закатил Речь. Согласно легенде, в двадцатом веке только одна речь могла бы поспорить в известности и последствиям с этой: имеется ввиду небезызвестная речь, произнесенная в городишке Фултоне неким Уинстоном Черчиллем. Еще одна памятная в народе речь, начинавшаяся словами "Братья и сестры…" по мнению очевидцев могла претендовать в лучшем случае только на третье место.

– Граждане судьи! – Начал Шар, и зал потрясенно замер. – Память об этом деле останется надолго, потому что оно было ясно с самого начала, подсудимый – от своих дел не отказывался, не отпирался, не было такого, чтоб подсудимому пришили чужое дело, или бы он сам, своей волей взял на себя чужую вину. И все-таки он, подсудимый, то есть я, – не виновен! Не виновен, потому что делами своими никому не нанес вреда, а принес только пользу всем и очень много пользы!

Так он начал свое Последнее Слово. Он вдохновенно говорил о реках отравы, о ветре, который становится ядовитым, когда дует со стороны старых отвалов. Об целых тучах ядовитого дыма, изрыгаемых трубами. О том, как сердце его прямо-таки кровью обливалось, когда он видел мертвые реки и земли, на которых не растет даже мох. Так в чем же меня можно обвинить, граждане суд? Только в том, что брал себе выгоду, и без того упускаемую государством? Да, но при этом он еще устранил огромный ущерб, который терпело государство до его вмешательства. Тут он, как положено хорошему оратору, сделал эффектную паузу и завершил свое плаванье по волнам риторики блестящей концовкой. Она была выдержана в форме свободного рассуждения, высказанного тоном несколько задумчивым. Но те, – говорил он, кто, руководствуясь буквой законов, написанных давно, в совсем-совсем другое время, все-таки осуждают меня за это, пусть задумаются. Пусть задумаются и хотя бы сами себе ответят на вопрос: а почему никто раньше, до этого вора, не взялся за столь нужное, полезное, очевидное дело? Может быть только потому что даже и во сне не видел возможности получить от дела, полезного всем, еще и свою маленькую выгоду?

Кощунство – передавать эту речь в вольном пересказе: изобиловавшая, – не слишком, но все-таки, – специфическими словами, принятыми в соответствующей среде, и яркими, смелыми сравнениями, она дышала суровым, грозным величием. Согласно изустному преданию, прокурор не мог удержать слез, а конвойные – так просто рыдали, как дети, когда выводили героя нового времени из зала суда, дабы препроводить его в зону строгого режима для отбытия очередного срока за хищение социалистической собственности в особо крупных размерах. Не знаем. Пусть подробности эти останутся на совести рассказчиков. В конце концов – каждой людской общности необходимы свои легенды.

Когда бабушкин внук Митя решил было навестить бабушку во время долгого, сложного и откровенно тяжелого процесса лечения, его завернули назад, мотивировав отказ тем, что дуракам-де половину работы не показывают. Обсудив предстоящее в семейном кругу, чета лекарей решила все-таки взять отпуска без содержания. Благо, что дело того стоило. Когда, наконец, первая в своем роде операция, проведенная посредством аж сорока трех "спецур" в составе почти двух сотен композиций была закончена, его официально пригласили ознакомиться уже со всей работой полностью. Неизвестно, чего он на самом деле ожидал, но увидав бабу-Веру в натуре, он испытал потрясение, граничащее с шоком. Навстречу ему, ослепительно улыбаясь снежно-белыми, как с дореволюционной рекламы зубного порошка, зубами, вышла высокая, худощавая женщина. Возраст ее затруднился бы назвать даже специалист, но уж старой-то она не была ни в коем случае! Этого про нее не сказал бы не только специалист, но даже и злейший враг! В крайнем случае – сколько-то лет от тридцати до сорока – сорока пяти. Двигалась, пожалуй, несколько неуверенно, как будто еще не привыкла к новым статям, но это только если присматриваться. Миловидное, гладкое лицо буквально лучилось удовольствием. Молодое, а впрочем – тоже никакого возраста. В голове его мелькнула нелепая мысль, что такие вот лица были, наверное, у греческих богов, потому что невозможно иметь лицо восемнадцатилетнего, прожив долгие тысячелетия. В самом деле, – на каком возрасте остановится такое лицо? Ответ один, – на таком, которого не бывает.

– Ну как? – Спросила, явно гордясь достигнутым, Люся, дочка того самого Константина, сына кума-Ивана, заведующая Второй Патологии в роддоме. – Каково вышло, а? Отойдем-ка, мне надо кое-что сказать тебе…

– Слушай, по зрелом рассуждении, мы решили не ограничиваться тем, что запланировали с самого начала. Мы тут, прежде чем начать, – она закурила "Бородино", – поговорили с Верой Михайловной. По-женски, понимаешь? Так она изъявила желание, чтобы ей регенерировали не только суставы с сосудами. Так что на повестку дня само собой стал естественно стал следующий вопрос, – а можно ли спротезировать еще и кое-какие функции… Мы сделали несколько композиций вроде тех, которые используют при синтезе стероидов, придали им органотропность и способность реагировать на… В общем – придали им регулируемость и основные обратные связи биохимического типа. Это – оказалось гораздо проще, чем многое другое. Да сам можешь поглядеть, если захочешь…

Если он чего и хотел, так это заорать. Благая, в общем-то, здравая, обыкновенная затея, будучи доведена до логического конца, обернулась какой-то жутью. Чем-то, очень сильно напоминающим сон, но и при этом – это был не его сон. Потому что видеть себя зрячими наиболее свойственно в общем-то самим ослепшим. Покрываясь мурашками размером не менее таракана, не имея ничего такого, что было бы по-настоящему уместно сказать, Бабушкин Внучек просто-напросто был вынужден пошутить:

– Так что ж теперь? Я могу ожидать рождения дяди, который был бы на двадцать лет моложе меня самого?

– Ну… Что этого не будет, я, пожалуй, гарантировать могу. Но… Я не слишком-то удивлюсь, если у нее восстановятся… В общем – если восстановится цикл.

– Слушай, – ты хоть понимаешь, что говоришь-то вообще?

– Да кому же, – ухмыльнулась она своей мимолетной, циничной, знающей, даже мужской какой-то улыбкой, – знать-то, как не нам. Сколько работы! Какой адский труд! Знать бы, что это такое, – ни за что не взялись бы на таких условиях… Но, договор, как говорится… Не бросать же, да и увлеклись как-то.

– Если народная пословица о деревьях и лесе и относится к кому-то в полной мере, – мерным, отчетливым тоном начал заказчик, и вдруг рявкнул, заставив ее вздрогнуть, – так это к вашей семейке!!! Вы сделали то, чего даже в сказках не делали колдуны! Только черт, этот, как его? В Фаусте.

– Да, вообще-то… Да-а-а…

– Дошло, да? Судя по виду нашего Политбюро, в СССР никто ничего даже близко похожего не делал. И тем более – во всем остальном мире. Никто, кроме вас, не умеет творить ничего подобного с живой материей…

– М-м-м, – перебил его потихоньку подошедший Люсин муж-ортопед, – видишь ли… Как раз того, что принято называть "живой материей", мы и не касались. Ни коллагеновые волокна, из которых в прежние времена делали о-отличнейшие тетивы для луков, ни, тем более, кристаллы фосфата кальция живыми, строго говоря не являются. Как не являются живыми, к примеру, нейлон и известка. Лишнее – убрали, кое-где – прибавили. Форму и поверхности – делал на твоем "Топазе", – забери, кстати, – племянничек, расставаясь, прямо-таки плакал. Гиалиновые хрящи – под ноль, в воду, заменили композитом на основе того же коллагена и полимера "суперслик", из которого проклятые буржуи собирались делать летние катки. Поверхность – упрочнена сеткой из этой твоей "желобоватой" модификации тубоуглерода, стереосвязанного с углеродом глобулярным. Система – сотни на три лет, без шуток, с гарантией… Да! Это все так. Но вот живых клеток – мы не трогали ни единой. Мы не можем вот так взять – и отремонтировать нервные клетки, которые, как известно, не восстанавливаются… Зато можем поставить нейробласты человеческих эмбрионов, стабилизированные по особой стандартной методике, – на место отмерших. Что и сделали. Пока совсем никак не можем добавить мышечной массы. Миокарду – условия создали комфортные, тепличные, тут и спору нет, но вот восстановить его там, где, к сожалению, уже нет – бог его знает. Попробовали пока что те же стволовые клетки, только под другую матрицу, – а вот посерьезнее ничего не можем…

– Не можете, или не делали?

– Не! Тут работа, чтоб тебе было понятно, чисто инженерная, а про "ВирВекторы" – мы только слышали, да и нет там пока что ничего… так что – слуги покорные. А вот кости-хребты-суставы-связки-объемы-поверхности… – а, еще – протезы! – хоть и молекулярные, – это по нам…

– Ну! И откуда ж бы это, к примеру, такое пространственное мышление, – сварливо спросил Митя, – у медика-то?

Супруги – переглянулись, и дружно заржали:

– Батенька мой! Да поразбирался б ты годиков десять-двенадцать в пленках, который на нашем рентгене делают, понакладывал бы аппараты Илизарова, поделал бы пластики суставов, – тогда б понял, у кого по-настоящему пространственное воображение-то бывает! Да я, если хочешь знать, – поверхности сам выводил, сразу же, племянник только проверял, так почти што никаких поправок-то и не было… Так, – отдельные уточнения.

– Так. А теперь – серьезно. Поменьше чудес. Лучше бы – вообще никаких чудес. Вообще никаких чудес ответственным работникам, особенно ментам и кагэбэшникам. Сумеешь засрать мозги, что, мол, тут ты, к сожалению, бессилен, а тот случай, про который вы говорите, – так это совсем другое дело, потому что… а? И никаких чудес незамаскированных.

– А ты поучи, поучи папаню детей делать!

– Это все понятно. Жаль только, – закуривая новую сигарету, и снова мимолетно улыбнувшись все той же улыбкой, – никого из нас никак нельзя в евреи поверстать. Выезжаешь, к примеру, в Израиль, сам едешь в Штаты. И через годик-другой – миллионер.

– Во-первых – не все так просто. Во-вторых – не миллионер, а мультимиллионер, а уж если продать лицензию… Только ни хрена не выйдет. "Спецур" новых вам там никто не продаст. Погодите. Работайте пока с теми, кого я буду давать, и вам вообще никакие деньги не понадобятся. Всю зарплату, как есть, будете откладывать. Это – в ближайшее время. А там – посмотрим.

XVII

– А интересное получается кино, – один гражданин заказал посевной материал класса "суперэлита", в количестве тонны, платит наличными, другой… Чин по чину, прошлой весной, так что без дураков. Пятый-десятый-двадцатый. И все по тонне посевного картофеля, как минимум. Какие интересные граждане появились! Ой, какие интересные-та! И как много!

– Из одного места или из разных?

– Сейчас посмотрю, – говоривший, надев очки, принялся перебирать надорванные конверты, – та-ак… В общем – места разные, но все – южный Урал и Зауралье. Кажется, – по большей части вдоль Транссиба. Говорю же – интересное кино выходит…

– Берешь солому… так. Опускаешь в измельчитель… так. Запускаешь. Заливаешь водой, – и в расщепитель. Сначала – кнопка "Активация", пятнадцать минут ждешь, потом – кнопка "Фиксация". Как отщелкнется, так и готово. Выва-аливаешь все из бункера, – и можно по новой… Понял? Будешь все по уму делать, так все у тебя со скотом будет в полном порядке. Начнешь халтурить – не обессудь…

Говорят, если в самом начале какого угодно дела, при закладке дома или крепости идет дождик, – то это к удаче. Вроде бы как бог благословляет начинание, поливая его из небесной леечки, чтоб лучше росло. Если так, – думал Юрий Фомич, ютясь на лежанке таким образом, чтобы ручьи, льющие с совершенно дырявой крыши, не попадали хотя бы на голову, – то его безнадежное мероприятие с самого начала обречено на прямо-таки гигантский успех. Когда друг Гена вез его сюда на грузовике, в небе начали собираться тучи. Когда они сгрузили десяток ящиков и тюков, тучи собрались над головой неподъемно-тяжелым, непроницаемым темно-серым пологом. Ясное майское утро превратилось чуть ли ни в поздний, ненастный вечер. Генка, с опаской глядя в небо, явно заспешил, хотя и старался не показывать виду. Сюда-то они ехали, как в сказке, по бархату, так, что самосвал только кое-когда подпрыгивал на окаменевших ухабах. Сухая удалась весна, редко так бывает, чтоб сразу после майских праздников не было непролазной грязи. Впрочем, – Юра знал это, а Генка – так подтвердил, что эти места вымерли, опустели с такой страшной силой, что даже дороги оставались не разбитыми. Не было чудовищных борозд, налитых вешними водами, смоляных, даже на вид невылазно-вязких, клейких рытвин, ведущих в обход самым страшным колеям, а потом – в обход обхода, так, что в конце концов образовывалась страшная, злобная пародия на транспортную развязку где-нибудь в Европе, – и занимала при этом не намного меньше места. Здесь этого не было. Старые большаки подернулись ползучими, жилистыми плетями неистребимого птичьего горца, и было это, понятно, удобно, – но все-таки страшно. Как будто прошел мор, как будто война, непосредственной близостью которой так долго стращали нас партия и правительство, уже отыграла лет тридцать-сорок тому назад, и Вероятный Противник – в необыкновенных масштабах применил пресловутую нейтронную бомбу, либо же пустил в ход какую-нибудь еще более крутую новинку в том же роде. Так, что люди и скот – вымерли, а земля осталась пуста-пустынна, хоть и зелена по-прежнему, и стало так, что не было уже даже и пустых домов, заколоченных, либо же мрачно глядящих на безлюдный пейзаж черными проемами навеки опустевших окон, а стали – одни только кучи строительного мусора, шиферно-серые срубы, покосившиеся настолько, что опрокинулись, рассыпавшись неряшливыми грудами толстых бревен, буйные заросли, совершенно скрывшие то, что осталось от некогда живых подворий. Так, что его полуразвалившаяся халупа на их фоне могла считаться почти что целой. Геха, нырнув куда-то в недра машины, достал оттуда поллитровку:

– Может, – возьмешь все-таки?

– Не, – помотал головой Юрий Фомич, – спасибо. Зарок дал. По крайней мере – пока не стану на ноги. Если начну, так уж не остановлюсь, это точно. Опасная это штука – водочка, когда остаешься один.

– Ну, – с сомнением протянул друг, – как знаешь…

И, – продолжая с опаской посматривать на небо, где облака – остановились, очевидно, добравшись до места, и теперь только клубились лениво и медленно, как сытый палач в маске, – медленно поигрывает витой плетью, – уехал. И минут через пятнадцать начался дождичек, – весенний, щедрый, теплый, только очень уж сильный. "Жилье" его – располагалось на невысоком холмике, а в борозде под холмом – виднелись остатки провалившегося внутрь колодезного сруба. Впрочем – сруб это что-то, что рубят, а здесь кольцо было некогда сложено из кирпичей. А начало мая – это все-таки не июль и даже не июнь, поэтому он под своим тряпьем на холодной лежанке жутко озяб. Хотя бы потому что вымок под дождиком, который так и не удосужился перестать и лил весь день напролет. В два часа ночи, или чуть позже того, в пресловутую сучью вахту, он не спал, прислушиваясь к неумолчному шуму дождя за ветхими стенами, ворочался, и крепко подозревал, что свалял колоссального дурака. Прямо-таки кретина свалял. Не менее, чем двухметрового роста. Весь безнадежный ужас его будущего, которое неизбежно ждало его теперь, после его необратимого поступка, когда он продал все, что мог, занял массу денег и – уволился с "Селены". При этом вдребезги переругавшись со всеми, с кем только мог. Только потому что люди, которым он доверял всецело, под страшным, заклятым секретом рассказали ему, какого рода покупки, оказывается, можно сделать в наше время. Не счел за труд, проверил, – все оказалось, как говорили…

… Нет бы уйти по-тихому, пожав ручки суке-мастеру, алкашу-завкадрами, и начальнику цеха, которому в последнее время, похоже, все стало глубоко по хрену. Мол, – не поминайте лихом, мужики, так сложилось. Выпить с ними, с… С-с п-падлами, – он неожиданно для себя аж затрясся от злости, вспомнив воочию всех тех, о ссоре с кем жалел только что. Ведь ладно бы психом был, а то ведь спокойным мужиком считался, флегматичным, что – лишнего шагу без дела не ступит, – а ведь поди ж ты… Как уволился, так Розка чуть не надселась от визгу, поддержка от нее та еще отказалась, а чуть заикнешься – так она опять в визг, аж синеет. Больше всего в настоящий момент он жалел о том, что не взял у друга-Генки ту бутылку, он поневоле проглотил голодную слюну, представив себе, как водочка ласково обжигает рот, приятно для человека бывалого косорылит, и теплыми шажками шествует в желудок, согревает, утешает и баюкает, как все на свете сразу же становится хорошо и нормально, и сами собой тают проблемы. Вот-вот, так тают, что и решать-то не надо. Ежели нарушить этот зарок, начать выпивать, пока очень уж трудно и вообще, – не началось, так лучше даже и не затеваться. Тем более, что прямо-таки с завтрашнего дня спирта будет больше, чем достаточно. Лучше подходит, понятно, метанол, но можно сделать так, что и этанол будет. Качественный. Прямо-таки чистейший, и если он допустит по этой части слабину, то лучше б ему прямо сейчас возвращаться домой. Валиться в ноги мастер, завкадр, начцех и ползать перед ними на брюхо, получать, сколько дадут согласно расценке, которую снизили в очередной раз… И слушать каждодневный Розкин визг по поводу его неумения жить. Вот Кандауров – умеет, а ты… Вот Сиротинин – умеет, а ты… Вон Шелихович-то – вон чего, а ты? … А ежели б ее взаправду к тому же Кандаурову, – то-то у него она повизжала бы! Попробовала б только! Да он пришиб бы ее, как муху, как только надрался бы в первый раз. Да и насчет Шелиховича, еврея, как с карикатуры с фашистской, криво-горбоносого, щуплого, кучерявого, лопоухого недомерка, у которого изо рта смердит, как из помойной ямы, так, что стоять-то рядом невозможно, – тоже… Разговоры в пользу бедных. Нет, – прошептал он сам себе в темноте и стиснул зубы, – либо сдохнуть, либо сделать. Так, как хочет он, а не Розка, не водка, не мастер, не горячо любимая Родина даже. Пора стать кем-то просто самому по себе… Он вдруг удивился: как просто-то! Смысл жизни – смысл жизни, проблема видите ли, неразрешимая!.. Подумаешь, – бином Ньютона! Быть кем-то самому по себе, – чем не цель? И если не вышло, – то не удалась жизнь, а если вышло, – то удалась, и тут не важно, кто ты при этом еще, – мужик, моряк, торгаш или академик. Было еще темно, потому что тучи еще продолжали затягивать ночное небо, но уже по одному тому, что легче стали – думы, свободнее – дыхание, и отступила лютая тоска, чувствовалось, что – кончилась сучья вахта и стрелка перевалила за четыре. Вздохнув с неожиданным облегчением, он так же неожиданно заснул.

Дождь – сделал все, что мог, и закончил свои дела, омыв небо от облаков, не было ни ветерка, небо было – как синий кристалл без порока, а от насквозь промокшей за сутки Водяной Змеи почвы исходил ароматный, теплый пар. Он – не выспался, его – штормило от недосыпа, но это, странным образом была приятная усталость. Времени – восемь, не так уж и рано, погода самая, что ни на есть, подходящая, так что – начнем, помолясь. Перво-наперво – тюк с "лодкой".

Это, надо сказать, был еще тот трюк: интересно, кто первый додумался сделать надувную вроде бы как лодку в форме параболоида вращения и покрыть ее изнутри отражающим слоем? Можно бы – и по-другому, но только он и так должен-передолжен, а так – дешевле. Какой-нибудь идеальной фокусировки тут не требовалось, чай – не звезды наблюдать, с этим и погодить можно, лишь бы весь световой поток попадал на квадратный метр "полной" батареи. Надувая, он надувал туго, чтоб аж звенело, а "лодка" – передвигалась бы, как вполне монолитное тело, и порадел при этом так, что заработал головокружение. Открыл другой ящик – двойной, обе крышки – с резиновыми вроде бы уплотнителями, достал оттуда несколько баночек с "соломой" и Книгу, – толстенный том на восемьсот тонких пластиковых страниц в мягком переплете, посмотрел оглавление, почитал, – лишнее спрятал аккуратно на прежнее место. Достал две сорокалитровые канистры с метанолом и вылил их прямо в "лодку". Туда же полетели несколько брусочков красной клейменой меди, две пластины от старого трансформатора (продавец говорил – вполне подходит) и литровая банка чистой двуокиси кремния. Там – видно будет, а вот первые шаги были настолько ответственны, что проводить их лучше было все-таки на прихваченных с собой запасах. Глянул в инструкцию, – высыпал туда композицию под литерой "Т" и, наконец, вытряхнул туда же соответствующую "солому". Теперь оставалось только ждать, время от времени – меняя положение батареи на тщедушном с виду штативе, чтоб, значит, поток световой приходился бы – на нее. В толще жидкости появилось некое довольно быстро сгущавшееся облачко, исподволь превратившееся из конструкции вполне паутинной – в тело вполне осязаемое, плотное, даже довольно причудливое.

"Лодка" – 450 руб. 00 коп.

Батарея на 1кв. м – 120 руб. 00 коп.

Реактивы и элементы – 93 руб. 58 коп. всего.

Две канистры метанола по 40 л, с канистрами – 64 руб. 20 коп.

"Книга-инструкция" – 32 руб.

"Топаз" пиратского дела в то время представлял собой пологий горб, на передней стенке которого располагалась сенсорная, без всякой почти механики клавиатура, а из "макушки" – рос гибкий стержень, на котором крепилось плоское прямоугольное "зеркало" экрана с диагональю 50 см. В данном варианте, – это была только часть универсального "ткача", годного как для копирования "соломы" так и для "набивки" новой, в соответствии с источником информации. Сам эффектор – располагался в отдельном корпусе, напоминающем какой-то шипастый духовой инструмент серого цвета, соединенный с "Топазом" при помощи СВК. Теперь, тщательно проверив его, он убедился, что все, как и положено, – работает, а он – получил инструмент, при помощи которого можно сделать, в конечном итоге все, что угодно. Если есть это. Он достал "комби" – сапфирную пластинку универсального носителя информации, на котором был записан километр уникальных последовательностей "соломы" и краткая инструкция, фактически, – оглавление, – выводимое на экран. Вот это вот было дорого. Он купил, не скупясь, пока что четыре, и стоили они по пятьсот рябчиков за штучку. "А чего ж ты хочешь, – нервно хихикая, говорил продавец, – чтоб это продавать, надо быть не просто продажной тварью, а продажной тварью в квадрате. Торгуя этим – мы отменяем сами себя". Ну, – не очень-то, потому что эти штучки – не копировались. Не было такой стандартной процедуры, к ним нужна была своя "солома", а вот ее – не продавали. Можно было, конечно, переписать то-се с диска, но вот ошибочки могли обойтись слишком дорого, да и емкость не позволяла держать и обслуживать что-то и впрямь серьезное. Да и вообще… Дорого, – да мило. В четырех пластинках из невероятно твердого, прочного и инертного материала, как двадцатикилометровой высоты ядовитый гриб – таится в угрюмом цилиндре ядерной бомбы, таилась свобода. Свобода – нигде и никогда невиданного размаха, прямо-таки космическая… Если хотите знать, так очень даже сопоставимая по масштабу своему с вышеупомянутым грибом.

– Вот тебе инструкция, – говорил продавец, молодой бородатый мужик со старыми глазами, – там, вообще-то, все есть. Но кроме инструкций послушай и еще кое-что. С живого голоса, может, лучше запомнишь. Своеобразие всей этой моей мудрости в том, что никто не поступает соответственно с самого начала. Только потом, когда, в иных случаях, бывает поздновато. Метанола тебе понадобится море. Причем и как основной материал и, главное, как горючее. Ты изведешь все бурьяны в округе. Разберешь все старые плетни. Перетаскаешь все позапрошлогодние скирды. Метанол – это вообще отдельная поэма для вашего брата, по-хорошему, конечно, надо бы на него отдельного человека ставить, ни с какими затратами не считаться, но вам всем – хоть кол на голове теши. Хоть бы один послушался доброго совета. Причем, – учти, – бесплатного…

В этом был, проклятый, – прав. На все сто – прав. Беда была только в том, что правота эта – ничего ровно не значила. Вечерами, качаясь от усталости, перед тем, как рухнуть на тряпки и угасающим сознанием позаботиться о том, чтоб укрыться, потому что очень свободно можно было не успеть, он делал самую легкую работу: сгребал как можно большую кучу прошлогоднего бурьяна и свеженькой, веселенькой, весенней крапивы, сухих веток, листового отпада почище и посуше, что не успел еще стать перегноем, старой соломы, тех самых древних плетней, каких-то чурбаков из полузатопленного погреба, и отдельных частей собственного (все равно – разбирать до основания, а затем…) валящегося от ветхости сарайчика. Утром – вся эта куча, исходя в чане зеленой пеной от той самой крапивы, без остатка переходила в очередной центнер метанола. А чистым метанолом продукт становился после того, как он – процеживал его через два разных фильтра: от примесей и от воды. Метанол – был естественным и самым типовым сырьем для производства деталей из бездефектного тубулярного углерода, материала, в период Перезакония почти что столь же определяющего, как железо – определяло Железный век, потому что он был легок, невероятно (ку-да там железу! Куда, к черту, самым дорогим и элитарным сталям а также титану, нейлону, кевлару и прочему старью.) прочен, жаростоек и инертен, при самой незначительной модификации мог быть то проводником, то совершеннейшим диэлектриком. А главное, – для производства его не требовалось никаких экзотических сортов атомов. Ничего – кроме метанола. Ну, – почти ничего. Так что первыми почти что изделиями были "раз-чан" и "два-чан", побольше, потому что "лодка" должна была давать энергию. Каждое утро, сброшенный со своего ложа звуком вещи первой необходимости – будильника, привезенного с собой, он перво-наперво смотрел в безоблачное небо и молил господа, Матерь Божью, всех святых, апостолов, угодников и в тригоспода-бога-душу-мать, чтоб небо и сегодня оставалось безоблачным.

"Два-чан" был огромным сооружением два-на два-на три, чтоб взбираться на его край, пришлось сколотить лесенку, а для того, чтоб в его драгоценное, потихоньку прибавляющееся содержимое, ни в коем случае не проникло бы слишком много воды, он склеил специальную крышку. "Два-чан" был каторгой, точнее, – комбинацией каторги, мытаря и ненасытного Молоха, неотступно требующего жертв, да какого там Молоха, – ацтекского Уицтлипочтли по меньшей мере. А вы попробуйте, попробуйте хотя бы такую простую вещь, как просто-напросто наполнить двенадцатикубовый бак ведрами. Один кубометр – сто ведер, одиннадцать – тысяча сто. Это, помимо всяких прочих мелочей, – надо пятьсот пятьдесят раз подняться с двумя ведрами на три ступенечки. А мелочи, – это накормить деревом, соломой, бурьяном и сухими листьями "раз-чан", полученное – отфильтровать, то бишь – перелить туда-сюда пару раз. Одному. При том, что никто-о тебе не приготовит поесть, сам готовь, подальше отсюда, потому как иначе – взлетишь в мимолетной, прозрачно голубой вспышке куда-нибудь повыше дерева стоячего да пониже облака ходячего, и только потом тебя догонит волна уже настоящего, золотого пламени. Недаром подпольный торгаш, человек по определению и по факту холодный и безжалостный, как акула, с такой непонятной жалостью глядел на него, когда он по бедности покупал самый-самый минимум, и ничего лишнего, во всяком случае – ничего готового, потому как, к примеру, довольно слабенький, полуметровый ЭХГ стоил (но, надо сказать, действительно – стоил!) тыщу семьсот пятьдесят, слабенький насос на пятьдесят литров – пол-"косой", униблок – тыщу сто. А "солома" на все это, и еще на кое-какие мелочи, – стоила полтораста за все – про все, да еще по-честному, в дублированном виде! А все для чего? А все для того ж, что торгаш жалостливый говорил еще и следующее:

– А еще есть знак вроде бы. Совсем-совсем нынешний день, и у нас, а не где-нибудь в странах, где мудрецы. Начинают эхэгэшку делать, вроде как ты затеял, самопально, ну, оно, понятно, муторно, так они и закладывают полметра – край три четверти… Потом, мол, второй сделаем, пятый-десятый, такой же, или еще побольше… Хрена! Ни один еще не сделал побольше. Мучаются с тем, что есть. А полметровка – это что? А это, к примеру, на дом хватает, а на хлев – уже того…Все долго, муторно, не одновременно, а потом. Это те, кто метровки закладывает, – потом добавляют второй-пятый-десятый. Понял? Это все одно, как устоять один раз, перед самым первым ударом…

Отсюда – непомерный, как иная комната в коммуналке, ненасытный "два-чан", отсюда – десять тонн метанола, плюс почти по десять кило "пылевидки", меди и глинозема, не считая мелочей, граммовых присадок. Налив его, по инструкции, так, чтоб двадцать сантиметров до края, – не стал ничего делать. Пошел, поужинал и лег спать, потому что был вечер, пальцы на руках – не сгибались, а ноги, наоборот, подгибались, отказываясь держать и тащить тело. Ужиная, он тупо глядел на тушонку и "брикетную" кашу, коей он теперь мог съесть просто-таки неестественно много по меркам совсем еще недавнего прошлого, и вдруг подумал, что доселе вся эта жуткая работа происходит только за счет этого горючего. Встать… он, наверное, сумел бы, но – поленился, дошел прямо так, на четвереньках. Судорожным движением натянул на себя "капоту" – древнее, но некогда дорогое пальто из очень плотного, добротного драпа. Отключился.

Поутру выяснилось, что молитвы всем-всем-всем (включая тригоспода-бога-душу-матерь)… пока еще действовали. Он установил батарею, кинул в чан "композицию" и занялся "тихими играми". Еще вчера, поминутно заглядывая в руководство, "набил" прямо на "ткаче" длиннюу-ущий отрезок нити без радикалов, – повторами, и только по концам набил радикалы очень уж немудрящие, обозначавшие дублирование поперечное. Получил две исчезающе тонких струны с приличными ручками – на шестьдесят и на восемьдесят сантиметров. Вот это был кайф! Доселе просто-таки неиспытанная радость. Старые вишни, наполовину – посохшие, наполовину – около того, выгнавшие редкий лист на считанных ветках, он порезал на аккуратные, желаемой ему формы чурбачки, кружки и сердечки в двадцать минут. Все. Потому что – не торопился. "Струмент" проходил сквозь древесину, как сквозь воду, почти не встречая сопротивления. Приглядевшись – проделал то же самое с древними, изросшими яблонями, парой-тройкой могучих кустов бузины, искромсал их до корней, поймал себя на мысли, что нехорошо посматривает и на корни, и тогда в памяти всплыл следующий фрагмент Устного Предания:

– А теперь скажу о прямо противоположном: делай "маслы", не жмодись…

– Какие "мослы"?

– Не "мо", а "ма"… Мышцы по-заграничному, мускулы, значит…Как только чуть-чуть – сразу делай всякие домкраты-краны-подъемники. У тебя на "комби" – полно всяких. Посложнее и попроще. Так ты – делай. Не надрывай пуп, потому как подохнуть можно запросто, ущемится какая-нибудь грыжа, – и конец! Даже с обыкновенным радикулитом – крест на всей твоей работе. Потеряешь дней десять, – год пропал…Пропал год – очень свободно можешь пропасть ты, потому что долги у нас взыскивают очень серьезно. Таким, понимаешь, способом, чтоб другим было неповадно… На чем все особенно попадаются спервоначалу, – так это непременно начинают пни корчевать, причем вручную и поодиночке. Лучший, должен тебе сказать, способ…

В толще прозрачной жидкости, в "два-чане" никто не смог бы рассмотреть без микроскопа, как вытянулась, ровно вращаясь вокруг оси, исходная "соломинка", но уже через час стало видно что-то, похожее на сотканный из паутины цилиндр около двадцати сантиметров в диаметре. Он – плотнел, одновременно одеваясь все новыми паутинными слоями, все большими по диаметру. Зрелище было завораживающее: вещь возникала, как будто бы с нечеловеческой быстротой и точностью ее рисовали прямо в толще жидкости, одновременно несколько десятков невидимых карандашей. Точнее – чертили, поскольку новые детали "строились" на более ранних, и у любого, кто мог бы наблюдать это возникало безошибочное ощущение какой-то невероятной логичности происходящего, буквально – каждого этапа и части действа.

А он, стоя на второй ступеньке своей лесенки, думал со странной отрешенностью, что если из его полутораметровки ничего не выйдет, то он – все-таки плюнет на эту затею. И будь, что будет. Однако же – вышло к утру следующего дня, и при помощи небольшой электролебедки, выращенной загодя, огромный, полутораметровый ЭХГ выволок себя сам, – после того, как сам откачал жалкий остаток метанола при помощи насоса, что вырос одновременно с ним. При полной нагрузке – он развивал восемь мегаватт, но подкупало то, что почти столь же эффективно конструкции этого рода могли работать на сотую долю своего номинала, – в отличие от почти всех двигателей, существовавших доселе. И на одну тысячную, – правда с худшими характеристиками, – тоже. Это, надо сказать, был этап, но, с другой стороны, – какой-то уж слишком стратегический, воспринимаемый только умом. То ли дело – мотоблок с тележкой, который он вырастил следом. Теперь, с энергетикой ЭХГ, можно было сравнительно легко использовать алюмосиликаты, сиречь – глину с песком, собственноручно натасканные из ближайшего оврага, из подмыва, где, как ему показалось, сырье было вроде бы как почище, – предрассудок, понятно, но почему бы и не пойти на поводу у требований нутра? Натаскав два центнера такого рода отборного сырья и запустив процесс, он присел, чтобы перевести дух, и вытянул перед собой руки. Руки – дрожали, и он в очередной раз подивился, насколько оказался слабее, чем ожидал. Чем на самом деле оказалось нужно для настоящей жизни. Какие-то двести килограммов, какие-то двести метров, а он, мужик, – уже готов. Спекся. Дышит, как карась на берегу.

Зато уж эта работа не только окупилась в полной мере, но и принесла ему живейшее удовольствие. Какой там мотоблок! Целый небольшой трактор. Человеку, привыкшему иметь дело с солидной производственной техникой, да еще советского производства, да еще подустаревшей, машинка неприятно напомнила детскую пластмассовую игрушку, такие полиэтиленовые, дутые, – знаете? Но это было именно что обманом чувств: это была очень, чрезвычайно солидная модель. Со страшным запасом прочности и любовно продуманной защитой основных узлов. Ее в диком порыве вдохновения сконструировал некто Косенко Иван Трофимович, кандидат технических наук и работник конструкторского отдела "Ростсельмаш". Ему было в этот момент пятьдесят шесть лет, он всю жизнь конструировал узлы и новые сельхозмашины, из которых в серию не пошел ни один образец. Еще он был партийцем с более, чем тридцатилетним стажем, и лютым антисоветчиком. Как таковой он состоялся уже годам к тридцати пяти, когда понял, что вся его любовь к сельхозтехнике, все желание сделать что-то полезное, причем не абы как, а красиво, вся его добросовестность вопреки всему, весь его профессионализм – никому в этой стране не нужны. Есть люди, которые ничего не делают, а он – делает ничего, так какая, спрашивается, между ними разница? Обратил внимание на седого, помятого мужика, собрал на него досье и завербовал – лично Мохов, к тому времени ставший незаурядным человекознатцем. Осознав, о чем идет речь, ознакомленный с возможностями, находившимися в распоряжении у заказчика, вдруг поняв, что на этот раз его модель пойдет, причем при том единственном условии, если это будет хорошая модель, он взялся за дело с необыкновенной рьяностью.

Разумеется, никто не сказал ему, что заказчиком является вовсе не государственная контора, но, наверное, душа его это почувствовала, потому что, получив задание и "Топаз" в комплекте с молчаливым студентом, он взялся за дело с такой злобной радостью, как будто не мотоблок конструировал, а – погибель какому-нибудь старинному, выдержанному, как хорошее вино, врагу. Оно и вышло соответственно.

Но – повторим, был у приземистой машинки был хоть и обманчиво, но неприятно-пластмассовый вид. Несмотря на это, счастливый обладатель, не утерпев, немедленно же отправился в ближайшую рощицу, прихватив свои режущие "струны" где, с удовольствием отыскав старые, сухие деревья, он покромсал их на чурбаки. Делая это, грузя драгоценную целлюлозу на объемистую тележку, а потом – плавно уплывая восвояси в удобном, мягком, – блин! мягком!! блин!!! – кресле, он испытывал наслаждение, которое можно сравнить в этом мире разве что с очень немногим. С некоторым приближением чувство это можно сравнить с чувством людей, которые сидели в обороне, потихоньку таяли в числе, у них ничего не хватало, так, что приходилось считать каждый патрон, а на пятьдесят снарядов врага – позволяли себе отвечать одним. И вот – вдруг, скрытно, так, что враг и заметить-то ничего не заметил, – присылают свежие части. Вволю – патронов, вволю – выстрелов к орудиям, да еще – новую технику, такую, что ахнешь. Супостат, заранее облизываясь, нагло, идет в последнюю, – как он думает, – атаку, на беззащитного, – в чем он уверен, – тебя, и вот тут-то его, родимого, ка-ак… Конечно, – к живому врагу испытываешь куда больше злорадства, но и здесь присутствовало нечто родственное. Для того, чтобы понять, что это такое – возвращаться с тонной поклажи за один раз, нужно очень хорошо знать, что это такое – ходить за тем же самым… да, раз сорок-пятьдесят. Пешком. Каждый раз – собирая себя буквально по частям, когда пальцы – не сгибаются, а коленки – совсем наоборот, каждый раз – испытывая отчаяние от того, что – идти надо, и никуда от этого не деться, и невозможно, не получится, – отложить. Для того, чтобы понять, каково это, – небрежно кидать в чан здоровенные поленья из рощицы, где этого добра – ну, сколько угодно, надо знать, каково это – собирать жухлую траву и экономить каждую полусгнившую щепку. Злорадство – к расстоянию, злорадство – к беспощадному времени, злорадное чувство к тяге, которая еще вчера была неподъемной. Причем – не такой, которую не поднять совсем уж явно и безусловно, а такой, от которой чуть только не надсаживаешь пуп, а потом – час не можешь отдышаться. Не-ет, потом – неизвестно, но пока что от мотоблока, который он тут же окрестил "ишаком", было куда больше живой, непосредственной радости, нежели от громадного ЭХГ. Посчитав по пальцам, какое нонеча должно быть число, он решил про себя, что именно день рождения "ишака" будет отныне праздником, и заодно придумал ему название: да будет отныне и присно, и вовеки веков восемнадцатое мая Днем Освобожденного Труда. И пусть невегласы не будут знать, что это значит на самом деле. А завтра с утра – сделаем то, о чем с первого же дня больше всего болела душа: поднять целину и посадить картошку.

… Кстати, – у нас, фермеров, есть такая работка, которая по своему эмоциональному накалу нич-чуть не уступает бесконечному метаноловарению: это обширная, на совесть разветвленная, очень энергоемкая программа называется "Фиксация Азота" и заниматься ей нужно приблизительно все время. Но у него, – спасибо неряхам-хозяевам, сроду не вывозившим со двора навоз, так, что двор оказался в конце концов на добрый метр-полтора выше окружающего пейзажа, – на первый раз не было в том острой необходимости. Легче – свезти тридцатилетний слой перегноя на огород, облюбованный им неподалеку. Чтоб не мелочиться, он поднял враз гектар заброшенных огородов, с варварской беспощадностью запахав все некогда бывшие границы между ними. Сделал так, как порекомендовали друзья, – посадил картофельную безвирусную суперэлиту по траншеям, дно которых покрыл тонким слоем перегноя. Надо было: срочно перекрыть крышу, пока не пошел следующий дождь, а он, кажется, уже что-то такое задумывает. Сделать ангар для ЭХГ. Заделать в землю цистерну под горючее на зиму. Резко-резко расширить парк "маслов", срочно сделать катух и начать потихонечку заново строить дом. Наделать навесных орудий к "ишаку" на лето. И начать-таки фиксировать азот, ежели и не на удобрения, то, по крайней мере, на аминокислотные гранулы. Это – тоже, как и все остальное, – вчера, потому что Генка вот-вот привезет обещанных поросят. Да, и пусть темная сила поет на все лады о том, что гранулы-де – "химические"… "Однофазные" аминокислоты с витаминами, это такая вещь, которая и усваивается легко и сама по себе оказывает какое-то неизученное стимулирующее воздействие… В общем – начать и кончить.

В последнее время у Григория Фроловича появилось нечто вроде постыдного порока: никак не мог обойтись без регулярных, жутко законспирированных встреч со своим сверстником, отчасти – коллегой, и естественным соперником Сергеем. Тем самым, что при Дмитрии Филипповиче выполнял роль, аналогичную той, которую он сам выполнял при Великом Инквизиторе. При организации этих рандеву, постепенно становившихся обычаем, предпринимались такие меры предосторожности, о которых пришлось бы писать особое исследование. Обоснование, куда делся. Обоснование, почему нет. Предосторожности, если проверят, причем если появятся – отдельно, а если начнут расспрашивать, то отдельно. Пришлось даже пойти на прием, именуемый в среде профессионалов древности "отгрыз лапы", – завести себе легонькие грешки, оправдывающие грехи серьезные и непростительные. Дать контролерам компромат, чтобы они не искали большего. Естественным способом для этого была, разумеется, баба. Причем не абы какая, а еще и умная. Мало того, что умная, а еще и своя. При этом – такая, которую не больно-то расспросишь даже и в КГБ. Пока, – тьфу-тьфу, – сходило, благо, что он, как-никак, был профессионалом. Разговоры получались достаточно острые, иногда и местами, – едкие, как кайенский перец, в очень широких пределах – откровенные. Потому что были молодые люди тем, что называется "одного поля ягоды". И была естественная общность интересов. Была даже официальное (только для себя, разумеется) моральное оправдание: вражда двух таких больших людей – не на пользу Общему Делу, и очень нужно, прямо-таки необходимо эти разногласия этак осторожно, завуалировано сглаживать, чтоб тяжелая стариковская дурь – не привела бы к серьезной беде. Мы же с вами – умные люди. Прагматики. Встречи проходили на территории заслуженного столичного долгостроя, на окраине, где нередко по двое – по трое собирались усталые мужчины, чтоб выпить водочки, портвешку или одеколонцу и отвести душу за разговором. Надо сказать – молодые люди, в отличие от многих прочих, совершенно виртуозно умели принимать адекватный образ: такой, чтоб за километр не разило ряженым, и в то же время – чтоб у одиночек, находящихся в соответствующем градусе, не было соблазна подойти для разговора по душам. Хотя, – случалось.

– Разговор у меня к тебе сегодня, друг ситцевый, – серьезный и неприятный.

– От тебя, – разулыбался ясноглазый Сережа, – чего другого ждать-то?

– По условию первой встречи мы с тобой договорились, что будут темы, которые не затрагиваем. Так?

– Ты это сказал. Так вот: я не знаю, получится ли это у меня сегодня.

– А ты не сомневайся. Как спросишь что-нибудь не то, так и узнаешь. Я просто промолчу.

– Это, – Гриша в досаде махнул рукой, – я отлично знаю. Может получиться так, что я расскажу тебе одну историю, ты – промолчишь, но я все равно догадаюсь обо всем, что мне нужно по одному только молчанию. Понял?

Это было по-настоящему серьезно, и его визави задумался:

– М-м-м… Коль пошла такая пьянка…То давай тогда отложим выпивку на попозже… и все-таки рискнем.

– Слава богу. Прямо-таки бальзам на душу. А то прямо не знал, как и начать-то не предупредимши.

– Надо говорить, – Сережа назидательно поднял палец кверху, – не пердупердивши.

– Или так, – Григорий легко кивнул головой, – я сегодня сговорчивый. Так вот: сыскался в Коломне один следопыт красный… м-мать его не так и не этак… Один коллекционер хренов, – подполковник Замятин. Он, понимаешь ли, – дела коллекционировал, причем не абы – как, а с то-онким подбором. А потом, как и положено коллекционеру, – не утерпел. Оно – не все могут утерпеть, чтоб не показать коллекцию какому-нибудь ценителю… В данном случае роль ценителя отводилась, понятное дело, непосредственному начальству… начальство-то – тьфу! – дурак-дураком, такие даже среди внудельцев редкость. Но слава богу, слава богу, – говорю я тебе, – там человечек наш сидел. Причем не просто наш, а персонально – мой.

– Растешь, брат. Своя агентура завелась. Рефлекс, батенька…

– Так столичная промышленность, батенька. Глаз да глаз. Вашими, в том числе, молитвами… Он – копнул, ахнул, – и ко мне. Так и так, мол, надо встретиться. Нет, по телефону нельзя, надо б лично. Лично – так лично, глянул – так ахать настал уже мой черед. Он такого накопал по Южному Уралу, Алтаю, ЦЧО и ЦПП, что у меня в глазах потемнело. Вылил себе на голову ведро холодной воды, вспомнил, чему учили по стратегическому анализу, тряхнул стариной. Чего там было у этого м-мудака, прости господи, – думал, наверное, что папаху за это получит, – я тебе говорить, прости, не буду, а резюме из своих раскопок – приведу-у: интересно, что ты на это скажешь. К примеру – иссяк металлолом. Нету! Мартенам перестало хватать. На Нижне-Пилюйском чугунолитейном, который в свое время, очевидно, на нервной почве построили, так, что не все отливки вывозят, а часть – прямо тут закапывают, потому что – вывезти не на чем, и вообще… На хрен они никому не нужны. Так вот, приехали туда купцы, с-скупили все похоронки, погрузили – и вывезли. Никакого криминала: сбезналичили, деньги в банке, накладные… Уроды эти, вечно непросыхающие, – рады-радехоньки. Никто не удосужился глянуть, ни какие номера на грузовиках, ни откуда…

– Ну?!

– Деньги – налицо, а накладные – пфт… Разбираться, копать, – сам понимаешь, не в моих интересах. Цветной лом – и не ищи, бесполезно. Кладбища техники, – у каждого уважающего себя колхоза есть, знаешь? – опустели! Приехали, говорят, какие-то шабашники, заплатили, погрузили, – и, соответственно, шабаш…

– Разумеется, за границу не уплыли?

– Ты так даже не шути. Понял? Разумеется – нет.

– Это все? – С каменным лицом осведомился Сережа. – Больше ничего?

– Скупили все старые, древние и разбитые автомобили. Любых марок. И набралось всего этого добра столько, что – на Урале кое-где заметно больше машин стало… Руда кому-то понадобилась! Налево руда пошла! Полиметаллическая. Но это, понятно, под вопросом. У нас от прежних времен остались такие места, в которых пролетарии уже позабыли, на каком свете-то живут… Ну, а раз машины, то, значит, что?

Григорий Фролович хитро прищурился, одновременно ловко плеснув вообще-то "КВВК", – но зато из "огнетушителя" и, натурально, – в граненые стаканы.

– Не знаю. Сдаюсь. У тебя вон времени было сколько, чтоб стариной стряхнуть… Или встряхнуть? А ты хочешь, чтоб я тебе прямо сразу сказал. Мы же люди простые, стратегическому анализу, – он махнул свою порцию так, как и надлежит пить "Белое Крепкое", – не обученные. Ваших комитетских академиев не кончали.

Он действительно не кончал "комитетских академиев". Он просто-напросто закончил с отличием "кремлевку", в которую попал не без протекции, но отнюдь не только по протекции. Собеседник об этом отлично знал, а он – знал, что тот знает, но таковы уж были правила игры. Поэтому он сделал вид, что не слышит ернической ремарки собеседника, и просто-напросто продолжил:

– А это значит, что должны вдруг, "на ура" пойти дома в пригородах, а цены на них – соответственно вырасти. Что и подтверждается в действительности для целого ряда областей. И без того наиболее подозрительных. Там же, или почти там же, – отмечается отток работников с ряда промышленных предприятий… на которых с определенных пор отмечаются трудности. Не знаешь, по какой причине? Нет? Ну ладно… Такой отток, что уже отмечается нехватка рабочей силы. Тем более, что уходят-то не худшие. Нет-нет, никакой массовой тенденции. Но не массовая тенденция – существует вполне достоверно. Что скажешь?

– Что было в папке этого коллекционера?

– Увы! Такого рода помощи я тебе, сам понимаешь… Намекну только, что там почти исключительно описываются разного рода товары, неизвестных фирм и очень, очень высокого качества. Это – мягко говоря, что высокого, потому что на самом деле в некоторых случаях аналогий просто нет и, соответственно, не с чем сравнивать. Как нет, судя по всему, и этих самых неизвестных фирм. Так что не мешало б вам самим почесаться. В том числе – этому вашему п-печальнику о бедах народных, Гаряеву. Пусть, элементарно, по рынкам походит, поглядит, чем торгуют на простых советских толкучках в наше непростое время. Причем что характерно, – в вашем Курчино, как и близь других ваших нарочитых вотчин, – ниче-ем подобным не торгуют! Совсем! Проявляя массовую сознательную дисциплину. Как и нету ничего, право слово… Зато сунься в ту же Башкирскую глубинку, – так найде-ошь, на что посмотреть. Вопросы есть?

– Есть. Что конкретно было в папке претендента на папаху?

Григорий издал странный звук, в его исполнении обозначавший крайнее нетерпение, но сдержался.

– Какие-нибудь другие вопросы – есть?

– Ты еще не ответил на этот. Ну ладно, ладно, – насколько ты наврал?

– Э-э-э… Основное, общая картина – правдива. Есть искажения по мелочам, исключительно с целью скрыть источники информации.

– Ты все-таки редкостный мерзавец. Я ж теперь ночь не буду спать, думать буду, – где именно, в каком месте своего… своей информации ты имел саму возможность соврать? А если не найду, то приду к выводу, что это была все-таки провокация. С той целью, чтоб мы проявили активность, высунули рожки из раковинки, а тут бы вы… А следовательно, еще и о том, твоя ли это провокация, или ты только так думаешь? Так что ты подумай, – может, расскажешь все-таки?

– К чему? – Докладчик пожал плечами с видом полнейшего равнодушия. – Единственное, что я тебе посоветую, и это – взаправду, от души: поменьше волнуйся о моих гипотетических интригах. Боюсь, это самая незначительная из проблем, которые, похоже, у вас возникнут прямо вот-вот…

XVIII

Вера Михайловна вертелась у нового зеркала, мерила новенькую черную "плюшку", купленную только вот-вот, и не могла взять в толк: как это ей пришло в голову купить такую вот гадость? Совершенно же старушечья вещь, никак ей не к лицу… Купила не потому, что хотела, а – потому что привыкла хотеть эту чертову "плюшку". Внучкова картошка, посаженная при внучковой помощи на трех самых больших огородах уже осиротевшей вроде бы деревни с внучковыми удобрениями, обернулась в тысячу двести сорок два мешка по два пуда весом. Их внучок, вместе с товарищами подготовив почву, загнал в Нижнем Тагиле по двадцать рубликов, – как с куста. Сколько там у него вышло после уплаты накладных расходов – его дело, только ей, старухе, он принес семь тысяч двести.

– Ой, Митенька, да куда мне, старой, столько?

– А ты, старая, чаще в зеркало смотрись. Я тебе, кстати, привез… А деньги тебе – ну-ужны будут. Ты заводи хозяйство, заводи, разворачивайся! С тебя, пенсионерки, взятки гладки, не то, что с колхозничков на центральной усадьбе. За что тебе надо будет, – ты плати, не скупись, – оно окупится…

Пожевав по привычке губами, поскольку никак не могла привыкнуть к белым, ровным зубам, которые ей совсем не больно вставил симпатичный доктор Игорь, она осторожно заметила:

– Митенька, а, может, не тратить пока что денежки? Лишнего-то? Ты б мне аппарат сделал, с друзьями. За самогонку тут все, что хошь, и ку-уда дешевле выйдет…

– Это, бабуль, – мысль. Мудрец ты у меня. Сделаем. Такой, что никакого дыму, и не найдут никак.

– Ага. Ну и хорошо. А штоб Федька-перседатель носа не совал, так и в усадьбу-то, в усадьбу, – человечка б своего с аппаратом тыим…

– Это к чему?

– А пусть, проклятый, зальется! Ты не думай, на што бы дельное, – так нет, а порушить што, – это он хи-итрай! Гамни-истай! Как у кого што, – так наскрозь все видит. Он ето приструнить называет, чтоб значит, отнять и хозяйство б хином пошло. А выпить любит. Сроду мимо рта не проносил.

– Говорил же я, – рассеянно отреагировал Митенька, – тебе б министром быть. Займемся в самое то время. У меня как раз со СХИ два человечка выпускаются, хоть и не здешние, а все равно деревенские, так я их к делу-то и пристрою.

– Вот и ладно будет. А ты деньги-то, деньги возьми, сколько надо, привези поросяток.

– Сколько?

– А хоть десяток.

– Да ты че? Не сдурела?

– Не такое делывала, Митенька. В сорок шестом годе на мне заместо коня землю пахали. Беременная воду ведрами на гору носила, в ферьму в эту ихую, да зимой, да в гололед. А если ту машину привезешь, что для навозу, – помнишь, рассказывал? – так и вовсе…

– А справишься?

– Ничо, – высокая, гладколицая, худая женщина махнула рукой с явным пренебрежением, – с трахтером справлялась. С дойкой, с машинной, пока не сломалась вроде. И тут справлюсь. Вы у меня голодать-то не будете.

– Все одна?

– Ничо, – повторила она, – я привыкла.

– Не-е, – задумчиво проговорил Митенька, – так оно дело тоже не годится. Найдем те подручного! Хватит ему шагорданничать!

– Оглоеда, штоль, какого? Так он озоровать будет…

– Не будет. У нас для этого хо-орошее средство есть! Как шелковый будет!

– Слышь, – так, можеть, папанька твой по весне подъедет? Он-то что там, в городу?

– А он те сильно нужен? Начнет тут… Вино трескать да городской гонор показывать.

– Это – да, он у меня глу-упай. И все какие-то… Без царя в голове, бездельнаи. В кого ты удался-то, ума не приложу…

– Не сглазь. Я-то не свихнусь, дело у меня, а вот дети какие получатся? Так что не надо.

– Не. Пока, правда, рано, а потом-то я его приспособлю. Пристрожу.

Силы у нее теперь было, – не как в восемнадцать, говорить нечего, но выносливости, вроде бы, даже и прибыло. Починенные глаза – видели зорко, как в молодости, руки-ноги-спина – гнулись, как в девушках, матка, которая мучила ее чуть не больше всего остального, – не выпадала. Одышка – уж коль что-то дюже тяжелое, но она – береглась. Хватит. Чутье подсказывало, что в этой новой жизни от нее потребуется что-то другое. Есть люди, – и это мало зависит от возраста, – которые способны чувствовать Перезаконие непосредственно, как другие чувствуют запах, как будто бы наступление его создает вполне реальное физическое поле. Мало того, – оно придает им нечто вроде темной, смутной способности провидеть грядущее. Уверенности – в своих силах. Подсознательного знания – своего места в неслышно наступающем новом мире.

– Значит так, дрянь паршивая, – грозно нахмурив брови, грохотал начальственный папа, – ты знаешь, во что мне обошлось, – тебя отмазать?

– Я, между прочим, – не просил!

– Ах, так! Так пожалуйста, – дело-то не закрыто! Сейчас, звоню, говорю, что не хочешь, и ты отправляешься в камеру. Как соучастник. Тебе там, наверное, понравилось?

Запальчивость у Валечки Сорокина сняло, как рукой, воспоминания о всего-навсего суточном пребывании в изоляторе врезались в память навсегда. Это был какой-то кошмарный сон. Невозможно, чтоб кто-то мог прожить там месяцы. Тем более – годы. Правда, он не сомневался, что папаша берет на понт и решил принять игру. На всякий случай он все-таки ничего не сказал, но вид принял гордый и ироничный. Папаша нахмурился еще сильнее. Он, вообще-то, был типом первобытно-грубым, безудержным, но пребывание в коридорах власти научило определенной сдержанности и даже дипломатичности. При нужде-то.

– Не ве-еришь, – проговорил он со зловещей ласковостью, – думаешь, – куда папаша денется, отмазал раз, отмазал два, и дальше будет отмазывать. Ты, конечно же, прав, я тебя считаю дрянью, дешевкой, мерзавцем, но даже и мерзавца-сына отцу – судьба отмазывать. Но тут у тебя, погань, неувязочка вышла. Когда в тот раз, когда вы машину угнали чужую и катались, это я тебя просто отмазал. Хозяину сунул, договорился, он заявление-то и забрал. А сейча-ас… Тут дело совсем-совсем другое. Так что слушай меня и молчи… Викентьев мне, конечно, друг, но только ведь и ему неприятности не нужны. Давай, говорит, его по малой статье посадим, пока он еще чего не натворил и не сел всерьез. А больше – никак? А больше, говорит, – никак. Потому что ежели опять, то мне своя рубашка ближе к телу. Ты ж, говорит, поручиться за него не можешь? Да, говорю, – не могу. Это работу надо бросать и пришивать его, пог-ганца, к пиджаку. Пусть, – говорит, – посидит малость. Он у тебя такой дешовый, балованный, паршивый пакостник, что ему помочь должно. На всю жизнь напугается и, глядишь, пришипится. Ладно, говорю, – он, а мне-то, мне-то за что такой позор? Ну, обсудили, – договорились. Только он условие поставил…

Валечка осторожно, чтоб не показать, – перевел дух. Жизнь, кажется, продолжалась. Пообещать что угодно на словах, – ему ничего не стоило. А потом, глядишь, ежовы рукавицы поослабнут. Как бывает всегда. И можно будет по-прежнему вести прежнюю жизнь, легкую и приятную. А мамахен без тугриков не оставит.

– Тебя два года не будет в городе. Увижу, – говорит, – посажу в связи со вновь выяснившимися обстоятельствами. Сразу. И не обижайся тогда.

Это… было неприятно, но поправимо. Через месяцок-другой, когда уляжется, так он подлижется. Не впервой. Конечно, еще месяцок придется Ангельбертика разыгрывать. Но тут папаша с отвратительной прямотой объяснил, что он на самом деле имеет ввиду. Помолчал, глядя на уничтоженного отпрыска, и добавил:

– Прямо сейчас. Чтоб ты ничего не удумал.

– Папа! Папа! – Охваченный самой что ни на есть позорной паникой, он потерял всякое подобие твердости духа. – Ну я все понял! Ну больше никогда не повторится!

– Слава богу, – папаша был полон какого-то непонятного удовлетворения, – наконец-то я зацепил тебя за живое. Наконец-то достал тебя настоящего, голенького, дрожащенького…

– Ну неужели же ничего другого нельзя придумать? У тебя же, кажется, сестра двоюродная в Москве! Ведь ты же можешь…

– Могу. – С тихим счастьем прошептал тот. – Но не хочу. Я совсем не хочу, чтобы тебе было хорошо. Ты, скользкий, как пар-ршивый вьюн, – из чего другого вывернешься. А вот тут попробуй! В-вот попробуй только! Посидишь без пива, и без фирмовых шмоток. Без коктейлей через с-соломинку! Без пляжей и блядей в купальниках! И не дай тебе бог, если Вера Михайловна недовольна будет твоим поведением!

– Ну дай я хоть с матерью попрощаюсь!

– Над-до же, – родитель аж всплеснул от удивления руками, – вспомнил! Обеспокоился! Вспомнил бы о матери, когда ту девку в машину затаскивал!

– Я не затаскивал!!!

– А я не следователь. Мне, по большому счету, – насрать. Да: сбежишь, они дадут знать прямо Викентьеву, не мне.

– Это же дикость какая-то, – как он ни крепился, а слезы брызнули из его глаз, – в наше время!

– Бывает так, что везет-везет, все шуточки, а потом раз – и не повезет вдруг. – Взяв себя в руки, он говорил бесстрастным тоном человека, решившегося на смертельный прыжок. – И все прежние милые шуточки вдруг оказываются очень-очень всерьез. Тебе не повезло.

– Два года навоз грести! Хвосты крутить к-коровам! – Злые слезы так и брызнули у него из глаз. – Неужели ничего другого придумать нельзя!

– Можно. На зону пойти с дружками со своими. И потом, – а что ты будешь делать? Из института, куда, кстати, я тебя устроил, тебя вышибли за тот еще случай, да и не тянул ты, кстати, вовсе… Работать, – что ты тогда сказал? Дай-ка вспомню…

– Х-хватит!!!

– Нет, почему же? Дай бог памяти, а, да: "Хрячить? Горбачить? На это предки есть!"

Розка, потому что все-таки татарка, не в пример всяким прочим молча впустила в квартиру, молча дождалась, когда он вымоет руки, и молча брякнула перед ним глубокую тарелку щей. Но по тому, с каким грохотом она выкинула его "австрийские" башмаки в кладовую, по тому, что щи не были горячими, а, разве что, – подогретыми, по самому ее молчанию он понял, что грозы не миновать. Потому что, хоть и татарка, но жила-то она не среди своих, а именно среди этих самых всяких-прочих. И среди них же терлась на работе. Понабралась современного воспитания. Эмансипации по-советски, когда визг поднимают при любых обстоятельствах, только увидев мужа, на всякий случай, и выдают ему деньги на обед и сигареты "Прима". А главное, – никогда, ни при каких обстоятельствах не показывают, что довольны, а только и исключительно только либо – недовольны, либо – крайне недовольны. Но, так как все-таки татарка, хватило сил, чтобы дождаться, когда он доест. Как только не лопнула, он-то видел, чего ей это стоило. Вот что значит домашнее воспитание. Только потом начала:

– Ну? И чего, спрашивается, приперси? Никто уж и не ждал! С концами, думали! Не-ет, – явилси! Стирай тут его носки, земляныи! Рубахи его черныи!..

А чего б это она хотела? Человек же – с дороги…

… либо живи, как все, дома, либо – вовсе не приезжай, не вози грязь свою! Пусть тебе твои тамошние давалки стирают…

Вот попробуй, изложи человеку, что там в радиусе двадцати верст – вообще никаких баб нету? Не говоря уж о молодых. Это помимо того, что один – он успевает за день так накорячиться, что делается ему вовсе ни до каких баб. Потому как – сезон, это понимать надо.

– …Верка-нормировщица говорила: "Раз денег не носит, – не нужон он такой. Я б свово давно б выгнала, ежели б он, паразит, мне б хоть какую копейку б зажал. Ты ему, – грит, – Роза, так и скажи…"

– Так осенью…

– Вот осенью и приежжай! А пока – неча на дармовщину жрать, да носки свои, вонючие…

Стоп!!! Да как же это он забыл-то? Он полез в карман, и вынул приблизительно половину денег, что получил от торгаша. Ограбил, паразит, но все-таки дал так, что хватит. А все почему? Он догадался, заглянул на третью "комби", отыскал там набор спецур "С" – это специально для сталей, устойчивые, разбирают стали даже с хромом и марганцем, и не поленился, отдельный чан для них сделал в том самом подмыве, откуда глину брал. Подпер он с тех пор подмыв-то. Подпер. Ночами старался, потому что деньги пока что были все-таки нужны, а до урожа-ая!.. Порадел со старыми ведрами, листами и рессорами, с ржавым бог его знает чем и со всем прочим, что пришлось почти что выкапывать из почвы умершей деревни. А потом вдруг отыскал сгнившую подстанцию. Старался аж до лишнего, чтоб придраться к элементам было бы уж вовсе никак невозможно… А барыга скривился, сказал что посмотрит, какая чистота, то да се…Однако – забрал работу, всю, как есть, заплатил, понятно, ерунду, одна медь "М/С стандарт III" – поди, вдвое больше тянет… Да ладно! И так, хоть половину – в счет долга пришлось, а половину – так. Он влез во внутренний карман, достал ком денег, отсчитал себе сколько-то на тушенку, постное масло и макароны по блату, потому что гречневые брикеты по блату ему надоели уже хуже горькой редьки, на бензин Грехе (предлагал ему насадку, чтоб на метанол переходил, а горючку б – к делу, так не хочет чего-то), а остальное, – что-то около тысячи трехсот, – сунул супружнице.

– Вот, на пока что…

… Если вы думаете, что это заткнуло ей рот, то, пожалуй, будете правы. Если думаете, что на сколько-нибудь заметное время, – то ошибаетесь. Увидев деньги, она вроде бы как мимолетно поперхнулась, а потом начала снова. А поскольку за время его отсутствия дражайшая половина несколько потеряла форму, то новый тур был посвящен почти исключительно одним повторениям, только изредка перемежаемым чем-нибудь сравнительно новеньким:

– … аж навозом весь пропах! Аж…

Он – молчал. Не потому даже, что не было никакого желания реагировать, а – сил не было. Голова пьяно кружилась, в ушах стоял мягкий, неумолчный, уютный гул. Прошлым вечером он лег непозволительно рано, – в пол-двенадцатого, а в три – уже был на ногах, потому что Димычу надо было непременно дать наставления насчет огурцов, поросят и двух "маслов", дозревавших в "чане". И если бы это была первая такая ночь. Во все предыдущие тоже удавалось поспать когда – четыре, а когда – пять часов. Он – уплывал, и через гул только смутно доносилось по-прежнему визгливое, но уже, все-таки обеспокоенное:

– Юра! Юра! Ты что это?! Тебе плохо?!!

Да хорошо, хорошо, – успокойся. Уплы-ываешь себе, потихоньку, навстречу величественным, неясным призрачным массам, вдохновенно бормочущим чушь…

Когда он проснулся, – укрыла-таки, не совсем еще, значит, она держалась еще довольно долго, но потом кипевшее внутри дерьмо все-таки перелилось через край. Хлынуло потоком кипящей лавы.

– Вот. – Сказала она утвердительно, как будто в продолжение чего-то, что говорила раньше, но только что. – Д-довел себя до бог знает чего с частной собственностью со своей! На ногах уже не держится! В-высох весь на скелет! В общем так: либо я, – либо энтот дом твой гадский!!!

Да ни до чего такого он себя и не доводил. Он и вообще последнее время так засыпает. Чуть присел где, или, паче того, – прилег, – и готово.

– … надо еще сообщить куда надо, чтоб поехали, поглядели, что у тебя там за хозяйство!

Спасибо, милая. Навела на мысль, потому что рано или поздно, – а придется этой проблемой заниматься. Не оставят его так просто в покое. Добудут. Так что лучше уж было бы заранее подготовиться. Обдумать, кто наедет, как это произойдет, с чем пристанут, и, главное, – как отбиваться будем? Впрочем, – чего это он? Способ отбиваться, причем так, чтоб раз – и навсегда, как раз известный. Для этой страны – универсальный. Вот именно. Просто-напросто бумага. Оформить себя звеньевым. Или, еще того лучше – по договору на выдуманной опытной делянке местного СХИ. Или сортоиспытательной станции. Уж сорта-то, – он, сам того не замечая, нехорошо усмехнулся, – он им обеспечит. Такие, каких они и в глаза-то не видывали. Занятый этими и тому подобными мыслями, он не вот очнулся, когда Розка постепенно замолкла и с характерной женской последовательностью начала к нему прислоняться. Он усмехнулся снова – на этот раз снисходительно, и несколько рассеянно приобнял ее за плечи.

– Слушай, старик, а ты на выставке Юматова – был? Нет?! Ну-у, знаешь, – отстаешь от жизни! Там та-акой сюр… – Андрюха Голобцов даже закатил глаза, подчеркивая тем самым запредельную силу впечатления. – Представляешь, – улица, вся в красно-бурых тонах, пустынная, никого нет… Представляешь? А по ней, уже наполовину повернумши за угол, уезжает трамвай … И груженый – рыбой! Понял, нет?

Промолвив сакроментальные слова относительно рыбы, он с торжеством откинулся в кресле, изо всех сил сверкая глазами.

– Откровенно говоря – нет, – ответил малочувствительный к подтекстам Толик и простодушно осведомился, – а причем тут рыба?

– Стари-ик… Ты меня просто убиваешь! Ведь ры-ыба же!!!

Понтрягин, украдкой зевнув, огляделся. В соответствии с какой именно символикой, по какой именно знаковой системе влекомая трамваем рыба является очередной фигой в кармане, скрученной от интеллигенции – властям, его не слишком-то интересовало. "Бирюса" в последнее время, надо сказать, сильно изменилась. И если они, пока что, еще имели возможность кое-когда, под салатик из кальмаров и коктейльчик, под чашечку кофе с пирожным просидеть здесь весь вечер, по всему чувствовалось, что это – не надолго. Скоро, скоро в двери станет солидный швейцар, который, мимолетно обдав ихнего высокодуховного брата липко-пронзительным взглядом, процедит, что мест нет. И это будет навсегда. Все изменилось. Непонятно только, откуда у них появилась вся эта жратва: раньше-то была обыкновенная почти что столовка с дежурными блюдами, только с кое-какими коктейлями и ресторанной наценкой. А теперь, на черкасское мясо, ассорти мясное, ассорти рыбное, купаты по-имеретински, форель, осетрину такую, сякую и еще разэтакую, на фрукты-овощи вовсе никогда не виданных статей, на бог его знает какие горячие блюда в ресторан потянулся гость другого сорта. Отчасти – солидный-налитой, отчасти южно-жуковатого вида. А отчасти – не пойми – кто, но с та-акими рожами… Пока еще сохранялись прежние официантки, средних лет, замотанные матери семейств с бесформенными фигурами и ногами, покрытыми узлами больных вен. Они, понятно, тоже уделяли особое внимание Новому Гостю, но вспоминали и о них. А когда подходили, у них был едва-едва заметно – но виноватый вид. Так что и они тут оставались именно что пока. Скоро станут вовсе не ко двору. Да о чем говорить, ежели и через совсем уж забегаловки в последние месяцы начали протекать пресолиднейшие денежки. Места! Места!! Места!!! Куда не сунься, всюду чего-то разговоры только о месте. Нет, – оно квартир и никогда-то не хватало, но сейчас в воздухе начало витать нечто и вовсе другое, ни на что прежнее непохожее. Будто враз стали нестерпимо тесными одежки государственного строительства, и кто-то – готов лезть буквально в любую щель, чтобы только отхватить себе пятачок вожделенного места и там, в трое нар и пять штабелей, нагромоздить чего-то там своего, собственного и непонятного. И ведь не ответишь – кто именно есть этот самый "кто-то", не назовешь – совершенным чудаком, потому что сплошь и рядом старые-старые друзья при твоем приближении прекращают оживленный разговор между собой, и откровенно зевают, когда ты по старой памяти норовишь начать высокодуховный разговор. И отводят глаза, и чтой-то какие-то все время ужасть до чего занятые, так что не только о встрече – по телефону им с тобой поговорить некогда.

… А они сидят тут, делают вид, что выше всего этого – блинов с икрой осетровой, семги малосольной, окорока, запеченного в тесте, молочных поросят, марочных вин и коньяков пятнадцатилетней выдержки. И на этом основании втютюхивают девчонкам про новые постановки Таганки. На которых они не были и не будут, скорее всего, никогда. О которых они слыхали от знакомых, в свою очередь, тоже там, скорее всего, не бывавших. О выставках и вернисажах, все достоинства которых тоже сводятся исключительно ко все той же интеллигентской карманной фиге и не более того. Потому что вот так уж, что у нас либо Рабочая Смена На Магнитке, либо – фига в кармане. Чтобы, в случае чего, продать ее наивным иностранцам за диссиду и прочий андеграунд. Они сидят тут, вольнодумничают, изображают из себя… А ведь вокруг-то в самом деле что-то происходит! Раньше – не происходило, а теперь – происходит. Как будто под прежними по виду улицами открылись глубокие подземные ходы, по которым в темноте бродят огромные бесшумные твари, похожие на тени, но от каждого движения которых поднимается ветер. А знакомые лица кое-кого из недавних приятелей стали вроде бы как масками, из-под которых выглядывают со-овсем другие люди. И говорят, отводя взгляд, что, вот, уволились. А сейчас чего? Да так… Пробавляемся по мелочи. А в ускользающем взгляде, когда они торопятся распрощаться, ссылаясь на вымученную занятость, сквозит не то жалость, не то легкое какое-то презреньице, а точнее – некое понимание, корни которого от него скрыты. И в ночах, в бесконечных полубезлюдных, неустроенных, всеми ветрами продуваемых крест-накрест просторах за стенами городов исподволь завелась осторожная, но по-своему бурная жизнь. Наливающая взгляд – тем самым пониманьем, а подглазья – синевой бессонницы… Не-ет, он не женится. Слуга покорный. Раз уж меняется эра, – надо со всем возможным достоинством вымирать, а не мельтешить лишнего.

Банда на эстраде, пружинисто-развинченные длинноволосые мальчики в белых костюмчиках в полуобтяг, – с учетом обстановочки, значит, – начали с небрежным видом, лениво наигрывать что-то такое, пока что разогреваясь и входя в колею, тени на улицах стали совсем уж длинными, залегли между оранжевых от вечернего солнца мест. Однако август и уже не так далеко от осени. Грустно все это. Дверь распахнулась и в нее до половины просунулся, держась за ручку, какой-то мужик с короткой, густой, но очень уж дикой бородой, кудлатой головой, стриженной чуть ли ни под горшок, и в слегка засаленной куртке из чего-то вроде замши, длиной до середины бедра. Брюки посетителя были заправлены в легкие кожаные сапоги. По тому, как он держался за ручку, по наклону, по слишком пристальному взгляду было видно, что он как следует пьян. Не то, чтоб вдребезги, но все-таки. С ним, чуть по бокам и сзади, а значит – пока еще на улице, держались еще двое каких-то, – в клетчатых рубахах, в черных джинсах и совершенно трезвых.

– Э-э, – проговорил после довольно-таки зловещей паузы мужик, – глянь-кась чево тут… Эва…

Он сделал приглашающий жест и с сопением, слышным даже на расстоянии, ввалился в зал. За ним, помимо двух черноджинсовых молодцев, проследовал некто медведеобразный, с бородой явного живописца и отрешенными глазами, полуобнявший умело полуодетую девку, хихикавшую чему-то, что он нашептывал ей на ухо. Еще трое девок, вошедшие следом, были еще и заметно более пьяными. За ними последовали четверо каких-то потертых, не слишком, но все-таки, со специфическими лицами людей пьющих часто, помногу, все время, но зато что-нибудь дешевое.

– Мужчина, – коршуном кинулась Люся, лет сорока пяти – сорока семи от роду, – нельзя в нетрезвом…

– Чевой-то, – обернул к ней страшные, белые глаза кудлатый, уже как-то успевший тяжело сесть за второй от эстрады столик, – чево надо-то тебе? Выпимши, ну так што?

На голос, на сиплый его бас откуда-то из служебных помещений выдвинулся тип в полувоенной форме, мосластая жердь под метр девяносто, обутая в непременные ботинки на толстой подошве. Тоже, надо сказать, – знаковая фигура и порождение самых последних времен. То там, то здесь, в ресторанах, дорогих кафе, концертных залах, и даже в подсобках магазинов начали устраиваться такие вот, – в полувоенной форме "младшие помощники поваров", "подсобные рабочие", грузчики и такелажники.

Этот экземпляр, похоже, чего-то такое знал, – как знал и свое дело: увидев, он оценил обстановку, а оценив, – втянулся так же, как только что выдвинулся. Вместо него появилась аварийная бригада другого рода: залысый старший официант, с непередаваемым, эксклюзивным старшеофициантским выражением на уклончивой физиономии. Увидав гостя, он неуловимым движением скользнул к месту прорыва.

– Юрий Фоми-ич! – Пропел он по ходу скольжения, надевая на себя выражение бесконечного счастья от встречи, – какие-то проблемы?

И – как то совершенно незаметно оттер Люсю от посетителя.

– Здравствуй, милок. Вот, – не хочут принимать… Выпивши, говорят, Алабаев.

– Ну-у… Люся у нас еще молодая, – он хихикнул в знак того, что шутит и приглашая следовать за собой, – неопытная. Не узнала. Вы уж извините ее.

– Да чего уж, – он снова вперился в лицо официантки, – придется. Тока наперед – смотри-и…

– Чего подать-то, Юрь Фомич?

Позади него, извлеченные из своих убежищ таинственным зовом, природа коего науке еще неизвестна, выстроились как минимум двое официанток и один официант, – молодой, зализанный, из новых.

– Ну… Рыбки там, икорки, грибочков, ветчины. Огурчиков солененьких, В общем, – все, что полагается, и побольше, – я ж с друзьями.

– Ага. Ты, Филь, записывай. Значит, так…

– Это еще, – осведомился из своего темного уголка Петр, – что за чудо?

– А это, – ответил Голобцов, который относился к категории людей, которые Всегда В Курсе, – ты правильно сказал, старик. Именно что чудо. Только слыхал, вот только не думал, что самому доведется…

– Ну так говори. В чем дело-то? Напустит на себя, понимаешь…

– Тут понимаешь ли, старик, такое дело… – Говорил он чисто машинально, не слыша сам себя, потому что продолжал напряженно следить за гостем. – Такая штука, понимаешь…

– Да ну тебя, – шлепнула его по руке Вика, – рожай уж!

– Я, конечно, ничего не могу гарантировать, но если мне не наврали… Если мне не наврали, говорю вам… То мы имеем счастье лицезреть так называемого Красного Барона.

– Это еще кто?

– Как, ты разве не проходил в шестом классе, кто такие были бароны? Это, Петь, были такие феодалы, крупные землевладельцы, сторонники феодальной раздробленности и жестокие угнетатели трудового крестьянства…

– Я знаю, кто такие бароны. Были. Ты мне скажи, – это кто?

– Так я ж тебе говорю, – барон, только Красный. Каким ж ему, нашему советскому барону, еще быть? То-олько Красным…

– И он тоже, значит, владеет, раздробляет и угнетает?

– Говорят – еще как, но точно не знаю. Зато знаю кое-что другое. Что для нас поинтереснее будет…

– Ты не напрягайся, не напрягайся… – Проговорила Оксана, накладывая на него свою красивую, округлую, прохладную руку и усаживая в кресло, с которого он, сам того не замечая, привстал. – Ты расслабься… Вот та-ак…

– Не знаю, – фыркнула Вика, – по-моему – так он больше не на борона похож, а на старорежимного купца. Как их у нас любят показывать. Бароны – они ж аристократами были, комильфо все из себя.

– Это ты не про тех баронов говоришь. Про поздних. Про неправильных. Про тех, у кого все поотбирали. А те… Ого! Они б сами у кого хочешь отобрали б…

– Вы тут по делу, Юрь Фомич, – продолжал тем временем принимать дорогого гостя мэтр, – али так просто?

– А то ты не знаешь… Две тыщи тонн свинины, как единый килограммчик! Кстати и выручил кое-кого, кре-епенько выручил… Отметить это дело оставляли, а я посидел-посидел, – да и пошел себе… Звиняйте, говорю, граждане-товарищи, спасибо вам за ласку, – а только у меня август. Страда, значит. Глаз да глаз.

– А вы, Юрь Фомич?

– А – надоело мне с ними. Скушно. Одна видимость, а так – са-амые пустяковые люди…

– Пить-то что будете, Юрий Фомич? Коньяк есть, арманьяк, виски? Водка "Абсолют"?

– Ну-у… "Чивас Ригал" у тебя все равно нет, а если есть, – так подделка… Ты знаешь, чего? Ты того, – мое неси…

– Так ведь милиция…

– На меня вали, ежли что. Я с Григорием Ахметычем сам поговорю.

– На всех?

– Давай! И дюжину "Клико" для начала. Холодное есть, нет ли?

– Для вас, Юрий Фомич – найдем. Последнее выскребем. А заморозить недолго.

– Ага. Тогда еще ананасов ломтиками и дыньку, ту, узбекскую. Кубиками и без корки. И моего давай. Сразу давай. Потому как мужикам шампузия твоя – и вовсе ни к чему. Не понимают они в ней толку, понимаешь? Я и сам не очень-то, а уж они… Вот ты скажи, организм, – обратился он к одному из потертых, – ежели между нами, – тебе ж ведь и водка не очень-то? Тебе б партюхи стакан – и ладно? А – не выйдет. Сегодня ты у меня будешь потреблять исключительно только благородные напитки…

Благородные напитки тем временем внесли. Три графина – отливали жуткой, в черноту отдающей буростью. Три – зловеще, с сильным уклоном в лиловое и сизое отдавали лазурью. Три – светились неестественным янтарем, но, хотя бы, – прозрачным. Красный Барон, по непостижимому извиву своей аристократической психологии первым же делом набурил высокий, исчезающе-прозрачный с радужными отливами, как у мыльного пузыря, неизреченно изящный стакан бурой субстанции и преувеличенно-твердой рукой водрузил его перед попавшим под раздачу "организмом".

– Пей! Чай, почище портвейну-то будет…

– Слушай, Фомич, я…

– Потом, – ласковенько кивая, промурлыкал Юрий Фомич, – говорить будешь. А сейчас – пей, мил друг. И пусть тебя утешает, что это – на халаву. Кода еще в следующий раз такое щастье тебе еще подвалит, а?

Глаза его снова стали страшными, и очень даже наглядно, в подробностях представилось, каково это, – становиться на дороге этого чудища. Понтрягин, коего происходящее пока что никак не касалось, наблюдал за происходящим с чувством какой-то сладкой жути, как за акулой, жрущей живую свинью, – так, чтоб кровь в воде – клубами, тучами, грибами фантастических взрывов. "Организм" затравленно глянул на подателя щедрот и, давясь, выцедил стакан до дна, задохнулся, хватая воздух – ртом и протянутой в воздух десницей, а потом – выдохнул.

– Молодец! – Сказал Фомич, сокрушительно хлопнул молодца по плечу, склонил голову набок и внезапно взрывообразно расхохотался. Потом он, не глядя, пошарил в высокой вазе нашарил маленький хрусткий огурчик и собственноручно протянул его пострадавшему. Руки у него были, надо сказать, страшными: нет, разумеется, – не грязные и без траура под ногтями, но все равно – в сплошной коре мозолей, заскорузлая, покрытая чудовищно грубой, даже на вид – как пемза шершавой, покрытой старыми шрамами кожей. Ремни сухожилий на запястьях делали их громоздкими до неуклюжести, так, что руки казались негнущимися, как и пальцы, больше похожие на корни какого-то ритуального дуба либо же на клешни гигантского краба, с короткими, вросшими ногтями, напоминающими больше всего морские раковины. Ежели это и могло быть руками кабинетного работника, то разве что только совсем-совсем недавнего. Страшно было даже подумать, сколько всего поднять, сломать, прибить, перенести, вскопать, вспахать, починить, согнуть и натянуть надо успеть, чтобы заработать такие руки. Зачинатель, отдышавшись, хрустел огурцом и все больше бледнел, только маленький, несерьезный какой-то носишко на этом мучнисто бледном лице рдел запальной краснотой.

– А, – ничего, – сказал он вдруг счастливо, словно свыкнувшись, наконец, с ощущениями, – чесс слово…

И слова эти послужили чем-то вроде запала к началу всего застолья. Ребята в черных джинсах, по-прежнему не потребляя, – наливали. И бурую, и синюю, и желтую. И "Клико" дамам. Под напитки пошли грибки, ветчинка, икра и семга с завиточками желтого сливочного масла. Сам Фомич, выпивая помаленьку, но часто, грыз жареные свиные ребра, и жир брызгал на окружающих и пачкал его бороду. Сейчас он выглядел, – да, похоже, и был, – даже менее пьяным, чем по приходе, но – поддерживал состояние, и, покончив с ребрами, перешел к окороку, по-прежнему не размениваясь на всякие порезанные ломтиками, колечками, косочками, пластиками и слоечками мелочи. Слушал – и молчал, в общем – равнодушно, но время от времени – вдруг взыркивался в кого-нибудь из пьющих, сопящих, жрущих или треплющих языками, как будто хотел на какой-то случай запомнить, и даже думать не хотелось – на какой именно случай. Потихоньку, ведомые темным чутьем, в "Бирюсу" вообще и конкретно, – к столу Юрия Фомича собиралось все больше народу. Тут были волоокие высокие девы в знаменитейших на весь мир и весь этот трижды проклятый век маленьких черных платьях и какие-то потасканные полупьяные курвы с нечесаной волосней и в стоптанных туфлях на сбитом каблуке. Потертый пролетариат, чающий второй серии опохмелки после слишком далеко зашедшего опохмелочного процесса Первого Порядка – это который после вчерашнего, и очевидно-хитрого вида молодежь, исподволь подталкивающая друг друга локтями. Кое-кто из вновь пришедших – здоровался с какими-то своими знакомцами из первого окружающего Красного Барона слоя, следующие – здоровались уже со здоровавшимися, и оседали новым слоем, навроде луковицы – вокруг сидящей в середке Стрелки, и уже были сдвинуты столы, а сзади, за кулисами этой жральной фабрики, на ее кухне в прямом и переносном смысле уже посылали нарочных – за снабженцами, на склады и к менее удачливым коллегам по корчемному делу, – поскольку, по точно выверенным расчетам, подкрепленным опытом и незаурядным чутьем выходило, – что может и не хватить того-сего, какой-нибудь икры севрюжей, тунцового филе или "Амонтильядо" шестьдесят восьмого угарного года.

– А-а, – че там… – Проговорил Голобцов, восставая из-за стола и от недоеденного салатика под коктейльчик. – Бомжи там всякие, шушера привокзальная, так что нам – и сам бог велел…

– Ты куда это?

– А – на хвоста упаду и вас выволоку.

– Да ладно те… Вязаться со ж-жлобьем…

– А вы – из той породы людей, что помирают от разрыва мочевого пузыря, потому как пописать неудобно. Нам, людям интеллигентным, – попросту даже необходимо использовать подобных типов.

– Ну гляди! А то самомнение у тебя, – проворчал Толик, жуя экономную порцию кальмарятины, – того…

– Обижаешшь… – прошипел Андрюха, не отводя глаз от клубления народных масс неподалеку, – у меня дар к дипломатии.

Некоторое время они имели возможность наблюдать за тем, как он кому-то – клал руки на плечи, с кем-то – заговаривал а-абаятельно, тонко улыбаясь и завлекательно кося взглядом, как – принимал рюмку и как выпивал ее. Так что они почти что совсем не удивились, когда сам Фомич сделал призывный знак рукой, а ребята в черных джинсах – так прямо направились к ним – приглашать.

Коричневая – вопреки устрашающему виду в организм проникала без особых зацепок, можно даже сказать – вообще без зацепок, а потом – таяла внутри, как глоток теплого воздуха. Она отдавала чем-то страшно знакомым, вызывающим какие-то древесные ассоциации. При этом – серьезная, очень серьезная градусность каким-то способом все равно отлично чувствовалась.

Синяя – да, была резкой, вызывала ощущение ожога и явственно была расчитана на эффект. Играла роль Злого Полицейского в благородном обществе Высокоградусных Спиртных Напитков.

Желтая, – как-то язык не поднимается назвать ее – "янтарной", – была вкрадчивой и самой простой из всех, – в ней не было всех этих двойных-тройных смыслов в комбинации крепостей, вкусов и запахов. Просто какая-то травяная настоечка, а если в ней и содержался некий подтекст, то только в ложной фальшивости окраски: она была явно самая настоящая.

Севрюжатина с хреном, поросята и окорока, запеченные в тесте, и так называемая "телятина шпикованная", – помимо вышеупомянутых мелочей, – давали возможность на протяжении некоторого времени оценивать и осознавать эти интересные подробности. Услыхав, что: "Дичи боровой, к сожалению, сегодня…" и поглядев, как прилизанный Филя разводит руками, Юрий Фомич некоторое время задумчиво глядел на его смятенную физиономию, а потом махнул рукой, разом отпуская грехи:

– А как подумаешь, – так и хрен с ней… – И вернулся к обсуждению вопросов искусства с медведеобразным Темычем. Рыгнув и покачав в воздухе вилкой с наколотой на него португальской рыбкой под соусом, он, наконец, резюмировал:

– Вот хороший ты мужик, Артема, и говоришь об картинах об своих хорошо, а вот сами картины у тебя – говно все-таки. Прости конечно…

И художник – завял на глазах, непонятным побытом отдрейфовал в сторону и, пригорюнившись, – налил.

– На ребятишек на моих смотришь, – вдруг произнес Фомич, подняв глаза, и Понтрягин не сразу понял, что обращаются именно к нему, – на непьющих? Жалеешь, поди? Мол, – издевается иксплутатор над подручными да поддужными? Жа-алостливое у вас у всех сердце… Ты не боись – дам я им по дню, чтоб пар выпустили, но – потом, – он многозначительно поднял корявый палец, – так что уж будь так добр – не суди.

Понтрягину, привлекшему к себе его внимание, стало вдруг так неуютно, как будто он из теплой комнаты – да оказался вдруг на продуваемом насквозь ненастном перекрестке раздолбанных дорог.

– А вот ты-то, судья, – как ни в чем ни бывало продолжил Красный Барон, – ты-то вот сам чем занят?

– Я-то? – Промямлил Сева вдруг окостеневшим языком. – Я в НИИ… Боюсь, – это будет не так уж интересно.

– Археолог он, – влез беспардонный Толик, – да и то не совсем, а навроде. Майя – слыхали?

– Ну? – С подозрительной неопределенностью поддакнул Фомич. – Слыхал что-то…

– Так у них было несколько систем письма, в том числе – какие-то "квадратные" иероглифы, – так это он их первый расшифровал. Сева Понтрягин, Советский Союз, сто сорок пять рэ, – прошу любить и жаловать. Простой наш советский герой, как положено – скромный. Видите – стесняется говорить, чем на самом деле занимается. Не хочет об этаких пустяках говорить, об никому не интересных.

– Я ж говорил, – прервал его насквозь покрасневший и даже взмокший Понтрягин, – вам совсем неинтересно…

– Опять судишь? – Многообещающим голосом и нехорошо прищурившись, осведомился Красный Барон. – Мне, дружок, мно-огие вещи бывают интересны. Самые неожиданные. Это тем, кто не я, интересны вещи всем понятные. Капуста, жратва, половой вопрос там… Поэтому ничего и не имеют, – ни денег, ни жратвы хорошей, ни баб красивых. А все почему? А потому – бескрыло живут, голубь. Без высших, значит, запросов. Вот ты как эти, иероглифы свои, расшифровывал?

Похоже, – он в полной мере обладал свойством – всецело абстрагироваться от окружающего и теперь говорил с Понтрягиным так, как будто кругом больше никого не было. Ага, – с тоской подумал знаток древнеиндейских наречий и Знаковых Систем, – это у него еще один способ садизма такой. Сделать вид, что стр-рашно тобой заинтересован, весь, значит, – в разговоре, а потом так же вдруг, совершенно невзначай про тебя забыть. Чтоб ты сидел, как дурак, и по интеллегентской своей инертности рефлексов еще некоторое время ждал, когда на тебя снова обратят свое благосклонное внимание их милость, или как там было положено именовать баронов, не Красных, а самых настоящих, хотя обращать на тебя дальнейшее внимание его сратая милость как раз и не планировали вовсе… Эти, или приблизительно эти свободолюбивые мысли пронеслись в его голове практически мгновенно, а губы, чуть онемевшие от смеси "бурой", "синей" и "желтой" тем временем складывались в интеллигентскую слабую улыбочку и лепетали интеллигентское:

– Боюсь, что подробности носят слишком специальный характер, и были бы, – понимаете? – не слишком понятны неспециалисту…

– А ты того, – рискни, попробуй, – глаза у Красного Барона были сейчас веселыми и яростными, – я скажу, ежели чего уж вовсе будет непонятно…

Сева обреченно вздохнул, а потом, подгоняемый помимо всего прочего чувством легкой мстительности – начал:

– Все, в общем, как всегда: сбор текстов достаточной длины, математическая статистика относительной частоты встречаемости знаков и последовательностей…

– Стоп! Статистика – на эвээмке?

– Ну? На "Топазе", выделили, спасибо, и даже время дали достаточное… Там какие-то планы касательно Мексики, вот, до кучи, и… Только это не та статистика, что вам…

– Третий раз говорю тебе: не суди. Еще Господь говорил, только не помню, который… Но все равно – грех. Ты продолжай, продолжай…

Хорошенько подвыпившего Понтрягина понесло, и он начал излагать этой пьяной с-скотине все, как положено, без поправок на образование, но и так, чтобы все-таки было понятно, и изложение – удалось, он даже и сам кое-что понял, пока объяснял. Перевел дыхание:

– Но это все, – общая почти что процедура, а вот то, что я сделал в области формальной теории так называемых "понятийно-смысловых ареалов", типизации слияний таких ареалов и тому подобное, это, действительно… Но это как раз никого и не заинтересовало.

– Считай, что одно заинтересованное лицо у тебя есть. То есть, помимо всего остального, ты этот, как его? Криптограф высокого класса? Специалист по шифрам?

– Ну-у, – протянул лингвист с некоторой даже обидой, враз замыкаясь в себе, – тут своя специфика. Нет, я, конечно, знаком со всеми открытыми теоретическими трудами, и теми даже, которые закрытые, мне сделали спецпропуск, и всей, разумеется, основной математикой в этом деле… Но, к конкретным системам меня, понятно, не подпускали. Это, знаете ли, прямо такая прям тайна, такое прям все с-секретное…

– Что ты, постаравшись, все одно, – безучастно договорил за него Фомич, – все одно вскрыл бы все к чертовой матери.

– Ну зачем так… Говорю ж – специ-ифика!

– Нет, ты погодь, – сделать крепкий шифр, чтоб не сломали, – можешь? Нет, ты можешь или нет?

– Ну-у… Тут подумать надо…

– Врешь ведь, паразит. И брось ты к ебень матери это свое "ну-у"!!! Сплошных "ну" без "тпру", чтоб ты знал, – не бывает… Дело говори.

– Если свести все методы автоматического кодирования… Вариативное кодирование… А! Добавить сюда кое-что по борьбе с численными методами… И, до кучи, воспользоваться моим, – то есть эксплуатировать понятийно-смысловые объекты критических и переходных зон… То – да. Тяжеленько, – глаза его на миг блеснули злорадством, – им придется. Это им почище "кахау ронго-ронго" будет. Пожалуй, – никакой "Супер-Крэй" не поможет. А если еще контекст на каком-нибудь амхарском, кечуа или яхья изобразить, – так и вообще. Понимаете? Специальные и современные термины – по-русски, а что между ними – на наречии языковой группы аррунта. Безнадежный случай получится. Только к чему вам? Зачем вам, уважаемый Юрий Фомич, что-то шифровать или тем более кодировать?

– Это я тебе, так и быть, – скажу. Не потаю. Это тебе – не надо. А мне, – так очень даже. Можно сказать, – это одна из немногих вещей, которых мне не хватает. Понимаешь? Зато во как, – он перечеркнул собственное горло ребром своей устрашающей ладони, – не хватает. Мне ж о деле с людьми и с подручными разговаривать надо! За тыщи километров. Чтоб они – понимали, а остальные – нет. Как бы ни усирались. Понял?

– Так ведь это… Если перехватят что-нибудь такое, – еще хуже будет. Перепугаются, и копать начнут.

– О перехватят, – не твоя, милок, забота. Другие позаботятся. Ты это, это, – в чем смыслишь, сделай.

– Я, кажется, к вам еще не…

– Ну так наймись. В чем дело-то? Я не институт твой хренов, хорошему человеку за хорошую работу – не поскуплюсь. На десять лет вперед дыры заткнешь. Бабу свою…

– Я не женат.

– А я не сказал – "жену", – огрызнулся Красный Барон, – в Крым свозишь… Машинку купишь хорошую. А того лучше, – я подарю, без очередей и записей. Кооператив? Будет тебе кооператив! Ну?

Видно было, что местный феодал вошел в азарт, закусил удила и препятствий, внятных нормальному человеку, не видит уже в упор. Потому что ндрав не имеет уже удержу.

– Ты знаешь, что? – Он жутко, как будто прицеливаясь, прищурился в лицо Понтрягину. – Поехали ща ко мне!

– А… – Лингвист с бледной улыбкой вяло полуобвел рукой пьяную, но минута от минуты все более пьянеющую кодлу, – все это?

– Это рвань-то с кусочниками и прихлебалами? Как положено, – с вещами на хер. Только не в двадцать четыре часа, как из Москвы, а в десять секунд. Засекай… Павло, Ленчик – всю шелупень – сей секунд на хер. Чтоб на глазах не было. Время пошло…

– Твоих-то, – оставить? – Он снова обернулся к Севе, говоря на этот раз вполголоса. – А то этот твой, что на хвоста прыгнул, – говно. Умней всех себя считает, все на свете знает, – а говно.

– Все равно неудобно. – Так же вполголоса ответил его собеседник. – Все-таки вместе пришли.

– Ладно. Чай молоко на ферме не скиснет… Сколько времени прошло?

– Две минуты, – Понтрягин слабо улыбнулся, – только, ей-богу, – ни к чему это все…

– На-адо же! – Он шутовски развел руками. – Не уложились. Ка-акое безобразие! Ну извини… Постой, ты тут про какое-то "ни к чему" что-то говорил, а я – не понял… Про что это, а?

– Да все это… Нам завтра, между прочим, на службу.

– А сегодня вы все дадите номера служебные моему секретарю, Сережке-Маленькому. Никаких проблем не будет. Ни единой.

– По-моему, – жестко отчеканил до сей поры молчавший Петр, бледный, с полной всеразъедающего скепсиса улыбочкой на красивом, тонком лице, – мы имеем дело с типичным примером кидания понтов в пьяном виде. Понты, правда, – не абы какие. Прямо-таки выдающиеся экземпляры. Две тыщи тонн свинины! Кипиратиф-ф – пожалуйста, экие, в самом деле, мелочи. По дружбе, от широты души. И "Кадиллак", – на. Только погоди малость, где-то в кармане затерялся, никак не найду. Когда мы с Генсеком на прошлой неделе в бане парились! Когда мы со Смоктуновским!!! – Землевладелец, положив подбородок на кулаки, смотрел на него с непонятной грустью, чуть заметно кивал, – и не делал никаких попыток перебить. – Вы с Владимиром Ильичом водки, часом, – не пили? Пугачеву – раком не ставили? Не? И то хорошо. В утешение я вам тоже кое-что подарю. Тадж-Махал, Бруклинский мост, висячие сады Семирамиды и страну Венесуэлу. Пожалуйста! Мне не жалко. Не вы один такой щедрый…

– Ми-илый, – тихо, ласково проговорил Юрий Фомич, – до чего ж вас довели-та… Ну сколько он, кооператив твой, двухкомнатный, – тянет? Тыщ девять? А "Жигуль"? Еще шесть? Так это двадцать тыщ долларов, – если по курсу, только по курсу – хрен вам кто обменяет, так что – шесть-семь. Да столько средний хороший доктор в Штатах за месяц зарабатывает. А ты? Ты ж, судя по гонору, – не средний какой-нибудь.

– А с чего вы решили…

– А – не знаю. Много людей каждый день вижу, научился. Но ведь не ошибся же, – ты доктор, верно? Поди, – тоже кандидат какой-нибудь? Вот ты по каким болезням?

– Уролог я.

– А-а, – Красный Барон махнул рукой, – еще хуже. Знаешь, почему? Потому что и помимо зарплаты что-то там имеешь. Мелочь какую-нибудь. Поди еще меньше твоей зарплаты в месяц получается. Улыбаешься, – и берешь какие-нибудь там коньяки с конфетами, хотя… Ты оперируешь, – и, увидав невольный кивок, утвердительно кивнул в ответ, – да? Хотя мог бы за полгода купить такую квартиру без всяких таких подачек, честно-благородно. Не голодаючи.

– Ну-у… Это там…

– А – хоть где. На самом деле десять тысяч долларов – это не сумма для взрослого работающего человека с образованием. И тем более, вообще не деньги, – для дела. Ни здесь, ни там, нигде. С этим можно только начать, но только тогда, когда сам имеешь кое-что за душой, а когда развернется…

Он махнул рукой, всем видом своим показывая совершенно безнадежную смехотворность этой суммы.

– Я ж тебе говорю, – поехали. А то так и не поверишь, я ж вижу, что ты из таких, обидно, что дураком останешься. Понял? Слишком много дураков таким манером получается, – не продохнуть, о деле поговорить не с кем, нужного специалиста – не привлечь… Между прочим – большая беда, потому что абы кем обходиться приходится.

Автомобиль, незнакомой марки помесь вездехода – с автобусом, неожиданно издал низкое шипение и враз прыгнул вперед. Шипение скоро смолкло, и откуда-то исподнизу доносилось только едва слышное пение. Дьявольский экипаж, казалось, не расходовал на разгон вовсе никаких усилий. Черноджинсовый Павло, по тяжкой обязанности своей – безнадежно трезвый, оказался незаурядным водителем. Голобцов, лучше всех знавший город, первым сообразил, что путь их лежит через окольные улицы, минуя центр, – на юго-запад, туда, где за широким поясом "промзоны", – "Химавтомата", "Механического" и "Алюминиевых Конструкций", – лежали бесконечные площади, занятые складами, на которых, по идее, находилось все, в чем только мог нуждаться гигантский город. А кроме того, – то, в чем он вовсе не нуждался. А кроме того, – масса вещей, нужных неизвестно – кому. А еще – многолетние, послойные залежи с неликвидом, товары позабытые вполне безнадежно, те самые, которые навязывались кому-то по разнарядке, случайно – застряли, а получатель, рад-радешенек – сделал вид, что позабыл про всякие такие штуки.

– Нам еще долго, – деликатно осведомилась Татьяна, – добираться? А то страшновато, – улицы тут какие-то…

– Далеко, – хохотнул Красный Барон, – но не то, чтобы долго… А улицы – да: совсем пустые улицы. Можно даже сказать – дрянь улицы.

На какой-то момент он вдруг застыл, как будто задумавшись, а потом достал из кармана что-то вроде телефонной трубки. Металлическая улитка на торце вдруг развернулась упруго и застыла, превратившись в прут длиной сантиметров тридцать.

– Касим? Как – кто? Я говорю. Во-во. Ты слышь, – штоб грузовики – прямо с утра. Часов в пять. Нет, не пойдет. Мне все нужны. Нет, и ты штоб… Знаю я вас, – нажретесь, а я… Я, кажется, сказал? Пусть подавятся деньгами, мне грузовики все нужны, август. Что – что? Ав-г-у-с-т, говорю…

Трубка что-то успокоительно рокотала в ответ.

– Запьют, сволочи, – сказал он, завершив разговор и свернув антенну, и указал пальцем на трубку, – что за нар-род, ей-богу!

– А сами-то? – Неприятно усмехнулся Петр, от покинутого ресторана и до сей поры хранивший мрачное молчание.

– А сам я не запил, а напился – разницу улавливаешь, аль нет? Все равно день пропал, а не запивал я уже лет как пять. И раньше, когда у родимого "СКР-12", на заводе корячился, так не больно-то, а уж теперь и подавно.

– А народишко подручный, – с непонятным, хитромудроподвывернутым подковыром хмыкнул Петр, – запивает-таки?

– А што ему делать-та еще? Ежели которые с двенадцати лет начали, а боле – ничего не видели? – Он помолчал. – Пьет, конечно, – но только когда я дышать даю!

XIX

– Рассвет, блин. Терпеть ненавижу. Все равно чуть попозже ветер будет…

– О, милый… Да к тому времени, когда поспеем, никаких предутренних бризов не останется и в помине. Сейчас-то зонды – как?

– На двадцати двух – штиль. "Штырь" с тридцати семи – штиль. На сорока трех – штиль. А выше и ни к чему знать-то.

– Ну не скажи, – с чуть заметной снисходительностью заметил Еретик, – при наших масштабах даже и на тех плотностях воздуха любой ветерок может очень даже весьма…

– Глупо все-таки. На старте, – и так зависеть от ветерка на пятидесяти километрах…

– Зато как только антициклон, – сразу можем. Без раскачек.

Уж что да – то да. Четыре – тридцать утра, ни ветерка, жара, – как в местах более приличных в полдень, в тени. Не духота, а именно жар. Воздух уже четвертые сутки подряд лежал на земле неподвижно, как раскаленная каменная плита дикой толщины. Поди – в те самые пятьдесят километров… Гигантская площадка, гладкое покрытие едва заметно прогнуто воронкой к центру, туда, где располагается здоровенный молочно-белый, тускло отсвечивающий цилиндр. А впрочем – ничего особенного, сорок на двадцать пять, и не такое видывали. Хотя, правду говоря, и не часто.

– Заполнение, – негромко проговорил Еретик в висящий на его груди "Комбат", – подтвердите приказ.

– Есть заполнение, – отозвалось устройство, и сразу же где-то внизу – и в той стороне, где великанской "вываркой" для белья торчал кургузый цилиндр, послышался равномерный гул насосов, смешанный с чем-то еще, тоже с гулом, но каким-то другим, а цилиндр вдруг начал оплывать, как восковая свечка, и стекающее вещество, на глазах распухая и становясь все пышнее, стремительно и равномерно потекло в разные стороны, образуя подобие диска с фестончатым краем. Спустя полчаса гул и мрачный звон смолкли, а размеры диска стали уже по-настоящему огромными, диаметр его достиг по меньшей мере километра, он лежал на площадке этакими пышными, как морская пена, круговыми волнами, а посередине его – пологим, оплывшим бугром, куполообразным вздутием возвышалось то, что осталось от цилиндра. Волна ровного жара оттуда – чувствовалась даже в знойном воздухе этого утра.

– Ну че?

– Че, че… Ниче! Начнем, помолясь… Группа компрессоров, – сказал он в рацию будничным голосом, – трут…

Грохот и рев, раздавшиеся в ответ на это коротенькое слово, – был потрясающим в самом прямом смысле этого слова. Мелкой, отвратительной вибрацией задрожала, казалось, вся степь до далеких гор. Когда середина опалового суфле, то самое место, где находилось вздутие, начала подниматься, из-за плавности и гигантских масштабов происходящего казалось, что глаз обманывает наблюдателя, но очень скоро последние сомнения исчезли: середина диска медленно вздувалась, превращая его в вялый пока еще, уплощенный купол, а сквозь стены смутно просвечивало пламя. Багровое, сквозь мутно-лиловые стены купола оно преобразилось блекло-розовым сиянием, а купол все вздувался и рос, превзойдя высотой самый высокий небоскреб, наливался, пока не стал тугим и неподвижным, как будто вылитый из массивного полупрозрачного стекла, и пока он рос, рев и грохот только нарастали, достигнув нестерпимой громкости артиллерийской канонады. Четыре лоскута по бокам центрального возвышения тоже вздулись и торчали кверху продолговатыми, тугими подушками под углом в сорок пять градусов к горизонту.

"Комбат" пронзительно, как суслик, пискнул, и кто-то с той стороны так же пронзительно прокричал:

– Восемь ньютонов на миллиметр периметра!

– До десяти. Интервал – тридцать секунд.

– Есть интервал тридцать секунд.

– Юрий Кондратьевич, – вдруг ожил и заорал прямо на ухо до сей поры такой покорный спутник Еретика, – я все-таки настаиваю, чтобы вы отошли подальше…

Еретик отмахнулся:

– Не может тут ничего случиться! Не мо-о-жет!

– Восемь – три…

– Я настаиваю!

– Да отстань ты, в самом деле!

– Пош-шли! – Соратничек ухватил за руку и поволок прочь.

– А ежели не пойду? – Еретик с юмором глянул на перестраховщика. – Под пистолетом поведешь? Не кажется ли тебе, что это будет…

– Ап! – Надоеда необыкновенно ловким, плавным, быстрым движением перекинул ремешок "Комбата" через его голову и вместе с рацией рванул в сторону, прочь от шестисотметровой высоты, розового фурункула. – Вот покомандуй теперь!

Еретик бросился следом, крича что-то, разумеется, совершенно неслышимое, но, судя по выражению лица, – донельзя угрожающее и ругательное. Так они очень быстро пробежали не менее километра, пока ворюга, наконец, не остановился с виноватым видом и не протянул ему злополучный "Комбат".

– Девять – восемь… – Проговорил он дрожащим голосом, но шеф не ответил, а только облил его чудовищным взглядом и выхватил переговорник:

– Группа – все разом – дробь!

– Есть дробь компрессорной группе!

Грохот и рев исчезли мгновенно, будто отрезанные ножом, и поначалу показалось, что в степи абсолютно тихо, но потом, когда оглушенные уши снова обрели способность слышать, до них донеслись необычайно неприятные, бьющие по всему телу колебания, – гармоники собственной частоты колебаний оболочки, возбужденные звуком.

– Десять…

– Строп-мембрану – все вдруг!

– Есть строп-мембрану по всему периметру!

Купол вдруг легко оторвался от тверди площадки и поплыл кверху, все ускоряя свое движение и медленно раскручиваясь вокруг своей оси, волна жестокого, сухого жара спустя несколько секунд достигла наблюдателей вместе с низким, огромным, всеобъемлющим хлопком. Зрелище улетающей "Форы" было столь же невероятным, нереальным, напоминающим сон, как, к примеру, неторопливо проплывающий в метре над городской мостовой розовый слон. Теперь была хорошо видна его нижняя поверхность, покрытая подобием острых трехгранных пирамид, как будто бы сотканных из паутины миллионами пауков. Миллиардами. Всеми пауками на свете, если бы они – да собрались вдруг все вместе на какой-нибудь свой международный паучиный фестиваль.

"Комбат" пискнул:

– Юрий Кондратьевич, – междугородка…

– Давайте междугородку.

– Ну что, – без приветствий, представлений и прочих условностей цивилизации лязгнул в трубке напряженный, надменный, без интонаций голос, – добился-таки своего?

– Так получилось, Валентин Петрович, – терпеливо проговорил он, немного помолчав, – вы же знаете, как это бывает…

– Да уж знаю! – Без пауз взвился голос в переговорнике, как будто обладатель его именно такого ответа как раз и ждал. – Торжествуешь, поди?!

Еретик осторожно кашлянул:

– Да вроде бы рановато торжествовать пока что, Валентин Петрович. На орбиту "Фора" должна выйти только через…

– Не об том речь! О том, что я был против, вот о чем должен быть разговор!

– Не вы решали, и тем более – не я. На более высоком уровне было решение принято…

– Знаю я этот уровень! Молокососу Гельветову все мало, теперь еще и в космическую отрасль решил влезть! Нет, – хапает и хапает! Вот где ненасытное хайло-то еще!

– Гм. Я, конечно, очень уважаю Валерия Владимировича, но к его подчиненным все-таки не отношусь. Тем более, что решал опять-таки и не он.

– Все он! Всегда и везде – он! Он всех вас купил с потр-рохами!

– Простите, Валентин Петрович, но это уже начинает напоминать разговоры о всемирном жидо-масонском заговоре. В них я не участвую принципиально, – и тут же, памятуя с кем разговаривает, – поправился, – в смысле в разговорах на эту тему…

То, что он совершенно случайно таким образом подставился, парадоксальным образом помогло разрядить обстановку: голос на той стороне, приобретя едкость прямо-таки уксусной эссенции, при этом заметно потерял в истинной враждебности:

– Ага, – а в заговорах, значит, участвуете?

Черт побери. У человека миг, может быть, наивысшего триумфа или наиглубочайшего же провала в жизни, судьба решается, а он вынужден заниматься мелкой руганью по телефону. Пусть даже и с одним из Небожителей.

– Валентин Петрович, – давайте как-нибудь потом! Ста-арт у меня!

– Ах да, – голос теперь звучал даже несколько растерянно, как будто его обладатель вдруг опомнился, – конечно. Удачи тогда…

– Всего доброго. – Вежливо проговорил Еретик и подчеркнуто аккуратно возвратил "Комбат" на прежнее место.

С неба, с совсем уже высокого неба доносилось как будто бы трепетание крыльев мотылька, но это был самый показательный пример того, как количество переходит в качество: каждый хлопок этого трепетания сотрясал сразу все тело, как удар мешка с песком, заставляя внутренности болезненно сокращаться, болью отдаваясь в голове и пояснице. Зато выхлоп, – фосфорический, млечно-салатовый, – был едва заметен на фоне безжалостно ясной, такой же нестерпимой для глаз, как само солнце, небесной лазури… Такой же, – выжимающей слезу, вынуждающей щурить глаза, – она была и во все последние дни. Но фосфорное пятнышко – как знак порчи на эмалевой голубизне неба, уже заметно взошедшее, сползшее к Западу, – казалось бы – неяркое, светилось все-таки ярче и даже сейчас – резало глаз.

Поднявшись на десять километров и во многом потеряв к этому времени накат, "Фора" вспыхнула сразу всей нижней поверхностью километрового купола и как будто прыгнула кверху. Вспышки повторились еще несколько раз, а потом замигали, как испорченные ртутные лампы, загорелись мрачно-пронзительным огнем болотных гнилушек паутинные пирамиды, усеявшие нижнюю поверхность купола. Плазма, стекавшая с их вершин, была совсем холодной, – около двенадцати тысяч градусов, – и не слишком плотной, но из-за огромной площади купола тяга возникла все-таки очень порядочная. Откровенно говоря – огромная. Беспрецедентная. А небо вокруг и сверху полиловело, явно готовясь стать совсем уже черным. Темнела и поверхность купола, стремительно превращаясь в самую мощную и крупную солнечную батарею за всю историю.

Еретик провожал "Фору" взглядом до тех пор, пока та, превратившись в фосфорический эллипс, черту, едва заметный штрих на ослепительном небе, не скрылась из глаз, и продолжал бы глядеть и еще, но его отвлек коварный подручный, осторожно тронув его за рукав:

– А зачем, Юрий Кондратьевич?

– Так ведь – зачем скажут. Орбитальный ретранслятор такой мощности, что лучше и не надо. Радиолокатор. Да мало ли что, хоть, – он внезапно усмехнулся, – в качестве двигателя… А что? Подбрось туда каким-нибудь манером тонн восемьсот воды, стыкуйся – и вперед… Там, понимаешь ли, стоит та-акая мозга, что ЭВМ уже не назовешь, – полудиффузная пространственная сеть отдельных процессоров, соединенных по нейристорным соображениям, так что перенастроить функции ничего не стоит… Да не в этом же дело! Главное – пуск "Форы", вместе с подготовкой специального старта и скупкой пятидесяти выработавших ресурс турбореактивных двигателей обошелся в двадцать раз дешевле их любимого "Протона"… Сколько лет твержу, что большего идиотизма, чем ракетный старт с самой земли, просто-напросто нельзя придумать, а наших драгоценных мэтров – списывать пора, вместе с ихними заслугами. – Голос его, вялый и скучный, был полон тоскливой, остывшей, как табачный дым в прокуренном помещении, привычной злости. – Мы же с ними, с авторитетом их непререкаемым да с влиянием трухлявым, лет пять потеряли, как минимум…

– Ну, со Слушко вы очень осторожно говорили. Вроде как даже опасались обидеть.

– Ничего не могу поделать, – тем же тусклым голосом продолжил Еретик, – слишком интеллигентный я человек. К сожалению. Не умею радостно плясать на могилах учителей. Даже если они только воображали себя учителями. Не умом боимся, не умом осторожничаем – задницей поротой, характером своим навсегда изувеченным. Вовик, – ведь мне же уже тридцать четыре, и тридцать из них – они меня строили, подгоняли, подстругивали и уродовали! Так что теперь я даже в мыслях своих не могу нахамить кому-нибудь вроде нашего Корифея. Как так! Пожилому человеку! Заслуженному! Сука старая!

– Кондратьич! Но ведь все это – в прошлом осталось. Теперь ты – на коне, все у тебя получилось. Такое дело провернул, – радоваться надо!

– Чему – радоваться? Тому, что по милости ветхих негодяев опоздал на пять лет? Я, понимаешь ли, еще в двадцать восемь на Марс хотел, и слетал бы, а теперь уже – поздно, не хочу, понимаешь? Глупым каким-то кажется.

– Да-а, – слабоваты вы по сравнению со стариками. Те хоть радоваться умели тому, что сделали.

– Может быть. Пошли к связникам, – скоро оборот закончится, узнаем что и как…

– Митенька, внучек…

– Что, бабуль?

– Ты ведь, кажись, институт заканчиваешь?

– Ну, – жизнерадостно хохотнул внучок, – а ты по распределению решила похлопотать? Трудоустроить, значит?

– Ой, – умилилась Вера Михайловна, – да в кого ж ты такой умный да догадливый удалси? Ума не приложу. Хочу-у тебя к делу пристроить, как не хотеть. На кого ж опереться-то, на старости лет, как не на родную кровь? Она ведь, внучок, не водица…

– Бабк, – решительно сказал внучок, – в селе в твоем я жить не собираюсь, и не уговаривай. Приехать когда-никогда, помочь – другое дело, а жить…

– Да кто тебе про село тое говорит, – сморщилась бабушка, – с чего взял-то? И в уме не держу такой глупости…

Внучек, продолжая машинально вытирать руки полотенцем, не перестал улыбаться, но улыбка эта приобрела несколько принужденный характер.

– Ну так и в чем дело?

– А в том, внучек, – решительно проговорила баба Вера, – чтоб брал ты, в райкоме в комсомольском, комсомольскую путевку – и айда на БАМ! Нечего тебе в городу асвальты утюжить!

– Бабуль, – ласково спросил почтительный внук, – ты, часом, не охренела на старости лет? Ты чего удумала-то? Это ты меня – в комсомольцы-добровольцы пхаешь? Гляди при курях такого не скажи, а то передохнут со смеху, болезные, то-то жалость будет!

– А ты, – точно скопировала его ласковый тон бабушка, – не торопись, выслушай. Уваж меня, старую, недолго мне осталось, – и вдруг закаменела гладким, возраста лишенным лицом, скрежетнула, – и не перебивай! Ишь, взял моду! Скока раз в последние годы спорил, по-своему норовил, – чего получалось, а? Забыл?

Резон в ее словах, определенно, был. Быстро прокрутив в тренированной памяти всякого рода эпизоды последних лет, он, как человек, честный, по крайней мере, с самим собой, вынужден был признать: бабка не лезла с советами, если не разобралась в сути дела досконально. А если высказывалась, то практически неизменно оказывалась права, какими бы дикими на первый взгляд ни казались ее совершенно первобытные резоны. Она более чем оправдала его смутные расчеты на ее способность делать дело. Гораздо более.

– Ну?

– А – не запряг! – Сварливо проскрипела она и продолжила уже вовсе другим тоном. – Места там, Митенька, пустыннаи, начальства большого не водится, потому оно, начальство, все в городе норовит, – из города, а то из самой Москвы рукой водит, вот и хочу я, штоб ты там, на месте, сам стал тем начальством.

– Хэ! Легко сказать…

– Сказала же – не перебивай… А мы тебя, отсюда, – подопрем. По мере силы-возможности. Друзей бери отсюда, хорошие ребяты, работящие. Вон Вовка, да Вовка-другой, да Андрюха, да Коська… Лучше меня сообразишь, – кого, тока Стаса своего не бери, – гонору у его много. Так, компанией, и езжайте. Все вид делают, – а вы дело делайте, не умничайте, ради Спаса! Все на словах, – а вы взаправду, понял?

– Ой, да было б это так просто…

– А про просто, внучек, и не говорит нихто… Чуть что не так, нехватка какая, дорогу кто перешел, или еще што, – ты трубку-то возьми, да и позвони мне, старой. А помирать буду, так Юрке передам, он тя не оставит. Понял?

– Прямой провод? – Хмыкнул внук. – Навроде как в Кремль?

– Лучше. – Она явно не приняла шутки. – Потому как по-родственному и без волокиты. У других нету – а у тебя есть. Другим препоны чинят, – а у тебя из-под ноженек мы камешки-то – того, уберем. Другим – не в срок, а тебе – вовремя. У других балуют, а у тебя – тишь да гладь.

– А смысл?

– Да ведь другие-то так, для виду кричат, а мне-то ведь он, БАМ энтот, взаправду нужен. Ты вникни: ведь самую малость вложим, а ведь огрести можем ВСЕ. Вся дорога, и что к дороге полагается, и рудники всякие, а первое дело – выход на Амур, а там – на окиян, – и везде, к каждому делу свой человечек приставлен, из своих. Это не то, што на грош червонцев наменять, а, прям…

– Нет, ты, все-таки, свихнулась. Там та-акие объемы! Миллиарды рублей! Размах!

– А, – Вера Михайловна, скривившись, махнула рукой, – колхоз тоей же самый! Эту, как ее, милирацию, – знаешь?

– Мелиорацию?

– Во-во. Пональют воды-и! Прямо сказать, – трясину устроют, – а много с того соберут? А ежели из леечки, да потихонечку, да под каждый кусточек к кажному корешку, – то водички уйдет самая капелька, а на базар навозишься.

– Малый ток управляет сильным.

– Чего?

– Так, ничего. Тебя бы к нам на кафедру автоматизации доцентом. Да что я говорю – доцентом. Непременно профессором.

Даже из тех, кто знал изустное предание Байкало-Амурской железной дороги, не все ведали, почему блестящая плеяда руководителей, быстро и эффективно выведших из прорыва забуксовавшую было стройку, фигурировала под странноватым общим названием "внучков". Главное, – что обошлось без кардинальных перемен и решительных прорывов: просто-напросто прекратились перебои с поставками, нехватки и простои, техника – перестала ломаться и начала исключительно хорошо работать, а объективные трудности как-то незаметно потеряли свою объективность. Стройка с какой-то бредовой легкостью и быстротой докатилась до конца, а "внучки", поддерживая друг друга, стали начальниками участков, узловых депо, главными специалистами, директорами рудников, обогатительных фабрик и мастерских, по факту – бывших целыми заводами. Когда другие семьи опомнились, было уже слишком поздно: "внучки" делали БАМ для себя и не собирались с кем бы то ни было делиться, а безраздельный контроль над новой экономической провинцией, в свою очередь, давал им такие ресурсы, что тягаться с ними на их территории было попросту безнадежно.

XX

Весь коллаген из нескольких сотен тонн костей был аккуратно распределен в надлежащем количестве воды, так что получилось что-то среднее между клейким бульоном и слабым студнем. Эта жижа, – с ма-ахоньким добавлением одного там хитрого полимера, – в свою очередь, была аккуратно распределена по всей его пашне. Трактора вместо плугов несли два погруженных в землю лезвия из бездефектных волокон простого силикатного стекла. Алмазная пластинка микронной толщины в этой модели располагалась только посередине. Между лезвиями – была натянута сетка из алмазных нитей, достаточно частая, чтобы в безжизненную крошку искрошить не только корни, но и семена большинства сорняков, и чуть ли ни всех вредителей. Так что без студня вся почва непременно превратилась бы в мельчайшую пыль, а под дождем – в жидкую хлябь глубиной в полметра. А так – получалось как раз то, что надо. Вот и вспахали, и озимые посеяли, а убрано – так уже все давным-давно. Остались только малые делянки под позднюю капусту, кою он продолжал выращивать больше для души, нежели по настоящей необходимости.

Октябрь, и сегодня утром стало уже по-настоящему холодно. На сером небе, у самого горизонта громоздились или же ползли тяжело и медленно почти черные, с сизым налетом, как из стылого чугуна отлитые бугристые тучи. Ветер – стал безнадежно холодным, как с ледника. Да почему – "как"? С самого настоящего ледника, который каждую осень, с упорством, достойным лучшего применения, приступает к этой стране. А еще – вдруг как-то нечего делать. Свинокомплекс… Там все в порядке, Семка с людьми присмотрит, все автоматы, не в пример колхозам, работают, как часы. Как швейцарские часы. Как те часы, которые он себе сделал в первую же зиму в Доме. Молочно-товарная ферма… Там племянница Томка. Нет, захоти он, – дело нашлось бы, но настоящей надобности не было, и, занимаясь какой-нибудь ерундой, он непременно об этом помнил бы. Так что лучшим вариантом в этот холодный день было честное безделье. Причем не идеал всяких там лордов, – вишневка в глубоком кресле у камина, – а его собственный идеал. Удобные сапоги по индивидуальной колодке на теплую портянку, стеганые штаны на вате. Телогрейка, крытая брезентом, и треух. Если кто понимает, – самая подходящая одежка, чтобы гулять под мелким моросящим дождем с холодным ветром по пустым полям. Единственно – подходящая, потому что в любой другой будет не то настроение. Это точно так же, как нельзя сколько-нибудь усовершенствовать, к примеру, ржаной хлеб, кимоно, матрешку или сомбреро, – получится просто-напросто что-то другое. Не ржаной хлеб, не-матрешка, не-кимоно. Может быть – хорошее, но другое. С этой же холодная изморось – только навевает светлую тоску, а ветер – заставляет гореть физиономию, а холод… А холод при такой одежде просто-напросто не имеет к нему никакого отношения. Руки, понятное дело, – в карманах, это при захребетниках можно форсить перчатками, а ежели вот так, как сейчас, для души – то тут перчатки, натурально, только помеха. Это тебе не рукавицы в первую-то зиму, – непонятно, как и жив остался тогда. В этой одежде, в эту погоду, в это время года, когда доволен сделанным и знаешь, что это именно твоя, а не чья-то там заслуга, – как никогда чувствуешь себя единым с этим страшным, как стылый чугун в белесых разводах, серым небом, с этими опустелыми полями, сиротливыми черными деревами. С взъерошенными клочьями почернелого бурьяна кое-где, там, докуда не дошли пока что руки. С прудами – ухоженными, но сейчас, в извечное для этой страны время подведения счетов, – тоже отливающих безжалостным отблеском холодного, серого железа, так что даже и глядеть жутко. Ты здесь, ты отсюда, и не только сам по себе, но и всеми корнями как бы не до пятидесятого колена людей, умевших жить на этой земле. Чего бы не брести, неся и до нежных слез чувствуя свое тихое сиротство, что так заодно с сиротским пейзажем вокруг. Никуда не торопясь, шагая крупно и только время от времени счищая с толстых подметок пудовые ошметки чернозема, армированного ботвой. Он-то знал, что сиротство пейзажа – кажущееся, и дремлют в каменных стойлах стада техники, и внутри неказистых построек, – светло, тепло, чистота и флотский порядок, а хранилища с холодильниками – забиты товаром, который он попридержал, чтобы под весну сбыть по хорошей цене, а все дороги – стерегут от непрошенных гостей неприметные телекамеры, а мимо дорог к нему – не проехать, потому что – нету у него – лишних дорог… Но обо всем этом сейчас можно было не думать. Достаточно знать. Чего бы, право, не брести, если можешь в любой момент вернуться в дом. В котором тепло. У которого стены толщиной полтора метра. С банькой прямо тут, – в пристроечке, так что и возни-то никакой нет, – ежели нет такого желания, – повозиться. Запустил Процедуру, – и через полчаса пожалуй к нагретым камням и жгучему пару. Только вот лениво – возвращаться в пустой дом. Не "лень", а именно "лениво", тут есть существенная разница. Ни к чему делать усилие. Бабы… Бабы, понятное дело, бывали. Из местных, и не только. Даже, – вспомнить стыдно, Томка, кобылища бесстыжая, с глазами козьими, – и то клинья подбивала. Сделал вид, что не понял, потому как – нужна: понять бы только, почему так устроено, что – чем энергичней баба, чем – гожей на работу, тем блядовитей?

Вообще же по любой бабе сразу же становилось видно, что она всерьез рассчитывает остаться, он глядел на них, прикидывал – и пугался, представив себе, что вот эта – и будет в своем праве, а он не сможет просто так от нее избавиться. Ему было с ними отчаянно скучно, не о чем поговорить или, тем более, помолчать. Они совершенно не соображали, как нужно себя вести. И вообще были какие-то дуры. Он только диву давался тому, что раньше – запросто, не испытывая никакого неудобства, общался с подобными вот толкушками. Это не от спеси богатейской, не с гонору скоробогатого, в этом он был уверен, – правда было скучно и тоскливо. Нет, с тех пор, как пошли у него БОЛЬШИЕ дела, бывал он в домах людей сильных и влиятельных, и с первого взгляда научился видеть, когда – пытаются пыль пустить в глаза, навести понты, обвести мужиковатого провинциала, и баб ихних в домах видел. Такие же толкушки, только в разнеможных вечерних туалетах. Это и хозяек касалось, и тех молчаливых, длинноногих… особей? Да, пожалуй, – лучше не скажешь: именно особей, которыми его пробовали угощать вместе с баней, деликатесами и водкой. Бывали, правда, дельные. Которые сами заправляли делами, – и получше иных мужиков, – но от тех и вообще хотелось держаться подальше. Господи, как говорится, спаси и сохрани. А Розку пришлось изжить. Через два почти что года после переселения. Больше всего конец этого брака напоминал смерть после долгой, мучительной болезни с приступами, позывами и периодами временного облегчения. Она даже сюда к нему пробовала наезжать, но ни разу больше десяти дней не выдержала. На другой же день, – начинала угрюмо молчать, стараясь сдержаться от визгу, прямо-таки рвущегося из глубин ее натуры, но потом, понятно, не сдерживалась. И после этого визжала уже почти безостановочно до самого отъезда. Он только облегченно вздыхал, провожая ее домой, и не мог понять уже: чего ей надо? И уже не мог понять: зачем она все-таки приезжает? Это сейчас те деньги, что он притаскивал ей в сезон и по разным оказиям, кажутся плевыми, а тогда это было – ого-го! Она таких в руках не держала, видеть не видела и не думала, что такие бывают. Это помимо того, что жратву покупать ей почти что не приходилось. И не только жратву, – холодильник он ей привез своего изготовления, соврал, что финский… Обставил! Кооператив купил трехкомнатный! Машину… Ну, – тут, понятное дело, без жучков без рыночных не обошлось, без давешнего торгаша. Без Благодетеля, который мог бы и плюнуть, но вместо этого – научил-таки уму-разуму. Сделали автомобиль, сделали документы, сделали права, но супружница все была недовольна, причем каждый раз – на новую стать, и он уж совсем не мог понять, чего ей нужно, пока не сообразил спросонок однажды утром: не нужно ей никакого богатства, это она только думает, что – нужно. Она должна жить в тех условиях, в которых родилась. Чу-уть лучше, – чтоб завидовали, – но, в общем, так же. И муж должен быть настоящий, – наскрозь понятный пролетарий, непременно до определенной меры пьющий, потому как иначе будет непонятно, и не будет возможности пилить хотя бы за пьянки и безалаберность…

Он сам не понимал, не отдавал себе отчета, насколько изменился со времен переселения. Все казался себе прежним, таким же, как и был, а это была ошибка: не останешься прежним, научившись этакой уйме всякого, переделав чертову пропасть разнообразных дел. Передумав тысячи неотложных дум и приняв тысячи нелегких решений. Поневоле по-другому начнешь относиться к миру и к людям.

В результате всего этого, в результате сшибки всех обстоятельств, всех входящих и исходящих, был Красный Барон без всяких на то оснований уверен, что женский вопрос для него – решен однозначно и навсегда. Только одно облачко почти неощутимо омрачало безоблачную картину Однозначного Решения. Один ма-аленький фактик давешнего лета занозой сидел где-то на периферии сознания, а заденешь – нудил. Даже до краски на задубевшей, как у… крестьянина, бородатой физиономии. Ну, – почти что.

– А что это вы, уважаемый, вот так вот вдруг сменили облик? Где ваша поддевка? Ну, картуза, правда и раньше не было…

– Есть – картуз, – равнодушно проговорил Юрий Фомич, прикуривая немаркированную папироску с длинным мундштуком, – бо-ольших в свое время трудов стоило – заказать. А уж сколько стоило… – он только безнадежно махнул рукой. Жарко, не стал надевать. Не знаю, валяется где-то. А что переоделся – так не в городе. Дома я, и ни к чему маскарад.

– Развлекаетесь, значит?

– Раньше – развлекался. Теперь, правду сказать, поднадоело. Так – продолжаю. По привычке и еще потому что от меня этого ждут. А если люди ждут ухаря-купца, то грех их разочаровывать. Они на это обижаются. Как если приглашенный именно за свои дурачества, признанный и заведомый дурак – да вдруг будет вести себя как аристократ в двадцатом колене…

Петр – язвил, но с Красного Барона все было, как с гуся – вода. Он вел беседу со спокойной важностью, но, как будто бы мало этого, он еще и отвечал по делу даже на риторические вопросы. Как известно, – самый верный способ вывести из себя собеседника. Еще перед началом "культурной программы", буквально по въезде в свои владения Красный Барон как-то сразу протрезвел, скинул хмель, как скидывают одеяло. И – перестал куражиться.

Гостей, – кроме Севы Понтрягина, который только утробно ухнул, увидав, какого именно уровня ЭВМ находится в конторе у хозяина и ознакомившись с обеспечением. Он только глянул на хозяина тоскливыми глазами, и тот правильно понял немой вопрос:

– Садись-садись. Разбирайся, гляди, что тут и как… Или с нами все-таки?

– Я лучше потом. Потом… Лучше скажите, чего хотите конкретно?

– Так мы ж вроде договорились обо всем?

– Э-э, – тонко улыбнулся лингвист, – обо всем, да не обо всем… Ну, – дам я вам систему, – так чего вы с ней делать-то будете? Для работы с обыкновенными шифрами – и то были положены шифровальщики, а когда речь идет о системе высокой надежности, так и подавно без специалиста не обойтись. Оно вам надо?

– Ну?

– Вот и ну, что нужен сам код, и программа-транслятор. А лучше – две, для кодирования и для декодирования. Специально писать надо и то, и другое, и третье. А если сделать так, как я хочу, так это еще и словарь писать надо, тоже еще та работа…

– А сколько ты, к примеру, хочешь?

Понтрягин пожал плечами:

– Это неделю сидеть, не вставая. И кое-какие материалы с работы надо…

– Ежели вы заметили, – я несколько не о том вас спросил.

Помявшись, почтенный специалист вдруг решился и пискнул:

– Пятьсот.

– Гхрмм…

– Да вы поймите…

– Значит так: умный вы, но дурак все-таки, так что я, – не обижайся, – учить буду. Заказал тебе непоименованный заказчик, – назовем его условно "Фомич", – шифр. Он в этом деле – валенок-валенком, и ты это видишь. Он тебе условия, – ты ему условия, с запросом. А потом – очень честно выполняешь исключительно то, о чем вы договорились. Даешь ему ну… таблицы там, блокнот шифровальный…

– Том. Навроде гроссбуха. Только ни к чему, потому что в электронном виде все равно удобнее.

– Еще лучше, – Красный Барон кивнул в знак того, что понял, – даешь, значит, получаешь деньги, а потом вроде как между прочим говоришь, что – можно и этот, как его?

– Транслятор. Специальный, конечно, но транслятор.

– Во-во. Заказчик уходит, а спустя короткое время, понятно, – возвращается. Ты ему, за отдельную плату – следующий кусок, и тоже очень качественный. В конце концов он и рад бы пойти к другому, однако – не выйдет. Это называется "завоевать рынок". Когда же он получит все, что ему на самом деле нужно и все, что ты счел нужным ему втюхать, – вот тогда-то ты и говоришь, тоже вроде как между прочим, что имеешь других желающих на то же самое. Заказчик, понятное дело: "О-ой! Не надо!" – а ты разводишь руками. И правильно делаешь, потому что насчет продажи исключительных прав у вас договора не было…

Понтрягин – прыснул:

– Вы что – всерьез? Неужто так прям и делают?

– Только так и делают, – заверил его хозяин, – и никак иначе. Один – все время сосет деньги, а другой, как-никак, получает все время лучший и лучший продукт. Так что все довольны. Не хочу пользоваться вашей глупостью, так что предположим, – ты все сделал по правилам. Сам код – исключительно твой, уникальный продукт?

– Ну?

– А транслятор, зная его, может сделать и кто-нибудь другой?

– Мало кто вообще-то, – но да, найдутся. Не один.

– Так что – полторы – за базу, по полторы – за изолированные трансляторы, а за исключительные права – удвоим.

– Это что ж это, – девять?!!

– Скромно, конечно, но раньше я с тобой дел не имел, не знаю.

– Странно как-то. Казалось бы – деньги для вас – все, рады-радехоньки должны быть, что нужная вещь – да дешево обошлась, а вы… Не проторгуетесь?

– Обидные вещи говоришь, мил-человек. Деньги все – для кусочника. Для некудышника, у которого никогда, ничего не выйдет. Деньги нужны только для того, чтобы люди делали то, что тебе надо. Самый простой и быстрый способ, хотя не всегда – годный, не всегда – лучший, не всегда – самый правильный. И это все. Деньги – тьфу, мусор, а люди – все. Если можешь добиться того, что от человека нужно, без денег, – так и деньги ни к чему, как они ни к чему вождю. СНАЧАЛА бывают люди, нужные люди, и только потом появляются деньги. А без людей – любые деньги пропадут. Так что я сейчас не даю, я сейчас ВКЛАДЫВАЮ. А это всегда – риск.

– Не имей сто рублей, – и так далее?

– Вот видишь, – привычные слова, и поэтому не действуют. Привычные слова, и поэтому стали пошлостью. Привычные, – и поэтому ты не понимаешь их, как надо. Мне вот, к примеру, кажется, что это я их первый придумал.

– Философ вы, Юрий Фомич.

– Станешь философом, когда первые годы – все один да сам, а потом – когда все так и норовят тебе… На своей шкуре узнал, что за штука такая – классовая ненависть! А! Только на одной философии и держался.

– Неужели? – Вежливо удивился Сева, не отрывая глаз от монитора. – А мне показалось, что вы тут царь, бог и воинский начальник. Все в радиусе ста километров в рот заглядывают.

– Так это те, что остались. Хотя… Не будь меня, так, может, и вовсе никого б не осталось, и стало б место пусто.

Это было сказано самым будничным тоном, но Понтрягин все-таки поежился.

– Звучит как-то… Жутковато. И то, и другое.

– Потому что правда. А правда о жутковатой жизни и сама, понимаешь…

– И как?

– А с кем как! Тактика такая, – он улыбнулся волчьей улыбкой, – гибкая. Так что и вспоминать-то порой тошно. Только деваться было некуда…

– Ладно, все это разговоры, а мне тут работать надо.

– Ты – поживи. Бюллетень тебе Кирилл выправит. ОРЗ, – он снова криво улыбнулся, – у тебя.

– Ну не могу я!

– Да брось ты. Вечно вы решите себе что-то такое, чего и нет вовсе, а вам – жить не дает. Ну, – и почему не можешь? Ну? Вот то-то же. Записку напишешь, чего надо, так Ленчик завтра сгоняет…

– Где собрать-то, Юрий Фомич?

– Ну давай, чтоль, у Дальних…

– Так там это…

– Что такое?!!

– Да Владимир Семеныч третий день гостит.

– Тогда – отбой! – Хозяин нахмурился, помолчал, а потом полюбопытствовал. – Один?

– Как есть один. Цельный день на берегу сидит и на воду смотрит. Не рыбачит даже.

– Плохо. Опять, значит, в тоске.

Голобцов, обладавший незаурядным, сверхъестественным почти чутьем на жареное, оживился:

– Это какой Владимир Семенович? Тот самый?

Красный Барон некоторое время помолчал, будто и вовсе не слышал, а потом поднял на Андрюху прозрачные, пустые нехорошей пустотой глаза:

– Тот – не тот, это сейчас без разницы. Отдыхает человек. Нужно что будет – так даст знать. Мне, не вам. Так что не берите в голову.

– А что это у вас в доме гаража нет? Сейчас – модно, я и в иностранных журналах видела…

– Еще чего! Что, – другого места нет?!! Вот еще, – нефтеперегонный заводик неплохо, – где-нибудь в погребе. Вокруг дома травка должна быть, а не пятна автольные.

Дом был сложен из валунов дикого камня и сам весь, – как валун, приземистый, неяркий, прочный, но при этом казался как-то очень к месту на этом пригорке с густой, зеленой травой, теперь – однообразно, как шерсть на спине зверя, лежащей кнаружи, словно кто-то ее причесал. И никакого сада, – только несколько больших кустов жасмина и жимолости там и сям, никакой ограды, дорожка, выложенная травянисто-зеленой шершавой плиткой – и все. Никаких хозяйственных построек кроме бани, да еще невысокая башенка вроде обсерватории.

– А, – надоело, – пояснил хозяин, – хлебнул в свое время этого самого хозяйства на дому по самое некуда. Сейчас пока что и глядеть на него не могу. И возиться, правду сказать, – недосуг.

– Все угнетенные трудяшшие делают?

– Они-и! Кому ж еще-то? Теперь, правда, еще и люди появились кое-кто, – а так они-и…

– Чего это вы о них так?

– Как – так? А вы, понятно, знаете – как надо? – Он проводил прищуренными глазами подъехавший пикапчик, – весь округлый, широкий, лоснящийся, на непомерно-широких мягких шинах, очень напоминающий гигантского жука, и кивнул, – Поехали…

В отличие от предыдущего, этот экипаж влек их владеньями Красного Барона c величавой неторопливостью, почти бесшумно и невероятно плавно, только едва покачиваясь на неровностях. Супербаллонам было ВСЕ РАВНО по чему ехать.

– А позвольте полюбопытствовать, – что это за модель такая?

– Что? Модель какая? А – СамАЗ. Са-амая актульная модель в последнее время.

– Никогда не слышал.

– Жизнь – она быстро меняется.

– А это что? Ветрогенератор?

– Он самый, – неохотно ответил Красный Барон, – у меня тут вообще свое, независимое силовое хозяйство…

– А за что бы это такое недоверие Объединенной Энергосистеме?

– А для того, чтобы этак невзначай – не оказаться бы голым, босым и без всего, – по милости чьего-нибудь разгвоздяйства… Или, тем более, стараниями какого-нибудь доброхота.

– А что, – были прецеденты?

– Помните, когда сюда ехали, – помолчав, ответил хозяин, – я такому Касиму звонил?

– Нет, – честно ответил за всех один Петр, – но это совершенно неважно.

– Так вот, этого самого Касима собственный папаша собственноручно поджигал мне коровник. За двадцать без малого километров! Пешком! Ночью! Не поленился притащить канистру с керосинцем этот самый инвалид Великой Отечественной! Колченогий алкаш без двух третей желудка, сухой, как сучок, – но ордено-оносец! Того только не учел, что стены у меня не горят, стекла – не бьются, двери – не больно-то сломаешь без динамита, а Хват – приучен сначала брать, а потом уже подавать голос… Не хала-бала – первый в области ротвейлер, пристрелили потом, так аж до сих пор жалко… – И с неожиданной тоской вздохнул, – эх, собачечка-а!

– И как? Кстати, – почему он Касим?

– Касим – потому что, понятное дело, Касимовы они, а почему Касимовы – черт иху маму знает. Тут полно которые из татар и башкиров. А с папаней – про-осто. Все просто, ежели знаешь – как. У нас мужик ничего не боится, ни Бога, ни пулемета, – он только начальства боится. Это который не отсидел. Который отсидел – тот, может, и вообще уже ничего. Хват его держит, а я – с райотделом, по рации, выбил себе разрешение… А он, – под кобелем лежит, и такого мне, сука, сулится, и в таких выражениях, что заслушаться впору. А я молчком, без ругани, деловито и целеустремленно. Так и так, – говорю, – человек я гуманный, культурный, не буду на такие твои слова обижаться, не буду тебе морду бить. Не оболью твоим же керосином и поджигать не буду. Не кину в ближайшее бучило с камнем в портках, хотя и мог бы. Ничего этого делать не буду, а сдам-ка я тебя просто-напросто в гадовку, потому как попался ты с поличным, и дело – ясней ясного.

– А собаку-то кто?

– Да тот же Касим. Потом только спьяну сознался, выползок змеиный…

– А как же…

– А так! Все психологической правдоподобия ищете, а его тут отродясь не бывало! Он же у тебя займет, он же тебя подожгет, он же тебя выручать будет, ежели что, – и все-е без притворства! Совершенно искренне! Как в самый первый раз.

– А теперь – все? Нет поползновений?

– Нет. Да только я лучше всех понимаю: не из благодарности. Которые старые, – им не в радость, что в двадцать раз богаче жить стали, – потому как вроде бы заработанное. Этот такой народ, которому только то в радость, что украл и пропил. Пусть в десять раз меньше, – но всенепременно украл. Молодые – вроде бы и не такие, из-за меня, может, и удержались, не сбежали в город, а как поскоблишь – так то же самое…

– Боятся?

– И не поэтому. Не такое, в конце концов, видели. Просто-напросто привыкли. Вроде как свой стал, запахом ихним пропитался. Как щенок, которого под чужую суку подкладывают, – непременно пропахнуть должен, чтобы своим стать… Хотя боятся, конечно. Не без того. А поначалу-у, – он махнул рукой, – спать ложился в обнимку с автоматом! Ночевал на полях каждый раз в новом месте! Да что говорить…

– По-моему вы того… Несколько преувеличиваете.

– Э-эх, – Красный Барон глянул на него с чуть брезгливой жалостью, как на прекраснодушного придурка, – ты в какой стране рос-то? Неужто в этой же самой?

То, что они увидели вокруг, было просто до непостижимости. Упитанные, – чуть ли не тучные, – лоснящиеся черные коровы с чудовищным выменем, только что не волочащимся по земле, первобытно-жирные свиньи в неказистых, но чистых свинарниках. Низкорослая, но неимоверно густая, с тяжелым колосом пшеница. И техника, – с виду, – самая немудрящая. И – нигде ни единой безобразно-раздолбанной колесами колеи, полной жидкой грязи от недавних дождей. Это все было как раз вполне-вполне понятно: все просто-напросто как надо, ПРАВИЛЬНО, без видимых сверхисхищрений. Другое дело, что наглядевшись на все это, – видевшие переставали понимать, – почему во всех других местах все это совершенно невозможно? Почему все африканские слоны ушли на пенсию по поводу грыжи, нажитой при попытке поднять это самое сельское хозяйство? Ведь это же так про-осто!

– Так, гости дорогие, так как я хозяин все-таки, я как хозяин обязан вас удивлять: шашлыков не будет. И свиньи, зажаренной на вертеле – пока тоже. Это потом, ежели желание будет. А предлагаю я вам устроить что-то вроде дегустации готовой продукции наших… Наших цехов. То, что вы видите перед собой, наша столовая, условно именуемая "Пять Прудов", стол Анна Михална с Анечкой-маленькой уже накрыли, – так что добро пожаловать.

– Вот я не понимаю одного сложившегося обычая: у нас принято поначалу подавать закуски, да побольше, да поразнообразнее, да поострее. Все, понятное дело, набрасываются, наедаются, а оттого так называемое "горячее" оказыватся данью традиции: никто его особенно не ест, а если едят, то через силу… Вот именно на этой теме я и решил построить сегодняшнее застолье.

Да-а, что говорить, – развернулся он тогда. Хотя, если подумать, – то и ничего особенного. Поначалу – и впрямь продукция. Ветчинки и колбаски шестидесяти сортов, причем таких, которые и в Политбюро не очень-то… Сыры, – сам угощал, а сам ломался при этом, как целка, скромничал, – дело-де новое, не знаем, что и вышло-то… Как будто им было с чем сравнивать его тогдашние двадцать шесть сортов! Пивом с собственной пивоварни угощал! А как же? К тому времени и бумаги оформил, – мол, опытное производство, – и старика-технолога из Куйбышева перетащил. Такого, что еще по-настоящему умел. Так и так, гости дорогие, светлое, темное, двойное, – а вот белое, такого больше нигде не попробуете. Мол, не все нам, труженикам села, водку самогонкой запивать. Ну а там, понятно, дошло и до шашлыков. На холме под открытым небом.

Бессменные Ленчик с Павло колдовали над мангалом ниже по склону, с наветренной стороны, чтобы гости, нагулявшие аппетит на аллеях ночного парка, чуяли запах жарящейся на углях отборной баранины, вымоченной по всем правилам, со всеми ухищрениями древнего шашлычного искусства. А заодно – не отсвечивали тут, на глазах дорогих гостей.

На свете все требует надлежащего ритуала, и если вокруг ночного костра сидеть не на бревнышках, кое-как, – только за-ради дам, – прикрытых брезентом, а, к примеру, на складных стульях, то оно и выйдет со-овсем не то. И если бы аллеи парка, выгороженного из настоящей рощи так, что сразу и не увидишь следов человеческого вмешательства, – осветить фонарями, то и прогулка роскошной теплой ночью под летними звездами тоже получилась бы не та. Хорошо, – но не то ожидаемое впечатление, ради которого и существуют традиции.

И холм под звездным небом выглядел первозданным, круто падая к Старому Пруду, он густо порос по основанию темным, диким вроде бы кустарником, смородиной, терновником и дикой малиной, переплетенной колючими плетями ежевики. Старый Пруд, – это не тот из Пятерки, на дне которого по его распоряжению располагались светильники, так что ночью подсвеченные снизу кувшинки, рогоз, стебли лилий и кое-какая специально заведенная растительность как будто бы висели в смутно-зеленом свете и выглядели чистой воды колдовством, – он имел вовсе другое предназначение. Его, как этот холм и парк, оставили по видимости таким же. Осторожно очистили, чтобы не испакостился вконец, осторожно починили запруду, сменили воду – и оставили. Если хорошую старую вещь переделать, то это будет просто-напросто другая вещь. Варварство. А тут – над головой извечная полоса Млечного Пути в бездонном небе, да редкие искры над прозрачным пламенем костра, по одну сторону – степь, освещенная ущербной Луной, по другую – таинственный мрак, из которого тянет близкой водой. Пруд – в тени от холма, и только у дальнего берега видно, как серебрится по воде легкая рябь. Далеко, аж до самой степи достают, падают размытые красноватые блики от их костра, видимого на вершине холма от самого горизонта. Дамы притихли, чуточку озябли и накинули на плечи кое-какую одежонку, – без этого тоже было бы не совсем то. Тут уж – только водка. Хоть понемногу, хоть не часто, – но именно она, родимая. В тишине того сорта, который в городах просто не водится, они услыхали, как со стороны степи вверх по склону поднимается один человек. Он и пришел. Невысокий, темноволосый, в черном свитере. Он молча встал в трех шагах от их круга, и хозяин так же безмолвно подвинулся, освобождая ему место. Гость – сел, и на какое-то мгновение поза его стала в точности такой же, как у Врубелевского "Демона", а в неподвижных, чуть выпуклых глазах его было то же самое нечеловеческое, недоступное обычным людям отчаяние. Тоска бесконечной ледяной пустоты, перед лицом которой равно ничтожны и пылинка, и галактика. Хотя, может быть, им это только показалось в тревожном, трепещущем свете костра. Хозяин протянул ему стакан, на треть наполненный прозрачной жидкостью, но тот, по-прежнему не говоря ни слова, медленно покачал головой, и выглядело это как-то окончательно. Так, вперясь неподвижным взором в пламя костра, и – мимо пламени, сквозь пламя – в ночную пустоту и в ту пустоту, что за ночью, сквозь ночь, сквозь мир, дальше, он просидел около часа. Потом – поднялся и ушел. Как пришел, – без единого слова, а собравшиеся только тогда заметили, что и сами – не проронили ни единого слова за все это время, как будто его, этого времени, и не было вовсе. Как будто гость забрал его с собой.

– Это – он был?

Красный Барон промолчал, но ответа тут и не требовалось, потому что собравшаяся здесь образованьщина слишком хорошо знала этого человека в лицо, чтобы оставались хоть какие-т сомнения.

– Чего это он, – осведомился Голобцов, – снова сорвался?

– Не-е, – чуть помолчав, протянул Красный Барон, – хуже. Не может сорваться. А это, оказывается, тоже вредно для здоровья. И даже опасно для жизни.

– Не понимаю. Загадки какие-то.

– Да никаких загадок тут нет. Не одни вы им увлекаетесь, – у него еще высокопоставленные поклонники есть. Такие "высоко", что картуз свалится. Порадели, понимаешь, д-доброх-хоты, – он даже примолк, словно проглотив рвущуюся с губ богохульную брань, и со страшной ненавистью добавил, – для его же, понятно, блага! Такую фигню ему ввели, понимаешь, чтоб за секунду любой дурман истреблять, хоть сколько, хоть кило его… То ли по себе судили, то ли знали, что делают, и просто воспользовались благовидным предлогом, но только осчастливили его, – сами видели – до чего… Все одно, как убили человека.

– Ну, знаете, наркотики – оно тоже…

– Да кто б спорил! Только и решать за человека, – за такого человека, – это, знаете, тоже… Он, все-таки не нам, грешным, чета. И не тем решальщикам.

А потом был и еще эпизод. Который, признаться, запомнился куда ярче всего остального. И воспоминания эти до сих пор остались волнующими, – и странно смущающими. Все, и он в том числе, улеглись прямо тут, под этими звездами, в новеньких зеленых спальниках, захваченных Ленчиком, и заснули, но его черти задрали, по летнему обыкновению, чуть свет, в серых сумерках, когда солнце еще и не думало всходить. Хотел, было, закурить – но почему-то не закурил все-таки. А спустившись, услыхал тихий плеск, после чего начал двигаться и еще осторожнее. Сквозь туман, потому что, пока он спускался успело немного развиднеться, он увидал одну из приезжих женщин, – Оксану. Голая, она забрела в воду чуть повыше колен, и теперь полоскалась, стараясь даже плескаться потише, поукромнее, и он видел ее со спины. Всю ее статную, хоть и без излишней величавости, фигуру. Бело-розовое, как хороший зефир, – так, что даже немножко захотелось ее съесть, – тело. Высокую шею под тяжелым узлом подобранных кверху, закрученных волос. Круглую попку. И крепкие, ровные ножки видимые сейчас до самого верха. Она как раз наклонилась вперед, и у Красного Барона вдруг пересохло во рту, и он поймал себя на том, что все-таки вглядывается. Но – не разобрать, потому что туман не совсем растаял, и нечего ему тут делать, не мальчишка, чтобы подглядывать за голыми бабами, хуже нет, чем подглядывать за человеком, который не подозревает, что за ним смотрят, и вообще – что он, баб не видывал, видал-перевидал, во всех видах… Но вот только эта почему-то запомнилась.

Не подозревает, а то как же! Наивны-ый! Она не то, чтобы предвидела, и не то, чтобы нарочно, потому что специально такие вещи не получаются, хоть сколько раз пробуй, а все равно не выйдет, – но тут безусловно присутствовал некий элемент стихийной, натуральной магии. Когда по какой-то причине без всяких на то рациональных оснований СОВЕРШЕННО уверен, что сбудется, и – сбывается, – это как раз она. Сбывается, потому что все было сделано правильно, хотя инструкций к проделанному, пожалуй, не составишь. А уж почуять его присутствие голой спиной и освобожденным от волос затылком, – было и вовсе парой пустяков. Другое дело, что она вовсе не собиралась разбираться зачем, с какой именно целью она это сделала. А – захотела. Без всяких далеко идущих планов. Даже не так: просто сделала, – и все. Колдонулось.

Когда, на следующий вечер, их везли домой, наступила определенная реакция. Пожалуй, – она была неизбежна. Устав от солнца, впечатлений, пешей ходьбы, слишком чистого воздуха и слишком короткого сна, они были как-то бездумно-невеселы. Петр, хоть и не считал себя, – и не был, – неудачником, все-таки шипел, как целый клубок щитомордников по весне и клокотал, как небольшая фумарола на Камчатке, и все никак не мог успокоиться:

– Вот ведь жлоб! Хозяин жизни, понимаете ли! Поместьице себе отгрохал! Раньше только кавказцы такие штуки откалывали, но чтоб свой брат – русак! Куда только райком смотрит! Прямо у них под боком…

– Ага, – в тон поддакнул Понтрягин, – ни грязи, ни пьяных, ни развала, ни бардака, – все работает, как положено! И впрямь – безобразие! Совершенно нетерпимое положение!

Почтенный доктор настолько раскипятился, что принял его слова за согласие, и увлеченно продолжил:

– Нет, Андрюх, правда, – он теперь апеллировал к Голобцову, который, полуприкрыв глаза, расслабленно кивал головой в такт толчкам машины, едущей по не слишком ровной дороге, – его ж ведь уже просто так не возьмешь, ты заметил? Уже ж ведь прихваты у него везде!

Голобцов – не отвечал, Петр принимал его кивки за согласие и продолжал пыхтеть.

– Нет, но как обставился, а? Все схвачено, друзья кругом, план, видите ли, на нем! А тут – шесть лет в институте, пашешь-пашешь, – а все двести сорок рэ с дежурствами! А тут, – какое-то х-хамло с незаконченным средним…

Остальных – разморило, мысли их текли свободно, без суеты и особенного направления, так что они просто молчали, не выражая ни поддержки, ни какого-либо несогласия. Это – смущало, он замолкал на несколько минут, но потом искреннее возмущение прорывалось, и он заводил заново:

– П-пруд у него с осетрами! Иллюминация у него, видите ли! П-подводная! Жлоб, – он и есть жлоб, и фантазия у него жлобская!

Оксана, которая до этого момента отмалчивалась, как все прочие, критики пруда не выдержала. Она медленно, пятнами покраснела, а потом высказалась:

– У тебя никакого нету, вот ты и брызгаешь тут слюной! И очень даже красиво, если хочешь знать!! Да!

Петр замолчал от удивления и некоторое время глядел на нее, округлив глаза и приоткрыв рот, а потом всплеснул руками:

– Втюрилась! В богатенького Буратину! В лендлорда ижевского разлива!

– Не в Буратину, а в настоящего мужчину! У настоящих мужчин и всегда-то все есть! И деньги в том числе! И связи! И ничего в этом нет плохого!

– Вот только гулять ему долго не дадут, – ласковенько кивая, но как-то зловеще проговорил Петр, возьму-ут к ногтю! Никуда не денется!

– А ты и рад!!! Такие же вот, как ты, и возьмут! Завистники п-паршивые, которые сами ни х-хрена не могут, а только чтоб отнять, да изгадить!

– Я, между прочим, честно тружусь! У меня совесть чиста!

– Ага! Вот так вот и просрали все на свете! Честно на своей жопе сидючи! До хрена вас развелось, честных тружеников за двести сорок, – ни за что сами не берутся, а если у кого и начнет получаться, – так на тебе палку в колеса! Иначе вам чистая совесть спать не дает!

– Ты еще замуж за него выйди! За это т-тупое животное…

– И выйду!!! Я, если хочешь знать, и не знала, что такие еще бывают! Не вашей братии чета! И не тупее твоего! Поумнее будет! Дурак!

Окончательно раскрасневшись, она рывком отвернулась от него, демонстративно уставившись в окно и успокаиваясь, а Понтрягин вроде бы миролюбиво добавил:

– Петенька, – а правда, – где ты там тупость-то отыскал? Уж к кому – к кому, а к дуракам дяденька и близко не относится.

– И все равно! Это ж уму непостижимо, – чтобы в наше время, и такое…

Оксана, с характерной для сильных натур быстротой обретя равновесие, решила, что вернее доведет собеседника, ежели не будет психовать, и с этого момента говорила спокойно, вроде бы с полной уверенностью в собственных словах:

– Вот-вот. Даже не верится. Не-ет, я – не я, а только такой случай раз в жизни выпадает.

– Ты что, – серьезно?!!

– А че?

– Будешь ему передачки в тюрьму носить. Спустя са-амое короткое время!

– Не-ет. – Она покачала головой с уверенностью дикаря, пребывающего в родимом ландшафте. – Со мной – не посадят. Это сейчас могут, когда поберечь некому. А со мной – точно подавятся!

– Кого – поберечь? Этого зверя?!!

– Именно что его. Это с тобой ни хрена не будет, потому что – взять нечего. А на него-то доброхотов мно-ого найдется!

– Ага. Ва-атник напялишь? Хозяйство, дети?

– А чем – плохо? Хватит уже херней, прости Гос-споди, заниматься.

– Детишек штук пять, расплывешься, как квашня?

– Почему – пять? Сколько уж Бог даст. – Она говорила с твердым смирением человека, доподлинно знающего, в чем состоит Господня воля, и оттого непоколебимо в себе уверенного, и все еще думала, что шутит, а у остальных тем более сохранялось впечатление, что она их разыгрывает. – И расплывусь. И вены вылезут. И помру потом, – как и вы все, кстати, – а вот они останутся. И хозяйство, между прочим, чтоб еще на правнуков хватило.

– Хорошо, – но с чего ты взяла, что он – один?

Вика – прыснула, а Оксана гордо ответствовала все тем же, лишенным малейшего намека на сомнения тоном:

– Только такой идиот, как все мужики, может задать такой вопрос: это ж и так видно!

Да-а, – вот, вроде бы, и мелочь, а нет-нет, – да вспомнишь. Чем-то задел его заполошный визит малознакомых, случайных, по сути, гостей: чужие, они, – ИЛИ ПОДОБНЫЕ ИМ, – оказались нужны ему. Для дела. Не говоря уж… А!

Заметно стемнело, и наступила пора сворачивать домой, когда за пазухой едва заметно зазвенело, и он, оторванный от воспоминаний, досадливо поморщился и достал "Комбат". Кто бы там ни связывался, а только обязан был сообразить, что беспокоить его сейчас – не стоит. А уж если позвонили, – то и впрямь что-то из ряда вон…

– Хозяин, – голос Сережи-маленького показался ему растерянным, – тут к вам приехали. Говорит, что знакомая.

И сердце, будто почуяв, гулко ухнуло в груди, и не вот успокоилось.

Он стоял, держа на отлете и, вроде бы, не зная, куда деть свои страшные руки, и смотрел, и не сразу услышал, что она говорит:

– … И ведь понимаю, что глупость, а сама ничего с собой поделать не могу: все время волнуюсь, как вы тут один? Все из рук валится, места себе не нахожу… Поверите ли, – как и не жила все эти месяцы…

Он – снова слушал и не слышал, потому что на самом деле не так уж и важно было, – что именно она говорит. Важно, как смотрит, и еще то, что он вообще может ее слышать. И это было правильно, а удивляло, наоборот, то, что он не понимал этого раньше. Как же так? Ведь все на самом деле так просто!

Люди вообще удивительно глупы и только потом, самыми, что ни на есть, извилистыми путями доходит до них то, что было ясно с самого начала. Загадка, но иначе – никак.

XXI

– Не-ет, – задумчиво проговорил, раскуривая свою знаменитую трубку, Островитянин, – какой там отпуск! О нем ни слуху, ни духу вот уже почти полтора месяца. Не появляется на TV. Не произносит речей, напоминающих монолог вампира, продолжающего обед. Никого не целует трехкратным глубоким поцелуем. Даже в прессе почти не упоминается, – одно только опубликованное в "Правде" приветствие участникам Пятой Международной Конференции коммунистических и рабочих партий, а это, сами понимаете…

– Так вы думаете…

– Практически не сомневаюсь. Он, разумеется, всем удобен. Все Политбюро, – вполне искренне! – хочет, чтобы он находился на своем месте как можно дольше, и сделает все, чтобы он и впредь сохранял видимость жизни. Но все-таки до определенного предела! Понимаете? Если возникнет реальная возможность его смерти, все поневоле начнут задумываться о своей судьбе при таком повороте событий. Потому что реальных претендентов – трое, и важно поставить на фаворита прежде, чем начнется фактический дележ власти. Однажды начавшись, этот процесс уже НЕ МОЖЕТ быть остановлен, образуется своего рода воронка поступков, погружаясь в которую все глубже, участники испытывают все меньше необходимости в том, чтобы дряхлое… местоимение продолжало занимать место. Более того, – это становится и нежелательным, и даже небезопасным для каждого в отдельности. Так что очень скоро мы с вами будем свидетелями интереснейшей корриды, и мне до смерти любопытно, как они обставят событие на этот раз. Рискну дать волю фантазии и предположу, что на этот раз, ничего толком не говоря, по всем каналам радио и ти-ви будут круглые сутки крутить классику. Скорее всего, – навязшее в зубах у всего мира "Лебединое Озеро". Чем до поноса напугают страну, которая не будет знать, чего ожидать, но традиционно не будет ждать ничего хорошего. Приход энергичного и умного лидера в умирающий социум только ускорит крах, приход даже точно такого же неизбежно нарушит сложившееся неустойчивое равновесие и опять-таки вызовет крах. Потом… Впрочем – посмотрим. Давать воображению слишком большую волю тоже не следует.

– К вам это замечание не относится, сэр. Ваше воображение – точный и безошибочный инструмент.

– Вы бессовестно льстите мне, Гаральд.

На трибуну Десятой Партконференции Балабост взлетел, как птичка. Как легкий мотылек, по естественным причинам даже и понятия не имеющий, что такое артрит, радикулит, повышенное давление и хроническая сердечная недостаточность. Сердце, с которым что-то там сделали, билось ровно и мощно, НИКАК не давая о себе знать. От былого брюха остались жалкие воспоминания, – да и они остались по личной просьбе пациента, для сохранения известной представительности. Суставы гнулись, как в далекой довоенное юности, даже честно заработанный на фронте радикулит не давал о себе знать ни болями, ни хрустом. Чистенькие и эластичные, как у здоровенького младенца, сосуды пропускали вдоволь крови в самые отдаленные уголки хорошо пожившего организма, и поэтому казалось, что и голову к этому организму приставили совсем-совсем новую, без тяжести в затылке, звона в ушах, головокружений и болей в виске. Неутомимую, внимательную, памятливую. Умную-умную. Это, понятно, так только казалось по контрасту, потому что нервные клетки все-таки не восстанавливаются, – но доля истины все-таки была. Со времен капитального ремонта Веры Михайловны провинциальными эскулапами соответствующие технологии продвинулись далеко, да и возможности у тех, кто ремонтировал генсека, были побольше. Впрочем, справедливости ради необходимо заметить, что провинциальные эскулапы тоже не теряли времени даром…

Полный набор зубов, капельку, для правдоподобия, неправильных и способных без ущерба перекусить гвоздь, заменил все и всяческие протезы, существенно исправив дикцию, которая в последнее время, если честно, – прихрамывала. Но больше всего, – он поймал себя на этой мысли, – доставляло удовольствие то, что ему привели в полнейший армейский порядок предстательную железу, и поэтому исчезла необходимость в хитроумных устройствах, без которых чтение многочасовых докладов в прежние времена было, разумеется, совершенно невозможным. Вот так вот всегда, – по неизвестной причине больше всего радует или огорчает сущая, – по сравнению со всем прочим, – ерунда. Даже физиономия, которую как-то там подтянули, выглядела вроде как и помолодевшей на десять лет, а вроде – и такой же, одновременно. В общем, – истинный шедевр художников из "девятки", а, может быть, и не из "девятки", кто ж его знает, кого использовал "в темную" Дмитрий Филиппович, единственный из сподвижников, с самого начала знавший и общую цель, и все подробности медицинской стратагемы, которая секретилась куда больше любых военных тайн. От ВСЕХ – секретилась. В том числе – от "девятки", может быть, – в первую очередь от "девятки". Юра, разумеется, был очень недоволен и высказал немало горького. Как бы их с Дмитрием соперничество, да не достигло размеров, которые уже прямо вредили бы делу, не перешло бы в войну на взаимное уничтожение… Надо его будет при случае… поддержать, ободрить, что ли?

Это было его первое появление на публике после долгого перерыва, более того, – появление перед аудиторией, прямо-таки перенасыщенной, – как бывает перенасыщенный раствор, – всяческими слухами о причинах его долгого отсутствия. Слухами как вполне благонамеренными, так и вполне, как это обычно бывает, чудовищными, но НИКТО из присутствующих не имел точных данных об истинном положении вещей. А ведь тут есть люди информированные оч-чень серьезно и обладающие солидными возможностями к добыванию истины.

Он сознательно не светился на людях до этого выступления, и не прогадал, и в полной мере добился того эффекта, на который рассчитывал: когда он энергичной, раскованной походкой приблизился к трибуне и взлетел на нее легким мотыльком, по естественным причинам не имеющим понятия об артрите, радикулите, артериальной гипертонии, хронической сердечной недостаточности, – и аденоме простаты! – зал загудел гигантским пчелиным ульем. А когда он обвел ряды сидящих живым, полным сдержанного юмора взглядом, вышеуказанные ряды, привыкшие к его подагрической, заизвесткованной малоподвижности, издали что-то вроде неимоверно низкого, утробного "О-о-о-х!".

Гул и высоковольтное гудение в зале не вот еще прекратились, и он – осадил аккомпанемент при помощи паузы, сопровождаемой соответствующим взглядом поверх очков, – с простыми стеклами, потому что он не нуждался в коррекции и сохранил очки исключительно с целью сохранения не облика даже, но – преемственности облика. Гул – почти немедленно стих, он привычно откашлялся и начал:

– Дорогие товарищи!

Филипп Рид, начальник Департамента "R" достал из ящика засушенную белую гвоздику и протянул ее через стол Майклу Спенсеру.

– Знаете, что это такое?

– Какой-то гербарий, сэр?

Сегодня шеф был как-то ускользающе-серьезен, так, что не возникало случая встретиться с ним взглядом, официален. Нечитаем, – а это было и непривычно, и неприятно, и вызывало смутные опасения. Он кивнул.

– Гербарий. Адмирал Ллойд собрал его на собственном флагмане во время "Тим Спирит" этого года. И бережно сохранил в своей неразлучной библии, которую мама подарила ему на выпуск. Его почему-то страшно интересовало, что мы скажем по этому поводу.

Обычная лучезарная улыбка Спенсера на этот раз выглядела несколько… передержанной. В том смысле, что могла бы длиться и не столь долго. Он искренне не понимал, о чем идет речь, и одно только это обстоятельство смело можно было считать исключительным. Тем более, что начальство как будто бы забыло о нем, глубоко задумавшись о своем, сокровенном: Майк уж совсем было собрался пошевелиться, дабы напомнить ему о своем существовании, когда Рид, глубоко вздохнув, продолжил:

– Это до некоторой степени связано с тем, – помните? – заключением, которое вы выдали по поводу "Файерфокса"…

– Сэр, я, безусловно, затребую экспертизу от специалистов, но буду страшно удивлен, если их мнение не совпадет с моим: это какой-то конструктивный урод. Эта машина попросту не может сколько-нибудь прилично летать. Это противоречит всем законам природы, конструирования, а, главное, – законам хорошего вкуса и нравственности.

– Однако данные от наших источников в России свидетельствуют о каких-то совершенно фантастических характеристиках нового "универсала" русских.

– Им скормили дезу, сэр. Или они работают под контролем и кормят дезой вас. Мы в свое время с успехом обтяпывали подобные дела: чего стоит история с КВО "Трайдент", или с атомными линкорами, или…

– Помню. Но на чем, помимо внешнего облика, основана подобная уверенность?

– Попавшие в наши руки, – да, благодаря счастливой случайности, но все-таки, – образцы новейшего их вооружения говорят об отставании на целую техническую эпоху. Да, проявленная их конструкторами изобретательность, их способность обойтись почти ничем поражает. Да, каждый образец, – прямо-таки состоит из потрясающих технических фокусов. Но именно фокусов, не более, и построить самолет, в какой-то мере сопоставимый с "F-15" они попросту не могут. Так же, как, к примеру, какие-нибудь бирманцы, или мы – но двадцать пять лет тому назад. У них для этого нет целых отраслей промышленности. Они не способны даже его спроектировать и рассчитать. Потому что не на чем.

– Если бы вы только знали, – сколько раз я слыхал подобные заключения о том, чего могут, а чего не могут русские. Причем их произносили совершенно уверенным тоном, не имея ни тени сомнения, а потом…

– Простите, сэр, – но сколько раз делались ошибочные заключения в этом плане, я знаю. А то, чего не знаю, право же, не заслуживает упоминания. Знать историю ошибочных заключений по России и делать выводы о причине этих ошибок, входит в мои профессиональные обязанности. И, если вам интересно мое мнение, причина ошибок во всех случаях была, в общем, одна и та же. Аналитик, каким бы квалифицированным он ни был, думал, как западный человек, а с позиций нашего способа мышления многие действия большевиков выглядят совершенно лишенными логики, а оттого – непредсказуемыми. Соответственно, наши специалисты подходили к анализу, как принято подходить к анализу сложных систем, основополагающие принципы которых неизвестны заведомо: пытаясь найти некие эмпирические закономерности в случившемся. А логика в действиях большевиков, – пусть больная и извращенная, – неизменно присутствует. И в системе этой логики все происходящее, – вполне логично, понятно, ожидаемо. Понятно и предсказуемо даже для последней домохозяйки в России, – но кажется совершенно непостижимым даже для самых образованных профессионалов по эту сторону Занавеса.

– Консультации эмигрантов? Было. Никакого особого эффекта мы не получили.

– И не могли получить, сэр. Разве что поставить такого эмигранта на уровень принятия ответственных решений, – не ниже вашего, Фил. По известным причинам это для нас неприемлемо.

– А вы? Исключение из правила?

– Очень просто, сэр. Математика последнего столетия выяснила, что логика – не одна, что существует множество вполне равноценных и справедливых в своей области логик. Созданы также стандартные способы для перехода от одной системы – к другой. Именно таким образом поступаю и я, сэр. Вы не поверите, но это все равно, что надеть волшебные очки: в тот же миг запутанная, до невидимости – смутная картина жизни Советов становится ясной, понятной и единственно-возможной. По какой-то причине тяжелее даются обратные переходы, и некоторое время после этого периодически ловишь себя на желании растопить льды Арктики, для удобства управления согнать всех в лагеря, или отменить деньги, или…

– Ну вас к черту, Майк. Никак не привыкну к вашей манере нести чушь с серьезнейшим видом… Это и есть знаменитый английский юмор?

– Если считать по отцу, то, с вашего позволения, – валлийский, сэр. Но как по вашему мнению, – с какой стати они покрасили этого уродца в ярко-красный цвет? Чтобы привлечь наше внимание или исключительно для того, чтобы мы поломали головы? Конвульсия среди прочих конвульсивных действий, сэр. Нам известны случаи, когда вокруг какой-то модели поднималась привлекающая внимание возня. Модели, – обратите внимание, сэр! – вполне реальной. Весьма правдоподобной с точки зрения возможности принятия на вооружение. Настолько, что противоположная сторона не могла не отреагировать, не начать выяснять, не приступить к контрмерам, – а в результате в серию шло нечто совершенно другое. Не в этом, – палец Островитянина ткнул в экран, на котором дрожало "замороженное" видеоизображение Красного Головастика, – случае, сэр. Здесь топорная, грубая бутафория выпирает буквально каждой деталью. Они с хитрым видом валяют дурака, потому что ничего другого им просто не остается.

– Так и летают? – Поинтересовался Балабост, глядя на собеседника поверх очков. – И ничего нельзя сделать?

– Они разгоняются за пределами воздушного пространства СССР, на трех скоростях звука "чиркают" по краю, не забираясь особенно далеко, – и снова уходят за пределы нашего пространства. Красноярский радар – далеко, он прикрывает Западную Сибирь и Урал. Строить что-то подобное в Оймяконе, – так не много ли чести, ежели в ответ на случайное хамство? Вешать на постоянное дежурство КПВБ "Ромашка" – значит собственными руками отдать им такие сведения, о которых они могли только мечтать…

– Это гнилые разговоры, – Генеральный грозно насупил свои знаменитые на весь мир брови, – а если они с бомбой пожалуют?

– Да что вы! Там, конечно, есть кое-что, но все-таки не настолько, чтобы жертвовать внезапностью… Совершенно исключено.

– Ну, раз ты говоришь… Но острастку дать надо бы!

– Острастку надо бы.

– А есть – чем?

– Чем – как раз появилось, но только вот секре-етно все.

– Секретность – секретностью, а хамство терпеть тоже нельзя. А то окончательно обнаглеют. По носу хорошо бы щелкнуть.

– По носу хорошо бы. Исключительно для их же собственного блага.

– Исключительно для. А то однажды вот так зарвутся, по глупости, и щелчком дело не кончится. А как щелкать-то будем?

– Леони-ид Касьянович! Вы же фронтовик. Если не знаешь, как сделать, нужно подозвать сержанта и приказать, чтоб сделал. И его дело – как он будет выполнять боевой приказ, а наше дело – проконтролировать и вздрючить, если что не так. Как раз для таких вещей и созданы подчиненные.

– А в данном случае мы того сержанта по выполнении накажем.

– О! И еще как роскошно! Ему все награжденные позавидуют.

– Это вы так думаете, товарищ Седьмак, что окончательное решение о серийном производстве уже принято. Вам кто-то сказал об этом официально? Нет? Вот видите!

– Да у нас уже производство готово на семьдесят процентов! Что вы говорите такое?

Авиаконструктор испытывал ужас, сравнимый с тем, который посещает нас в кошмарном сне, когда бедная заблудившаяся душа спящего оказывается один на один с опасностью, которую нельзя отвратить и невозможно – бороться. Сердце – давило, как тогда, перед инфарктом.

– У нас были свои причины создать такие условия, чтобы работы вашего КБ и КБ Миграяна шли совершенно независимо, без всякого обмена информацией, которую мы сочли… излишней. Так что вы только думаете, что в курсе всех их достижений. А это не так. Так что решение только будет принято в зависимости от результатов последнего испытания. Того, о котором я вам говорил.

– В чем оно состоит, – устало проговорил Седьмак, украдкой сунув под язык горошину нитроглицерина, – мне сообщат? Или это тоже… секретно?

– Это – не секретно. Лучшее изделие "Т-10.7"…

– Там нет лучших, – огрызнулся Седьмак, – они СОВЕРШЕННО одинаковые…

– Тогда одно из совершенно одинаковых, но с лучшим пилотом, перегоняется в Приморский край. Полет будет протекать в беспосадочном режиме с необходимым числом дозаправок в воздухе и закончится ночной посадкой на аэродроме, который будет указан дополнительно. Ваши специалисты, которые будут дожидаться в пункте прибытия, приведут его в порядок, чтобы он находился в полной боевой готовности: время от остановки двигателя и до полной готовности самолета к новому вылету тоже пойдет в зачет при принятии окончательного решения. После этого машине с экипажем предстоит выполнение реального боевого задания. Аналогичную программу выполнит предсерийная машина другой фирмы. Что касается лично вас, – вы отдаете необходимые распоряжения, передаете дела заместителю и с завтрашнего дня отбываете для прохождения планового лечения. Это приказ, который не подлежит обсуждению.

Полдень застал Автандила Мачавариани в практически пустом зале ресторана "Приморье". Негоциант с видом глубокой задумчивости допивал бутылку "Макузани", третью по счету и последнюю на данный момент, а выражение лица имел несколько ошарашенное. В этом необычном и, до некоторой степени, ложном положении застал его старый знакомец, бригадир грузчиков, который к имени Степан имел фамилию Кундера, но Бандерой его давным-давно не называли даже и за глаза: боялись. Он был личностью известной, авторитетной и зажиточной, а одинокое винопитие жизнерадостного Автандила поразило его в самое сердце:

– Прице-еп! Ты чего это тут?

Удивление его можно понять: в это время дня Мачавариани мог находиться на рынке, только на рынке и, в принципе, нигде, кроме рынка, а то, что он вместо этого пребывал в кабаке и пил "Макузани", обозначало, что случилось нечто совершенно сверхъестественное. Поняв, что приглашения сесть нынче не дождешься, Кундера сел без приглашения, и только тогда грузин поднял на него безумный взгляд воспаленных глаз и пролепетал:

– Тут, панимаишь, та-акое дэло па-алучилос…

А случилось то, что накануне утром на Новом Рынке появились два неожиданных покупателя. Они не глядели товар, не приценивались, а двинулись прямым ходом к цветочному ряду, в третью секцию, в его сторону. К нему. В каждом отдельно взятом природном, в каждом социальном организме непременно есть свои Основные. Ведущая форма жизни. Те, для кого существует и вокруг кого вращается все остальное, весь причудливый и пестрый хоровод жизненных или человеческих типов. Когда по саванне валит темная туча слоновьего стада, всякая мелочь без страха, но со всем уважением спешит убраться с его пути. Когда в неизвестно – каком, но вполне реальном радиусе появляется Белая Смерть, в просторечии именуемая кархарадоном, Полярной, или же Большой Белой, – рифы пустеют. Когда в городе, возникшем вокруг шахт и ради шахт, подвыпившие после смены шахтеры немножечко шумят и слегка нарушают порядок, милиция смотрит в другую сторону, а шпана спешит от греха подальше в ближайший закоулок. В этом городе такой формой жизни были, естественно, они: два кавторанга в безупречно сидящей выходной форме направлялись к нему, и тут не имело никакого значения, что его дневной доход был вполне сопоставим с их месячным жалованием.

– Скажи-ка, уважаемый, – тот, что пониже, небрежно козырнул, обращаясь, – в том стиле, в котором, наверное, козырнул бы известного рода девице, собираясь ее снять, – ты и вправду любой заказ по цветам можешь, или мы ошиблись адресом?

– Только скажите! Только скажите, што жилаит славный Тыхоакианский флот, – и эта будит! Ка-агда скажитэ и сколко скажитэ! Пожялуста! Дэн раждэния? Юбылэй? Свадба?

– На могилку бы, – любезно ответил тот, что повыше, – лучшим друзьям.

Автандил в таком темпе переключил выражение предельной любезности на вид предельной скорби, что на какое-то мгновение его энергичная физиономия сложилась в гримасу совершенно неописуемую, а первый с нехорошей улыбкой добавил:

– На братскую такую. Чтоб пара полков со всем комфортом.

– О! Балшой заказ! Сколко букэтов? Вэнки брат будим?

– Нам, понимаешь, тонны четыре – по весу, а на букеты ты уж, будь добр, – сам пересчитай. А венки… Как с венками будем, Николай Захарыч? – Спутник его неопределенно пожал плечами. – Венки, пожалуй, отставить: как надо все равно не сделаете… Поспеешь к завтрему? Чтоб в шесть, как вымпел?

– Понял. – Глаза предводителя регионального объединения кавказских торговцев цветами сделались круглыми. – Всо брошу, сдэлаю, што могу. Нэт, – он медленно покачал головой, – болше, чем могу. А…

– Ты про оплату? Интересуешься, чем может заплатить Тихоокеанский Флот? Не волнуйся и слушай сюда: мы все понимаем, так что бумажками будет только пол-куска.

– А, – торговец облизал вдруг пересохшие губы, – осталное – чэм?

– Есть такой остров – Итуруп, а на острове – пост наблюдательный. А кроме поста – люди живут, землю ковыряют… Поковыряют, соскучаются – и на Большую Землю, и никто им не мешает, наоборот, флот оберегает их мирный труд. За это они испытывают естественную благодарность…

– Ты, Валентин Дмитрич, много не звезди. Ты короче.

– Можно и короче. Рений. Двести грамм чистоганом. Дело спешное, не то сроду бы не предложили столько…

И, глядя в растерянную физиономию цветочника, добавил:

– Не сообразишь? Проконсультируйся, – тебе дохо-одчиво объяснят, что уж на этот раз ты точно не продешевил. И – насколько не продешевил.

– Но смотри, – поднял кверху палец второй, – чтоб все было по высшему разряду! По самому высшему, без малейшего жлобства, – как на похороны любимой тещи.

… Он выгреб все мало-мальски подходящее из своих запасов, ободрал до черного волоса подручных и свойственников, но требуемого, – чтоб был первосортный, – товара все равно оказалось мало. До боли – мало. Еще меньше было времени. Дело в том, что он проконсультировался по поводу двухсот граммов рения. Родственник из Тбилиси все-о-о ему объяснил. Что малая толика рения на поверхности делает куда как более надежными контакты сильноточной и компактной электротехники, что стало особенно актуальным после введения в широкую практику высокотемпературной сверхпроводимости, и проблема стойкости контактов стала во главу угла. Что мосы (Какие такие мосы, почему не знаешь? Рассказывать долго, дорогой. Хорошая вещь.), имеющие в своем составе рений, позволяют в десять раз ускорить дегидрогенизацию метанола (Специально говорю, чтоб непонятно было? Что ты, дорогой! По-другому никак не назовешь, одно скажу: самая главная химическая реакция.) при изготовлении любых изделий из углерода. И нужно-то для этого рения совсем-совсем капельку. А еще родственник похвалил его за то, что обратился именно к родственнику, поскольку, если узнают посторонние, то соблазн может оказаться слишком большим, и его в лучшем случае просто ограбят. А в благодарность за консультацию он рассчитывает, что будет первым покупателем. Именно после этих слов он твердо решил, что продавать рений попросту не будет, а найдет способ применить его по прямому назначению. Но цветов – не было, и он начал было отчаиваться, но слухом полнится земля и скоро его отыскал некто Сева, бывший чем-то вроде грузчика в мясном павильоне: за бутылку он дал один адресок и, в меру возможностей присущей ему на девяносто процентов матерной лексики, внес ясность в основные обстоятельства.

Цветничок скромного пенсионера если и уступал плантациям Цветоводческого хозяйства №4 в городе Москве по размерам, то уж по разнообразию растительности смело мог составить ему конкуренцию. Помимо деловой хватки и хорошего знания дела, тут явно присутствовал и безупречный вкус: Автандил, будучи профессионалом и обладая богатым специфическим опытом, понимал такие вещи с лету. Дальше начались непредвиденные осложнения носившие, по преимуществу, характер психологический: и не то, чтобы дедулька не хотел продать цветы, просто-напросто у него напрочь выбивало, – как выбивает предохранители, – всяческое понимание, когда речь заходила о том, чтобы продать все. Все астры хризантемовидные "Белая Ночь" колера "белый с сиреневым подцветом". Все хризантемы "Зимушка" колера "снежно-белый". Особенных глубин непонимание достигло, когда речь зашла о главной дедовой гордости: всех ирисах "Привет Приморья". Ирисы были и впрямь замечательные, – густо-синие с седым мазком, необычайно благородных, сдержанных и печальных тонов, – а главное, что было их у деда видимо-невидимо.

– Дак ить, – говорил дед, скребя небритый подбородок, – ежели бы, к примеру, все скосить, так ведь одна срамота останется… Голизна одна…

– Дэдушка, – сложив щепотью пальцы обоих рук, в который раз повторял Автандил, – я ж тебе за цветы хорошие дэньги даю. На рынке нэ торчать, нэ мерзнуть. Нэ упаковыват. Всо прадаешь, сразу, – и дэнэг болше, чем выручишь… Ныкогда, – он поцокал языком, – нэ дал бы столко, толко во как, – он перечеркнул мохнатое горло ребром ладони, – нада, быстра…

Дед – в очередной раз соглашался, но потом перед его мысленным взором снова и снова вставала картина нестерпимо уродливого в своей наготе, разоренного, опустошенного цветника, – и все начиналось по новой. В его склеротической голове явно не умещалось больше одной мысли сразу, а кроме того – кавказец со своими резонами не сообразил сразу, что собеседника его может вовсе не вдохновлять перспектива НЕ торговать на рынке: в самом деле, если избавиться от всех забот сразу, то с тем же успехом можно ж и вовсе не жить. По завершении десятка циклов, озверев вконец, Автандил взял-таки деда, пообещав ему, помимо денег, десяток перечисленных старым чертом сортов орхидей в клубнях, – слово он держал, и пенсионеру это было отлично известно. Ударив по рукам, хозяин некоторое время наблюдал за тем, как сноровисто опустошают его цветник темпераментные брюнеты с горбатыми носами, но потом его сердце не выдержало и, махнув рукой, он сердито скрылся в доме.

Если только позволяли обстоятельства, адмирал Ллойд непременно старался пронаблюдать за посадкой "крыла" на палубу флагмана, – вот так, по старинке, стоя на палубе возле самого "острова", прикрывшись рукой если не от солнца, то от нестерпимо-ясного неба, – и чуть прищурившись. Помимо всего прочего, привычка эта шла на пользу делу, поскольку явно дисциплинировала пилотов, заставляя их быть "и еще более" тщательными при посадке, а палубную команду – выполнять взлетно-посадочные операции не то, что сноровисто, а прямо-таки молодцевато, лихо, с особым размашистым шиком классных профессионалов. В этот день все обстояло особенно благополучно, и на палубу, виртуозно зацепив трос не какого-то там, а именно третьего финишера, уже опустился последний "томкет".

– Э, э, кто это, что за черт, куда?!!

Впоследствии адмирал так и не выяснил, произносил ли кто-нибудь в действительности эти заполошные, но удивительно точно отражающие суть момента слова, или же они каким-то образом сами собой родились из сути ситуации, как мыши – в грязном белье, потому что в этот чувствительный момент, когда все аппараты благополучно вернулись, и осталось только откатить поближе к подъемникам последний из них, да обработать остатние несколько машин, и вот-вот начнет спадать в высшей степени организованная горячка посадочных операций, в этот интимный миг появился ОН. Разумеется, это было не так, но только буквально всем, находившимся в тот момент на палубе "Т. Джефферсона" впоследствии вспоминалось, что он налетел бесшумно. Он скользил, как по невидимым рельсам, накатанным в этот день десятками "томкетов" и "интрудеров", но, в отличие от них, по мере приближения начал кабрировать. Острый, хищно приподнятый, как голова разъяренной кобры с раздутым капюшоном, нос неизвестного самолета задирался все выше, так, что последние десятки метров, отделявших его от среза кормы, он проскользил, буквально стоя на хвосте, а ближе к середине корабля завалился и еще больше, так, что его шиферно-серое брюхо образовало с палубой авианосца тупой угол, на какой-то бредовый миг зависнув в неустойчивом равновесии в каких-то шестидесяти метрах над палубой, над "томкетом", который еще не успели откатить, над застывшими в мгновенном потрясении людьми на палубе.

Для Ричарда Ллойда, – и не для него одного, – время вдруг разом замедлило бег, сделав считанные мгновения долгими-долгими. Поистине достойно удивления, сколько мельчайших подробностей успевает воспринять и зафиксировать мозг, когда бывает вот так, и мгновения растягиваются, как растягивается липкими сосульками тягучий мед. Еще на подлете к гигантскому кораблю неизвестная машина распахнула черный провал люка, а когда, зависнув в противоестественной стойке на хвосте, она затормозилась, оттуда, как внутренности из вспоротого рыбьего брюха, тяжелым водопадом вывалилась, выплеснулась на палубу перепутанная в множестве клубков, струистая темная масса и – разлилась широким, упругим потоком во всю ширь плавучего аэродрома, до самого носа. Еще до этого, глядя в черную пустоту раззявленного люка, когда до глубины души, до самых кончиков нервов пронизало чувство абсолютной беззащитности перед лицом чужой недоброй воли, как у распятого на пыточном столе, как у насекомого, приколотого булавочкой к картонке, адмирал закрыл глаза, ожидая, как прямо сейчас перед ним с грохотом взметнется до неба стена дымного пламени, и он перестанет – быть, но глаза закрывались медленно-медленно, мгновение ока все длилось и длилось, а самолет все продолжал тяжеловесно зависать над кораблем. Так, что он успел разглядеть и совершенно гладкую, без малейшего следа видимых швов обшивку, острые, треугольные плавники по сторонам хищной острой морды, особый, змеиный изгиб фюзеляжа и черные, круглые дыры сопел, как два пушечных жерла, как две пустых глазницы гигантского черепа, глядящих прямо в его лицо.

Миг длился и длился, но все на свете имеет свой конец, закончился, наконец, и он. Огромный самолет медленно, до отвратительности – по-живому шевельнул острыми плавниками, сопла – чуть-чуть повернулись, разом полыхнув голубовато-белым от страшных температур, с металлическим, платиновым оттенком огнем, хвост самолета подался чуть вперед, доведя угол, под которым висела машина, градусов до восьмидесяти. В следующий миг аппарат рванулся в небо почти вертикально, как ракета.

И сразу же поток, продолжавший плавно растекаться по палубе, превратился в стремительный вихрь подхваченных выхлопом, сохранивших инерцию падения цветов, и стало слышно, как свистит турбина находящегося на прежнем месте "томкета" с пилотом, что глазел в небо, совершенно невероятным манером вывернув шею. К самым ногам адмирала, прогибаясь, бесшумно подкатился немудрященький веночек из незнакомых ему широких ворсистых листьев и белых кистеобразных соцветий, любовно, но без особого умения сплетенный каким-то матросиком-первогодком.

Командир корабля, неизвестно-когда возникший за спиной адмирала Брайан Макнилли, наклонившись мимо ног адмирала, поднял пару рухнувших с неба цветков: белую гвоздику и еще какой-то, – изящный, тонко вырезанный, темно-синий с траурным седым мазком, похожий на экзотического мотылька, печальный и до невыносимости изысканный. Задумчиво рассмотрев дар небес, Макнилли протянул цветы начальству, как-то по-особому почтительным тоном осведомившись:

– Арлингтон, сэр?

К счастью, помимо людей с их неизбывным субъективизмом, за происходившим в этот прекрасный день наблюдала бесстрастная техника. Более того, помимо обычных автоматических камер, происшедшее зафиксировал представитель киностудии министерства Обороны, некто Колонетти.

– Адмирал Ллойд считает, что цветочки адресованы не только ему и даже в первую очередь – не ему. – Рид говорил тихо, монотонно, с полузакрытыми, как будто в предельном утомлении глазами. – Он имеет смелость утверждать, что, будь у неизвестного летуна что-нибудь посущественнее цветов и дурные намерения, мы в два счета имели бы, вместо цветов на могилу, могилу просто – одну на всех, находившихся в тот момент на флагманском авианосце. Специалисты, смотревшие ту же ленту, которую вы видели только что, утверждают, что у нас нет ничего, даже отдаленно сравнимого с новой многофункциональной машиной, и даже поверхностный анализ говорит, что конструкция содержит как минимум четыре принципиальных новшества. А это значит, что и новые технологии. Со всеми вытекающими. А что это значит еще, Майк?

– Сэр! Машина буквально ничем не напоминает каракатицу, которую вы показывали мне тогда, и…

– Это значит, – прежним тихим голосом, только что приподняв глаза, проговорил Рид, – что вы тупая задница, Майк. И не стоите даже того кофе, который вылакали у нас за все эти годы. Недостаток всех гениев состоит в том, что их ошибки, в отличие от ошибок простых смертных, оказываются слишком дорогостоящими. Катастрофическими. Ваша концепция была слишком хорошей, и оттого мы слишком долго находились в ее плену, не желая видеть противоречащих ей фактов.

XXII

Сухенький старичок, и на людях-то показывался исключительно в черном костюме консервативного покроя, обыкновенно вообще не смотрел телевизор, поскольку в принципе не одобрял нынешних порядков. Но что-то, какое-то особое чутье у него, без сомненья, было, – иначе, начав с самого низа, просто не станешь к пятидесяти годам одним из богатейших людей мира, – так что он тоже видел сенсационное выступления Генерального Секретаря. Неотрывно, чтобы не упустить ни единой мелочи, глядя в экран, позвонил в колокольчик.

– Рашид, – сказал он слуге-пакистанцу, – пусть достанут запись. Пусть выяснят, он ли это на самом деле, или же какой-то клоун. Точно выяснят. Ты понял меня? Пусть сделают без огласки, а с докладом – прямо ко мне.

Нельзя сказать, чтобы сам он особенно сомневался в подлинности докладчика, – хотя бы потому, что был знаком с ним лично, но дело выходило таково, что ошибки должны быть исключены. Совершенно. Не должно быть – ошибок, потому что, если человек на экране действительно он, то, значит, Генеральный Секретарь получил-таки то, что, по общему мнению, не купишь ни за какие деньги. Существование вещей, которые нельзя купить, – раздражало, поскольку мешало приобрести законченный вид его собственной картине мира, той, которую он выстрадал всем опытом своей долгой жизни. Но факт – налицо, и значит – прав именно он, а общее мнение все-таки ошибается, поскольку, если товар существует вообще, то и купить его можно, и вопрос только в цене. Как бы она ни была велика, дело в принципе: того, чего нельзя купить, все-таки не существует, и его глубочайшее убеждение в том, что продаваться должно все, наконец, нашло окончательное подтверждение. Картина мира приобрела законченный вид, который и не снился былым философам, кем бы они ни были. Куда им.

– Дмитрий Геннадьевич, – в голосе Гельветова слышалось этакое ленивое любопытство, – так и не расскажете, что затеваете?

– Зачем, – чуть протяжно ответил Горяев, глядя, этак, чуть в сторону, – сами все увидите. Иначе неинтересно будет.

– А так, значит, – интересно?

– С этим как раз все в порядке. Мно-ого интересного увидите…

Безусловно, что умение скрывать свои чувства есть профессиональное качество для всякого разведчика, и нельзя сказать, чтобы Гаряев был недостаточно профессионален. Но все-таки, при любом даже профессионализме, натуру не спрячешь, а генерал-лейтенант, безусловно, был страстной натурой. Кроме того, – Гельветов за все эти годы мно-ого почерпнул по части практического человековедения, – это помимо врожденных способностей и того обстоятельства, что знал он Гаряева вот уже… Гос-споди боже, – столько не живут. Короче, – он видел, что "безопасник" не то, что обеспокоен, а прямо-таки пребывает в состоянии тихой паники. Самое паршивое, между прочим, состояние, – самое подходящее для того, чтобы наделать каких-нибудь глупостей. Как правило – совсем уж из ряду вон… "Вот и умный же мужик, – размышлял Гельветов, искоса глядя на озабоченного Гаряева, – вообще классные мозги, с ходу суть любого дела секут, а вот характер, как видно, – того… Слабоват для такого рода деятельности. Нынешняя фарамакология слишком нервное дело для таких вот тонких натур. Если бы еще он был убежден в святости дела, которому он служит… которому все они служат… Но он не убежден". Вслух же осведомился:

– С этим – в порядке. А с чем – НЕ в порядке?

– Увидите, увидите! Все-о увидите! Без изъятья.

– Вы, – сказал Керст, – слишком большой интриган даже для кагэбэшника. Мы, между прочим, вполне можем обойтись без ваших фокусов. В чем бы они ни заключались.

В последние год-два он неожиданно сделал головокружительную карьеру на почве научно-технической политики НПО "Симплекс" на местах, как именовались предприятия, использовавшие методы и изделия объединения, исподволь пробился в первые лица, и почему-то относился к Гаряеву не то что без страха, а и вообще без малейшего почтения. Тут вообще существовал своего рода парадокс: Петр Карлович уважал Гельветова, побаивался его и уж, во всяком случае, не позволял себе по отношению к Генеральному ни малейшей фамильярности, Гельветов – чувствовал себя как-то на равных с Гаряевым, и тот, случалось, поднимал на него голос, – зато Керст относился к Гаряеву чуть ли ни с пренебрежением, и тот – пасовал перед ним и перед его хладнокровной, интеллигентной бестактностью.

– А это уж мне решать, – без чего вы можете вы обойтись, а без чего – нет!

Керст уставился на него своими светлыми, наглыми глазами, напевая: "Сколько лесу и веры па-авалено-о…" – и протянул:

– Да ну-у? Не слишком ли много задора на текущий момент, товарищ генерал-лейтенант? Если не сказать – экзальтации?

– Ничего-о, – Гаряев обдал его мимолетным взглядом, явно не желая вступать в перепалку, – посмотрим еще на вашу невозмутимость. Будет случай, прямо сегодня!

И, отвернувшись заорал куда-то в сторону, где работяги продолжали грохотать какими-то громоздкими предметами:

– Долго еще вошкаться будете?! Скорей!!!

Выставка, которую так долго готовил и так стремительно организовал генерал-лейтенант Гаряев, и впрямь производила ошеломляющее впечатление. На тех, кто понимает, конечно. Тут – понимали. Тут вообще была самая благодарная аудитория из всех возможных, поскольку не было непонимающих или даже недо-понимающих. Эти посетители, – почти вся "головка" "Симплекса" и смежных предприятий, все те, кто были в курсе, – оценили и прониклись сразу. Мрачно воодушевленный Гаряев превзошел самого себя в качестве гида и вообще был в ударе. Иное дело, что вдохновение это было сродни вдохновению убежденного камикадзе, непосредственно занятого своим нелегким делом.

– На этом стенде вы можете увидеть преимущественно высокотехнологическую продукцию. Вот это, к примеру, – ЭХГ мощностью в семьсот киловатт, работает, как положено, на метаноле, а найден на усадьбе колхозника Трофимова, в селе Борисово на территории Кировской области. Приусадебный участочек там на гектар, и без такой полезной вещи, сами понимаете, не обойтись… Между прочим, экспонаты руками трогать можно, можно даже их растащить, но потом… Вот здесь – шестьдесят четыре кристаллических блока для ноктоскопов, в оригинальной упаковке, ознакомьтесь…

Иакинф Шалимов, фабриковавший нечто подобное на "ЛОМО", немедленно воспользовался предложением. Повертев изделие так и этак, со вздохом положил его обратно на полку.

– Это не наше. И не на наших предприятиях сделано. Давно пройденный этап, но и раньше у нас была другая конструкция. И вообще они у нас по счету.

– Не мудрено. Меток, сами понимаете, никаких. Ни номера, ни изотопного ключа, ни серии.

Обширный зал административного корпуса был буквально заставлен стендами и образцами крупной техники, располагавшейся прямо на полу, и скоро присутствующие потеряли счет представляемым экспонатам, разнокалиберным, разнообразным, порой диковатым и малоэстетичным. Трактора с корпусом из псевдофрактальных композиций тубуглерод-алюмосиликаты и детали к тракторам. Лодочные моторы, в которых родного остался только корпус, да и то под экзотическими, но равно неуязвимыми покрытиями. Моторы электрические и обыкновенные, хотя обыкновенного в них был только принцип внутреннего сгорания. Безфрикционные подшипники всех размеров, типов и типоразмеров. Мотодельтапланы и лодочки "Мечта Браконьера", почти целиком состоящие из бездефектного силикатного стекла, а оттого практически невидимые не то что ночью, а и в любую мало-мальски пасмурную пору. Сверхконденсаторы и накопители на высокотемпературных сверхпроводниках. Радиотелефоны и малые, – на пять – десять тысяч абонентов, – АТС все на тех же, – "топазовских", – МПБ. Подумалось еще, что до такого вот очевидного применения официальные производители так и не додумались, – скорее всего, – из-за характерной инертности мышления, в соответствии с которой проблемы, неразрешимые традиционно, должны оставаться таковыми, хотя бы были уже решены куда более сложные, но вообще же внимание уставало от все новых и новых впечатлений, рассеивалось, и только время от времени Гаряеву удавалось привлечь их чем-нибудь новеньким.

– А вот тут у нас вещи немудрящие, продажные, с виду – ничего особенного, но только с виду…

Посуда из пирокерама, ткани, которые не горели и не рвались, трикотажик, который на самом деле трикотажем не был, запчасти для автомобилей – и прочие мелочи, всего двести восемьдесят три наименования.

– Оружие, – оружие есть, я вам покажу его несколько позже, а пока – вот то, что я считаю на самом деле самым страшным.

Гаряев поднял над головой герметично упакованную пластиковую колбу, в которой плескалась густая жидкость.

– Вот здесь, – смесь аминокислот, пентоз, электролитов, глюкозы и стабилизированных витаминов. Не очень вкусно, но достаточно для полноценного пропитания взрослого мужчины на протяжении суток. А если сдобрить каким-нибудь жиром, так и вообще. Научники обратили особое внимание, что содержимое одной бутылки находится в одной квантовой фазе, и поэтому особенно хорошо усваивается и может поддерживать не только силы, но и здоровье… Что, – он обвел собравшихся взглядом, – неужто еще не страшно?

– А почему это должно быть страшнее всего другого?

– Ну-у – вы меня удивляете. Эта жижа – знак: те, кто делают это, совершенно готовы стать совершенно независимыми. Помните классиков, что, мол-де, нельзя жить в обществе и быть независимым от него? Так тут – наоборот. Те, кто не зависят даже от жратвы, неуправляемы просто по определению. Их можно только уничтожить.

– А – зачем?

Когда Гаряев услыхал этот вопрос, на лице его обозначилось такое глубокое изумление, что Гельветов почел за благо не настаивать на немедленном ответе, так что тот продолжил.

– Все, что я показал, а также то, чего показать не успел, а еще то, чего тут нет и то, о чем мы не имеем никакого понятия, куплено на провинциальных рынках, приобретено по наводке Знающих Людей у всяких-разных жучков, отобрано у каких-то немыслимых артелей. Извлечено из всяких невероятных дыр! Такие дыры стали в последнее время попадаться, что только держись! Всякие такие штучки можно купить в Москве – и в Кандалакше! В Ленинграде – и в Туруханске! В Горьком – и в поселке Лыково! В Новосибирске – и в Мухосранске с Задрюпинском! Причем с равным успехом. Отмечается некоторое тяготение к крупным портам и Транссибу, – но это не значит, что в каком-нибудь высокогорном ауле или в таежной деревушке вам не попадется чего-нибудь из ряда вон. У Знатного Оленевода, Героя Социалистического Труда Пельхи Этыгиновича Николаева, двадцать девятого года рождения, обнаружили что-то вроде мотодельтаплана, что-то вроде – это потому что тяговооруженность на форсаже – выше единицы: олешка мало-мало искать. Внучка приспособил. Все чин по чину, – северное исполнение: сверхконденсаторы для разогрева топливной смеси и форсажа, защитный шлем, чтобы не поморозиться, – и этот ваш ноктоскоп в забрале. Он его разбирает – как юрту, – и в нарты. Или в снегоход. Или – в аэросани. Смотря по обстоятельствам. В этом году купил, потому как друзья посоветовали: практичная вещь. Об аэросанях – разговор отдельный, их он купил в прошлом году. Шибко хорошо, однако, олешка сберег. Мала-мала план перевыполнил, совсем передовик стал. Поверите ли, – не стали отбирать. Потому что к тому моменту окончательно поняли: бесполезно. Все равно, что море черпать ложкой. Главное – все же кругом в курсе! Кроме нас. Типичная для нашего бардака шизофрения, когда все знают, кроме тех, кому положено знать, по причине того, что им-то как раз что-либо знать просто-напросто запрещено. При таких обстоятельствах они, сами понимаете, то ли не знают, то ли попросту не видят, не желают видеть в упор. От греха, значит… Мне – можно, но я ничего не знаю, потому что мне не докладывают те, кому нельзя.

– Ваши действия, Дмитрий Геннадьевич? – Перебил его монолог Керст. Вы же у нас человек государственный. Можно сказать – недреманное око социалистического государства. Доложили уже Куда Следует?

– А КУДА – следует? – Горько усмехнулся Гаряев. – Вот вы меня перебили, а, в соответствии с той же шизофрелогикой, получается, что – кому мне докладывать-то? Может, вы, Петр Карлович, подскажете? Дмитрию Филипповичу? И о чем будет доклад, а, главное, – что он предпримет? У него даже службы соответствующей нет, поскольку подключить ГРУ к разборкам такого рода внутри страны он просто не имеет права: это очень быстро выльется в большую заваруху с Комитетом и милицией, а главное, – они же ведь из официально изложенных соображений секретности тоже будут искать то – не знаю, – что, и это же самое "не знаю, – что" – пресекать. Искать так, чтобы не найти, а паче того – найти, но так, чтобы вроде как и не нашли. Дядя Юра – тот помо-ожет! Тот сделает. Вот только мне категорически запрещено ставить его в известность, а ему – категорически запрещено вмешиваться в это дело. Понимаете? Все в конечном итоге опять замыкается на нас. Так что, навроде того Людовика, только я могу с полным основанием сказать: государство – это Я.

– И какой же выход вы нашли из этого безвыходного положения?

– А – надо найти и представить. Чтобы докладывать по факту предпринятых адекватных мер. Точнее, – мер, которые выглядят адекватными, потому что мер адекватных по-настоящему попросту не существует.

– Нет, дорогой. Что мы будем делать – известно. Ты скажи – что ТЫ собираешься делать, чтоб мы этого не делали?

– Ну, не знаю… Смотря чего вы хотите. Бабки, товар, чистоган.

– Этого мало дорогой, – ласково проговорил Орест Осокорь, чернявый, как еврей, зоологический антисемит родом из-под Черновцов, сын и внук бандеровцев, имевший базой Бугуруслан, – совсем мало. Хуже, – это просто-напросто не то, и ты это знаешь. Все это у нас у самих есть, не меньше твоего, – вот только дела этим никак не поправишь.

– Не знаю. Чего ж теперь делать, если уж так получилось? Назад-то не вернешь.

– Так ведь, мил человек, – подключился к разговору Шар, доставленный на толковище прямо с зоны, где он досиживал свой плевый срок по невнятной, неочевидной, нелепой статье, поскольку статьи нужной законодательством просто не предусматривалось, – и голову назад не пришьешь. Ежели ее, к примеру, оторвать.

Если захотят, то оторвут, это он отлично осознавал. Это – не дележка какая-нибудь, не столкновение интересов с одной-двумя группами, когда всех членов "семьи" можно попросту мобилизовать, а уж дальше – на войне, как на войне, и его шансы на своей территории выглядели бы явно предпочтительными: он был неправ, он провинился перед всеми, в том числе и перед своими, так что свои если и вступятся, то не все и без усердия, зато воевать придется со всем Западом, со всем Уралом и с частью сибирских семей. Но марку следовало держать во всяком случае.

– Ну, – оторвете. – Поморщился он. – Легче станет?

– А мы, Саня, легких путей не ищем. Просто порядок такой. Чтоб, значит, другим неповадно было, мы не только тебя, мы всю твою семью. Детушек малых. Да вот только и корысть с того не велика. Ты пойми: хотели б тебя на нож поставить, так без разговоров поставили бы, нет проблем, – только чего потом возьмешь с покойника?

– Да я, будьте уверены, – что угодно. Вот только ума не приложу, что тут можно поделать-то?

– А – что хотите. – Строго сказал доктор физико-математических наук Боков, профессор кафедры материаловедения КАИ. – Раньше надо было ум прикладывать. Сами знаете, – мы тогда получили канал, откровенно говоря, по чистой случайности, которая больше не повторится. Это ж теперь все восточней Тюмени отрезано!

– Да откуда я вам канал-то возьму? Рожу, что ли?

– Да нам-то что? Хочешь – рожай, хочешь – сам лети и вставляй вручную!

Лицо провинившегося внезапно приобрело отрешенно-задумчивое выражение.

– Л-ладно, – сказал он, наконец, – будет вам канал! Десяток будет! Больше, надеюсь, – ничего? Никаких дополнительных требований? Пожеланий? Дружеских напутствий?

– А ты б не выделывался! Не такое у тебя положение, чтоб представления тут устраивать!

– Эй, – внимательно глянул на него Богуслав Калиновский, белокурый, с холодными голубыми глазами, красавец-студент с пятого курса Политехнического, по совместительству руководивший Свердловской семьей "Черного Ромба", – ты чего это затеял-то? Ты чего удумал, недоумок сратый?!!

То ли благодаря более быстрой молодой реакции, то ли просто вследствие незаурядных врожденных способностей, он первым заподозрил что-то такое. Что-то до крайности попахивающее безумием и откровенной серой. Но истинной природы замысла, разумеется, не проник, не мог проникнуть за столь короткое время и он. Так что его эмоциональный выкрик был, по большей части, провокацией.

– А у меня есть выбор? – Угрюмо осведомился Воронин. – Вы мне его оставили? Со своими разговорами про малых детушек…

Безошибочный механизм в мозгу Калиновского немедленно пришел в движение: деятель определенно рассчитывает превратить поражение, крах, гибель, – в триумф, в их роде деятельности неизбежно связанный со значительными девидентами. Следовало, по крайней мере, учесть и эту возможность – и немедленно к ней примазаться, так, чтобы и не рисковать. Тем более, что попытка была беспроигрышной.

– Может, тебе помочь? Могу, к примеру, одолжить на месяцок Бабича. Или Шилова.

– Обойдусь. В этом деле твои кадры не потянут. Если кто и понадобится, то, разве что… Ладно, когда понадобится, тогда и определимся.

– А ты не гордись. Нам твой героический обсер не нужен, нам канал нужен.

– Я сказал с полной ответственностью: когда будет нужда, я обращусь к тем, в ком будет нужда. И ни к кому больше.

– Ответственный ты наш! – Прошипела Вера Михайловна, единственная дама среди собравшихся, в изящной шляпке, в нестерпимо-элегантном туалете и с идеально правильными чертами гладкого лица, как будто вовсе не имевшего возраста. – Скажи спасибо, – меня мужики остановили вовремя, а то я с тобой вовсе не собиралась разговаривать! И сейчас считаю, что – ни к чему все разговоры эти! Лай один пустопорожний! И на место на твое другие люди найдутся!

Собравшиеся – ощутимо напряглись при этих словах, насторожились, а человеку с менее крепкими нервами показалось бы, что в помещении прокатилось как бы сдержанное и почти неслышимое рычание. Все собравшиеся даже слишком хорошо знали страшный, первобытный нахрап Веры Михайловны, ее безжалостную хватку, ее манеру решать проблемы самыми простыми и радикальными мерами, – равно как и ее манеру округлять свои владения за счет других. Она сотнями вагонов отправляла картошку и овощи на восток и на север дальний, и сотнями вагонов везла рыбу, икру, крабов, чай, кофе и экзотический фруктаж с востока. "Внучки" вышли в орденоносцы и в руководители вновь построенных предприятий и транспортных участков, ну а она – получила свою долю цветных металлов и транспортных услуг. "Внучки" понастроили вдоль трассы города и поселки, посадили там на хозяйстве, по недостатку мужиков из своих, хватких бабенок, ну а она – имела любое количество продовольствия и дикорастущих. А главное – ей беспрекословно подчинялись крепкие хозяева, с ее помощью прочно осевшие подальше от начальства в бывших бесперспективных деревнях и на новых, дотоле пустовавших землях: в случае возникновения кризисных ситуаций эти действовали с обезоруживающей простотой и стремительностью, без церемоний и интеллигентских рефлексий, а главное – никогда, ни при каких обстоятельствах не выдавали чужакам – своих, даже тех, кого лично терпеть не могли и готовы были собственноручно убить. Так что с ними уже довольно давно не решались связываться даже последние отморозки, даже гар-рячие джыгыты с Кавказа. Сама того не желая, своим эмоциональным высказыванием она спасла его жизнь: слова ее были однозначно поняты, как намек на то, что она собирается наложить лапу на выморочное имущество, когда оно станет таковым после смерти Воронова. Как она поступает со вставшими на ее пути, собравшиеся знали, но захват такого куска слишком сильно нарушал с таким трудом достигнутое равновесие. Этого следовало избегать всеми силами, и потому собравшиеся заинтересованные лица большинством голосов все-таки решили дать провинившемуся шанс.

Геша Кандауров, свободный художник, подвизавшийся на почве монументальной живописи (Помните Владимира Ильича во весь рост, в кепке и со скатанной в трубку "Правдой" в деснице, размером со второго по седьмой этаж фасада здания НИИП на последнее седьмое ноября? Его работа.) недоумевал. Гигантское, побольше того самого плаката полотнище надо было раскрасить непонятными разводами серого, сизого, болотно-зеленого и зеленого просто. Навроде армейской "камуфляжки", только посложнее. Причина, по которой обратились именно к нему, была проста и существенна: он был счастливым обладателем "рамы", – устройства, покрывающего распыленной краской обширные поверхности в соответствии с программой. Ночью, при свете пары тусклых, почти не разгонявших тьму лампочек, под необъятными сводами ангара, превращенного в склад и теперь, ради одной этой ночи почти полностью освобожденного от гигантского количества товаров, развернулась работа. Вдоль двух перпендикулярных штанг длиной по пятьдесят метров, обозначавших угол и координатные оси полотнища, быстро и бесшумно бегали, рдея нестерпимо-яркими синими огоньками, две лазерных головки, а по полотнищу, строго следуя их безмолвному диктату, сновал, негромко пофыркивая краской, паукообразный механизм размером примерно с детскую коляску на близнецов. Дело шло с быстротой и точностью, почти пугающими, и было завершено к половине четвертого утра. Гешу смущала нелепая окраска. Удивляло, почему узор состоит из вроде как квадратиков, но вопросов он не задавал. Ему платили в том числе и за это, но если бы и не заплатили, он все равно сделал бы все, что от него требовалось и все равно не задавал бы вопросов. Как не задавал их тогда, когда два года тому назад его нашли и вручили "раму" вместе с инструкцией и фальшивой, как улыбка американца, этикеткой "Тошиба". Обязательства, вытекающие из этого, сами собой разумелись. А нелепый характер окраски объяснялся просто: это было увеличенное до размеров четверти гектара и сделанное с воздуха электронное изображение одного неуютного уголка родной страны, реально существовавшего почти посередине Ипатьевских Топей, аккурат рядом с Фединой Чарусой.

Еретик запустил "Фору". Потом со "спины" "П-3.2", гигантского, – и, вследствие простоты задач, довольно простого по устройству, – ракетопланера системы Дорио-Доренского ушел на низкую орбиту и успешно вернулся на землю шестидесятитонный (по стартовому весу) "Памир", сделанный КБ Еретика. Это было еще полбеды, беда пришла, когда "Памир-1" совершил вполне удачный пилотируемый полет с пятью космонавтами на борту. Это было равносильно катастрофе, и Слушко со скрежетом зубовным начал внедрять технологии ненавистного Гельветова, но было уже поздно:

– Новые технологии обслуживают старые конструктивные решения, новое вино налито в старые мехи. – Сказал Еретик. – Паровоз с ногами.

Откровенно говоря, – новые изделия "Энергии" были не так уж плохи, но теперь, после его впечатляющих успехов, да еще достигнутых вроде бы без особого напряжения, по видимости легко, как будто его банде при необходимости ничего не стоит добавить еще столько, сколько потребуется, наверху слышали прежде всех прочих именно его слова. Недавно еще такие авторитетные, остальные космические "фирмы" как бы отодвинулись на второй план, – и занялись решением задач второго плана. Не всех, – особенно это относится к молодому поколению конструкторов, – это устраивало. Люди лет по тридцать, – среди конструкторов, в отличие от композиторов, не было совсем уж юных, – были отлично осведомлены в возможностях "мозаики", свято уверены в собственных возможностях и жаждали самостоятельности. Именно один из них после ряда промеров выбрал Федину Чарусу: местные жители утверждали, что у страшного, лживого, как улыбка акулы, озера, дна в черной воде под веселенькой зеленой травкой вообще нет, но на поверку глубина его оказалась как раз та, что надо: пятьдесят метров. В одну светлую майскую ночь специально для такого случая сделанный болотоход "Кировец" выгрузил на его топком берегу гигантский надувной плот, заботливо раскрашенный под местность, и включил компрессор. Надув плот и оставив кормить комаров какого-то бедолагу, болотоход вернулся восвояси. Следом, ориентируясь по гирокомпасу и найдя нужное место по люминесцентным меткам, что вдруг засветились зеленоватым огнем под невидимым потоком ультрафиолета, прилетели два принадлежавших семье "МиК-2" и выгрузили все остальное, нужное для начала.

Безусловно, Воронов был виноват. Но, помимо этого, главы соседних семей еще и были к нему пристрастны, не могли ему простить именно этого, – этих машин, вездеходов, самолетов и даже конвертопланов. Безусловно. Большинству из них всякая такая бросающаяся в глаза техника, готовое железо, казалась опасной нескромностью, дурным франтовством, нарушением обычая жить укромно. Александр Сергеевич глубоко имел ввиду их неодобрение, – вас не трогают и вы меня не трогайте, – но, как оказалось, – до случая. Теперь ему припомнилось все, и, ежели бы не жадность собратий, не желание их избыть беду за его счет, дело могло кончиться и совсем скверно.

Небо уже светлело, когда участники болотной экспедиции утопили в чарусе тяжеленные круги, назначением которых было увлечь за собой нижнюю часть широких цилиндрических мешков из бездефектной пленки, бесконечных чулков, по длине как раз достигавшие поверхности. Эти своеобразные якоря пробили слой ила и надежно улеглись на слой плотной глины, – той самой, по сути, которая и позволяла существовать топям. Следующим делом, спешным и трудным, было замаскировать все это, поэтому все время, которое оставалось еще до настоящего утра, когда растает утренний туман, строители надували "малые" плоты, натягивали маскировочные сети и ставили пятнистые палатки. Впрочем – сама по себе гиблая местность эта всячески способствовала попыткам скрыть строительство от посторонних глаз. Тут некому было – ходить, и некому – летать над бесконечными пространствами заболоченного леса и откровенных топей.

Делом следующих двух ночей было заполнение всех трех притопленных мешков смесью, монтаж ЭХГ, – тоже притопленного на три четверти, – и доставка первых порций метанола, призванного питать этот генератор. Вообще же вечная, неизбывная с самого начала Перезакония Проблема Метанола никогда еще не вставала во весь рост в такой степени. Сколько его было перевезено короткими майскими ночами на берег Фединой Чарусы, – лучше даже не говорить. Лучше молча побледнеть и утереть со лба хладный пот, потому что истине все равно никто не поверит. Тем более, что снаружи все равно почти что ничего не было видно. Зато, когда вся предварительная работа была переделана, дел практически и вовсе не осталось, – кроме как ждать и надеяться. Все остальное происходило без человеческого пригляда в погруженных в болото мешках, отвердевших и превратившихся в гигантские цилиндрические емкости: две покороче и пошире, а одна подлиннее-поуже. В тех, что пошире – кристаллизовались изделия хоть и важные для осуществления замысла, но незамысловатые: два сорокатонных топливных элемента "взрывного" типа, те же, по сути, электрохимические генераторы, только одноразовые, заполненные компонентами загодя, раз и до конца, – а еще очень-очень торопливые, успевающие выплеснуть весь запас своей энергии за считанные секунды. Использование внешних источников энергии для запуска тяжелых ракет давало неслыханные выгоды, позволяло разрешить множество проклятых проблем ракетостроения – и имело для своей реализации такие технические трудности, преодолеть которые казалось просто немыслимым. А еще это самое использование являлось темой докторской диссертации Михаила Левенберга, решившего подзаработать во время отпуска.

Монтажный коэффициэнт, – новое понятие, порожденное внедрением м/с технологий, – у готового изделия был очень низким, иначе они попросту не справились бы, но он все-таки был: разумеется, не было и речи о том, чтобы вырастить полезную нагрузку вместе со всем остальным. Вообще она была изделием принципиально новым, – композицию-то делал свой специалист, а вот конструкцию разрабатывал знаменитый Богомил Димов, сын застрявшего в СССР болгарского строителя. Он же, кстати, чуть ли ни первым отказался от неизбежного на протяжении многих лет, обладавшего на момент создания чудовищной избыточностью Иртеневского "МПБ": даже тут проявилось, что творец был государственным служащим а не частником, поскольку нормальный капиталист, даже создав сразу ВСЕ, выпускал бы и выпускал все новые образцы, превосходящие прошлые – процентов на пятьдесят-сто, и в итоге – озолотился бы, вынуждая людей купить вместо одного – десяток изделий. В конструкции же Димова тубулярный углерод проявил себя в новом качестве, из него-то, в основном, и состояло главное процессорное устройство станции: матовый, непроглядно-черный шар размером со средний арбуз, остававшийся холодным во время самой напряженной работы, несокрушимо прочный и химически стойкий. Физический принцип давал такую компактность "упаковки" элементов, что даже и при этих размерах все основные цепи были многократно дублированы. Разумеется, это было не все, основной объем занимали и составляли основную часть массы всякого рода вспомогательные и обеспечивающие устройства, но Димовская конструкция позволяла разом решить множество неприятных и труднопреодолимых проблем, уложившись, в общем, в тысячу двести килограммов.

Как раз эти-то килограммы и предстояло доставить, спустить к месту сборки, и смонтировать под обтекатель. Процесс в главной емкости к этому моменту уже завершился, остатки маточного раствора из нее откачали, и теперь Левенберг сутками лазил по необъятному тулову своего детища то с ультразвуковым, а то и с изотопным дефектоскопом, возвращался грязный и измотанный настолько, что валился на матрас, не всегда успевая разуться. Дело в том, что, помимо монтажного коэффициента применительно к изделиям достаточно сложным существовал еще и контрольный коэффициент: определенный процент устройств, конструктивно ненужных, но необходимых для того, чтобы работоспособность и состояние изделия можно было как-то проконтролировать. Низкий коэффициент был удобен и выгоден, повышение его неимоверно усложняло композицию, но зато при нем использование всякого рода устройств было сопряжено с определенным риском, поэтому в большинстве случаев конструктора находили некую золотую середину. Любители риска и низких коэффициентов любили шутить, говоря что контрольный коэффициент нас самих и вообще равен нулю. Широкое использование новых технологий привело к техническому парадоксу: Левенберг меньше всего боялся за автоматику, надежную, как кувалда и многократно дублированную, и больше всего боялся за свечу, – гигантскую шашку, в которой был сосредоточен основной запас топлива. Малейший дефект в гигантском рефлектитовом монолите – и от изделия останется одно воспоминание, но время от времени конструктор задавался мыслью: а что будет, если он найдет дефект? И – покрывался холодным потом, потому что, прозевай он дефект или сыщи, – для него лично вовсе без разницы, потому что исход будет один и тот же.

Все были страшно заняты, и только когда дело подошло к завершению, осознали, что управились меньше, чем за месяц. Со всем – включая конструирование и композицию, которые, хоть и потребовали для расчетов "супер" марки "ТрансФин-2", но, в общем, длились не так уж и долго: двое суток с периодическими инъекциями витаминных коктейлей. Вдруг оказалось, что ждать – больше нечего, а тянуть – просто незачем. Старт наметили на двенадцать часов дня по местному времени, пятого июня. Накануне топь посетил Воронов чтобы самолично проследить за эвакуацией лагеря и возможно-полным устранением следов: больше, конечно, для очистки совести. Разумеется, он догадывался, что затея предстоит из ряда – вон по сложности и риску. Более того, – она и планировалась как дело предельно трудное, не всякому, – да никому! – в подъем. Но только ввязавшись в это предприятие, он осознал, насколько оно сложное и рискованное, – а заодно и то обстоятельство, что ни при каком раскладе не удастся упрятать в воду ВСЕ концы. Так или иначе, на берегу Фединой Чарусы не осталось ни единого человека, – только автоматика и дремлющие под тонким покровом болотной водицы изделия. Небо хмурилось, с неба накрапывал мелкий дождичек, и стояла первобытная тишина, такая, что слышно было звон первых в этом году комаров. Ровно в полдень, по расписанию, в низкое небо вонзились два раскаленных шила, тянущие за собой шлейф белого дыма: две небольшие ракеты, результат глубокой модернизации зенитных "Стрел", поволокли на пятикилометровую высоту две аккуратные бухточки сверхпроводящего кабеля, – невзрачного проводка в тройной оплетке из алмазной нити и толщиной со стержень от шариковой ручки. Там развернулись и повисли два небольших парашютика, предназначением которых было – поддержать проводки в подвешенном состоянии на считанные секунды работы взрывных генераторов. Малютки еще не успели достигнуть заданной высоты, когда посередине болота глухо, страшно ахнуло, и в фонтане мутной воды, в столбе белого дыма взметнулось кверху острорылое тело изделия, выброшенного в могучем толчке "минометного" старта.

"А вот сейчас, сейчас, – толкались веселые мысли в голове Миши Левенберга, – мотнет проводки в ту или другую сторону, пережжет их выхлопом, – и ага! Даже одного достаточно… Валится он назад, и болото вскипает. Ну, вскипеть-то не вскипит, а вот градусов на десять согреется. Или на пять?"

Изделие не успело еще потерять скорость, не зависло, когда сорокатонные бочки генераторов вышли на рабочий режим. Изрядная доля их мощности расходовалась на поддержание магнитного поля, только оно предохраняло материал дюз от соприкосновения с выхлопом термоэмиссионного ракетного двигателя бустеров. Свет этого пламени показался бы наблюдателю прозрачным и призрачным, потому что как минимум на девяносто процентов состоял из жесткого, как проволочная щетка, ультрафиолета, а огромная тяга обеспечивалась по преимуществу за счет страшной скорости истечения выхлопа, который уже не был газом, пусть сколько угодно горячим, а просто-напросто не до конца ионизированной плазмой. С момента старта прошли считанные мгновения, а изделие уже нырнуло в низкие тучи, как ныряльшик – в серую воду.

"Или трещинка в "свече". То-оненькая такая. В рефлектите не бывает трещин, неоткуда им там взяться, но тут, когда не переделаешь, когда попросту не дадут переделать, и не позволят списать на новизну дела, как на грех, непременно появится. Мы вот тут стоим, всякие мысли думаем, а до нее как раз дошло…" Он зажмурился, с необыкновенной живостью представив себе, как пламя доходит до трещинки, как ослепительной огненной червоточиной въедается в тело свечи, как проедает его до образования полости, в полость поступает газ, стремительно растет давление, и… Это ж надо было быть таким идиотом, чтобы, – ведь из чистой жадности же! Да ладно б из жадности, а то из гольного авантюризма! – подписаться на такое гиблое дело.

Очевидно, мысли все-таки обладают своего рода индукцией. Воронов, в длинном плаще стального цвета на подкладке белого, с едва заметным розовым отливом, шелка, прихлебывал коньяк из стеклянной фляжки в пяти шагах от него, время от времени бросал на конструктора косые взгляды и молчал. Неизвестно, что именно думал он в эти тягостные, как очередь на расстрел, минуты – но что-то такое, очевидно, все-таки думал.

Пронизав непроворотную толщу туч, ракета, наконец, вырвалась из облачного океана и "свеча", относительно которой у конструктора возникали столь многочисленные сомнения, равномерно таяла, исправно гоня поток раскаленного газа, и ясное солнце окрасило розовым волочащийся за изделием шлейф плотного, как масло, белого дыма. Это правильно, когда что-то новое, как скорлупа ореха, в качестве ядра включает в себя нечто испытанное и глубоко традиционное: насквозь авантюристические термоэмиссионные бустеры добавили недостающие километры в секунду изделию, очень незначительно отличавшемуся от твердотопливной МБР мобильного базирования "Ясень". Сделанное по отработаннейшей, тысячу раз перепроверенной "соломе", оно перло себе на уготованную геостационарную орбиту и в ус не дуло. И знать не знало об инфарктного уровня переживаниях по своему поводу, что как раз в эти минуты обуревали двух джентльменов средних лет.

– Так, – сказал Воронов, – если все пойдет, как надо, можешь просить, чего хочешь. Нет, – он медленно покачал головой, – неправильно. Не нужно будет просить, потому что можешь указать, – и получишь все, что захочешь. Когда – захочешь. На правах моего брата. При этом ты можешь продолжать сотрудничество, а можешь больше никогда на нас не работать, – это не играет роли, потому что, помимо понятий, тебе просто-напросто будет положена доля. А если нет… А если нет, то я тебя, жиденыш пархатый, утоплю в том же самом болоте, рядом с этими твоими агрегатами.

– Если "нет", Александр Сергеевич, у вас у самого останется времени разве что только на это самое "утоплю". Можно сказать, что после этого мы увидимся почти что сразу. Но, справедливости ради, должен заметить, что тут есть один нюанс: если нам не позвонят из Оренбурга и не передадут телеметрию, – меня есть за что топить. А вот ежели телеметрию передадут, и это будет правильная телеметрия, но изделие завтра в это время не пожелает делать то, что от него требуется, – я, простите, не виноват.

– Юде, – ты знаешь, что такое – двоичный код? Так я тебе популярно объясню на примере: это когда нет ровно никакой разницы, почему именно нет канала. Так вот для меня этой разницы нет, а значит – и для тебя не будет. Жизнь несправедлива…

– И это вы называете несправедливостью? Вот когда не за твою неудачу, не за чью-то неудачу, и не за неудачу вообще, а по каким-то высшим и, соответственно, непонятным для простых смертных соображениям, – вот это, я понимаю, да…

Впервые за всю долгую жизнь Фединой Чарусы по ее глади шли волны. Да какие, – целые стены воды обрушились на топкие берега, почти расплескав черное озеро из его вместилища. В серый пепел превратился его обманчивый травянистый покров, и далеко вокруг завяли травы и листья на болотных кустах, обожженные свирепым ультрафиолетом и припудренные мельчайшей пудрой окисла одного из переходных металлов. На мгновение обнажился черный зев стартовой трубы, не залитый еще болотной водой, и качнулись неподвижные баки генераторов, продолжавших мрачно исполнять свой долг. Потом, в считанные секунды исполнив его до конца, со всеми своими молекулярными порами, забитыми твердым фторидом калия, умерли и они. Отзвучал, растекся по плоской равнине, рассеялся между стволами чащобы, унесся вдаль чудовищный, никогда, ни единым человеческим ухом не слыханный, визг бустеров, который будто ножом прорезал солидный, раскатистый грохот маршевого двигателя. Далеко окрест упали в трясину сами "скоропостижные" бустеры. Высоко-высоко ожила, дала о себе знать контрольная аппаратура, а Вороновский эмиссар в Оренбурге, получив, наконец, телеметрию, произвел необходимую коррекцию. Теперь оставалось ждать.

– Вот я не понимаю, Михаил, – лениво поинтересовался Воронов, – к чему вообще такие измудрения? Я видел межконтинентальные, – они куда аккуратнее, и обходятся без этих ваших дурацких бочек.

– Межконтинентальная еще называется бал-лис-ти-ческая. Компране? Не достигнув первой космической, она подлетает на сотню километров, а потом падает назад, – но уже в другом месте. А мы с вами доставляем груз на ге-о-ста-ци-о-нар. Не только сам груз, а, можно сказать, еще одну ступень, с двигателями для коррекции. А сам геостационар, – это сколько тысяч этих самых километров? А! – Он махнул рукой. – Что с вас взять! Аналогичную работу для аналогичных случаев выполняют ракеты тяжелого, а, вообще говоря, – так сверхтяжелого класса. А не наш чирей…

– Ну ладно, – прищурился Гаряев, – вижу я, что люди вы жестковыйные и ничем-то вас не проймешь. Поэтому-то самое вкусное я оставил на третье… Речь, как вы сами понимаете, идет не о впечатляющей коллекции стволов, которые мы собрали буквально за пару месяцев, хотя там есть модифицированные "лахудры", из которых в ясную погоду можно с восьми километров сбить истребитель. Какие-то народные умельцы совместили ее с оптическим прицелом, и теперь остается только ждать первых летных происшествий… Как там у нас называются устройства, включающие в себя "мос"-ы конструктивно?

– "Устройства класса "Б", – пожав плечами, ответствовал Керст.

– А те, в которых "сборщики" по мере необходимости фабрикуются?

– Соответственно: "Конструктивный класс "В", – в голосе Петра Карловича послышалось легкое раздражение, – а в чем дело?

– Так позвольте довести до вашего сведения, – Гаряев слегка поклонился, – что нами найдены устройства, относящиеся к обоим этим классам, и произведенные вне предприятий нашего объединения.

– Интересно, – задумчиво проговорил Гельветов, – как это возможно? Я имею ввиду, – чисто технически? Без универсалов-то?

– Если мне не изменяет память, Валерий Владимирович, – то теорию Функциональных Групп разработали именно вы, самолично. Так что слышать подобный вопрос именно от вас, это, знаете ли… Там же, кстати, написано, что для того, чтобы предсказанные теорией закономерности реализовались, вовсе нет нужды, чтобы кто-то знал саму теорию. Это, видите ли, не является необходимым условием. Так называемая "Внешняя Теорема". У меня, когда читал, прямо-таки слезы наворачивались…

– Общая черта всех теоретиков: удивляемся, когда что-то, открытое нами чисто умозрительно, спустя самое короткое время вдруг лупит нас по сопатке…

– Товарищи!!! Да вы о чем говорите-то?!! Страна в самое ближайшее время разлетится в клочья, лучшим возможным исходом является выигранная гражданская война, – а они про х-хреновню какую-то!!! С-словами, понимаешь, играют!!!

– Так, спокойно. Когда вы требовали, чтобы в составе вашего оперативного отдела были вооруженные формирования, мы вас, помнится, поддержали безоговорочно. А для чего, спрашивается, как не для подобных случаев? Так что вам теперь и карты в руки.

– Да не нам вас учить, – подхватил Гельветов, – вы ведь уже наметили план действий, не так ли? Вот и действуйте. Найдите нам э-э-э… фигуранта. Того, с которого все и началось. Поверьте мне, – весьма вероятно, что этим все и закончится.

– Все равно, что сжечь труп первой чумной крысы и воображать, что на этом закончится эпидемия. Чисто ритуальное действие.

– Говорю же вам, – вы не вполне правы. Знаете, чего вы не учитываете, и на что в этой ситуации рассчитываем мы? На человеческую тупость. Видите ли, из тех, кто поступает в нашу Высшую Технологическую Школу, – после тщательнейшего отбора! – дай бог, если один из пятидесяти оказывается толковым композитором. Или – конструктором. Или – коммуникатором. Остальные идут в так называемые системные технологи, и не идут в расчет. Что ж тут говорить о самоучках.

– Вот вы ученый, а несете тут антинаучную…

Где-то в недрах его пиджака глухо зазвенело, и генерал не договорил, достал из внутреннего кармана маленький, изящный "комбат" в подарочном исполнении и прижал его к уху.

– Да, Гаряев! Как!? Да вы что там, с-с ума… – И замолк, но пока он слушал, лицо его менялось настолько красноречиво, что в словах нужды почти что и не было. – Нет. Нет, не знаю. Нет, никаких сведений не имею. Да, сразу же поставлю вас в известность, если что-нибудь… Хорошо.

Небрежно сунув трубку в карман пиджака, он некоторое время молчал, как будто не в силах говорить. Наконец, с усилием, словно проглотив комок в горле, он прохрипел:

– Сегодня неустановленные лица с неустановленной целью запустили в космос ракету. В самом обыкновенном Нечерноземье из самого обыкновенного леса. Цели доподлинно неизвестны, но, по некоторым признакам, это была попытка запуска спутника на одну из высоких орбит. Я, конечно, ничего не знаю, но почему-то уверен, что – вполне успешная попытка. Ее засекли и с наших спутников, и, к сожалению, со штатовских спутников ее засекли тоже. У американцев переполох. Подняты в воздух дополнительные "Б-52". Ударные авианосцы экстренно изменили курс! Сдвинуты к рубежам ракетной атаки подводные ракетоносцы! Послу вручают ноту, чуть ли ни ультиматум, а он, бедняга, ни сном – ни духом… Первый раз в жизни, – потому как посол в Штатах – это, надо сказать, – фигура. Его – информируют предельно серьезно. Вся дипломатия на ушах, врут и выкручиваются так, что страшно слушать. Главное же – никто толком ничего не знает, сначала говорят одно, а через пятнадцать минут – совершенно другое. – Он обвел руководство НПО диким взглядом. – Приплыли, короче. Дальше уже, кажется, некуда. Пиздец.

XXIII

– Я давно хотел сказать вам, о Цензор, что, по моему мнению, Дмитрий Геннадьевич перестал соответствовать своей должности. К глубочайшему сожалению.

– Карлыч, – ласково перебил его Гельветов, – ты без экивоков, а? Так и скажи, что Гаряев лично тебя не устраивает.

– А у тебя совершенно отвратительная манера ставить точки непременно над всеми "i". Ты совершенно не щадишь чужой скромности…

– Лицемерия.

– Пусть так. Привычка все равно несносная. Но не о том речь… Ты говоришь, – меня не устраивает, а тебя что, – устраивает?

– Я как-то не задумывался над этим вопросом. Гаряев слишком привычен, чтобы над ним задумываться. Пожалуй, – стал несколько слишком… нервозен. Кроме того, – постоянство во взглядах, – превосходное качество, но даже и оно бывает чрезмерным. Хотя бы потому что обстоятельства со временем меняются.

– Ты же враг лицемерия! Так и скажи, что жмет гэбэшная креатура, как башмак, из которого вырос. Но теперь, когда он обнаружил очевидное, его дальнейшее пребывание на посту становится просто опасным.

– Очевидное?!

– Ой, ну не надо! Это уже как давеча с "универсалами", которыми, кстати, давным-давно никто не пользуется…

– А я стараюсь не знать того, что меня не касается.

– Очень удобная позиция. Но только лучше ее оставить, потому что – коснулось вот!

– Тогда постараюсь узнать. Ты что, всерьез предполагаешь, что он отправит покаянное письмо в ЦК, выпьет бутылку водки и застрелится из табельного оружия?

– Или предпримет что-то столь же конструктивное. И ровно никому от этого лучше не будет. Мягко говоря. Очень мягко.

– Мне кажется, ты ошибаешься.

– А если НЕТ? Ты готов рискнуть буквально всем?

– А ты предлагаешь его замочить?

– Не-ет, милый. Совершенно неважно, что предлагаю я. Важно, что предлагаешь ты.

– Учти, кстати, что все возможные мокрушники находятся в его подчинении. Как, в конце концов, и все Управление Кадров. У нас просто-напросто нет нужных людей.

– О! Товарищ Гельветов начал анализировать проблему с практической точки зрения, и теперь я спокоен. Я спокоен, Я спокоен…

– Для начала, во всяком случае, его надо занять делом в соответствии с должностью и призванием. Лучше всего будет, если он и впрямь раскопает, как и от кого произошла утечка.

– Для нас – раскопает.

– Да. Это даст нам необходимое время. А потом нам придется самим. И не думай, что тебе удастся отсидеться в кустах.

– Я спокоен, я спокоен… Я спокоен и ничего не думаю. Тем более – ничего такого. Потому что, если думать, то, поверишь ли, – ну, до того страшно делается. А если не думать, то оно и ничего вроде.

– Кстати, – у меня ведь есть соображения, от кого пошла несанкционка. Я почти что уверен. Сказать нашему другу?

– Не вздумай!!! Совсем сбесился!!! Он весьма профессионален и попросту талантлив в своем окаянном ремесле. Все, до чего ты додумаешься на пределе усердия, для него просто-напросто прописные истины. Зато он тут же, хотя бы из чисто маниакальных соображений, заподозрит что-то такое, если ты вдруг полезешь не в свое дело.

– Я все-таки проверю собственными средствами. Попрошу Иртенева проанализировать весь конфискат, все вне-корпоративные изделия: как бы далеко не ушли потомки от своего предка, в них всегда окажутся общие, родовые черты, знак происхождения от общего предка… Он, получив в свое распоряжение "Немо – Зеро", занят практически исключительно такими вот проблемами: то у него новый взгляд на искусственный интеллект, то проблема Гомеостатического Копирования методом последовательных корреляций, – красиво, до чрезвычайности дерзновенно, полезно с точки зрения промежуточных и побочных результатов, а по сути, похоже, все-таки бред… Так вот, в соответствии с топологическими воззрениями, при общем происхождении общих черт просто не может не быть. А конкретно – мы накопаем вполне конкретные закономерности. Своего рода генеалогическое дерево конструкторских почерков, – благо, наш друг снабдил нас достаточным материалом для анализа такого рода.

Керст присвистнул.

– Предполагаешь все-таки – всех?

– Ты же читал, – с укоризной ответил Гельветов, – про функциональные группы… Ничего более устойчивого на свете попросту не существует, пытаться уничтожить технологию, приобретшую такие черты, – все равно как пытаться уничтожить, к примеру, письменность. Сельское хозяйство, – как принцип. Сомневаюсь, что тут помогла бы атомная бомбардировка, потому что есть основания думать, что "мозаика" и в этом случае сгинет в последнюю очередь. Те же свойства фрактала, как у жизни: способность восстанавливаться в исходных принципах и масштабах, – только что не в исходной конфигурации, – из самого жалкого огрызка… Анализ нужен для того, чтобы определиться: каких базовых принципов в пиратских технологиях все-таки нет в силу самой моноцентричности их происхождения. Это позволит нам во всех случаях находиться на корпус впереди всех самоучек, даже самых талантливых.

– Уже готовишься к той самой гражданской войне, которую нам напророчил жандарм?

– Жандармы, бывало, ловко угадывали на этот счет. Но в данном случае жандарм может помешать такого рода подготовке, и именно это обстоятельство, а не что-либо другое, ставит под вопрос целесообразность его дальнейшего функционирования.

– Ты – Цензор, – склонил голову Керст, – ни у кого не сыщешь такого чеканного обоснования для ликвидации.

– Еще надо обдумать, как добиться своего без похорон, потому что трупы привлекают излишнее внимание.

– Не сомневаюсь, что по этому поводу у тебя уже есть соображения.

– Смутные, предварительные наметки. Они еще нуждаются в длительном доведении до блеска, присущего всем моим деяниям, и тогда, – штоб я сдох! – ты будешь первым, кто узнает подробности… Кстати, – маневр ты провел довольно-таки изящно, но не думай, что тебе удалось отвести мне глаза. Я слишком хорошо тебя знаю.

– Ты о чем? – Невинно заморгал светлыми ресницами Керст. – Какой маневр?

– Когда ты так и не удосужился ответить, чем товарищ Гаряев не устраивает именно тебя. Ты чрезвычайно ловко, – по крайней мере, так тебе показалось, – ответил вопросом на вопрос.

– Наши мнения в основном совпадают, так что я вполне доволен твоим ответом на твой собственный вопрос.

– Я хочу слышать твою формулировку.

– В общем…

– Я хочу услышать "в частности". И не утомляй меня своей силлогистикой, потому что в противном случае я спрошу тебя по-настоящему прямо. Прямо сейчас. Хочешь? – И, поскольку собеседник не сказал ничего, продолжил. – Хорошо… Какие именно из твоих собственных шкурных интересов может задеть лихорадочная активность нашего неутомимого друга? Как именно она угрожает устраивающему именно тебя статус кво? И в чем, кстати, это самое статус кво состоит?

– Так ведь довольно объемисто получится…

– Считай, что ты вслух обсуждаешь со мной докладную записку на мое имя.

– Нет, ты что, сам не понимаешь…

– Не понимаю. Поэтому ты уж, будь любезен, самыми простыми словами.

– Мне не нравится, что он потерял всякое чувство реальности. Он ведет себя так, как будто мы, – мы с тобой, уважаемый! – по-прежнему являемся наемными служащими родимого социалистического государства.

– Ну, в какой-то мере…

– Возьмем самый простой пример: наши с тобой дачи считаются служебными. Вроде как дали – так и забрать могут. Это после всего того, что я в нее вложил?!! Чего там казенного? Фактически? Государственные средства вложены? Так это мы их, средства эти, и обеспечиваем… сам знаешь – насколько. Я там в каждую мелочь душу вложил, там – детей зачал, это дом мой, – а считается, с какого-то хрена, что не мой он вовсе, и могут меня, раба божьего, попросить оттуда… Вот ты скажи, – ты часто думаешь о деньгах?

Гельветов, до сего момента смотревший на него с исследовательским интересом, замер, положил руку на затылок и тихонько засмеялся:

– Уел. Давненько не задумывался.

– Вот-вот. А не задумывался, потому что денег у тебя всего-навсего сколько угодно. И те не очень-то нужны, поскольку система без натуги доставляет тебе все, что нужно, натурой. И вот нас с тобой, рабов божьих… Увольняют! Или отправляют на пенсию. И мы с тобой, после всего этого, – на двести рублей персональной пенсии? Слуга покорный! Так что я хочу, чтобы даже возможности к этому никакой не было. Раз законы у нас такие нелепые, так, значит, людей не должно быть таких, кому это могло бы прийти в голову. Там, где принимают такие решения, должны быть наши люди. После всего, что мы с тобой, – и нам подобные, кое-кто, – своротили за эти годы, инстанций, в которых тебя или меня могли бы снять с должности, отстранить от работы и… и тому подобное, быть просто-напросто не должно. И не позаботиться об этом специально и целенаправленно, пустить на самотек это дело, было бы уж вовсе непростительной глупостью.

– У американцев есть для этого любимое выражение: "контролировать ситуацию". Явление интересно тем, что не имеет каких-либо естественных границ: как показывает история, стремление к всеобъемлющему контролю за ситуацией кое-когда выливалось в попытку захватить весь мир. Не? Пока в повестке дня не стоит? Или пока что поста Генерального Секретаря будет достаточно? На ближайшую, понятно, перспективу?

– Неплохо было бы! Пока речи об этом, понятно, не идет, но… знаешь, – посмотрим. Я бы, по крайней мере, не зарекался и против такой возможности. Возьмем, к примеру…

– Леню Феклистова.

– А что? Молодой, энергичный, член партии со стажем. На съезд, там – в ЦК, там – в политбюро, а там, глядишь…

– Не паясничай. Вот про дачу – ты от души говорил. С искренним чувством. Скажи теперь, что ты уже успел на этом нелегком поприще.

– Так ведь, – почти что ничего и делать-то не надо было. Само по себе все успелось. Стихийно. Любой завод в наше время, он что?

– Что – что?

– Если это серьезный завод, он может работать в прежнем почти что режиме, и тогда там непременно сидит кто-нибудь из наших, – чаще всего системный технолог с помощниками, – а если завод очень серьезный, то там, как правило, из наших сидит целая банда. Композитор при паре технологов. Композитор с конструктором и технологом, – и так далее. Сам понимаешь, что после их появления на них довольно скоро начинают замыкаться все сколько-нибудь серьезные вопросы. А значит – на нас замыкаются.

– На тебе.

– На мне. – Керст, не желая оспаривать очевидное, кивнул. – Ну сам посуди, – кто сегодня всерьез, будучи в здравом уме, будет, для производства железа, – получать ЧУГУН в ДОМНЕ!!!

– А несерьзный завод?

– Ну, это, понятно, совсем другое дело. Видишь ли, – от многих заводов в наше время осталась одна видимость. Можно сказать – тень. Рабочие разбрелись чуть ли ни все, до единого, из инженеров – только предпенсионный возраст. И, понятное дело, – директор, главбух и часть заводоуправления, поскольку у нас социализм, так что предприятия не закрываются, и, соответственно, какие-то деньги продолжают идти. Понятно, что в таких условиях они готовы взять на работу хоть утопленников. Сказать, кто приходит, или сам догадаешься?

– Неужто опять твои?

– Тут, понимаешь, – Керст цокнул языком, – через раз получается. В половине случаев – цеховики, потому что, если на заводе, то их и не видно вовсе. Но и они кое-когда бывают прослоены нашими. Так сказать – армированы.

– А план? А продукция?

– А по шее за идиотские вопросы? План – перевыполняется на два процента. Или на пять. Директор при этом в рапортах к руководству формулирует объективные трудности и обеспечивает централизованные поставки… При такой схеме на выполнение плана расходуется процентов двадцать возможностей, зато нет никаких проблем с сырьем. Бывают, конечно, случаи, когда завод все-таки пустеет насовсем. В таком случае считается, что его закрыли на капитальную реконструкцию: что-что, а реконструировать неопределенно долго у нас в стране умеют. Вот в таких случаях… В таких случаях, говорю я, – с пустующими помещениями появляются проблемы…

– Да не бойся ты, не бойся, – ласково уговаривал пытуемого ближайший помощник Гаряева, кандидат медицинских наук Сорокин, пытаясь уловить кончиком иглы его набрякшую вену, – дела твои, прямо скажем, весьма хреноватые, но ты все равно не бойся… Это ж даже и не больно, если дергаться не будешь. Даже почти приятно…

Новые методики позволяли обходиться без прежних токсических, разрушительных доз химикалий, – чуть-чуть самого обыкновенного гамма-оксибутирата натрия, для легкой расторможенности, – и достаточно. Знал бы Игорь Иртенев, к чему умудрятся приспособить его побочные результаты талантливые, целеустремленные подручные генерал-майора, – своими руками удавил бы злополучное исследование еще в колыбельке. Это самое Коррелятивное Гомеостатическое Копирование оставалось пока что далекой абстракцией, а вот созданные для такого случая методики и кое-какие промежуточные результаты, – оказались на поверку весьма полезными для дел вполне конкретных. Это он думал, что промежуточные да непригодные, а для кого другого – очень даже пригодные. Датчики на языке и датчики на гортани, – и полученные на основе статистической обработки тысяч голосов программы речевого синтеза. Микронные микроиглы во всех глазодвигательных мышцах, – и программы локомоторного синтеза зрительного образа. Между прочим – в цвете, потому что для того, чтобы увидеть зеленую точку, глазу надо сделать несколько не то движение, нежели для того, чтобы увидеть точку красную. Микронные микроиглы во всех мышцах предплечья и кисти, – и программы синтеза письменной речи. Наряду с препаратами растормаживающими, существовали препараты, точно так же, – слегка, – усиливающие тревожность, – из того расчета, что человек в первую очередь будет думать именно о том, что больше всего боится выболтать. Кроме того, полный цикл допросов включал в себя этап, в котором медикаментозное воздействие вовсе не предусматривалось: под одним, под другим, – и вовсе без химикалий. Этого должно было хватить во всяком случае, но, в принципе, предусматривалось также введение электродов прямо в кору головного мозга или даже в более глубокие его структуры, – с целью более точной оценки индивидуальных особенностей формирования двигательной реакции. Было и еще кое-что: говорили же Иртеневу друзья, чтобы не лез на старости лет в физиологию, не позорился бы и не смешил добрых людей, – так нет же! Он, видите ли, считал это одним из совершенно необходимых подходов к проблеме искусственного интеллекта. Недостаточным – но необходимым. "Немо – Зеро", устройство уникальное фактически и просто-напросто по статусу, со своей гигантской, практически неограниченной производительностью давало ему возможность обрабатывать колоссальные массивы плохо упорядоченной, почти никак не упорядоченной информации.

Подследственному, по ряду оперативных признаков, – одному из среднемасштабных жучков на ниве м/с-пиратства, зафиксировали голову, а между век вставили специальные расширители, не дававшие ему возможности закрыть глаза и не смотреть на полусферический экран, в фокусе которого он как раз и находился. Раздался негромкий треск, и на экране вспыхнули, завились, закружились сетчатые многоцветные спирали.

– Как тебя зовут?

Жучок ответил истинную правду, но тошнотный бег рисунка на экране изменился по темпу и ритму. Так же, только все менее заметно, он менялся после всех прочих формальных вопросов, а потом человек в кресле вдруг заметил, что рот его открывается словно бы сам собой и из него, как из прохудившегося мешка, вываливается как раз то, что он меньше всего собирался выкладывать в столь неподходящей обстановке. Водоворот линий на экране засосал его существо, ему казалось, что он не успевает даже понять вопрос, заданный давяще-безличным голосом, но при этом тут же слышал, как слышат со стороны, собственные отрывистые, скандированные ответы. После полусотни разных вопросов тот же голос лязгнул, как будто захлопнув дверцу сейфа: "Режим". Аппаратура была настроена и пришла пора настоящих вопросов, к делу подключился сам Гаряев, а кандидат заплечных наук, и диссертацию-то защитивший по закрытой, по этой самой теме, вмешивался теперь только изредка, мягко останавливая шефа, когда тот слишком рьяно несся вперед, либо осторожно направляя его на слишком крутых поворотах. Иногда он делал условный жест, и генерал-лейтенант, которому культура труда была присуща в высшей степени, тут же замолкал, а подключался Сорокин:

– А как он выглядит? – Ласково говорил он и тут же отрывисто приказывал. – Молчи! – И снова ласково. – Ты не говори, ты лучше вспомни, вспомни… Ну, это вряд ли, так что попробуй еще раз… Молодец. Продолжай молчать, ты онемел, ты вообще не помнишь, как говорят, пока я тебе не скажу тебе слова: "Речь" – а пока что вспоминай, вспоминай его лицо…

На экране поменьше постепенно проступало, то размываясь, то проступая со всей четкостью графики и наливаясь все более точными оттенками цвета, чье-то лицо. Когда изображение почти перестало меняться, только изредка подрагивая, если у объекта в мозгах проскакивал какой-нибудь нестандартный ракурс, и "ПолиТоп" Режимного Отдела отбраковывал его, Сорокин занес портрет в память, и все началось сначала. Новые времена – новые требования к технологии допроса: а вот она-то как раз требовала, – в полный разрез с тысячелетней традицией, – чтобы подследственный имел мозг отдохнувший, а восприятие по возможности ясное, поэтому время от времени делались перерывы на прием пищи и короткий сон. Потом Гаряевские оперативники приволокли новую партию задержанных, тех, кто попал в мясорубку следствия по достовернейшим показаниям первого фигуранта. Поистине, одни только эти факты, – технологический гуманизм допросного дела и то, что полностью пропала необходимость на всякий случай хватать и вздергивать на дыбу непричастных, – говорили о наступлении поистине Новых Времен в нелегком деле добычи истины из живых людей. Зато сам по себе механизм расследования с применением углубленных технологий допроса с пристрастием остался неизменным со времен Тиберия: количество похищенных оперативниками Режимного Отдела ограничивалось только его пропускной способностью, так что пришлось размещать подследственных в так называемых Старых Дачах. Они давно пустовали, но специально ради такого случая были расконсервированы и ограждены оградой из бездефектных нитей, густо и хитроумно натянутых между тонкими столбиками, так что любой, попытавшийся преодолеть ограду непременно превратился бы в лапшу. Гаряев исхудал и спал с лица, но продолжал торопить своих сотрудников, потому что лучше всех понимал: вот-вот они своими действиями заденут какой-нибудь чувствительный нерв чудовищного организма "Черного Ромба", и тогда он отреагирует на всю катушку, а не случиться этого попросту не может, и до этого момента надо успеть, добраться до корней, противоестественно сливающихся с верхушкой, и тогда… Тогда расследование может запросто превратиться в войну, и еще черт его знает, кто останется победителем. Опомнившись, генерал-лейтенант раздирал глаза, тер холодные от усталости уши, наливал очередную чашку черного, как нефть марки "бренд", кофе и возвращался к своим отчаянным и непроглядно-мрачным мыслям.

… Мало того, что поимка этого мерзавца, – а он практически не сомневался в плане персоналий, – мало что даст, запросто может оказаться, что и ловить-то некого, и вовсе не потому что соискателя нет в живых, а потому как, в новых условиях, – а ЧТО ЭТО ТАКОЕ – тот же самый человек? Если он продолжает оставаться одной из центральных фигур, то у него почти наверняка другие документы, и запросто может оказаться другое лицо. Другая конфигурация костей черепа. Рост на три сантиметра больше. Особые приметы исчезнут без следа, зато появятся новые. Сабленок утверждал, что не составляет особой проблемы радикальная смена папиллярного узора на пальцах, а возможность изменения "рисунка" радужной оболочки – не вызывает принципиальных сомнений. Тут речь идет уже не о том, что правду не отыскать, а о том, что правды этой попросту не существует. Нет того человека, есть какой-то другой, ничем на прежнего не похожий… и только на это, только на поиск человека, которому неоткуда взяться, – воистину что Человека Ниоткуда, личности, не имеющей права на существование, – парадоксальным образом остается единственная надежда… очень, впрочем, зыбкая.

… Бывшая его, – и как только люди женятся на таких вот стервах? – о нем ни слуху, – ни духу, и никаких алиментов, зато время от времени получает порядочные переводы от несуществующих лиц. Ему сейчас – под сорок, так где ж это у нас всю жизнь мечтает поселиться советский человек, если у него каким-нибудь побытом скопится копеечка?

… А ведь не иначе, как на Кубани его придется искать, – только все это, – бесполезно это, досужие домыслы, и даже если мы возьмем его, то возьмем, не зная, что взяли. Ойй… – натворили мы дел – наворочали, никакой в мире не стало определенности, и даже я не знаю, на кого работаю, и для чего работаю не знаю я, и, может быть, кажется мне одно, а на самом деле – вовсе не на тех, не на то тружусь, на что думаю.

– Ты уверен? Может, кто-то залетный?

– Ага. А Саня Воронов позволит залетному заниматься такими делами на своей территории. Это похлеще будет, чем завалить бабу – в присутствии вполне трезвого мужа. Ку-уда хлеще! За такие подставы убивают сразу, без разговоров, а убитый даже не обижается. Ты, иногда, ка-ак скажешь! Он это, – только не знаю, что могло заставить его идти на такой идиотский риск: он, конечно, мужик рисковый и с гонором, но это…

– Ты говоришь о нем так, как будто являешься его лучшим приятелем.

– Слушай, Григорий, – голос Сергея Ивановича был полон яда, – ты вот не сочти за труд, съездий туда, прямо в областной центр.

– Ну?

– Прямо с утра сходи на центральный рынок…

– Ну?

– Подойди к первой попавшейся бабке, которая торгует у входа семечками. Или пакетами.

– Ну?

– И спроси ее, кто таков есть Александр Сергеевич Воронов! Ответит она тебе или нет, – другой вопрос, но она, в отличие от тебя, – знает!!! И в каждом областном центре, сколько их ни есть на необъятных просторах нашей ненаглядной Родины есть такой человек, которого знает каждая бабка на рынке… Но не ты!!! А что, – ищете?

– Это, сам понимаешь, – государственная тайна, но дело не в том, что ищем мы. Тут куда как более существенно, что активно ищет товарищ Гаряев. У него, к сожалению, весьма реальные шансы, а нам не хотелось бы, чтобы он успел первым…

– Ойй… Про этот вариант я как раз и позабыл, а это непростительно. Слушай… Я чуть ли ни в первый раз за все время нашего знакомства прошу тебя: не сочти то, что я тебе сейчас скажу, за провокацию. Обещаешь?

– Посмотрим, – с омерзительным высокомерием ответил Григорий Фролович, – ты излагай.

– Я предлагаю тебе глянуть на ситуацию под совершенно неожиданным углом зрения: подумай, – а зачем тебе нужно, чтобы его изловила Контора? Не Шефу, не Государственным Интересам, которые непонятно чего из себя представляют, – тебе лично? Я не тороплю, – а пока ты думаешь, я изложу тебе ряд резонов. Попробуй найти, где я кривлю душой, и где тут спрятано мое ядовитое жало… Его поймают, и потрошить его будет, скорее всего, собственный подкожный следователь Юрия Валентиновича. Распотрошат. Дальше-то – что? Может быть – ничего, может быть – будет негласный, но отчаянный торг между твоим и моим шефом. А может быть, – старички возбудятся и наломают дров. От этого никому не будет лучше, а в первую очередь – им. Гриша, честное слово, – они прожили страшную жизнь и теперь, на старости лет, заслужили немного покоя. Бодрая, здоровая старость, при осознании того, что жизнь удалась, и достигнуто вообще все, о чем только можно было мечтать, – это лучшая награда человеку на склоне его дней. Планы перевыполняются, и это правда, Советская Армия крепка, как никогда, и это опять-таки правда, бескрайние нивы колосятся на диво, и самое смешное, что даже это правда, – так что не будем беспокоить таких уважаемых людей столь незначительным обстоятельством, что это не вся правда и даже не двадцать ее процентов… Они сделали все, от них зависящее, так что пусть получат, – право же! – трижды заслуженный покой… Наше дело – поберечь пожилых людей от… От совершенно непродуктивных волнений.

– Предположим, – только предположим! – что ты меня убедил. Что делать-то? Как лично ты предполагаешь останавливать две такие машинищи? Это только как минимум – две, а так…

– Для этого человечество придумало только один способ, – он пожал плечами, – найти первыми.

– И всего-то навсего? – Григорий расплылся в сладчайшей из улыбок. – Только я, знаешь ли, не оперативник. И ты, если мне не изменяет память, – тоже.

– Я лично считаю, что у нас с тобой нет особого выбора, а ты лично – говоришь о несущественных обстоятельствах. Как раз сейчас мы можем и потерять – все, и приобрести – очень много. В зависимости от того, успеем ли мы крутануться, или будем ждать сложа руки…

– Мы! – Взвизгнул Гриша.

– Как хочешь, – с равнодушным видом пожал плечами Сергей, – тогда жди, как баран: у них выбор невелик, – остригут или зарежут. Дурак, – проговорил он, не меняя интонации, – ты забыл, что существует инструмент, специально предназначенный для разрешения именно таких вот ситуации. И не говори, что не имеешь к нему отношения!

По-особому, строенной трелью промурлыкал "комбат" и это означало, что связи просят через "скремблер", по закрытой от всех посторонних линии. Никто посторонний не мог бы этого сделать просто по определению, но, однако же, – факт: голос звонившего был Воронову совершенно незнаком.

– Александр Сергеевич, – проговорил незнакомец, – нам совершенно необходимо с вами увидеться. Право же, – это прежде всего именно в ваших интересах.

– Интересно, – полюбопытствовал Воронов, – а, пытаясь соврать, – вы сказали бы что-нибудь другое? Любопытно было бы узнать, – а что именно?

– Вы даже не удивились, что посторонним известен этот номер?

– А какой смысл удивляться? – Лениво проговорил Воронов. – И без того ясно что либо кто-то сдал, либо где-то прошляпили. И то, что вы не собираетесь рассказывать мне кто и где, – тоже ясно. Интересно только, – зачем я вам понадобился?

– Надо бы встретиться, поговорить о проблемах, представляющих собой обоюдный интерес…

– Я не фотогеничен.

– Простите, – что?

– Мы с вами не встречались, так что, полагаю, вы держите перед собой мою фотку, а я на ней, наверное, похож на идиота. Вот я вам и говорю, что впечатление от снимка может быть обманчивым.

– Хорошо. Я вам сейчас расскажу одну притчу, а там уж вы сами решите, как поступать. Хотя у меня есть сильнейшее искушение положить трубку и предоставить вас вашей печальной судьбе.

– Оп! А мешает вам поддаться искушению исключительно только забота о моем процветании, – или все-таки недвусмысленное распоряжение начальства? Но я вас слушаю: если уж вы знаете этот номер, вас все-таки следует послушать.

– Есть такая страна – Советский Союз, а в нем – Новогородская область. Там, в райцентре Курчино, располагается фармацевтический заводик, комбинат "Новфарм", головное предприятие объединения "Симплекс". Комбинат как комбинат, вот только Режимный Отдел в нем, – и во всем объединении, – возглавляет всего-навсего генерал-лейтенант КГБ Гаряев. Звание, конечно, не самое высокое, зато отчитывается Дмитрий Геннадиевич разве что перед двумя лицами в государстве. Как находит нужным, так и отчитывается. Когда отчитывается. Если отчитывается. Официальный контроль над ним не предусмотрен вполне сознательно, а все неофициальные попытки он пресекает надежно и со всей решительностью. Проблема состоит в том, что в связи с некоторыми обстоятельствами, не относящимися к делу, он приступил к активным поискам одного человечка. Ищет он вовсе не тебя, но тут, как на грех, вы, Александр Сергеевич, умудрились засветиться ТАК, что уж вас-то он по пути не минует, прихватит непременно…

– Это… Не телефонный разговор. Давайте встретимся.

– Когда?

– Через час у "Близнецов". Держите в руке… ну, хоть "Огонек", свернутый в трубку. Подойдет машина.

– А почему не вы к нам?

– Потому что мне не может быть никакого резона вас обижать. А вот ваших резонов я не знаю.

– Вы поскромничали, – сказал вместо приветствия визитер, невысокий жилистый мужичонка с неприметной внешностью и в неприметном костюмчике, зыркнув на Воронова маленькими, острыми глазками.

– Что?

– Ну да. Когда сказали, что не фотогеничны.

– А-а… Это, типа, что на идиота я похож не только на карточке? И откуда такой вывод?

– Да ведь думали, поди, что теперь-то уж, после подвига своего молодецкого, будете пользоваться непререкаемым авторитетом, жить в почете и стричь купоны со своей системы связи? Мол, – и посадят, так и в зоне буду жить, как хочу? Думали, ничего хуже с вами случится не может? Са-амую капельку только ошиблись. Товарища Гаряева не учли.

– Слыхал я о нем, – задумчиво проговорил Воронов, – большая, говорят, сволочь. Ну так на такой работе других и не держат. Если дергаться из-за каждой сволочи, или даже только из-за каждой очень большой сволочи, которая хочет за меня подержаться, так это было лучше с самого начала не жить…

– Сволочи, – как правило, чего-то нужно. Умной сволочи – всегда чего-нибудь нужно. Достаточно бывает понять, чего именно, и можно договориться. Или откупиться. Или подловить интересующегося на этом самом интересе. Возможны варианты, – если есть хоть какое-нибудь пересечение интересов. А тут ничего подобного нет. Единственный его интерес – это через вас добраться до интересующего его лица, и никакие ваши интересы, никакое ваше положение, никакое ваше влияние тут во внимание приниматься не будут. Вы будете материалом, – а потом превратитесь в отработанный материал. Никому не нужный и не интересный мусор, который просто из чистоплотности подцепят на совок.

– Вы говорите так, как будто я уже в его руках.

– Непременно попадете. Даже мы не все знаем о его возможностях, а стопора, – я уже говорил вам, – у него просто нет.

– А кто это – "мы"? Ежели не секрет, конечно.

– У нас маленькая, – правда, очень маленькая, – организация.

– Еще меньше, чем "Моссад"? Тогда это… может быть серьезно. И по какой же это причине маленькая организация хочет увести меня из-под товарища генерал-лейтенанта? Неужели из чистой филантропии?

– В своем профессиональном раже товарищ Гаряев может получить слишком точное представление об истинной обстановке в стране. Недопустимо – точное. Настолько, что это может подвигнуть его на… неадекватные действия.

– В таком случае почему вы меня просто не устранили? Дешево, а уж надежно-то как!

– Мы крайне немногочисленная организация, нам ни в чем не отказывают, но вот ресурсов собственных у нас нет никаких. Мы не можем себе позволить разбрасываться… ничем. Наш статус таков, что, случись чего, – слишком просто остаться на бобах.

– Но, если этот ваш генерал так опасен, то возможен и прямо противоположный выход: устранить его. Нет человека, нет и…

Визитер вздохнул.

– Может быть, вы и правы. Может быть! Но мы настолько крохотная организация, что нам не положено оперативников. Считается, что было бы слишком опасно, – нам, да еще оперативников. А привлечь посторонних мы просто не можем, потому что мы – негосударственная организация.

Воронов задумался, а потом осторожно сказал:

– Поначалу вам и вправду удалось поразить меня в самое сердце, но потом мне в голову пришла парадоксальная мысль: а ведь партийные-то органы – формально к государству не относятся! С формальной точки зрения товарищ Сталин в тридцать седьмом был никто. Но тогда чем вы можете мне помочь, если вы уж такие уж маленькие?

– Мы можем дать вам работу в отдаленных районах страны. Вы даже получите возможность по-прежнему руководить своей… артелью, – это было бы даже желательно, вы понимаете? Видите ли, – изготовление новых, с иголочки, биографий, которые неотличимы от настоящих вообще никак, – это, как раз, часть наших обязанностей. Это мы умеем, без ложной скромности, – недурно. Отсидитесь, пока все не уляжется. Не один только Гаряев, слишком многие жаждут вашей крови. МИД – так просто рвет и мечет, особенно после того, как там узнали, что военные к ракете не имеют отношения, а тому бедолаге голову сняли просто так. А они и внутри страны не так безобидны, как это может показаться. Не забудем и ваших… коллег. Сейчас, когда у вас, помимо естественного авторитета и всего прочего, еще и закрытый канал такой мощности в руках, вас, понятное дело, трогать не должны, – это если по уму. Но вы теперь слишком на виду, и в нашей грешной реальности кто-нибудь обязательно позавидует, или глупо пожадничает, ничего, понятно, не получит, но вам от этого легче не станет…

– Но работа-то хоть приличная?

– Отчасти… отчасти связана с вашей основной специальностью. Вы же, если не ошибаюсь, МАРХИ заканчивали? И не расстраивайтесь так: вы, при всех ваших способностях, не вполне годитесь для нынешнего рода занятий. Вам не гангстерский синдикат возглавлять надо, а просто синдикат. Разница невелика, но она, уверяю вас, – есть.

XXIV

За то время, пока они не виделись, отец, казалось, не изменился вовсе. Та же невысокая, широкоплечая фигура с прямой спиной. Кривоватые ноги ладно вбиты в аккуратные валяные сапоги с кожаными галошами по щиколотку. Белая папаха, ясные светло-карие, как у кречета, глаза чуть прищурены. Опрятный бешмет подпоясан щегольским наборным поясом. Дом… наверное почти таким же был он и во времена деда, и при дедовом прадеде. Может, – так оно, в конце концов, и правильно. Ведь сколько лет, – а не согнулся, и не скажешь, что старик. Ни война не согнула, ни зверское, со всей семьей выселение, когда сгинула, почитай, половина, ни жизнь в ссылке, в сухих и жарких степях. И вот теперь он, как будто бы уже давным-давно привыкший жить своим разумом, не куда-нибудь, к отцу пришел, как побитый, за советом и помощью. Чтоб вразумил старый Гази, как жить дальше. Таких людей женщины больше не рожают.

– Пришел? – Спросил старик так, как будто они расстались вчера. – Хорошо. Заходи, говорит будем… Нукеров-то своих – куда дел?

– Внизу оставил. Тут-то они к чему? Только суета лишняя…

– Хорошо, – повторил Гази, – без чужих говорить будем…

Позже, за барашком, выслушав местами – сбивчивое, местами – слишком эмоциональное повествование сына, он подумал, а потом, полузакрыв глаза, заговорил:

– В молодости – надо побродить по свету, повидать людей и переговорить со многими. Даже в школе, наверное, надо поучиться и книги почитать. Только закончить все это надо тоже вовремя. Чтобы вернуться домой, воспитывать сыновей, пасти овец и смотреть только в небо над головой, да еще в свою душу. Там ищи ответа на все вопросы, а если не найдешь, значит, вопрос и не стоит того, чтобы на него отвечать. Или ты прогневил небо недостойной суетой, душа твоя – пуста, а жизнь прошла даром. Я еще раньше говорил тебе – не ищи денег, не надейся на деньги, не верь деньгам, но ты, наверное, считал это старческой причудой. А когда вечером внизу пасутся твои овцы, и солнце только что зашло за гору, достаточно посмотреть в небо, и все становится ясно. Это нам, с нашей жизнью мотылька-однодневки кажется, что деньги были всегда, но посмотри в Небо над горами, и эта мысль покажется тебе смешной. По времени Неба и гор они появились из ничего мгновение тому назад и через мгновение – уйдут без следа. Посмотри…

Потянувшись, он достал сверток из старой овчины, вытершейся, и мягкой, как тряпка. Развернув его, он подал сыну пригоршню каких-то предметов. Гость присмотрелся: это были обработанные камни. Наконечник в форме лаврового листа с бритвенно-острыми, полупрозрачными от тонкости отделки краями. Острозубая пилка из кремневого отщепа побольше пяди в длину. Насадка для гарпуна с аккуратно заостренными зубцами. Обломок каменного ножа, поверхность которого была отшлифована.

– Я, правду сказать, не верил, когда мне говорили, что в далеком прошлом люди делали все необходимое из камня. Но потом мне пришлось рыть яму там, где еще на моей памяти жили люди, и мне попались эти камни. Я нашел их не так уж глубоко и сразу поверил. Кругом, – он обвел рукой, – горы, кругом – камни, но точно таких же нет, а значит, что камень для этих поделок принесли сюда издалека. Наверное, он дорого стоил. И кому он нужен теперь, кто обратит на него внимание сейчас, когда век его – кончился? Все то, о чем ты так долго рассказывал мне, значит только одно: как кончился век этих камней, точно так же кончается век денег. Проходит время их силы и всемогущества их. Если ты прислушаешься ко мне теперь, когда закат их только начался, ты встретишь то, что грядет потом, в готовности и при оружии. И когда все вокруг будут метаться, не зная, что делать, потому что их мир, построенный на деньгах, рушится вместе с силой денег, – ты будешь готов. Не ищи денег, ищи людей, потому что на самом деле деньги прилагаются к людям, а не наоборот, как это думают в наше время. Сначала, – те, кто идут за тобой без денег, потому что верят, как Мухаджиры шли за Пророком, или потому что боятся тебя самого, но все-таки считают, что с тобой – безопаснее и лучше. Потом, – те, что боятся тебя и твоих людей до того, что могут умереть от одного страха перед твоим гневом. И уже потом, если будет нужда и если ты захочешь, – деньги, и те, кто за деньги служит, кто не горяч и не холоден. Все проходит, только это пребудет всегда, пока существует людской род. Место денег занимает другое? Найди тех, кто умеет это дело. Не идут по доброй воле? Согни, сломай, заставь, – если ты мужчина и мой сын, а не изнеженный богач, за которого и живут-то его деньги…Я давно уже понял, что всевластие денег кончится рано или поздно, но, правду говоря, не ожидал, что случится это еще на моем веку. Хорошо, что дожил. Доволен.

Мудрец, – он на то и мудрец, тем и отличен от всех других людей, что всякий, чьи уши открыты, находит в его словах то, что нужно именно ему. Зачастую, – вовсе не то, что мудрец имел ввиду поначалу. Мало ли что он мог подразумевать! Никто не возьмется в точности сказать, что имел ввиду старый Гази, но зато очень легко понять, как именно понял его слова Халиль Газиев.

– Я не понимаю, чего вы от меня хотите?!!

– Совсем глупый, да? Это плохо. – Глядя в глаза пленнику, он медленно покачал головой. Мне глупый не нужен. Мне нужен такой, чтоб понимал. Сразу. С полуслова, – Халиль говорил по-русски без акцента, только особая медлительность речи, да металлический оттенок, с которым он ронял веские слова, показывала, что это – все-таки не вполне родная речь для него, – с полувзгляда. Раньше, чем я сам подумаю. А если глупый будешь, мы тебя прямо тут и закопаем. Другого найдем, который умный. Чего хочу? Не того, чего хотят от женщин? Нет, потому что в России можно любую, а ты – оскорбление для зрения. Ты будешь оружие делать, потому что все остальное у меня есть. А если еще чего понадобится, так тоже сделаешь. Что скажут.

– Да вы понимаете…

Халиль Газиев едва заметно повел бровью, и Азамат, стоявший за плечом кавказского пленника, сшиб его с ног мгновенной подсечкой. И хозяин, и нукер отлично знали: ничто не повергает в панику сильнее, чем неожиданное падение.

– Это ты не понимаешь, – скучным голосом проговорил наследник старого Гази, – не понимаешь, что я тебе не твой русский начальник. Я хозяин твой, неверная собака. Захочу – поджилки подрежу. Захочу – в яме сгною. Захочу – и тебе влепят три десятка плетей, у меня как раз есть и новомодные, резиновые, и старинные, из бычьих кишок. Захочу – убью, ни за что, просто так, потому что захотелось. Так что ты думай, что говоришь. Над каждым словом своим думай, поэтому лучше будет, если ты вообще будешь молчать, пока тебе не прикажут говорить… Так что ты хотел?

– У меня же нет ничего!!!

– Хорошо, – кивнул Халиль, – напиши, что тебе понадобится. И где взять. И смотри, – не забудь ничего, потому что за твою плохую голову расплатится твоя спина. И… И чего ты еще хочешь сказать?

– Да я же не конструктор!!! Мы по одному не работаем! Конструктор дает конструкцию, а я, я только композиции под нее составляю! Просто не выйдет ничего…

– Хитрый, да? – Яростно выдохнул Халиль. – Целую банду хочешь у меня, чтоб сговориться? Последний раз говорю, – он навел на пленника палец, как будто это был ствол пистолета, – забудь о том, что я когда-нибудь потеряю бдительность и ты, червь, сможешь меня провести. Сам забудь, потому что иначе удалением этих лживых мечтаний придется заняться мне… Один все сделаешь. – Буркнул он, остывая. – Жить захочешь, так сделаешь. А не захочешь, так будет одним русским слизняком меньше. Другого найдем.

Да не хитрил же он!!! Чистую же правду говорил! Но не возражал, потому что относился к той породе людей, которой хватает одного урока, – только они почему-то не бывают слишком счастливы от этой своей понятливости. А конструкторы в их деле и впрямь значили ничуть не меньше, чем композиторы. Вообще же наступило время, когда людей, хоть чего-то смыслящих в "черной", "серой" или хотя бы "белой" "мозаике", отчаянно не хватало. Не то, что полноценные композиторы, не то, что конструктора-мозаичники, была крайняя, прямо-таки позарезная нужда в системных технологах, – даже в дикой их разновидности, именуемой "мастрягами"! – тех, кто умел пользоваться готовыми кусками информации, устройствами, носителями, материалами, комбинируя и сводя все это для создания уже готовой продукции, конкретных изделий, разработанных другими. Теоретически эти люди были квалифицированными пользователями, но на самом деле наступил этап, когда дело это тоже начало требовать серьезной подготовки. Высокого профессионализма. И вот ведь какой парадокс: чем более совершенным, удобным, простым в обращении становился инструментарий "мозаики", тем большим умением надо было обладать, чтобы пользоваться всем этим не как-нибудь, но – по-настоящему. Инструкции, – и дай бог, если на зашифрованные каким-нибудь милым профессиональным кодом, – исподволь превращались во все более толстые талмуды, и тому, кто не посвящал ремеслу большей части времени, в серьезные дела лучше было и не соваться. Халилю, – взять бы чего попроще, а то он, пользуясь неразберихой, размахнулся, – прихватил основного композитора Кировской семьи "Черного Ромба", некоего Юрия Постникова, чахлого субъекта двадцати пяти лет от роду, бледного, с гнилостным запахом изо рта, почти гениального в композиции, – и до умиления наивного, как почти что каждый настоящий талант, который вовремя заметили и пригрели. Системный технолог не мог сработать за композитора, но вот композитор, разумеется, мог делать все то, что умел системный технолог. Не так ловко, не так – быстро, но, в конечном итоге, по крайней мере не хуже, – из-за четкого представления о том, что же именно он делает. Другое дело, что нынешнего кавказского пленника никто и никогда не заставлял заниматься подобными вещами, – это было все равно, что забивать гвозди микроскопом, причем электронным, – так что он и думать-то забыл про саму эту возможность. А тут – враз вспомнил.

Халиль Газиев блефовал, внушая пленнику, что жизнь его ни гроша не стоит, а заменить его точно таким же – легче легкого. Первая попытка удалась, потому что не было обычая, – красть композитора, как невесту в родо-племенном обществе, но вот теперь "Черный Ромб" стоял на ушах, и вторая попытка запросто могла бы закончиться плохо. Скорее всего – закончилась бы. Дело в том, что, говоря о возможности сговора, якобы возможного между пленниками, если будет их двое, он тоже делал хорошую мину при дурной игре, потому что – пытался-таки прихватить того же Богомила Димова, ставшего знаменитостью в свои двадцать три, что, – в отличие от композиторов, – для конструкторов было порядочной редкостью. Но и тогда оказалось поздно – шухер уже поднялся. Прямо-таки всесоюзного значения. Свежим ветром промчался по городам и весям необъятной родины, набатным колоколом донесся до имеющих уши, – и уши эти мгновенно насторожились. Горцы угодили в поспешно организованную засаду, потеряли двоих убитыми, – они были буквально изорваны в клочья очередями из модной в тех суровых местах девятимиллиметровой "Пихты", – и, что куда более существенно, одного раненым и без сознания. Его наскоро подремонтировали, чтобы следом подвергнуть допросу третьей степени, красиво сочетая методы и традиции, освященные столетиями, – с самыми последними достижениями науки. Большого опыта у расследователей не было, так что к концу подследственный все-таки чокнулся, но дело было сделано, и уже на следующее утро прибыли сельские жители из соседнего региона. Такой сложился порядок: мелкую шантрапу вразумляли собственными силами, а в случае серьезных дел приглашали специалистов из соседней "семьи", – взаимообразно. Тридцать семей обосновавшихся в городе горцев вынуждено было спешно распродавать имущество и сматываться, куда глаза глядят, те, кто пробовали сопротивляться, – сгинули, потому что пришельцы нападали врасплох, каждый раз создавая подавляющее преимущество в силах, и во всяком случае делая совершенно невозможной любую мало-мальски нормальную жизнь. Проблема состояла в том, что след похищенного и похитителей так и затерялся. Меры предосторожности, предпринятые Халилем Газиевым и его нукерами оказались все-таки достаточно эффективными, – другое дело, что кое-кто из соплеменников считал, будто за ним теперь водится должок. Он лучше других знал, чем чреваты такого рода задолженности, так что теперь пленный, помимо всего прочего, должен был окупить и ее. Со временем ему доставили почти все, что требуется, хотя времена менялись и кое-что уже было невозможно купить. Ни за какие деньги, – если иметь ввиду бумажки. Так что в ход шло старое, доброе золото с серебром, металлы платиновой группы, кое-какие редкие элементы, – даже в виде обогащенной руды. С элементами, – быстро и хорошо решались технологические проблемы, которые без них решались куда медленнее и хуже, в ювелирных магазинах было пусто, хоть шаром покати, а досужие туристы выгребли все, до чего смогли дотянуться в доступных странах, как социалистических, так и не вполне, – им было, что загнать в отсталом зарубежье.

Медленно, со скрипом не вполне привычное дело пошло. Не имея навыка, он зато исходил из смысла действий, и уже через месяц пошла первая продукция: пистолет-пулеметы ППЛ-79 "Пальма", под стандартный девятимиллиметровый патрон, но выполненные, где надо, из керамики с "активной" теплопроводностью, "КорсАК", – бывший, по сути, вариантом "АКСУ", но только почти не имевший в составе металлических частей. Сверхглушители к тому и к другому. Радиовзрыватели и "синхронки" под бомбы с "тетрисом". Ну и, разумеется, – "лахудры". Халиль очень скоро вернул себе прежний высокий статус, а потом приобрел среди своих такой вес, о котором в прежние времена не мог даже мечтать. Впрочем, на положении бедного раба его достижения не сказались почти никак.

Кормили… по-разному. Когда – вполне пристойно, а когда – либо почти никак, либо какими-то невразумительными полузасохшими остатками. Однажды, после порции холодной просяной каши с шелухой он чуть не умер: гранит науки – это такая пища, которая слишком часто оставляет последствия в виде безнадежных гастритов, язв и прочих застарелых болячек пищеварения. Но оклемался все-таки. На ночь неизменно запирали, но не в одном каком-то постоянном месте, иной раз доводилось ночевать в чем-то вроде сарая, на соломе, а иногда – в добротном, бетонированном подвале на деревянном топчане. А пару раз опускали в земляной колодец под дощатую, как у кадушки, крышку.

Лучше всего жилось, когда с ним оставался тот самый Азамат, – высокий, сухощавый, атлетически сложенный, с такими же, как у хозяина, светло-карими, редко мигающими глазами в мелкую крапинку, как у кречета. Он не обижал пленника и не поддерживал его, как не обижает и не поддерживает скотину в меру равнодушный хозяин. Почти не разговаривал. Бил – редко, не придираясь, за совершенные, по его мнению, проступки. В остальное время – не замечал, глядел сквозь Юрия, как будто тот был из воздуха, – и день-деньской бездельничал, строгая палочки. Безделье, похоже, не тяготило его, – это было видно, этого не разыграешь, – он не скучал, как не скучает дикий зверь, у которого все в порядке. При одном взгляде на него становилось понятно: это просто-напросто другая порода живых существ, и бессмысленно – оценивать доброту его или злость, его ум или глупость, потому что – нет ничему этому человеческих мерок, просто-напросто чистая сила, которая и без всякого ума в любой момент поступит наилучшим, – единственно возможным! – способом.

Расул был вовсе на другую стать. Обычно он был как-то человечней, не такой бездушной машиной, как Азамат, но зато на него порой находило. Иногда он с самого утра выглядел плохо, с какими-то красными пятнами на сером лице, все время сморкался и утирал пот, как чахоточный, и в такие дни норовил прицепиться к чему угодно, награждал зуботычинами и с унылой злобой хлестал плеткой. В другие дни бывало и еще хуже. Он выглядел не то, что пьяным, а каким-то… невменяемым, что ли? Мог целыми днями сидеть с блаженным видом, а мог избить до полусмерти. Один раз чуть не убил, – свалил на землю и тупо бил ногами, все время в одно и то же место, так, как будто и вовсе не соображал, что делает, и не случись тут Патимат, – родственницы хозяина, бывшей чем-то вроде экономки на подворье, дело могло бы кончиться и вовсе плохо. Она с размаху вылила на Расула ведро холодной воды, но тот как будто и вовсе не заметил этого, неподвижные зрачки налившихся кровью глаз были узкими, как булавочные головки, в углах твердого рта запеклась сухая пена. Тогда Патимат, ухватив его за ворот и упершись изо всех сил, опрокинула Расула навзничь, и только тогда тот вроде как пришел в себя, дико глядя на нее почти невидимыми зрачками, а женщина, уперев левую руку в бок и бурно жестикулируя правой, визгливо кричала ему что-то на своем языке. Он еще подивился тогда, с трудом поднимаясь, ее смелости, потому что, повернись по-другому, безумец мог бы убить и ее. Но, очевидно, тут имело место какое-то искусство, умение, сродни привычному умению пастухов управляться с самыми норовистыми скотами. Вот и Расул, подобно быку на веревочке, покорно дал увести себя в дом.

В его положении не было ровно ничего хорошего, но хуже всего было именно это: отсутствие всяких правил. Что бы он ни делал, как бы ни делал, – нельзя было предсказать, как посмотрит на это хозяин, и что воспоследует, за что – последует расправа, за что – положена экзекуция, что – вдруг будет оставлено без внимания, а за что – последует нечто вроде поощрения. По отношению к нему дети гор проявляли, по видимости, произвол поистине божественный, как дети обычные – по отношению к игрушке, и судьбой его в каждую секунду были их мимолетные причуды, непостижимые, как будто бы они и впрямь были с другой планеты, – но, может быть, таким образом дело обстояло только по отношению к нему, и весь этот спектакль разыгрывался нарочно?

Получив некоторый первоначальный набор, он постепенно расширял хозяйство, по ходу дела изготавливая себе все, что потребуется, но каждый раз для этого требовалось просить разрешения и подробно объяснять, зачем именно ему нужно то или иное устройство. И тогда хозяин либо разрешал, либо запрещал – без объяснения причин. И однажды, когда Халиль пару раз дал Азамату сигнал, чтобы тот уронил его, – за непонятливость, – он вдруг с ужасом понял, что хозяину нужны просто-напросто ракеты, – всего-навсего что-нибудь навроде Штатовского "Тамагавка", но на раз круче. Чтоб дальность – четыре с половиной тысячи, и КВО – два метра. Ну, – пять.

Полугодовой опыт общения с Халилем Газиевым подсказывал ему, что тут, – не пройдут намеки на то, что он все-таки не Королев и не Слушко, да и те сроду не справились бы в таких условиях. В данном случае логика хозяина была проще некуда: он и раньше, случалось, ныл, что невозможно, но, ежели плеткой по ребрам, – то делал, и теперь сделает, никуда не денется, потому что как раз деваться-то ему и некуда. Не было у него конструкции, и быть не могло! И тем более, – никакой "соломы", никаких дисков на эту тему не было и быть не могло, потому что не продавалось ничего подобного. Вообще. У себя, в Кирове, с толковыми помощниками и задействовав ВСЕ возможности системы, он, возможно, и смог бы сделать что-нибудь подобное, – если бы в чью-то голову пришла, вкралась бы, аки тать в нощи, подобная глупость. Такая дестабилизирующая, разрушительная, пагубная нелепость, ничего ровным счетом не дающая, но зато способная в миг разрушить такое хрупкое и с таким трудом достигнутое равновесие с властями. А ведь сволочь черножопая не просто так заказывает тяжелые крылатые ракеты, не для того, чтобы в сарайчике лежали на всякий случай: он непременно выпустит их по кому-нибудь, если не по делу, так из дикарского любопытства, и дай бог еще, если боеголовки будут не ядерные. Но это все было рассуждениями сугубо абстрактными, потому что подобное – далеко-о за пределами его возможностей, но ему не поверят, как не верили и прежде, и губит его сейчас как раз то, что прежде он всегда в конце концов справлялся. Вот ежели бы он, да хоть раз… Ага! А плеткой? Ежели по ребрам – да с оттяжкой? Так что, – только не он. Он слишком хорошо усваивает раз полученные уроки, только почему-то не слишком рад своим способностям.

Осознав и до кончика спинного мозга, до глубины мятущейся души прочувствовав, в какой заднице оказался на этот раз, он в единый миг покрылся холодным потом. Не сделать. А прежде, чем они удостоверятся, что он и вправду не может, – запросто могут убить. Просто малость перестараются, увлекутся, – и убьют. Паникеры, к которым относится большая и основная часть человечества, четко подразделяются на две неравные группы. Представители первой, попав в подобную ситуацию, начинают метаться, орать, биться головой о стенку и рвать волосы на ней и на прочих органах. Те, кто относятся ко второй, – обретают прямо-таки невероятные быстроту, ясность и остроту мышления. Вовсе не свойственные им в других обстоятельствах. Так и он.

Услыхав чудовищный приказ, произнесенный обычным для хозяина важным, безаппеляционным тоном, по обыкновению – чуть замедленно в подражание Лучшему Другу Детей, Авиаторов и Физкультурников, он ужаснулся, покрылся вышеупомянутым холодным потом и почувствовал, как мысли его вспорхнули со своих мест и закружились испуганными птицами, – все сразу, и на все – про все ему хватило времени, пока Халиль Газиев заканчивал свой монолог. К этому моменту вспугнутые мысли успели рассесться по надлежащим насестам. Прежде всего – не спорить и с деловым видом выиграть время. А там – придется чего-нибудь делать. Глядишь – рассосется. Так что он кивнул головой.

– Я кое-что по этой части делал еще на Урале. Можно. Только вот изделие с такими параметрами будет не меньше восьми метров в длину. Это значит – соответствующих размеров емкость под моноблок. Это – копать, делать, а потом – никуда не спрячешь.

По тому, как скривился Халиль, кавказский пленник с радостью убедился, что находится на правильном пути.

– А без этого – никак?

– Только сделать поблочно, а потом собрать. Времени уйдет больше, но все можно сделать аккуратно, это никаких принципиальных трудностей. Только вот…

– Что там, – взгляд почти желтых глаз был страшен, – еще?

– Навигация. Для точного попадания в цель нужно, чтобы ракета ее нашла. Значит – нужно запрограммировать карту местности по всему пути, от начала и до конца. Или – несколько таких путей. Понимаете?

– Очень хорошо понимаю. Ты, плевок шайтана, решил разузнать, где находишься. И, наверное, считаешь себя очень умным. Азамат!

– Ну послушайте же, – почти прокричал Постников, с омерзением слыша свой визгливый, как у забитого животного, голос, – ну подождите! Ну, пожалуйста! Это же проверить легко! Даже у подводных лодок фиксированные районы пуска, даже у стратегических бомбардировщиков – рубежи атаки! И не бывает по-другому, если только со спутников наводить! Ну вы же не Расул, вы же, говорят, университет кончали!

– От этого тебе, – Халиль медленно помотал головой, – лучше не будет. От этого тебе будет только хуже. Потому что, учась в университете, я узнал вам, русские свиньи, истинную цену. Бесхребетные лизоблюды, готовые лизать ботинки сильному. Лукавые, трусливые рабы, вечно пьяные и болтливые, как бабы. Вам попросту нельзя без хозяина, потому что иначе вы ничего не будете делать. Зарастете грязью, опухнете от водки, а потом сгниете в собственном говне, лишь бы только не подниматься. Истинное отродье свиней и шакалов, и это никакая не ругань, а правда. Я лучше вас знаю, что вам нужно, и как с вами нужно, я тоже знаю. А Расул… Расул простой зверь, он ничего этого не знает и поэтому относится к тебе почти как к человеку. А такие, как ты, – переоценивают пользу образования: вот тебе – много от него сейчас пользы, а? Ничего не имеешь, а что говорят, – все равно делаешь. Да тебе от образования один вред. Нужно быть мужчиной, а уж потом, – потом-потом! – все остальное. Хотя что пользы говорить о том, чего все равно нет? Рабу по крови и по призванию ни от чего не может быть пользы. И еще, – он потянулся и неуловимым движением влепил пленнику оглушительную пощечину, – никогда не берись рассуждать о достоинствах правоверных или же сравнивать их между собой. Потому что любой из них – стократно тебя выше. Нет. – Он медленно помотал головой. – Неправильно, потому что сравнивать вообще нельзя… Так что я не буду проверять твои слова, – тебе же не придет в голову больная мысль, – обманывать, а? Сделаем так, – ты покажешь, что надо, а карту сделает другой. Без тебя программисты найдутся.

– Так я бы все равно не справился!

– Слушай, э! Ты лэкарство – можишь?

– Какое лекарство?

– Совсем глупый, не понимаешь, да? Балэю потому что…

Выглядел Расул и впрямь до крайности неважно. Как бывало, – серое лицо, нездоровый румянец, и пот на лбу, крупными каплями. Шмыгает носом, но держится так, как будто у него болит живот. И еще, – держится как-то неуверенно, с оглядкой, как будто опасается возможных свидетелей их разговора.

– А чем болеешь-то? Я ж не доктор.

– Я знаю, чем балэю. Ты лэкарство давай. Абезболивающий…

Болван!!! Догадка в его мозгу вспыхнула, не то, что как молния, а прямо-таки десятком Больших Хиросим. Нет, – это ж надо быть таким кр-р-ретином!!! За столько времени – и не разгадать законченного наркота! И ладно еще, если б вовсе не был в курсе, а то сколько разговоров было о выделки дури! А сколько дурных дел! А неприятностей сколько с жадными с-сволочами, которым нужно было промышлять непременно порошком!

– Не, – он решительно тряхнул головой, – боюсь. Хозяин узнает.

– Я тэбе, – Расул неуклюже сгреб его за грудки, – пакажу, кто хозаин… Я тэбя прямо сэйчас кончу, до хозаин! Нэт, – он вдруг отпустил узника и помотал головой, – ты сам нэ скажешь, – нэ узнаит…

Вот на это, как раз, рассчитывать можно было вполне. Совершенно аморальные, бесконечно – лживые, предельно ненадежные, рабы героина даже под пыткой не выдавали кровососов, снабжавших их зельем. Так что он решил поверить.

– Да так-то оно не трудно. Дисков – нету, а вот "солому" в наборах "ФФ", "КФ", или, того лучше, "ММ" – добыть можно. Только с инструкцией…

– Гдэ?

– Наверное, – в Грозном, в Махачкале. В Ростове – так точно…

– Cдэлаю.

Отменный, – что называется – от бога, – как и все композиторы, химик, он со всей страстью погрузился в сравнительно новую для него область. Уяснив же мысль, для фармакологии основополагающую, – ЧЕМ ИМЕННО являются вещества, когда они похожи на естественные, но все-таки не совсем, он и вообще испытал нечто вроде вдохновения. Перво-наперво он обеспечил потребности бедняги Расула. Сделал не за страх, а за совесть, не стал пачкаться ни с морфием, ни с героином, а решил проблему радикально, изготовив высокостабильный аналог эндорфина, так называемый "СЭН", пресловутый и впоследствии прославленный в широких кругах наркоманской общественности "сынок". Четыре килограмма тончайшего, пушистого на ощупь, нежнейшего праха светло-кремового цвета, четыре килограмма чистейшего, рафинированного, абсолютного и ничем не замутненного счастья! Такого полного, такого всеобъемлющего, что уже ничего не нужно. Так поступают люди с по-настоящему широкой душой! Потому что, помимо всего прочего, четыре килограмма составляли по меньшей мере два миллиона полноценных, наркоманских доз и даже оптом стоили не меньше двадцати миллионов рублей, – но чего не сделаешь ради хорошего человека. Пришлось только предупредить, чтоб не увлекался: мол-де, – на всю жизнь хватит, так что нет нужды жадничать. В таком вот аспекте. И тот целый день мурлыкал себе что-то под нос, расфасовывая и рассовывая по укромнейшим местам неожиданно свалившееся богатство, все четыре килограмма надежнейшей в мире смерти. Благоразумные потребители героина считали потребителей "СЭН" пропащими людьми и шутили, что у тех, кто балуется "сынком", души не остается вовсе: так, что после смерти и в ад-то отправиться нечему.

А он тем временем изготовил и еще кое-что, – стереоаналог серотонина, вовсе не расщепляемый ферментами, потому как почти целиком на основе кремния. Хотел подцепить получившийся тонкий осадок на кончик пальца, но что-то, – наверное, тот самый пресловутый инстинкт самосохранения, – остановило его в самый последний момент. Он поспешно сел за расчеты, присвистнул, и поспешно залил продукт серной кислотой. Наверное, именно в этот момент в его голове закопошилась неясная еще мысль.

Очевидно, у хозяина были какие-то свои причины спешить, так что в последнее время ему милостиво позволяли работать сколько угодно, не тратя излишнего времени на психологический террор и репрессии, и это как нельзя лучше совпадало с его планами. Внешне инертный, Азамат на самом деле бдил за ним довольно-таки квалифицированно: делая какие-нибудь стволы или эксплозивы, от него нельзя было ни на одну секунду спрятать руку. Только дело в том, что во всех других случаях он и понятия не имел, за чем именно надо бдить. Надо сказать, – это выводило из равновесия его цепную душу, и, временами, он начинал мельтешить и нервничать.

– Ти што делаишь, а?

– Блок ПМ-приводов к рулям, – терпеливо отвечал Постников, – а следом начну лазерный гироскоп.

– Зачем гироскоп? Ты уже дэлал – гироскоп.

– То для стабилизации по вертикали. А нужно по горизонтальной плоскости.

Азамат, оказывается, добросовестно все запоминал, но это не помогало, он на протяжении некоторого времени честно, даже вытаращив глаза от напряжения, глазел на разнокалиберные блоки, а потом, плюнув, уходил. Доносил хозяину о всем, что казалось ему подозрительным, так что за каждой Азаматовой непоняткой неукоснительно следовал допрос. То, что хозяин заказал ракету, многое изменило, – теперь, как бы он ни пыжился, какие бы приемы понты-до ни применял, его суть была Постникову ясна: идиот. До этого момента казалось ему, что хозяин, – некое высшее существо, всеведущее и всеприсущее, как сам Отец Зла, знающее каждую его мысль еще до того, как он подумает, каждое движение его мятущейся души, но с этого мгновения он потерял в глазах раба атрибуты божественности, превратившись в некое подобие опасной стихии. Очень опасное, – но всего лишь явление природы. А явлениям природы не положено разбираться в назначении интеллектронных блоков, РЭФ-комплексов и молекулярно-компактизированных конструкций, и ничто не поможет ему узнать всю правду полностью.

Ночи стояли безлунные, и в одну из них эта самая молекулярно-компактизированная конструкция развернулась в оболочку шара, который унес в небо небольшой топливный элемент, радиомаяк, отчаянное послание на несокрушимом носителе, отражатель радарных лучей и тот самый лазерный гироскоп. У него была особая миссия: куда бы ни занесли шар превратности судьбы и прихоти стихий, любой желающий сможет отчетливо узнать, откуда именно было отправлено послание. Лучше было бы, конечно, если б шар унесло на север, – но, в принципе, на юге находилась граница, где этих самых радаров и постов ПВО было натыкано до чертовой матери, так что особого, сколько-нибудь решающего значения направление не имело. Требовался некоторый минимум везения, и именно поэтому третьим направлением его работы оставались кое-какие прикладные проблемы фармакологии. Раньше он считал всяческую биологию делом довольно мутным, но вот учение о медиаторах неожиданно показалось ему довольно стройным и вполне логичным, и очень скоро он стал экспертом в области стереохимии их самих, ферментов, призванных их дезактивировать, а также аналогов и производных того и другого. Прошел месяц, близился сентябрь, и имитация, призванная изображать крылатую ракету большой дальности, приобрела вид весьма солидный и внушительный, а главное – законченный. Что-то назревало, какое-то большое толковище, какой-то слет горных орлов с ясными крапчатыми глазами.

В небе, в глубоком небе гор виднелись только отдельные белые мазки облаков по осенне-голубому, когда в горное гнездо Халиля Газиева с самого утра начали собираться крепкие мужчины с гордой осанкой. Самого разного возраста, но, впрочем, слишком молодых не было, – так, лет от тридцати и выше. В непременных папахах, но в очень приличных костюмах-тройках, при бородах и безбородые, они стали поодаль, и глазели на сутулую, одетую в промасленую рванину от комбинезона, фигуру раба, копошившегося под навесом, укрывавшим восьмиметровое тело ракеты. Время от времени они переговаривались о чем-то гортанными голосами, показывали на диковинное изделие пальцем, но ближе не подходили: в отсутствии хозяина это было бы невежливо. Все прибывшие, как один, явились в сопровождении целой свиты молодых людей, – шоферов, телохранителей, родичей, – кто ж их разберет? Некоторые из них остались при машинах, поотдельности либо же собравшись небольшими кучками, а некоторые – неторопливо, с достоинством организовывали костер, дрова, мясо и прочее, полагающееся к предстоящему столу под открытым небом. Ничего. Его угощения тоже должно было хватить на всех. С лихвой. Только хозяина дождемся, потому что пир без хозяина не начинают. А вот и он, – легок на помине, наверное, – долго жить будет. Вытирает руки полотенцем. Надо признать, – он выделялся-таки среди собравшихся. Свободная рубаха стального цвета, заправленная в светлые брюки, – даже одеждой своей он как бы намекал, что – выше утомительных подробностей ритуала. Что правила, принятые в их кругу, не очень-то для него и писаны. Писаны, – но без излишней, отягощающей буквальности. Сейчас. Сейчас.

Жуя спичку, Халиль смотрел на долговязо-неуклюжую, сутулую фигуру русского, который продолжал свою бесконечную возню. Утверждает, что все готово, а как проверишь? Ну да пустое: не посмеет он обмануть. Слишком ничтожен. Длинная фигура поднялась на цыпочки, вытянулась, доставая до какого-то небольшого люка, распахнула его… Шайтан! Пытаясь достать из корпуса ракеты какую-то штуковину, неуклюжий сын греха оборвался, замахал руками и повалился на землю. Вытащенный им блок грохнулся рядом, раскололся и рассыпался грудой разноцветного электронного мусора. Вот только мусор этот, вместо того, чтобы спокойно лежать там, куда привела его эта маленькая авария, вдруг взвихрился, словно подхваченный ветром пух, и, совершая стремительные, многометровые скачки, пестрым градом обрушился на собравшихся. Гости валились, словно кто-то в единый взмах подсекал им ноги, падали и дергались, как дергаются трупы от ударов тяжеленных пуль под кинжальным пулеметным огнем в упор, и те, кто находился подальше, сперва увидели, как это произошло с другими, и только потом очередь дошла до них самих.

Халиль, – а это и вообще характерно для вожаков, – обладал исключительной реакцией, а неожиданная опасность как будто еще и утроила ее. Он успел заметить прыгнувшее ему прямо в лицо крупное насекомое и ударил его в лет так стремительно, что сбил его на землю и тут же – наступил, подсознательно ожидая едва слышного хруста, но вместо этого, как будто прострелив подошву, в ногу снизу-вверх ударила боль. Немыслимая, ослепительная, не имеющая в человеческом языке подходящих эпитетов, потому как те, которым довелось попробовать, уж наверное молчат, она клещами сжала внутренности, в жестокой судороге сковала мышцы и лишила возможности не то, что вскрикнуть, но даже и застонать, и хрип, который издал Халиль Газиев, был выдавлен из его глотки спазматически сжавшимися мышцами. Ощущение несколько напоминало то, которое бывает от удара по яйцам, – но настолько же превосходило его, насколько сияние дня превосходит свет ручного фонарика. Мышцы превратились в кисель, стали водой, кости – растворились и перестали держать, а земля – вдруг надвинулась и ударила его по глазам. Откуда-то донесся панический, одинокий звук автомобильного мотора, страшная, задыхающаяся ругань русского, тугой хлопок, пронзительный свист и отдаленный глухой раскат. В стиснутую судорогой грудь по прежнему не проникало ни молекулы воздуха, муки удушья на какой-то миг сравнялись с убийственной, никуда не девшейся болью, а потом сознание его начало гаснуть. Когда же оно вернулось к нему вместе с крохотным глоточком воздуха, оказалось, что он уже лежит на спине, а русский стоит над ним, держа изящно отогнутыми пальцами правой руке небольшой шприц, а в левой – водительские права гражданина Газиева Х.Г. Чумазое, поросшее мерзкой белесой щетиной лицо кавказского пленника улыбалось.

– Лежишь, горный орел? Признаться, – ты меня напугал. Я уж думал, что опаздал с противоядием и ты сдохнешь, так и не узнав всего, что тебе положено перед началом дальнего пути. Моего, так сказать, напутствия. Я, надо сказать, благодаря тебе стал почти что доктором, но тебе не в силах помочь даже мое искусство. Это я только сказал – противоядие, а на самом деле – та-ак. Отсрочка минут на пять-десять. Говорить ты, понятно, не можешь, но, может быть, все-таки чувствуешь, что обосрался. А если не чувствуешь, то поверь на слово непредвзятому человеку: ты наложил в прямом смысле полные штаны. По-хорошему то это должно быть мне совершенно безразлично, но увы, – я доволен. И уж тем более зря я делаю это, – лицо Постникова исказила судорога и он с размаху ударил бывшего хозяина в глаз зажатым в кулаке шприцом, – но что поделаешь? Людская природа несовершенна, мой обосранный орел. И ты во многом прав относительно моих несовершенств, но сам-то, сам – с какой стати ты решил, что способен контролировать человека, который умнее тебя на порядок? Это так же эффективно, как погоня за ласточками на паровозе, но при этом куда опаснее, чем кататься на тигре. По-всякому либо авантюризм, либо глупость. А ведь у тебя был шанс: твои веками наработанные штучки прекрасно действуют на гнилую интеллигенцию, и на меня поначалу подействовали, я даже чуть не принял тебя за демоническую личность, которой бесполезно противиться, но демонических личностей все-таки не бывает, и ты сам испортил себе все дело. Знаешь, – когда? Когда заказал мне этот идиотский Наш Ответ "Тамагавку". Я в то же мгновение понял, что ты все-таки идиот, что сверхчеловеческого в тебе – как в говне брильянтов, и все тут же стало на свои места. Представляешь? Один миг, – и все для тебя кончилось, а ты этого даже не заметил. Ты на самом деле умер уже тогда, – только больше месяца не знал об этом. Ну да ничего. Лучше поздно, чем никогда. Ты перестанешь дышать в ближайшее время, гости твои – уже передохли все, до единого, ни один не спасся. А вот я – буду жить. Не знаю, соответствую ли я твоему представлению о Настоящих Мужчинах, но кое-что в духе твоих представлений на этот счет я сделаю. Мои букашки, – он поднес к глазам судорожно, одной диафрагмой дышащего Халиля нечто, напоминающее кузнечика с короткими, как у самолета, крыльями, с стрекозиными глазами и длинным зазубренным жалом между глаз, – залегли вокруг дома кругом в полкилометра, так что никто сюда не подойдет. Сейчас я выжгу ваше осиное гнездо. Потом я вернусь домой. Теперь, – он потряс правами, – я знаю, кто ты такой, так что узнать, кто твои родственники и где они живут, будет не сложно. Твоего старого папу я повешу на его собственных воротах, и никто не вступится. Я поразбиваю головы твоим сыновьям, пока не выросли. Возьму за ноги, – и головой об стенку, знаешь? Я изнасилую твою дочку и забью ей между ног пустую бутылку. А если кто-то из твоих соплеменников попробует мстить, я залью ваши горы особым коктейлем, от малой толики которого пузырится и растворяется кожа, а глаза – лопаются и гнилой жижей вытекают из глазниц. Они будут с визгом ползать по земле, прежде чем подохнуть. Такое вот радикальное решение проблемы с вашей знаменитой кровной местью. А сейчас – прости, пойду. Дела у меня неотложные. Так что поскучай тут покамест без меня.

Вот хоть что, хоть атомный взрыв на мегатонну, – а нет же, непременно отыщется деятель, который уцелеет чуть ли ни в самом эпицентре. Так и тут, – среди свиты нашелся-таки идиот, который сидел в наглухо запертой машине и по этой причине уберегся от электрохимических букашек. Так что первый выстрел, на который пришлось отвлекаться от немедленной беседы с хозяином, был почти неприличной импровизацией: с рук и расчетом на одно только самонаведение. Везучий Любитель Духоты драпал так поспешно, в такой панике, что его "уазик" под пронзительный визг покрышек заносило на всех поворотах. Он готов был лететь, но мог только следовать извивам не больно-то благоустроенного горного проселка, так что даже тогда, когда он проехал километра четыре, то удалился от стартовой позиции в лучшем случае на два: для "Строки", – а, точнее, "Строки-2М", – это было не расстояние. Дымный след, в считанные секунды дотянувшись до автомобиля, уперся в него сзади, под днище, чуть ли ни в самую выхлопную трубу, и облако "суперсажи" затекло под него, обволокло на тысячные доли секунды. Этот боеприпас не слишком-то подходил для такой цели, но и того, что получилось, хватило: огненное облако буквально подняло машину и опрокинуло вперед, так что она сделала несколько летящих кувырков вниз прежде, чем окончательно превратилась в металлические лохмотья, в пылающую железную руину. Не было нужды проверять: везунчик ненадолго пережил своего хозяина.

Но теперь не было ни малейшей необходимости импровизировать. Он поднял все необходимое на крышу дома, подключил пульт, утвердил треногу, на которой размещались подзорная труба, дальномер и лазерный целеуказатель. Отдельно притащил побольше гранат – и оперенье к ним. "Строка-2М" была представителем нового поколения оружия: соединяя в себе достоинства гранатомета и "ПТУР", она годилась также для борьбы с кое-какими воздушными целями, – только тут нужен был другой боеприпас. Отсюда в подзорную трубу был, как на ладони, виден почти весь аул, и Постников, навернув оперение на "красноголовку", сладострастно выбрал окошко одного из домов. Ощущение, которое он испытал, нажимая кнопку, тоже было чем-то сродни сексуальному: вот они живут и еще не знают, что жить им осталось несколько секунд. Они узнают.

Разумеется, гранаты, начиненные "тетрисом" только весьма условно можно было считать зажигательными, – крыши домов взлетали вверх в огненном вихре, белое пламя выплескивало из окон, а потом не так уж и редко рушились стены, – но зажигали они качественно. Не прошло и пятнадцати минут, а в ауле не осталось ни единого двора, и только столбы дыма поднимались там, где еще недавно стояли жилища. А гранат было еще довольно много. Он поводил трубой по окрестностям, поискал: ага, стадо овец, и маленькая фигурка пастуха забавно перебирает ножками, суетится, поворачивает стадо, чтоб гнать его подальше отсюда. Решение правильное, вот только средства для его реализации выбраны негодные. Дурашка – ты что, всерьез надеешься успеть? Да кто ж тебя отпустит отсюда? Бам! Половины стада – как не бывало, и, главное, – больше не видно высокой фигуры пастуха овец, а это оч-чень важно, потому что он не желает видеть ни единого живого человека в этом ауле и в его окрестностях. Ни одного живого дыхания. Все – в дым, и если кто-нибудь уцелел, то лучше бы ему сегодня не попадаться на пути того, кто жил тут в рабстве, а теперь освободился. Далекое ритмичное посвистывание заставило его повернуть голову, – лишенное малейшей грубости, оно все-таки вызывало ощущение удара по ушам чем-нибудь очень мягким, но при этом достаточно увесистым: так могли звучать только винты, которые вращает очень мощный электродвигатель из новых. "ЭДПМ-15" или что-то вроде. Кажется, – дождался спасателей. Издали увидали, что здесь творится, так что теперь не очень-то и скрываются. Поди – все стволы расчехлили и готовы палить по всему, что шевелится. Явились, м-мать иху! Как и положено Красной Коннице, – страшно вовремя… Он перво-наперво достал из кармана пульт-"оберег", тот самый, благодаря которому букашки не воспринимали его в качестве мишени, и подал сигнал на дезактивацию оружия. Теперь только пыхнет легонько, и от букашек останется только белый дымок да легкий пепел, немного похожий на сигаретный. Шум приблизился, а потом стал постепенно удаляться, как будто источник его не нашел для себя ничего интересного в охваченном пламенем ауле, и теперь закладывает аккуратную дугу, из деликатности держась вне прямой видимости. Может быть – и пронесло. Может быть, – но сматываться со всей поспешностью пора во всяком случае…

Событие было настолько кратким, что сознание не уловило подробностей, – было впечатление, будто что-то где-то как будто бы мигнуло, и невозможно было поручиться, что это мигнуло на самом деле, а не в перегруженной впечатлениями текущего момента голове, – но следом донесся по-особому глухой раскат, и на пульте погасли лампочки. Остальное… Все это он сделал, можно сказать, собственными руками, и ему не нужно было долго приглядываться, чтобы понять: вся та электроника, которая была включена, – сдохла. Он слыхал о таких штуках. Те, кто прилетели, глянули и отвернули, – не были серьезными людьми. Это были очень серьезные люди. Шелестящий гул, удалившись было на границу слышимости, почти за границу слышимости, снова начал приближаться, только делал это теперь куда более уверенно. Не отступать со всей поспешностью, – самая пора была сей же момент без оглядки драпать: подлетят, так и не смоешься, будешь виден, как вошь в шевелюре Ильича. А ничего хорошего от вновь прибывших в сложившихся обстоятельствах ждать не приходилось. Чего нема – того нема: как он ни прикидывал, как ни раскладывал пасьянс этих самых обстоятельств, игры противоречивых интересов и собственного вранья, а выходила ему долгая дорога в казенный дом, и, похоже, надолго. Ох, и надолго-о! Постников поспешно схватил "КорсАК", распихал по бездонным карманам пять магазинов и уже на бегу схватил два шершавых, приятных на ощупь глушителя. В его действиях за последние две минуты в полной мере проявилась характерная людская последовательность: он ни минуты не сомневался, дезактивируя эффекторные элементы, потому что ни в коем случае не хотел, чтобы спасатели, прилетевшие так некстати, хоть в малейшей степени пострадали, но тем более не собирался попадаться живым в их дружеские руки, и, доведись угодить в загон, отстреливался бы до последнего, изо всех сил стараясь, чтоб урон был максимальным. Тут надо заметить, что у него попросту ничего бы не вышло: у него не было заложников, жизни которых прибывшие специалисты должны были бы по мере сил беречь, и они враз обезвредили бы одиночку каким-нибудь из обширного арсенала спецсредств, не вступая с ним в серьезный огневой контакт, – но в тот момент он, разумеется, ни о чем подобном не думал. Быстро-быстро, – автомат наперевес, снят с предохранителя, режим огня автоматический, патрон в стволе, – он сбежал к ближайшему подворью, затянутому по-особому жирным, черным дымом, швырнул через забор гранату, дождался, пока по ту сторону рванет, ворвался внутрь и с третьей попытки влез на громадный грецкий орех, которому было лет как бы не полтораста. Помимо густой кроны, он имел еще то достоинство, что дым от горящего дома, дым, пахнущий горелым мясом, совершенно затянул эту крону, как бы запутавшись в листве, и оставалось только надеяться, что он, дыша через натянутую на лицо мокрую полу рубища, сумеет высидеть в этой коптильне…

Он успел весьма вовремя, потому что они были уже тут как тут. Серая туша, громадный серый скат со вздутым туловом, вывернулась откуда-то совершенно неожиданно, неимоверно крутым виражом, зависла на одном месте, пронзительно шипя и поворачиваясь вокруг вертикальной оси, словно оглядывала местность, ощупывала ее стволами автоматических пушек и тяжелых пулеметов, а потом, выпрямив непропорционально-тонкие стойки шасси, уверенно уперлась ими в пыльный камень. Из широких проемов дверных люков начали привычно, на оба борта, по трое в ряд, выскакивать громоздкие фигуры в пятнистых доспехах и глухих шлемах. Очевидно, они в общих чертах разобрались в происходящем, еще будучи наверху, потому что рассыпались по местности довольно быстро, не нарываясь на рожон, но и не проявляя особых предосторожностей. Так же, как он несколькими минутами ранее, они перекидывали гранаты через попавшиеся изгороди, точно так же – врывались во дворы, и распахивали все двери из числа дверей уцелевших, и ему повезло, что граната, заброшенная в его двор, была наступательной: как доской по ушам, а так – ничего. Последним покинул машину немаленький дядечка с плоской коробкой "СУБ-"В", которая в его руках казалась совсем крохотной. Наплывая, дым временами почти лишал Постникова возможности видеть хоть что-нибудь, но то, что поодаль, не подходя ближе, чем на десять километров, кружит вторая такая же машина, он все-таки заметить сумел: по всему выходило, что к его посланию отнеслись со всей серьезностью. Похоже, что даже излишней. Откуда-то донеслись гулкие звуки выстрелов и глухое клокотанье оружия спасателей, потом послышались два глухих раската и, после небольшой паузы, – еще один. Дяденька с тактическим блоком поднялся, осмотрелся вокруг, и, убедившись в отсутствии подчиненных поблизости, приглушенно крикнул:

– Эй, жертва, – вылезай! Я ж знаю, что ты где-то тут! Вылезай, дурашка, – с этими словами он рассмеялся, право же, с искренним добродушием, – ей-богу ничего не сделаем! Не хочешь? Ну, дело твое…

Он вернулся к машине, нажал что-то на своем устройстве, и скоро к нему собрались остальные. Двое из них – приволокли бездыханные тела из числа тех, кто пали жертвой Постниковских "букашек" с тепловым самонаведением, еще двое – спотыкающегося парня с руками, скованными за спиной. В считанные секунды побросали добычу в объемистое нутро машины, устроились сами, а потом машина издала пронзительное шипение, кольца, в которых прятались пропеллеры, шевельнулись, становясь под углом, а потом пропеллеры глухо взвыли. Машина, неожиданно для того, кто смотрел на происходящее с дерева, нырнула вниз по склону, неторопливо набирая высоту, а потом разом, в один широкий вираж ушла прочь. По всему выходило, что задержка ни в коем случае не входит в планы спасителей, которых он уже, откровенно говоря, и не ждал. Во всяком случае, – действовал так, как будто не ждал и не надеялся. Так или иначе, ему было самое время нимало не медля сматываться следом.

XXV

Такого в его бурной, богатой событиями жизни все-таки еще не бывало. Подполковник Кальвин усомнился, попробовал припомнить, перебрал мысленно разного рода факты своей биографии, но только убедился окончательно: не было. Все было, – а такого не было. Утром, на последнем инструктаже, страшно серьезный и сосредоточенный генерал Кропачев сказал, в присутствие каких-то двух лощеных сволочей в штатском, вполне трафаретное:

– В ходе ликвидации преступной группы приказываю предпринять все необходимые меры к максимальному сокращению числа пострадавших. По возможности – ВСЕ члены банды должны быть доставлены живыми и пригодными для немедленных следственных мероприятий. Мирное население аула пострадать не должно ни в коем случае. Ни при каких обстоятельствах. Вы меня поняли?

От подполковника Кальвина никто не требовал, чтобы он слово в слово повторил сложный приказ в подробностях, но он сделал оловянные глаза, сказал: "Есть" – а вслед за этим сакраментальным словом повторил сказанное начальством не то, что слово в слово, а даже незаметно повторяя интонацию, с которой говорилось каждое слово. У каждого свой способ демонстрации глубокого недовольства. Чутье не могло обмануть его: от задания совершенно явственно плохо пахло.

Следом, улучив момент, когда поблизости никого не было, тот же генерал существенно уточнил задание.

– Лучше, конечно, если ты притащишь одного – двух живыми, но главное, – чтоб на свободе живых никого не осталось. И не нужны свидетели того, что и как вы будете делать. Товарищ подполковник, Валериан Маркович, – я очень на вас рассчитываю. Отставить, – только на вас я и надеюсь. Даже заложник, – не очень-то старайтесь, чтобы он уцелел… Но с ним все должно выглядеть естественно!

– Никто и не пикнет, товарищ генерал-майор.

– В паскудные времена живем, Валериан, – сказало начальство с глубокой тоской в голосе, – раньше хоть понятно было, чьи приказы исполнять, а чьи – и погодить… Чтоб само рассосалось. А теперь одни говорят одно, а другие – совсем наоборот, и попробуй не угодить хоть кому-то. Они – мне, а я, уж прости, – тебе.

Дурно пахнущее дело явственно завоняло.

А вечером того же дня особое курлыканье "хитрого" "Комбата" дало знать подполковнику, что его вызывают по "скремблеру". Он был справный мужик, семейный, имеющий устойчивую профессиональную репутацию, и поэтому, разумеется, был членом "Черного Ромба". Зеленоградская "семья" не забывала его, поддерживала, но главное – он выполнял кое-какую работу непосредственно для Большого Бюро. Надо сказать – нечасто, поскольку было принято решение ни в коем случае его не засвечивать. В его положении было бы просто странно не иметь к Системе никакого отношения, – хлопотно, невыгодно, подозрительно, а самое главное, – невероятно глупо. Сейчас они, к примеру, строили ему особнячок на Байкале, подальше от шумных и грязных городов, кишащих всякой шушерой и оттого неспокойных, там, где без обычного в таких случаях шума по-настоящему строят город будущего. О нем много чего рассказывали те, кто в курсе, но главное, что подкупало, – там изначально не предполагалось присутствия случайных людей. Только для своих. Все продумано и сделано таким образом, чтобы почти не нуждаться в обслуге, многократно дублированное и из несокрушимых материалов, куда-а более долговечных, чем пресловутые Египетские пирамиды. Все так организовано, чтобы никто посторонний, ни при каких обстоятельствах не мог туда ни просочиться, ни, тем более, проломиться силой. Тому порукой – … Но чтобы получить такой ордер с пропиской, надо соответствовать. Отсюда и маленький "левый" "Комбат" со "скремблером", перламутровая игрушка, раза в три меньше того, что был у него на службе, совершенно с виду несерьезная, а по факту – несокрушимая и безотказная, как кувалда.

После положенных приветствий трубка, наконец, проскрежетала жутким голосом, талантливо перекареженным "скремблером" так, что опознать было невозможно:

– Если он жив, если эти чурки не замучали его до смерти, доставьте его сюда. Куда угодно, лишь бы в цивилизованные места. И дайте знать, – остальное наша забота.

Вонючее дело засмердело, как хорошо выдержанная падаль, и ему пришлось приложить определенные усилия воли, чтобы продолжать разговор по-прежнему спокойно. В конце концов его собеседник не в курсе и ни в чем не виноват.

– Я не понимаю, – что вы так волнуетесь об этом субчике? На что он вам нужен?

– Хороший композитор стоит гораздо больше своего веса в золоте. В платине. В оружейном уране-235. А он – ОЧЕНЬ хороший композитор.

– Так ведь незаменимых у нас нет.

– Это, может, у вас – нет, – сварливо лязгнула трубка, – а у нас в некоторых семьях ни одного нет…С частым бреднем ходим, подполковник, за всеми пацанами мало-мальски перспективными, следим. Под носом, в конторе Папы Валеры, – там их побогаче, но только на те рыбные банки нас не пускают, и не укусишь никак этот близкий локоть. И сами не идут, и есть там одно высокоблагородие… Только даже не это главное. Главное, – мы не бросаем своих, если они не скурвились. Никогда. Будь кем можешь, имей, сколько получится, но если ты наш и против своих ничего не сделал, то чужим в обиду никого не дадим.

– А я, – добродушно полюбопытствовал Кальвин, которому уже было все равно, и только хотелось, чтоб все как-нибудь побыстрее закончилось, – свой?

– Э-э-э… простите за прямоту, товарищ подполковник, но – не совсем. Мог бы соврать, но не хочу, чтоб между нами существовали какие-нибудь недоговоренности. Хороший человек, есть за что уважать, а вот вполне своим все-таки не назову.

– А как вы распознаете их – своих?

– Так это ж и так видно. Вот вы, – вы же отличите русского от кого угодно другого? Если и не с первого взгляда, но все-таки вполне надежно… Так вот тут очень похоже.

"Таким образом, – сам с собой подвел итог уходящего дня Кальвин, – нужно проделать дело так, чтобы никто не пострадал, и, в первую очередь, местные жители, но чтоб в живых все-таки не осталось никого, и, как бы ни в первую очередь – этого заложника, которого во что бы то ни стало надо доставить домой живым и невредимым. И у каждой из заинтересованных сторон найдутся способы и ходы, чтобы выяснить, как все пройдет на самом деле. И, – тут командир прав, – никого нельзя ослушаться, потому что в данном случае любая из заинтересованных сторон запросто может стереть его, – даже его! – в порошок, и никто не защитит. Так что способов уцелеть в данной ситуации просто не существует. И свалить-то это дело ни на кого не удастся. Остается только молиться, но и тут загвоздка: неизвестно, о чем конкретно молить."

Оказалось, что, – в посрамление маловерным, – Господь все-таки всемогущ, всеблаг, оказывает покровительство тем, кто честно, вкладывая всю душу, делает свое дело, и может совершенно естественным образом, без всяких чудес разрулить даже самую безнадежную ситуацию. Либо пленник сам позаботился о себе, либо кто-то успел раньше, но только дело почти полностью сделалось само собой без их вмешательства и, таким образом, обвинить хоть в чем-нибудь их было просто невозможно даже при самом неформальном подходе к делу. Проклятый шар был сбит аж под Воронежем двадцать седьмого, двадцать девятого поступил приказ на проведение операции "Кавказский Пленник", а тридцатого – они уже вылетели в надежно установленную точку. Уж если это нынче называется опозданием! Не только он, но и начальник его вздохнул свободно впервые с тех пор, как донеслась недобрая весть о проклятом шаре и они вообще услышали о кавказском пленнике… Теперь оно, – начальство то-есть, – как раз и занималось подробным изучением его рапорта. Все как положено: "Совершенно секретно, государственной важности" – да: "Отпечатано в одном экземпляре", – да: "Магнитная запись ликвидирована в присутствии начальника Криптоаналитического отдела, полковника Семенова", – и подписи есть.

"… Перед началом запланированной высадочной операции в 935 по местному времени с целью обеспечения максимальной скрытности операции принято решение на проведение пешей разведки, для чего на обратном склоне горы Гахаб ("Высота 2634") на высоте 2250 метров высажена группа в составе лейтенанта Храпова и старшего прапорщика Синицы с оптическими средствами визуальной разведки, портативным разведывательно-дальномерным комплексом и средствами УКВ-связи. После непродолжительного наблюдения от группы в 1027 по местному времени последовало сообщение о имеющих место признаках боестолкновения, предположительно – идущего с применением легкой артиллерии типа минометов или гранатометов. По получении сообщения было принято решение на форсирование операции, разведгруппа в 1038 эвакуирована с наблюдательного пункта, а разведывательные мероприятия продолжены методами воздушной разведки, проводимыми с дистанции, превышающей 8 км., что исключало эффективное применение современных ПЗРК и ПЗЛК. В ходе визуального наблюдения, проводимого начальником группы подполковником В. Кальвиным лично, выводы пешей разведки о идущем боестолкновении сочтены подтвердившимися, обнаружены признаки расширения масштаба боевых действий.

С целью исключения возможного применения ПЗРК и ПЗЛК а также выведения из строя средств беспроводной связи возможного противника, в момент нахождения приданного группе высадочного средства "МиК-2ДШ" на обратном склоне "Высоты 2634" по предполагаемому месту высадки применен спецбоеприпас "БЭИ-1/5(Р) "Пик", который штатно сработал в заданной точке на высоте около 50 метров над предполагаемым местом высадки в 1052 по местному времени. Для проведения десантно-высадочной операции в воздухе было избран двухэшелонный вариант построения, причем предполагалась высадка отряда из 16 бойцов группы под командованием подполковника Кальвина лично только из одного ВТС. Относительно второго, под командованием майора Подлипного, предполагался его постоянный барраж на предельном расстоянии, дозволяющем точную оценку ситуации при помощи оптических средств наблюдения, в качестве оперативного резерва, вводимого в дело только в случае возникновения непредвиденных обстоятельств и резкого изменения ситуации в районе высадки…"

– Ну, прямо роман, – тон начальства был довольно-таки ядовитым, поскольку оно было знатоком и тонким ценителем военно-канцелярского стиля и теперь наслаждалось, – давненько не читал ничего подобного! А скажите, товарищ подполковник, – насчет боестолкновения, – правда?

– Товарищ генерал-майор, – равнодушным, мертвым голосом, в котором не было даже льда, ответил Кальвин, – искажение, равно как и сокрытие оперативных данных от непосредственного начальства есть воинское преступление. Я никогда не делал и не буду делать ничего подобного. Особенно в тех случаях, когда мои донесения так легко проверить.

– Еще у тебя тут написано, – генерал потряс листком рапорта, решив не обращать внимания на слова подчиненного, тем более, что шутка была и впрямь весьма сомнительной, и не с этим человеком можно было так шутить, – что у части погибших, найденных на месте высадки, не найдено никаких ран или других видимых повреждений. Что это значит?

– Только то, что доложено. Мне непонятна причина, по которой умерло около полсотни мужчин, в основном – крепких и находившихся в момент смерти на открытом воздухе, на расстоянии десятков и сотен метров друг от друга. Отчасти это похоже на действие какого-то газа, но только умерли они совсем недавно, мы – никакой отравы не нашли, а домыслы – не мое дело. Два подозрительных тела были перед транспортировкой герметически упакованы и сейчас их вскрывают тут, в Центре.

– А вы, лично вы как считаете, – он освободился сам, или его вытащили сообщники?

– Мы обшарили там все, – медленно покачал головой Кальвин, – а с воздуха не заметили никакой группы. Для такого дела она не могла быть слишком уж малочисленной. Кроме того, были и еще кое-какие признаки.

– Какие именно?

– Дело в том, товарищ генерал-майор, что мы нашли огневую позицию, – ту самую, с которой спалили аул. Там сидел одиночка со "Строкой".

Генерал присвистнул.

– В рапорте это есть. – Продолжил Кальвин. – И он выпустил не меньше шестидесяти "красноголовок". Прицельно. Не только по всем домам, какие увидел, но и по всем постройкам. По всему, что шевелится, вообще. Стадо баранов расстрелял.

– И все-таки то, что мы его не взяли, – прокол. Не виноваты, и вас не виню, – но прокол.

– Разрешите обратиться?

– Ну?

– Не думаю. Если б мы его и нашли, он сдуру начал бы сопротивляться, а мы б его, понятное дело, – того. Как минимум, – помяли бы. Доставили бы или не доставили, – все равно не угодили бы не этим, так тем. Сейчас к нам не придраться, они подосадуют – да и утрутся, а там – и позабудут все это дело. А если парень, который так невежливо не стал нас ждать, вдруг понадобится НАМ, то его через месяц-полтора его без всяких хлопот можно будет взять просто-напросто дома.

– Вы думаете, – он доберется?

– Товарищ генерал-майор! Я там был, поэтому даже не сомневаюсь. Хотел бы я поглядеть на того, кто остановит этого зверя.

– Вот как? А мне докладывали другое. Гнилая интеллигенция во весь рост. На ровном месте спотыкается, в соплях путается и шнурки на ботинках завязать не умеет.

Кальвин почти неслышно хмыкнул и чуть-чуть, вовсе незаметно для глаз менее внимательного отвел взгляд. Начальство несколько секунд с любопытством глядело на него снизу-вверх, выжидая, а потом осведомилось:

– У тебя, вижу, – другое мнение? Так ты выскажись, не мучайся. Любопытно было бы узнать, что думаете по этому поводу именно вы, товарищ подполковник.

– Товарищ генерал-майор, у меня совершенно недостаточная подготовка в этой области. Ни терминологии нужной не знаю, ни навыков не имею. Виноват.

– Приказываю дать ваш анализ личности вероятного объекта. – Монотонно проговорил генерал Кропачов. – А командир антитеррористической группы, не разбирающийся ни в противнике, ни в подчиненных, не соответствует занимаемой должности. А терминологию можете избрать произвольную. Время пошло.

Кальвин несколько секунд выждал, глядя на начальника с непонятным выражением, а потом начал мягким, необыкновенно домашним тоном, так не подходящим ко всему его облику не зверя, не чудища даже, а – какого-то страшного боевого робота, безжалостного и неудержимого.

– Люди в деревне – с малых лет знают, что такое реальная жизнь и как себя нужно вести, чтобы не растоптали. Я сам – с Алтая, из семейских, нас у родителей шестеро, а в большой семье, сами знаете, с зыбки отвыкаешь по сторонам-то зевать. Главному – не родители учат, а братья, которые на год-два старше. А в городе, – шпана дворовая с малых лет учит оглядываться, да в каждую секунду ждать подножки, да не давать себя чморить. Самому главному, – не отдавать своего и, при случае, отобрать у других. А эти, у которых одни родители да деды – бабки… С которых пылинки сдувают, – они ничего этого не умеют вообще. Ни с мужиком поговорить, ни к бабе подойти. Не способны дать отпор, а главное – совсем не умеют давить. Что получается, когда такой деятель, – да попадает по какой-нибудь нелепой случайности в изолятор, в лагерь, в армию, или, – не дай бог никому, – так, как этот? Получается типичное чмо, которое гоношат даже распоследние шестерки. Часть из них лезет в петлю. Часть превращается в окончательную, ни на что не годную ветошь, и это уже навсегда. А бывают такие, которые вдруг, получив оружие, берут – и стреляют вредных дедов вместе с мучителем-сержантом. Совершенно по-идиотски и ни на что не рассчитывая. Я, бывало, в свое время учил сержантов: не доводите до греха, не издевайтесь вовсе без ума, себя поберегите, потому как у людей оружие. А у них, у интеллигентов, все по-своему, то же самое, но на другую стать. На иных вроде как озаренье находит: на самом деле все просто! Чтобы стать сильным, надо только отбросить все резоны, все законы, все понятия! Но зато тогда уж и отбрасывают действительно все, и начинают мочить всех, кто попадется. Кто не то слово скажет и не так глянет. В лучшем случае всех, кто мешает или может представлять угрозу. Без разговоров. То есть разговоры-то могут и быть, но только все равно с самого начала – с намерением убить. Убивают без колебаний и не то, что с удовольствием, – понимаете? – а с удовлетворением от того, что сделано нужное и полезное дело. Навроде как охотник. Да нет, – он досадливо помотал головой, подыскивая нужные слова, – не как охотник. В общем, – в отличие от нормальных людей такие вот слизняки превращаются в людоедов вот так, – он щелкнул толстенными пальцами, – мгновенно, если успевают дожить, конечно. Постепенно его начинают бояться, а ему кажется, будто он и впрямь из слабака – да разом в крутые мужчины угодил, и это отчасти даже верно: укротить такого вот бывает уже невозможно. Страшнее всего не волк матерый, а сбесившийся шакал, страшнее всего не рецидивист какой-нибудь, не профессионал вроде меня, а такой вот слизняк, который враз стал людоедом. Долго такие, понятно, не живут, но мне страшно подумать, что успеет натворить объект – при его-то возможностях. Так что, если вдруг, – нам не брать, нам убирать его придется.

XXVI

Решетовка, – это была такая слобода до революции, названная так из-за "решетки", – заставы у выхода на Заречный Тракт. Жили там, в пестрых жилищах черт-те из чего, громоздящихся по косогорам, ямщики да извозчики, кожевенники да красильщики, подпольные шинкари да солидные нищие. И воры, и беглые солдаты, и сорвавшиеся с каторги. И жуткие бабы с провалившимися носами. С двадцать седьмого, после начала Коллективизации и как раз к Коллективизации поспевшей Индустриализации, Решетовка бурно двинулась в рост и за несколько лет разбухла раз в пять, по меньшей мере, сильно при этом не изменившись. Новые насельники возвели один из первенцев Социалистической Индустрии, завод "Электросила" – и потихоньку начали на нем же работать, постепенно набирая квалификацию. Но нравы остались те же. Почитай, в каждом доме кто-то – отсидел, кто-то – в каждый данный момент находился в местах не столь отдаленных, а кто-то – явно собирался сесть. За решетку не попадали сравнительно немногие, те, кто прежде успевали попасть в армию. Страшным летом 42-го немцы, до этого почти беспрепятственно прокатив сотни километров по равнине, захватив уже, было, город, с размаху уперлись вдруг в Решетовку. Как трактор – в матерый пень, и ни туда – ни сюда. Тридцать страшных дней снова и снова бросались в атаки, превратили слободу в обугленное крошево, а потом ослабели, обтекли стороной, стали в оборону и зазимовали. И отсюда же, с этих пахнущих стылой горечью углей покатились без задержки назад следующим летом, когда с Востока навалилась стальная лавина Четвертой Танковой.

На то, чтоб построить иные обиталища, Государство тратило огромадные деньги, вот и завод пустило перво-наперво, чуть ли ни в сорок седьмом, – а вот Решетовка выросла на прежнем месте как будто сама собой, без лишних затрат, и вроде бы даже не изменившись с виду. Те же пестрые домишки по косогорам, те же ручьи нечистот, текущие где – по канавам, а где – и вовсе посередине ничем не мощеной улицы. Та же невидимая граница, отгораживавшая это место – от остального города. И по-прежнему милиция появлялась тут только изредка, большими группами, если случалось что-то уж вовсе из ряду – вон. Казалось, что чего-чего, а сути этого места не в силах изменить ничто. А потом начались Шестидесятые, и было решено, наконец, "Выжечь этот гнойник каленым железом". Как и за двадцать лет до этого, не обошлось даже без стрельбы, потому что история, как известно, повторяется не менее двух раз, но только второй раз – в виде фарса. И что вы думаете? Снесли-таки. Сровняли с землей, свалили, засыпали, заасфальтировали, не пощадив даже старого кладбища, на котором покоилось не менее десяти поколений "решетских" Вовсе поперек, – чтоб, значит, даже памяти, даже ориентиру нигде не осталось, – проложили новые улицы, понастроили пятиэтажек, – и стал заместо Решетовки Северо-Восточный микрорайон. Аборигенов частично расселили по другим местам, исчезла критическая масса, нарушились прежние связи, и стало место – как место, без своего особого лица.

А теперь старший лейтенант КГБ Нахапетов в сопровождении приданного ему работника райисполкома Советского района, товарища Т. Щепилова, шли по пустынным улицам, по сторонам которых высились те самые пятиэтажки. Не в трещинах дело, – трещины появились кое-где на третий-четвертый год, поскольку насыпной грунт на местах прежних балок дал осадку, – они были безобразно облезлыми. Живые дома, какими бы запущенными они ни были, все-таки выглядят по-другому. Достаточно сказать, что в окнах нижних двух этажей стекол не было вообще, а на более высоких уровнях они встречались, как исключение. Из темных арок, загроможденных всяким потерявшим облик, немыслимым ломом, тянуло холодным смрадом, от которого першило в горле. На бетонных столбах не осталось даже обрывков от проводов, пустые оконные проемы – сплошь и рядом окружала широкая черная кайма сажи. И, – дико, как лужа крови на чистой постели, бросилась в глаза громадная брешь на четвертом этаже одного из зданий. Похоже было, как будто что-то взорвалось в квартире на четвертом этаже, вынесло простенки, а потом – завалилось и все, что было выше, почитай весь верхний угол. Тут тротуар был непроходимо завален строительным мусором. Т. Щепилов был наряжен в серый плащ на шелковой подкладке, светлые брюки, заправленные в довольно-таки высокие сапоги, а на голове у него красовалась серая кепка. Предельно молчаливый и сосредоточенный, товарищ из райисполкома только изредка, сдержано вздыхал. Сапоги присутствовали вовсе не для форса, – какие-то несколько лет, а асфальт тротуаров вспучивался пузырями и зиял широкими промоинами: вода, проникнув в трещины, вымыла грунт, и он утек привычной дорогой зловонных ручейков былой Решетовки, вниз, в реку, а тротуар превратился в подобие полосы препятствий. В промоинах настрял, местами образовывая целые баррикады, всякий мусор, занесенный зализами грязи, и тогда местность до странности напоминала пейзаж после наводнения. Природа всегда в конце концов берет свое. Даже если это истинная природа чего-то вроде Решетовки.

Прохожие в здешних краях попадались редко, как правило, – это были худые, жилистые мужчины с шаткой походкой, неопределенного возраста и одетые не то, чтобы в лохмотья, а – в безвременную, недатируемую серятину. Проходя мимо, – они смотрели сквозь чужаков, как будто вовсе не замечая их, подобно тому, как взрослые, занятые люди не обращают внимания на каких-нибудь воробьев. Поначалу старшему лейтенанту казалось, что жизни тут нет вообще, но потом натренированное зрение выделило-таки некие признаки еще теплящегося бытия: некоторые окна были забиты дощатыми щитами, откуда-то потянуло не холодной гарью, а настоящим, осторожным дымком, а откуда-то, – Нахапетов насторожился, – раздавалось знакомое, ровное шипение. Судя по звуку, ЭХГ был не из самых мелких, но звук не двигался, и старший лейтенант решил дать самому себе отбой. Из профессионального садизма он довольно долго никак не реагировал на томление товарища Т. Щепилова. Наконец, не глядя на спутника, осведомился сухим тоном:

– Что это у вас, товарищ, – жилой фонд в районе имеется, – а жильцы-то где?

– Тут мы не виноватые, – с места в карьер, горячо, как будто бы слова, которые он долго копил в душе, – да вдруг прорвались стремительным потоком, – всем желающим даем квартиры, так, – а все равно никто не едет… Нет, где это видано, а? Вы что-нибудь подобное можете припомнить? Всю жизнь из-за жилья война, из-за квартир из-за этих, а тут…

– Так ничего удивительного. Это ж не жилой район, это пейзаж после атомной войны какой-то. Тут не жить, тут "Сталкера" снимать. Где народ-то? Неужто подчистую вымер?

– Что? – Испугался сопровождающий. – Почему – вымер?

– Да вы не пугайтесь, – Нахапетов хохотнул заливистым хохотком, характерным для сволочей из особой породы Ясноглазых, – шучу я. И вообще – не трясись, не наше это дело, – проверять, куда деваются деньги на жилой фонд и с кем вы делитесь. Этим потом займутся, товарищи из ОБХСС.

– Да вы понимаете, – народ уж лет восемь как начал за город сруливать. То одна семья, то другая – которые машины купили. Покупали, говорят, за копейки, но зато чистой воды развалюхи в Сонино, в Гаврилках, в Липневке, ремонт делали. Это уж потом цены до неба взлетели… На место тех, которые переехали, привалила, понятно, публика поплоше. Ну, – дальше – больше, народ повалил в Заславку, Репьево, Кутеевку, в такие места, о которых раньше и не слыхивали… – Он помолчал, а потом махнул рукой, как отрубил. – Был я в той Заславке, поинтересовался: откуда чего и взялось-то! Да что говорить, – совсем обнаглели, улицы вымостили! Дорогу до шоссе проложили! Из здоровенных таких серых плит, – а там все шестнадцать километров… А уж когда завод на реконструкцию закрыли, то и вообще все повалилось. Как-то разом и последние разбежались… Нет больше Северо-Восточного, вышел весь, конец!

– Ага. А что творится тут у вас, под носом, вы, понятно, слыхом не слыхивали… Поди – года два как носу ни одно ответственное лицо не казало?

– А тут не везде больно-то сунешься, – огрызнулся товарищ Т. Щепилов, – нам, между прочим, оружия не положено. Лучше бы всего, конечно, огнемет.

– Уж чего мелочиться? Звено "конвертов" с напалмом.

– Во-во… Так, если на старую подстанцию, – то это следующий поворот. Только… плохое это место, товарищ из комитета. Если вам туда надо, то – без меня.

– Дрейфишь? – Деловито осведомился старший лейтенант. – Это ты правильно. Если возникла необходимость проявлять героизм, значит, что-то было плохо организовано. Но у нас все организовано хорошо, и сматываться тебе покуда рано…

– Прости, конечно, товарищ из Комитета, я доверяю нашим органам, и все такое, но тут усомнюсь: в Решетовке ничего такого организовать нельзя. Тут можно либо войсковую операцию, либо просто ничего не выйдет.

– Не в курсе ты, Примкнувший, новейших тактических примочек. Давно действительную служил, – если служил, конечно…

– Я – попросту сужу. Все пятиэтажки, – он начал загибать пальцы, – все подвалы, все чердаки. Канализация опять же!

К этому моменту они, незаметно для него, успели свернуть к Старой Подстанции.

– Э-э… – говорил, же, – не пойду.

– Не ссы, – угрюмо ответил старший лейтенант, – прорвемся… Между прочим, – сейчас поворачивать назад, – ничем не лучше, чем двигаться дальше. Один хрен.

– Много ты там навоюешь, – прошипел Т. Щепилов, мертвой хваткой цепляя его за рукав, – один-то.

– Советский человек, – механически ответил старлей, кидая поспешные, какие-то последние взгляды на обстановку, – никогда не чувствует себя одиноким. Потому что с ним рядом всегда находится вся его могучая Родина, весь многомиллионный советский народ. А лучших сынов, – и дочерей, – советского народа, служащих в Органах, – он продолжал монолог, поспешно сдвигаясь боком вперед по направлению к подъезду ближайшего здания, – ближайшего и к подстанции, – всегда гора-аздо больше, чем это кажется с первого взгляда… – И прошипел. – Чего застыл? Деру!!!

В голосе его было что-то такое, что заставило чиновника немедленно, не задавая вопросов и не вступая в дискуссии, подчиниться. Они карабкались по ступенькам, бросая по сторонам опасливые взгляды, поневоле стараясь как-то приглушить поспешные шаги, но мертвое здание все равно отвечало гулом не то, что на каждый шаг, – на каждое движение. Лестница была пошире стандартной и вообще отличалась следами дешевой, из обвалившейся ныне алебастровой лепнины, роскоши, столь характерной для общественных зданий времен конца пятидесятых. Это, – чувствовалось, потому что увидеть что-либо в скудном свете, падавшем через крохотные оконца, было почти что невозможно. Угадывались дверные проемы, ведущие куда-то через две площадки – на третьей, на "полуторном" этаже, угадывались в темноте неудобные, широкие перила, Щепилов молча удивлялся той наглости, с которой прет наверх гэбэшник, – откуда знать, на самом-то деле, что и кто может ждать их в темноте совсем рядом со Старой Подстанцией? – но тот, очевидно, все-таки что-то знал. Поднявшись на самый верх, на техническую площадку, он уверенно нащупал в темноте низенькую дверцу, обитую облезлым железом, и распахнул ее в еще большую темноту коморки, из которой оставался уже только один выход, – на крышу. Они нашли ее по тонким щелям, через которые сочился свет, и Нахапетов осторожно открыл ее, почти наткнувшись на направленный ему в грудь толстый ствол. В первый момент Щепилов, ослепленный светом дня и шедший вторым, только и сумел разглядеть оружие, руки в коричневых перчатках с обрезанными пальцами, да настороженные глаза, как будто бы висящие в воздухе, и только потом глаза сумели распознать громоздкий силуэт человека, держащего автомат в руках. Красно-бурый, в неопределенных разводах комбинезон сливался со ржавой, некогда выкрашенной суриком крышей так, что делал незнакомца почти полным невидимкой. Щепилов – едва не отшатнулся от неожиданности, а вот старший лейтенант только быстро, мимолетным движением скрестил руки перед грудью, ладонями к себе, снова развел их в стороны и вполголоса произнес:

– Пальмира. Отзыв?

– Хара-хото. Прапорщик Дубинин.

– Старший лейтенант Нахапетов, – он кивнул в сторону какого-то громоздкого предмета, располагавшегося на краю крыши и тоже прикрытого пятнисто-бурым полотнищем, – пулемет?

Прапорщик отрицательно мотнул головой.

– УСС. Двенадцать и семь…

– Тоже верно.

– Товарищ старший лейтенант, – проговорил невидимка низким басом, настойчиво, но с извиняющимися нотками, поскольку требовал чего-то от старшего по званию, – переоденьтесь… Тут они, знаете, тоже, – он мотнул подбородком в сторону, – где, укрытое маскировочным полотнищем, угадывалось лежащее на боку человеческое тело, – не дремлют. То ли бдительные такие, то ли вообще пронюхали чего…

– Слышь, прапорщик? Ты б нам настроил, а? А то, сам знаешь, практики мало…

– Есть!

Он вынул из какого-то мешка два серых комбинезона и склонился над ними, подкручивая что-то на поясных пряжках, и ткань костюмов темнела, светлела, меняла цвет, шла крупной или редкой рябью, подчиняясь его движениям, пока не стала точным подобием той, в которую был задрапирован прапорщик. Облачившись и проследив за облачением бестолкового штатского, Нахапетов спросил:

– Ты тут давно?

– С пяти утра.

– И как вообще?

– Особой активности не наблюдается. А вы чего пешком?

– Так было задумано.

– А этот с вами зачем?

– А вот так задумано не было. Эй, Примкнувший, – смертью храбрых пасть – хочешь?

– Послушайте, – нервно отозвался представитель Исполнительной Власти, – почему вы все время называете меня "примкнувшим"?

– Это из давно минувших времен: "Примкнувший к ним Шепилов" – Шепилов – Щепилов – невелика разница…

– Товарищ старший лейтенант, – а там есть чего? Вдруг пустышку сосем?

– Не должно бы, Дубинин. По имеющимся сведениям, он ходит сюда, как на службу. А нам, знаешь ли, – не врут. Даже если очень хочется. Но мы все посмотрим. Прям щас. Невооруженным взглядом видно, – он показал на трубчатую конструкцию на крыше Старой Подстанции, – так называемую "холодную" антенну. Это штука недешовая даже для нас, куда попало ее не втыкают. А вот сейчас, – он достал из портфеля "СУБ-"ВГМ", так называемое "изделие БМК12СУ", – мы на все посмотрим глазом вооруженным…

Будучи Надлежащим Образом подключено, изделие было самым страшным тактическим оружием в истории, за исключением, может быть, – может быть! – ядерного тактического оружия. Нахапетов развернул свернутый в рулон экран, и тот сразу же превратился в жесткую прямоугольную пластину, на которой высветились разноцветные заголовки функций. Комбинация, – и на экране появилась карта ближних окрестностей Подстанции, малиновые огоньки – личного состава на крышах и в очищенных подъездах, группами, белесо-зеленые, гораздо более многочисленные, – "голубей", чуть ли ни главных действующих лиц предстоящего действа, располагавшихся где попало, лишь бы повыше. Комбинация, – четыре столбика белесо-зеленых цифр, в одну из которых он, не выбирая, ткнул. Экран мигнул, показывая картинку окружающего, как воспринимала его крохотная телекамера "голубя". После нескольких не вполне удачных попыток, старший лейтенант приноровился и повел крохотную машинку более уверенно.

На экране появилось перекошенное изображение Четвертого цеха, громадные окна доверху заложены неряшливой кирпичной кладкой, вдоль стен, – валы строительного мусора, что было само по себе непонятно, – кому, собственно, понадобилось выбрасывать все это на улицу из заброшенного помещения? Да и окна к чему бы закладывать доверху… почти доверху. Нахапетов осторожно, ведя машинку вдоль стен, через верхний угол оставленной сверху полуметровой щели направил ее внутрь, готовясь переключить диапазон, но это, в общем, не понадобилось. Да, неяркий, да направленный исключительно внутрь, – но свет тут был. Соответственно было и что освещать: почти всю середину необозримого пространства цеха занимало некое подобие коробки без торцевых стенок, гигантский параллелепипед из чего-то вроде пленки, натянутой на каркас, длиной сто пятьдесят, шириной – в сотню и высотой по меньшей мере пятьдесят метров. У ближней к объективу стенки стоял самый обыкновенный стол, за столом виднелись две мужских фигуры, откинувшиеся на спинки стульев, а на столе – виднелась какая-то снедь. Сквозь пленку пробивался тусклый свет и быстро, необыкновенно ритмично, совершенно бесшумно метались смутные силуэты, и в такт этому движению мельтешили прозрачные, как от велосипедных спиц, тени на полу.

Освещение было почти идеальным для того, чтобы от стен – наблюдать за середкой зала, оставаясь невидимым: очевидно, – тут старались сделать так, чтобы никакого света не было видно снаружи, явно рассчитывая, что никто посторонний сюда попросту не подойдет, поэтому старший лейтенант переместил "голубя" таким образом, чтобы можно было через открытый торец наблюдать внутренность "коробки". Вдоль прозрачного, как из проволоки сплетенного, хрупкого с виду каркаса деловито сновали по штангам и аркадам какие-то устройства, и каркас на глазах одевался паутинной, призрачной пока еще плотью. Тут он подыскал машинке подходящее местечко, и она, подогнув под корпус треногу штатива, намертво вцепилась в бетон острейшими алмазными крючьями и замерла, только едва заметно поводя "головой", состоящей из нескольких сортов линз.

Нахапетов вытянул из специального гнезда "СУБ" крохотную трубку:

– "Лес", я "Заря"…

– Ну, я "Лес" – чего шепчешь-то?

– Товарищ полковник, – вы?

– Нет, Индира Ганди! В чем дело?

– Включите картинку, пусть спецы посмотрят…

– У-у-у, – злобно взвыл при виде картинки на экране привлеченный в качестве эксперта директор НПО "Гравис" Федор Иванович Зелот, – да что ж это делается такое, граждане, а?

– В чем дело-то, – спокойно осведомился полковник КГБ Несвицкий, как бы ни ближайший помощник Гаряева, – вы не молчите!

Но эксперт только махнул на него рукой, не отрываясь от экрана.

– Пресвятые угодники, царица небесная, – частил он заунывно, с картавостью характерной никак не менее, нежели пейсы, – крест святый… Да как же это, Спасе?

– Вы тут, – внушительно сказал полковник, – не на молебне, между прочим! Дело говорите!

– Он хочет сказать, – перевел Керст, молча наблюдавший за происходящим, – что мы наблюдаем за работой сооружения, называемого "драй-объемом". "Драй" в данном случае – отнюдь не "два" по-немецки, а "сухой" по-английски. А вот что там делают… Федор Иванович, – что скажешь?

– Если я не ошибаюсь, – голос его дрогнул, – эти… Эти мер-рзавцы делают "скитальца". – Керст присвистнул и уселся в кресло. – Вот только "скиталец" этот, боюсь, круизного класса… Это ж что ж они… сколько ж они… Это надо немедленно пресечь!

– Может быть, – отчеканил Несвицкий, – мне кто-нибудь все-таки соблаговолит объяснить, что там происходит и к чему эти пр-ричитания! Или мне обращаться к товарищу генерал-лейтенанту?

– Сейчас-сейчас, – вежливо откликнулся Керст, – это ведь сформулировать надо надлежащим образом… "Скитальцами" у нас называют нечто вроде самолетов с предельно облегченной конструкцией. Понимаете? По-настоящему предельно. Каркас – монолитная фигура из непрерывной балки, пустотелой и с переменным сечением, благодаря чему где нужно – работает на сжатие, а где нужно – на растяжение. Все это опутано паутиной из бездефектной нити и сверху оклеено пленкой в пять соток толщиной. Пропеллер монокристаллический, относительно большого диаметра и с увеличенным числом лопастей, молекулярно-декомпактизированный во внутренних слоях. ЭХГ алокального типа, – то есть элементы его заодно играют роль элементов конструкции, – со степенью прямоточности не менее семидесяти процентов, – Несвицкий – кивал, либо делал вид, либо и впрямь соображал чего-то, хотя, по Режиму, и не должен бы, – так называемое "полукапиллярное" хранение топлива и, соответственно, сорок-пятьдесят процентов степень капиллярности в подаче. Роль пусковых конденсаторов выполняют ячейки каркаса, а электроника – навита по спирали вокруг конструкционных нитей, запараллелена и многократно дублирована. Без экипажа эта конструкция даже при дневном свете напоминает просто-напросто тень, ни один радар не видит ее в упор, но экипаж тоже можно упрятать за отражающими плоскостями, расположенными под углом, укрытыми под поверхностью и тоже сетчатыми. Если модель на крейсерском пролетит над вами ночью, на высоте в двести метров, вы, скорее всего, не услышите ничего. Пустую машину размером с "Ан-двенадцатый" вы запросто отбуксируете, куда требуется, вручную. Соответственно этому дикая сложность разработки и композиции. Очень, очень дорогая получается вещь.

– А мораль?

– Резонный вопрос. Уже по моему занудному описанию вы могли сделать вывод, что речь идет о конструкции сугубо экспериментальной, предназначенной для комплексной отработки сразу многих м-м-м… новых конструктивных решений. Эта экспериментальная модель дважды облетела вокруг земли без посадки и дозаправки, со средней скоростью четыреста пятьдесят, затратив, таким образом, около семи с половиной суток.

– Бывают еще, – глухим голосом добавил Федор Иванович, – "квази-скитальцы".

– Совершенно верно, – Керст вежливо наклонил голову в сторону его спины, – возможны и осуществимы конструкции, где внедрена только часть перечисленных конструктивных решений. Из соображений большей скорости или грузоподъемности.

– Или боевой живучести.

– Совершенно верно, – слегка поклонился Петр Карлович, – а в данном случае мы имеем дело с чем-то, по мнению Федора Ивановича весьма напоминающим "скиталец"… Или квази-скиталец. Установить это точно может только вскрытие.

– Товарищ полковник, – позвал Зелот, по прежнему не отрываясь от экрана, – ваш человек не может как-нибудь показать крышу цеха? Ага, во-во-во… прямо над "объемом"… Так и есть. Петр Карлыч, – взгляните, там проем в гектар и раздвижные створки…

– То есть, насколько я понял, у вас ничего подобного пока что нет?

– Это относится к категории сведений, – не моргнув глазом, ответил Керст, – имеющих строго секретный характер.

– Значит, – это слизано у вас?

– Насчет этого мы можем ответить уверенно: ни в коем случае.

– А теперь я приведу пару рассуждений, а вы меня поправите, если я ошибаюсь… Если не вдаваться в подробности, то "круизер" – это такой большой "скиталец" на который можно взгромоздить несколько тонн груза вместе с теми, кто будет этот груз сопровождать, и срулить, к примеру, в Штаты так, что этого никакой радар сроду не заметит. – Он оглядел находившейся с ним директорат, никто ему вроде бы не возражал, и полковник продолжил. – На подобную вещь можно пойти либо от великого хамства, порожденного полнейшей безнаказанностью, либо от великой нужды, когда большой груз непременно надо переправить сразу, а значит – скорее всего речь идет о комплекте чего-то такого. Верно?

– Ну, если оставить в стороне незначительные детали и шероховатости, то – не лишено. Весьма.

– Того, что мы видели, уже более, чем достаточно для начала сколь угодно решительных действий, но меня сейчас больше всего интересует даже не это: вы можете мне сказать, – это они или не они?

Керст перевел немигающий взгляд на Федора Ивановича:

– Что скажете?

Зелот фыркнул.

– Драй-технологии у нас применяются всего в трех местах на всю страну. По совести говоря, к ним прибегают только тогда, когда позарез нужно быстро-быстро сляпать что-нибудь уж очень фундаментальное. По нашим стандартам изделия, полученные таким способом требуют в три раза более высокий контрольный коэффициэнт, чем аналогичные, но сделанные "по-мокрому". Понятное дело, – никому этот цорэс не нужен, но есть и еще одно обстоятельство: тут нужна без преувеличения исключительная квалификация. То есть очень высокая и очень нестандартная. Практически все такие группы сосредоточены у меня, но и во всем "Новфарм"-е их можно пересчитать по пальцам. Одной руки. Так что можете не сомневаться, те это персоны или нет, в конце концов совершенно безразлично: это те люди.

– А вы не боитесь, – усмехнулся полковник, – что это будут ваши люди?

– Я просто еще раз удивлюсь величию человеческой глупости: я, – чего уж скрывать, – имею очень неплохо. Присутствующий здесь товарищ Керст имеет сопоставимо, хотя и воображает, что гораздо больше. Но сколько имеет комплексная группа со строительства одной-единственной атомной подводной лодки… О-о-о, это, – он закатил глаза, – вы лучше выясните как-нибудь сами. У меня просто язык не поднимется назвать эту сумму, хотя она, разумеется, и трижды заслуженная… Это – помимо всякого рода ведомственных услуг, при которых и деньги-то не очень… Я действительно не знаю, в чем могут нуждаться эти люди.

– Может быть, – как раз в этом, – Несвицкий ткнул пальцем по направлению к экрану, – в возможности смотаться. Когда угодно, куда угодно и никого не спрашивая. Человек, это, знаете, такая скотина…

– Которая нипочем не желает, – совершенно в тон продолжил Керст, – находиться в уготованном ему, – исключительно для его же блага, – стойле.

– Товарищ генерал-лейтенант, – проговорил в трубку Несвицкий, – эксперты утверждают, будто это – то, что нужно. В любом, говорят, случае…

– Ты это, – пусть самой акцией командует все-таки Подлипный: у него у одного реальный боевой опыт. Дай-ка мне его…

– Майор Подлипный на связи, товарищ генерал-лейтенант.

– Скажи-ка, майор, – ты с новой "СУБ" – работал?

– Так точно, товарищ гене…

– Значит, – забирай управление у Нахапетова и разбирайся с тактической обстановкой, когда будешь готов – доложишь! Да не спеши, разберись досконально, не дай бог, если что за оцеплением… Понял?

– Так точно! Разрешите обратиться, тут перечислены…

– Я сказал: будет нужно, пользуйся хоть гаубицами, они "Тернополями" заряжены, но не дай тебе бог, если чего за оцеплением…

История о том, как бывший аспирант, а ныне доктор физико-математических наук и профессор Медведев стал доктором и профессором, с одной стороны, вроде бы и необычна, а как присмотришься, – так довольно-таки банальна на самом деле. Убежденный акустик, и ученый из настоящих, он не мог погрузиться в делание денег и всяческий бизнес всецело: какая-нибудь частность, попавшаяся ему между делом, в ходе подпольного промысла, могла увлечь его так, что он надолго забывал про все остальное. Еще во время эпопеи с "Танго" его именно так, – по ходу дела, – заинтересовала очевидная и любому дураку понятная проблема: а что такое на самом деле чистый тон?

Это дураку – понятная, дураку – очевидная, а всяческие смурные и заумные – те находят проблемы на ровном месте. Да, полностью дискретная, цифровая запись, – но вот сам по себе звук есть колебание механическое, для того, чтобы он возник, нужно, как ни крути, чтобы дрожало что-то вполне материальное и твердое. Да, отчасти, для ультразвуковых частот, сама по себе проблема решалась через дрожание пластинки пьезокварца под воздействием высокочастотного тока, но как быть с другими диапазонами? Он экспериментировал, пробовал так и сяк. Принадлежность к верхушке "Черного Ромба" давала ему такие возможности, которые в то время и не снились простым доцентам с кандидатами из бесчисленных НИИ, поэтому он смог довольно долго двигаться чисто технологическим путем, увеличивая размер и модифицируя форму бездефектных пьезокристаллов самого разного состава, – но для достаточно низких частот метод наткнулся на принципиально неразрешимые трудности и полностью себя исчерпал.

Исследователь, как будто потеряв разом и цель исследования, и интерес к нему, заскучал и призабросил было свои опыты, но подсознание человеческое – поразительная штука, и однажды ночью он восстал ото сна с бешено колотящимся сердцем и пылающим лицом. Какое там – восстал: восскочил! Взлетел! Воспарил над простыней без малейших следов сна! "Чистый тон – солитон (тон-тон – тон-тон-н-н)" – полу-приснилась, полу-послышалась ему спросонок рифма, – вполне, кстати, идиотская, – и все стало на свои места. Он просто-напросто понял вдруг, что интересовало его на самом деле тогда, почти год назад, когда он только формулировал проблему и мучился сомнениями относительно точности формулировки. Но зато теперь все было ясно: если бы он, идиот этакий, да был бы в те времена умный, и сразу сформулировал бы для себя, что его интересует на самом деле, то не потерял бы столько времени бестолку! И нет нужды, что в ходе тупиковой своей, – и как только сразу не увидел, и где только были его глаз с-слеподырые! – работы он сделал несколько устройств с рекордными характеристиками… Вот если, навроде как в рабочем теле лазера, одновременно, в одной фазе, сотрясутся все молекулы твердого тела, то это и будет по-настоящему, – поскольку строго одно колебание! – чистый тон. Каков бы он ни был. А все остальное – от лукавого! Трусливое соглашательство и научный оппортунизьм.

И подход-то давно известен, ему сто лет в обед – подходу: детонация. За скорость свою она прозвана в свое время "сверхвзрывом", но ему-то, с его официальным и неофициальным кругозором, – ему-то понятно, что это – да-алеко не вся возможная скорость. Он-то знает, как добиться такой детонации, по сравнению с которой все прежнее будет, как обычный свет – по сравнению с монохроматическим лазерным!

… И тон будет целиком зависеть только от геометрии такого вот одноразового источника, а уж это, он-то – подберет!!

… И будет обойдена проблема громоздкости устройств, генерирующих инфразвук, а это – казалось невозможным принципиально!!!

Сказано – сделано, но в ходе новой серии вскрылось досадное обстоятельство: махонькие, в доли грамма Одноразовые Источники давали слишком поспешную, короткую волну, не позволявшую уверенно убедиться в ее солитонной природе, а которые побольше – неизменно вызывали побочные эффекты, причем каждый раз – новые. От пятиграммовой массы одного состава, например, вылетели все, до одного, гвозди-тридцатки, крепившие заднюю стенку казенного шкафа, так что она – снялась с места и тихо соскользнула на пол. Звон, стоявший в ушах от зарегистрированного солитона, не позволил сразу услышать дружный звяк брызнувших на цементный пол гвоздей. О жидком столовском чае, вдруг воспарившем над чашкой и образовавшем аккуратнейшее кольцо на потолке, о лампочках, вдруг превратившихся в пыль, о самодельном ртутном фиксаторе осцилляций, в один прекрасный момент поделившимся на сегменты, так, что ртуть потом пришлось собирать с немыслимыми ухищрениями, – не стоит даже и упоминать, поскольку эпизодов такого рода было множество. Каждый почти что опыт с трансграммовыми массами был, своего рода, эпизодом.

Тут будет кстати заметить, что кандидатскую он к этому времени защитил, – с блеском, но, вроде бы, и между прочим. И тут на него вдруг нажаловались.

То, что раздавалось в ходе экспериментов, нельзя было назвать звуком в строгом смысле этого слова, – но уши это как-то все-таки воспринимали. И не только уши: было отмечено несколько сердечных приступов, гипертонических кризов и внезапных припадков головокружения, возникавших в тот момент, когда почти неуловимое из-за своей мимолетности нечто – проникало сквозь стены и перекрытия, походя, навылет пробивая заодно и тела подвернувшихся.

Первым побуждением администрации было – пресечь неудобные и небезопасные опыты в области акустики, но администрацию вовремя поправили: нельзя загораживать дорогу молодым, ищущим исследователям. Наоборот: надо дать ему лабораторию, оборудованную так, как он сочтет нужным, и создать все условия для спокойной работы. Так, чтобы он никому не мешал, и ему – не мешали бы всякие посторонние.

Как он и ожидал, при относительно небольших массах безупречная волна возникала при строго сферической форме источника, при других – возникали-таки интереснейшие обертоны, но все это было сущей ерундой по сравнению с эффектами, возникавшими при экспериментах с источниками большей массы и, соответственно, больших геометрических размеров. Казалось бы, – из-за дифракции, – форма должна была бы терять всякое значение, – а на самом деле выходило явное не то. Чтобы исследовать все закономерности, чтобы нарисовать полную картину нового спектра явлений, нужны были годы, и только тогда исследование можно будет считать законченным…

Да чего там, – это по вашему мнению оно незаконченное, а по нашему – так вполне. А нам, с нашей позиции, – виднее. С какой позиции? А – с государственной. С партийной, в конце концов. И мы находимся полностью в курсе относительно успехов, вами достигнутых. Между прочим – в стенах государственого учреждения, на оборудовании, принадлежащем государству, и в рабочее время, являющееся собственностью государства. Ваше? В некотором роде? Это в каком? Никто, между прочим, на ваше и не претендует. Закрытая защита докторской диссертации – восемнадцатого сентября, ровно в девять… день не припомню… Ах да, среда! Разумеется, все формальности в данном случае мы берем на себя, – не стоит расходовать вашего драгоценного времени на бюрократическую волокиту и прочий формализьм.

А заведующий кафедрой, профессор Валдаев, сказал ему то же самое, только невпример короче и проще:

– Дают – бери. Ничего ты своей принципиальностью не добьешься, ровным счетом. Так что не выеживайся, Женька. И цени, что добрый совет даю! А то мог бы знаешь, как…

Тема диссертации, как будто бы, звучала, как: "Вполне гомогенные химические системы, как источник когерентных акустических колебаний" – но, в силу закрытости темы, за точность формулировки, естественно, поручиться нельзя.

В первый "Т-10М", превращенный в движущуюся радиоуправляемую мишень, были посажены баран, подсвинок и две крупных дворняги. Кроме того, – там содержался полный комплект оборудования, включая исправную оптику. Не было только боекомплекта. Во втором, помимо вышеперечисленного, был и боекомплект. Когда первая машина достигла фиксированной позиции, по ней был произведен выстрел из орудия калибром 73 миллиметра. Снаряд содержал сферической формы Одноразовый Источник, он точно попал в цель, а высокочувствительный взрыватель особой конструкции сработал штатно. Белая вспышка блеснула столь мимолетно, что только зеленое пятно, отпечатавшееся в сетчатке глаза, свидетельствовало о том, что она – действительно была, над машиной взлетело невероятно аккуратное, как у иного курильшика, толстое, бешено вращающееся кольцо плотного белого дыма. Толстый хобот пушки грузно мотнулся, пошел тяжелой волной и вдруг обрезался почти у самой башни, а танк – безмолвно, мертво замер, накренившись на рассыпанную гусеницу и дымясь.

Второй, тот, что был с фугасными снарядами, – попросту взорвался, и многотонную башню сорвало с искореженного, раздутого корпуса, отбросив ее на несколько метров. Тут все было ясно, а вот из первого достали животных: они оказались безнадежно мертвы, и очевидно было, что смерть их наступила мгновенно. При вскрытии оказалось, что тела их представляют собой сплошной кровоподтек: солитон оказался на диво методичен, оторвав сухожилия – от костей, мышцы – от сухожилий, расчленив конечности по суставам, оторвав внутренние органы, остановив сердце и превратив мозг – в пропитанную кровью губку.

А артиллерийский полковник, непосредственно отвечавший за техническую часть испытаний, в явном возбуждении жизнерадостно заявил Медведеву:

– Потом мы, понятно, попробуем с зарядами большей мощности.

… Отдай, не надо! Только поздно, отец Кабани. Завертелась твоя мясокрутка.

Несколько позже произошло то, что впоследствии назвали "Трипольским Инцидентом": Соединенные Штаты Америки, проснувшись как-то поутру и не имея, чем заняться, по своему обыкновению решили объявить кого-нибудь Средоточием Зла, Темной Твердыней и на этом основании – съесть. А не получится, – так хотя бы посечь малость, кулаки почесать и вообще – размяться. Избрать объект такого рода, – вовсе не так просто, как кажется, это дело тонкое: надо, чтобы все-таки было, к чему прицепиться, но, однако же, так, чтоб хамить можно было безнаказанно. Долго ли, коротко ли длились поиски, но потом кого-то осенило: Ливия! То самое, что доктор прописал. И все поначалу шло замечательно, было очень весело, а потом, после многочисленных и разнообразных хамских выходок, – среди которых было, к примеру, уничтожение пассажирского авиалайнера, который вроде бы косо посмотрел на мирный атомный авианосец, – в территориальные воды Ливии забрел "Э. Мерфи", новейший фрегат ВМС США. Там его встретил сторожевой корабль "Джаным", потребовавший немедленно покинуть территориальные воды страны. Требование было проигнорировано, и последовал предупредительный огонь из автоматической пушки сторожевика. Это был новенький кораблик советской постройки, "химера" так называемого "61-го проекта": все, вроде бы, традиционное, но вот только традиция эта была выполнена в значительной мере по "мозаичным" технологиям (кое-что к этому моменту по-другому просто не делалось, – разучились по-другому, уж больно глупо, медленно и дорого это выходило), и это – сказывалось. Фрегат отреагировал двумя "гарпунами" практически в упор. Полуразбитый, без хода, сторожевик все-таки не утонул и сумел сообщить, куда следует. Через поразительно короткое время на корвет обрушился град прилетевших незнамо-откуда шестидюймовых снарядов. Понятное дело – мимо, но один, деловито прилетевший в числе остальных, но как-то отдельно, клюнул корвет в борт поближе к корме. Чудо, невероятное совпадение, что "Э. Мерфи" так быстро отыскали, но уж тем более было непонятно, как он не утонул. Металл вздулся метровой высоты валом по кругу десятиметрового диаметра, во многих местах – лопнул, иные швы – разошлись, вышли из строя рулевые машины, а турбину – сорвало с фундамента. Но даже не это главное. Главное, – некому было бороться за живучесть. Среди многих десятков беспамятных тел оказалось девятнадцать трупов с устрашающими внутренними повреждениями, буквально – мешков с костями. От тех, кто не потерял сознания, тоже оказалось не много толку: они практически ничего не соображали и не помнили. Только потом, – потом-потом, после интенсивной медицинской помощи от них смогли добиться кое-каких подробностей. Да, вроде бы видели со стороны берега какой-то самолет. Да, засекли звук орудийных залпов. Потом? Потом ничего не было. Эксперты обнаружили осколки от шестидюймового фугаса и заявили, что имело место только одно попадание.

В деликатном деле насаждения демократии главное, – вовремя остановиться. Незаметно, так, чтоб никто не заметил, утереть кровавые сопли, принять героическую позу, громогласно заявить, что добился Всех Поставленных Целей, – и ни в коем случае не упорствовать, если тебе хоть что-то непонятно. Нет, оно, конечно, можно было подтащить авианосный флот, нагнать с полтыщи самолетов на базы в сопредельных государствах, и раскатать непокорных, как дорожным катком, но, если уж начались непонятки, это могло обойтись неоправданно дорого. Богатый опыт демократического правления подсказывал, что выдуманная победа, будучи громогласно заявленной, большей частью оказывается ничем не хуже настоящей. Часть пострадавших – долго лечили и списали по инвалидности, часть – так и осталась навсегда в закрытых стационарах для безнадежных хроников, и всем – замазали рты соответствующими выплатами.

Свистом, шелестом, невнятным трепетом наполнился воздух. Тихонько кашлянули подствольные гранатометы и маленькие снарядики в спецснаряжении угодили точно в цель. Скверная, неряшливая кладка, закрывавшая оконные проемы этого и других цехов, шевельнулась, пошла тяжелыми круговыми волнами, будто тяжелая, маслянистая вода в застойном пруду, и осыпалась вся разом. Когда спецбоеприпасы сработали, ощущение у находившихся неподалеку было похоже на то, когда находишься под водой, а рядом одна крупная галька ударяется о другую, – нечто вроде исчезающе короткого лязга или металлического щелчка, бьющего не по ушам только, но и по всему телу. А потом в открывшиеся вдруг проемы влетели гранаты покрупнее, те, что прилетели с внешнего кольца на "нетопырях", почти невесомых беспилотниках с двухметровым размахом крыльев. Они наводились на сигнал, издаваемый "голубями", шпионами и наводчиками, загодя размещенными в местах назначения, и – разом полыхнули ослепительным, нестерпимым для глаз и непереносимым для сознания, многодиапазонным светом. Комбинация газа фтора, металла иттрия и электрического разряда, который, с одной стороны, деполяризовал псевдомембрану, дав возможность одному – прореагировать с другим, а с другой, – ускорял и без того дьявольскую реакцию, – давала в этом смысле совершенно уникальный эффект. Еще сыпались горным обвалом отделенные один от другого кирпичи, еще несли широкие крылья "нетопырей", а на пустынных улицах вокруг завода, на пустырях вокруг цехов уже появились первые машины с десантом. Они косо обрушивались сверху или, упруго, как ртутные шарики, вдруг выворачивались из-за угловых зданий, опустив заостренные носы к самой земле, серые "камбалы" как будто принюхивались к ней, словно гончие, несущиеся по горячему следу. Две из них поспешили, и чудовищный, как от ядерного взрыва, свет плеснул из оконных проемов прямо им навстречу, так что одна – зацепила за груду строительного мусора и перевернулась, с размаху хряснув по нижнему краю проема, а вторая – косо врезалась в простенок, крутанулась вокруг вертикальной оси и гигантским крутящимся бумерангом влетела в цех, круша все на своем пути.

Надо сказать, что транспортная катастрофа с техникой, построенной по "мозаичной" технологии – нечто совсем особенное, непохожее ни на какие прежние аварии. На скоростях в десятки и сотни километров в час корпуса из бездефектных монокристаллических или псевдофрактальных композитных материалов сплошь и рядом выдерживают удар, – и не один! – двигатели – очень часто продолжают работать, а пожары возникают вовсе не обязательно, скорее, – как исключение. Так что перекошенные винты продолжали тупо делать свое дело, а "камбалы", соответственно, продолжали прыгать, как взбесившиеся лягушки, крутиться на одном месте, с диким скрежетом ерзать по бетонному полу, наталкиваясь на стены, косо подлетая кверху и переворачиваясь то кверху "брюхом", то наоборот. Естественно, находящимся внутри ни капельки не было легче от отменной прочности транспортных средств. Безобразие было прекращено отнюдь не ослепленными, в первый же миг потерявшими сознание пилотами, а сильноточной автоматикой, бесцеремонно отключившей ток, когда возникла перегрузка в цепи. Практически все, находившиеся внутри, были к этому моменту жестоко покалечены, и многие не выжили. Но главное, – буквально последним своим, судорожным прыжком, одна из машин всей своей тушей, со всей дури обрушилась на хлипкую стенку драй-объема сбоку и только чуть сверху, наискось, так, что сверхпрочная, но тонкая все-таки, легкая пленка не выдержала. То, что она не столько разорвалась, сколько была увлечена внутрь массивным корпусом аварийной "камбалы", ничего, по сути, не изменило: смят был невесомый, недотканный, паутинный остов "скитальца", опрокинулись и развалились окружавшие его чахлые "леса", и рабочие автоматы драй-объема городошными фигурами разлетелись в разные стороны, частью – оставшись внутри, а частью – вылетев за пределы драй-объема через открытые торцевые стенки.

Если как следует, – разорвав, к примеру, в клочья, – убить даже самый обыкновенный человеческий организм, это не значит, что в нем не останется ни единой живой клетки: очень значительное число их проживет после указанной процедуры по меньшей мере несколько десятков часов. В этом смысле драй-объем был, пожалуй, ближе к организму, нежели к традиционным машинам: случайный перебой в энергоснабжении мог десинхронизировать деятельность комплекса, загубив все дело. Так, что его пришлось бы начинать с самого начала, предварительно демонтировав уже сделанное. По этой причине превосходная аварийная автоматика переключила их на автономное питание, и, выбитые со своих мест, потерявшие смысл, автоматы по большей части продолжали функционировать. Кувыркаясь, судорожно подпрыгивая, перемещаясь судорожными рывками, они продолжали наматывать километры невидимой бездефектной нити на несуществующий каркас, наносить на отсутствующую конструкцию "спецуру", обеспечивающую мертвую ее сварку, навивать спираль пленочного монтажа на нити, находящиеся в другом месте.

Именно эту картину застали десантники, высадившиеся с машины, которая, в отличие от двух первых, прибыла вовремя: в пустом вроде бы цеху как из-под земли появилась вдруг чуть ли ни целая толпа, по большей части – со стволами, на какой-то миг обе стороны замерли в бездействии, а между ними, как будто разделяя врагов, прыгали, кувыркались, бессмысленно кружились сюрреалистические фигуры эффекторных автоматов. Потом считанные мгновения затишья кончились, и Гаряевская гвардия тремя группами, по наработанной схеме, с ревом бросилась вперед – вязать, а вот противоположная сторона сразу же, без преамбул открыла огонь. Надо сказать, что предусмотрительно надетые доспехи атакующих вполне достойно держали пули ручного оружия: времена, когда каждый, кто хоть чуть-чуть себя уважает, будет пользоваться особыми боеприпасами, выпущенными из оружия, разгоняющего пулю до двух с лишним километров в секунду, еще не наступили, но вот с ног эти пули сшибали надежно. Со стороны картина выглядела особенно устрашающе, бойней навроде "психической атаки" каппелевцев из кинофильма "Чапаев", когда нормальные, казалось бы, люди стройными рядами перли на пулеметы.

Положение усугубилось тем, что группа, предпринявшая фронтовую атаку, с размаху вломилась в невидимый туман, состоявший из бездефектных алмазных нитей микронного сечения, выдерживающих примерно по четверти тонны каждая. Нашлись такие, кто сразу же сообразил, в чем дело, и замер, как есть, в неподвижности, рассчитывая на несравненные достоинства брони, но, разумеется, не обошлось без тех, кто начал бесплодные попытки освободиться. Эти – замерли в неподвижности несколько позже, не раньше, нежели хорошенько обмотались, в позах самых разнообразных и, зачастую, крайне неудобных. Они показались бы забавными, если бы у иных из обездвиженных бойцов с культяпок, оставшихся от пальцев, не била тонкими, игольными струями алая артериальная кровь. Оператор с пилотом, оставшиеся в машине, при виде творящегося безобразия, не сразу разобрались в сути происходящего, но отреагировали по-человечески очень понятно: открыли огонь по стреляющим. Уж их-то пули и снаряды были разогнаны до Надлежащих Скоростей, уж они-то были приспособлены для поражения самых, что ни на есть, высокобронированных машин Вероятного Противника. Тем более, что тут ничего подобного и не требовалось, поскольку в данном случае бронирования не было, – вообще, даже в виде банальных бронежилетов, и сверхэнергичные снаряды рвали незащищенные тела в клочья, в кровавые брызги и алый туман. Там, у противоположной стены мгновенно вспухла туча дыма и, по преимуществу, цементной пыли, в которую превратились под градом снарядов капитальные бетонные стены, и только в первый миг было видно, как оттуда вылетела, крутясь, словно бумеранг, чья-то оторванная рука. Уцелевшие защитники бросились туда, откуда пришли, – в подсобные помещения, столкнулись с фланговыми группами десанта, шарахнулись туда, где были, причем несколько из них влетели, как есть, туда, где незримо клубились невесомые нити. Со стороны казалось, что тела их взорвались, мгновенно превратившись в мелко нарезанную лапшу, в кровавый гуляш с костями. Все, на этом бой в Четвертом Цеху закончился, тем более, что с тыла, проникнув через окна подсобок, лезли новые десантники, не видавшие побоища у оконного проема, а потому деловые и без признаков деморализации. У экипажа "камбалы" была хорошая реакция: они успели сориентироваться и, одиночными снайперскими выстрелами, поочередно расстреляли буянящие автоматы… Стало тихо, и только прапорщик Григорьев, стоя на подоконнике, мучительно размышлял над проблемой, бывшей, право же, похлеще квадратуры круга, – как извлекать личный состав, вляпавшийся в нежное облако, сотканное из невидимых, несокрушимых и всерассекающих нитей? При том условии, что они, к тому же, еще и не горят? И как быть с теми, кого в даных условиях вытащить попросту не успеют? Потому что, пока волоконца не распространились по всему цеху и за его пределы, было самое подходящее время побыстрее вытаскивать уцелевших с пленными. Все, кто еще остался живым в пространстве Четвертого Цеха, вдруг ставшем куда более смертоносным, чем любое минное поле, стали необыкновенно тихими и скромными, и одинаково, конвоиры и пленные, крадучись, шли вдоль стеночек, прижав руки к туловищу и избегая высоко поднимать ноги, и только снаружи конвоиры оживлялись и начинали бодро орать, укладывая захваченных ничком и сковывая наручниками.

В остальных местах дело шло не без шероховатостей, но, в общем, более успешно, – с точки зрения потерь у охотников. Как правило, местные обитатели вдруг возникали из каких-то потаенных щелей небольшими толпами и сосредоточенно лезли вперед, поливая перед собой огнем из "Пихт" и "КорсАК-ов". Их глушили резиновыми пулями, щедро поливали "Нирваной", – соматомиметиком, вызывающим практически полную утрату координации движений, и заковывали в наручники. Только раз, когда откуда-то вдруг вывернулась с визгом тормозов и шарахнулась мимо стоящих "камбал" сапфировая "Волга", в бой вступил прапорщик Дубинин: он пал к своему УСС "двенадцать и семь", и тот три раза оглушительно громыхнул. С такой дистанции от этих пуль защиты не было, машину с простреленным навылет мотором развернуло поперек дороги, и кто-то уже нетерпеливо рвал дверцу, тыча внутрь стволом своего оружия.

Как только жестокая и скоротечная схватка стихла, пришла пора появляться начальству, и оно, разумеется, появилось. Майор Подлипный почти ежедневно проводил несколько часов в спортзале, интенсивнейшие тренировки давным-давно были образом его жизни, но из командирской машины он вылез все-таки задом, неуклюже-медлительно, – для солидности, потому что, по его мнению, большое начальство непременно должно быть пузатое, надутое, с необъятным задом, а передвигаться – непременно вперевалку. Впрочем, распоряжался он вполне оперативно, в соответствии с простейшим и радикальным планом: не оставить нерасковырянным ни единого закоулка на территории завода. Неотрывно глядя на экран "СУБ", он единым мановением руки посылал подчиненных по необходимым адресам. После пережитого напряжения личный состав ковырял углы и закоулки охотно, размашисто, с азартом, под аккомпанемент удалых воплей: с небрежным профессионализмом, вроде бы кое-как укрывшись от взрывной волны, зарядиками пластита срывали с петель двери, вышибали их гранатами со СТЭКС-ом из подствольников. Как репку с грядки – в единый мах выдергивали антикварные чугунные люки с литыми надписями, кидая туда гранаты и глядя, как над устьем бешено вьется то ли дым, то ли остро пахнущий пар. И – добивались-таки своего, вытаскивали, выскребали из щелей, из-под шкафов, из будок с черепами, где когда-то были трансформаторы, из коллекторов, покрытых корой окаменевших стоков, и сволакивали в пункты сбора оглушенных, ослепленных, отравленных людей. И – избитых, потому что победители не могли удержаться от того, чтобы не посчитаться за пережитый страх, – да и кто бы, правду сказать, вел себя на их месте по-другому?

Этот кильдим выглядел чуть ли не наименее подозрительным: узкий бетонный пенал, прислоненный к стене гаражей, с заложенными белым кирпичом узкими оконцами, ржавой дверью без ручки, на проржавевших петлях, забитой ржавими гвоздями, но при этом еще и запертой на пудовый замок, вообще представлявший собой распухший ком ржавчины, повсеместно покрытый многолетней нетронутой пылью, – там явно не было, не могло быть ни единой живой души. Но все помещения – значит, все, а приказ – есть приказ: дверь некогда открывалась "на себя", и поэтому гремучий пластилин щедро вмазали в щели вокруг коробки. Отрывисто ахнул взрыв, и ее выворотило, вывалило наружу, а два любопытных бойца, которые не стали дожидаться, когда уляжется пыль, и бросились прямо в ее клубы, вдруг вылетели из отверзшегося пролома спиной вперед, да так и остались лежать.

Там, за завесой из пыли и дыма вдруг наметилось какое-то движение, что-то грузно шевелилось там, в темноте помещения, что много лет простояло наглухо запечатанным, и глаз отказывался узнавать эти формы. А потом бетонная стена вдруг рухнула наружу, вся и разом, пропуская наружу нечто приземистое и пыльное, присыпанное толченым бетоном и кирпичной крошкой. Обвалившаяся крыша зацепилась за неизвестную машину, но та, словно не заметив, проволокла обломки балок, бревна, ржавое железо полтора десятка метров, пока нештатный груз не свалился на землю. Корпус механизма, похожего одновременно и на танк, и на тягач, подавлял своей массивностью. От всего облика чудовища, вылупившегося из своей бетонной скорлупы, веяло страшной, тяжкой мощью, но шесть пар громадных, черных, очень широких колес несли машину настолько плавно и быстро, что она казалась гибкой, пластично-упругой, как сплющенная под собственным весом капля ртути. "Камбалы" попавшиеся на ее пути, крепкие, солидные боевые машины, вовсе не легковесные, – были отброшены и разметаны, как пустые картонные ящики, а машина устремилась в пересохшее русло улицы.

Это дилетанты думают, столкнувшись в бою с неожиданностью. Это они пытаются разобраться, что, да откуда, да какого типа, – у профессионалов на это есть надежно выработанные рефлексы. УСС Дубинина рявкал раз за разом, с интервалами меньше секунды, не давая промахов. Прапорщик пробовал разные места, – да куда там! Это была просто-напросто другая весовая категория. Прототипом случившегося на месте акции механизма являлся ТШТ – Тяжелый Штабной Транспортер "Брест", задуманный в качестве командирской машины и передвижного пункта управления боем по совместительству, – как раз в расчете на боевые действия в городских условиях, когда со всех сторон лупят все время из чего ни попадя.

Не верьте, когда фантасты говорят о "легкой и непробиваемой броне": легкая броня хороша до определенного предела. Он наступает при таких энергиях соударения, когда об ударе можно говорить только условно, и вся энергия переходит в тепло. В этом случае бывает очень-очень важно, чтобы в каждом кубическом сантиметре брони содержалось как можно больше вещества, которое надо расплавить, испарить – да еще и переместить, придать ему ускорение, – да еще и самих этих кубических сантиметров желательно иметь как можно больше. Да, существуют ухищрения. И "Брест" покрывала броня, состоящая из слоев с разной плотностью, разной геометрией армирующих включений, – но главное все-таки не изменишь: когда речь идет о по-настоящему высоких удельных энергиях, то надежная броня – это все-таки броня тяжелая. Этот транспортер на самом деле стоял как бы не понадежнее любого танка: не существовало определенной слабости в виде полноценной башни с преогромной пушкой. Вместо нее шустро поворачивалась во все стороны да шевелила обоими стволами – "двенадцать и семь" и тем, который "тридцать", – несерьезная такая, легкомысленная башенка. Совсем сплюснутая, практически монолитная и не то, что безлюдная, но и почти вовсе изолированная от экипажа. Так что пули бравого прапорщика не производили на Транспортер ни малейшего впечатления. Он разогнался до восьмидесяти, с тяжелым гулом двухмегаваттного двигателя пер по улице напролом, и остановить его было нельзя. "Камбала", экипаж которой, похоже, был получше подготовлен, либо же просто поазартнее, обогнала его, снизилась, косо зависла в десятке метров над мостовой, по всем правилам общевойскового боя норовя угодить ТШТ в борт, но тридцать миллиметров рявкнули на нее в упор. Промаха не случилось, – стволы тоже принадлежали УСС, гарантировавшей семьдесят процентов попаданий на дистанции в тысячу метров при скорострельности сто в минуту. Снаряд с сердечником из сплава УНЦ, где "У" – было "диким" ураном, разогнанный электротермическим орудием до двух с лишним километров в секунду, прошил броню из тубулярного углерода и полыхнул внутри адским, всесжигающим пламенем, опрокинул и бросил машину на мостовую, а "Брест" походя отшвырнул ее со своей дороги таранным ударом непомерно тяжелого корпуса.

Скорее всего, беглецы хотели просто-напросто, никого не задевая, смыться, но теперь, сбив машину, судя по всему, – запаниковали, задергались и поведение их изменилось. Транспортер пер по пустынной мостовой, а позади него страшно, беззвучно, как карточные домики, опадали дома. Они складывались в безобразные кучи изломанных панелей и перекрытий, в непроницаемых клубах пыли рассыпались водопадами кирпичей, вдруг потерявших связь между собой, и только спустя несколько мгновений до десанта доносился тяжелый глухой грохот обвала: по всему выходило, что в скверную игру со "стэксом" можно было играть и вдвоем. Щепилову на крыше вдруг показалось что его резко, звонко ударили по всему телу сразу, не столько сильно, сколько очень уж странно, – и сразу же крыша под ним пошла ходуном, со скрежетом перекашиваясь, свешиваясь на сторону, выходящую к Старой Подстанции, в клубы вдруг взвившейся откуда-то снизу пыли, тренога УСС порвала ржавые листы кровли и опрокинулась вниз, а Дубинин лежал рядом с тем местом, откуда она сорвалась, и не шевелился, только тело его медленно и страшно поползло вслед за оружием, а он – все никак не мог собраться, чтобы начать хоть что-нибудь делать. Мимо него, резко пихнув в бок, с сопением пронесся Нахапетов. Он вцепился в комбинезон неподвижного прапорщика, повернул к исполкомовцу оскаленное лицо и рявкнул: "Тяни! Живо!!!" – а потом, когда они волокли вялое, тяжелое тело по крыше, которая продолжала перекашиваться, уже не говорил ничего осмысленного и только непрерывно, тупо, без малейших словесных изысков однообразно матерился, вновь и вновь повторяя одни и те же два-три слова…

Заряд прилетевшей с транспортера реактивной гранаты был на самом деле не так уж велик, так что толстенная, рыхлая кладка на известковом растворе под многими слоями штукатурки все-таки сумела погасить смертный призыв "стэкса", и дальняя стена – устояла по всей высоте. Прапорщик в сознание не приходил, из носа у него текла кровь, но он все-таки дышал. Другое дело, что они никакими судьбами не могли спуститься вниз, тем более, что драгоценный "СУБ" все-таки скатился с крыши на кучи битого кирпича и испотрошенного раствора, так что сняли их спустя почти полтора часа, когда беглецов в конце концов остановили, а разбор полетов еще только предстоял.

XXVII

– А теперь нам очень хотелось бы знать, что вы собираетесь предпринять в дальнейшем? Исходя из сложившихся обстоятельств? И, – пожалуйста, – поподробнее, потому что в прошлый раз мы поленились обсудить с вами подробности, понадеялись на авось, и кончилось это печально.

Гаряев – молчал. Слов – не было, они кончились, как кончилась вчерашним вечером вся его жизнь. Это не был провал, не был даже крах, это был просто-напросто конец. Даже нельзя сказать, чтобы позорный, потому что когда конец – настоящий, любые прилагающиеся к нему эпитеты теряют всякий смысл.

– Видите ли, Дмитрий Геннадьевич, – после мучительной паузы подключился Керст, – существует некий порог безобразий, по достижении которого официальные власти, – каковы бы они ни были! – просто не могут не вмешаться. Хотя бы для виду. Хотя бы для того, чтобы напомнить о своем существовании. Боюсь, что городские бои с применением авиации, артиллерии и фотодинамических систем, – кстати сказать, – до сих пор совершенно секретных, – могут оказаться безобразием вполне достаточным.

Гаряев – молчал.

– Ну что вы молчите? – Голос Гельветова был полон мягкой укоризны. – Мы ведь меньше всего заинтересованы в том, чтобы устраивать тут некое подобие товарищеского с-суда либо… устраивать вам головомойку, как нашкодившему школьнику. Мы на самом деле не знаем, что делать, и хотим, чтобы вы нам подсказали. Потому что существует риск, что прахом пойдут труды миллионов людей за две пятилетки. Вместе с судьбами этих миллионов людей…

– Нет, – не выдержав, фыркнул Керст, – вы б еще атомную бомбу сбросили! Чего мелочиться-то, на самом деле?

– Подождите, Петр Карлович, – устало проговорил Гельветов, – что вы язвите, ей-богу? Какая может быть польза от этих ваших шпилек?

– Да уж какая тут польза! Хоть душеньку отвести напоследок, а не то… да это ж лопнуть можно, глядя на эту постную… физиономию!

– И все-таки в любом случае не следует переходить на личности. Оскорбляя друг друга, мы никак не поможем делу.

– Да л-ладно тебе!!! – Керст раздраженно махнул рукой. – Еще миндальничать с этим типом! Да он это все нарочно, если хочешь знать!!! Ф-фсе эти годы тупо ненавидел, боялся и хотел прихлопнуть! Так, чтоб и не было! Этим… не мытьем, так катаньем! Единственное, на что годятся наши славные Органы!

Гельветов неторопливо поднял руку и с размаху шарахнул ей по столу:

– А ну, – прекратить базар!!! – Случаи, когда бы Цензор поднимал голос, в последние годы были не то, что редкостью: их, почитай, и вовсе не было. Так, что все и забыли, как это бывало, ежели что. – Нечего сказать по существу, – так и иди отсюда!!! Мы с Дмитрием Геннадьевичем и сами решим, что делать, если ты только и способен, что орать!!!

Керст сильно выдохнул сквозь зубы, с лица его сошла заполошная, пятнистая краснота, и даже волосы, казалось, пригладились сами собой, перейдя из взъерошенного состояния в мало-мальски причесанное, а сам он замолк, внимательно разглядывая собственные ногти, розовые и безукоризненно ухоженные.

– Да что случилось-то? Люди героически, не щадя жизни выполняли свой долг… Вы что, – забыли, какими словесами у нас прикрывается любое головотяпство? В первый раз, что ли?!!

– Это – ладно… Свяжемся с обкомом, и в "Степной Правде" напечатают все так, как надо. Не о публике речь, не о широких народных массах, мнение которых никого не интересует. Что в ка-гэ-бэ будем говорить, когда за яйца возьмут… если успеют, конечно, потому что это, вообще говоря, уровень Политбюро…

– Это – утешает, – саркастически заметил Керст, – больной перед смертью все-таки потел.

– Как знать, как знать, – рассеянно проговорил Гельветов, – и уж во всяком случае будет лучше, если мы представим какие-никакие результаты… Дмитрий Геннадьевич!!!

– А?!!

Генерал-лейтенант вздрогнул, словно бы только проснувшись, и дико глянул на собеседников красными, воспаленными, почти безумными глазами.

– Я тут посмотрел фотографии захваченных… Так вот один из них. Ну, – тех, что в машине, помните? Кажется, – палец Гельветова ткнул в одну из фотографий, – это тот, кто нам нужен. Сдается мне, что – узнал я его. Ничего не хочу говорить, но если это тот, о ком я думаю… Может оказаться так, что все ваши труды, все жертвы даже оказались не то, что не напрасными, а очень даже оправданными.

"В соответствии с принятой на Партконференции программой "Жилье-90" с каждым годом увеличивают объемы вводимого жилья строители нашей области. Удалось добиться такого положения, когда практически каждая семья молодых специалистов уже через полгода вселяется в новую, просторную и комфортабельную квартиру. Но, разумеется, в первую очередь получают жилье нового фонда жители ветхих, а зачастую прямо аварийных домов. Представители старшего поколения еще помнят времена массового строительства пятидесятых-шестидесятых годов, как радовались обитатели полуподвалов скромным квартирам в растущих, словно грибы, "пятиэтажках". Они – сыграли свою роль, но сама поспешность, с которой возводилось это жилье, зачастую, – что греха таить, – достигалась за счет качества возводимых зданий и подведенных к ним коммуникаций. Поспешно построенные, дома эти быстро ветшали, а теперь, спустя почти четверть века, зачастую пришли прямо в аварийное состояние. Особенно тяжелая обстановка сложилась к началу текущего десятилетия в жилом массиве завода "Электросила". Участившиеся случаи просадки грунта, нередко приводившие к деформации зданий и повреждению коммуникаций, заставили руководство города и области произвести особенно тщательное геологическое исследование данного района города. Сказать, что полученные выводы оказались неутешительными, значит сказать еще слишком мало. А если называть вещи своими именами, то в данных геологических условиях возведение жилого массива на насыпном грунте было чистой воды головотяпством. Даже если оставить в стороне преступное пренебрежение рядом мероприятий, совершенно необходимых при проведении насыпных работ такого масштаба. Эксперты комиссии "Облжилнадзора" выдали официальное заключение, что дальнейшая эксплуатация жилья в пределах жилмассива завода "Электросила" опасна и представляет собой прямую угрозу здоровью и жизни проживающих. После экстренной выработки и утверждения соответствующих решений были предприняты незамедлительные меры по скорейшему расселению жителей аварийного жилмассива. Не все получилось так быстро, как хотелось бы, но нельзя также и отрицать, что за истекшее время в этом трудном и не всегда благодарном деле были достигнуты заметные, решающие результаты. В новом, благоустроенном жилье расселено более девяносто пяти процентов населения жилмассива, и на данный момент руководство области может с чистой совестью утверждать, что заметно улучшили свои жилищные условия все, кто согласился на переселение. Но, к сожалению, вняли голосу разума далеко не все, даже будучи неоднократно предупреждены. С упорством, достойным лучшего применения, они продолжали цепляться за свое ветхое и опасное жилье, и в конце концов случилось то, чего следовало ожидать. Постепенно увеличиваясь, осадка грунта достигла критического значения, так что произошло одновременное обрушение сразу нескольких зданий вдоль бывшей улицы Орджоникидзе, а еще целый ряд домов фактически повис над образовавшимися под землей пустотами, так что некоторые из упрямцев серьезно пострадали, получили травмы и увечья, оказались под завалами. Имелись жертвы также и среди тех, кто обитал в пустующих домах вовсе без прописки. К месту трагедии были направлены значительные силы милиции, пожарной охраны и службы "Скорой помощи", но прежде всех в зону бедствия вошли инженерные и саперные части из состава вооруженных сил Округа. Полуразрушенные здания представляли собой нешуточную опасность для жизни самих спасателей, так что прежде всего, после тщательной проверки на наличие людей, пришлось взрывать неустойчивые конструкции, и только после этого приступать непосредственно к спасательным работам. Всего из-под завалов извлечено…"

"Степная Правда" 18 июня 198* года.

– Оно, конечно, не хотелось бы вспоминать к ночи незабвенный Тридцать Седьмой, но могут же они оказаться сотрудниками иностранных спецслужб? На самом-то деле? Впрочем, я, разумеется, не пытаюсь вас учить и не сомневаюсь в вашем, так сказать, профессионализме во всем, что касается выдвижения версий…

– Слушай, – перебил его Керст, в голосе которого явственно слышались визгливые нотки истерики, – ты что это делаешь, а? Какие спецслужбы? Д-да если бы это не касалось меня лично, я бы эту гэбэшную…

– Петр Карлович!!!

– … сдал бы со всеми потрохами! И со всем говном! Не глядя! С чистой совестью и чувством глубокого удовлетворения!

– Я вас очень хорошо понимаю. Но, к сожалению, дело обстоит таким образом, что спастись мы можем только все вместе. А это, в свою очередь, требует, чтобы обнаруженный заговор был разветвленным, включал в себя самый широкий круг лиц и представлял бы собой крайнюю опасность для дела социализма. А еще – был бы отнюдь не высосанным из пальца а самым, что ни на есть, реальным. Если в этом случае окажется, что мы были первыми, кто раскрыл… Ну, и так далее.

В пустых глазах Гаряева, где властвовала Ночь, и только ледяные ветры несли скудный снежок над покрытыми спекшимся шлаком, обледенелыми равнинами, зажегся слабенький, еле коптящий огонек понимания.

– Ага!

– Так что будет со всех сторон лучше, если уважаемый Дмитрий Геннадьевич прямо сейчас приступит к выяснению, что именно будет соответствовать истине в его будущей версии событий. Потому что обстоятельства наши не таковы, чтобы мы могли позволить себе тратить хотя бы лишнюю минуту. А не ошибается, – он широко развел руками, – только тот, кто ничего не делает. Иной раз ошибки имеют тяжелые последствия… Да и не оши-ибки это вовсе, если по существу, а… – Он пощелкал пальцами.

– Действие непреодолимых внешних обстоятельств. – Керст нехорошо улыбнулся. – Кажется, именно так говорят в штабах Вероятного Противника, когда ему случается особенно жидко обосраться в ходе установления демократии и свободы…

– У противника, – серьезно ответил Гельветов, – не зазорно учиться. Я бы даже сказал, – попросту необходимо.

– Этот ваш, – тяжело дыша и глядя тяжким взглядом из-под бровей, проговорил Гаряев, – он кто? Хоть намекните? Мне правда нужно…

– Если я не ошибаюсь, – Цензор смотрел на него ясными, как у комсорга, глазами, – то вы его должны знать. Простите, что я распорядился без вас, но он должен быть уже на месте…

– В "потрошилке"?

Гельветов поморщился.

– Я предпочитаю не злоупотреблять профессиональным жаргоном. В некоторых случаях это звучит слишком цинично. Скажем, – на обычном месте. В психотехнической лаборатории.

Генерал-лейтенант тяжело поднялся и, даже не попрощавшись, вышел из кабинета. Гельветов проводил его внимательным взглядом и. едва только закрылась дверь, бесшумно перевернул полированную панель на столе перед собой, так что из недр стола поднялась клавиатура. Скосил взгляд на Керста, легко пробежался пальцами по клавишам, выдвинув точно такую же клавиатуру и ему, а потом одна из панелей стены перед ними превратилась в экран. Гаряев входит в служебный лифт, двери за ним смыкаются, – аккорд Цензора на клавиатуре, – свет в кабине лифта на мгновение тускнеет, потом разгорается до ослепительной яркости, кабина резко ускоряет свой бег, почти проваливаясь вниз, проскакивает указанный этаж. Лицо Гаряева крупным планом, он испуганно озирается, в панике жмет на все кнопки подряд, судорожно и бесплодно. Неожиданно стены кабины остаются на месте, а пол вместе с пассажиром продолжает двигаться, но уже медленно, попадая в глухой колодец из толстенных черных стен. Движение прекратилось, а откуда-то сбоку выдвинулась полутораметровой толщины плита, наглухо закупорив колодец сверху. Снова Гаряев, крупным планом вопящий рот.

– Звук, – с невинным видом осведомился Керст, – дать никак нельзя?

"Нельзя быть таким жестокосердным, – Гельветов из принципа ответил бегущей строкой на экране, – все-таки столько лет вместе. Можно сказать, бок о бок. Он, кстати, об этом канале, – не знает?"

"Если именно об этом, – понимающе кивнул головой, Керст тоже перешел на строку, – то ни боже мой. Двойное дно."

Цензор искоса глянул на него и, чуть помедлив, вывел:

"Тройное."

Переглянувшись, они вдруг заливисто заржали, и, будто в ответ на это, изображение на экране вдруг задрожало, зарябило, потеряло четкость. Крупным планом, – лицо Гаряева с выражением нечеловеческого, запредельного ужаса, он же – хватающий воздух ртом и валящийся на пол. Через несколько секунд дрожь исчезла.

"Сразу семь герц? Без подходцев? Круто!"

"Обижаете. Индивидуально подобранная частота, близкая к семи герцам. Давайте засечем время."

"А не подохнет?"

"Зависит только от нас. Но не должен".

Щелчок клавиши, – и по самому низу экрана побежали характерные зигзаги кардиограммы.

"Ты что, – и в ЭКГ сечешь?"

"А как же. И все потому что мама жутко настаивала, чтобы я непременно был доктором. Например вот это, – он показал на экран, – по-научному называется "изоэлектрической линией".

Неотрывно глядя на часы, он стремительно закрыл экран и набрал код: "Возврат к прерванному заданию" – лифт, скрупулезно проделав все манипуляции в обратном порядке, привез бездыханного генерала на заказанный им этаж.

– Саша, – ласково позвал он по селектору, – поднимись-ка к нам и прихвати отчет по "Севмашу" за прошлый квартал. Это срочно…

И объяснил, отпустив клавишу:

– Я, Карлыч, специально позвал самого страшного торопыгу отдела. Жди через пару минут.

– Там, – глаза у ворвавшегося в кабинет Саши были не то, что по полтиннику, а прямо-таки по юбилейному рублю, – генерал!!! В лифте!!! Плохо! Почти не дышит…

Брови Гельветова поползли вверх и поднялись до максимала, так что за часами пока что следил Керст.

– Что такое? Дмитрий Геннадьевич?! – Он схватил трубку селектора. – Медбригаду к третьему лифту! Срочно! Гаряеву плохо! – И с перекошенной физиономией повернулся к Саше, рявкнул. – А ты чего тут? Беги туда, поможешь! Я сейчас следом…

– Смотрим… Смотрим… Ага, вот и они! Сколько там протикало?

– Семь минут с момента остановки сердца. Потрясающе! Но, Цензор, – изъяснялись вы, надо сказать, как какой-нибудь титулярный советник лет сто тому назад. Раньше я что-то не замечал в вас склонности к высокому штилю.

– Почему-то душа требует последний год-полтора. А кроме того, – я же не артист все-таки, так что для того, чтобы мотивированно изобразить Доброго Полицейского, я сыграл на глубокой подсознательной убежденности каждого сотрудника Органов в неописуемом гуманизме царской власти. Буквально каждый из них, читая, как ж-жуткая охранка поступала с революционерами, испытывал истинное смятение, потому что понимал, как обстояло бы дело не то, что в девятнадцатом или в тридцать седьмом, а даже и в наши дни. Зато вы, со свой стороны, были совершенно неподражаемы в роли Злого: так отыграть истеричную, вовсе непредсказуемую от страха за свою шкуру чиновную душу, это, знаете ли…

– Цензор, иногда мне кажется, что я талантлив универсально, – с отвратительной напыщенностью ответил Керст и вздохнул, – так что главного фигуранта теперь нет, а потому нет и следствия по его делу.

– Равно как нет и вскрытия по его телу, поскольку тело-то как раз еще поживет… некоторое время. Помрет годика через два от пролежней, родственникам от объединения пенсию в размере его оклада. В общем – все, что положено в таких случаях… Замена…

– Кандидатура подготовлена. Наверху одобрено назначение, – ежели что, – некоего Москлецова, вы его знаете.

– Да уж… Говорил я вам, что существует непреложное правило: негодяев к делу привлекать нельзя, какие бы выгоды это ни сулило поначалу.

– Дураков нельзя привлекать к делу, а что касается негодяев, то мы и сами-то…

– Да, – Гельветов согласно кивнул, – для очень больших негодяев в этом правиле приходится делать исключения. Просто по техническим причинам.

– А этот, на фотографии, – он кто?

– Да откуда ж мне знать, – удивился Цензор, – я в первый раз его вижу.

– Ну как он?

– Пока все то же.

– А перспективы?

– Ты знаешь, что такое – "декортикация"? Это когда отмирают все клетки коры головного мозга… У него как раз этот случай. Осталось шиш да маленько, повреждены даже подкорковые ядра, хотя и в гораздо меньшей степени… А нервные клетки, как известно, не восстанавливаются.

– Ты уверен?

– Спроси Сабленка, он и по старинке пробовал всяко, у него то же самое выходит. Только лучше наших разработок по этой части нет ничего. Даже отдаленно сравнимого. Все прежнее, – это как ощупью вместо зрения.

– Вот беда-то, – рассеянно проговорил Гельветов, – да ты наливай себе, мы тут второй день уже, так что полное самообслуживание всех входящих… Так что никакой надежды?

– Слушай, – я тебя не узнаю!!! Ты все время повторяешь б-бессмысленные вопросы, совершаешь бессмысленные телодвижения и смотришь бессмысленным взглядом!

– Ты веришь, – я растерян! В растение превратился человек, который никогда не был мне другом или хотя бы даже приятелем, с которым мы ни раз грызлись так, что шерсть летела… Который не разделял моих взглядов а нередко – так просто мешал, но вот с ним стряслась беда, и я испытываю жуткое смятение! У меня все валится из рук, я не могу ни о чем думать! О чем ни задумаюсь, все упирается в него! Понимаешь, – он слишком долго был рядом и воспринимался, как данность… Гос-споди, какая ж нелепость!

– Неприятно то, что выбыл из строя один из тех, с кем мы начинали все это, первый из нас, и не звоночек ли это оставшимся?

– Вот я, – нередко его поддевал. – Ершисто начал Керст. – Посмеивался над его сверхбдительностью, а вот теперь, после случившегося, мне вдруг пришло в голову: а ведь таких, чтоб истинный охранитель, по призванию, – больше нет. Он всегда был идейным, за совесть работал, всегда думал только об одном, чтобы ни малейших лазеек, ни тени возможности для утечки… Это не долг службы был, во всяком случае, – не он один, это составляло смысл его жизни.

В комнате повисло тягостное молчание, и все собравшиеся, как постоянный состав, так и прибылые, – выпили.

– Э-эх, – тяжким вздохом прервал затянувшуюся паузу Зелот, – а ведь может и так статься, что мы все ошибались, а он один был с самого начала прав…

– Да. Вот кто-то может сказать – мания! Паранойя! А я скажу, – высокое служение. Благородный фанатизм. Он в прямом смысле горел в этом своем служении, а мы, слепцы, не видели этого. Не представляю себе, как он еще смог столько продержаться, потому что человеческая душа не способна выдержать подобное напряжение сколько-нибудь долго…

– А! Бросьте вы! – Керст махнул рукой. – Видели – не видели… Ну скажите, – как бы вы ему помогли? Он обречен был нести свой крест в одиночку, – он рассеянно налил немаркированный коньяк себе и еще в две ближайшие рюмки, – снять этот груз с его плечей могло только увольнение, – а на это он никогда не пошел бы, – или смерть.

– Но переживания последних месяцев, – Сабленок сделал жест четвертушкой соленого огурца, наколотой на вилку, – были экстраординарными даже для него. Он жаловался, что совершенно не может спать, даже со снотворным, а от усталости порой заговаривается, – ну, в смысле говорит не те слова, которые собирался. Просил выписать что-нибудь посильнее.

– А вы?

– Отказал, разумеется. Категорически потребовал, чтобы он срочно ушел в отпуск и отправился в санаторий… профильный. Он очень резко отказался… практически послал, – понимаете? – я потребовал, чтобы он подписался под отказом, думал хоть так на него повлиять. Но на него и это не подействовало. Подписал не моргнув и глазом…

– Почему не сигнализировали?

– Обещал. Вот только он напомнил мне о врачебной тайне. Сколько раз плевал я на это самое обстоятельство, – даже и не думал о нем нисколько, – почему на этот раз не плюнул? А!

– А заговариваться, – заговаривался, – вдруг вспомнил Игорь Иртенев, – я сам был свидетелем. После того, как ему открылось… истинное положение вещей, он мог говорить только об этом, а начав – не мог остановиться, перескакивал с одного на другое, приводил бесконечные примеры, желчно шутил по поводу этих примеров и сам же смеялся своим шуткам, этак отрывисто, вдавался в какие-то никому не нужные подробности, а потом вдруг снова возвращался к оставленной было линии разговора… Теперь понятно – от бессонницы.

– Доктор, – а как у него было с давлением?

– Мы покончили с гипертонической болезнью у своих сотрудников. Совсем. А если вы имеете ввиду инсульт, так забудьте: нет у него сколько-нибудь существенных очагов. Ни кровоизлияния, ни ишемии. Сто процентов.

– А последней каплей, понятно, была это злосчастная операция, эта самая "Гоби". Он воспринял эту историю, – неприятную, даже где-то трагическую, но не более того, – как крах дела всей своей жизни! Как… Как какую-то прямо-таки вселенскую катастрофу! Да она, может, года через два семечками покажется…

– Трудно быть адекватным на фоне такого переутомления и таких переживаний, – плюс бессонница! – тут любой пустяк может переломать даже самую крепкую спину.

– Кстати, – многие описывали, что в подобных обстоятельствах возникает феномен "суженного сознания", когда первое попавшееся решение, даже самое неудачное, которое в других условиях было бы немедленно отброшено, воспринимается, как единственно-возможное. Карпов рассказывал про такой случай из своей практики.

– Толя? – Заулыбался вошедший Феклистов, садясь, и наливая себе и, опять-таки, ближайшим соседям. – Землячок мой? Как же – как же…

– Кто? – Вылупился на него Керст, вошедший поперхнулся и в ответ вылупился на Керста, а тот, как-то невпопад, продолжил, – а ведь это, братцы, веха! Что-то кончилось. И бог весть, что дальше-то будет…

– Мы были шибко заняты, и не заметили, что кончилась всего-навсего наша молодость. И не следует пыжится, и перед собой хотя бы не хрена надувать щеки, потому что уже не мы теперь тащим, везем и толкаем вперед этот неподъемный воз, а он волочет нас за собой, и бог весть, что дальше будет…

Нелепые слова эти не остались без последствий, нелепых, пожалуй, не менее. Вечером этого дня Гельветов тихонько заперся в кабинете, открыл сейф, замаскированный книжной полкой, и достал оттуда сокровенные сорок две страницы, некогда написанные им за время, чуть большее половины суток, и поданные незабвенному Вазгену Балаяну. Обретя практически безраздельную власть в пределах нынешнего треста, он распорядился отыскать тогдашний свой отчет и под роспись передать ему, для хранения в личном архиве. Казалось ему, что документ этот станет бесценной реликвией, и нет нужды, что истинную цену ему будет знать лишь он один: ценя себя трезво, как ценил и все, Гельветов знал, что является предельным индивидуалистом, и то, что мнения всех остальных, сколько их ни есть на белом свете, интересуют его постольку-поскольку, принимаясь к сведению, но ничего не решая. На самом деле, получив бумаги в исключительное пользование, он вдруг поразился нелепости собственной затеи, и с тех пор ни разу их не читал, не доставал и не трогал. Этот случай был первым за несколько лет и первым по факту. За истекшее десятилетие не больно-то качественная бумага успела пожелтеть, и даже начала крошиться по краям, паста шариковой ручки выцвела и, местами, поменяла свой цвет. Документ вдруг напомнил ему цветок шиповника, позабытый между листами какого-нибудь никогда не раскрываемого кодекса еще в девятнадцатом веке: высохший до невещественности, прозрачный, и хрупкий настолько, что, кажется, готов превратиться в пыль от первого же прикосновения. Перелистывая ломкие листки пальцами, даже отогнутыми от предельной осторожности, решил про себя: нет. Не как засушенный листок из древнего гербария. Как прикрепленная к осоке прозрачная кожица личинки стрекозы после того, как взрослая хищница выбралась наружу, обсохла, расправила крылья – и улетела, и не найти, не поймать, не догнать, и ничего-то не вернуть, и напрасны любые сожаления. Радоваться, впрочем, тоже бесполезно, потому что, трезвый, он трезво отдает себе отчет: это ДЕЙСТВИТЕЛЬНО не он, давно уже – не он, а прошлого нет, и нельзя его поправить, да и не стал бы он ничего поправлять, потому что устал, потому что тоскливый ужас охватывает от одной только мысли браться за подобное – еще раз. Увидав, что на последней странице, между тогдашней датой, выведенной тогдашней его рукой, и казенным штампом есть с четверть странички свободного места, взял ручку и написал: "Дело, начатое мной в день, дата которого указана выше, считаю законченным ввиду полной бессмысленности дальнейших усилий: все, что я могу еще предпринять в этом направлении, не окажет на дальнейшее сколько-нибудь существенного влияния. Понимание действительно способно прекратить любое действие, но приходит исключительно только тогда, когда поздно бывает хоть что-то прекращать. Закончено 28.05.8*. Гельветов."