Цветок камнеломки

XXVIII

– Не-ет, – медленно покачал головой Островитянин, – "самый низ" в моем случае обозначает перевод в рядовые аналитики. Которые слушают "Маяк" начиная с самого: "П-пам-мм!!!!" – в шесть часов утра, – знаете? – читают "Правду", и обедают бутербродами, не снимая нарукавников. Если придерживаться данной терминологии, то я опускаюсь ниже дна выгребной ямы. Самое интересное, что сам же и напросился.

– Простите, я что-то не понимаю, вы что…

– Вот именно. Постараюсь разобраться, что и как, на месте. Давно пора, знаете ли… Как в американском флоте: обязательно с корабля – в штаб, из штаба – на корабль. Похоже, что это просто необходимо.

– Вы? С бесшумным пистолетом, фотоаппаратом-пуговицей и ампулой яда в воротнике? Это, знаете ли, как-то не очень вяжется с тем Майклом Спенсером, которого я знаю! Сами же говорили, что фабианец-дедушка не вкладывал денег в русские бумаги, так что уж вам-то, с вашим состоянием… Могли бы жить и ни в чем себе не отказывать, и выйдя в отставку.

– А смысл? Коптить небо? Мои предки, – в значительном числе поколений, – настолько преуспели в этом почтенном занятии, – что на мою долю остались совершенные пустяки. Кроме того, – покидать ринг после первого же нокаута, согласитесь, несколько… Несколько неспортивно. Не соответствует самому духу спорта. – Островитянин говорил задумчиво, мягким тоном, но почему-то чувствовалось, что решение его – окончательно, а этот интеллектуал со всеми его дипломами и безупречными манерами на самом деле не менее упрям, нежели легендарные создатели Британской империи. Равно как и те ребята, что с той же мягкой улыбкой, этак, невзначай, валили в Канал "мессершмиты", а потом, вернувшись, острили по поводу пересушенных бифштексов. А если бифштексов не было, то без малейшей жалобы, невозмутимо жевали всякую малосъедобную дрянь. – Впрочем, все обстоит не столь драматично, как вы, наверное, себе представляете. Я целый месяц с предельным усердием изучал грузовики, и теперь отправляюсь в Россию в качестве представителя "Магируса". Должен признаться, что терпеть не могу немецкого языка, у меня от него постоянно першит горло, а по ночам снится, что я почему-то блаухаунд… Мы отправляемся шестого июня, через Южную Корею, на какую-то там стройку, связанную со знаменитым БАМ-ом, и на которой как раз и работают упомянутые грузовики. Наши немецкие друзья провели всю подготовительную работу со свойственной им точностью, так что теперь я имею роскошную… кажется это называется "крыша", да? Вариант, кстати, самым естественным способом решает щекотливую проблему финансирования миссии в рублях. Они утверждают также, что необычный путь проникновения, – с востока, – сам по себе является дополнительной гарантией от возможных неприятностей. Ну, а поскольку в мои планы действительно не входит добыча каких-либо секретов, то дело это и вообще не должно представлять собой сколько-нибудь серьезной опасности.

– За исключением самого по себе пребывания в России.

– Да, за исключением. Больше того, не просто в России, – изображая преувеличенный ужас, он выпучил глаза и заговорил зловещим шепотом, – а в Си-бир-ри! Бросьте, дорогой мой, – сказал он уже совсем-совсем другим тоном, – если соваться, куда не следует, то сгинуть можно и в Сохо. Не говоря уж о Гарлеме. Это вообще самое главное в искусстве выживания, – не соваться, куда не следует. Я уверен, что мне ничего не грозит, кроме отвратительного сервиса, скверных дорог, да неизбежной время от времени скуки в этой серой стране.

Представительство фирмы оказалось закрытым. Напрочь. Постороннему человеку могло даже показаться, что тут никого и не было, причем на протяжении достаточно долгого времени, но, находясь под гипнозом легенды о пресловутой немецкой точности и пунктуальности, он, разумеется, ничего подобного не заподозрил. Хотя основания, надо сказать, были. Этот край был еще настолько новым, что простота обхождения просто-напросто поражала. В международном аэропорту его – да, встретил работник немецкого консульства, которого приблизительно ввели в курс дела, но практически не говоривший по-английски. Так что практика в немецком разговорном началась прямо с первых минут пребывания на этой земле. Кроме того, в Тынде он никогда не был и не мог быть особенно полезен в качестве сопровождающего лица. Восхитившая его идея "иностранной" крыши начала оборачиваться своей иной стороной: во всем происходящем Островитянин ощутил отчетливый привкус какой-то второсортности, небрежности, дилетантизма. Очевидно, местные немцы не чаяли побыстрее отделаться от непонятного, ненужного, навязанного им чужака, так что билеты на ближайший рейс местной авиалинии были у встречающего уже при себе. С самого момента встречи взгляд герра Хофмайера показался ему несколько необычным. Равно как и манера говорить как бы несколько в сторону, и, по возможности, не разжимая губ. Как и маниакальное стремление соблюдать с вновьприбывшим дистанцию не менее двух с половиной – трех ярдов. И только когда почтенный герр повернулся с заметным заносом, все кусочки мозаики, наконец, обрели свои места: Вильгельм Хофмайер был совершенно пьян и удерживался на ногах только благодаря чудовищному усилию воли да еще немалому, очевидно, опыту. И теперь Спенсер молча недоумевал, каким образом умудрился не заметить этого обстоятельства с первого же мгновения. И отнес это на счет естественного дорожного утомления и присущего, – как он считал, – только ему особого рода приятного оглушения от быстрого переноса в совсем-совсем другую страну. Майкл поначалу не обратил внимания на небольшой самолет, к трапу которого их доставил бесшумный автобус, мельком глянул раз, потом – другой, а потом вгляделся уже с неподдельным любопытством. Он считал себя экспертом по советской авиатехнике, – и не только по военной! – но это была незнакомая модель. Новенькая, вместимостью человек на сорок – пятьдесят, очень приглядная машинка с гладкой светло-серой обшивкой называлась "М-26" и была винтовой… Вот только гондолы не принадлежали ни одному из известных ему двигателей! И не могли принадлежать. Черт бы его побрал, если могли! Это были не двигатели, – Майкл никак не мог подавить внезапного острого приступа раздражения, вызванного всеми чер-ртовыми нелепостями чер-ртового дня и обрести обычное присутствие духа, – это тоже была чер-ртова нелепость. Да и винты, – с пятью хищно, наподобие татарских сабель, изогнутыми лопастями, если приглядеться… А главное, – никто вокруг не обращает на эту дикость ровно никакого внимания! То есть как так и надо! Так, глазея и злобясь, он и стоял бы еще неизвестно сколько, но его без особых церемоний поторопили. "Чертова нелепость" в два счета раскрутила противоестественные, как вожделение к Пресвятой Деве, пропеллеры, приглушенный ровный гул моторов, не имевший ничего общего с ревом поршневых моторов или пронзительным, хищным свистом и громом турбин, тем не менее что-то мучительно напоминал ему особым, ненавязчиво-ноющим тоном, но тогда он так и не вспомнил, – что именно. Потом-потом, когда стало до звонкости – ясно и мучительно больно, Островитянин вынес Обоснованное Суждение относительно корней тогдашней своей бестолковости. Образованный англосакс может иметь любое вероисповедание. Быть англиканцем, пресвеританином, методистом, иеговистом и баптистом, квакером и мормоном, даже атеистом, даже католиком, – это ровно ничего не значит. На этот счет он может мнить все, что ему угодно, потому что на самом деле он, – фрейдист. Вот и нужное воспоминание не давалось по той единственной причине, что – вытеснялось из сознания, не допускалось туда в виде мало-мальски вменяемой мысли именно в силу своей нестерпимости. Понятное дело, – из-за Эдипова комплекса, подхваченного в младенчестве, как в семнадцать – подхватывают легкий триппер, в пятьдесят – аденому, а в семьдесят – сами бывают подхвачены Кондратием (Kondrat? Kondraty? Condratiy?). Связь звука и комплекса – очевидна любому правоверному, но потребует слишком долгих пояснений любому непричастному.

Считая, что на момент встречи Хофмайер находился в предельной степени опьянения, Майкл ошибался: то, в каком состоянии провожатый прибыл на место назначения, наглядно показало, что для настоящего специалиста пределов совершенства все-таки нет. Англичанин молчаливо признал свои заблуждения и теперь никак не мог взять в толк, – когда и каким образом тот умудрился добавить? Да еще ТАК? Да еще исходно пребывая в малопригодном, – говоря предельно мягко, – состоянии? Полбеды было бы, ежели б немец честно вырубился и, пребывая в коме, валялся, как баобаб, поваленный приблудным тайфуном, – так ведь нет. Он ничего не соображал, не стоял на ногах, не мог членораздельно объясняться, – зато куда-то рвался, все время рушился, как на съемках дублей с тем самым баобабом в главной роли, – и орал. Спенсер благодарил бога только за то, что герр хотя бы не наблевал себе прямо на колени, – а заодно и на соседа. Дело в том, что именно он и являлся тем самым соседом. Когда же самолет совершил посадку в городе Тында, а приятный голос борт проводницы сообщил, что за температура воздуха за бортом – плюс девятнадцать, а выходить до остановки винтов не велено, Островитянин решил окончательно плюнуть на Евроатлантическую солидарность и как-то само собой, без натуги вспомнил Дюнкерк и Ковентри, Крит и Мальту, "Худ" и "Глориэс", притворившись, что видит своего соседа впервые в жизни. А когда монголоидного склада бортпроводница попыталась настаивать, то сурово нахмурился и, исключительно по-английски, с чистейшим Оксфордским выговором начал возмущаться, что на борт воздушного судна вообще допустили пассажира в таком немыслимом состоянии. Что в цивилизованных странах подобное совершенно невозможно. А когда, на беду, оказалось, что второй пилот, со смертным грехом пополам, владеет языком Шекспира, Майкл, хотя его зубы вовсе и не были особенно длинными, с неподражаемым искусством так улыбнулся длиннозубой улыбкой, что даже самым безнадежным оптимистам стало ясно, что это – англичанин, что он не понимает вгладь ничего, и попытки добиться от него толку совершенно безнадежны. Подхватив богаж, он с невыразимым облегчением вышел наружу, с наслаждением вдохнув свежий, пахнущий хвоей, цветами и, – почему-то, слегка алкоголем, – воздух, предоставив герра Хофмайера его трагической тевтонской судьбе. Адрес у прибывшего был при себе, он оглядел новехонький, чистенький, красивый, как игрушка, неожиданно-большой аэропорт, скользнул взглядом по многочисленным самолетам, среди которых опять-таки во множестве попадались незнакомые модели, кстати приметил вроде бы стоянку такси во-он у той стены, – и не без оснований предположил, что как-нибудь отыщет офис этих безалаберных джерри и без помощи пьяных до невменяемости провожатых. Мнение относительно их безалаберности усугублялось тем, что никто его не встречал, а значит, – никто и не удосужился сообщить о его приезде, либо же попытался сообщить, но не сыскал адресата, либо… А-а, к черту их всех вместе с их со всеми их тевтонскими предками, тупыми шутками и пьяными консулами!

Постояв у запертой двери и еще немного, он вернулся назад к таксомотору, где его со скромным достоинством дожидался вылезший из машины шофер: очевидно, он знал что-то такое по поводу пустующей в неурочный час конторы, но, как и подобает скромному труженику, не лез с ответами на незаданные вопросы. Заметив это, Майкл подошел к нему с опущенными долу глазами, а потом резко поднял голову навскидку прицелившись, как учили, – зрачки в зрачки.

– Ну? – Бросил он довольно резко. – В чем дело?

Если к немецкому языку Островитянин относился с "технической" неприязнью, то его отношения с русским были куда более сложными. Если обратиться к лексикону литературной критики девятнадцатого-двадцатого веков, то этот роман, эту связь можно было бы обозначить, как этакий лингвистический вариант пресловутой "любви-ненависти". Или ненависти-любви, неважно, тут кому как больше нравится. Изучая русский литературный, русский разговорный начала века, русский разговорный современный, русский бюрократический и русский газетный, тайком от начальства создав для собственного употребления ма-аленький курс русского пропагандистского, – иначе именуемого Большой Книгой Заклинаний и позволяющего пришибить собеседника парой-тройкой подходящих цитат из Основоположников, – он изучал его, как изучают оружие, которое твердо намерены использовать по прямому назначению. Не на случай нежданного нападения хулиганов или вдруг приключившейся войны, а с намерением непременно эту войну развязать и при этом еще уцелеть самому. Работая со страстью человека, отдающегося любимому хобби, кропотливостью исследователя и методичностью профессионала, он исходил из вполне резонного предположения, что без совершенного знания вражеского языка невозможно проникнуть в его мысли, разобраться в мотивах и побуждениях, проанализировать тонкую игру подтекстов. История военного искусства оставила только одну истину на все времена, причем, как и положено такого рода максимам, вполне бесполезную: ни один план сражения, компании, военного конфликта или войны не выдерживает прямого столкновения с противником. Как бы ни был он слаб, как бы успешно ни развивалось наступление, всегда приходится кое – корректировать прямо по ходу, а кое – предоставлять инициативе командиров низшего звена, а уж если силен… Затея, предпринятая со злым в конечном счете умыслом, как то и надлежит затеям слишком уж хитроумным, в свой срок обернулась неожиданной стороной. Когда Майкл Брайан поймал себя на том, что начал получать удовольствие от Пушкина и Гоголя, а не только от пресловутого Достоевского, коего лично он почитал гениальным, – но все-таки уродом, а иные куски даже самых знаменитых его книг воспринимал как безумно затянутый, скучный, нарочитый, надуманный, лишенный всякого глубинного подтекста нравоучительный вздор, – когда до него начала доходить соль русских анекдотов и смысл тех слов, что по-настоящему говорили солдатики, идучи на верную смерть, было уже поздно. Он обнаружил вдруг, что некоторые, – далеко не все, – нюансы ситуаций лучше выражаются по-русски, и сама мысль, сам процесс обдумывания при этом становятся более острыми и эффективными. И Некто оттуда в очередной раз улыбнулся любимой шутке Господа, – успешному исполнению планов смертного именно в том виде, в котором задумывалось. Одним из типичнейших примеров этого рода может послужить посещение Москвы – Бонапартом, но в данном случае улыбка, разумеется, не была настолько злой. Язык, в какой-то момент понятый, с силой почти божественного откровения осознанный, как единый во всей своей бесконечной сложности процесс со своим направлением, не вел туда, где, по загодя составленному мнению Майка, было место всему русскому. В небытие. Возвращаясь к божественному откровению, заметим, что в некоторых случаях знание, достигнутое вполне рационально, воспринимается изыскателем точно так же, как НЕПОСРЕДСТВЕННОЕ, не подлежащее сомнению и не нуждающееся в каких-либо доказательствах. И точно так же оно пугает, побуждая некоторых, – причем вовсе не обязательно слабаков! – оставить открывшееся только для себя, не делиться даже с самыми близкими людьми, не думать самому, задвинуть в самый дальний уголок памяти, замуровать, – и постепенно убедить самого себя, что это – просто так. "Просто так" – без дальнейших мотиваций, как бывает просто так знаменитый довод: "Потому!". Бывают, понятное, дело, и другие, – те сеют так или иначе, но извлеченное именно из божественного промысла, не испытывая ни малейших сомнений. Даже если это не приносит личной выгоды. Даже если, вовсе не будучи дураками, отлично осознают возможность и этих, и тех последствий. Что касается Островитянина, то он оказался именно в категории владельцев персонального, – ма-аленького такого, можно сказать – детского, – скелетика в шкафу. Да и шкаф-то, ежели так посудить, не шкаф, а та-ак, – изъеденный шашелом комодишко на заброшенной антресольке. Вот и позабытой почти что совсем. Так что это обстоятельство никак не сказывалось на его способности выразить по-русски то, что нужно и так, как нужно.

– Так-вить… – Замялся таксист. – Не мое это дело, а только – зря вы их тут ищите. По будним дням их в конторе и нет никого сроду… Дома они. А, может, – и еще где… Че им в конторе-то сидеть?

По этому поводу у Островитянина имелось свое мнение, но он не стал его высказывать, высказавшись предельно коротко.

– Вези!

Место компактного проживания здешних немцев, домик по адресу улица Ржевская, 3, располагался на возвышенном месте, откуда открывался превосходный вида на ту самую пресловутую дорогу. Составы шли по ней в обе стороны почти без интервалов, сплошным потоком, будто при переброске войск перед операцией группы фронтов, как минимум, воя рельсами и угрожающе пересвистываясь, как стадо доисторических тварей, вдруг двинувшихся куда-то с самыми решительными целями. Спенсер, прищурившись, глянул на это вроде бы как мимолетно, тут же отведя глаза, и тут же начал вспоминать: знал он, что этот участок электрифицирован, или же нет? Или знал, что – нет, не электрифицирован, но сведения его за истекший срок устарели? А домик… Ну что ж, домик, как домик, ему в своей жизни доводилось видеть и покруче. Примерно десятая часть акра под фундаментом, три этажа. Два подъезда с входами в два отдельных дворика, и еще два – на общую веранду, по всем правилам застекленную и, насколько он мог видеть отсюда, обставленную на предмет совместного использования. Подземный гараж. Построен из самого простого материала – аккуратных плит здешнего белого гранита так, что стены кверху чуть-чуть наклоняются вовнутрь. Роль полосы, разделяющей двор на приватные половины, играет здоровенная, ярдов пять в ширину, клумба, – с какими-то местными растениями, но выглядящая очень по-немецки. Узорные ворота… черт его знает – из чего, и не похоже, чтоб кованые. Но уж эскиз-то точно тевтонский, такое не подделывается. И два звоночка. Чтобы, значит, все, как у людей. Посмотрев на все это, можно было бы, понятно, подвести не представляющий ничего нового итог относительно немецкого умения устраиваться где угодно, если бы не то обстоятельство, что остальные дома, бывшие в пределах видимости, были вовсе не хуже. Другие, – да, разные, но не хуже, располагались вольготно на обширных, как площадь в ином европейском городке, подворьях. Глубоко вдохнув, как бы набирая вместе с воздухом решимость, – позвонил сначала в правую кнопку, поскольку мотива выбирать – не было, а надо же с какой-то начинать? Впрочем, по ту сторону калитки тут же лязгнул массивный электромагнитный запор, и калитка приоткрылась. Почти тут же из правого подъезда показался усатый, круглолицый мужчина средних лет в длинном халате, вытиравший руки расшитым полотенцем. Подойдя к калитке, он вопросительно приподнял брови, но, поскольку Майкл сохранял вид полнейшей невозмутимости, все-таки почел за благо поздороваться. Пожелав доброго утра в ответ, гость изобразил на лице в меру вежливую улыбку.

– А обо мне вас должны были предупредить, как об Оскаре Кляйнмихеле, – он протянул хозяину заранее приготовленные документы, – или произошла какая-то неувязка?

– Нет, герр, предупредили. Достаточно давно. Но я вас ждал вместе с Вилли.

– Может быть, – нам все-таки удобнее будет сначала зайти? Чтобы обсудить этот и прочие вопросы более подробно?

– О, прошу простить! Разумеется, проходите. Сейчас мы будем вас кормить, или, может быть, сначала примете с дороги ванну или душ?

– Благодарю вас, – несколько неопределенно, но со всей возможной вежливостью ответил гость, проходя, – а что касается Вилли… Если вы имеете в виду Вильгельма Хофмайера, то, боюсь, он сейчас несколько не в форме. Видите ли, никто не удосужился нас встретить, а он, откровенно говоря, был настолько пьян, что я был вынужден оставить его на попечение служащих гостиницы в аэропорту. Хотя бы потому что донести его до такси на руках – попросту выше моих сил. Я заплатил за то, чтобы за ним приглядели хотя бы до утра. Надеюсь, по крайней мере к этому времени он настолько придет в себя, что его можно будет забрать.

– Мы, разумеется, разделяем ваше негодование, герр Кляйнмихель, но… Может быть, лучше было бы не спешить с информацией об этом досаднейшем происшествии? Уверяю вас, это совершеннейшая случайность. Видите ли, здесь оказалось гораздо больше работы, чем можно было ожидать, а штаты, как консульские, так и в представительствах, сами понимаете…

– Клаус, – скрипучим голосом проговорил второй немец, проходя на веранду со своего выхода, – гостя вовсе не должны касаться наши сложности и проблемы. Он вполне резонно мог бы возразить, что те, кто не справляется со своими обязанностями, в любой момент могут попросить замены. Или отставки.

Так. Насколько ему известно, омерта, то есть, в данном конкретном случае, моральный запрет на донос по начальству, нарушение которого было бы чревато по крайней мере частичным бойкотом и остракизмом, к немецким национальным традициям не относилась. Доводили до сведения с искренним убеждением, что выполняют свой долг. Даже пострадавшие, кажется, не имели претензий. Значит, – тут интерес, и если не все, то, по крайней мере, многие здешние немцы повязаны между собой общими гешефтами, и смена хотя бы одного – нарушает функционирование отлаженной системы. Бывали в Гонконге, знаем, каковы стандартные, неизбежные, почти не зависящие от национальности нормы взаимоотношений среди белой колонии, окруженной морем туземцев. И про тесную спайку, и про парадоксальным образом вполне сочетающуюся с ней глухую вражду, и про роскошь, вовсе немыслимую в Метрополии для лиц соответствующего ранга, тоже знаем. Все то же. Интересен здесь, пожалуй, только сам факт выгодных гешефтов именно в России, – и среди сотрудников чуть ли ни нижнего звена, поскольку крупные воротилы и прежде обтяпывали свои делишки с неизбывным успехом. А вот не лишенное бесцеремонности высказывание второго, то да, – поинтереснее. Герр вошедший, похоже, вовсе не желает, чтобы ему, – интересно еще, – кому угодно, или именно ему, как вполне конкретному лицу, о котором предупреждали, – становилось известно об истинных масштабах здешних дел. А еще вошедший, скорее всего, является в данной паре лидером. Роскошный халат с бархатным отворотом, чисто выбритое продолговатое лицо, сеточка на очень светлых волосах, тонкий орлиный нос, – и бестрепетный взгляд редко моргающих блекло-голубых глаз. Очень хорош в роли гауптштурмфюрера СС, перед употреблением – взбалтывать… Так что лучше будет предпослать ванну – завтраку, нежели наоборот, чтобы было время обдумать все обстоятельства, уже успевшие возникнуть, хотя и не в большом числе. Потому что скверно начинать миссию с ложных шагов, даже если шаги эти – совсем коротенькие и сделанные в маловажных направлениях.

– Я что-то запамятовал, – тут дорогу давно на электротягу перевели?

– Так, по-моему, – с самого начала, – слегка развел руками Клаус. Дорогу строили, и, одновременно, атомную станцию специально для тяги… Впрочем, – спохватился он, бросая обеспокоенный взгляд на напарника, – точно не скажу. Не наше это дело.

– А самолеты? Что-то я не припоминаю, чтобы у русских были такие модели. Видите ли, – сказал он с подкупающей откровенностью, – авиация, можно сказать, мое увлечение. История авиации, применение, старые машины, – и всякие такие штуки… А тут, поверите ли, – не могу понять даже, как они сделаны.

– Боюсь, – покачав головой, ответил тот самый гауптштурмфюрер, – вам следует подыскать более компетентных собеседников. Наше отношение к самолетам, старым и новым, носит чисто утилитарный характер: загрузили, отвезли без болтанки, выгрузили, – на том и спасибо. А остальное… Ну да, заметил, на каких-то машинах пропеллеры чудные, а так, специально, – не интересовался.

Хорошо излагает, собака. И смотрит хорошо, не сучит взглядом, не отводит глаз, не норовит в сторону глядеть, а все – прямо в глаза, ласковенько, без особого вызова, редко помаргивая и изображая заинтересованность. Сквозь. И даже зовут-то его, что интересно, хорошо, – Хлодвиг Айсблау, не Фриц Шмидт какой-нибудь, не Ганс Бауэр.

Все хорошо, – и угощение, оказавшееся чем-то вроде позднего завтрака или раннего обеда, оказалось совершенно отменным: с нежнейшими телячьими шницелями размером не во всякую тарелку, рассыпчатым рисом и ледяной водкой "Курган", равнодушной и беспощадной, как полярное безмолвие. Десяток соусов на выбор, начиная от соевого в глиняной бутылочке с иероглифами на пестрой этикетке, кончая тертым хреном для колорита, какой-то жгучей, как карри, кавказской пастой и банальным кетчупом. Лососина во всех видах, от нестерпимо-соленой, которую полагалось есть тончайшими прозрачными стружками, и до горячей, приготовленной на вертеле. Потрясающее розовато-желтое сливочное масло и несколько сортов ветчины на выбор, от прибывшей в вакуумной упаковке из Германии, очевидно, только в антиностальгических целях, и до местных, как промышленных, так и явно полукустарного происхождения, но, надо признать, равно превосходную. Все хорошо, – а вот разговор был плохой.

Даже ванна, которую он посетил на половине герра Клауса Шварца, на втором этаже, тоже оказалась мало сказать, что хорошей, а превосходной, с горячей водой нагреваемой тут же, похоже, – тем самым "атомным" электричеством, и, кроме этого, вызывала ряд вопросов: если бы это было вообще возможно, он поклялся бы, что сама ванна, здоровенная, – вдвоем резвиться, как минимум, если нет особого вкуса к оргиям, – была сделана из светло-зеленого, в светлых разводах, камня, с ухватистым поручнем, выступающим над краем, и таинственной, врезанной глубоко, словно каинова печать, либо, наоборот, как стигмы святейшего тела, маркой "ГКЗСМ-4". А вот разговор все равно был плохой. Говно – разговор. Не клеился – и, тем более, не лепился в той форме, в которой это было бы желательно ему. Даже то, что они работают тут по второму году, вопреки общим правилам, не без проблем обновив контракт, они сообщили с явной неохотой, вроде бы как сквозь зубы. На горячий прием и склонность к тесному сотрудничеству все это походило довольно-таки мало.

– Этот дом – ваша фирма специально построила под проживание своих сотрудников, или же арендует у русских?

– Данным вопросом занималось руководство, герр Кляйнмихель. Мы просто-напросто вселились два года тому назад на место наших предшественников, а потом нас попросили переселиться в более подходящее жилище, – вот это, без объяснения причин и каких-либо дополнительных условий. Мы не возражали. Считается, что некоторая, не слишком большая сумма в счет оплаты проживания изымается из нашего жалования, – по какой-то причине это сочли более удобным, но мы не вдавались в подробности, поскольку и то, что остается, нас более, чем устраивает.

– Что, – настолько большие обороты?

– О, – образцовый ариец улыбнулся какой-то странной, холодной, мимолетной улыбкой, – да, именно настолько. Очень большие обороты, несомненно. Никто не ожидал, – в самом прямом смысле, – ничего подобного. Даже отдаленно.

И опять, – в какой уже раз! – немец говорил так, чтобы ничего не сказать, причем таким тоном, каким намекают чужаку на обстоятельства, доподлинно известные всем своим, – но зато никому кроме. И никого, кроме своих, не касающиеся. Так говорят, когда по каким-либо причинам политического свойства не могут сказать что-нибудь вроде: "Не твое дело!". Но делать было нечего, – разговор должен был продолжаться.

– Я заметил, что у вас тут очень неплохое снабжение. Спецраспределение для иностранцев или можно купить?

Клаус, – а на этот вопрос решил ответить именно он, – пожал плечами.

– Вообще говоря, особых проблем нет. Ни со жратвой, ни с чем еще. Что – на рынке, что – в магазинах, но, да, все основное можно купить. Вплоть до экзотических фруктов, которые продаются на рынке прямо с фургонов.

– А техника? Я на втором этаже заметил даже какой-то компьютер.

– Подобные вещи здесь удобнее завозить из Японии. Русские закупают и ставят по заявке, довольно быстро.

– И как?

– Более, чем прилично. Япошки, надо признать, мастера на всякие такие штуки.

Ну, с этим не поспоришь. Вот только чего-чего, а уж компьютеров Майкл в своей жизни повидал. И японских, и американских, и всех прочих, включая уродливые плоды кровавых потуг всяких там неосновных стран. Так вот ничего похожего! Так что либо русские купили у "Митцубиши" какую-то уж вовсе "подкожную", не для продажи выпущенную разработку из самых последних, либо… либо тот самый компьютер на втором этаже не имел к Островам ровно никакого отношения. Англичане славятся своим здравым смыслом вполне заслуженно и вполне по праву гордятся им, но тут его мимолетно, на ничтожное мгновение посетило ужасающее ощущение, что вокруг – сон, изо всех сил и с немалым успехом притворяющийся явью, настолько, что почти и не отличить, – и Островитянин поймал себя на мысли, что это – уже не в первый раз за нынешний слишком длинный день. Многие, слишком многие обстоятельства тут только притворялись обыденностью, на самом деле вовсе ей не являясь, и не то, чтобы по-хамски вылезали сквозь ее прорехи, но – выпирали достаточно отчетливо. Люди – глупы, и, если что-то становится привычно-повседневным, то – так и надо, и ничего особенного и уж, тем более, не является предметом для размышления.

– А это?

Он кивнул в сторону странного устройства, состоявшего из черного стеклянного прямоугольника, имевшего около метра по диагонали, заключенного в серую рамку и крепящегося к массивному основанию при помощи гибкой шеи длиной, на глаз, около ярда.

– Телевизор. Тоже Япония. А что, – очень удобно. Пожалуй, куплю себе такой же домой, в Германию. Не знаю, – фыркнул он, – почему бы и нам, в Европе, не делать чего-то подобного. Помяните мое слово, – доиграемся мы со своей спесью и нежеланием учиться…

Гость, прикрыв глаза, – мирно покивал, вроде бы как соглашаясь. Он прекрасно отдавал себе отчет в полнейшей неуместности продолжения разговора в подобном ключе, но ничего не мог с собой поделать: вопросы всплывали один за другим, и каждый – тянул за собой следующий, а то и не один, и не особенно тактичной веренице этой не было видно конца.

– А скажите, мистер, – наконец, проскрипел Айсблау, вместо ответа на очередной вопрос, – нам и в дальнейшем придется называть вас непременно "Оскаром" или "герром Кляйнмихелем"? Когда мы только втроем, это отдает ничем не оправданным лицемерием…

Черт бы тебя побрал. Будь на то его воля, он предпочел бы, чтобы у них попросту не представилось случая называть его хоть "Оскаром", хоть еще как-либо. Равно как и находиться в их компании вообще.

– Понимаете, – он, со светской улыбкой, слегка развел руками, – во всех отношениях лучше, если вы впредь будете именовать меня именно так. Для меня, для вас, и для дела. Да, кстати!

Он подошел к длинношеему телевизору и ткнул пальцем в надпись, красовавшуюся на скошенной передней грани "подставки", слева.

– Мне ни о чем не говорит это название, что за фирма? И, заодно, – откуда?

– Как это "откуда"? Там же ясно написано. По-моему, "Сони" – достаточно известная фирма…

– Вынужден вас разочаровать. На самом деле название известной японской фирмы пишется с "Y" в конце. А вовсе не с "I", как в данном случае. Вас обманули, господа…

– Вот дьявол! А, с другой стороны, – нам-то какая разница?

Он раздраженным жестом мотнул в сторону Подменной Сони переносным пультом, словно это был пистолет, одновременно нажимая кнопку, и экран послушно, без малейшей паузы вспыхнул: как будто бы специально, с целью показать товар лицом, передавали выставку тюльпанов в Амстердаме, и Островитянин вынужден был признать, что придраться тут невозможно и при всем желании. Цвета были, как на профессиональных цветных открытках, с которых даже самые знаменитые курорты глядят куда красивее, нежели на самом деле. Игра крохотных радуг в каплях росы, покрывающей свежие, как Первый День Творения, лепестки бесчисленных тонов и оттенков в немыслимых сочетаниях.

– Видите? – Айсблау в явном раздражении переключал частотные каналы, и на экране нескончаемой чередой вспыхивали все новые и новые картинки. – Шестьдесят два только основных канала, но так почти никогда не бывает, потому что непременно же взойдет что-нибудь, и притащит с собой еще десяток-другой программ: в девять вечера восходит Люцифер, и можно посмотреть полуденный блок новостей из Бонна, в три ночи – Люцифер заходит, но к этому времени уже вовсю шпарит Медовый Месяц, по нему, если со специальной приставкой, можно поглядеть всякую такую клубничку и просто похабщину, а все азиатские TV – это Глаз Циклопа, то ли геостационар, то ли что-то вроде…

– Погодите! Я в первый раз слышу все эти названия.

– Как это? – Хлодвиг взглянул на него с неподдельным изумлением. – Хотя да: с какой стати русским обслуживать еще и Запад? Хотя, боюсь, что если так пойдет и дальше, в моей шутке относительно провинциальности Европы со временем может оказаться даже слишком много правды…

– Все-таки – о чем идет речь?

– Герр Кляйнмихель, – предупреждая о вашем приезде, руководство дало строгое указание, которое, тем не менее, достаточно сложно выполнить. Сами посудите: с одной стороны, – оказывать полное содействие, с другой, – ни в коем случае не интересоваться вашими делами и держаться от них подальше. Именно так. Как бы вы поступили на нашем месте?

– Боюсь, что никоим образом не смогу развеять ваши сомнения, поскольку, получив явно противоречивое указание, совершенно определенно выбрал бы ту половину, которая больше импонирует именно мне. В данном случае никакие формальные придирки совершенно невозможны.

– Так? Что ж, – тогда вам тем более не следует обижаться, что мы поступим сходным же образом. Мы – простые люди, герр Кляйнмихель, весьма дорожащие подвернувшимся случаем хорошо заработать, и нам не нужны неприятности. Так что, пожалуйста, выясняйте все, что вас интересует, по мере возможности, – сами. Тем более, – сами же видите, насколько мало мы пригодны к тому, чтобы замечать что-либо, прямо не касающееся наших обязанностей, и делать выводы. Боюсь, мы только дезориентируем вас. Разумеется, это никоим образом не касается повседневных и бытовых проблем. Предлагаю разместиться на третьем этаже: там кабинет, спальня, гостиная, отдельная ванна и небольшая кухня. Да: кодовый замок, который вы будете иметь полную возможность запрограммировать по своему вкусу. Может быть, вам будет удобнее определить время посещения ваших аппортаментов приходящей горничной, – чтобы находиться в этот момент дома.

Да, как же. Но я все равно вас обману: я приму ваше предложение. Но ни один обыск ничего не даст, поскольку у меня попросту нет ничего предосудительного. Равно как и записей, потому что у меня не будет записей. Никаких- ибо, в соответствии со специальностью, – не за сведениями я приехал, а сразу за выводами. Достаточное количество выводов, – по любому вопросу, – может быть настолько невелико, что никаких записей попросту не потребуется. Если, конечно, они действительностоящие. Но сказал только:

– Эта горничная уже успела постелить свежее белье?

– Ну? – Сразу же, как только сверху приглушенно хлопнула дверь, озвучил висящий в воздухе вопрос Клаус. – Чего делать-то будем теперь? Чер-рт его принес!

– Это зависит, – назидательным тоном проскрипел Айсблау, – от многих обстоятельств. И прежде всего от того, с каким именно заданием он прибыл. Если, – не дай бог! – для какого-нибудь идиотского сбора никому не нужной военной информации, то лучшим выходом был бы, разумеется, несчастный случай. А практически это сведется для нас к тому, что нам придется сворачивать деятельность, приводить в порядок дела, зачищать хвосты и обдумывать возможности возвращения домой с максимальной добычей. Что? Не хочешь? У тебя же там, кажется, невеста осталась? Или, пока жил здесь, глупые мысли относительно женитьбы успели несколько… подрастерять актуальность? А светлый образ твоей Гретхен…

Клаус покраснел, но не возмутился, поскольку рыльце у него было мало сказать, что в пушку.

– Лотта. Лотта, а не Гретхен, уж вам-то, казалось бы, нетрудно запомнить…

– Я фигурально. Пусть Лотта, – милостиво кивнул Айсблау, – все равно слегка подзабылась. Нет? Не подташнивает при одной мысли о возвращении и о том, что – с ней ведь жить придется? С ней – и там. Представляешь? После всего здешнего-то?

– Да, Лотта, – вздохнул Клаус, – Лотта… Совестно, конечно, но меня холодный пот прошибает при одной мысли о возвращении…

– Ладно, это все лирика. Продолжим… Если же просто прибыл вынюхивать, что и как, для какого-нибудь треста, то, понятно, возможны варианты.

– А ведь вынюхает.

– Странно было бы, ежели бы не вынюхал. Для этого нужно уж вообще не иметь нюха. А наш гость, похоже, его имеет.

– Он вообще оставляет странное впечатление. Странная смесь бестолковости и ума, наивности с хваткой. Или я ошибаюсь.

– Вряд ли сильно. Это вообще свойственно для англосаксов, и в кубе – для выпускников Оксфорда и прочих элитных заведений. И во всяком случае нужно немедленно позвонить и довести до сведения по факту…

– И кому же?

– Боюсь, что сразу же Дмитрию Анатольевичу, – он чуть замедленно, но довольно-таки чисто произнес чудовищное имя, – это как раз его уровень компетентности.

Шварц приподнял брови.

– Вот так сразу?

– Да, – кивнул Хлодвиг, – пусть лучше меня обругают и обвинят в перестраховке, чем в неаккуратной работе. В том, что я пачкаю там, где живу. Обругает, но отреагирует, никуда не денется.

– Куда, говоришь? На базар? Американец?

– Не уверен, врать не хочу.

– А по-немецки?

– А что можно сказать о человеке, если он говорит на хохдойче? Да, не хуже меня, но мало ли для кого это родной диалект… Тут не придерешься.

– Ладно, не бери в голову. Теперь это не твои проблемы.

– Хотите сказать, – вариант провернуть этот ваш "Вывернутый Мешок" о котором вы столько времени твердили? Подходящий кандидат?

– Гмм… Во всяком случае – похоже. Очень на то похоже. Но мы, разумеется, проверим. В данном случае подкупает то, что, в отличие от основного варианта, его даже и перевербовывать-то не придется.

– Глядите там. Не перехитрите сами себя.

– Исключено: хитрость как раз и состоит в том, что мы вообще не намерены хитрить.

Это – восточный город. Куда более восточный, чем обычно подразумевают, говоря о восточных городах. Так что, в соответствии с авторитетнейшими рекомендациями, знакомство с ним надо начинать с рынка, – и поглядывать, чтобы не вытащили кошелек.

Пусть – по рождению только, пусть – уже далеко не только станция, но все-таки – станция. Так что рынок должен непременно находиться где-то близь вокзалов. Это тот вариант компоновки, бороться с которым бессилен даже тоталитарный режим, даже самые тупые чиновники в конце концов не в силах оказываются запретить людям торговать там, где это по-настоящему необходимо. И прежде всего – в портах и на вокзалах, если они, разумеется, есть. В облике вокзала, именуемого "Пассажирский – первый", "Первый", или же попросту "П", явно замечались какие-то дальневосточные мотивы, – впрочем, вполне органичные, без аляповатости. Длинное двухэтажное здание из полированного гнейса, бывшего в здешних местах чуть ли ни главным строительным материалом, слегка изгибалось по контуру мощеной серым базальтом площади, перед ним, – да, было довольно-таки пусто, но тоже только относительно, по сравнению с толпой, сдержанно гудевшей на противоположной стороне площади, за символической оградой, за рядами одинаково-серых киосков, украшенных яркими наклейками. А пройдя, он попросту потерялся среди множества разнообразных людей, во множестве мест, устроенных очень по-разному, – и в неожиданно-обильном разнообразии товаров. Это было и полезно, и не очень: аналитику его типа надлежало рассматривать капля за каплей хотя бы и океан, в каждом случае – не отвлекаясь. Потому что при надлежащем подходе даже и один киоск может сказать очень много. Вот здесь, например, торгуют пивом…

Немолодой еврей-эмигрант, грузноватый, лысоватый и лукавый, тот, что преподавал ему русский разговорный до тех пор пока он, разобравшись, не выгнал его, даже рассказал очень к месту специальный анекдот, насчет преподавания русского, пива в киоске и артикля "бля"… Так вот тут, – очереди не было, зато было "Иркутское Золотое", "Таежное" Хабаровского пивзавода, "Лужинское" и даже, зачем-то "Наша Марка". В отличие от японской электроники, в японском пиве Островитянин не разбирался совсем, но, кажется, присутствовала парочка сортов и его. Откуда-то доносились ни с чем не сравнимые ароматы мяса, жарящегося прямо под открытым небом, на решпере, на решетке, на жаровне или прямо на углях.

Серая кучка корейцев расположилась в стиле, по-настоящему, до конца, присущем только им одним: вроде как и на дороге, выпирая коренастыми торсами в серых куртках, задами, задрапированными серыми шароварами, чесночным ароматом из котла и резким птичьим говором, – но в то же время как бы и на отшибе, с немыслимыми для европейца представлениями об уютной дислокации, с вовсе иными и чуждыми понятиями адекватной локализации самих себя. Так, чтобы, никому не мешая всерьез, все-таки заставить любой посторонний взгляд споткнуться на себе. Вокруг какой-то посудины, в которой булькали среди жирной густой подливы этакие серые колбаски, чужих не было, не на чужих – задумывалось, тут кормились по ценам, обглоданным до последнего смысла бытия, только и исключительно только свои. Для прочих – вон, целый ряд, с немыслимым разнообразием овощных закусок, из которых хотя бы отдаленно знакомыми Майклу была едва ли десятая часть, цвета, которые показались бы любому, кто не из этих мест, вовсе чуждыми любой еде и вообще чему-либо, хоть сколько-нибудь съедобному. Запахи, от будоражаще-острых, до вызывающих тревогу своей вовсе незнакомой статью. Любой, любой запах силен тем, что обладает властью и силой взывать воспоминания, а вот незнакомые, ни с чем в душе не связанные ароматы, – что делают они? Вызывают видения вовсе невиданного? Небывшего? Небывалого? Уводят на нехоженные пути, что ведут в места, где не действуют привычных законы. Островитянин тряхнул головой, отгоняя видения наяву, вовсе не вызванные, – он был уверен в этом, – никакой отравой. Просто он оказался куда впечатлительнее, чем думал сам о себе, чем представлял сам себя. Слишком долго чувства его сидели на голодном пайке, и теперь оказались излишне обостренными, вовсе без необходимой меры здоровой тупости, так что любое впечатление затягивает в слишком длинный ряд ассоциаций.

Двухэтажный легкий павильон все из того же незнакомого серого… пластика? – почему-то нигде не покрашенного, везде только серого, как будто сама природа его не принимала краситель ни изнутри, ни снаружи. Вывеска "Стройматериалы", довольно много народа, и, находясь в поисках другого, он решил зайти еще и сюда, потому что таинственное тавро "ГКЗСМ-4" продолжало интриговать его со страшной силой. Хуже того, оно было вызовом ему, считавшему себя экспертом в советских аббревиатурах: относительно многого в этой надписи он мог бы дать чрезвычайно правдоподобные гипотезы, но общий смысл не давался. Там, на втором этаже, где среди пыли и сдержанного гула размещались ряды тех самых и разных других ванн, а также раковин и унитазов, пыльных, и от многочисленности почти напрочь утративших свое великолепие, где в углу громоздился потертый, покрытый пятнами разнообразнейшего происхождения, шрамами и следами ожогов канцелярский стол с табличкой "Изготовление сантехники на заказ. Услуги художника.", скучал какой-то темнолицый субъект в темном халате.

– Простите, – обратился к нему Майкл, экстренно припомнив и надев свое лондонское выражение лица, а также позволив себе легкий акцент, – нельзя ли ознакомиться… с документацией на… во-от это изделие?

Ослиные уши так же трудно спрятать, как львиные когти: инструкция-паспорт, выцарапанные из пыльной кипы таких же толстыми пальцами с обломанными ногтями, представляла из себя два листка отчасти – смазанной, отчасти – совершенно слепой печати и сопровождалась черно-белым рисунком самого изделия таких достоинств, что разобрать на нем хоть что-то было уже решительно невозможно. Документ был настолько мерзким, что от него, казалось, потускнела сама ванна. На первом листе, поверху, красовалось уже знакомое Майклу тавро предприятия изготовителя, – значит, "ЗСМ" это, все-таки, "завод строительных материалов", а не что-либо другое, – а на последнем, иным, нежели основной текст, цветом, было отпечатано: "КГМ №2. 20.03.8*" – и, – красным, грубый оттиск: "ОТК 20.03.8*".

– Простите, – он ткнул пальцем в надпись, – что такое "КГМ"?

– Как что? Самая обыкновенная координатная горная машина. Я сам на такой вкалываю, и вернусь еще, как только командировка кончится… Лидка на билютню, а меня, значит, сюда.

Майкл – покивал, решив, что лучше будет подумать самому, нежели обращать на себя внимание излишней въедливостью.

– Будешь брать?

– Наверное. Схожу за женой, пусть еще она посмотрит.

– Это правильно. – Продавец солидно покивал. – Чтоб потом лишнего визгу не было.

Но деньги в этот день он потратил вовсе на другой товар и совсем в другом месте.

То, что его интересовало, должно было продаваться в соответствии с непреложными правилами, которые неизбежно должны были походить на те, которые во всем мире применялись при торговле контрабандой, если не наркотиками в розницу либо мелким оптом. Правила эти были интернациональными, поскольку другими быть просто не могли. В соответствии с ними перво-наперво следовало отыскать крепких, нестарых мужчин в добротной и неброской одежде, торгующих совершенными уж пустяками, либо вообще непонятно чем занятых день-деньской на богатом рынке. Здесь нужного человека звали Костя Пак.

Прием, к которому он прибег в порыве вдохновения, неоднократно подтверждал свою неизменную эффективность, так что к моменту покупки он даже сформулировал его в виде закона: чем больше ты будешь похож на иностранца, тем за большего лоха тебя примут и тем меньше будут опасаться. Так что было достаточно одной только улыбки, – той самой, из самолета, – чтобы настороженность торговцев развеялась без следа. Кроме того, здесь, не в пример случаю с ваннами, он говорил по-русски не с легким акцентом, а почти никак. Отдельными, выдаваемыми в результате судорожных потуг словами в совершенно чудовищных, – но выбранных со знанием дела падежах. Жестами и недоуменными взглядами чистых, наивных глаз. Нет, не этот джапан телевизор. Маленький. У вас есть маленький? Чтоб в вери, вери маленький комната. Семьсо-от? Ноу семьсот. Three, – три пальца вверх, – handred. Беко-оз ноу, – отрицательное поматывание головой, – джапан. Это есть Гонгкоунг. Это длилось довольно долго, в душе веселясь и стараясь не пережать, чтоб не получить все-таки по морде, он измучил их, как заика из многочисленных несмешных анекдотов, пока не сошлись на четырехстах семидесяти пяти с непрозрачным желтым пакетом и ремешками, чтобы удобнее было нести коробку. Сначала из микрофургона вышел один из подручных Кости, обозрел окрестности на предмет выявления нежелательных наблюдателей, и только потом выпустили покупателя. Оглядевшись в свою очередь, он отправился к рядам, где, по его наблюдениям, должны были торговать всякой деловой мелочью. Там, у человека с лицом тихого, безобидного алкоголика, он без излишней маскировки сторговал два совершенно потрясающих набора инструментов: тут не было лживых иностранных марок, но и та, что была, не походила ни на что и не вызывала никаких ассоциаций. Уложенные в аккуратнейших гнездах, инструменты сами притягивали руку, открыв приглушенно поблескивающую серую шкатулку, не хотелось выпускать ее из рук. Это совершенно очевидно не был металл, но продавец без разговоров давал железяки – попробовать, и дело того стоило: стомеска, к примеру, резала гвоздь простым нажатием руки, и все остальное было в том же духе. И: тут инструкции вместе со схемами были отпечатаны как положено, превосходно. Похоже, что перед таким вооружением не устоял бы в конце концов ни один сейф, а стоило оно такие гроши, что совестно было платить.

При всех своих достоинствах покупка имела своим назначением дело куда более варварское, чем любой банковский взлом: тихонько пробравшись к себе на третий этаж и набрав код замка, он аккуратно разложил телевизор, инструкцию и открытый ящичек с инструментами: что-то подсказывало ему, что основные блоки непременно окажутся неразъемными.

Дистанционный пульт: серый брусок с закругленными гранями и одним-единственным гнездом, – под батарейку, – совершенно отчетливо изображал то, чем он на самом деле вовсе не являлся. Только пьезоэлектрические кнопки. Никаких шурупов. И даже шов вдоль корпуса оказался фикцией. Сплошные стенки, вдоль той, на которой вроде бы располагаются кнопки, – металлически блестящая пластинка с тремя отростками: к гнезду питания, к тому месту, из которого исходит инфракрасный лазерный луч и туда, где светится кристаллик, изображающий индикаторную лампочку. Все. С тем же успехом пульт мог бы оказаться совсем монолитным, но в таком разе он был бы слишком тяжел.

В "подставке" самого телевизора, где, по его расчетам, должны были находиться все основные блоки, находился, помимо тяжелой керамической пластины для устойчивости, практически, один единственный опломбированный блок. Он, в свою очередь, содержал пористый серый шар чуть побольше грецкого ореха. "Шея", на которой крепился экран, содержала что-то вроде необычайно плотной веревки, которая расходилась на неисчислимое количество тончайших нитей, буквально приросших к обратной стороне экрана. Все. Ничего, знакомого хотя бы отдаленно, ни единой технологии, которую он мог бы сходу назвать хотя бы приблизительно. Глядя то на распотрошенный телевизор, то на противоестественные инструменты у себя в руках, Островитянин вдруг настолько напомнил себе средневекового анатома, не имевшего даже микроскопа, но все-таки настругавшего человеческие мозги, взыскуя найти мысли и воспоминания, что даже замычал от нестерпимого сравнения. Закрыл глаза, снова открыл их, в последней надежде, что окружающее все-таки поплывет, а он – с облегчением убедится, что это все-таки сон, но ничего подобного: те же вскрытые корпуса с неинтересной начинкой, ничем не напоминающей интересненькие штучки, из которых состоит электронная начинка обычно. Нет, не средневековый схоласт. Хуже. Ребенок, разобравший калейдоскоп и увидавший скучные стекляшки и не очень-то блестящие даже, тускловатые зеркальца. Интересно, а в лаборатории ИБМ – поняли бы больше? Конечно, – больше. Но не сразу. И не все. И, скорее всего, не извлекли бы из этого ни малейшей пользы. Больше всего было похоже на то, что где-то неподалеку находится постоянная посадочная площадка для летающих тарелочек, но, если и не осторожность, то хотя бы справедливость требовала, чтобы были рассмотрены и другие варианты.

Появление его в отделе, где торгуют сантехникой, не предусматривалось. То, что он заинтересуется бытующей в здешних местах бытовой электроникой, было, после подробного доклада Айсблау, в общем, ожидаемо. С этого момента ведение, поначалу организованное впопыхах и оттого импровизированное, начало час от часу становиться все более тонким, продуманным, профессиональным – и обеспеченным всеми необходимыми людьми и средствами.

Хорошие, – и даже очень хорошие, – работники есть, наверное, в каждом народе. Они могут добиваться сходных результатов в сопоставимое время. Но даже и при этом их работа со стороны выглядит по-разному. Немец работает точно и не делая лишних движений, так это и выглядит. Кореец или японец работает предельно усердно, – и усердие это отчетливо заметно со стороны. Русский, войдя в раж, работает, как дерется, и не важно, что он при этом делает, – косит траву, проверяет липовые счета или пишет симфонию. Англичанин из числа самых отборных вроде бы едва шевелится, да и то, по видимости, небрежно, с улыбочкой, вот только получается каким-то образом быстро и хорошо. Очень хорошо. Островитянин, до сей поры не имевший никакого отношения к грузовикам, за месяц стал вполне приличным специалистом. Не из лучших, понятно, – это совершенно невозможно, – но на таком уровне, чтобы во всяком случае не попасть впросак, вдруг выказав вопиющее невежество. Но, как выяснилось, зарекаться все-таки нельзя. Ни в коем случае.

С улыбкой, которая как-то незаметно для него самого стала кривой, он смотрел на двигатель, скрытый под капотом "Магируса", и не реагировал на то, что его похлопывает по плечу водитель, – на вид лет около тридцати с небольшим, с длинными желтыми волосами, полным ртом железных зубов и грязноватой шеей.

– Гут машина, гут, – приговаривал он, выставляя большой палец, – карош. Вообще классная!

Майкл как-то вяловато подумал, что тут имеет место довольно характерный феномен: он обратился к шоферу на чистом русском языке, только в последний момент обеспокоившись тем, чтобы придать ему некоторую халтурную видимость гортанно-картавого акцента, но тот все равно норовил объясняться с ним при помощи единичных иностранных слов, отдельных жестов, и почему-то искаженного русского. При этом, параллельно с абстрактными размышлениями такого рода, он вполне отчетливо понимал, что данное обстоятельство должно тревожить его примерно в последнюю очередь: дело в том, что в данном случае он, как и следовало ожидать после всего того, что он успел повидать… за неполные два дня?!! - имел честь лицезреть не тот двигатель. Наверное – гут. Вполне возможно, что: "карош". Не исключено даже, что вообще классный, – но не тот. Не имеющий никакого отношения к родному и вообще к сколько-нибудь немецкому. Даже отдаленно не похожий ни на что из того, что он столь усердно изучал побольше месяца. А кроме того, было вовсе непонятно, – как вообще он был изготовлен. В конце концов. Потом, как во сне, когда начинаешь пристально приглядываться к чему-нибудь, в этом "чем-то" непременно начинают всплывать все новые подробности во все нарастающем числе, так что под конец и не узнаешь, с чего все началось. Покрышки серого цвета с более, чем подозрительной маркой, отчетливо оттиснутой сбоку. То, что в данной конструкции заменяло провода. И прочее по мелочи.

– О-о-о, – опомнившись, он отреставрировал улыбку, – да. Я… предлагаю говорит по-русски, поскольку мне нужно как это? А, практика. Корошё?

– Гут.

Брат Джерри достал записную книжку.

– Я предлагаю… перечислить наиболее частый поломки за истекший год, за перьвий месяц после приемки, и за последний триместр отдельно.

– О чем говоришь, друг, – водила опять ляпнул его по плечу корявой лапой, – какие поломки? Это ж такая вещь! Веришь – нет, – ни разу лезть не пришлось! Не то, что ломаться, а – хоть масло не меняй. Одно слово – Германия. Фирма!

– Ви не разрешите мне побыть… за пассажир? Я не буду отвлекать!

– Братан – о чем разговор?

Человек с железными зубами повернул ключ, откуда-то снизу послышалось легкое шипение, а потом фальшивый, как семирублевая монета, как улыбка американского проповедника, как румянец старой шлюхи, "Магирус" прыгнул вперед. Очевидно, – механизм показал далеко не все, на что он способен, но и при этом приемистость его оказалась более, чем приличной. Майкл Брайан Спенсер еле успел ухватиться за ручку, предусмотренную заботливыми изготовителями в расчете на пресловутые русские ухабы, но вот ухабов-то на этой дороге по странному совпадению как раз и не было. Ни единого. Роль добывающего агента для него была в новинку, и, наверное, именно по этой причине, – да еще по привычке цивилизованного человека, – он не вот еще, не сразу догадался обратить внимание на такую саму собой разумеющуюся вещь, как приличная дорога, но потом, словно опомнившись, сделал это. Ничего такого особенного, – две восьмиметровых полосы, вымощенных тщательно подогнанными друг к другу новехонькими серыми плитами без малейших следов износа. Насколько он разбирался в геологии – это был просто-напросто тот же самый базальт. Кое-где, обозначенные столбиками в форме усеченных пирамид, от дороги уходили ответвления, частью – тут же нырявшие между холмов. Но там, где холмы расступались, открывая вид на обширную равнину, упиравшуюся в еле видный отсюда лес, – они вели к постройкам в два-три этажа, самым разнообразным, по большей части двух-трехобъемным, под невысокими двускатными крышами, либо похожим на прямоугольные башни, едва заметно сужавшиеся кверху, а иные – казались наборами кубиков из гигантского детского конструктора. Полосы какой-то зелени, тянущиеся, казалось, до самого горизонта, бесконечные теплицы, ориентированные перпендикулярно шоссе. Кое-где виднелась яркая листва молодых деревьев, но по-настоящему больших древес не было, и с первого же взгляда становилось видно, что это – еще совсем-совсем новое место. Не отрываясь взгляда от дороги, шофер осведомился:

– А тебе, вообще-то, – куда?

Майкл в ответ махнул четырьмя пальчиками правой руки, что, по его разумению, должно было выглядеть достаточно по-иностранному.

– А! Не обращать внимания. Езжайт, куда надо. Меня должны забирайт из любого места. Условия контракт, яволь?

– Ну, смотри! Мне, вообще-то, неблизко. Не знаю, как ты оттуда.

– Расходы обеспечиваться прямо сразу, без бюрократи…

– Тогда без проблем. Вдвоем оно веселее.

Скоро колесный агрегат по кличке "Магирус" вильнул с дороги вправо, между отрогами холмов и понесся по бездорожью, среди которого только кое-где, вовсе непостоянно можно было разглядеть едва заметную колею. Грузовик, не снижая хода и без изменения негромкого, чуть гнусавого звука того самого двигателя, несся по камням и рытвинам, так, что то правые, то левые колеса, поочередно оказывались выше, выхлестывал фонтаны глинистой жижи из глубоких луж, плавно покачиваясь и казалось, что он извивается на ходу, будто резиновый. Водитель, каков бы он ни был, не мог не ценить машину, – и, тем более, такую машину, – а это значило, что такой режим для него привычен и считается вполне допустимым. Майкл в ужасе закрывал глаза, когда дьявольский механизм спрыгивал с довольно высоких обрывов или пересекал ручьи, почти вовсе расплескивая их мутную воду, но, похоже, прочность его была рассчитана еще и не на такое. На столкновение с рифом на тридцатипятиузловом ходу? На десантирование без парашюта? На прямое попадание из Большой Деборы? Водитель, дотоле, видимо, вынужденный довольствоваться гораздо менее выносливыми конструкциями, сейчас, похоже, был просто в экстазе, и явственно проявлял готовность и еще увеличить скорость безумного ралли по бездорожью. Вдруг подумалось, что именно так должен бы выглядеть фронтовой танкист с сизыми пятнами от заживших ожогов на физиономии, которому, – скажем, после госпиталя, – дали не то, что новый танк, а танк следующего поколения. Которому – наплевать на те пушки, которые были страшны еще вчера, который – походя сносит и выворачивает любые надолбы и вареные из рельсов "ежи" таранным ударом несокрушимого корпуса, прыгает с крутых откосов и птицей перелетает траншеи, врываясь на позиции, как волк – в отару и режет, режет, режет, пока кровавый угар не застелет глаза.

– Потщему это…, - чтобы задать этот насущный вопрос, Островитянин старательно выбрал промежуток времени, не обрекающий на немедленную потерю языка, – не по дороге?

– А – крюк лишний в три сотни до моста… А так – через полчаса аккурат к нему выскочим.

Похоже, – он твердо знал, что говорит, потому что они именно вывернулись после очередного поворота на узкую колею, усыпанную каменной крошкой, и она – вливалась в шоссе, как тот самый ручеек с мутной, глинистой водой вливается, к примеру, в Енисей. Но уже оттуда был превосходно виден тот самый мост. В терракотовой конструкции, переброшенной через полукилометровую полосу серой воды, было что-то, заставлявшее вспомнить архитектуру готического собора времен вдохновенного расцвета, – или, скорее, скелет радиллярии. Опоры походили на окаменевшие струи, бьющие из реки и сросшиеся сверху, там, где настоящие струи начали бы расходиться веером сверкающих дуг, опадая, – в арки семидесятиметровой высоты, способные пропустить любое судно. Огромная, несомненно – чудовищно прочная, безусловно – невероятно тяжелая, конструкция казалась невесомой. Водитель, привыкший к тому, что показалось Майклу одним из чудес света, – не отреагировал, а вот у пассажира захватило дыхание. Поначалу глаз попросту отказался воспринимать самое поразительное в облике этого и без того поразительного сооружения: оно как будто плыло в прозрачном облаке, зеленом – от молодой листвы раннего, сладкого лета, розово-лиловом – от цветов. Когда грузовик взлетел на мост, пассажир чуть не вывихнул шею, пытаясь за краткое время путешествия над рекой разобрать и запомнить побольше подробностей. Цвели опоры. Ползучая зелень, добравшись до параболических сводов арок, цепко оплетала их, упруго поднималась над перилами, поднимая заодно целые облака розовато-белых цветов, и свешивалась вниз, над гладью серой, угрюмой в своей спокойной, уверенной силе, Реки. Разумеется, – она текла в этих местах бесшумно, но путешественнику, одурманенному запахом, одновременно сладким и будоражащим, казалось, что он слышит ровный, негромкий гул от движения громадной массы воды. Но даже массивные, солидные, грубоватые фонари, долженствовавшие обозначить те пролеты моста, которые были предназначены для навигации, в темноту, туман и непогоду, тут выглядывали в окружении цветов и зеленых листьев.

– Это, – он показал пальцем, поскольку теперь, после бездорожья, движение по хорошей дороге казалось прямо-таки полетом на воздушном шаре, – есть хорошо. Очень красиво, да…

– А чем плохо, – легкомысленно согласился шофер, – говорят, откуда-то специальные кусты привезли, чтоб, значит, от сырости росли и цвели красиво. Навроде лиан. Вывели, или откуда-то из Африки добыли. В порядке братского обмена, значит…

Эта местность в полной мере обладала этой способностью, – скрывать. Проделав по ней всего около ста миль, он убедился в одном: сказать заранее, что ты увидишь за очередным поворотом из здешних, – нельзя. Это было невозможно даже на шоссе, и сугубо, – после того, как оно было покинуто.

Когда машина миновала очередной отрог, чуть ли ни протискиваясь между холмами, обогнула один из них, взгляду открылась уединенная долина, достаточно обширная, но при этом прекрасно укрытая от постороннего глаза. На широких лугах, тянувшихся вдоль небольшой речки, паслись крупные, темно-бурые, как-то диковато выглядящие коровы, лес, постепенно густея, взбегал на окрестные холмы, некоторые из которых, впрочем, были почти голыми, покрытыми каменистыми осыпями. А поодаль, на вершине одного из холмов, показался Дом. Островитянин бросил на него мимолетный взгляд, как на все прочее, потом пригляделся чуть пристальнее, а потом у него попросту захватило дух. Коричневато-розовая двенадцатигранная башня. С витым шпилем и сужающимися кверху колоннами, похожими на окаменевший рог доисторического нервала. На шершавые сталагмиты, прихотливо набранные за тысячи лет из тончайших слоев камня и теперь искусно подсвеченные в своей древней пещере. На вдруг застывшие в заботливо уловленный момент струи вязкой лавы.

С зазубренными, темно-зелеными гребнями, тянущимися вдоль всех двенадцати ребер сверху донизу, и стенами, изборожденными, словно раковина из океанских глубин.

И сам весь, – как сотворенное из обожженной до звона терракотовой глины, прихотливое изделие несравненного гончара средневековой Японии, несущее неизгладимый отпечаток спонтанности вдохновения и божественной неуравновешенности души самого мастера, он как бы вырастал из приземистого холма, из травы, из невысокого кустарника, подернутого газовым розовато-лиловым огнем цветов. Больше всего это напоминало творение великого Гауди, но только напоминало: сколько-нибудь опытный взгляд тут же определял явные стилевые отличия. Не Гауди, – чувствовался тут этакий неподдельный, от Китая, от Кореи, от Японии, от Желтой Азии идущий стилевой акцент. Не Гауди, – но кто-то и не намного более слабый. Скорее всего, – тот же самый человек, который построил мост через Реку. Только здесь его фантазию не сдерживали жесткие требования функциональности, – и в этом-то обстоятельстве и состояло главное отличие.

Со времен обучения в колледже, с самых первых лет и месяцев его у Островитянина выработалась привычка подводить итог дня, при особой удаче – присваивать ему нечто вроде девиза. Мысленно, – но такими словами и формулировками, как будто бы записывал их в сокровенный дневник, который никому не показывают. Это – вовсе не носило характера обязательного ритуала, но при случае вспоминалось само. И здесь. День не кончился, он еще и не думал кончаться, но девиз его уже сложился окончательно и бесповоротно, словно всплыл из глубин подсознания: День Многословных Мыслей. Вещи, попадавшиеся на его пути в этот день, слишком часто нельзя было вот так попросту узнать, привычно отнеся в специально отведенную ячейку сознания, чтобы для обозначения их хватило одного единственного имени, описать в считанных определениях, апеллируя к давно знакомому, такому, что хранилось бы в памяти. Слишком многое приходится представлять в многословных, как адвокатская речь, описаниях. Если вдуматься, – еще один признак пребывания в ином мире, не слишком похожем на тот, к которому привык.

С третьего взгляда Майкл окончательно убедился, что – обязан побывать в этом доме, а без этого – никогда не сможет, не посмеет, не позволит себе считать свою тайную миссию вполне успешной.

– Это… – шьто?

– А? – Длинноволосый шофер не сразу сообразил, о чем его спрашивают, а потом расплылся в улыбке. – А-а-а… Дом Кольки Степяну. Молдаванина. Понравилось? Хо-ороший парень, хотя и с причудью…

– Он – кто?

– Мосты строит. Слово еще какое-то, прораб – не прораб, знаю хорошо, на языке вертится, а сказать никак не могу… Сам все увидишь, успеешь поговорить, пока… Ну, то-се… Увидишь, короче…

XXIX

Увидав хозяина впервые, Майкл в очередной раз поразился, насколько емким является этот термин: "парень". Движения человека, вышедшего им навстречу, дышали уверенностью и силой, пожалуй, – даже величавостью, но достаточно было взглянуть ему в лицо, чтобы понять: он был очень стар. Широкое, почти квадратное лицо прорезали крупные морщины, а вислые усы, опускавшиеся много ниже тяжелого подбородка, были совершенно седыми. Но, главное, глаза из-под морщинистых век смотрели с тем особым, от благоприобретенного равнодушия идущим, покоем, который присущ только глубоким старикам. У Майкла язык не повернулся бы назвать хозяина уменьшительным именем. Ну, – не тянул тот на "Кольку", – и все тут! Он был похож на старого генерала из аристократов, ушедшего на покой, на богатого фабриканта оружия в четвертом поколении, передавшего дело старшему сыну, которому и самому-то уже за пятьдесят, на лорда и члена Палаты Лордов, не посещавшего заседаний уже много лет, но на Кольку он похож не был. Ни на какого – Кольку. По привычке анализировать, по возможности, – все, Островитянин задал себе вопрос о причине, по которой ему в голову пришли прежде всего сравнения с генералом и фабрикантом оружия, а потом понял, – только они, наряду с самыми удачливыми из политиков, жили так бесконечно долго, как этот вот грузный старик в цветном жилете поверх светло-голубой рубахи, и при галстуке из широкой, темно-синей шелковой ленты, завязанной свободным бантом. Даже при условии блестящего владения русским, но все-таки будучи иностранцем, трудно иметь твердое, на уровне устоявшегося собирательного образа, представление о том, что такое "прораб". Но при этом Майклу все-таки казалось, что это – нечто иное, не вполне соответствующее личности, которую он видел перед собой.

Старик, у которого уже был один гость, даже слышать не хотел о том, чтобы они покинули его дом, не пообедав. Худая, черноволосая, молчаливая женщина в возрасте, с виду, немного за сорок, та самая, что встретила их на крыльце, так же молчаливо и с видом тотального неодобрения ко всему на свете вообще, собрала на стол. Снедь отличало необыкновенное обилие свежей зелени, отчасти – совершенно незнакомой Майку, несколько сортов соленого сыра и то, что вино тут подавалось к столу в глиняных кувшинах. Шофер, по имени Сергей, но изъявивший готовность отзываться на кличку Серый, чувствовал себя тут явно не в своей тарелке, а оттого был мрачен, молчалив, но беспокоен, отчего постоянно ерзал и крошил хлеб, как ребенок, мающийся на слишком чинном обеде, длящемся вот уже час. Гость, представившийся Михаилом, тоже больше помалкивал и не позволял себе пялиться на сотрапезников, но парочка предельно мимолетных взглядов, брошенных на англичанина и все-таки уловленных им, показались Майклу несколько подозрительными. Вроде как неспроста. Комната, в которой ели и пили вино четверо мужчин, имела богатое, но достаточно своеобразное убранство: везде, в хорошо продуманном порядке, на специальных подставках, под стеклянными колпаками и без колпаков, в освещенных нишах за стеклом и без стекла, в шкафах на полках, – виднелись всевозможные макеты разнообразнейших зданий. Часть из них изображала всемирно известные ансамбли вроде Золотого Храма, комплекса Гугун, парижского Пантеона или Миланского Собора, другие – здания, англичанину неведомые, а часть, похоже, обозначала собой проекты нереализованные. Одних только самых знаменитых готических соборов Островитянин насчитал одиннадцать, – похоже, они составляли предмет особого увлечения хозяина, постоянного, или же владевшего им какое-то время. А еще – макеты мостов. В основном – небольшие, зато было их множество. Впрочем – среди них выделялись макеты весьма масштабные, достигавшие в длину нескольких метров, и среди них, понятное дело, – тот самый мост, недавно виданный Майклом в натуральном виде и в полном великолепии. Он поднял брови и округлил глаза, подражая советскому фильму про западную жизнь, изученному им специально, в инструментальных целях:

– Коллекционир? Разрешайт посмотреть?

– Што? – Глуховатым голосом переспросил хозяин. – Посмотреть? Да ради бога…

И, пока гость, заложив руки за спину, наклонялся над очередным макетом или, наоборот, делал шаг назад, чтобы обозреть очередной экспонат целиком, продолжил, не вставая с места:

– Только я не коллекционер. Кому-то, когда-то, в связи с чем-то, пришло в голову, что самым подходящим подарком архитектору будет этакая вот городушка. – Утонченный лингвист, никогда в Островитянине не засыпавший до конца, отметил, что точно такого вот своеобразно-мягкого говора ему еще встречать не приходилось, и сделал вывод, что это вообще должно быть характерно для безупречно говорящих по-русски этнических молдаван. – Ну а потом началось, как обычно: шпионы из доброхотов доносили, что стоят у меня этакие вот вещи, и делался вывод, что я питаю к ним некое пристрастие… Естественно, что чем больше э-э-э… единиц у меня собиралось, тем с большим рвением мне несли новые. На юбилеи и просто дни рождения. На всяческих международно-архитектурных сборищах и просто чтобы подлизаться. На память из поездок и на заказ у лучших национальных мастеров этого дела. От любящих учеников и тайных ненавистников. Сначала их было не слишком много, а потом уже стало поздно начинать сопротивляться. А жизнь я прожил ох, и до-олгую! Порой самому не верится, что первый свой мост я строил аж в двадцатом, на узкоколейке, мальчишкой-десятником…

– А это…, - Майкл показал на ту самую модель, – тоже ви?

– Представьте себе. Я начал с мостов, я долго-долго строил мосты, не попал даже на фронт, даже в саперные части, потому что строить и восстанавливать мосты в тылу оказалось даже нужнее, потом я долго-долго не строил мостов, строил много, что угодно, кроме мостов, а вот теперь – опять… От чего ушел, к тому вернулся, круг замкнулся, герр Кляйнмихель, и это явный намек судьбы, что уже переделано все, к чему она меня предназначала, и пора, пора… Немножко жаль, потому что только сейчас у меня появился дом, который я всегда хотел, есть здоровье, досуг, – вот даже востребованным оказался нежданно-негаданно, – а пора. Вы еще молодые люди и не можете представить себе этого чувства, когда, казалось бы, только открыл утром глаза, а уже вечер.

– С цветами, – гость старательно изобразил в воздухе нечто среднее между фонтаном и взрывом, – это есть интересно…

– Стариковская причуда. Изобразил, как получилось, потому чего-то вроде бы как не хватало, но Толич ухватился именно за этот эскиз, и заставил проработать, а его жулье привезло то, что все-таки подошло… Откровенно говоря, я и подумать-то не мог, что сыщется что-нибудь подходящее.

– Это – секрет?

Старик махнул рукой.

– Мангр Бейли. Во всяком случае так мне сказали. Весной он цветет, – ну ладно. Летом, – нашим летом! – он дает хорошую, плотную зелень. Но вот осенью листья его становятся темно-лиловыми в красную полоску, и мне говорят, что именно за это его прозвали Полосатым Мангром. Потом, – это мангр! – облетает, а ветки у него – кривые, черные и корявые, как когти дьявола, так что мост начинает походить на орудие пытки, покрытое заскорузлыми от засохшей крови крючьями… Когда на них, над седой замерзшей рекой, под сизым от мороза небом, – да еще целая стая ворон в качестве украшения, то и вообще получается, доложу вам, та-акая картина… Я спрашиваю их, не называется ли он, по совместительству, еще и Лысым Мангром или, к примеру, Помойной Елкой, а они смеются…

Майклу аж до зуда хотелось узнать, кем являются таинственные "они", и какую должность имеет таинственный Толич, но он почел за благо промолчать. И причины тут были не столь уж простые, и не последнее место среди них занимало отстраненное, как будто выжидающее чего-то молчание Михаила, сидевшего все в той же лениво-расслабленной позе. Он ни разу не глянул на Майкла прямо, но одно только приближение медлительного взгляда его полуприкрытых глаз было сродни приближению светового пятна от прожектора, – к затаившемуся во тьме лазутчику. Островитянин все никак не мог припомнить, где он встречал нечто подобное, а потом вдруг вспомнил: сходным образом смотрели сутенеры и "пушеры" средней руки. Взгляд гангстера. Или, – и в этом не мешало отдавать себе отчет, – полицейского, по долгу службы вынужденного проводить ночи на смертоносных улицах мерзких, как шанкры, пригородов.

– Сергей, – вдруг сказал он вконец измаявшемуся водиле, – ты, если хочешь, можешь уже ехать. Мы, если что, сами доставим герра Кляйнмихеля.

Обрадованный шофер исчез, как пузырь на воде, не оставив ни звука, ни тени, у Майкла по коже прошел мороз, потому что происходящее вдруг до боли напомнило ему акцию, проводимую, этак, походя, а его русский тезка, сменив, наконец, позу, пояснил:

– Человеку ехать пора, дела у него, ну а мы, насколько я понимаю, никуда не спешим? Или я ошибаюсь? Видите ли, нельзя сказать, чтобы в здешних местах совсем уж не бывало иностранных гостей, но в этом доме… Видите ли, он совсем новый и не стал еще…

– Как бывало всегда.

– Как бывало всегда, – кивнул Михаил, – буквально со всеми жилищами Николая Ионовича, местом постоянных сборищ. Поэтому не хотелось бы расстоваться со столь редким гостем… слишком быстро. Хотелось бы из первых, так сказать, уст узнать, как там за границей и… может быть, вас интересует и еще что-нибудь кроме работы "Магирусов"? Мы, по мере сил, могли бы поспособствовать…

Теперь он глядел на Майкла прямо, и ясно, как белым днем, было, что речь его – значит вовсе не то, что по всем законам должны обозначать составляющие ее слова, и не должны – значить, и вовсе не для этого предназначались. Был он худ, невысок, очень бледен, при этом вовсе не производя впечатления больного, с высоким, выпуклым лбом из-под которого и смотрели сейчас темные, как мазут, редко мигающие глаза. И – рот его продолжал шевелиться, изливая речь со смыслом темным и ускользающим.

– … ведь не может же быть так, чтобы человека не интересовало ничего, кроме работы? Мы-то – что, живешь тут, это, живешь каждый день семь дней в неделю, так и кажется, что вокруг все обыкновенное и неинтересное, но вот в последнее время что-то зачастили туристы, так что теперь и самих-то сомнения начали брать, – это насчет достопримечательностей-то. Аж диву даешься иной раз, какая, вроде бы, ерунда людей интересует, и не лень ради этакого, – и ехать бог знает откуда.

Он замолчал, чуть склонив голову на бок.

– Туристы? Вы… уверен?

– Нет, едут-то вроде как по делу, а как присмотришься – тур-ристы, только бы поглазеть. Иные, похоже, что на полустанке выросли, другие – прямо-таки фанаты музыки, вся квартира забита аппаратурой, третьи – что иное, но все равно. А что больше всего интересует вас, герр Кляйнмихель? Все-таки эта планета должна довольно-таки сильно отличаться от Европы. Особенность ее состоит в том, что у нас турист может увидеть несколько больше, чем рассчитывал и хотел…

– Мишка!!! – Рявкнул хозяин, хватив по столу костистым кулачищем. – Опять ты со своими штучками? Чего прицепился к человеку?

– Да, и правда, – чего это я? – Михаил быстрым жестом разлил по бокалам почти черное вино. – Вот попробуйте: это "Астару", из новых молдавских сортов. В мире до прискорбия мало знают про молдавские вина, – разве что "Негру де Пуркарь", да и то потому что его подают к столу британских королей, – а они, между прочим, превосходны, – и при этом совершенно своеобразны… – Вы уж не обращайте внимания, иногда меня и впрямь… То ничего-ничего, а то ка-ак – понесет по волнам риторики! И остановится не можешь, особенно вовремя. Даже психиатрическую экспертизу устраивали о прошлом годе, – аж в Сербского, – решили, что это у меня вялотекущая шизофрения так проявляется. Но нет, – признали вменяемым. Так и в диагнозе написали: "Пациент вполне вменяем, и никакой не шизофреник, а просто му…"

– Опять!!!

– Все-все, Николай Ионович, больше не буду!

Но теперь, когда Островитянин опомнился от первого натиска, преждевременное окончание хоть и подозрительного, может быть, даже и опасного, – но потенциально продуктивного разговора перестало его устраивать. Пока Михаил занимался своим словесным серфингом, он старательно делал напряженное выражение лица, как бы пытаясь уловить ускользающий смысл, и теперь скоренько почел за благо последних периодов образной речи Михаила все-таки не понять:

– Ви… говорить об, – англичанин широким жестом обвел архитектурные чудеса, которыми была набита комната, – увлечении зрелый человек? Йа-а, – и покивал головой, – есть. Военная история, ретротехник – и авиация. Дома – вот столько, – он показал толщину стопки мало, что не в метр, – это, как оно? – альбом…

– Кружки – общества? Хоровое пение – вязание крючком – краеведение? Борьба с холощением котов, охрана бабочек-копустниц и инсцинировка исторических баталий? И по этой части вы можете завести множество интересных знакомств: взять, к примеру общество "ЗиС" – чем плохо? А "девятка"?

Хозяин уже ничего не сказал, а только, вцепившись в край стола, зашипел, как рассвирепевший дикий кот, обычно тусклые, сейчас его глаза горели, как угли, но Михаил, похоже, окончательно уподобился токующему глухарю и не реагировал ни на что окружающее:

– А женское обществщ поклонниц Соединенных Штатов, "Битч-энд-Витч", – только это по-английски, вы не поймете, а как перевести на немецкий, я не знаю…

Но иностранец не моргнул и глазом, а только отрицательно покачал головой:

– Техник. В молодость мечтал летать, но… – Он развел руками, показывая, что, мол, – не судьба. – И, – очень интересный аэроплан у полосы позади дом…

– Ну, – уж это проще всего. Это моя машина, так что я покажу вам все, что только захотите. По первому же желанию. Даже покатать могу. Машина и впрямь, – он опять улыбнулся своей двусмысленной, мимолетной улыбкой, – не из самых распространенных.

Насчет "не самых распространенных" – это он тогда хорошо сказал: то, что крылья у самолета оказались довольно-таки заметно скошены кпереди, было, пожалуй, еще наименьшей странностью. Темно-серая обшивка по цвету, в общем, напоминала окрас американских военных машин, передняя часть была приподнята, как голова насторожившейся кобры, и только зеркальные стекла "фонаря" отливали золотом с едва заметной примесью пурпурного, придавая кабине сходство, скорее, с головой стрекозы. Но больше всего в облике диковинной конструкции, – совсем, вообще говоря, не мелкой, – удивляла ее видимая субтильность. Нет, профиль аэродинамических элементов даже на глаз выглядел как положено, правильным, но все равно, – не птица, – а сухое насекомое, мумия летучей мыши, иссохшая на берегу летучая рыба. Как будто из пергамента, наклеенного на каркас, или, словно в старые добрые времена, из покрытого лаком полотна. Хотя какого там полотна, – тут речь шла, скорее, о муслине, о шелке под шеллаком, о китайских мастерах, склеивших их лакированных бамбуковых щепочек изящную игрушку для мимолетной забавы капризной дочери богатого мандарина. При более близком, – как теперь, – знакомстве при одном взгляде на машину по коже пробегали мурашки: на взгляд, плевок с метровой дистанции пробивал обшивку с гарантией. Только задняя часть сооружения казалась не то, что вздутой, а как бы наполненной, словно там – находилось что-то, все-таки обладавшее и весом и прочностью.

– Остроумно, – почти без акцента проговорил Майкл, показывая на машину пальцем, – а издали практически невозможно отличить от настоящей. По изяществу легко узнать руку хозяина.

– Наш хозяин, – при всем моем глубочайшем уважении к нему и его способностям, не имеет к данному изделию ни малейшего отношения, – это "Су-36", "Вуаль" серии "К". Очень практичная и на многое годная вещица… Да что я говорю, – сейчас заправим, и сами увидите.

– Вы… пилот?

– Да что вы! Я, к сожалению, не пилот, но и не офицер ка-гэ-бэ, как вы, может быть, подумали. Я, вообще-то, скотовод.

– А… почему, – Майкл развел руками, – я должен думать, что вы из ка-гэ-бэ?

– Скорее всего, – предрассудок, уважаемый. В киноштампах второго поколения иностранцы, – вообще-то хорошие, но насквозь оболваненные буржуазной пропогандой и, угодив в СССР, склонны видеть айджент КГБ в каждом встречном.

– А первое поколение?

– Там все иностранцы были, понятно, шпионами, – скотовод, глядя на него, часто-часто моргал, то, что называется, – хлопал ресницами, – но это было, в общем, еще до меня.

– Это надо понимать так, что над вами самими эти самые штампы не довлеют?

– Разумеется. Наверное, именно поэтому у меня кое-что по этой части получается. Вот вы, например, совершенно правильно бросили баловство со своим акцентом. Он у вас носил несколько, так сказать, – перемежающийся характер.

– Мне показалось, что дальнейшее лицедейство будет выглядеть уж слишком глупо. В конце концов – нет никакого криминала в хорошем знании русского языка, не правда ли?

– Ни малейшего! Более того, как раз сам уровень ваших познаний практически безоговорочно доказывает, что вы именно что не шпион.

– Своими словесными парадоксами, – Островитянин усмехнулся мимолетно и невесело, – вы еще больше усугубляете парадоксальность ситуации. И кем же я, по-вашему, могу являться, если не шпионом?

– Да я уже говорил, вы только не сочли нужным обратить внимание: вы турист. Человек, прибывший для того, чтобы поглядеть собственными глазами, получить личное впечатление и составить собственное мнение, называется туристом вне зависимости от конторы, которую он представляет. Точнее, – думает, что представляет, потому что в конечном итоге человек может представлять только самого себя. Смешнее всего получается, когда такой вот турист считает, что он во-первых – первый, во-вторых – единственный, а в третьих – неповторимый… Да не обижайтесь, – не вы один. Каждый турист, практически без исключений.

– О, так у вас богатый опыт?

– Что ж делать! Как вам, безусловно, известно, туристический бизнес – один из первых по прибыльности. Так что нам всем приходится, по мере сил, приспосабливаться ко всяким подобным делам. Поневоле научишься с первого взгляда узнавать такого рода персонажей.

– Скотовод?

– Увы! Это не просто правда, это правда, вы себе просто не представляете, на сколько процентов.

Улыбка англичанина искривилась и еще немного, он коротко ткнул по направлению субтильной конструкции с крыльями и повторил только:

– Скотовод?

– Говорю же вам, – это так, для души. Сами все увидите.

Он медлительным движением извлек из кармана комбинезона что-то вроде очередного дистанционного пульта и навел его в строну сооружения из трех стен и крыши, притулившегося неподалеку. Спустя несколько секунд на пульте затеплился и начал все ярче разгораться пульсирующий опалово-зеленый свет, и, в такт пульсации, возник и возрос до пронзительного звук, напоминающий и жужжание, и, одновременно, реверберирующий свист.

– Созрели, – непонятно сказал человек, назвавшийся Скотоводом, и Бог знает что еще подразумевавший под этим словом, потому что любые слова его, даже самые невинные, казались имевшими какой-то угрожающий подтекст, намек на что-то кромешное, – оно и к лучшему. Пора. Загостился я, если уж откровенно…

В темноте под навесом наметилось какое-то неторопливое, но весьма целеустремленное движение, настолько непривычное, что глаз поначалу отказывался его распознавать. Тяжело переваливаясь, к самолету, – и к ним, – ползли два громадных прозрачных слизня, распластавшихся в длину футов на восемь, в поперечнике – достигавших пяти-шести, и не менее трех футов в высоту, две чудовищных амебы, два мешка мутноватого, опалесцирующего студня, и слово "ползли" – не вполне подходило для этого способа передвижения. Правильнее было бы сказать, – "катились", как скатывается, увеличившись до какого-то предела, капля влаги, скондесировавшейся на наклонном стекле. Как гигантские капли ртути, если бы та – да стала вдруг прозрачной и целеустремленно двинулась по своим делам. Михаил тем временем нетропливо открыл какой-то незаметный лючок, и оттуда метра на два высунулся толстенный, не менее фута в поперечнике серый шланг, заканчивавшийся массивным, сильно сплюснутым конусом. Когда хозяин приложил эту исполинскую присоску к поверхности первого мешка, оболочка его в этом месте тут же потемнела, как лед весной, а Михаил, оглушительно гикнув, вдруг вспрыгнул на зыбкую спину мешка, потерял равновесие, затанцевал на одном месте, но все-таки не удержался, скатился на землю, во множестве употребляя почти бессмысленные от слишком частого употребления матерные артикли и восходящие колена родства самых неожиданных объектов в самых оригинальных падежах и склонениях. Он не успел еще закончить своей тирады, когда раздалось оглушительное чмоканье, гигантский Всхлип, перешедший в громкий, постепенно замирающий свист, и мешок почти мгновенно превратился в пустую оболочку, студенистый блин, но, как оказалось, ничего еще не кончилось: процесс значительно замедлился, но она продолжала усыхать, превращаться в тонкую кожицу, иссохшую, почти не существующую шкурку, хрупкую, как личиночные покровы, покинутые насекомым, и точно та же судьба без перерыва постигла второй мешок. Островитянин услыхал, как в недрах машины глухо загудели какие-то насосы, а Михаил неторопливо заправил шланг, достал из кармана чистый, но довольно-таки обширный платочек, протер поверхность присоски, закрыл лючок, протер и его, а потом – вдруг прикурил от спички и швырнул ее, непогашенную, на землю. Майкл отшатнулся, а то, что осталось от двух гигантских глыб студенистой плоти, вдруг пыхнуло быстрым, бездымным, почти не дающим жара пламенем и сгорело без следа. Англичанин вытер пот, неизвестно когда успевший выступить у него на лбу.

– Нельзя полностью исключить, что вы скотовод, – сказал он с тяжело давшейся флегматичностью, – но что вы дурак, – совершенно бесспорно. Что за страсть к дешевым эффектам?

– О! Еще какая. Меня может извинить только то, что – не только к дешевым… Ну что, – уперев руки в боки, он повернулся к Майклу всем телом, – полетите вместе со мной?

– Если меня хорошенько свяжут.

– И вы всерьез считаете свое поведение логичным? Специально приехать с другого конца света, чтобы побольше тут увидеть, а когда предлагают самый короткий и эффективный способ к этому, – колеблемся, подаем задом и начинаем пятиться. Остается только повернуть восвояси и тогда уже больше не оборачиваться.

– О, мой бог… – англичанин устало поморщился, как будто у него вдруг нудно заболела голова, – нужно обладать совершенно особым везением, чтобы, попав в Россию, сразу же напороться на психа. Какие бы цели я ни преследовал, в мои намерения вовсе не входит ради их достижения – лететь неизвестно куда, имея в качестве пилота неуравновешенного, совершенно мне непонятного, смутного типа, обожающего дешевые розыгрыши. Видите ли, скотовод, – после сорок пятого года у нас в Германии значительно поубавилось фанатиков. Очень значительно. Можно сказать, что их и вовсе нет.

– И все живут только для того, чтобы, чуть что, пасовать, отступать и поворачивать назад? Да еще считают это жизнью? Однако дела у вас даже еще хуже, чем я думал… В таком случае не смею настаивать.

Помолчав, чтобы в какой-то мере переварить сказанное, Островитянин осторожно осведомился:

– И подобное внимание оказывается всем э-э-э… туристам?

– Разумеется – нет. Только тем, кто обладает таким исключительным знанием русского языка. Понимаете ли, сюда ведь, как правило, наезжают из-за железного занавеса вовсе не Джеймсы Бонды. Вы просто не представляете себе, насколько – не Джеймсы Бонды. Основную массу составляют представители всяких мелких и средних фирмочек, желающих по-легкому сделать хорошие деньги… Впрочем, – мне пора. Очень рад знакомству, было крайне интересно.

Уже делая движение, чтобы отвернуться, Михаил сунул ему руку, сложенную лодочкой.

– Это следует понимать так, – говоря это Островитянин чувствовал, что делает страшнейшую, самую большую глупость в своей жизни, но его уже понесло, так, что поздно было – останавливаться и напрасно – уповать, – что приглашение отменяется?

– С какой стати? – Скотовод неподдельно удивился. – Я подразумевал именно то, что сказал: не смею настаивать, мне пора, приятно было познакомиться.

– И вам есть где разместить пассажира?

– Иначе не приглашал бы. Прошу…

Облачаясь под пристальным наблюдением тезки, Островитянин не забывал истинной цели своего визита.

– Вы производите впечатление злого… как это? Шута. Как у Эдгара По. Я все время жду, что эта конструкция развалится под весом моего зада, вы – сделаете кувырок вперед и начнете с хныканьем тереть резиновую шишку, набитую прямо на шлеме… А потом много-много лет с неизменным успехом будете рассказывать байки про идиота, поверившего, что на этом – можно летать…

– Ларингофон поправьте… Знаете, герр Кляйнмихель, это самое последнее, о чем я беспокоился бы на вашем месте. Вы даже не спросили, куда мы летим…

– Полагаю, – к вашим стадам, требующим неотложного хозяйского догляда. Это что-то меняет?

– Хорошо сказано, – Михаил одобрительно кивнул, – может быть, – как-нибудь позже. А сейчас нам дальше. Зна-ачительно дальше…

Часть пульта перед лицом пилота, с виду больше всего напоминавшая очень плотную и пропитанную бесцветным лаком ткань-клеенку, вдруг вспыхнула множеством мельчайших цветных искр, захватив часть "фонаря" и оказавшись многоцветным дисплеем, с самого начала, исходно разбитым на множество рабочих полей. Ожили стрелки на немногочисленных приборах, очевидно, – самых важных, выполняющих функцию дублирования. А потом раздался спокойный, отрешенный звон, ровный басовитый свист и этакое солидное, сдержанное погромыхивание, отдаленная гроза, как это бывает только у очень качественных и очень солидных турбин, так что Майкл как будто бы впервые почувствовал, что игра может выйти вовсе нешуточная: в хрупком с виду корпусе бесновалась силища страшная, в пору чему-нибудь куда более солидному. Тонкие крылья стали еще более плоскими, встали под прямым углом к фюзеляжу и как-то расправились, так что этот двигатель оторвал машину от земли, как пушинку, после чисто символического разбега длиной не более ста – ста пятидесяти футов, а потом – погнал ее вверх плавно, но неудержимо, как возносит ту же самую пушинку в заоблачные выси тропический ураган.

– И каждый скотовод может позволить себе такую машинку?

– Уважаемый герр Кляйнмихель! Мне кажется, что у вас сохраняется некоторое недоверие к роду моих занятий. Уверяю вас, – вы не верите мне совершенно напрасно. Если бы у вас в Германии был обладатель стада примерно в сто двадцать тысяч голов крупного рогатого скота вкупе с бойнями, молокозаводами, сыроварнями, кожевенными предприятиями и всей прочей промышленностью соответствующего назначения и размера, он тоже мог бы позволить себе, к примеру "Гольфстрим", а этот самолет – гораздо, гораздо его дешевле. В силу исключительной технологичности. Вот вы скажите, – почему мне никто никогда не верит? Я говорю неправду, – ей-богу! – не чаще других и реже большинства, – но мне не верят. Что за проклятие, право слово? Вы себе не представляете, как здорово это кое-когда мешает…

– Очевидно, – глубокомысленно проговорил англичанин, – вы говорите вовсе не то, во что вашему собеседнику хотелось бы верить. Люди, знаете ли, – такие эмоциональные существа… Послушайте, – это крейсерский сверхзвук?

– Совершенно верно. Видите ли, нам зачастую бывает настолько некогда, что сами по себе масштабы страны прямо-таки вынуждают нас идти на внедрение сверхзвукового транспорта. И, разумеется, соответствующих высот. В нашем случае это восемнадцать километров. Лучше, конечно, гиперзвуковые трансатмосферные средства, но это все-таки перспектива. Кроме того, – это неизбежно будут весьма крупные машины. По крайней мере на первых порах…

– Вы начали говорить о представителях мелких и средних фирм…

– А! Совершенно уморительная картина. Прибывают люди, знающие по-русски "водка", "карашёо" и "бабки", но при этом свято уверенные, что в Урюпинске или в Верхней Кижме люди обязаны владеть английским. Есть такие, которые на полном серьезе улыбаются так, как вы улыбаетесь только для лицедейных целей, чтобы изобразить Долбоеба-Иностранца Во Всей Красе Так, Как Его Представляют Себе. В прежние времена такие персонажи на территорию Союза не проникали никогда, ни при каком раскладе, а теперь, – вы не поверите, – лезут и лезут, не зная броду, с трогательной отвагой клерков, подавшихся на Клондайк за золотом. Тут бытует мнение о том, что это русские склонны рассчитывать на "авось", – так вот до этих ребят нам далеко. Кого ни возьми.

– По градиенту.

– Что?

– По градиенту, – с задумчивым видом, с которым и всегда валял дурака, повторил Майкл, – чуют запах и движутся в ту сторону, где он сильнее в настоящий момент. Не знают – откуда, не знают – чем именно, не знают, чем может обернуться, но устоять не могут. Надежность способа подтверждается хотя бы тем, что существованию мух, как вида, ничего серьезного не угрожает… Чего никак нельзя сказать об отдельных мухах.

– Ох, и не говорите! Лезли к каким-то дагестанским уродам, торгующим дурью, и те продавали их горцам в рабство. В Государственные Заказники, где, никому не мешая, занимались своим нелегким делом Ювелиры. Что вы там говорили про запах? Так вот один из них, прямо-таки в предельном соответствии с этим принципом, так и вообще безошибочно пролез туда, где ждала окончательной проверки готовая продукция, которая, естественно, приняла его, как родного, как самый подходящий объект и вообще, – в качестве подарка судьбы… Или взять того деятеля из Колумбии, который пролез в один очень серьезный эллинг, – с того, что от него осталось, сняли блокнот, на котором он, – вручную! На полном серьезе!!! Набрасывал схему строящегося "круизера"!!!

– Не может быть, – Островитянин, мало что понявший из увлеченного рассказа тезки, искренне, хотя и несколько нервно, рассмеялся, – это вы только сейчас придумали…

– Ну вот, опять! Вы слишком плохо знаете людей, если хоть какие-то их поступки еще кажутся вам слишком глупыми… Менее смешной и более серьезный вариант, это когда люди всерьез пытаются добыть серьезные вещи, воображая, будто ими можно пользоваться без столь же серьезной подготовки.

– По-моему вы просто пытаетесь меня запугать.

– Да нет, что вы, – позабавить. Пугали мы только в самом начале. Иногда даже излишне радикально. Потом были просто вынуждены хоть как-то их принимать, и сами не заметили, как оказались вовлечены в новый род деятельности. В конце концов пришли к тому, чтобы каждому ищущему непременно дать то, что он ищет. Дураку дать какую-нибудь глупость. Тому, что ищет неизвестно – что, – честно, с помпой вручить, что попало. Ищущему приключений – предоставить их в полном объеме, не жалко!

С колоссальной высоты, на которой проходил полет, земля была едва видна несмотря даже на исключительно ясную погоду. Сквозь дымку картина ее больше всего напоминала едва заметные прожилки в совершенно почти монолитном, плотном, молочно-белом кварце. Почти – бестелесная, почти – условная, почти – символ, – в лице этой машины материя как бы только обозначала свое присутствие на острие потока энергии, как бикини – обозначает наличие одежды поверх загорелых прелестей красотки, – но от этого она не менее уверенно резала горние выси, убегая от Солнца, и то – отставало постепенно, противоестественно заходя на востоке, уходило в будущее, которое еще только должно было наступить.

– И в соответствии с этим правилом что-то предназначено именно для меня, не так ли? Я правильно понял? Какая-то уж совершенно выдающаяся подлость? Из ряда вон? И что же именно?

– В одном вы можете быть совершенно уверены: силой вам никто, ничего навязывать не будет. Это во всяком случае.

– Да нет – в это я как раз верю, – задумчиво проговорил Островитянин, – хотя и не знаю, – почему… Но именно то обстоятельство, что вы мне даже не врете, – по какой-то причине как раз и пугает в первую очередь…

– Наверное, – потому что не понимаете, – любезно проговорил Шут, – а людям в высшей степени свойственно бояться всего непонятного.

– Очень тонко замечено. Мне непонятно, как эта хлипкая конструкция выдерживает сверхзвуковой полет и работу такого двигателя, не разлетевшись в считанные секунды, и, – вы правы, – это действительно пугает.

– Ну, если только это… Очень просто – адаптивная аэродинамика. Физику процесса не спрашивайте, не знаю, у вас еще будет возможность спросить у специалистов. Если захотите. Если вам будет до того. Если у вас к тому времени еще сохранится это желание. На мой взгляд, – простите за откровенность! – совершенно противоестественное.

– Хорошенькие штучки. Подобные машины со временем могут совершенно разрушить паритет.

– Разговор о вещах, сугубо мнимых, вряд ли может считаться конструктивным. Здешние реалии, герр Кляйнмихель, не вполне соответствуют стандартам того, что вы считаете здравым смыслом. Боюсь, что система координат, пригодная для… Германии, здесь окажется безнадежно смещенной. Будущее – это настоящее. Друзья – это враги. Твердь – это зыбь. Точь-в-точь как у некоего Оруэлла, в книжке про восемьдесят четвертый год, но вы ее вряд ли читали, турист…

– Скотовод?

– Именно. Что вовсе не мешает мне по совместительству быть еще и порядочной скотиной… Но вы меня перебили. Речь идет о том, герр Кляйнмихель, что вы слишком часто будете считать важными то, что на самом деле давно превратилось в фикцию, формальность, необязательный атрибут.

– Это ничего. Очевидно, что человек, имеющий сто двадцать тысяч коров имеет право на то, чтобы его не перебивали, какую бы ахинею он при этом не нес с загадочным видом. А уж если у него еще и собственный сверхзвуковой самолет, так и вообще дучше как это? А, внимать! Кстати, что за дрянью вы его заправляете?

– Додеканол, – любезно ответил скотовод, – или, если быть совсем уж точным, – 2,2-диметил-4,6-метил-октанол.

– А! Ну так бы сразу и сказали! Теперь понятно. Благодарю вас.

– Если живешь на отшибе, то, в некоторых случаях, это бывает выгоднее, чем возить Бог знает откуда – керосин. Тем более, что он фабрикуется стандартными порциями прямо вместе с упаковкой из любых остатков, содержащих целлюлозу. Очень удобно, когда машин одна-две.

– А у вас их, разумеется, больше.

– А у меня их, разумеется, больше. Поэтому присутствует и централизованная заправка.

– Вы про это арабам не скажите.

– Почему?

– Потому что они постараются зарезать каждого, кто может снизить цену на нефть и тем самым пустить их по миру.

– Да? Вот ч-черт! Об этом мы как-то не подумали… Но, боюсь, что теперь уже поздно было бы предпринимать что-нибудь по этому поводу. Так что придется им как-нибудь – того… Пережить.

– И сколь многим придется таким образом… переживать нечто подобное?

– Готового ответа у меня нет, подготовка – заняла бы слишком много времени, а наобум отвечать – не хочется. Несолидно.

– Это следует понимать так, что и во всех других случаях интересы всех прочих вас не будут интересовать точно так же.

– К сожалению, – а мне и вправду жаль, – никто из нас просто не имеет такой возможности, – считаться с интересами кого бы то ни было, – за рубежом. Это было бы недопустимой роскошью. Хватит того, что слишком со многим каждому из нас приходится считаться здесь. Честное слово, – этого больше, чем достаточно.

– А вы не боитесь?

– Чего например?

– Дестабилизации, – Майкл солидно пожал плечами, – войны. При известной систематичности в пренебрежении чужими интересами это с определенного момента становится… практически неизбежным.

– Представьте себе, что вы… поскользнулись на неизвестной дороге в кромешной тьме. Скользите все быстрее, и к тому же вам кажется, что склон как будто бы становится все более крутым. Не кажется ли вам, что в таких обстоятельствах бояться падения уже несколько… поздновато? И некогда, – тормозить надо, изо всех сил царапаться в обратном направлении, за неровности цепляться. С какого-то момента привыкаешь, и это становится образом жизни. А насчет войны… – Он пожал плечами. – Кто ж ее не боится? Боимся, конечно. Так и всегда боялись. Привыкли к этому страху, герр Кляйнмихель. Только ведь всем прочим и тем более надо бояться. Гораздо более. Сами знаете, как в последнее время заканчиваются боевые действия…

– Оскар.

– Что – Оскар?

– Меня зовут Оскар.

– Это как Уайльда?

– Да, примерно. Слишком долгие церемонии меня, право же, утомляют. Разумеется, я не настаиваю и тем более не претендую на то, чтобы называть по имени вас.

– О, бога ради!

А как протекали в последнее время боевые и подобные действия он знал. Особенно – в самое последнее время. Примерно – начиная со случая с адмиральским гербарием, собранным на палубе атомного авианосца "Т. Джефферсон" – и до начала этой поучительной экскурсии в Страну Большевиков. Еще как знал. Такое знал, о чем другие и понятия не имели. О чем и знать-то было противно, что и вспомнить-то было нехорошо.

Постоянный потребитель наркотиков непременно, в считанные часы отыщет пушера хотя бы даже и в чужом городе, – это при том, что у правоохранительных органов ничего подобного не получалось даже и при всех стараниях. Гомосексуалисты отыскивают себе подобных в любой толпе, тогда как посторонний не заметит в очередном прохожем ровно ничего особенного. Уголовник отыщет подобных себе, попав в другое полушарие. Нет, тут есть совершенно рациональные компоненты, условные знаки, организационные моменты, имеющие международный характер, – но какая-то мистика все-таки присутствует тоже, несомненно. Есть тут что-то от стихийной тяги, подобной тому, как положительный заряд – чувствует отрицательный, а магнит – другой магнит. Как всякая свинья неизбежно находит соответствующую грязь, если у нее будет к тому хоть малейшая возможность. Человек, отыскавший, наконец, Свое Место, не испытывает в этом никакого сомнения: ощущение это носит непосредственный характер и не нуждается в рациональных обоснованиях. Тем более это относится к людям, чувствующим себя чужими в той среде, в которой родились.

Гэндзабуро Сато, двадцатидвухлетний студент Осакского университета, был именно таким. Еще в пятнадцать лет, еще будучи по преимуществу скорее продуктом воспитания, нежели личностью с развитым самосознанием, он с ужасом поймал себя на кощунственной мысли: он не хочет служить в крупной фирме. Не хочет, упорно трудясь, год за годом делать карьеру, занимая все более и более высокое положение. Не хочет, – хотя попробовал бы только, отец выгнал бы и позабыл, что у него есть сын! – создавать свое дело и, трудясь до пота, расширять его, к старости отложив некую сумму на на эту самую старость. Пользуясь непонятно, откуда взявшейся, врожденной сноровкой, он умудрился даже ознакомиться с жизнью якудза, – и был предельно разочарован. Та же иерархия, то же беспрекословное подчинение младших – старшим, та же дисциплина и те же непреложные требования безусловной верности, что и в любой фирме, только с татуировками и еще большей тупостью рядовых исполнителей. Свободным художником?!! Только не он!!! Немыслимое, не вмещавшееся в голове, не имеющее права на существование неприятие всех мыслимых для его среды и происхождения жизненных сценариев зрело долго, никак себя не проявляя, пока однажды утром, спросонок, не сформулировалось в краткую, предельно нигилистическую формулу: он не хочет быть самураем. Никаким – самураем. Какую бы соответствующую современным реалиям видимость не имел этот статус. Этот многоликий, как Протей, всепроникающий архетип. Вспомнил кстати, что никогда по-настоящему не любил самурайских фильмов, только не задумывался об этом, не осознавал своей нелюбви. Куда более привлекали образы ронинов, – только и тут было одно существенное "но": для того, чтобы приобрести этот статус, необходимо было изначально быть самураем. К сожалению, даже самая твердая убежденность в том, чего он не хочет, ни в коей мере не помогла ему понять, чего он все-таки хочет.

Стрелка компаса его личности неуверенно колебалась, будучи не в силах дать ясное направление, его собственный полюс оказался слишком далеко, но все-таки некоторые румбы мелькали чаще других.

Работа допустима, служба – нет.

Наниматель допустим, работодатель – как исключение, и на самый короткий срок, хозяин-сюзерен – никогда.

Работая за деньги, слишком сильно зависишь от других людей, и помнить об этом нужно каждую минуту. Чтобы не тратить на это ни единой лишней.

Работать только на себя – невозможно, но к этому надо стремиться. Если придется – то всю жизнь.

Безусловно только собственное существование, и никак нельзя доказать, что все прочие люди действительно существуют. Поэтому удобнее всего считать, что интересы этих прочих мнимы и уже поэтому не могут иметь значения. Равно как и их так называемые жизни.

Нет ничего, кроме ощущений. Мы можем мнить о себе что угодно, но на самом деле мы ищем только ощущений. Исключительно ощущений. Ничего, кроме ощущений. И бежим – исключительно только от ощущений.

Движение в сторону самого сильного запаха со стороны может выглядеть сколь угодно сложным, но суть его очень проста. Предельно проста: неуклонно двигаясь таким образом, рано или поздно окажешься в самом его средоточии. Если, понятно, не сгинешь по дороге. С Запада, – с самого ближнего Запада, – явственно и достаточно устойчиво тянуло чем-то таким, причем уже какое-то вполне заметное время. То от рыбаков приходилось слышать совершенно баснословные истории, а то и вообще в руки попадалис странные предметы с континента. Филиалы общества японо-советской дружбы, доселе влачившего довольно-таки жалкое существование, в последнее время множились, как амебы, росли, как грибы, и были деятельны, как целеустремленные крысы, наконец-то добравшиеся до склада Стратегического Резерва. Стало вдруг что-то уж подозрительно модным навещать считанных живых родственников в России и несчитанные могилы родственников павших. Расцвел обмен студентами, и это показалось Сато наиболее подходящим вариантом. В конце концов, – студент он или нет? В одном заповеднике под Хабаровском он, наконец, нашел свое место. Нашел себя и практически мгновенно понял смысл жизни. Своей собственной, поскольку смысл жизни вообще интересовал его меньше всего, а задумываться о нем показалось бы ему верхом нелепости. Это, разумеется, не значит, что он поселился в этом заповеднике, потому что тот, кто однажды обрел свое место, с той поры всегда носит его с собой. Не покидает его никогда, где бы ни находилась в данный момент его бренная оболочка. Чуть ли ни по запаху, верхним чутьем, отыскав этих русских, разбавленных некоторым количеством китайцев, корейцев и казахов с бурятами, он испытал ощущение, право же, сходное с тем, которое испытывает человек, воссоединившись после долгой разлуки с семьей. Они были для него куда более своими, нежели родители, брат, и случайные подружки, вообще – чем кто бы то ни было прежде. Куда более своими. Просто несопоставимо – более. По сравнению с этой близостью всех остальных смело можно было считать просто-напросто чужаками. Эти люди не требовали от него верности, послушания, преданности, непременного служения каким-то их интересам, потому что были вообще единственным приемлемым для него обществом. Единственным вариантом. Для него – и ему подобных.

Он был невысокого роста и, скорее, худощавым, но, тем не менее, при взгляде на его фигуру было каким-то образом видно, что он не только исключительно вынослив, но еще и очень силен, пружинистой, упругой, как у леопарда, силой, и не слишком-то легок, весь как слиток булатной стали, на голове его красовался ежик густых, коротко остриженных волос, а широкая, чуть хищная улыбка обладала неотразимым действием на девушек вне зависимости от народа и расы. Но, будучи своим, он все-таки был азиатом, и поэтому взялся за дело, с которым, по его мнению, не справился бы больше никто. Ни у кого просто-напросто не хватит ни выдержки, ни терпения, ни, главное, невероятной его способности сколько угодно времени находиться наедине с собой, когда не так уж важна – темнота, не существенна – теснота, не имеет значения – вынужденное безделие.

Именно по этой причине он уже третьи сутки почти непрерывно находился под водой, сравнительно неглубоко, на борту крошечной подводной лодки, расчитанной на одного пассажира. Идея – была его, но воплощение, хоть и проведенное при активном его участии, было, разумеется, делом, неизмеримо превышающим его компетентность. Корпус состоял из чего-то, напоминающего упругий студень, во внутренних слоях доходящий до почти стеклянной жесткости, и с виду был как мутно-зеленое стекло, так что почти сливался с водой, становясь практически невидимым. Кроме того – он куда более успешно поглощал акустические колебания, нежели любые покрытия любых подводных кораблей, существовавших до сей поры. Нечто вроде жабр, чтобы хоть отчасти возмещать затраты кислорода, – он был нужен для дыхания, а еще – для работы ЭХГ, подзаряжающего сверхпроводящие накопители. Теоретически емкость таких устройств была неограниченной, но на практике они не были ни слишком миниатюрными, ни слишком емкими: в противном случае разность потенциалов оказалась бы чрезмерной. Настолько, что изоляция "плюса" от "минуса" становилась в таких условиях прямо-таки неразрешимой технической задачей. Даже при "мозаичных" технологиях.

В качестве движителя после долгих колебаний избрали перистальтическую камеру, как у головоногих моллюсков, а потом долго-долго подбирали такие ее параметры, при которых шум от ее работы сливался бы с основным звуковым фоном океана. Ему указали режим, бывший в этом смысле наиболее эффективным. Настойчиво рекомендовали поддерживать его, по мере возможности, – постоянно.

– Да если все время идти в этом режиме, – говорили ему, – тебя и вообще никак нельзя будет обнаружить. Ей-богу.

Во время ходовых испытаний он выдержал хваленый режим аж минуты три, не больше: получившийся в ходе работы инфразвук вызывал темный ужас и слепую панику даже у бесстрашного Гэндзабуро. Особенно если в буквальном смысле этого слова сидеть на источнике этого самого инфразвука. Помнится, – он тогда довольно много всякого сказал рекомендовавшим. Даже не ожидал от себя такого красноречия на языке, еще совсем недавно совершенно незнакомом. Так что никуда не делись высоколобые умники, пришлось им кое-что переделывать.

Нельзя сказать, чтобы изделие обладало рекордными параметрами по скорости, глубине и автономности, – особенно по сравнению с атомными ракетоносцами, – но вот что касается Тени и Тишины, машина могла бы поспорить вообще с чем угодно. Особенно теперь, когда никто еще и понятия не имел о ее, – мягко говоря, – необычных акустических характеристиках. Антенна для нужд спутниковой навигации и связи, – тоже через спутник, – опять-таки представляла собой гибкий, при нужде легко меняющий длину отросток из плотного электропроводящего студня. И его – наводили. Третьи сутки терпеливо, как рептилия, поджидающая добычу, лежа в теплой жиже болота, полуприкрыв глаза и едва шевелясь, он скрадывал, каждый раз шел наперерез своей быстрой добыче, умудряясь с каждым навигационным циклом оказываться к ней все ближе. Впрочем, развернись желанный приз на сто восемьдесят и рвани восвояси со всем своим тридцатиузловым ходом, – он отступился бы от своего намерения, чтобы попробовать еще раз, потому что теперь считал стремление непременно пасть смертью храбрых, столь распространенное в Императорской Армии во времена Тихоокеанской Компании, за проявление специфического, только японской цивилизации присущего невроза, поскольку именно невроз лежит в основе каждой цивилизации, любой цивилизации, и именно характеру цивилизационного невроза обязана любая цивилизация своими отличиями от всех прочих. Когда он, отправляясь в поход, повязал голову белой лентой с Красным Тавром и иероглифами, остающиеся на берегу спросили его.

– Дань традиции? А если бы родился пораньше, то был бы, поди, в первой волне над Перл-Харбором? Во славу Императора и Отечества?

– Уж в этом можете не сомневаться. Но только, понятно, не во славу кого бы то ни было, а только и исключительно только по собственной воле и из побуждений убежденного убийцы. А ленточка… – но вы же понятия не имеете, что на ней написано, не так ли?

– Но почему непременно сюда? Что за нужда такая?

– Необходимость срочной консультации, сэр. Дело в том, что я до сих пор не слышал ничего подобного.

– Ну, – усмехнулся капитан-лейтенант, – это еще не показатель. Давай-ка, что у тебя там…

Где-то, в бесконечной дали под водой мерно бил колокол, но удары звучали так, словно многотонный язык колокола был обшит многими слоями кожи, резины или же чего-то похожего на плотный войлок.

– Пеленг? – Флагманский гидроакустик сразу же посерьезнел.

– Не удается взять. Слишком низкий звук.

– Дистанция?

– Такое впечатление, что остается неизменной вот уже… десять минут.

– Хо-хо… Это при том, что мы идем двадцать пять узлов.

– Да, сэр.

– Почему не сообщили р-раньше?!

– По-прежнему тихо?

– Да, сэр. – Флагманский специалист находился тут же, то же самое время и слышал ровно то же самое, но, на всякий случай, лучше отвечать даже на риторические вопросы начальства, хотя некоторые в подобных случаях сердятся. – Неидентифицированный шум прекратился в… пятнадцать – сорок по поясному времени и более не возобновляется.

– Будем считать, что это из разряда тех происшествий, подоплеку которых не удастся выяснить никогда… А эт-то еще что такое?

Лейтенант поднял глаза на экран, где высветилась графическая развертка звука, обратившего на себя внимание начальства.

– Ничего особенного, сэр. Гармонические колебания. Похоже, что обычный переменный ток, сэр. Видимо, – довольно большой мощности.

– Н-нда? – Рассеяно осведомился специалист. – А частота?

– Пятьдесят герц, сэр!

– Что-о?!!

Он недоговорил, потому что спорное "р-р-р-р-р" в динамике внезапно стихло, а моряки почувствовали мягкий, почти незаметный, но все-таки ощутимый толчок. Как будто бы от средненькой волны, не в свой черед, не в такт ударившей в борт громадного корабля и заметной только по этой причине. А на самом деле это гигантская, двадцатитонная сопля зеленого цвета со всего своего немаленького разлета, еще умноженного собственным ходом авианосца, воткнулась под левую "скулу" корабля, а ее неимоверно-липкое вещество, по плотности точь-в-точь соответствующее океанской воде, толстым слоем размазалось по подводной части борта.

Гэндзабуро Сато, находившийся в этот момент на дистанции без малого в двенадцать километров, вдруг ощутил, что рот его наполнился водянистой слюной, а кожа – бледнеет, становясь похожей на желтоватый известняк. Как будто на краткий миг, на считанные секунды до него дошло, что именно он делает, и чем эти деяния могут обернуться лично для него. Прямо сейчас. Буквально через пару-тройку минут. Религиозный, – приблизительно, – как банковский сейф, тут он вдруг живо припомнил молитвы, которые учил в раннем детстве и начал истово молиться. Для этого были не то, чтобы серьезные, но все-таки реальные основания. Дело в том, что ударная волна всякого рода стэксов и гармонитов порой вела себя чрезвычайно своеобразно, вопреки всему, что предсказывала на этот счет классическая теория. Примерно так же, как свойства лазерного луча отличают его от света некогерентных источников. Так что у него было, о чем попросить Будду.

Взорвавшись, гармонит разрушил кристаллическую решетку металла, превратив покрытую им стенку двойного борта в пыль, в разогнанную до космических скоростей, аномально-тяжелую взвесь. Авиационное горючее, заполнявшее пустоту двойного корпуса, плохо сжимаемое, как большинство жидкостей, не успело перераспределиться и передало усилие дальше, по прямой, превратив внутренний слой обшивки в летяшие с гиперзвуковой скоростью сегменты. От поверхности океана откололо тяжеленный сегмент полулунной формы, как бы грубый слепок обводов корпуса, состоящий из воды, и подняло его высоко в воздух, так, что на какие-то бредовые мгновения он завис там, как исполинская глыба сверкающего зеленоватого льда, как озеро в небе, как мираж со сладкими водами – в безводной пустыне. В борту гигантского корабля образовалась брешь более, чем на половину корпуса длиной и больше тысячи квадратных метров – по площади. Но какой бы страшной, какой бы смертельной ни была рана, но ушиб был гораздо страшнее ее. Контузия – была, если можно так выразиться, родовой особенностью, фирменным знаком всех гармонитов со стэксами, поэтому в считанные мгновения разошлись десятки и сотни швов, лопнули, искря короткими замыканиями, бесчисленные провода, а массивные агрегаты, – включая реакторный блок, – стремясь сохранить собственный покой и равновесие аж с самим центром Метагалактики, сорвались со всех креплений и амортизирующих устройств – навстречу удару, когда корпус содрогнулся в молниеносном рывке. Два человека, многозначительно глядевших друг на друга в помещении акустического поста, ничего не успели понять: просто пол содрогнулся, ударив их по глазам, и все кончилось. Уже раньше было замечено, что во фронте стэксовой волны обычная взрывчатка ведет себя, порой, парадоксально, но часть боеприпасов все-таки взорвалась, воспламенив взметенное, отчасти превращенное ударом гармонита в мельчайшую пыль авиационное топливо. В небо взметнулась стена огня, – а потом в это пламя, в этот гигантский пожар рухнула с неба громадная масса воды, и, словно именно эта тяжесть сломила его, корабль усталым движением лег на борт. Потом раздался еще один страшный взрыв, сквозь вдруг разверзшуюся палубу вырвались языки пламени, – и изодранный остов в считанные минуты скрылся под водой.

Глубины в этом месте достигали двух тысяч восьмисот пятидесяти метров, но это – с какой стороны глянуть. На склон подводного ущелья, исполинской выемки, бывшей куда как поболее, нежели пресловутый Гран Каньон, и до краев заполненной жидким илом, опустился бывший корабль, но не остановился, продолжая катиться вниз, вниз, на самое дно, и гигантские, километровые клубы, целые тучи темной мути поднялись там, где он, пронизав зыбкую поверхность этого подводного болота, без следа канул в полукилометровую толщу полужидкого осадка.

– Ах, как неудачно все получилось! Ведь вот-вот, еще бы чуть-чуть, – и все было бы в порядке! Черт бы побрал это самое ООН, вечно оно суется не в свои дела.

– И, – что характерно, – в самое неподходящее время.

– Вот именно! Когда они нужны, – так не дождешься, а когда вот-вот, еще бы чуть-чуть, и… Теперь опять ждать, когда утрясется, когда эти пр-роклятые миротворцы, наконец, уберутся восвояси, заново готовиться, заново ждать подходящего момента…

– Заново призывать миротворцев на помощь, – совершенно в тон подхватил Н" Квале М" Писи, – когда не мы прижмем намгали, а они – нас. Навроде того, как это было три года назад.

Собеседник его умолк и аж зажмурился от нестерпимого воспоминания. Было, чего греха таить. Было! И намгали прижали их, и в ООН обращались, кланялись, и терпели вежливое издевательство международных чиновников… И так и не добились в конце концов ничего существенного. Но все равно, – напоминать об этом нестерпимом позоре было совершенно недопустимым хамством. Кого другого за подобное он, пожалуй, просто убил бы… Но с М" Писи это, разумеется, совершенно невозможно. К сожалению. Пока. К сожалению – пока – невозможно. Потом посмотрим.

Казалось, – он смотрит в другую сторону и не видит, не может видеть выражения его лица, но, похоже, видел-таки: выдержав после высказанного оскорбления надлежащую паузу, Н" Квале осторожно, как бы между прочим, и по-прежнему глядя в сторону, пробормотал:

– Но, может быть, не все так плохо, как кажется…

– Что такое? – Черный, как сапог старшины-сверхсрочника, и такой же блестящий, генерал ощутимо напрягся. Незаурядное чутье не подводило его, когда кончалась обычная болтовня, и речь обретала предметность.

– В составе миротворцев есть наши русские друзья.

– ТВОИ друзья.

– Хорошо, – он пожал плечами, – пусть будут мои. Это что-нибудь меняет?

– Продолжай.

– В последнее время они не упускают подобных случаев. Никогда не упускают. Они, видишь ли, – настаивают, и им не могут отказать.

– И они помогут нам решить вопрос с намгали?

– Могут помочь. Мне так кажется, и вряд ли я ошибаюсь.

– Окончательно решить вопрос?

– Да.

– Гм… Интересно, – каким образом?

– Если бы я знал это, то не стал бы просить о помощи посторонних.

Да, конечно. Да если бы ты знал это, если бы ты знал то! Если бы ты знал – как, то не сказал бы. Даже разговора бы не завел. Сожрал бы всех, да и все! И меня в том числе. Как бы ни в первую очередь. Вообще мыслей в его кучерявую голову пришло довольно много, но вслух он сказал другое.

– Но ведь нам никто не мешает попробовать, а?

– Никто, – решительно тряхнул головой Н" Квале, – вот только…

– В чем дело? И помни – это ты предлагал. Не хочешь говорить по-человечески, так и не затевайся…

– Мои, как ты сказал, русские друзья обязательно попросят чего-нибудь за свою помощь.

– Что я слышу? – Генерал засмеялся дробным, несколько нервозным смехом, даже и не смехом вовсе, а так – хихиканьем, из которого исполнителю трудно бывает выбраться, однажды начав. – Им теперь недостаточно обещания идти некапиталистическим путем развития?

– Это не так смешно, как может показаться…

– Ладно. Посмотреть, пощупать, поговорить нам и впрямь никто не мешает. Белые называют это "изучить вопрос". В конце концов никто не мешает нам сослаться на объективные обстоятельства, когда вопрос намгали будет окончательно урегулирован.

– М-м-м… да. Будем надеяться.

Вошедший, совсем молодой парень, не старше двадцати двух – двадцати трех, при всей своей поджарости, – даже, пожалуй, худобе, – был огромен. Войдя в оби, бывшее чем-то вроде негласной ставки генералитета, а по сути – родовой верхушки племенного объединения хасимба, он молча, без приглашения сел, и массивный табурет заскрипел под его тяжестью. Он был в высокой фуражке с длинным козырьком, надвинутой так, что в тени ее почти невозможно было разглядеть очень светлых, редко мигающих глаз, в глухом, тяжелом на вид камуфляже, в высоких ботинках на толстенной подошве, но при этом не было никаких признаков, что ему хоть сколько-нибудь жарко. Смоляное лицо генерала Мугамбы было покрыто потом, а только слегка загорелое, неподвижное, со слегка впалыми щеками лицо миротворца выглядело совершенно сухим. Молча, не меняя выражения, выслушал он проникновенную речь о варварах-намгали, которые только одни, – Господь свидетель! – мешают построению социализма в их прекрасной стране, которая, к тому же, так богата и так выгодно расположена. Не видя ровно никакой реакции на свои излияния, генерал закончил свою речь далеко не так громко и уверенно, как начал. Что-то подсказывало ему, хоть и стихийному, но, право же, – незаурядному психологу, что всякие словесные кружева будут совершенно бесполезны в разговоре с этим серьезным юношей и могут считаться не более, чем простой данью ритуалу.

Выдержав недолгую паузу, миротворец, наконец, заговорил. Его французский был если и не безукоризненным, то, по крайней мере, весьма приличным.

– Насколько я понял, вы хотите полностью ликвидировать племя намгали, своих исконных соперников и врагов. Причем сделать это так, чтобы никакие миротворцы ничего не смогли бы сделать, а вы сами остались бы в стороне. Я правильно вас понял?

– Нам действительно нужно, – Мугамба облизнул вдруг пересохшие губы, – окончательное решение вопроса намгали.

– Я настаиваю на определенном ответе, поскольку окончательно решенные вопросы требуют для своего решения не менее окончательной определенности. Да или нет?

– Ну…

– ДА – или НЕТ?

– Да.

– Утверждают, что многим гораздо легче произнести это коротенькое слово, что бы за ним ни стояло, нежели четко обозначить свои намерения собственными словами. Оказывается, это справедливо и для африканцев. Таким образом, если ваши намерения действительно так серьезны, мы начинаем решать вашу проблему, но вы должны понимать, что это возлагает на вас не менее серьезные обязательства. Надеюсь, – это вполне понятно?

– О каких именно обязательствах, – голос генерала вдруг сорвался и он был вынужден откашляться, – примерно может идти речь?

– О, ничего особенно сложного. Вы будете выполнять все, что мы вам скажем. Просто-напросто.

– А если я откажусь? Предложу считать, что этого разговора не было вообще?

– А вот так не получится. Вы должны понимать, что даже сам по себе факт такого разговора имеет свою цену. Немалую, надо сказать. Вы должны быть в курсе, что злого духа не вызывают просто так, чтобы только поглазеть на него. Сказки всех народов мира в этом смысле поразительно единодушны…

Движения его громадного тела были настолько стремительны, что генерал не смог даже уловить момента, когда русский исчез с табурета, а его глаза оказались вдруг совсем рядом с его лицом. Одной рукой он приподнял рослого, мускулистого негра в воздух, впившись в его глубоко посаженные глаза своими, в которых клубился дым пожаров, что от горизонта до горизонта, и проблескивало тусклое, багровое, адское пламя.

– Надеюсь, – прошипел он, – ты понимаешь, о какой именно цене идет речь? – И рявкнул вдруг, окончательно круша волю собеседника. – Знаешь или нет?!!

– Да…

– Что ты там сипишь, как издыхающая змея? Громче!

– Понимаю! – Взвизгнул генерал.

– Да уж надеюсь. – Спокойно опустив Мугамбу на пол оби, он мгновенно вернулся к прежнему, бесстрастному и предельно деловитому, как у нотариуса в пятом поколении, тону. – И, ради Бога, – не пытайся с нами хитрить на свой негритянский манер. Тебе лучше застрелиться самому, чем на секунду, на одну крохотную секундочку вообразить, будто ты такой умный, чтобы играть с нами хоть в какие-то игры…

Переводя дух и с ненавистью глядя на дверь, за которой скрылся русский, Мугамба поймал себя на мучительных попытках вспомнить, – кого или что напомнил ему визитер? И только потом, по прошествии порядочного времени, когда он давно уже оставил эти бесплодные и, вообще говоря, ненужные воспоминания, – вспомнил. Генерал учился в Париже, городе куда более бандитском, чем об этом думают иностранцы, достаточно долго жил в Нью-Йорке и Чикаго, которые в этом смысле тоже имели вполне заслуженную славу, и именно поэтому отыскал в памяти подходящий образец: гангстер. Дельцу понадобилось решить щекотливую проблему, он обратился в мощный мафиозный клан, и оттуда явился представитель. Молодой, но уже вполне сложившийся мерзавец из числа самых перспективных, обещающих со временем занять самые первые места в иерархии банды, и разговаривает с ним именно так, как надлежит говорить гангстеру – с лохом, пусть даже и платящим ему деньги за определенную работу. Совершенно та же манера поведения, та же грубая определенность слов, обращаемых к фраерам, та же внушительная, деловитая хмурость, и та же предельная бесцеремонность, протекающая от твердого знания, что вот он – не сам по себе. Что он – представитель силы, всегда стоящей за его спиной, не связанной никакими законами и условностями, а тронуть его – обозначает бросить вызов всей этой силе.

В данном случае аналогия была полнейшей, и разницу составляло, разве что, только то, что банда за спиной негодяя была, по слухам, неизмеримо крупнее и опаснее, а сам он – куда более тщательно отобран и подготовлен. Отведя данному явлению соответствующую клеточку, навесив на него имя-ярлычок, Мугамба даже несколько подуспокоился, как парадоксальным образом успокаиваются пребывающие в бегах, когда арест все-таки уже состоялся, или больные неизвестно – чем, когда диагноз, даже сколь угодно скверный, в конце концов устанавливается.

Верный взятым на себя обязательствам, – это было тем более не обременительно, что соответствовало собственным интересом, – Миротворец уже на следующий день был там, где жили намгали. Его видели беседующим с влиятельным местным мгангой, – Бекеле, и то, как он угощал седого негра сигаретами. Больше он не ходил в селения намгали, зато прямо на следующее утро в лагерь миротворцев явился мганга. Глаза старика, отлично знавшего себе цену, личности сильной и властной, на этот раз были как у больной собаки. Он непременно желал увидеть молодого русского офицера и добился своего. Они беседовали наедине, прямо у ограждения лагеря, но издали было видно, как старик настойчиво просит миротворца о чем-то, а тот всем своим видом являет непреклонный отказ. Как он поворачивается, чтобы уйти, а мганга в отчаянии хватает его за плечо. Как он оборачивается. Как отстраняет колдуна, норовящего то поцеловать ему руку, то опуститься перед ним на колени. Прямо в пыль. Очевидно, сердце его несколько смягчается, потому что разговор, кажется, все-таки получает продолжение. Старик приходит каждый день, робко дожидается в сторонке, когда русский выйдет, они отходят в сторонку, о чем-то быстро толкуют, старик получает сигареты и поспешно удаляется восвояси.

На четвертые сутки у намгали начался грандиозный пир. Со скоростью ветра распространяется слух, что "еды вволю, угощают всех, дают с собой, а если не хватит, то будет еще". Собственно говоря, намгали и вообще любили веселиться, явно предпочитая веселье всякой работе, поэтому поначалу миротворцы не обратили внимания на очередное празднество, на которое, как мошкара – на огонь, со всех сторон валили все новые толпы народа. День и ночь рокотали барабаны, раз за разом – бессчетное количество раз! – мганга, при полном жреческом облачении, при всех самых сильных амулетах, простирает руки, благославляя очередной котел, в котором булькает Священный Напиток. Когда празднование, и не думая стихать, продолжилось и на третий, и на четвертый день, наблюдатели миротворцев заподозрили неладное.

Чудовищный, необозримый, неряшливый табор был накрыт звенящей пеленой мух, немыслимое зловоние чувствовалось за километры, а на ближних подступах земля была так загажена, что некуда было поставить ногу. Исхудавшие, иссохшие на щепку, намгали продолжали веселиться. Иные из них падали от истощения и засыпали сном, подобным смерти, но просыпались все-таки, со стоном брели к котлу с варевом мганги, осушали черпак – и на глазах обретали прежнюю энергию. Впрочем, при ближайшем рассмотрении выяснилось, что просыпались далеко не все. Там и сям лежали очевидные покойники, на которых никто не обращал особого внимания, и, учитывая размеры табора, общее число их должно было быть вовсе немалым. Чем дольше наблюдатели присматривались к творящейся вакханалии, тем больше подробностей им открывалось и тем меньше нравилось им происходящее. Так, например, выяснилось, что грудные дети погибли уже практически все: на них перестали обращать внимание с самого начала празднества, и они умерли первыми просто-напросто от голода, жажды, грязи и мух. Пока связались с лагерем, пока решали, что делать, пока прислали спасателей из числа миротворцев, число покойников еще значительно возросло, а когда спасатели, – включая всех медиков миротворческого корпуса, – прибыли, то ясно поняли, что масштаб происходящего значительно превосходит их возможности. Просто-таки неизмеримо. Те, кого удавалось насильственно вырвать из этого колоссального, на много миль простирающегося, иррационального бедлама, – продолжали умирать уже в срочно развернутом госпитале: миротворцы просто-напросто не были приспособлены к тому, что на самом деле творилось у них на глазах. Больше всего пугало полнейшее равнодушие празднующих к судьбе самых близких, – и еще выражение безумного счастья на лицах. Даже у некоторых усопших. Еще через пару дней на месте лагеря прекратилось всякое движение и прервалось последнее живое дыхание. Те, кого удалось силой вывести со смертоносной помойки, нестерпимо смердящей испражнениями, десятками, сотнями тысяч гниющих трупов и бессчетной скотской падалью, и спасти тем самым от смерти, ничего не помнили, не понимали, были совершенно невменяемы и только все рвались куда-то.

– Не спорю, – сказал миротворец совершенно обыденным, деловым тоном, которым впору проводить инструктаж неглупым подчиненным перед серьезным делом, – часть этнических намгали все-таки уцелела. Но их совсем немного, и это просто-напросто горожане, оторвавшиеся от традиционного образа жизни, и, таким образом, не могущие вам помешать. Их нетрудно будет ликвидировать попозже, когда все поутихнет, а можно и попросту оставить в покое: намгали, как народ, больше не существуют и не восстановятся никогда. Таким образом, проблему намгали считаю окончательно решенной, а нашу часть договора – выполненной.

Мугамба – молчал. Немало людей было убеждено в необходимости Окончательного Решения того или иного вопроса. Мечтало о нем. А потом не испытывало ожидаемого счастья, увидав воочию, как такого рода решение выглядит, – а также звучит и пахнет, – в реальности. Вон Генрих Гиммлер даже в обморок падал, присутствуя на самой обыкновенной, можно сказать – обыденной экзекуции в самом обычном Освенциме. Можно, конечно, сделать оговорку, что рейхсфюрер СС был до некоторой степени все-таки людоедом-теоретиком, но уж Мугамбу-то в теоретики не мог зачислить не то, что злейший враг, но даже и наемный журналист, специализирующийся по предвыборным компаниям. Так вот тут проняло даже его, даже он почувствовал на миг нечто вроде сомнения, что это все-таки немного слишком. Что мечты куда прекраснее, если, – хотя бы капельку! – продолжают оставаться мечтами. Что окончательное решение вопроса намгали, – это, конечно, здорово, но то, КАК это сделано, вызывало сомнения как-то само по себе. И еще некое чутье, все-таки роднившие его с подавляющим большинством человечества, подсказывало ему, что за такое – нельзя, недопустимо, невозможно благодарить. Потому что язык не поднимется и рот не откроется, чтобы произнести хоть какие-то благодарственные слова. За подобное можно только расплачиваться.

Дверь приоткрылась, и внутрь просунулась голова худощавого юнца, бывшего при грозном Мугамбе чем-то вроде порученца по мелочам. Он что-то сказал хозяину на Хасимба, и тот поднял на русского нестерпимо тяжелый, едва в подъем, взгляд:

– Там опять явился этот… Мганга ихний. Тебя ищет.

При сложившихся обстоятельствах миротворец почел за благо не заметить хамского "тебя" за которое в другой раз непременно расправился бы с черным генералом по-свойски, чтобы даже и мысли не возникало о возможности подобного тона. Сказал только:

– А, очень кстати… Не придется искать. Сейчас выйду…

Поднявшись, он напялил свое кепи, машинальным жестом кадрового военного оправил мундир и ровными шагами вышел под безжалостное, почти нестерпимое полуденное солнце. Генерал, двинувшийся, было, следом, остановился в дверях, худой старик, бывший сейчас, скорее, серым, чем черным, о чем-то умолял неподвижного, как идол, офицера, молча глядевшего мимо мганги – и сквозь него. И тот снова, как это бывало уже и прежде, стал теребить бесчувственного, как будто бы и не видящего его офицера, хватать его за руки и молить о чем-то, чего Мугамба не мог расслышать из-за величины расстояния. А потом, – вдруг выхватил откуда-то из недр шаманского тряпья довольно большой нож и замахнулся на неумолимого чужака. Русский коротко, без замаха ударил его в переносицу, даже не делая попыток уклониться, так, как будто бы заранее знал, когда и каким именно образом будет нанесен удар. Мганга ничком рухнул в пыль, а офицер достал из кобуры табельную "скобу" и, чуть прищурясь, выстрелил ему в затылок. Тощее тело в пыли коротко дернулось и замерло.

– Неплохая благодарность, – проговорил Мугамба с кривой, мертвой улыбкой на толстых, как сардельки, темно-коричневых губах, – за верную службу, а?

– Нормальная благодарность, – ответил русский застегивая кобуру, – большая, чем вы думаете. Вообще единственно возможная. После тех сигарет, о Черный Павлин, он больше не был человеком. Он был бродячим мертвецом. Нет, – куда меньше, чем мертвецом, – особенно после того, что сделал. Понимаешь? Мертвый, когда нет души, – это вроде как ровное место. А тут не ровное место, тут – яма… Так что, заровняв яму, я все-таки отблагодарил его, нечего грешить.

– Чего это ты им подсунул?

– "Короткое замыкание". Последняя разработка Постного. Особенно он гордился тем, что – не вызывает остановки дыхания. Мол-де это считалось для "больших" препаратов Райской Группы принципиально невозможным… Но он – сделал, хотя побочным эффектом искомой комбинации свойств явилось возбуждение на фоне ПОЛНОЙ удовлетворенности. Нирваны. Подумав, он решил, что это даже и неплохо. Звериное чутье. Колдуну я, понятно, подсунул банального "сынка", переделанного разве что только самую чуточку…

– Да-а, пользительная штуковина. Навроде водородной бомбы… Слушай, – а оно не того? Не слишком круто?

– На Земле слишком много людей. А если еще и считать человеком каждое… Короче, – у нас, у "центровых", не нашли варианта будущего, при котором нам понадобились бы черно… рабочие… – Он хихикнул. – А хороший коломбурчик вышел, а?

Ночь после целого дня ожесточенных боев девятого июня выдалась на редкость ясной. Луна, яркая луна южноливанской пустыни, хоть и была на ущербе, но успела утратить не более трети, так что светила еще вполне прилично. По мнению иных – лучше, чем надо бы. Лейтенант Шимон Кнох первым заметил, что луна померкла, как будто затянутая легким облачком, странно колеблющейся пеленой, а спустя самое короткое время невидимой стала и сама линия горизонта. Смутная пелена надвигалась на позиции бригады стремительно, как будто гонимая бурей. В свете зажженной, – вопреки строжайшему запрету и обыкновенному здравому смыслу! – танковой фары засветились, замельтешили заполошно первые белые хлопья.

– Снег! – Вскрикнул голосом, сорвавшимся от изумления на фальцет, Яша Гольдберг, только три года тому назад прибывший на родину предков из многоснежной России. – Пурга!

– Какой снег? Ты что, – с ума… – Успел ответить Кнох, а потом непостижимая пурга с оглушительным шелестящим гулом накрыла и их, и всю бригаду целиком.

Приглядевшись к бешено пляшущим в воздухе хлопьям, лейтенант с ужасом и отвращением увидел, что это – какие-то довольно крупные насекомые мертвенно-белого цвета. С множеством ног, тонких, и длинных, пушистых антенн-усиков, и прочих члеников, с тонкими крылышками, устроенными вроде гребешков, они и впрямь напоминали ожившие снежные хлопья либо же тополевый пух. И так же, как тополевый пух, они лезли в ноздри, в глаза, в уши, намертво приставая к одежде, покрывая ее толстым, но рыхлым, неряшливым покровом, превращая израильтян в подобия скверно слепленных снеговиков. А еще – толстым, тяжелым покровом засыпали принадлежащую бригаде технику, превратив в чудовищные сугробы танки "Мк-1", бронетранспортеры, зенитные установки и джипы со смонтированными на них комплексами "TOW", равно как и всех, кто находился в этот момент на открытом воздухе, укрыли редким, клочковатым саваном немногочисленные палатки, образовав довольно толстый слой только на выходе, там, где воздух был потеплее от находившихся внутри людей. При этом еще достаточно значительная доля белых тварей продолжала бешено роиться в воздухе, как бы не в силах решить, где приземлиться.

А потом вся эта масса, равно – осевшая и кружащаяся в воздухе, вдруг разом, взрывообразно вспыхнула. Весь лагерь, вся позиция бригады, все наскоро отрытые полевые укрепления взлетели в едином огненном вихре. Периферия, где воздуха было несравненно больше, чем "пушинок" (впоследствии они получили характерное многозначное наименование "мушинок"), скорее, – взорвалась, а места, где пух располагался особенно компактно, – в большей степени все-таки вспыхнули. Это дало эффект, не предусмотренный даже самими создателями: высокотемпературное пламя буквально вдавило взрывом в малейшие щели и отверстия техники, обеспечив чуть ли ни кумулятивный эффект. Люди, находившиеся на открытой местности, были практически испепелены, не успев ничего почувствовать. Глухо ахнули разрывы сдетонировавших боеприпасов, взлетели на воздух все, сколько их было, запасы топлива, но это уже почти ничего не добавило к картине всеобщего уничтожения. Технику разнесло вдребезги и развеяло, и только почерневшие, оплавленные, дымящиеся корпуса "Меркав" высились кое-где среди нацело выжженного, испорошенного, сметенного лагеря.

Так, примерно по одному и тому же сценарию, в ночь с девятого на десятое июня в полном составе погибли три бригады: 4-я, 11-я и 52-я, только что выдвинутые вперед из второго эшелона взамен потрепанных в дневном бою накануне, и имевшие в своем составе 96, 89 и 102 танка соответственно. Вслед за катастрофой начался обычный, только исключительно интенсивный и точный артобстрел, утром он повторился, накрыв подразделения второго эшелона, и перед израильским командованием во весь рост встала реальная перспектива развала фронта. Катастрофического развала, когда нечем останавливать ринувшегося в контрнаступление противника, и вполне реальной становится капитуляция, да какая там капитуляция, – военно-политическая катастрофа с гибелью самой государственности, потому что кто ж из арабов будет всерьез переговариваться с евреями, если возникает реальная возможность их просто-напросто безнаказанно резать, стрелять, давить танковыми гусеницами – и гнать к морю, чтобы утопить в нем последних уцелевших?

– Какая капитуляция, чего они там еще удумали?! – Порыкивающий в телефонной трубке голос Балабоста выражал предельное раздражение. – Дали евреям по соплям, потешили душеньку, – и будет с них! Их, знаешь, тоже нельзя оставлять без присмотра, а то вообразят еще, что сами по себе, без нас чего-то значат… Ты это, – перво-наперво с американцами свяжись, с Шульцем этим…

Да, накануне был разговор с женой, у которой в Израиле какие-то там родственники, потому что два еврея, хорошенько покопавшись, при желании непременно отыщут наличие кровного родства. Да, плохой разговор, нервный и с тихими, абсолютно нестерпимыми слезами, но, даже если бы этого разговора и не было, он сказал бы и сделал примерно то же самое. Он был старым политиком, и всем опытом долгой жизни вынес убеждение, что в окончательном решении таких вот старых конфликтов нет ровно ничего хорошего. Резкие, чреватые потерей сложившегося равновесия перемены – вредны всегда, вне зависимости от того, какая сторона окажется в выигрыше, временном и мимолетном, как и все на этом свете.

– В случае, если правительство США предъявит к Сирии ультимативное требование о прекращении боевых действий и отводе всех войск за демаркационную линию, определенную на сессии Совета Безопасности ООН и примерно соответствующую положению, существовавшему на пятое июня сего года, – монотонно бубнил по бумажке русский, и Джозеф Пол Шульц напрягся, ожидая услышать нечто непоправимое в своей недопустимости, угрозу, резкую ноту, практически являющуюся ультиматумом, – с обещанием в противном случае взять на себя прямую защиту независимости и территориальной неприкосновенности государства Израиль, Советский Союз выступит с протестом и декларацией, но поддержит справедливость требования непосредственно при голосовании на Совете Безопасности. При соблюдении данного условия ни в коем случае не предполагается прямая поддержка Палестино-Сирийской стороны военной силой, равно как и определенные обещания такого рода поддержки.

Шульц, обнаруживший, что на протяжении всего этого бесконечного, казенного периода не дышал, – с шумом выдохнул. Предстояли новые сверхэкстренные консультации с Вашингтоном, предстояло писать документ, предстояло… Да чего только не предстояло в остаток ночи, утро и предстоящий день до вечера. И еще потом.

– Я понимаю, – говорил Асаф Рахматуллин, нервно, с расстроенным лицом расхаживая перед генералом Шарифом, бывшем буквально вне себя от гнева и унижения, – вам кажется, что у вас украли заслуженную победу над роковым врагом. Но… Ты знаешь, как сильны позиции евреев в самой Америке. Их там куда больше, чем во всем Израиле, и они никогда не бросят своих и не допустят уничтожения государства. Они введут свои войска, прикатят три-четыре авианосца и, хоть и после тяжелых боев, все-таки сломают вас. Победа превратится в поражение.

– Победа, – горько усмехнулся Шариф, – о чем ты говоришь?

– Нет, а о чем говоришь ты? Разве ты не понимаешь, что, со своими воинами, навсегда отбил у израильтян охоту решать проблемы при помощи силы? Они никогда больше не посмеют нападать на соседние страны. Понимаешь? Раньше они непоколебимо верили в свои силы, а теперь – будут опасаться. Они утратили кураж, и если это не победа, то я просто-напросто не знаю, что такое победа.

– Вы просто-напросто боитесь, что будет прямая драка с американцами, вот и все!

– Так ведь, – согласись, – там есть чего бояться. Прямо скажу, – мы не ожидали такого духа и выучки твоих воинов, такого успеха, и не были готовы к нему. Пока – не готовы, – лицо его исказилось, – но в следующий раз все будет по-другому, клянусь Белой Верблюдицей и водами священными! По-другому, потому что у Аллаха много времени, а время, все время, какое есть у Него, – работает на нас…

Ночью связь с сильным воинским соединением УНИТА, более, чем наполовину соcтоящим из ветеранов, насыщенным разнокалиберной бронетехникой и армированным инструкторами из ЮАР, была безнадежно потеряна. По счастливой случайности место ночной стоянки "бригады" довольно быстро удалось обнаружить с вертолетов, при продолжении разведки выяснилось…

ХХХ

Не хрустальные, как в горных реках, несущих талую воду с ледников, темноватые, воды этой речушки все-таки были прозрачны. Через стекло маски за пять-шесть метров видны были не только медлительные, солидные рыбы, не только шустрые мальки, но и движущаяся рывками хищная личинка какой-то крупной стрекозы. Едва-едва двигая ластами и держась в тени берега, он подобрался к крупной, как бы ни в ярд длиной, щуке, "застывшей" в каком-то десятке дюймов ото дна, – и залюбовался. Прогонистое, с динамичными, как у стрелы, обводами, тело было прямо-таки создано для огромной скорости в рывке, – а вот застыло же неподвижно, как субмарина, затаившаяся под глубинными бомбами, только плавники шевелятся едва заметно, удерживая рыбу на месте.

Он видел разноцветные пески самых знаменитых пляжей, и галечные отмели, сверкающие вечно юными красками в неимоверно прозрачной воде, а вот тут… Тут не хотелось рассматривать весь пейзаж "в общем". Тут нужно было лечь на берегу, у самого среза воды, и смотреть, как на узкую полоску мелкого, ровного, белого песочка речного дна единственно-возможным способом наложен тонкий, почти прозрачный мазок ила. Как именно там, где этого требует душа, в прозрачной воде виднеется притененная коряга, и свисающие с нее мрачные космы тины извиваются в извечном ритме, далеко протягиваясь по течению.

Широкая панорама, – если находилось место, откуда бы она могла открыться глазу, – была хороша, но совершенно недостаточна. Другое дело вот так, когда через каждый десяток метров открывается новый ландшафт размером в фут, ярд – или десяток ярдов. В любом совершенно месте можно было замереть неподвижно, и бесконечно вглядываться в какую-нибудь мелочь, не испытывая ни малейшего пресыщения, равно как и желания куда-либо сходить с этого места. Когда, напялив маску, пробираешься на полутораметровой глубине, а по левую руку от тебя – темные, грозные, студеные воды стрежня, глубиной аж метра в четыре, и в них – таки жутковато глядеть, при всем своем понимании, при всей своей памяти о километровых глубинах океанских впадин. Его предупредили, что эту воду можно пить, но он не решался все-таки, из осторожности и намертво, с самого раннего детства впитанного, в плоть и кровь вошедшего предубеждения.

– Любовь, – отвечал он, назидательно подняв палец, – романтична, а гоноррея – нет.

Но, поскольку приходилось плескаться в этих речках, постольку речная вода ему в рот все-таки попадала совершенно неизбежно. И тогда она казалась вроде как чуть-чуть сладкой и тепленькой, вкусом своим напоминая что-то бесконечно знакомое, но никак не дающееся памяти. Нерест шел к концу, но, случалось, кое-где теплые плесы даже самых мелких рек прямо-таки кипели от рыбьих тел, и они не стеснялись – черпали рыбацкими подсаками, хотя и не больше, чем надо было на то, чтобы пообедать. Мир, впервые со времен бессловесного детства вставший перед ним во всей своей тонкости, поэтому вдруг стал неисчерпаемым в каждой своей малости, новым, удивительным и очаровательным, как очень юная, невинная, еще чуть-чуть неуклюжая от молодости девушка. Не хотелось глядеть вдаль, потому что пристальный взгляд на любой, даже самый крохотный клочок здешнего бытия, открывал бесконечное количество подробностей, которые невозможно было бы вот так просто выдумать.

Распускались липы, осторожно пробуя свой запах, как перед важным концертом пробует голос певец, а минувший день, проведенный ими на "луговой" стороне речки, бывшей чуть пошире и побольше, принес переживание, которого он и вообще не испытывал доселе.

В большой силе, – именно так сказал ему Михаил, – уродилась в этот год луговая клубника. И вообще именно на этот год в июне, без всякой очереди, одновременно спешили жить и рыбы в тепленькой воде, и липы на длинных, пологих, почти сглаженных холмах, и ягоды на лугах. Так бывает, когда солнце сменяет теплые дожди, а те – берут свое следом, ночами, днем, или вечером, но, почему-то, никогда, ни единого разу за весь этот июнь – утром.

Ягоды было полным-полно, но особенно густыми были ягодники там, где луговая трава была тонкой и редкой, с сухим белым мохом у корней. Впрочем, ягодник можно было отыскать просто-напросто по оглушительному, пьянящему, ни с чем не сравнимому запаху. Набрать, – так ему объяснили, – непременно надо, чтоб была хотя бы видимость дела. По-хорошему, для полноты ритуала, надо бы, чтобы в тот же день из собранной за день добычи было сварено пронзительно благоухающее варенье, – но это уж как получится, при сложившихся обстоятельствах. Но главное, – это отправить часть собранного непосредственно в рот, без промежуточных инстанций. Утверждали, что даже из собственной корзинки, – уже не то, волшебства не будет, а уж про мытую тут и вовсе говорить нечего. Выбирать же для этой цели следовало во-первых – переспелую, во-вторых – подпорченную, в-третьих – наиболее аппетитную, а в четвертых – ту, которая глянется.

– Ну, и если уж очень повезет… Хотя это вряд ли, это чаще, – правда, Саш?

– Гораздо чаще, – серьезно кивнул головой Саша, – прямо-таки сравнивать нельзя!

– Гораздо чаще встречается на малине, но если повезет, то на очередной ягоде можно слопать лесного клопа, отличающегося своеобразным вкусом и острым, пикантным ароматом. Тоже входит в технологию, хотя, на взгляд людей скучных и бескрылых, уже является излишеством на манер рококо.

Луг Усныти был весьма обширен и очень зелен, кочуя, передвигаясь по преимуществу на корточках или на четвереньках, они и сами не заметили, как оказались далеко от обычного для здешних мест немудрящего леска, бывшего, скорее, разномастным отрогом Петровской Дубравы. Из-за нее-то и подкралась свирепая с виду, бурная летняя гроза. Тут, как баобабы в африканской саванне, только кое-где стояли солидные, мощные деревья. Темно-серые, в сизых разводах, тучи выбрались из-за вершин деревьев неожиданно и стремительно, в грозном молчании, как плотные массы непобедимой монгольской конницы, и уже потом на сборщиков налетел мощный, слитный порыв теплого ветра.

– Бегом! – Крикнул Михаил, тяжеловатой рысцой направляясь к ближайшему дереву. Последние метры пробегали, уже подгоняемые в спину первыми, увесистыми, как пули, каплями. Черное небо над дубравой расколола резко изломанная, почти в дугу замкнутая огненная трещина первой молнии, солидно громыхнул гром, и почти сразу же все пространство луга вокруг относительно, – очень относительно! – защищенного пятачка под кроной громадной, покрытой чудовищными старыми шрамами липы, затянула седая завеса падающей воды.

Ливень длился недолго, темно-серое стадо туч, посверкивая и погромыхивая, убрело дальше, но пелена на небе не развеялась, дождик, значительно ослабев, все-таки продолжался, и Саша, с уверенной повадкой аборигена глянув в небо, вздохнул:

– К утру распогодится, но нам – ждать нечего. Пошли домой…

Раздевшись, разувшись и смотав одежду в плотные комки, они не торопясь отправились восвояси через залитый теплой водой луг. Вода эта была чуть ли не теплей теплого воздуха, от нее, от травы поднимался едва заметный пар, а ощущение всей этой благодати, – когда босая нога сначала встречает мягкую, теплую травку, почти одновременно, но все-таки потом, погружается в теплую, как парное молоко, водичку, а под конец оттискивается в чуть раскисшей почве, напоминающей некую первобытную жижу, породившую жизнь, – оказалось вообще ни с чем не сравнимым, совершенно особым блаженством. А когда они проходили мимо очередного отдельно стоящего дерева, вдруг налетевший порыв ветра заставил его ветки упруго всколыхнуться и стряхнуть плотную, довольно увесистую пригоршню дождевой воды ему в лицо. Точь-в-точь, как плеснул бы, балуясь с ним в какой-нибудь из местных речек, веселый маленький ребенок. Вода, совершенно безвкусная, все-таки казалась сладкой, наверное. именно такой вкус получился бы, если сильно разбавить тот самый, с еще не опустевшего Олимпа, дарующий вечную юность нектар, она залила все его лицо, на миг застлала его глаза тонкой пленкой, чудесно исказившей окружающее, и в этот миг на него снизошло Озарение. Просветление, У, сатори, вдохновение, нирвикальписамаддхи, – у него много названий, но пережившие его счастливчики с редким единодушием утверждают, что данное им понимание непередаваемо, иногда – мучительно непередаваемо словами, не оставляет ни малейших сомнений в своей истине, а еще – практически всегда истина эта касается какого-то единства вещей, доселе лежавших в голове Просветленного по отдельности. Другое дело, что масштаб его, – равно как и последствия, – все-таки сильно различаются в зависимости от масштаба личности, попавшей под такую вот божественную раздачу. А еще оно всегда связывается с чувством особого, ни на что не похожего наслаждения. Не большего, не меньшего, а просто совсем другого, чем все прочее.

Я един со всем, что меня окружает прямо сейчас. – Вздох, непроизвольный, медленный и так же дарующий наслаждение, как и буквально все в эти считанные мгновенья, пока вода с дерева застилала его глаза, покинул грудь. – Если бы Я не пришел сюда, то все равно Я появился бы здесь, потому что ЭТО место Мое. Я пророс бы в этой почве, как проросла клубника, вкус которой еще помнят губы Мои, как это Дерево, явно посланное навстречу Мне судьбой, как вечно извивающаяся в речных струях речная тина. Как будто, описав крутой и длинный виток жизненной спирали, он на совсем новом уровне вернулся к абсолютной гармонии материнской утробы.

Миновав, поскольку выше человеческой природы, – быть Просветленным не то, что постоянно, а даже сколько-нибудь долго, состояние это длилось считанные мгновения, в отличие от даруемых снадобьями, оставило за собой невыразимое словами знание, лишенное горечи утраты, той, что сродни тоске об утраченном рае. Тогда он мельком глянул на спутников, проверяя, – не заметили ли они чего-то такого, потому что были они народом ехидным, злоязыким, и ни за что не упустили бы возможности пройтись взад-вперед по невнятным его переживаниям, как хорошая артподготовка.

– Если хотите знать мое мнение, то водка – тем лучше, чем ближе ее вкус к никакому. Понимаете? В идеале своем она нейтральна, как нейтрален нуль на числовой оси. Сколько-нибудь определенный вкус тут является пороком, а тончайшие привкусы… О, они имеют право на существование, потому что у каждого человека, – свой нуль, своя точка отсчета, свое начало координат для чего угодно. Включая вкус. А виски… виски, – это просто-напросто другая научная дисциплина, и сравнивать их неправомерно.

– Порядочная зараза, – кивнул один из нынешних гостей, костлявый мужик с начавшей седеть, но пышной шевелюрой, представившийся Леонидом ("Можно просто Леней…") и голый по пояс, как и все прочие, – никогда не мыслил себя в роли изменника Родины, а вот поди ж ты! Подсел. Раз попробовал – не понял, другой, уже другой сорт, – опять не понял смысла, а потом попытки разобраться увлекли как-то сами собой. Так что друзья из Шотландии не забывают прислать из тех запасов, что не предназначены на продажу.

– Совершенно исключительный напиток, – согласно кивнул головой Островитянин, – вполне достоин королевского стола. Не знаю только, пьет ли кто-нибудь из Виндзоров виски.

– Должны, – с серьезным видом кивнул Михаил, – королева-мать, по слухам, очень даже не прочь. В профилактических целях. Да и остальные производят впечатление вполне разумных людей.

– Ну, если она потребляет что-то подобное, то понятно, как она дожила до такого почтенного возраста.

– Если пить только такие напитки, то помирать, понятно, не захочешь. В этом просто не будет никакой необходимости.

– Погодите! – Поднял руку Саша, уже давненько пытавшийся вставить слово в обсуждение столь животрепещущего предмета. – Я вот что хотел сказать, – никто из собравшихся ни разу, даже случайно, не упомянул коньяк. Мне кажется, что в этом обстоятельстве тоже заключен свой г-глубокий смысл… – он обвел присутствующих чуть зыбким взглядом, – вам не кажется, а?

Услыхав столь глубокомысленное замечание, присутствующие даже притихли на секундочку, обдумывая. Каким-то образом, без всякого предварительного сговора было совершенно ясно, что не только коньяк, но и упоминание о нем в данной обстановке совершенно неуместно. Он не вписывался в окружающее. Это был неоспоримый факт, так что интерес представляли собой только его причины. Анализ причин, по которым коньяк выпадал из контекста столь решительно, приводил к обобщениям настолько глубоким, что трезвый человек попросту не поверил бы в саму их возможность.

Разумеется, сказанное вовсе не обозначает, что собравшиеся были пьяны: на этом воздухе, между этими деревьями под барашка, под молочных поросят, под ребра "дикого" теленка и под окрошку этим июнем можно было выпить куда больше, или почти вовсе не пить, – это только весьма незначительно повлияло бы на общий настрой какой-то необыкновенной радости жизни. Цветения. Акме. Под влиянием выпитого мысли только легче текли, непринужденно ветвясь, переходя от одного предмета к другому, – а ведь была же, была связь! – не слишком задерживаясь на чем-то определенном, и никто не обращал внимания на то, что, зачастую, каждый говорил о своем, не больно-то вслушиваясь в слова собеседника. А иногда – вслушивались. По настроению.

– Не-ет, – глядя в стол и подняв кверху указательный палец, сомневался Майкл, – вы не просто так притащили меня именно сюда. Во всем этом должен быть Смысл. Даже, можно сказать, – Замысел…

– Коварный? – Поинтересовался Михаил, который услышал только последнее слово.

– Не знаю. Тут даже привычные слова приобретают какое-то непривычное значение, смыслы плывут, и я больше не могу выразить по-русски то, что на самом деле чувствую. Это сбивает с толку, я смущен и растерян, хотя это удивительно мало меня беспокоит… Но зачем-то ты же меня все-таки приволок сюда? Была же в этом какая-то цель? Ведь не может быть, на самом-то деле, чтобы вот так просто?

– Чтобы ты понял, откуда на самом деле родом. Откуда родом мы все. Ты сказал золотые слова про водку. Так вот эта земля, этот июнь, – точно такой же ноль. Точка отсчета, а для кого нет, – тот не брат нам по крайней мере по крови. Понял?

Майкл – огляделся.

– Я – не отсюда. Это совершенно точно. Видишь ли, получилось так, что я помню себя с очень раннего возраста. Потом я рассказывал родителям, так они не верили, говорили, что я навоображал все это. С их слов, разумеется.

Между деревьями, росшими позади Сторожки, среди матерых, разросшихся кустов жимолости, сирени и жасмина, в густом облаке их аромата, располагалось нечто вроде павильонов с крышами как будто бы из камня, а роль колонн выполняли шершавые, бугристые, даже слегка извилистые столбы из серого камня, как бы вырастающие из почвы и непосредственно переходящие в материал навеса, и было их, в зависимости от его формы и площади, где – три, где – четыре, а где и шесть-семь. Так могли бы выглядеть диковинные каменные грибы, у которых тонкая, пластинчатая шляпка подперта сразу несколькими ножками. Вечером тоже была теплынь и благодать, но Место это, как и положено для коренной России, было богато водой, и оттого комары тоже водились в достатке, так по вечерам уютнее было все-таки внутри. Там, в достаточно обширном зале, среди тяжелой, солидной, без мелких украшений мебели, среди отделки из резного камня и мореного дерева и массивных, простых по форме и очертаниям светильников, была умело создана и тщательно поддерживалась обстановка Места Вне Времени, не принадлежащего ни к какой определенной эпохе и пребывающего вне моды.

– А здесь… – продолжил Островитянин, – какая-то пастораль. Хорошо организованная идиллия, экзотический курорт для мультимиллионеров, но даже их было бы довольно заметное число. Понятно, – ради такого вот, например, сезона. Очень, очень подходящее место для курорта.

– А еще, – вполголоса отреагировал Леонид, – для очень серьезного производства. Для чрезвычайно – серьезного. И, соответственно, для проживания довольно большого количества людей. Куда большего, чем вам, очевидно, кажется.

Он сделал паузу чтобы плеснуть в два стакана по порции "королевского" виски, примерно на поперечный палец, кинув следом по ма-аленькому кубику льда. В этой небольшой, не имеющей постоянного состава компании равных вроде бы мужчин он все равно смотрелся старшим. Ви-ай-пи – и это при том, что и прочие были лицами и непростыми, и влиятельными.

– Люблю, когда вот так, – он указал на стакан, – когда лед только начал таять, и на язык, совсем рядом, попадает разведенное – и неразведенное, совсем теплое – и похолоднее, со всеми промежуточными оттенками… – Он отхлебнул из своего стакана. – Не знаю, не видел, был слишком всю жизнь занят, чтобы разъезжать по свету, а теперь уже и привычки нет, но говорят, что у тайфуна, в самой его середке, есть такой "глаз". Кругом от неба и до моря во всю высоту, куда хватает глаз, кипят стены из черных туч, а там – светит солнышко и ни ветерка. Так вот это все, – он обвел вокруг себя стаканом, – очень похоже. Тихая, укромная, уютная середка бури. Ее кухня, где как раз и стряпается вся окружающая свистопляска во всей красе.

– Не знаю. Не верится как-то. По-моему в этом месте легко раствориться и, – как это? – потерять себя, не знаю – на время или навсегда, превратиться не в животное даже, а в растение.

– Вы увидите, – Леонид кивал пышной шевелюрой, – вы по-своему неглупы, так что обязательно увидите, убедитесь.

– А объяснить сколько-нибудь внятно, вы, понятно, не в состоянии?

– Увы. Чем дальше, тем больше теряю эту способность. Все мы теряем. Говоришь, как привык, и привычными, с самого детства знакомыми словами, на родном языке, и при этом ловишь себя на том, что говоришь не то. Не совсем то, а как-то рядом.

– Да вы что, – сговорились тут все?

– Сговорились? Интересно… Может быть, еще скажете – с кем?

– Да. Это, конечно, обескураживающее замечание, потому что, не отступая от истины, мне пришлось бы упомянуть и себя. Но для меня русский – все-таки не родной язык.

– Извините, я все время забываю, что вы не наш. Это не комплимент, но для меня такая забывчивость не может быть также и совершенно случайной. Задумайтесь об этом.

– Гос-споди! – Майкл взялся за голову. – Русский! Предлагающий, – мне!! Заняться медитацией!!! Если бы кто-то рассказал мне подобное – да перед поездкой! Леонид, вы, право же, слишком серьезны.

– Дела наши таковы, герр Кляйнмихель, что прямо вынуждают нас быть слишком серьезными. Это где-нибудь в Москве можно расслабиться, или на Байкале, – но только не здесь! Эта, как вы совершенно справедливо изволили заметить, пастораль, – не просто заповедник. Заповедников много, в том числе очень хороших, в том числе – очень непростых, но Эталонная Ландшафтная Зона "Опушка" – все-таки одна. К сожалению, это делает ее единственным местом, подходящим для целого ряда целей. Посторонний человек очень легко может угодить в охранную зону какого-либо из таких производств, даже не заметив разницы с окружающей идиллией. Равным образом, ничего не заметив, можно попасть непосредственно в производственную зону, а это представляет собой опасность смертельную в самом прямом смысле этого слова. Соблюдение необходимого баланса здесь – одна из сложнейших задач, которые нам приходится решать. Как бы ни самая сложная. Здесь нужны люди особого психического склада, встречающегося не так уж часто. Им в высшей степени присущи крайняя точность и предельная аккуратность, доходящие до педантизма, но увы, – почти вовсе не присуще легкомыслие. И это, без всякого сомнения, – достаточно печальное обстоятельство.

– Может быть, хоть ты объяснишь, что такое эта самая Эталонная Зона? А то я кивал с умным видом, как будто соглашался, понятия не имея – с чем именно соглашаюсь.

– А чего ж ты не спросил у милейшего Леонида Кирилловича? Он ни в коем случае не отказался бы ответить на любые вопросы, а ты получил бы подро-обную информацию. Самую подробную. Исчерпывающую.

– Не сомневаюсь. Вот только спрашивать именно у него что-то не хочется. Он, безусловно, чрезвычайно корректен, но… Обидно, когда по-настоящему умный человек, – заметь, я не сомневаюсь в этом! – бывает таким чопорным, таким…

– Таким занудой, ты хотел сказать? Говорят, раньше он был совсем другой. Это жизнь его таким сделала. А что до заповедника… Видишь ли, считается, что предки индоевропейских народов возникли именно в таких условиях. На самой границе степи и леса Средней Полосы, на больших полянах и на опушке гигантского леса, что вырос после того, как отступил ледник. Что-то подгребало из непролазной чащи, что-то – прибегало из травянистых степей, тянувшихся на тысячи километров к югу, до моря либо горных хребтов, – а тут складывались наши предки. Наши с вами, Оскар. Опушка – это оптимальное соотношение скрытности – и открытости, безопасности – и мобильности, по желанию, в зависимости от обстоятельств, и, во всяком случае, – свобода выбора. Одна часть сделала такой выбор, когда откочевала к югу, приручив лошадь и быка, придумав колесо и получив название ариев. Кто-то там, наверху, решил, что и в наше время было бы очень полезно воссоздать именно такой вот ландшафт. Этакую Золотую Середину, способную породить целую семью народов. Но, как уже говорил тебе Леонид, против всякого ожидания, она понадобилась слишком многим влиятельным людям. Тут все особое. Кстати, – именно в связи с этим я и хотел предложить тебе нечто… Скажем так, – своеобразное.

– Можешь быть спокоен, – звучит достаточно устрашающе. Если бы не попривык за последние дни ко всем здешним обстоятельствам и присущей вам манере делать дело, то уже паниковал бы самым постыдным образом.

– Видишь ли, я исповедую одну ересь, впрочем – достаточно безобидную. Если на Опушке – все особое, то и травы, растущие здесь, должны быть особыми, само их сочетание уникально и не встречается более нигде. Понимаешь? – Михаил расширил глаза, чуть переигрывая, но, в общем, довольно убедительно изображая полупсиха из современных, чекнувшегося на сыроедении, потреблении проросшего зерна, дестиллированной воды или зубного порошка от всех немочей. – Оно ж должно быть одним из условий порождения, причем не из последних!

– Травяной чай? Последнее время это становится модным и в Европе.

– Ну что вы! Для меня это было бы прямо-таки до неприличия просто. В полном соответствии с мифологической традицией, – только роса! Видите ли, в былинах, – это славянская мифология, в которой вообще-то сам черт ногу сломит, – обычай омываться росой упоминается со всей определенностью и неоднократно. В росе купались сами, обретая нечеловеческие здоровье и силу, а также купали богатырских коней для придания им свойств уже прямо сверхъестественных…

– Так, так. – Поощрил его Островитянин к дальнейшему рассказу. – Ну?

– К сожалению в известных былинах отсутствуют прямые указания, – необыкновенно напыщенным тоном проговорил Михаил, – и поэтому всякого рода перестраховщики, ориентируясь на якобы имеющиеся, а на самом деле – в высшей степени сомнительные косвенные признаки, получили возможность утверждать, что для подобных целей использовались исключительно утренняя роса, но я предлагаю самым решительным образом разрушить этот предрассудок…

– И что скрывается, – поинтересовался англичанин, – за всей этой злокачественной демагогией?

– Ну это же элементарно! Нынче же испробовать непременно Вечернюю Росу!

– Только сейчас придумал? Все, включая ересь и концепцию?

– Да. Но давно хотел. Видишь ли, – тут неподалеку есть чрезвычайно подходящее место. Холм, на котором тысячу лет тому назад было языческое капище.

– Тоже выдуманное?

– Чистая правда! В этих местах люди жили уже в каменном веке. Правда – навряд ли это были русские или даже хоть какие-то предки русских, но главное – традиция, а она неплоха.

– Н-н-да? Ну, если захватить с собой того самого виски, то можно попробовать. А когда примерно?

Это была почти бесконечная в этих местах и по этому времени года вечерняя заря, когда почти нереально – дождаться такого неба, которое можно было бы назвать в полной мере – "ночным". Когда над деревьями, над холмами, или над удаленным лесом, – не важно, – необыкновенно долго светит розовая кайма, а от нее – никак не может стать густо-синей, ночной полоска неба, до полуночи, и дальше оставаясь зеленовато-голубой и светлой. Но уж зато понизу, в зарослях, в кустарнике, в ложбинах, темно было по-настоящему, и никакого толку не было от узенького серпика только два дня, как народившейся Луны. А их путь, как на грех, лежал в место темное, в ложбину на округлом, просторном боку пологого холма, наполовину заросшую одичавшей сливой и смородиной. Мало-помалу она выравнивалась, под ногами вместо лиственной прели начала ощущаться молодая травка, а потом показалось то самое место, – более-менее ровная площадка, находившаяся, впрочем, не на самой вершине. Тут виднелись остатки исполинских трухлявых пней, темнел жилистый, угрюмый бурьян мало что не в рост человека, и – видна была та самая вершина, место голое и безлесное.

– Ведьмин Холм, – указал пальцем Островитянин, – это, как его, – Лысая Гора. У нас такие считаются чем-то вроде местного Брокена.

– А говоришь – не отсюда, – неопределенно проговорил Михаил, скидывая одежку, – потому что это у нас считается, что на Лысую Гору непременно должны слетаться ведьмы… Чего смотришь? Са-амая пора…

Ночь была ясная, теплая и безоблачная, в небе равнодушно стыл Млечный Путь и полыхало такое количество звезд, в которое горожанин просто не поверит, но роса темного бурьяна на дне ложбины была ледяной, – и обжигала колдовским огнем, когда они с жутким уханьем и дикими воплями катались по упругим, одновременно хлестким и льнущим к телу стеблям, пока холодная кожа не начала гореть. Как в парной – но совсем, совсем по-другому. Потом они долго, подняв кверху руки, обсыхали, – в противном случае, по словам Михаила, действие будет не то, – потом все-таки оделись, Михаил – в плотный диагоналевый китель солдатского фасона, а англичанин – в не менее плотную фланелевую рубаху, привезенную из дому. Наслаждаясь теплом сухого одеяния, сели на пенек, уставились на звезды и, передавая друг другу объемистую флягу с тем самым виски, ощутили полнейшую гармонию с мирозданием. Михаил – закурил, по привычке прикрывая огонек от несуществующего ветра, а потом что-то темное, что-то большое и страшное пронеслось по небу с мерным, почти неслышным дующим шумом, направляясь к вершине холма. Михаил ощутимо напрягся, сунув сигарету зажженным концом в мокрую траву.

– Так… – Сказал он предельно серьезно. – А дело-то приобретает интересный оборот.

– Незаконное проникновение?

– Н-не знаю. Видишь ли, – в данном случае сам этот термин звучит как-то двусмысленно… – И приглушенно рявкнул. – Ложись!

Практически одновременно он ловко сшиб Майкла Спенсера с пенька и уткнулся физиономией в землю сам. На этот раз почти бесшумная треугольная тень, заметно меньшая, чем предыдущая, проскользнула к вершине холма практически над самой их головой, разве что чуть в стороне.

– Послушайте-ка, тевтон, – еще более приглушенным голосом осведомился Михаил, не отрывая взгляда от вершины холма, – а какое сегодня, к примеру, число?

– Не знаю, – заражаясь его настроением, прошептал Островитянин, – нет часов. Но с утра было двадцать третье…

– Ой, бля-а-а! Вот так вот и пропадают ни за грош, упустив не мелочь какую-нибудь, а самые очевидные обстоятельства… Вотт кр-ретин!!!

Зажмурившись, он ударил себя кулаками по голове.

– Да в чем дело!

– Да ночь накануне Ивана Купала! Всего-навсего!!! Послушайте, европеец, если бы я был с кем-нибудь из своих однополчан, то, однозначно, предложил бы выбираться отсюда по-пластунски. Но, будучи совершенно уверен, что это неизмеримо превышает ваши возможности… Так что придется обойтись вульгарным скрадом.

– Может быть, – пробормотал, чувствуя холодок под сердцем, Майкл, – как-нибудь удастся отсидеться?

– Не-ет, – русский отрицательно помотал головой, – к большому сожалению, – не выйдет. Чтобы совершить ночную посадку на такую площадку, без надежного ноктоскопа не обойтись. Знаешь, что такое ноктоскоп третьего поколения? Вроде "ПНВ-4У"? На открытом месте нас будет видно лучше, чем в солнечный полдень на песчаном пляже. Так что, никуда не торопясь, держась за мной, след в след… Только я, к сожалению, тоже не егерь. Наощупь. Медленно…

Пока они, маскируясь редкими зарослями на дне лощины, пробирались к подножью Лысой Горы, над ними, следуя тем же общим направлением к вершине, пронеслось еще несколько разнокалиберных темных теней, летевших почти беззвучно. До выхода из ложбины оставалось всего ничего, последние кусты и считанные метры, когда шедший впереди Михаил вдруг прошипел: "Стой!" – и остановился так резко, что англичанин налетел на него. Уходить, хотя бы и тихо, хотя бы и скрадом, или даже по-пластунски было явно поздно. Со стороны луга один за другим появлялись из темноты почти до молчаливости – тихие мотоциклы, приземистые, вроде картов, едва слышимые автомашины на широких колесах, с седоками, лица которых были одинаково укрыты за массивными "очками" ноктоскопов. А еще – совсем уж дикие, ни на что узнаваемое не похожие фигуры, движущиеся целеустремленной рысью, или же ходко шагающие на двух ногах. Быстрой, чуть семенящей походкой совсем близко от их укрытия прошел невысокий человек, закутанный в темную накидку с капюшоном, а рядом с ним, держа туловище под углом градусов в семьдесят, балансируя массивным хвостом, легкой, ловкой поступью шло нечто, до крайности похожее на динозавра, вот только когти на передних лапах в лучах рахитичной луны сверкнули полированным металлом. Да и сама шкура неведомого создания отблескивала разноцветными искрами, намекая на то, что это – все-таки машина, даже не пытающаяся притворяться чем-то другим. Майкл – вздрогнул, когда, на единый бредовый миг, ему показалось, что тварь – вроде бы покосилась в ту сторону, где скрывались они. Но – пронесло как-то, а Михаил, глядя вслед удаляющейся парочки, пробормотал достаточно слышно:

– Это неприлично, когда у женщины столько денег…

– Что?!

– Да нет, ничего особенного. Своего рода, цитата. Оч-чень, надо сказать, недешовая прихоть. Мягко говоря. А тут что-то подобное чуть ли ни у каждой второй… А мы – без рации. Уж это как-то так пошло одно к одному, забыл, какой сегодня день, оставил дома связь, с которой в обычные дни хожу даже в сортир… Такая цепочка совпадений не бывает случайной, так что, похоже, герр Кляйнмихель, что судьба специально загоняет нас в какую-то ловушку.

Стало заметно светлее, на вершине Лысой Горы, и на других холмах и между деревьями почти одновременно вспыхнули костры, вспыхнули – фонари, расположенные в соответствии с непонятными соображениями, а далеко окрест, угнетая волю и сотрясая душу, разнесся угрожающий грохот барабанов. Монотонный, тяжелый ритм длился и длился, а потом, не вдруг, исподволь в его беспощадную мерную поступь влился, постепенно вздымаясь до нестерпимой силы и высоты, чудовищный, нескончаемый, нечеловеческий вопль, от которого захотелось сделаться маленьким и незаметным, вжаться в землю, забиться в какую-нибудь щелку – и замереть, надеясь только на то, что – не заметят.

– Ма… мамочки, – побелевшими губами едва слышно прошептал, вжимаясь в мокрую листву, Михаил, – это что ж это они затеяли, а?

А – ничего особенного. Вокруг костров уже неслись, все ускоряясь, бешеные хороводы, и скорость – разрывала сцепленные руки, а вокруг этих колец, в противофазе, неторопливо, в раскачку двигались по кругу диковинные, прихотливые, страшноватые в своей необычности фигуры. Трехметровый скорпион с распахнутыми клешнями и до предела задранным хвостовым жалом адской остроты и размером с хороший кинжал, с необыкновенной, бредовой легкостью скользил вбок на множестве стремительно движущихся ног, как будто катился, и панцирь его отливал глубокой чернотой вороненой стали, и только зубцы на клешнях были розовато-белыми. Рядом изгибался, раскачивался, неуловимыми стелющимися скачками несся по кругу Рыцарь в сверкающих разноцветным металлом латах, больше двух метров в высоту, без меча и щита, но зато с наводящими на размышления устройствами посередине забрала и наверху глухого шлема, и доспехи его не громыхали литаврами, а тихонько, на манер массивных камней коротко лязгали, шуршали и постукивали. Плоская лента, напоминавшая ожившую гусеницу Очень Тяжелого Танка, на манер кобры приподнявшая переднюю часть, так, что массивный диск головы раскачивался в добрых полутора метрах над землей, упруго струилась в безжалостно измятой траве, как ленточка в руках гимнастки. Давешний "динозавр" с алмазным гребнем и чешуей из радужного, сверкающего разноцветными искрами металла. Нечто, состоявшее, казалось, из одних только тощих, длинных конечностей, и напоминавшее более всего морского паука, двигалось, противоестественно выворачиваясь и касаясь земли то концами этих рычагов, то сочленениями, то тем и другим одновременно. И еще, и еще, такое, что не с чем было сравнивать, что не пришло бы в голову никакому Иеронимусу Босху после хорошего кубка старого доброго ЛСД, растворенного в абсенте.

И, – третьим, наружным кругом, – плясали, противоестественно вытягиваясь и сокращаясь, уж вовсе гигантские, чудовищные черные тени пляшущих.

"Х-х-Ш-Ша-а-а!!!" – раздавшееся совсем близко, слева и сзади громовое, как у перебитого паропровода, шипение заставило Майкла буквально подскочить. Он обернулся так, как будто его ужалили, но лучше от этого не стало. Чудовищная змея с металлически сверкающей гранатовой чешуей вперило в них неподвижный, мерцающий гнилушками в гиблом лесу взгляд трех не по-змеиному крупных глаз. В широко распахнутой пасти сверкали острые, как ножи, клыки, и как-то без объяснений чувствовалось, что шевелиться – нельзя, не стоить этого делать, если хочешь прожить лишних две-три минуты. Пронзительно свистя, чудовище поднимало голову все выше над почвой, а потом замерло без движения, будто окаменев. В пасти ее вспыхнул ослепительный белый свет, упершийся им в глаза и почти полностью лишивший их способности хоть что-то видеть.

– Так, – сказали откуда-то из тени позади змеи, – зрители, значит? И билет, понятно, есть? Или вы по приглашению от администрации? Нет? Члены Специального Наблюдательного Совета Всесоюзного Общества Онанистов?

Женский голос звучал явной издевкой, но, кроме того, в нем явственно слышались подспудное шипение вроде того, что спугнуло их так недавно. Говорить в сложившейся ситуации было вроде бы нечего, они и молчали.

– А ну-ка – пойдемте, – продолжил голос невидимой женщины, – да не вздумайте ничего такого, а то… Сами понимаете, или объяснить?

– Понимаем, понимаем, – пробормотал себе под нос Михаил, – только не надо нервничать…

Майкл машинально хватил здоровенный глоток крепчайшего виски и поперхнулся, змея чуть повернулась в его сторону, но, в общем, не отреагировала сколько-нибудь явной угрозой.

– Ты за себя отвечай, – прошипел он, прокашлявшись, – а я – как раньше ничего не понимал, так и теперь ничего не понимаю.

– Тогда пусть тебе объяснит твой более сообразительный приятель.

Михаил – молчал, вроде бы в нерешительности, либо почтя за благо счесть ее распоряжение за чисто риторическое, но женский голос рявкнул:

– Ну! Громко, четко и с выражением. Как стишки в детском садике.

– Видите ли, – громко и с выражением начал Михаил, – герр Кляйнмихель, эта… это создание предназначено в том числе для охраны и активной обороны владельца. Подобные вещи, как правило, бывают очень хорошо вооружены, обладают молниеносной в прямом смысле слова реакцией и крайне высокой боевой эффективностью. Так что попытки хоть какого-то сопротивления закончатся очень быстро, и, скорее всего, весьма печально…

– Молодец, отрез тебе на галоши. Вот только скажи, – почему это ты назвал этого клоуна как-то не по-нашему? Смеешься, что ли?

– Что вы, гражданочка. Уж какие там смехуечки в таких обстоятельствах. Самый настоящий немец, причем из ФРГ, и зовут его Оскар Кляйнмихель. Приехал преподавать немецкую литературу в Свердловском универе, а заодно, по его словам, практикуется в современном русском. На самом деле, по-моему, является обыкновенным шпионом, но так парень вроде неплохой. Вот, пригласил погостить, – а тут такая незадача…

Тут он действовал почти наверняка, потому что редко какой русский решится обидеть иностранца, тем более – с Запада, и теперь, в высшей степени присущим ему звериным чутьем ощутив, что у собеседницы возникли некие сомнения, вовсю плел словесные кружева, по которым чаял впоследствии, как паук – по тенетам, убраться куда-нибудь подальше от смертельной угрозы.

– Ладно, заткнись… Эй, ты, – ты и вправду немец? Шпрехен зи дойч?

– Да еще как. И хенде хох – тоже нормально. Вот только, фройлян, – давайте обойдемся без дальнейших экзаменов. Потому что, как бы хорошо вы ни знали немецкий язык, для меня он просто-напросто является родным. Хотя, в последнее время, я стал ловить себя на том, что некоторые мысли думаю по-русски… Вы бы не смогли попросить вашего стража несколько отвести свет? Ей-богу – мы вполне безобидны. Спасибо…

– А ты наглый, – задумчиво проговорила их собеседница, впервые представая перед их ослепленными глазами, хотя бы и в облике смутной, неопределенной тени, – это мне нравится. Давай, я и всем скажу, что ты немецкий шпион?

– О, разумеется, не стесняйтесь. Не вижу тут ровно никаких проблем. Каждое дело нуждается в соответствующей рекламе.

– Сестра, – едва слышно прошелестела еще одна тень, возникшая только что и выглядевшая чуть повыше, – а тебе не много ли будет сразу двоих, а?

– Не знаю, – честно ответила первая, – не пробовала. А что?

– Да нет, ничего. Просто захотелось узнать, чего это они у тебя такие… остолбенелые?

– А – чтоб чувствовали. Ладно вам, не дрожите так уж сильно. Сразу видно, что не в курсе. – И тут же, без перехода, перешла к другой теме. – А, к примеру, вон тот, ну, блондин, который в дурацкой полосатой рубахе, – немецкий шпион.

Майкл, чуть поклонившись, отсалютовал зажатой в правой руке литровой флягой, при этом прижимая левую – к сердцу.

Между тем со стороны ближайшего, самого большого из всех, костра, донеслись истошные вопли и женский визг. Кто-то, разбежавшись, вдруг выпрыгнул немыслимо высоко, перебирая ногами, как во сне, пронесся над костром – и грохнулся по другую его сторону.

– Ух, ух, ух, – к костру стремительно приблизилась фигура уже явно женская, сверкнула на фоне темноты огненно-красными от света костра ляжками и задом, приземлилась на корточки, но не удержалась, ткнулась вперед, в землю, – гэх!!!

Кто-то, взметнув фонтан золотых искр, ввергся прямо в костер, и в единый миг – выпрыгнул оттуда.

Оглянувшись, одна из ночных теней рассудительно изрекла:

– Вы вот что… Идите-ка лучше с нами, ей-богу ваше дело лучше будет. По крайней мере – безопасней. Мало ли что может взбрести в чью-нибудь пьяную голову…

С этими словами они повернулись к обалдевшим очевидцам спиной и направились к кострам, нимало не сомневаясь, что те последуют за ними. Так, как почти сразу же, едва слышно постукивая, заструилась вслед за хозяйкой роскошная, как бриллиантовое колье, змея. Проморгавшись, они и впрямь нерешительно отправились вслед, потому что это давало хоть какую-то определенность, хотя бы – видимость ее.

– Послушайте, – сквозь зубы осведомился Островитянин, – а почему это у них голые зады?

– Не знаю, – с нервным смешком ответил тот, – могу только предполагать, что это что-то вроде униформы…

– Эскорт?

– Что-что?

– Ну, – девушки по вызову. Которыми угощают гостей…

– А вот эти мысли лучше сразу выбрось из головы. Настоятельно тебе советую. Целей будешь… А ведь я старею. Чтоб так позорно запаниковать – это ж совершенно нужно потерять кураж. Совсем без головы, – сегодня ж И-ва-но-ва ночь! Ничего особенно плохого нам сроду не сделали бы, потому что ничего такого не положено. Ни Сатану призывать, ни девственниц приносить в жертву, ни нас с тобой ритуальным пыткам подвергать. Вот была бы Вальпургиева…

– Ну точно, – униформа. – Несколько невпопад ответил Майкл, думавший в этот момент о другом. – У них одинаковые облегающие рубахи красного цвета, не то – бордового, не то – пурпурного, в темноте не разберешь… Так что ты был прав.

– Значит – не просто богатые сволочи, а богатые сволочи из какого-нибудь дамского клуба. Поясняю – не просто богатые, а чрезвычайно богатые. Безобразно богатые, очень влиятельные, капризные, крайне сумасбродные, непредсказуемые и от этого порой очень опасные… Вот такая вот змейка стоит подороже моего самолета. Разика в два. Потому что, – уникальное изделие, единственное в своем роде точно такое.

– И много таких клубов?

– А – как грязи развелось в последнее время. Всех не упомнишь. Самый влиятельный, это, понятно, "Битч-энд-Витч" со штаб-квартирой в Москве, но есть еще иркутская "Маргарита", "Тройка" из Ростова. Астраханская "Малефика" опять же… Да разве все упомнишь. Да только все одним миром мазаны… – Тут нервы его не выдержали и он потихоньку, чтобы, не дай бог, не услышали, взвыл. – Блядь, – и ведь не меняется ничего у этих сук, хотя ж ведь все уже изменилось!!! Раньше платьями, шляпками и цацками из камушков выпендривались друг перед другом, у кого тачка круче и мебель иностраннее, а теперь – Изделиями хвастаются, и ничего не изменилось у них, как будто для них все это выдумывалось, кроилось, выгадывалось и делалось! У них – О! – а сами как были жлобихами, так и остались, да что там – остались, хуже стали, потому что раньше хоть некогда им было, не до того, чтобы, значит, с жиру беситься… Поверишь ли, – глянешь на то, как используется все, что…

– Не нервничай, – флегматично ответствовал островитянин, – всегда было, всегда будет, и никогда не будет, чтоб было иначе. Всегда. Наше тело – не меньшее чудо, и в его разработку было вбухано уж никак не меньше труда и времени, а как им пользуются, во что его превращают девяносто девять человек из ста? А, чтоб тебе стало уж вовсе печально, еще пример: как пользуются те же девяносто девять таким потрясающим устройством, как человеческий мозг? А ответом будет искреннее и точное "Почти Никак"…

Он замолчал, а потом добавил с какой-то внезапной задумчивостью, как будто неожиданная мысль вдруг оборвала на взлете прежний его пассаж:

– Ты вот что… Может, оно и к лучшему, а?

– Что – "оно"?

– Да вот пришло вдруг в голову, что если б еще и это, – ну, то самое, о чем ты говорил, – изменится, то мы просто не можем представить себе всех последствий. Можно оказаться в обществе, характеристики которого лежат вне всяческих целей, мыслимых в настоящий момент.

– Всю страну мало, что не на уши поставили, неизвестно еще, чем все дело кончится, – и все только для того, чтобы – ш-шлюхи! – внесли кое-какую новацию в свои ночные пикники… Что? Чего ты там бубнишь? О-о-о… От-тдавай бутылку, тебе уже явно того…

И, машинально обтерев горлышко посуды, раза три басовито, с оттяжкой, булькнул.

– Да ты что же, – слегка обиделся Майкл, – решил, что я умудрился надраться? Но это же совершенно невозможно! При таких условиях куда-то улетучилось даже то, что было, а пил я только для того, чтобы… чтобы опьянение не перешло в минусовую фазу.

– И он еще говорит, что не пьян! Уважаемый, я на своем печальном опыте знаю, что у подобных тебе смурных типов такой вот абстрактный треп может обозначать только одно…

Рекордным номером их костра была Шашлычница, суетливо перебирая множеством ног, она безошибочно, не пропуская никого, обходила всех собравшихся у костра, продолжая при этом жарить шашлыки: Островитянин – взял, а Михаил, символически плюнув на землю, в сердцах отвернулся. Очевидно, что этот немудрящий экспонат находился в чем-то вроде коллективного пользования, не принадлежа никому конкретно, принадлежал некоторым образом всей кодле. Не выдержав, глянул еще раз. Все правильно. Будучи всего-навсего функциональной, она напоминала помесь корыта – с каким-то особо уродливым экземпляром тонконогого глубоководного краба, и выглядела вполне кошмарно. Раздав все шампуры, она подковыляла к кострищу и со звяканьем зачерпнула новую порцию углей из самой середки, кто-то нагрузил ее новой порцией шашлыка, и создание замерло в сторонке, тихонько жужжа моторчиками, призванными вращать шампуры, и распространяя сложную комбинацию запахов жареного мяса и горелого жира – с легким угаром… Интересно, откуда это они взяли можжевельник? Неужто с собой приволокли? Время от времени, в соответствии с обычаями, насчитывавшими по меньшей мере полторы-две тысячи лет, от костров отделялись парочки: скрадом и укрываясь рельефом местности, либо же, наоборот, с визгом и топотом они удалялись в сторону темнеющих поодаль зарослей. Иностранный специалист был очевидно занят беседой с той самой особой, которая их отыскала, а когда Михаил очередной раз глянул в их сторону, там уже никого не было, и только тихий шорох и удаляющееся полязгивание выдавало направление, в котором они удалились. Михаил решительно встал и, уже не скрываясь, уже на правах принятого и пропахшего, отправился в сторону от костров: то, что на во-он той верхушке было темно, тихо, и не горело ровно никаких огней не могло быть случайностью.

Шесть молчаливых фигур, в разных местах и вроде бы не имеющих отношения друг к другу. Четверо, – вроде бы просто так, а двое, – близь приземистого устройства, на верхушке которого безостановочно и с пугающей бесшумностью крутится антенна, – трапециевидная в сечении, чуть наклонная и с совершенно плоскими гранями. Лица четырех – превращены в пугающие маски благодаря устройствам, скрывающим их глаза, головы двух последних – вовсе упрятаны в глухие шлемы. При появлении Михаила только один едва заметно шевельнулся и ни один ничего не сказал.

– Бог в помощь, – он взял инициативу на себя, – перестраховка или и впрямь собираетесь кого-нибудь сбить? И не боитесь попасть в кого-нибудь не того?

– Мы – люди подневольные. Приказано ждать у моря погоды, – мы ждем, прикажут сбить – собьем.

– А что, – были прецеденты?

– Слушай, – ты откуда такой темный взялся? Швейцария, – хрен с ней, за бугром она и нас не касается, а Даугавпилс, – неужто ничего не слышал? И про Архипо-Иосиповку? И про Темрюк? Твое счастье, а то не вот бы еще и заснул…

– А Швейцария – что? Там-то откуда?

– Частный женский пансионат в горах. Сначала, как на грех, рухнула единственная приличная дорога, а потом прилетели эти ребята… Говорят, – никого не пропустили, кроме самых старых училок. А потом, – нашлось несколько любителей, – начали играть в доктора. В основном, – сам понимаешь, – в гинеколога, уролога и проктолога…

– Дожили, – сказал один из четверки носителей масок, – скоро по грибы без системы ПВО нельзя будет съездить.

– А чего? – Лениво проговорил третий. – В зе-емлю зароемся, – лепота…

– П-погас-си с-сигарету, – злобно прошипел его сосед, – глаза же режет…

– Прости, – проговорил гость, затаптывая злополучную "Дружбу", – не подумал. Ладно, не буду мешать. Прощайте пока.

– Будь здоров. – Буркнул противник курения. – Осторожнее тут…

Так всегда, – думал он, неуклюжей рысцой с оступью спускаясь с холма. – Если одни желают развлекаться непременно бездумно, то другие должны думать еще и за них.

Грохнуло, и в небе с громовым шипением развернулись радужные зонты, шатры, водопады, многоуровневые каскады многоцветного пламени. Шипя по-гадючьи, ракеты раскаленными шильями взбирались в небо, а следом небо вспыхивало разноцветным летучим огнем, и засевало землю чудовищными тенями. Какой-то особый сорт фейерверка не гас необычайно долго, огородив Лысую Гору с окрестностями косыми кулисами, четырьмя стенами из негаснущих огней, горящих оранжевым, почему-то очень тревожащим душу светом. "Люстры" опускались к земле необыкновенно медленно, едва заметно, а между ними, под ними, на их фоне плавно распускались огненные цветы. Фейерверк как будто бы и разгонял темноту, – но на самом деле все творящееся внизу стало почти вовсе неразличимым, искаженным, неразборчивым и иллюзорным, совокупностью цветных теней и огненных контуров.

Среди огненных бликов и пляшущих теней метались жилистые тела, раздавались свирепые выкрики и глухие, устрашающие удары. Мужчины, как один, – с длинными волосами, связанными в "хвост", босые и по пояс голые, в одних только темных штанах до середины икр, бились стенка на стенку и, по всей видимости, – насмерть. Колья порхали в жилистых руках, обрушиваясь на ребра, спины, колени и выставленные навстречу жутким ударам предплечья. Этого – не сыграешь, удары наносились от души, дубины щепились и ломались о тела, валя бойцов на землю, но те вскакивали, как ни в чем не бывало и стремглав кидались на обидчиков, утратившие оружие пользовались коленями, кулаками, а то и просто головой. Это было невозможно, дерущиеся давным-давно должны были переломать друг другу руки, ноги, ребра и полечь со страшными, несовместимыми с жизнью увечьями, но это было, в крови, в поту, в грязи они бились без жалости и не ведая устали. Бух! Трах! Хрясть! И надломленный кол с влажным звуком лопается, встретившись с предплечьем врага, перехват – и пыром его, проклятого, не так его и не этак, свежим изломом – в брюхо! Тот, перехватив кол, разворачивается, протягивая противника мимо себя и – на выставленное вперед-вверх каменное колено. Гулкий удар приходится в область сердца, попавший под раздачу молча падает под топчущие ноги, а зрители воют от свирепого восторга. Спутница следила за действом с горящими глазами, то и дело взвизгивала при особенно устрашающих ударах и бросках и – теребила его, судя по всему не слишком-то замечая, что творит. Майкл чувствовал, что прижимающееся к нему тело прямо-таки дрожит от нечистого возбуждения гладиаторских игр. Впрочем, – куда там гладиаторам. В таком темпе и с таким напором любые гладиаторы минувших времен давным-давно полегли бы замертво, а эти, – о, эти как будто бы вовсе не чувствовали ни усталости, ни боли, и, казалось, только входили во все больший раж, все взвинчивая и без того бешеный темп этого дикого ристалища. Потом раздался повелительный окрик, бойня немедленно прекратилась, а восставшие, – все, как один, – бойцы раскланялись сначала – между собой, а потом – с бешено орущими от возбуждения зрителями. И, обретя на краткое время дар ясновидца, Майкл с необыкновенной ясностью увидел, что именно потребуется Повелительнице Змей следом.

Но по дороге насмешница-судьба приготовила им и еще одно зрелище из числа нечастых. Костерок, к которому они вышли, не относился к особенно ярким, и при его неверном свете островитянину поначалу показалось, что человек изо всех сил, перекатываясь с боку набок, то так, то этак, с громким, мучительным стоном борется с напавшим на него Изделием из числа тех, что так щедро были представлены Здесь и Сейчас, этой ночью. И – даже не очень удивился, при такой концентрации людей и Изделий какие-либо в этом роде недоразумения должны были произойти просто-напросто по теории вероятности в варианте закона Финнегана, но, приглядевшись, убедился в своей ошибке. Объятия Изделия с неизвестной леди, – а это была леди, – не имели с борьбой ровно ничего общего. Оба главных рабочих органа механизма обладали, казалось, не только скучным и примитивным возвратно-поступательным движением, но еще и пульсировали, раздуваясь чуть ли ни вдвое на прямом ходу каждого цикла, соответственно растягивая оба рядом расположенных физиологических отверстия упомянутой леди. Во всех остальных деталях устройство изделия производило впечатление предельной простоты и функциональности, без малейшего антропоморфизма. За происходящим, – молча или издавая редкие подбадривающие возгласы, – наблюдало около десятка зрителей, Майкл тоже было остановился поглазеть, но провожатая решительно повлекла его прочь.

– Ох-ох-ох, – тоненько прошипела она, сочась дымящимся ядом, – не могла не похвастаться! Нашла что притащить, дура, на Ивана Купала! И вообще, – если с этого начинать, то чем заканчивать, собирается, идиотка? А, – что взять с малолетки…

– С малолетки?

– Да ты что, – слепой, что ли? Край лет шестнадцать, так и того нет… У них модно.

Тогда он, внезапно остановившись, повернулся к ней и спросил, задыхаясь:

– А у вас? У вас – что модно?

– Сперма, дерьмо и кровь – как это символично. – Задумчиво проговорил Майкл. – Со всей наглядностью показывает, из чего именно в конечном итоге состоит жизнь, к каким первоосновам сводится.

– Где, где кровь? – Забеспокоилась его новая знакомая предельно выворачивая шею в практически безуспешной попытке разглядеть потенциально поврежденное место. – Ты что, – с ума сошел?

– Да не волнуйся ты. Про кровь я так, – для красоты. Иначе афоризм получился бы какой-то незаконченный. Не было бы той поэтичности. Понимаешь?

– А-а, тогда ладно… А то я уж испугалась.

– Слово "испугалась" как-то очень плохо сочетается со всем вашим… обликом, милая Танит.

– Кто?

– Богиня была такая у древних финикийцев. Тоже повелевала змеями и изображалась аж сразу с двумя одновременно.

– Это как?

– Да в руках. – Он захихикал. – А не так, как ты думаешь.

– Ничего я не думаю! С чего ты взял?

– Ну… Некоторые основания у меня, согласись, – были. Почему именно этот способ любви?

– Так ведь сказано же, – деловито заговорила она на манер школьницы, отвечающей наизусть затверженный урок, – Сатана все делает в темноте, наоборот и сзади. Лучший способ, когда хочешь почувствовать себя по-настоящему… использованной. Как вещь. Понимаешь?

Он – понимал. Давешнее зрелище как раз и призвано было разжигать страсти и желания именно такого вот рода. Разумеется, – у тех, кто к тому расположен. Хотя, правду говоря, если уж совсем – правду, – то много ли их сыщется, – таких, кто не расположен совсем? Людей, которым подобные кровавые зрелища совершенно безразличны и не обладают ни малейшей притягательной силой? Неинтересны? Противны и не вызывают ничего, кроме совершенно искреннего отвращения? На самом деле иммунных очень мало. И нет такого метода, чтобы безошибочно их отыскать. Большинство – реагирует. Мужчины – по-своему, а вот нежные дамы, в значительном проценте – именно так. Как бабочки, летящие на костер, чтобы, может быть – и сгореть, но так, чтоб и не жалко было. Единственный настоящий соблазн, то, на чем Отец Лжи берет не отребье какое-нибудь, а людей стоящих, за душу которых не грех отвалить настоящую цену, – это предельная, не исключено, что – гибельная острота переживаний.

– А-а… Окунулся, значит, в здешние реалии? Самолично решил поучаствовать? Так сказать – непосредственно? Хорошо, что так обошлось, а то и к тебе кто-нибудь мог пристроиться…

– Слушай, – Островитянин не был склонен прислушиваться к его болтовне, – а что это за люди? Ну, – те? Которые с дубинками?

– Так называемые "арматурщики". Несерьезные люди, и фокусы у них дешевые. Не обращай внимания.

– А я, представь себе, как раз и предпочитаю те, что подешевле. С картами там, с кроликами… Так что ты уж объясни, будь любезен.

– Ну, – нехотя начал Михаил, – заменяют часть волокон соединительной ткани на бездефектные искусственные волокна. Связки, сухожилия, пленки, которые на мышцах и еще это… Ну, – в костях. После этого их ни колом, ни ножом не возьмешь, кость – не переломишь, брюхо – не вспорешь. Даже, говорят, ливер не отобьешь. Совсем другой диапазон энергий требуется.

– Бесполезно. Если по голове, то прочность черепа почти что и вовсе не спасает. Другой механизм.

– А уж с пулями-то, с пулями и вовсе почти бесполезно: если внутрь не проникнет, то все равно дух вышибет! Так я ж тебе и говорил, – вовсе пустые люди и занимаются пустяками… Молодежная мода, – вроде как на крашеные в зеленый цвет прически у панков. Или на татуировки, – тоже ведь возникает вдруг такое поветрие, ни с того, ни с сего, в самых разных странах, не сговариваясь, – понаколют себе всякой хрени, понаколют, – а потом, через какие-то пять-шесть лет не знают, что с этими картинками делать.

– Скорее, – похоже на криминальный обычай модифицировать свое мужское достоинство… вводя под кожу всякие посторонние предметы.

– И не говорите, уважаемый герр Кляйнмихель, – чистой воды, в сущности, варварство. Никакая цивилизация их не берет.

– Вот вы минувшим вечером, – вечером? – вдруг он перебил сам себя самым, что ни на есть, удивленным тоном, как будто не доверяя сам себе, – кажется, что прошла целая эра… Так вот, вы пошутили между прочим, что исповедуете некую ересь. Должен признаться, что нечто подобное не чуждо и мне. Я, видите ли, считаю, что архаичные формы общества не исчезают с развитием цивилизации. Новое, подменяя прежнее, никогда не вытесняет его полностью, а как бы… как бы погребает его под собой, и они существуют, укрытые под позднейшими напластованиями. Подростки лет по двенадцать-тринадцать повторяют поведение стаи австралопитеков с тем, чтобы через год-два повторить организацию охотничьей ватаги неандертальцев. Уголовники копируют отношения "мужских домов" позднекаменного века, в недрах самого развитого индустриального общества вольготно чувствуют себя семейные кланы и землячества, возникшие в бронзовую эпоху… Вот оттуда-то и всплывают всякие варианты ритуальной раскраски…

– Я ж и говорю, – отщепенцы, отсталые люди. Не стоят ни малейшего внимания, уроды.

– Так. Насколько я успел изучить вас за последние дни, – а это были дни весьма насыщенные, как бы ни самые насыщенные в моей жизни, – этот многозначительный тон, с которым вы повторяете одни и те же банальности, обозначает, что вы хотите рассказать что-то очень существенное. Настолько, что это прямо рвется с вашего языка, и вы едва-едва сдерживаетесь. Так стоит ли так насиловать собственную натуру? Чтобы вам было легче начать, могу сказать для затравки, что, очевидно, наряду с несерьезными людьми где-то в Многомерности есть люди серьезные или даже очень серьезные, не так ли?

– Я все-таки лучше потерплю. Считайте, что ваше провокационное предположение пропало совершенно впустую.

– Потерпите, – чтобы иметь больше шансов уцелеть? Это та тема, за одно только упоминание которой могут быть неприятности?

Русский поглядел на него с неподдельным изумлением.

– Ничего подобного. То есть вообще. Не пойму, откуда у вас все время всплывают подобные нелепые предположения? Что за паранойя, ей-богу… Видите ли… Оскар, общаясь с вами, я выполняю своего рода работу, – пусть добровольную, но все-таки, – добиваюсь определенных целей, и, стараясь выполнить ее хорошо, – должен придерживаться определенной последовательности действий. То, что я так хотел сказать, но не сказал сейчас, будет во всех подробностях открыто во благовремении, тогда, когда это будет понято оптимальным образом… Попросту говоря сейчас ты ровным счетом ни х-хрена не поймешь, – даже если будешь думать, что понял. Даже если тебе покажется, что ты понял. Компране?

Майкл, стиснув зубы – кивнул, мысленно поклявшись выяснить все необходимое задолго до того, когда ему соблаговолят рассказать и показать то, что его интересует. Несколько расстраивало только то обстоятельство, что он имел только самое слабое понятие относительно того, а – что именно его, в конце концов, интересует? Если уж до конца конкретно? Бессонная, безумная ночь теперь, под утро, оборачивалась крупной дрожью, судорожными зевками, при которых водянистая слюна прямо-таки капала на землю, и – полной неспособностью удержать в голове более полутора мыслей одновременно. Да и те, в общем-то, – ненадолго. Когда прекращал зевать он, – зевал его спутник, он заражался, и цикл повторялся снова. Так что мысль о Конечной Конкретизации все время ускользала, пока они, спотыкаясь, брели через затянутую утренним туманцем ложбину, он ее – хватал буквально за хвост, но она упорно норовила выскочить, пока не преуспела: о чем это я? Что-то такое непременно надо же было обдумать, чего-то он, негодяй, не хотел мне рассказывать, а я, значит…

XXXI

– Нет, – очередной раз умилился на стакан Иван Ильич, – ну как есть божья слеза! Давайте, че сидите-то?

– Не, мне пока хватит.

– И я пас. Потом.

– Ну, а я, извиняйте, – выпью… Ваше, значит, здоровьичко!

– Пейте на здоровье.

Хозяин – выпил. Сморщился так, что, казалось, сжал всю свою физиономию, все ее бесчисленные мелкие морщинки – в кулак. Подышал, хрустнул переросшей, жгучей, пустотелой редиской и благостно расслабился.

Жидкость, которую он пил и которой угощал, была, действительно, прозрачна почти до невидимости. Глядя на нее, Майкл поневоле вспомнил давешнюю дискуссию о Водке и Нуле, как пределе ее совершенства. Тут нуль, на его взгляд, был абсолютный. Очевидно – просто-напросто никаких примесей. Вообще. Ни в спирте, ни в воде. Почти никакого вкуса и только, разве что, очень незначительный запах. Последний предел в своем роде, nec plus ultra. Уходящие в бесконечность нули после запятой, – и никаких излишеств. Этот напиток как бы говорил: Я призван делать людей пьяными, не отвлекаясь на мелочи вроде вкуса, цвета, запаха, года и букета, Я есть последняя истина винопития во всей наготе, посмевшая, наконец, отбросить драпировки.

Она была классически разлита в сосуды, напоминающие столь же классическую трехлитровую банку, – но! – представлявшие собой некий идеал трехлитровой банки, воплощение ее бессмертной Идеи: идеально ровное, совершенно прозрачное, идеально полированное стекло без малейших неровностей, и некая корректировка формы, которая, оставшись прежней, приобрела неуловимое изящество. Дело было поставлено таким образом, чтобы в любом месте, любом помещении, любом ракурсе этого хозяйства была бы видна хотя бы одна такая банка, причем – полная, за этим обстоятельством хозяин строго следил. Идеально чистые, ни пылинки на гладких боках, они выглядели на фоне холостяцкого, достаточно небрежного-таки хозяйства как нечто не от мира сего. Но это – так, основные запасы находились в довольно-таки обширном погребе: тушенка, картошка, какие-то соленья, оставшиеся аж с прошлого года, несокрушимые мешки с крупой, запах не то сырости – не то плесени, – и десятки трехлитровых банок, прозрачных настолько, с настолько прозрачным содержимым, что их присутствие на полке выдавали только блики света на полированных боках. На взгляд, – тут хватило бы выпивки на то, чтобы в стельку напоить личный состав полностью укомплектованного по штату мотострелкового батальона.

В углу двора, в будке из серых плит шипел ЭХГ-"пятидесятка", в темном гараже виднелись два покрытых засохшей грязью трактора хороших и достаточно новых линий, а также вездеход, – явный "СамАЗ", в сараюшке похрюкивали аж три кабана разом, а за забором виднелся обширный огород, – не то, чтобы уж слишком уж возделанный, но все-таки и не заброшенный, видно было, что хозяин – возится потихоньку, в охотку, не надрываясь, благо техника позволяет. На самом же дворе, имевшем форму самую неопределенную, валялась ржавая рама от какого-то мезозойского грузовика, два ободранных скелета велосипедов, дамского и обыкновенного, один без шин, другой вовсе без колес, гнилой, поломанный и поваленный набок тесовый помост для ремонта неизвестно чего, ржавая выварка, раздавленная какими-то превосходящими силами бочка и аж три ржавых корыта, одно из которых было дырявым. Впрочем, – в прямом смысле валялись только бочка и помост, а все остальное было в разной мере прислонено к стене, к плетню, к серому ажурному забору или висело на кольях того же плетня.

– Главное, я чего? Я, значит, им так и сказал: "Квартиру, – говорю, – берите, с обстановкой вместе, не надо мне ничего и денег ваших никаких, а вы, – говорю, – мне халупу в деревне того…". Ну, – купить, подделать, подмазать, то, се… С зятем, братьями, тестем бывшим и кумом за три месяца все тут закончили. "Живите, – говорю, – без меня как хотите, а я без вас буду, – как знаю." – вот и живу тут шестой год один. Когда-никогда Наська приедет, – это дочка, – приберет, привезет того-другого, я их тожа овощью какой нагружу, какая есть, салом, мясом, тушенкой, значит, – и опять один. И хорошо, и не надо мне никого, и ничего мне не надо, все у меня есть… Первое дело, понятно, – у меня всегда есть выпить. Вот захочу, – а у меня есть, еще захочу, – и все равно есть. Сколько захочу, столько и выпью… Веришь-нет, – до сих пор себе не верю… Не зудит никто, из горла не вырывает, думать не надо, где взять, да чем завтра поправиться, – потому што есть… Протянул руку, – он действительно протянул руку и подтянул к себе банку, – и налил… Веришь, нет, – помирать не хочу, мне и тут хорошо, а ведь было, чуть в петлю не залез, да не раз еще! Даже не верится теперь.

У него были сухие, поредевшие на лбу волосы цвета перца с солью и тонкая, какая-то чуть ли даже ни прозрачная кожа, характерная для привычно, постоянно и много пьющих людей. О том же говорили вполне точные, но при этом по-особому замедленные, осторожные движения и неподвижно-туманный, насильственно сосредоточенный взор. На столе стояла сковорода молодой "скороспелки" со шкварками, зеленый лук, щербатое блюдо с крупной солью, соленое сало и та самая редиска.

– Одно жалею: вот оно б самое, – да смолоду, а то чего сейчас-то, на старости лет? Почитай вся жизнь прошла зря… Вон у мужиков до чего доходит, – специально не закусывают, чтоб, значит, забрало сильнее и добро даром не переводить, – и по себе помню, а теперь – не-е, теперь выпью, гляну на банку, – и закушу, потому что могу себе позволить. Вместо того, чтоб не закусывать, я свободно могу лишнюю стопку выпить…

– Так и опиться не долго, – не выдержал Майкл, – не боитесь?

– Это почему? – Удивился хозяин. – Это когда сегодня – есть, а утром может и не быть, тогда – да, глотаешь, сколько есть, лишь бы побыстрее, – тогда да… А так – к чему? Когда она и сегодня есть, и завтра, и послезавтра, и после-послезавтра, и… – Говоря это, он машинально поглаживал гладкий бок банки, как будто лаская ее. – Нет того лучше, чем по чуть-чуть – но все время. Тут, главное, меру свою определить, – и сильно ее не перебирать.

– Бывает так, – поощряюще сказал Михаил, – что в расчетах того… ошибаются.

Иван Ильич задумался:

– Не-е, – он покачал головой после паузы, – теперь – не-е. Я ведь чего? Встаю рано-рано, сна, почти что, и совсем нет, так перво-наперво примешь стакашку, у меня специальная утренняя стакашка стоит, синенькая, прям у изголовья, подождешь, когда придет, оденешься, этак, неспехом, – и во двор. Солнышко встает, небо голубое, птички щебечут, – а у меня есть. Примешь маленькую, закусишь, – повозишься в огороде, кабанам сваришь, вот возишься, – а она есть. Часок-другой повозишься, потопчешься, – и домой, еще одну маленькую, перекуришь… Ох, – он счастливо вздохнул и махнул рукой, – да что говорить… Вот раньше, – да…

– А зимой как?

– Так я ж и говорю, – слегка нахмурился хозяин, недовольный тем, что его перебили так резко, – раньше – бывало… Первую зиму того… усугубил. Чтоб наяву, – так нет, врать не буду, а глаза закроешь, – так да, видел. Будто черти по избе ходют и папиросы курют. Веришь-нет? Обратно же, – темно, пока свет не зажгешь, а вставать, чтоб свет зажечь, – так страшно… Ну, – и лечишься, понятно. Так и усугубил: какие там черти, – в такой ад угодил, где ничего нет! Меня самого почти что совсем не было… Ой, паразиты-ы! Не знаю, как и оклемался-то тогда, какому заступнику свечку ставить. Тогда первые картиночки и намалевал, – штоб передышку, значит, сделать. И с тех пор, – все: выше меры не усугубляю…

Картиночки, ради которых, собственно, их и привез сюда лихой, развинченный Сашка, надо признаться, – производили впечатление. Очевидно, – все-таки сам по себе дар в иных случаях лежит как-то отдельно от всей остальной личности, которая определяет в таких случаях только тематику и тональность.

Лютая, стылая ночь царила на холсте, наивные звезды в ледяном небе вонзались в глаза, как ледяные гвозди, и то же небо с теми же самыми звездами виднелось сквозь окна лишенных крыш, безнадежно мертвых, давно уже остылых руин, а на первом плане, освещенная луной, шествовала Смерть в балахоне с откинутым клобуком и с косой, и полная луна в черном небе, заливавшая холодным светом всю эту картину, сама была как угловатый череп. Блекло-желтый, серовато-белый, черный – видно было, что картину писали без специальных красок, какими-то белилами и подобными же субстанциями – оставляли впечатление совершенной безнадежности, казалось, что и самой Смерти-то на картине тоскливо и уже нечего делать в том краю. И еще ряд картонок в этом роде.

– И сколько, к примеру? – Деловито осведомился Майкл. – Почем просишь?

– Не продается, – затряс патлатой головой хозяин, но потом, видно, засомневался, – или продать?

– Продавайте, Иван Ильич, тут и думать нечего, – солидно порекомендовал Михаил, – дело, – согласен, – не в деньгах, зато чертова уйма народу ваш пейзаж посмотрит, в свете будут знать и помнить, что был такой Иван Ильич, художник огромаднейшего таланта – но скромный, сам себе цены не знавший. Продавайте иностранцу, не сомневайтесь.

– Скажете тоже, – махнул рукой явно польщенный хозяин, – и, к примеру, – сколько?

– Ваша вещь, – пожал плечами Островитянин, – вам и цену назначать.

Помедлив, будто в нерешительности, хозяин зажмурился от собственной наглости и выпалил:

– Двести рублей!

– Так не пойдет, – медленно покачал головой Майкл, – давайте я вам заплачу пятьсот, а вы всем будете говорить, что тысячу.

– Это, значит, так по-вашему, по-иностранному полагается? Вовсе без стыда?

– Мы просто считаем, что он не имеет никакого отношения к делам. Уверяю вас, – так никому не хуже, а если не лучше, то уж, во всяком случае, – удобнее.

– Чудно как-то… А! Была ни была! По рукам, коли так, – и айда обмоем…

В ход пошли помидоры прошлогоднего посола, без всяких признаков порчи, но настолько резкие, злые и соленые, что из глаз вышибало слезу, а в голове англичанина мелькнула мысль, что вот это, пожалуй, может считаться образцом первобытной грубости вкуса, без изысков, без малейшей утонченности и без всяких нюансов, к подобному – не привыкнешь, тут уже необходима какая-никакая, но наследственность.

Что бы там ни говорили всякого рода умники о том, что во всех алкогольных напитках – одно действующее вещество, опьяняют они вовсе на разную стать. Отличалась в этом смысле от всех прочих и здешняя substancia absoluta: по мере увеличения дозы нарастала особая, изнутри идущая замороженность, не сонливость даже, а – Оцепенение, простое и без подтекстов. Гости давно уже молчали, не будучи вполне уверены даже в том, что присутствуют при происходящем, но хозяин, возбужденный хорошей компанией, явно испытывал подъем.

– Вот философы, – говорят, – смысл жизни две тыщи лет ищут, никак не найдут, измудрились все, до драк доходило, – а по-моему все про-осто…, - он выпил, и похлопал по округлому боку банки, – вот он где. А я пос-спорю, што прав, потому что мне они никакими словами ничего не докажут, а я – пожалста! Хоть кому! Пусть все приходют, – я ф-фсем докажу, потому как на себе убедятся. По честности любой мужик признает, что когда оно есть – почти што ничего больше не надо… Ну, по молодости, когда еще играет, – куда ни шло, а потом – все-о, шабаш! Потому что, – вот он, смысел-то, и ясен без всяких слов.

– Это что ж, – и жить только для того, чтоб выпить?

Иван Ильич в явном изумлении выпучил на него глаза:

– А для чего ж еще? Все остальное так, – по нужде, а выпить, – только для себя, чтоб душу свою согреть. Представляешь, если сотню лет вот так вот прожить, – это ж сколько раз выпить можно? Нет, ты не думай, я понимаю, – ты вот пьешь со мной, а сам гордишься, – одной пьянкой Иван Ильич занят, не то, что я… А того не понимаешь, что выпить, – это каждый раз заново, прежнего не вспомнить, если б помнили, так и не пил бы никто… А то, бывает, спецом держишь себя, все кругом сухо, ясно, плоско, – а ску-учно! – Он даже махнул рукой. – А тут наливаешь себе стаканчик синенький, а у самого душа радуется, пока льешь, – это тебе раз? Раз. Махнешь его, а он не сразу уляжется, за то уж как уляжется, – такая благодать, если кто понимающий, только недолго… Это два? Два-а. Потом, понятно, – приход, это понятно, – лучше всего, только опять не надолго… Это сколько будет, три? А потом все начинает покачиваться, игру дает, все заново, как только родилось, и это – сколько захочешь, столько будет… Не-е, – и не говорите мне ничего, потому что лучше нет. И понимаешь, главное, что оно – почти все заменяет, и ничего почти не нужно, это только казалось, что нужно, а на самом деле, – от суеты а не взаправду… Ну, – за то, чтоб всегда было!

Саня, которому категорически не налили, – маялся. Слетал на пруд, сказав что будет на связи, искупался, вернулся, поел, и продолжил маяться. Наконец, решив, очевидно, что никто на него за самоуправство не обидится, свистнул:

– Михал Аркадьич! Меня с машиной ждут, я не могу больше…

И они дружно сочли это Очень Подходящим Предлогом, вынуждены были принять посошок на дорожку, негнущимися руками завернули картон в какое-то серое рядно и на негнущихся ногах отправились к ждущему их "МиК"-у.

Субстанция, – даже отходила в своем, только ей присущем, простом и монументальном стиле, плавно и с соблюдением линейной зависимости, а на место опьянения приходила безнадежная плоскость и простота мира, который казался в эти часы подобием грубой, пыльной, дешевой декорации, наскоро сляпанной какими-то халтурщиками, чтобы прикрыть Пустоту, – не какую-нибудь, а ту, из которой, по большей части, и состоит Мир. Мир был не то, чтобы ужасен, а просто-напросто ужасающе банален, неинтересен и лишен смысла. Голова, впрочем, не болела и наблюдалась только некоторая сухость во рту.

– Слушай, – а зачем ты на самом деле взял эту штуку?

– А почему бы нет? Явно талантливая работа оригинального художника. Сделаю промоушен, так еще и наварю на ней как следует. Не знаю, чего вы-то стесняетесь…

– Правда?

– Да нет, конечно. Дяде подарю. Он у меня коллекционирует всякие такие штуки.

– Скажи правду, – за что ты так ненавидишь своего дядю? Неужели же хоть кто-то может заслуживать такого к себе отношения?

– Это, знаешь ли, вопрос твоих личных пристрастий. Вкусы у людей разные.

– Если бы я был миллионером, – Михаил говорил тихим, каким-то придушенным голосом, совершенно упуская из виду, что ни капельки не уступает западному миллионеру из того слоя, выше которого – только кучка миллиардеров, – и у меня было бы бомбоубежище под землей… Понимаешь?

– Ясно, ясно… Дальше что?

– Целая галерея проходных комнат, – со злобной мечтательностью продолжил тот, – на глубине в двадцать метров, представляешь?

– И?

– Вот тогда бы я купил эту картину. Повесил бы ее на самую дальнюю, глухую стену самой дальней комнаты и никогда бы туда не заходил… Ты что, не понимаешь, что подобную штуку в живом доме держать нельзя? Там будет скисать молоко, болеть дети и помирать мелкие животные. На окнах будут сохнуть цветы, во всех шкафах сами собой заведутся скелеты, днем все жильцы будут заняты исключительно самоубийствами, а ночи посвятят некрофилии в особо извращенной форме. На твоем месте я б ее в свинец завернул.

– Ты не понял. Это – образец. – Предельно холодным тоном проговорил Майкл, выпячивая челюсть. – Очень показательная в своем роде вещица. Считай ее чем-то вроде пробы гноя из какой-нибудь особо экзотической язвы. Или срезом опухоли. Ничего личного, никакой извращенной эстетики, чисто научные нужды.

– Прямо-таки язва? Вот все вы, которые с Запада, такие, – не можете без этого, непременно это вам подковырнуть нужно. И подбор образцов у вас такой: с подтекстиком этаким злопыхательским…

– Ничего подобного, – голос островитянина был предельно угрюмым, – пойми, это ж уникальный, один из первых в истории примеров человека, – вполне, надо признать, вменяемого, – который был бы вполне удовлетворен жизнью и при этом жив. Человек, Которому Нечего Больше Желать. Феномен, который я в своей будущей монографии назову, пожалуй, "ССС" – "социально-стационарным состянием", предположительно – первого уровня, поскольку питаю надежды обнаружить и другие, повыше. Поздравляю, русский, – по крайней мере одного феноменального результата вы в последние годы добились. Будда – и Иван Ильич. Иван Ильич с Буддой. Дело не в картине, я бы с куда большим удовольствием взял вместо нее самого Ивана Ильича, но это по известным причинам невозможно: главное – мы не смогли бы поддерживать тот уникальный комплекс условий, в которых он единственно только и может быть тем, что он есть. Так что приходится довольствоваться этой иллюстрацией к "Некрономикону"…

– Чему-чему?

– Вольное переложение "Книги Мертвых". – Любезно ответил Майкл. – Вряд ли ты читал.

– А ты?

– И я не имел счастья. Но, по слухам, очень жизнеутверждающее чтение.

– Ладно. Ковыряйся в открытых ранах, если уж по-другому не можешь. Но попомни мои слова, – не удивляйся, когда окажется, что подходящей науки-то у вас как раз и нет…

– Послушай, мне сегодня недосуг, – хмурясь, проговорил Михаил, явно озабоченный только что состоявшимся телефонным разговором, который он проводил отойдя на несколько шагов, отвернувшись и предельно глухим голосом в плотно прижатую трубку "Комбата", – так что в лавочку тебя провидит Сережа. Он у нас как раз из местных, так что проводит. Если захочешь что-нибудь купить, то тоже к нему, – там, понимаешь, товар специфический, не все можно купить за рубли… А вот развлекать его разговором ты как раз не обязан. Если, понятно, нет такого желания…

Сережа оказался невысоким полненьким человеком лет сорока, в рубахе на выпуск, сланцах на босу ногу и с аккуратной лысинкой на темени. Глядя на его сонные глазки в окружении белесых ресниц, Майкл всерьез заподозрил, что желания такого у него, скорее всего, не возникнет.

Дорога к кремлю, – а помимо московского кремля, можно даже сказать, – Кремля, в этой стране обозначилось довольно много всяких прочих, – так вот эта дорога, во всяком случае, начиналась как обычная немощеная аллея парка "Центральный". Фактически – не слишком узкая, но порядком кривая, обычная, по сути, хорошо протоптанная тропа, над которой смыкались кроны деревьев и могучих кустов сирени, жасмина и жимолости. В этот год зелень прямо-таки буйствовала, как в тропиках, откликнувшись на какое-то особенно удачное соотношение солнца и дождя. Потом заросли кончились, как обрезанные, и перед вышедшими из зеленого коридора предстал вид на Стену. Здесь, в виду ее, плавно изгибавшаяся дорожка была вымощенной аккуратными зеленовато-серыми брусками, а кусты попадались редко. До стены тут было около трехсот метров, и по сторонам дорожки буйствовал донник, белый и желтый, и стелился сплошной ковер разноцветного клевера, даже на взгляд неимоверно какого-то жирного. На травке под самой стеной из почерневшего от древности кирпича располагалась группка молодых людей, проводивших Майкла с провожатым пристальными, тяжелыми взглядами.

Там, где тропа достигала стены, ее забрало было как бы прогнуто, а потом, на очередном шаге, у Майкла буквально захватило дух: в стене открылся не столь уж узкий проход, который, благодаря очень острому углу, который дорожка образовывала со стеной, не был виден буквально с нескольких шагов. Приглядевшись, Майкл заметил, что кирпич на стенах этого прохода только притворялся старым, тем, из которого была построена сама Стена. Проход упирался в невысокую круглую башенку под зеленой конической крышей под чем-то вроде черепицы, и глубокая ниша в стене смыкалась над этой крышей.

Лысоватый Сережа первым поднялся по ступенькам к двери и постучался. Прошло несколько секунд, камера над дверью повернулась, полоснув по пришедшим взглядом своего единственного зрачка, а потом тяжелая дверь со скрипом растворилась.

Безусловно, лавочка Ювелиров отличалась от незабвенного павильона "Стройматериалы" в Тынде, как подарочное издание – от покет-бука на газетной бумаге, как призовой рысак – от лошадки старьевщика, а "Линкольн" – от малолитражки, но, точно так же, как в этих случаях, тут было налицо некое генетическое родство.

На каждом из каменных черепов, – побольше и поменьше, поугловатее и покруглее, вполне человеческих и не очень, желтых "под старину" и зеленовато-серых "под могильность" но одинаково страшно правдоподобных и выполненных с мельчайшими подробностями, виднелась табличка: "Череп могильн. накольный" – или "Череп накольн. средний".

– А что значит, – полюбопытствовал Майкл, неожиданно для себя пришедший в самое наилучшее расположение духа, – "накольный"?

– Ну как же, – в удивлении развел руками продавец, мужчина лет пятидесяти в круглых очках, мягком серо-зеленом даже на вид уютном пуловере и с бородкой клинышком, – вокруг жилья ведьмы непременно полагался тын, а на его кольях были непременно положены черепа. Вот, глядите…

Он взял одну из самых солидных моделей и что-то такое сделал на ее основании, и в пустых глазницах черепа зажегся огонь, – не лампочка, не фонарик какой-нибудь, казалось, что там клубится багровый туман, рдеют, угасая и разгораясь вновь, угли.

– Если его, более-менее, держать на свету, – просто напросто не прятать, к примеру, в шкаф, – то он практически не нуждается в подзарядке… Вон те, с функцией скрежетания зубами, – те да, кое-когда заряжать приходится. Понятно, если функция усиленно эксплуатируется. По желанию можно заказать модель с завыванием, а готовых нет, потому что уже не модно… Вот тут вот модель "Енот", потому что с желтым свечением, это Жора Мясников делал, он любит поприкалываться…

– А почем?

– Вообще черепа – от трех с половиной до шести килограмм, если на чистый алюминий. Как видите, – цены вполне умеренные.

– Ничего себе. – Пробормотал доселе молчавший Сережа. – Это, по-вашему, называется "умеренные"?

– Так ведь, – развел руками продавец, – не ширпотреб какой-нибудь, не серийная продукция. Уникальность каждого изделия гарантируется, прилагается гашеная "солома", – это когда с выбивом двадцати процентов последовательности, – так что всегда проверить можно… Тут у нас, если интересуетесь, историческое оружие.

Ярлычки-указатели к каждому предмету присутствовали и в этой секции: "Дюрандаль сувенирн." и "Нотунг сувенирн." соседствовали с "Мечом-Кладенцом", который тоже был "сувенирн." и с многими, многими другими образцами. Майкл хмыкнул:

– Вот тут у вас написано: "Обрезатель Бород" – меч японск. сувенирный" – так вот эта штука, – на катану, ну, – никак не похожа.

– О-о, – вы, я гляжу, разбираетесь малость? Но только тут все правильно. Такие мечи в Японии делали задолго до катан, а "Обрезатель Бород" – это меч наподобие того, что был одной из трех императорских регалий, сколько ему лет, сейчас уже никто точно не знает, и был он либо содран с китайских образцов, то ли попросту китайским… Впрочем, катаны, как видите, у нас тоже представлены достаточно широко. Мода, знаете…

– И кто-нибудь когда-нибудь видел, как выглядит "Эскалибур"?

– Мнэ-э… видите ли, есть представление о том, как выглядели мечи соотвествующих стран и эпох. Одно могу сказать, – этот "Эскалибур" перерубил бы Эскалибур настоящий, как гнилую щепку…

– О, так они у вас еще и рубят?

– Простите… А как по-другому? Вы, вероятно, иностранец?

– С чего вы решили?

– Да нет, простите, если обидел… Просто я давно не слыхал, чтобы "о" употреблялось в таком контексте не в книге, а в живую… Разумеется, – рубят, серьезным клиентам для проверки предоставляются объекты для проверки рабочих качеств: свернутые циновки, пластилиновые манекены, зеленая лоза, жерди бамбуковые двухцуневого стандарта, мешки с песком, мешки с галькой мелкой, мешки с галькой крупной, – это, понятно, по преимуществу для колющего оружия, – платки шифоновые, – в общем, все необходимое в зависимости от происхождения исходных образцов. По особому требованию предоставляются туши свежезабитых животных, – но это уже за отдельную плату.

В голове у Майкла мимолетно промелькнула мысль, что за еще большую плату тут запросто могут предоставить самих по себе животных, незабитых, а за еще большую, так и вообще… Но решительно пресек ассоциативный ряд и решил, что вопросы на эту тему могут быть восприняты, как неделикатные. Вздохнул:

– К сожалению, не могу причислить себя к серьезным клиентам. Но все-таки с удовольствием подержал бы в руках.

– Не возбраняется. Видите ли, экспонаты этого рода достаточно трудно повредить голыми руками.

Неожиданно ощутив, что у него пересохло во рту, Майкл – указал.

– Я не ошибся, – у вас действительно чутье. Это реплик со знаменитого клинка Сайто Ониши "Наглый Арендатор". Согласно преданию, первый владелец меча назвал его по арендатору, на которого вельможа изволил рассердиться. Там утверждается, что наглец был разрублен надвое, – от правого плеча до левой подвздошной кости. Уверяю вас, – то изделие которое в держите в руке, способно на то же самое, даже находясь не в столь умелых руках.

А глядя, как Островитянин принимает клинок в лиловых лаковых ножнах, как сдвигает их чуть-чуть, чтобы полюбоваться зеркальным металлом, добавил:

– Обратите внимание на одну подробность: ножны. Это, естественно, не магнолия и вообще не дерево, но чтобы установить это, нужна лаборатория. Во всем прочем этот материал отличается от подлинника только несравненно большей стойкостью к любым воздействиям. Поверьте, – а я не только стараюсь делать свою работу как можно лучше, но и люблю ее, люблю все это, – он обвел рукой мрачноватый не без расчета на эффект зал, многочисленные стеллажи, прилавки и витрины, – именно в таком вот дотошном соблюдении подробностей и заключается истинное искусство Ювелира. Нет! Больше, чем искусство: мастерство в прежнем, позабытом ныне смысле, когда не успокаиваются до тех пор, пока не достигнут совершенства… – Он вздохнул, как будто устыдившись слегка своего порыва и продолжил более спокойно. – Кстати, на Востоке верят, что практически у каждого из ныне живущих в предыдущих воплощениях был кто-то, кому приходилось держать меч в руках. Поэтому рука наша безошибочно тянется и выбирает себе нечто подобное.

– Боюсь, что, несмотря даже на это обстоятельство, – вздохнул Майкл, с сожалением возвращая жутковатый в своем совершенстве шедевр, – я, скорее всего, остался бы без руки или что-то в этом роде при одной только попытке обнажить его полностью. Он вызывает головокружение, как опасная высота и так же, как высота, еще увеличивает неуклюжесть профана…

– Понимаю. Вы предпочли бы что-нибудь более практичное. Обратите внимание на этот отдел: вот, к примеру, – чем плохо?

Указанный им предмет представлял собой свернутую в аккуратное колечко змейку, покрытую мельчайшей металлически блестящей чешуей глубоко-синего, сине-зеленого и желто-зеленого цвета с кораллово-красной головой. Неизбежный ярлык рядом гласил: "Змейка дератационная сувенирн.".

– Обратите внимание, – в этой модели учтены все недоразумения, время от времени происходившие с первыми образцами: она реагирует только и исключительно только на грызунов, так что ваша кошка или даже отдельно взятые котята находятся в полной безопасности. В этом плане предусмотрена даже блокада функции самообучения, причем структурная. Как видите – исключительно декоративна, но по рабочим характеристикам не уступает базовым моделям типа "АКР", "Ток -1", "УДР(а)", "УДР-3", хотя и несомненно уступает в производительности большим моделям вроде "Полоз 500-2". Топливный элемент под этанол и метанол, одной заправки хватает на пятьсот условных циклов "поиск/уничтожение". Как видите, вполне достаточно, чтобы на среднем подворье не было ни одного грызуна. Дистанционно переводится в режим "украшение", предусмотрено ношение при себе. Возьмете?

– Пожалуй.

– Пять ПЭР по таблице на сегодня, если палладием – то скидка пятнадцать процентов против табличных значений…

Майкл обернулся к Сереже, тот, ворча что-то на извечную тему: "На любой барахолке можно купить серийную, ничуть не хуже и в пять раз дешевле" – все-таки достал из кармана пачку "менделеевских" ПЭР-ов, ставших в последнее время чем-то вроде параллельной валюты для расчетов особого рода.

– Если хотите, – у нас богатый выбор изделий для детей и…, - продавец несколько понизил голос, – и не для детей…

– Простите?

– Ну, – тот неопределенно повел руками, – всякое такое. По большей части не востребованные заказы…

Сережа – густо покраснел, что-то недовольно бурча себе под нос, а Майкл ослепительно улыбнулся:

– А-а-а, – наверное, – это очень интересно. Но, видите ли, жена может не так понять. А я считаю бесчестным интересоваться товаром, который заведомо не собираюсь покупать. Нельзя ли показать мне образцы более, – он мимолетно восхитился собственной наглости, – высокотехнологичных изделий? Например, – что это возится у вас за витриной? Во-он той, что в углу?

– Где?! А б… Простите, я сейчас…

С поразительным проворством шмыгнув в указанный угол, он долго грохотал и шипел там в ходе облавы, пока не появился вновь, держа в руках вяло извивающуюся помесь летучей мыши – с чем-то вроде театрального бинокля, уменьшенного в масштабе примерно 1:5, - только из трех трубок.

– Ни слова! – Майкл повелительно вытянул руку вперед. – Это, не иначе, тоже дела этого, как его… Жоры Мясникова.

– Раньше видели, – полюбопытствовал местоблюститель, – или так догадались?

– Вы не поверите: как увидел, так сразу же как будто толкнул кто, – Жора Мясников, – думаю, – не кто иной.

– Жаль, – покачал головой продавец, который, похоже, и впрямь сожалел, – красиво могло б выйти, но только ошибся ты. И помимо него при этом деле состоит немало шутников. У этого, например, некоторые модели полностью не выключаются, потому что это может повредить их функции. Качество при этом, – не спорю, – достигается очень высокое, вот только покупатели с тонкой нервной организацией того… Нервничают, когда он, к примеру, выскакивает из открытого шкафа, просовывает объективы под одеяло во время выполнения супружеского долга или просто-напросто начинает громко возиться под кроватью. А куда деваться, если подглядывать и записывать, – смысл его существования? Возьмете? Не хуже серийных, армейских и кэгэбешных, даже потише, даром что вид такой чудной.

– Старье. – Категорически заявил Сережа и снова уставился в пол.

– Боюсь, – развел руками Майкл, – модель продемонстрировала, что не является совершенно незаметной. Кроме того, – на мой взгляд тут имеет место слишком широкая трактовка программы.

– Что поделать. И впрямь – неликвид, зато посмотрите, какой симпатичный. И на ощупь приятный, – да вы потрогайте!

Может быть, это было и так, – вот только рука сама по себе отказывалась протягиваться к этой мелкой крылатой чертовщинке, исключительно подходящей на роль шелковистого, приятного на ощупь глюка при белой горячке.

– Уважаемый, – у меня, может быть, и достаточно денег, но у меня нет ни одного… ну, не важно, – чего, лишнего. Не тратьте времени, предлагая мне великое множество очаровательных пустяков, потому что в мои намерения менее всего входит приобретение сувениров. Не пытайтесь продать то, что в другой стране давно уже уценили бы до стоимости сырья. Будьте добры показать мне, что у вас есть из крупных форм, и тогда, если мне подвернется то, что нужно, я непременно сделаю покупку.

Продавец, продолжая поглаживать "Мобильный наблюдат. комплекс малый", без споров повел их через заднюю дверь во двор, где под навесами располагались более габаритные диковины.

– Нет, безусловно, – вещь, судя по всему, – стоящая. Вот только почему окраска такая странная? К чему это кошмарное желтое пятно на самом виду?

– Как говорил Карл Маркс, – нельзя жить в обществе и быть свободным от него. Все мы, включая даже и Ювелиров, – не в безвоздушном пространстве живем. Модель оказалась слишком хорошей и поэтому военные затребовали ее себе. Что поделаешь, – за ними право Первого Тавра в пределах одной десятой изделий. А это, соответственно, обозначает серию, а значит – ни о какой уникальности не может идти речи. По правилам Ювелиров: "Непогашенная программа – погашенное изделие" – и, соответственно, не больше двадцати процентов от заявленной цены. Правда, – утешает то, что казна платит за разработку. Не то, чтобы щедро, поэтому утешение слабое, но лично я не понимаю, по какой статье они умудряются проводить даже эти деньги…

Сережа одобрительно ворчал, кивал головой и украдкой показывал ему большой палец: не исключено, правда, что в наибольшей степени его восхищала цена.

Вещь, надо признать, и впрямь оказалась потрясающей: попривыкнув за время своего пребывания здесь ко многому, он все-таки не мог представить себе, что возможно еще и что-то подобное.

– Кто-то, кто не понимает, – разливался соловьем оживившийся продавец, – считает, что ничего особенного. Мол, – те же персональные автоматы куда сложнее бывают. Так вот, я говорю вам, что это рассуждения типичных чайников. Модель самостоятельно выбирает режим движения в зависимости от местности в режиме реального времени, а приспособлена для движения по ровному месту, по лесу, по мелколесью, по сильно пересеченной местности и в горах до пяти тысяч метров. Может форсировать по дну водные преграды до двух километров шириной, не теряя ориентации. Поэтому функциональная программа здесь настолько сложна, что пришлось сначала делать программу, а уж потом, – по сути вокруг этой программы, – конструировать изделие. Причем делать это так, чтобы иметь возможность довести программу на готовой машине. Да что говорить, – конструктором пригласили самого Димова, – и, уверяю вас, – автором программы и композитором в этой группе не менее известные люди…

Трудно судить, как по горам или по буреломной гари, а по двору с кусочком армейской полосы препятствий агрегат нес Майка со скоростью хорошего мотоцикла и со звериной плавностью, так, что неровности практически не чувствовались, а препятствия преодолевал, казалось, вовсе не снижая скорости. Потом впечатления в голове как-то сформулировались: объединяет достоинства машины и лошади, без недостатков того и другого. Недостижимая мечта путешественника. Первое наземное транспортное средство человека, не уступающее человеку по проходимости.

– Видите ли, – транспорт мне нужен, а самолет, насколько я успел убедиться, остается самолетом даже этим летом и в России: слишком долго учиться, слишком легко угробиться, если не умеешь, и слишком дорого.

Сережа буркнул, что вполне хватило бы одного только последнего резона.

– Куда доставить заказ?

– А с собой забрать?

– Хм… идея не лишена, но, знаете, рассекать на этой штуке по областному центру, – это все-таки как-то…

– Вызывающе?

– Что-то вроде того. Все, конечно, все понимают, в том числе славные сотрудники ГАИ, но ведь есть же и буква, а там где есть буква, непременно найдутся буквоеды. По глупости или по подлости нрава. Лучше все-таки того, – придерживайтесь сельской местности, хотя документы мы вам выправим по всей форме, включая ксиву, подтверждающую, что вы заняты двухгодичными испытаниями новой техники. Подчеркиваю – подлинную бумагу, потому что такую вещь, как "испытание", – сами понимаете, – можно трактовать как угодно широко… Двух лет, полагаю, – хватит?

– Должно хватить, – ответствовал Майкл с широчайшей улыбкой, представив себя верхом на "Транспортере Рычажном Двухместном "Сольпуга" где-нибудь в Бруклине или Лос-Анжелосе, – я думаю, что через два года мы столь же успешно разрешим все недоразумения. Пусть будущее позаботится о себе само, не так ли?

Уплатил и, посоветовавшись с Сережей, указал наиболее подходящий адрес, куда следовало доставить ТРД. Остальные покупки он решил захватить с собой. Покупки, – потому что с характерной для людей последовательностью, присущей, как оказалось, и ему (до этого он был уверен, что чужд подобных слабостей), – он все-таки купил "Наглого Арендатора". Перспектива безвозвратно уйти отсюда без клинка вдруг вызвала предощущение пустоты в душе. Да и чего, в самом деле? Однова живем. Так и ушел, унося завернутый в крафт и перевязанный бумажным шпагатом меч, получив в нагрузку непременный точильный камень и шелковый платок, через который, единственно, и надлежало прикасаться к зеркальному лезвию со скромным ромбическим узором по выпуклому ребру. Некоторое, совершенно идиотское по сути своей, смущение вызывал только то обстоятельство, – совершенно постороннее, вовсе далекое от обычного строя его мыслей, – что он может оказаться реинкарнабулой какого-то средневекового самурая.

– Богатенький, значит? Людям похмелиться не на что, а они в хитрых лавочках ворованными тыщами кидаются?

Один из подстенных молодых людей, что давеча провожали их взглядами, теперь преграждал их узкую тропу. Он был одет в одежду немаркого цвета, далекую от лохмотьев, но все-таки казалось, что именно в подобные вещи от веку одевались молодые люди, подобные этому. Родившиеся от пьющих родителей и отсидевшего отца, сами пьющие с десяти лет и успевшие хватить малолетки. Чисто условно отмучившие ПТУ, причем, скорее всего, в той же самой колонии, и с тех пор не прочитавшие ни единой книги… Впрочем, – тут, как раз, некая особенность все-таки присутствовала: движения его отличались от тех, которые присущи трезвым людям, но и пьяные все-таки движутся как-то не так. Трудно описать словами отличие, очевидное тренированному взгляду, – а не так, – и все тут! Развинченные движения костлявого верзилы лет двадцати двух содержали некую опасную порывистость, а в расширенных зрачках немигающих глаз мерещилось что-то настолько жуткое, что Майкл содрогнулся.

– А ну дай гляну, – меж тем продолжил незнакомец, протягивая заскорузлую руку к свертку, – может, и себе куплю такую…

Это было совершенно неразумно, но мысль о том, что этот субъект будет разворачивать "Наглого Арендатора" мгновенно, вдруг, обожгла его полной немыслимостью, нестерпимостью. Почему-то в этот момент это показалось все равно как допустить, чтобы в вашем присутствии какой-нибудь субъект тискал вашу невесту. Поэтому он убрал сверток чуть в сторону, так что соискатель – промахнулся.

– Жадный, да? – Задумчиво спросил он, между тем, как трое его приятелей начали вразвалку подтягиваться к месту событий. – А слыхал, что фраеров как раз жадность и губит? Вот и вас может погубить. Прямо сейчас и начнет. Губить в смысле… Ты, падла…

– Андрюх, погоди… – Вполне деловито произнес еще один член четверки, выглядевший потрезвее. – Так, мужики: выворачивайте карманы, и будем считать, что ничего не было. И товар, что из лавочки взяли, – тоже сюда. Это ж моя вещь. Спер кто-то неделю назад, я уж обыскался, а она – вот она.

Майкл, пятясь назад, вдруг, неожиданно для себя, медленно покрутил головой, прикрывая глаза. Сознание его как будто бы разделилось, и одна его часть, – не верила в происходящее, как будто оно происходило вовсе не с ним, а другая, – в ужасе наблюдала за тем, как руки с потрясающей сноровкой сдирают с упакованного меча бумажный кокон. Деловитый сделал шаг вперед, так что он все равно не успел бы (Господи… что не успел-то? О чем сама эта мысль?), как вдруг перед ним, между ним и Деловитым возник Сережа.

– Зис, – коротко, но совершенно по-змеиному свистнул он, и повторил, по прежнему негромко и мелодично, – зис-с.

– А? – Вновь подошедший приостановился, но потом прищурился, впрочем, – не трогаясь с места. – Сказать-то все можно, – только за такие слова отвечают.

– Спрашивай. – Сонные глазки неподвижного Сережи, не моргая, вперились в собеседника. – Вот только слово это дважды не повторяют. Так что и за то, что я у тебя вроде как псом брехливым выхожу, тоже ответить можно.

– Не, Юрок, – еще один из четверки, тот, кто доселе не участвовал в беседе, помотал головой, – на это я не подписываюсь. Ну его на хер. Это дело, в смысле…

Некоторое время деловитый Юрок продолжал стоять в позе гордой и вызывающей, заставляя свой взор грозно блистать, но так, чтоб блеск этот с каждой секундой становился все менее ярким. Майкл прямо-таки видел, что все мысли его посвящены тому, чтобы выйти из положения с минимальной потерей лица, – вот только причины этого, равно как и смысл происходящего действа оставались для него совершенно непостижимыми. Наконец в узкий лобик пришла парня пришла гениальная идея.

– Пошли, Андрюх, – деловитый Юрок приобнял приятеля за плечи, пытаясь увлечь его в сторону, – без понтов, пустые они, поэл?

Но тот, подавшись было, вдруг вывернулся каким-то неожиданно-гибким, прямо-таки змеиным изворотом поясницы и торса, а потом, замедленным движением наложив на грудь приятеля вялую длань, вдруг со страшной силой отбросил его бренное тело на несколько шагов, так что тот не смог удержаться на ногах и вперед головой нырнул в клевер, пробороздив его плечом, ягодицей и всем правым боком.

– Ссыкло, – стеклянным, лишенным всякого выражения голосом сказал Андрюха, – очкун вонючий…

А Майкл при помощи своего вдруг необыкновенно, – прямо-таки до излишнего, – обострившегося зрения вдруг с ужасом заметил, что в углу рта его обсыхает скудная сухая пенка. Но даже этого зрения не хватило, чтобы заметить, откуда в руках парня появился нож со щучьим носом. Он прыгнул мгновенно, не приседая и вообще никак не изготавливаясь, как будто его швырнула какая-то скрытая пружина, но Сережа как-то страшно неудобно шагнул вперед, делая удар ножом явно невозможным, – и ударил нападавшего в челюсть. Майкл – знал толк в боксе: так вот тут все было по-настоящему, без дураков. Как кирпичом, – раздался скверный, влажный хруст. От такого удара без памяти повалился бы средневес-профи, битый-перебитый, но этого уличного драчуна только коротко встряхнуло, отбросило напряженное тело назад, и он без паузы рванулся вперед, как носорог, полосуя перед собой финкой. Сережа пятился, поворачивался то одним боком, то другим, – и непрерывно бил, попадая каждым ударом. На взгляд Майкла, – короткорычажные, толстые руки провожатого били, как молоты, с совершенно расквашенного, покрытого рваными ранами, на глазах распухающего лица при каждом ударе брызгала кровь, удары в корпус отдавались жутким нутряным гулом и хряском, но бандит, казалось, не чувствовал боли. Долго это продолжаться не могло, и, казалось, мысль эта передалась Сереже, потому что он коротко ткнул врага в горло, кажется – костяшками пальцев, но поручиться за это Майкл не смог бы. И только после этого, несколько секунд спустя одержимый, совершенно посинев, с хрипом ткнулся в камень дорожки и с выпученными глазами схватился за горло. Надо отдать должное его друзьям: позабыв все соображения благоразумия, они со страшной руганью бросились в драку. Юрок и четвертый, – на явно более опасного провожатого, а тот, что первый решил было дать задний ход, – на Майкла.

Начавшееся вместе с развитием событий растроение сознания и еще усугубилась, причем Реинкарнабула явно захватила контроль над двигательными центрами: ножны валялись в траве, клинок – каким-то образом уже оказался в руке, а сам он с необыкновенной прытью и быстротой пятился, можно сказать, – бежал задом наперед от Благоразумного. Вторая часть, – панически твердила, что можно вот так вот пятиться сколько угодно, отмахиваясь хоть и сувенирным, но все-таки увесистым и острым на вид клинком. Ну не дурак же он самом-то деле, соваться в свистящий, сверкащий полукруг потомка "Наглого Арендатора", ведь остановится же когда-нибудь, о Гос-споди!? Третья часть, как и положено, по своему обыкновению наблюдала за происходящим со стороны, ни в малой степени в него не веря.

Благоразумный не был бы Благоразумным, если бы не осознал достаточно быстро, что прет – с практически голыми руками на черт-его-знает-может-и-настоящую-железяку, которая по сути представляет собой длинный… нож!!! Он – замедлил наступление, остановился и, воровато оглядевшись, повернулся, чтобы срочно сделать ноги, потому что дело, сразу показавшееся ему гнилым, на поверку оказалось и еще хуже. Когда он поворачивался, Вторая Часть Сознания Майка хотела было облегченно вздохнуть, но Реинкарнабула, похоже, считала иначе: моментально изменив направление движения, она послала тело Островитянина в длинный, стелящийся прыжок, одновременно закручивая "Наглого Арендатора" в очередной, свистящий, наискосок сверху-вниз, – полукруг. И, довольно-низко, потому что – на выпаде, предельно вытянув руку вперед, – достала убегающего в бедро. Сверкающий металл, – на самом деле неизмеримо превосходящий остротой и прочностью клинки даже самых знаменитых мастеров прошлого, – с нежным хрустом почти без сопротивления прошел через середину левого бедра бегущего и до середины врезался в его правую голень. Будто сломавшись, Благоразумный сунулся вперед головой в клевер, вгорячах попробовал приподняться на руках, завалился снова, с удивлением обернулся назад, на косо срезанную ногу, на дымящийся, исходящий туманом мельчайших брызг фонтан ярко-алой крови, попытался что-то сказать, не смог, и ткнулся лицом в траву.

Нашкодив, Реинкарнабула немедленно смылась, оставив Паникера с Созерцателем, – расхлебывать. Сначала инициатива, – разумеется, – в его собственном фирменном стиле, – была у Созерцателя: Майкл застыл с окровавленным клинком в руке безучастно наблюдая за тем, как Сережа доламывает двух последних. В его действиях сохранялся тот же простой, солидный, как шуба с бобровым воротником, и непостижимый стиль, лишенные малейших изысков движения казались единственно возможными для того, чтобы он – попадал, а они – не могли попасть. Всем, даже, кажется, его партнерам в первую очередь, было каким-то образом очевидно, что это – невозможно, немыслимо, чтобы он не попал, равно как и безнадежны попытки причинить какой-нибудь урон ему. В отличие от одержимого, они – падали от его ударов, вопили от боли, слабые попытки сопротивления становились все более неубедительными, а он – продолжал крушить их, пока не счел результат удовлетворительным и не оставил в покое исковерканные тела, затратив на все – про все минуты полторы. Он шагнул к застывшему в каталепсии Майклу, и Созерцатель немедленно уступил место Паникеру. Островитянин уронил меч в травку, а сам согнулся в приступе неудержимой рвоты. Позывы были так сильны, что он повалился на колени и продолжал блевать до полного изнеможения. Было уже нечем, но едва только на его глаза попадалась, настоящая человеческая нога, – в замызганном ботинке и надлежащей части штанины, – отдельно от хозяина, сам хозяин, неподвижный и с меловым лицом, или огромная лужа стынущей, – с пахучим парком, со сгусточками на манер пенок в молоке, – крови, он все-таки изыскивал в организме новые резервы. Сережа подошел к нему, тряс за плечо, говорил что-то, никак не дошедшее до сознания, а потом, убедившись в бесполезности этих действий, закатил подопечному две оглушительных затрещины. Подумал, понаблюдал, – и выдал третью: трах!

– Че, фриц, – евреев было легче резать?

Островитянин, ничего не ответив, только помотал головой. Сплюнул и медленно, опираясь на землю, поднялся на ноги. Его заметно мотнуло, но продолжающий запаленно отдуваться провожатый поддержал его твердой, как угол стола, дланью.

– Э, э, – куда пошел? Железяку-то, покупочку, – на кого оставил?

Вспомнив про покупочку, Майкл передернулся, но это был последний спазм, и он, не оборачиваясь, только махнул рукой, продолжая двигаться вперед шаткой, как у чумного, походкой.

– У, Ё!!! – С глубоким чувством сказал флегматичный при обычных обстоятельствах Сережа, тщательно обтер клинок об одежду покойного, сунул его в ножны, тщательно подобрал остатки упаковки, следя за тем, чтобы, не дай бог, не оставить ни единого клочка бумаги, ни единого обрывка шпагата, кое-как завернул "Наглого Арендатора" в изодранную бумагу, и с сопением кинулся вдогонку подопечному.

– Чужими руками-то легче выходит, а, фриц? Да ты не переживай, в первый раз оно всегда тяжело. Тут уж так: либо ты, либо тебя.

Доселе молчавший, как стена, и не реагировавший на болтовню попутчика, Майкл отрицательно покачал головой:

– Он уже бежать поворачивался. Это я его вдогонку полоснул… И что на меня нашло, понять не могу?

– Раз нашло, – значит, – было. Это только ты не знал сам про себя. Теперь, значит, знать будешь… И ты это… Привыкай. Право дело – так оно лучше будет. По всему выходит, – всем привыкать придется.

– Это ж теперь что, – целой облавы ждать?

– Ага! Как же! Так тебе Ювелиры и позволили на своей территории розыск со вселенским шмоном устраивать! Вот мы идем, – а этих четверых, – будь уверен! – уже на собачий корм переделывают. Ничего-о не будет, попомни мои слова!

– Это за четверное-то убийство? – Говоря это, Майкл с брезгливым удивлением уловил истерические нотки в собственном голосе. – Хорошие у вас нынче порядки, нечего сказать! А милиция?

– А ей надо? Никто ничего не сообщал, тел нету, – значит и не было ничего. Не ссы, говорю… Этот, который первый, – помнишь? Которого хоть кувалдой? Он, не иначе, под "буром" был: много сейчас всякой дури, всю и не упомнишь, но эта как бы ни хуже всего. Те, которые торгуют, так сами между собой вроде как договор подписали: "бур" – западло… Так-то он не хуже прочего и не лучше, вот только тот, кто на нем сидит, рано или поздно сбесится, и никто-о заранее тебе не скажет, будет это на сотый раз, на десятый, или одного хватит. Тогда его только на куски рубить: с двумя десятками пуль в потрохах бегали и дрались. Ну ты сам видел… Так что не переживай, они все равно не жильцы были.

– Там только один обдолбаный был, – отрешенно проговорил Островитянин, – остальные просто выпивши…

– Что? А-а! Не, – Сережа помотал головой, – с теми, которые под "буром", никто компании не водит. Ни урки, ни те, что с другими порошками, и никакие отморозки без башни. Только такие же. Просто он сегодня успел вмазаться, а они нет.

Похоже было, что провожатый просто пытается, как умеет, успокоить его, но Майкл все-таки был ему благодарен, потому что, с другой стороны, дело вполне могло обстоять так, как он говорит. Поймав себя на этом рассуждении, он и удивился и обрадовался тому, что к нему начал возвращаться тот стиль мышления, присущий в обычные времена.

– Ты того, – сам, главное, помалкивай, что было…

– Как, говоришь, он сказал этим гопникам? По возможности – точно?

– "Зис". Точно.

– Ай-яй-яй, как скве-ерно! Человек "ЗиС" – в ближнем круге! И, судя по тому, что ты рассказал, не просто так, не кандидат какой, а настоящий, лицензированный зисмен! В моем доме! Ах, как все, оказывается, запущено!

– Гм. Не сочтите за вмешательство в чужие дела, но мне не хотелось бы, чтоб у него были из-за меня неприятности. Я ему здорово обязан, понимаете?

– Чего уж теперь-то? – Невесело усмехнулся Михаил. – Так что не волнуйся. Хотя это, надо сказать, – и впрямь вмешательство, но пусть остается, как есть, чтоб на его место не подсунули кого-нибудь, кого я не знаю… Но ты, выходит, тоже приложил ручку к своему чудесному спасению?

– Мне не хотелось бы об этом говорить.

– Нет, – ну почему? Герой с клинком наголо! Интересно, – потащишь ты с собой эту железку после того, что произошло, или тихонько засунешь куда-нибудь, чтоб никогда не видеть и со временем забыть? Так сказать, – вытеснить навроде зрелища родительского секса в лучших традициях старика Фрейда?

Майкл с подчеркнутым равнодушием пожал плечами.

– В мои привычки, понятно, не входит рубить в куски живых людей, но я на самом деле не такой уж тонкокожий. Наследственность, знаете ли. – Тут он чуть было не сказал про то, как его предки вели себя в колониях, а также про нравы, царящие в Харроу, – потрясение все-таки сказывалось, – но вовремя опомнился. – Дедушка дослужился до штандартенфюрера эсэс, – шварце эсэс, разумеется, – а папа в девятнадцать лет успел послужить в зондеркоманде на Востоке.

– Мама была, – тем же тоном продолжил Михаил, – надзирательницей в Саласпилсе, а дядю Клауса выгнали из гестапо за садизм. Знаю. Вполне почтенно.

– Боже мой, Михаил… Откуда вы знаете? С вами просто-таки страшно иметь дело… Михаил?

– Что такое?

– Да я вспомнил наш разговор про серьезных и несерьезных людей… Помните? – Тот кивнул. – Надо понимать так, что, в отличие от "арматурщиков", "ЗиС" – серьезные люди?

– Ну что вы за человек такой! Ни слова без подковырочки, ни секунды, чтоб совсем не вынюхивать! Отвечу осторожно: Не Без Того. Скажем, – процентов на двадцать…

– Судя по тому, что я видел, они запросто заняли бы первые места на всех боксерских турнирах. И в кетче. И в рестлинге.

– И в футбол. И в волейбол. Вот только в их уставе прямо запрещено участие в любых спортивных соревнованиях. Категорически. Прямо так и сказано: "Метание атомных бомб на точность не может являться спортом". Там же, кстати, прописано обязательство в случае конфликта с посторонними предупреждать о своей принадлежности к "ЗиС". Ну, вы сами были тому свидетелем… В обоих случаях нарушитель проживет очень недолго. В пределах нескольких суток. Дело в том, что тактический огневой контакт с группой зисменов, – дело еще более безнадежное, чем драка. Ку-уда более. Они и служат в армии, и армейцы привлекают к своим операциям тех, кто не служит… Запомните, – в каких бы контрах с властью ни была та или иная группа, дело на настоящий момент сложилось так, что у всех нас, – у ВСЕХ серьезных людей, – есть перед этой властью свои обязательства. Неписанные, – потому что хотел бы я поглядеть на такой кодекс, хотя бы на одну главу оттуда! – но от этого не менее серьезные. Там отлично знают, в чем именно и у кого персонально отказа ни в коем случае не будет.

– Кстати, – а почему именно англицизм, – "зисмен"? Чем хуже отечественное Человек "ЗиС"? Тем более, что никому и в голову не придет оспаривать ваш приоритет?

– Вы правы. На самом деле используются оба варианта. В зависимости от контекста. В качестве явно незаурядного лингвиста вы должны понимать, что тут есть свои смысловые оттенки.

– Скажите, Вергилий, – неужели же и появление такого рода… практики тоже есть следствие возникновения известной группы технологий?

– Вергилий? А, понял… Ну, это вы зря, не такой уж тут ад.

– Вы просто принюхались к запаху серы.

– Может быть. А что по вашему вопросу, – он задумался, – то здесь так просто уже не ответишь. Вам знакомо понятие "гармоники"? Говорят, что оно пришло в физику и математику чуть ли не из музыки? Так вот, если пользоваться этим термином, то "арматурщики" – гармоника первого порядка, а "ЗиС" – как минимум второго. Следствие следствия, при учете того, что и находится вовсе на другой ветке следствий. Может быть даже, что дело обстоит и еще сложнее: явилось результатом наложения следствий из разных ветвей. Похоже, что, в отличие от очень и очень многого, способ инициации обычного человека – в зисмена придумали где-то в государственных структурах, – есть данные, просочилось кое-что о соответствующих изысканиях в собственных лабораториях "Новфарма", – вот только локализовать полученные результат в виде живых людей оказалось делом не слишком простым. У англичан на эту тему есть хороший пример насчет тюбика и пасты, – слыхали? Что, мол, каждый дурак может выдавить, но нужно быть семи пядей во лбу, чтоб затолкать обратно? Вот и "ЗиС" во благовремении обособился, но при этом сохранилось-таки некое архетипическое сродство к силовым структурам в частности и Казне вообще…

Майкл кивнул:

– Вообще по моему мнению нет ничего интереснее, чем картина ускоренной социальной эволюции после каких-либо радикальных новаций. Вот только те, кому приходится наблюдать эти любопытные процессы изнутри, по какой-то причине не проявляют в связи с данным обстоятельством излишнего восторга…

– Да. И живут в среднем не слишком долго.

– Михаил?

– Что еще?!

– Сережа тогда правду говорил? Ну, – насчет собачьего корма?

– Что-о!? Умри, ебля!!!

Стоял поздний вечер, но достаточно северное положение города сказывалось и потому темноты еще не было, – так, заметный, но в то же время достаточно прозрачный сумрак. "Сольпуга" с мягким стрекотанием неслась по вечерним улицам, и мимо, и навстречу ему проезжало довольно много машин, среди которых были совершенно нормальные, но в порядочном проценте попадались также и крайне подозрительные: дрожащие на ходу от видимой субтильности конструкции двухместные автомобильчики, на вид – одноразовые, как презерватив, тяжелые, как танки, мотоциклы, явно обладающие убийственной мощью и огромной скоростью, оседланные, как правило, юнцами в галифе и с головами, упакованными в сплошные шлемы, опертые на серые пластиковые наплечники, почти бестелесные велосипеды, у которых колеса крутились сами, а вот никакого мотора видно не было. Куда удивительнее было то, что на тротуарах почти совсем не было гуляющего в сумерках праздного народа. Тем более удивительно, что погода стояла прямо-таки потрясающая, та, что установилась прямо с первого дня этого лета, того, которое навсегда останется в его воспоминаниях Сладким Летом. Из соображений легкого хулиганства Майкл повязал голову огненно-красной повязкой, но, скорее всего, в том не было особой надобности: и без этого на "Сольпугу" – обращали внимание. Не то, чтобы подчеркнутое, но явное: особенно отчетливо оно читалось в ж-жутко равнодушных взглядах юнцов. Оглядываясь по сторонам, он поймал себя на мысли, что, по сути дела, это первый крупный город, который он видит в европейской России. Помимо странного малолюдия на улицах, обращало на себя внимание обилие высоких заборов и солидных, хорошо запертых ворот во всех практически дворах. А дворы, – и достаточно широкие полисадники за оградой, были тут в центральной части города у всех домов, – во всяком случае, – у тех, у которых светились многочисленные окна. Те, что без оград, стояли темные, страшные и пялились на улицу темными пролетами выбитых стекол. Ограды, – без дураков, высоченные, без видимых при беглом осмотре прорех, опутанные какими-то подозрительными проводами и чем-то вроде банальной, хотя и несколько облагороженной колючей проволоки.

Милиционер, сделавший ему жест неизбывным полосатым жезлом, едва высунулся из стоящего на обочине "перехватчика" ГАИ: они, равно как и по-другому окрашенные машины ПМГ, выделялись среди общего потока транспорта особой хищной плавностью хода. По словам новых друзей – модернизированные модели завода "ГаЗ", с пятисоткиловатным ЭХГ, двумя электродвигателями "ЭД-ПМ-300", – по одному на колесную пару, – обладали утяжеленной базой, комбинированным бронированием и аэродинамикой приблизительно как у реактивного истребителя. Опережая время, конструкторы включили в состав брони водяной слой и зеркальную полировку – для защиты от "лахудр". Когда Майкл роскошно, приподняв свой экипаж на дыбы, затормозил, страж дорожного порядка сделал еще и дополнительный жест, указав жезлом место совсем рядом, буквально в притирку к своему автомобилю, а когда Сольпуга подкралась к установленному месту, – откозырял, пробормотав совершенно особой, только гаишникам присущей гугнивой скороговоркой:

– Старшинасергачеввашиправапожалуйста…

Майкл с самой обоятельной улыбкой из всего наличного арсенала подал ему роскошный, натуральной кожи тисненый бумажник, содержавший в том числе и права, и техпаспорт, и ту самую бумажку о государственных испытаниях. Старшина с ленцой просмотрел бумаги, и замедленным, – а вот как не отдам сейчас! – жестом возвращая документы, осведомился:

– Тут написано Оскар Эде Кляйнмихель?

– Совершенно верно, меня так и зовут. Должен сказать, – у вас очень неплохое произношение. Изучали немецкий?

– В школе, – старшина бросил острый взгляд на "Сольпугу", – никогда не видел, только слышал… И как?

– О! – Гортанно произнес Майкл, закатывая глаза. – Колоссально! Незабываемые впечатления. Дома буду рекомендовать закупки для специальных целей.

Милиционер наконец все-таки доотдал ему документы, всем видом показывая, что делает это без особой охоты и приглушенно сказал:

– Вы тут все-таки поосторожнее с этим своим агрегатом. Больно вещь богатая, а люди разные попадаются. Мало ли что…

И только тут Островитянин не то, чтобы заметил, а – обратил внимание, что страж порядка привычно держится между своим автомобилем, – и "Сольпугой", на плече его столь же привычно, небрежно, стволом вниз болтается укороченная "Пихта", а напарник его, остававшийся внутри и не принимавший в беседе участия, непрерывно, как радар ПВО, сканирует окрестности. Но самое интересное, что рядом с ним на крюке висело то, о чем Майклу приходилось только слышать: по описанию и жутким слухам он узнал "ШВЭТ-80", знаменитое "Черное Железо".

Оно вовсе не было шедевром вроде АК-47, а просто-напросто скороспелой, со значительным числом недостатков, первой в своем роде серийной конструкцией принципиально нового типа, назначением которой был разгон тяжелой девятимиллиметровой пули до двух с половиной километров в секунду у дульного среза. В таком случае ее не держали никакие бронежилеты из бездефектных материалов. Потом выяснилось, что, кроме того, эти пули еще и делают дырки в любой бронетехнике полегче танка, дырявят стены в два кирпича, а еще – убивают даже при касательном ранении. Отменяют само понятие "касательного ранения". По слухам, детище конструктора Никонова, который успел первым, производилось только в закрытой зоне под Йошкар-Алой, чистеньком поселке за оградой из бездефектных нитей, сплошняковых минных полей, лазерных датчиков, пулеметных вышек, боевых ЭХА функционального класса "Б", ПВО комбинированного типа и прочая, и прочая, и прочая. Зэ-ка здесь жили в аккуратных цельнолитых домиках без единой щели, в чистеньких комнатках на два человека, их сытно и разнообразно кормили, снабжали куревом и давали пиво по одной бутылке в сутки на нос. Зэ-ка носили элегантные облегающие комбинезоны без карманов – и особливые композиции в сальниковой сумке, в районе поджелудочной железы. Она давала возможность дистанционного контроля над уровнем сахара в крови, причем он снижался до критического порога через час после того, как обладатель выходил из зоны досягаемости кодированного радиосигнала. Зэ-ка берегли. Внезапно выяснилось, что УИН были немногими оставшимися вариантами создать режим хоть какой-то реальной изоляции от внешнего мира, – а заключенных было мало. Катастрофически мало.

После фантастического, взрывообразного развития золотых времен раннего "Черного Ромба", "Операции "Танго" и тому подобного, профессиональная преступность привычного типа, традиционный, – или полутрадиционный, – криминалитет пришел в глубокий упадок и стремительно, с пугающей скоростью сходил на нет. Парадоксальным образом особенно плохую службу сослужило ему как раз былое могущество, когда урки окончательно обнаглели, и, до предела обросшие стволами, начали без малейших колебаний стрелять и милицию, и сотрудников КГБ, и всех, кто подвернется. К этому моменту личный состав силовых структур претерпел глубочайшие изменения: это были, во-первых, люди, которым оказалось некуда деваться в новых условиях. Естественно, они вовсе не стремились героически погибать во время задержания особо опасных, – а они стали особо опасными, почитай, через одного, – преступников, а во-вторых – представители сильных кланов, семейных и территориальных, которые таким образом брали эти самые силовые структуры под контроль. Представители этой второй группы, а среди них уже были и отдельные подполковники и полным-полно майоров, вообще руководствовались указами клановой верхушки, а все остальное законодательство соблюдали по возможности, для видимости, и вообще постольку, поскольку это не идет в разрез с интересами их собственной группы. Так что и те, и другие стреляли уголовников в ходе задержания при первом удобном случае и по любому поводу, и находили полное понимание у начальства, которое было таким же, так что шанс уцелеть был только у застывших на месте с поднятыми руками. Вторая представительная группа не была лишена, кроме того, определенной направленность действий: все попавшиеся признавались, а настоящих воров ссучивали. Всех. Сопротивляющихся сажали на СЭН, после чего, понятно, ни о каком сопротивлении уже не было и речи. Так же без малейших колебаний поступали с отказниками в зоне. Матерые рецидивисты становились послушными-послушными, да к тому же еще передовиками производства. Об этом обстоятельстве знали, и оно тоже оказывало свое действие. Стремительно распухшие, было, зоны неудержимо съеживались, пустели, тем более, что почти что без исключения все классические криминальные жанры либо вовсе потеряли смысл, либо перестали окупать вложенный риск. Вот тут-то и оказалось, что вовсе без насильственного труда эта страна не может обходиться даже и в новых условиях, а зэ-ка стали дороги. Их берегли и значительно удлиняли сроки, заботливо лечили и подсаживали если и не на СЭН, – это и впрямь было уж слишком круто, – то на "медок". Ну, – никак нельзя было, чтоб "Черное Железо" выходило в вольный оборот! Но все эти обстоятельства ни в коей мере, разумеется, не обозначали, что у милиции, – или того, что ее заменило, – и КГБ, – или того, во что оно так стремительно превратилось, – стало меньше работы. Ку-уда там! Совсем даже наоборот.

Сакраментальное, произнесенное совершенно особым тоном, одновременно и хрипло, и визгливо: "Стоять, сука!!!" – стандартный российский призыв, обозначавший, что нужно, наоборот, как можно быстрее сматываться, а если есть из чего, – так стрелять, потому что хуже от этого уже не будет, послышалось буквально через пять минут, после того, как он свернул с центральных улиц в переулок, застроенный розовыми, лишенными балконов трехэтажными домами первой послевоенной застройки. Путь хотел срезать. Стоявший в темной подворотне мертвого дома тяжелый мотоцикл бросился на них с "Сольпугой", как носорог, а ослепительная оранжевая фара его полыхнула, как глаз самого Сатаны. "Сольпуга", – не иначе, как в автоматическом режиме, – необыкновенно резво скакнула в сторону, и тогда уже опомнившийся Майкл погнал своего скакуна во весь опор, – и куда-нибудь подальше отсюда. ТРД несся не то что как ветер, а прямо-таки впору хорошему тайфуну, воздух глухо ревел, обтекая выпуклый щит впереди. Его конечности слились в едва заметное серое марево, мелькая быстрее спиц в колесе у какого-нибудь очень хорошего рекордного велосипеда, но преследователи, которых оказалось двое, летели, как минимум, не медленнее. Двигатели тяжелых мотоциклов вместо обычного грохота издавали низкий, переворачивающий душу вой, лучи фар били в спину почти с материальной силой, и вообще на душе было как-то грустно. Сквозь оглушительный шум погони ему послышался звук выстрела, и теперь он несся вперед, бросая машину из стороны в сторону. Оглянувшись, убедился, что расстояние между ним и преследователями вроде бы сокращается, и решительно послал "Сольпугу" в темный проем настежь распахнутых ворот, в плотную, как выдержанный сыр, застоявшуюся вонь заброшенного двора. После тревожного, но довольно яркого желтого света уличных фонарей здесь показалось темно, как в пещере, и то, что небо еще слегка светилось, утешало очень слабо, но "Сольпуга", очевидно, знала, что делает: вперед, так вперед, – и она выпустила по одному дополнительному сегменту на конечности двух задних пар. Майкл почувствовал, как его вдавливает в седло, сердце ухнуло в какую-то внутреннюю яму организма, а тусклый квадрат неба буквально рухнул на него. Раз, – и ТРД зарылся четырьмя конечностями в слежавшийся почти до окаменелости сор насквозь, до ажурности проржавевших мусорных контейнеров, два, – и следующий скачок бросил их на ветхие крыши заброшенных гаражей. Ржавое кровельное железо и гнилой толь рвались и крошились под их весом, любое животное тяжелее кошки неизбежно переломало бы себе ноги, но дьявольский механизм без видимой натуги выдирал их назад сквозь пробитые бреши, даже не поцарапав поверхность конечностей, неизмеримо более крепких, чем любая сталь, чем любой сплав двадцать лет тому назад. Так, что даже не качался, чуть распластавшись и сменив аллюр, перебирая ногами в стиле "бегущей волны". И еще в момент первых двух прыжков позади раздался тупой удар, треск и тут же стихший вопль. Второй преследователь, видимо, не столь азартный, затормозил у ворот, и слышно было, как злобно воет его остановленный на полной скорости мотоцикл.

Оставляя за собой фонтаны всяческой трухи пополам с ветхими обломками, "Сольпуга" плавно проскользила по крышам всего блока разномастных гаражей, что протянулся на несколько дворов. Временами они перескакивали с крыши – на крышу, и тогда Майкл закрывал глаза, но обходилось. Потом, не без основания решив, что у преследователей теперь найдется занятие и без них, – спустились в очередной двор, оказавшийся, против ожидания, более живым, нежели прежние: кошка, до этого момента важно шествовавшая по своим делам, и старушка, сидевшая у подъезда на убогой лавочке в убогом свете одинокой лампы, надо думать, – надолго запомнят, как с низкой крыши гаража во двор спрыгнул чудовищный, с хорошую корову размером, черный паук и стремглав выскочил за ворота. Все верно. За воротами никто их не ждал.

– Кто? – Зычно взревел мегафон у тех самых ворот, которые он покинул двумя часами раньше.

– Свои.

– Свои все дома, – громогласно хихикнул мегафон, – ты один?

– Один, один…

Но появившаяся над створом ворот камера осмотрела его с очевидной подозрительностью, и только потом лязгнул массивный засов и створки уползли в сторону.

– Ты что, – осведомился Михаил после режиссерской паузы, во время которой с критичностью давешней камеры рассматривал его покрытую пылью и мусором персону, – с поля боя дезертировал?

– Не дезертировал, – с достоинством ответил Майкл, – а с боем пробился из окружения. Сохранив это, – как его? – а, вверенную мне технику и вооружение…

Хозяин бросил на него еще один, вроде бы мимолетный, взгляд, который на деле был повнимательнее всех прочих: что ни говори, а характер у ложного герра и более, чем вероятного, сэра был. Ведь попал же, явно попал в передрягу, передрейфил, как последний сукин сын, – ан уже спокоен, как ни в чем не бывало. Острить пытается. Такого вот кадра, – да на другую сторону баррикад бы…

Пока Майкл с дороги принимал душ, вытирался и переодевался в дежурный халат в желтых розах по белому фону, Танечка, бывшая в здешней резиденции колхоза "Имени II партсъезда" за хозяйку, приготовила скромный ужин: молодую картошку с топленым маслом и зеленью, свежий серый хлеб, салат и печеную кету со специями. К ужину подали без изысков – водку и "Ркацители", на выбор, причем выбор мог включать и комбинацию того и другого. Но прежде всего, до того, как поесть и даже помыться, он обиходил "Сольпугу", залив контрактильный блок регенерирующей смесью, подключив батарею к сети и, в последнюю очередь, поставив на промывку и регенерацию ЭХГ, – чтобы не забивался копотью, случайными эпоксидами, не замасливался бы и не накапливал тяжелых металлов. Все.

Выслушав взволнованный рассказ гостя, Михаил с видом смутного сомнения поскреб худую волосатую грудь:

– Нет, что ни говори, – а ты все-таки дикий человек. Ты инструкцию – читал?

– А как же? – Не понял Островитянин.

– До самого конца? – Михаил настаивал. – До главы "Дополнительные, вспомогательные и специальные функции"?

– А что – надо было?

– Ну, например, в "специальные функции" входит, в том числе, активная оборона принципала. То есть я тоже, понятно, не читал, но для автомата класса "бэ-плюс", да еще изготовленного Ювелирами, по-другому просто не бывает. Наука не допускает, компране?

– Не понимаю по-французски. И что?

– А то, что и средства там должны предусматриваться соответствующие классу изделия. Ты в два счета разнес бы их в клочья. В пыль. Я бы сказал: "Ин пульвис субтилиссимус" – но ты опять-таки не поймешь…

Тут разговор их прервался довольно надолго, потому что адреналин, оставшийся после лихого рейда, выветрился, и теперь англичанин почувствовал зверский голод. Как волк, откусывал крупные куски, с трудом сдерживаясь, чтобы не давиться. Наконец пришла относительная сытость.

– Слушайте, разве в Ярославле были немцы?

– Нет, герр Кляйнмихель, ваших тут, слава богу, не было. А почему вы спрашиваете?

– Потому что похоже. Особенно местами. Я ничего не хочу сказать, и в других странах столицы имеют такие вот районы обветшавших зданий и откровенных руин, но нигде нет такой чересполосицы. Либо район целиком приличный, – либо откровенно трущобный и населенный всякой сволочью. И кроме того, – в кинохронике прежних лет я что-то не замечал таких мер безопасности… Или имела места своего рода… избирательность съемок?

– А разве ты еще не прочувствовал причин на собственной, так сказать, шкуре? И что остается делать в таких условиях скромному обывателю, кроме как: а – ставить замки, сигнализацию и ограды, сидеть дома, покупать собак и нанимать сторожей и бэ – драпать с подобными себе в пригороды и делать все то же самое, включая локальную ПВО – на паях. Второе не в пример надежнее, вольготнее, и в итоге больше дает, но, – сам понимаешь, – не всем по силам и характеру.

– А эта ваша милиция? Вооруженная, кстати сказать, теми пушками, о которых нам рассказывал твой друг полковник.

– Друг, – странным голосом, будто у него отчаянно першило горло, повторил за ним Михаил, – ты же его видел. Или мы говорим о разных людях? А что касается милиции, то совершенно невозможно осуществлять непрерывную слежку, если объект – как минимум восемьдесят процентов городской молодежи. Особенно в условиях ее постоянного и непрерывного, как рост побега, противодействия. Как всегда, молодежь занята самым главным на данный исторический момент делом…

– Например, – не выдержал расслабившийся Майкл, – поп-музыкой и наркотиками…

– Можно сказать и так, – кивнул его собеседник, – а можно и по-другому: главным делом эпохи незаметно для вас оказалось по-треб-ле-ние, и именно им-то они и заняты по преимуществу. Потребление по преимуществу, – это когда есть возможность выбрать себе занятие по вкусу, и при этом не бедствовать. Это не им, это вам кажется, что главным является что-то другое, а оно – не главное, а всего-навсего необходимое. Как во время войны главным делом является, понятно, война, но и помимо ее остается масса необходимых дел. К слову сказать, во время большой войны молодежь занята войной, нравится ей это или не нравится. Но это у вас, а в наших условиях главным делом, безусловно, является "мозаика". Они сталкиваются с этим уже в детстве и приучаются к ней так же, как к двери, горшку, шнуркам от ботинок, цветным карандашам и книжкам для раскраски. Для них запросто, проголодавшись, – нахимичить себе порцию "Протопита" вместо того, чтобы сделать бутерброд, сходить в магазин, или, не дай бог, – почистить картошку. Среди них то и дело возникают моды на те или иные игрушки, для каждого возраста свои, очень часто глупые и, зачастую, весьма небезобидные. Тогда школы охватывает форменная эпидемия, все меняются носителями и готовой "соломой", учатся друг от друга, – и превосходно все усваивают! – все гудит и трясется, а потом поветрие уходит неведомо – куда, и через недельку-две появляется что-нибудь новенькое. От коньков и мячиков – до "дури" бессчетного количества разновидностей. От "самоходных" велосипедов – до реактивных самолетов с вооружением. От "комбатов" с бесчисленным количеством ненужных прибамбасов, – и до прямо-таки невероятно хитроумных, сконструированных с непостижимой изобретательностью, работающих на таких принципах, что вам просто так даже и в голову не придет, можно даже сказать – изысканных устройств для онанизма. Одно время чуть ли ни все старшеклассницы ходили по улицам увешанные бриллиантами, – правда в мельхиоровой, – не без того, – оправе. Скажите, уважаемый господин из ФРГ, – как в таких условиях убедить человека, что нужно долго и упорно учиться, причем только для того, чтобы потом еще более долго, до самой старости ходить на службу? А, собственно говоря, – для чего? Согласитесь, что подавляющее большинство даже взрослых людей немедленно бросило бы службу, если б вдруг получили и еду, и крышу, и транспорт, и даже электричество бесплатно… Ну ладно, ладно, – он выставил руку, заметив протестующий жест Майкла, – не бросят. Бросят только ленивые русские. А трудолюбивые немцы, энергичные янки и деятельные бритты, – не говоря уж о трудоголиках-японцах, – будут ходить на службу. Переливать там из пустого в порожнее с неизвестными целями, причем бесплатно. Что? Перегибаю палку? Не проявляю политкорректности? Ну, – извини, не буду. А если всерьез, то, в отсутствии четких мотиваций будет во много раз труднее заставить детей учиться. Мягко говоря. И как ты думаешь, чем они будут заниматься в подобных условиях? Нет, я ничего не говорю, – рано или поздно мотивация появится снова, это неизбежно, но пока-то – что?

– Ну хорошо, – с раздражением проговорил Майкл, – а тогда какого дьявола им понадобилось от меня?

– О, – тонко улыбнулся его собеседник, – этот твой паук, в отличие от всяких самоделок, – вещь исключительная. Исключительная и очень заманчивая как своими качествами, так и тем, что ее так просто не достанешь.

– Не понимаю, – англичанин вдруг почувствовал тяжелую усталость, – только что ты говорил, что они могут все, вплоть до реактивного самолета, а теперь говоришь, что "Сольпуга" – вызывает непреодолимую зависть… Где правда-то?

– У молодежи просто-напросто нет денег. Ни рублей, ни, – главное, – ПЭР-ов. А нет денег – нет элементов. Нет платины, палладия, рутения и осмия с иридием. Нет рения, гафния и ниобия с танталом. Нет редких земель. Нет банального золота с серебром. Даже с такими простецкими штуками, как вольфрам, кобальт, никель, марганец и молибден, медь, ртуть и олово – и то затруднения. А без всего этого "сборщики" многих типов просто-напросто невозможны. Приходится искать обходные пути, и оттого получается громоздко, долго, и все равно не то, что нужно. Дерьмово выходит, понимаешь? Сколько-нибудь приличный автомат класса "Б" или, тем более, "Б+", – это как у тебя! – сделать вообще невозможно. Класс "В" в собственном смысле без редких элементов невозможен просто по определению… Был один энтузиаст, возился с цеолитами, даже добился кое-чего, но кое-что… оно и есть кое-как. Если б не это, – Ювелиров давно бы не было, а они живут себе и в ус не дуют.

– И все? – Англичанин брезгливо сморщился. – Не исключено, что для вас это сравнение не покажется таким естественным, но поверьте: это до странности напоминает голливудский фильм, в конце которого оказывается, что непобедимые и неуязвимые пришельцы немедленно погибают от горячей воды. Или от музыки "Роллинг Стоунз". Или от средства против перхоти. Теоретически возможно, но на практике звучит больно уж дешево.

– Да-а? А у вас, значит, добыча денег дело простое и необременительное? И жизнь крутится не вокруг них?

– Так можно же и добывать самим?

– Самое интересное, что – можно!!! Так и делают. Свалки, понятное дело, во-первых – кому-то, да принадлежат, а во-вторых – давным-давно высосаны и обглоданы до битых черепков. Так что все традиционно, по старинке: найдут соответствующую руду, – или россыпь, – бедную или богатую, построят соответствующую энергостанцию, потом рабочую установку, наделают "мос"-ов соответствующих, кормят комаров, отбиваются от любителей халявы, питаются подножным кормом пополам с "Протопитом"… Это вместо того, чтобы кушать мороженое, заедать пирожным, запивать газировкой и играть во всякие занятные игрушки. Потом отдадут долги, поделятся с властями, с людьми, которые контролируют эту территорию, – и свободны! Часть оставляют себе, часть – кладут в "Менделеевский", получают платежные обязательства, в просторечии именуемые ПЭР-ами, и, – действительно, могут себе купить на них все, что угодно. Вплоть до земли. Есть еще вариант: точно так же занимаешь, находишь под водой…

– Понятно.

– Да чего уж непонятного-то? Вот только если это не называется – "заработать", то, очевидно, нужно менять термин… И тех, кто это делает, следует называть зрелыми людьми вне зависимости от возраста. Потому что, бывало, подобные вещи проделывали пятнадцатилетние. Не без того. Но проще все-таки, чтобы тебе рубли с ПЭР-ами платили, – за информацию, за услуги, за изделия, носящие исключительный характер. Ну и, разумеется, – за энергию. Такая вот коллизия: как только удается добыть достаточно денег на особенно дорогие игрушки и конфеты с газировкой, выясняется, что и человек уже совсем не тот, и интересы у него… несколько другие. Так что все, как всегда, – так что можете радоваться. Разве что с ма-ахонькой поправочкой: если уж очень не хочется, то можно запросто обойтись и без денег. Вообще. Без амбиций, правда, – но зато и без денег. Сыт-обут-одет-обогрет будешь, крыша – будет, грязью не зарастешь, а помереть не дадут. Все. Вполне реалистичный сценарий жизни, и вполне реалистично, что будет основным. Всего-навсего такой же, как три-четыре тысячи лет тому назад для подавляющего большинства тогдашнего населения. Но энергичных американцев с англичанами, а также трудолюбивых немцев с японцами это, понятно, не касается, так что можете расслабиться, герр Кляйнмихель.

– Если вы воображаете, что ваши слова – какое-то откровение, то вынужден вас разочаровать: с вашего разрешения, – именно я обратил ваше внимание на феномен Ивана Ильича. И можете быть уверены, – сделал все необходимые выводы.

– Угу. А мы тут, понятно, за деревьями не видим леса. Не знаю даже, что и делали бы без ваших подсказок.

XXXII

– На этой лекции речь пойдет о так называемых "автоматах четвертого функционального класса"… Те, кто внимательно слушал предыдущие лекции, резонно возразит, что конкретных, имеющих практическое применение образцов техники этого класса, как таковых, в реальности еще не существует. И, надо сказать, в этом есть свой резон, поскольку в настоящее время речь может идти только о тех или иных элементах четвертого функционального класса в отдельных современных устройствах, но те, кто серьезно намерены посвятить себя конструированию такого рода техники, скоро убедятся: изучать конструктивные особенности техники, которая еще не существует, те из них, которыми она НЕОБХОДИМО будет обладать, – занятие, с увлекательностью которого мало что может сравниться… Что тебе, Салават, – лектор нахмурился, – уже какие-то вопросы?

– А скажите, почему раньше функциональные классы обозначались буквами, а этот – номером? Четверкой?

– Э-э-э… трудно сказать. Могу только предположить, что основная причина та, что четвертой буквой русского алфавита является буква "Г". А как вы сможете увидеть из дальнейшего, такая маркировка, помимо всего прочего, просто-напросто несправедлива…

"ИЗМЕНЕНИЕ ФУНКЦИИ ТЫЛОВЫХ СЛУЖБ СОЕДИНЕНИЙ В СОВРЕМЕННОЙ ВОЙСКОВОЙ ОПЕРАЦИИ

Введение

Широкое введение в производственную практику различных вариантов технологии так называемой "программированной молекулярной сборки" (ПМС) не могло не повлиять на характер деятельности тыловых служб полка, дивизии, корпуса, армии, в том числе и планируемой к осуществлению в ходе активных боевых действий. Первым организационным решением в этом направлении следует считать изменения в структуре, штатном расписании и оснащении собственных ремонтных баз Округов, ремонтных рот и батальонов, а также отдельных ремонтных мастерских, проведенные поэтапно согласно приказу Министра Обороны от "12.08.198* г.", соответствующих "Приложений" и "Дополнительного Циркуляра" от "4.10.198* г.".

С целью выполнения Приказа в части и подразделения были откомандированы, призваны из запаса или на действительную службу гражданские специалисты соответствующего профиля, обладающие, как правило, высокой квалификацией. Консультации относительно конкретного набора и последовательности практических мероприятий, направленных к выполнению Приказа проводились руководством и ведущими специалистами НПО "МС", его головного предприятия "Новфарм" и структурных подразделений НПО: "Симплекс", "Комплекс", "Гравис" и "Сапиенс". Параллельно с работами по непосредственному освоению новой техники и отработке тактических принципов работы частей нового состава, в частях и соединениях развернуто обучение специалистов из числа кадрового офицерского состава.

На период освоения новой техники и организационных принципов пришелся целый ряд вооруженных инцидентов и вооруженных конфликтов, носивших приграничный характер, а также специальных вооруженных акций, происходивших с участием личного состава войск МО СССР как за пределами СССР, так и на территории ряда союзных республик. Опыт работы тыловых служб с элементами новых принципов комплектации и организации (ПКО) в условиях реальных боевых действий различной интенсивности наглядно продемонстрировал, что последовательное, грамотное, нешаблонное использование возможностей, предоставляемых новыми технологиями и ПКО не только неизмеримо расширяют возможности служб Тыла в плане снабжения боевых частей всеми необходимыми ресурсами, а также эвакуации и ремонта техники, вооружения и снаряжения, но и способны коренным образом изменить характер самих боевых действий."

"В ходе реальных боевых действий службы тыла с новыми ПКО гибко реагировали на возникающие в ходе войсковых операций потребности соединений, частей и отдельных подразделений, в частности, смогли в значительной мере компенсировать недостатки централизованного снабжения, пользуясь исключительно местными ресурсами, наладили обеспечение боеприпасами тех спецификаций, которые требовались в конкретных условиях боевых действий. Ниже будет приведен целый ряд примеров, когда ремонтные роты и батальоны с новыми ПКО по заказу штабов соответствующих частей и соединений в кратчайшие сроки разрабатывали и изготавливали различные образцы техники для проведения воздушной и наземной разведки в автоматическом режиме, высокоэффективные автоматические средства боевого охранения. Аналогичные устройства применялись и для прямого поражения противника, нанесения высокоточных ударов по скрытно разведанным целям, причем появилась возможность использовать средства поражения, наиболее адекватные поставленным боевым задачам.

Исходная задача ремонта и восстановления техники, вооружения и военного имущества выполнялась с крайне высокой эффективностью и достаточно быстро была дополнена задачами боевой адаптации к конкретным условиям местности, погодным условиям, и характеру боевых действий, а также, в значительном числе случаев, прямой модернизации техники.

В качестве же интегрального, обобщающего результата внедрения новых ПКО службы тыла различного подчинения следует назвать резкое, многократное повышение мобильности войск и достижение ими такого уровня боевой автономности, который был совершенно невозможен при каких бы то ни было из прежних ПКО тыловых частей.

Можно констатировать, что именно измененная служба тыла дает подавляющее преимущество войскам с новыми ПКО тыла над противником, даже исходно обладающим техникой и вооружением со сходными характеристиками, сопоставимым уровнем подготовки и численностью личного состава боевых частей, но не имеющим тыловых служб, сопоставимых по возможностям с таковыми в частях и соединениях СА. То, что специалисты соответствующего профиля в необходимом количестве и с необходимым уровнем подготовки имеются только в СА, позволяет уверенно говорить о том, что превосходство СА над любой современной армией в неядерном конфликте удастся сохранить на длительный период."

"Ставшая фактическим правилом практика особого резервирования т. н. "Аварийного Комплекса" в условиях современного боя резко повышает общую устойчивость тыловых частей с новыми ПКО.

Как правило, для этих целей служит портативный сейф из материалов повышенной или особой стойкости, запираемый на прецизионный ключ: практика показала преимущество этих систем в полевых условиях над любыми цифровыми (кодированными) сейфовыми замками. При передислокации тыловой части скрытое размещение сейфа (в прочных естественных укрытиях, под поверхностью грунта и т. п.), маскировка его расположения и организация скрытого или малозаметного охранения автоматическими и дистанционными средствами является одной из первоочередных задач.

Рекомендуемые меры по скрытому охранению и защите перечислены в "Перечне" (см. (Приложение 3), но конкретная комбинация мер оставляется на усмотрение командира соответствующей тыловой службы (части), его помощника или специально уполномоченного лица из числа специалистов, поскольку шаблон в такого рода мерах является безусловно нежелательным.

Стандартным для "Аварийного Комплекса" содержимым являются следующие материалы и имущество:

1) одно портативное устройство для синтеза углеродных информонитей в репликационном режиме или с использованием внешних источников информации типа "ИНУ-79", "ИНУ(п) – П", "Иней-2" или "Иваново";

2) одну портативную ВМ типа "УС(п)-15", "УС(п)-25", "УС(п)-35" или "Фотон – П" с унифицированным программным обеспечением;

3) один портативный ЭХГ типа "ГП-50";

4) один набор оптических носителей информации с записью последовательностей ИНУ для основных изделий и устройств,

5) один набор маркированных ИНУ согласно "Перечню…" ("Приложение 8"),

6) четыре герметических, упакованных в заводских условиях емкости с МС, наборы типа "ФЗ-1", "ФЗ-М" или "ФЗ-Н"."

– Эй, батыр, – невысокий, полный азиат растянул рот в широчайшей улыбке, причем глаза его, наоборот, превратились в совершенные уже щелочки, – продай зверя. Хорошо заплачу. Тебе – баловство одно, а мне цхе, – он поцокал языком, заводя глаза, – шибко надо барашка пасти.

– Прости, товарищ, – не продается. Казенная вещь.

– Вах, жалко, – улыбка кочевника завяла нежной розой, и он с видимым сожалением похлопал "Сольпугу" по теплому боку, – сильно нужный вещь. Скажи где брал?

– Военная машина. Брак. Вряд ли там еще есть.

– Номер пиши, – азиат полез куда-то под полу своей темной от органичной грязи рукой и достал оттуда черный, шершавый "комбат", – с военными говори, по рукам ударишь, – звонить будешь. Меня Мухали зовут, Боорчи фамилия, в степи все знают… А то продай?

– Вот что, – мне по осени шибко далеко уезжать надо, скакун вовсе без надобности будет, так я тебе первому продам, – лады?

– Врешь поди?

– Обижаешь. Мое слово – свято. Если охота не пропадет, – тебе первому сторгую.

– Не пропадет. Если раньше добуду, – так вторая будет…

Два молодых человека, которых так и хотелось назвать нукерами, как положено, – в кожухах и малахаях, – как положено, показывающих превосходные зубы в по-волчьи добродушных улыбках, ждали патрона неподалеку. Под ними, вместо классических кочевничьих лошадок, едва слышно шипели два жутких мотоцикла здешнего образца, и видно было, что это не абы какие машины. На третий, попрощавшись и окинув "Сольпугу" предельно деловитым взглядом, сел сам Мухали.

Пыль ударила тремя фонтанами, раздался свист и шипение впору какому-нибудь Соловью Разбойнику, и троица стремглав унеслась прочь, туда, где вроде бы ничего и не было кроме степного горизонта.

– Чего это от тебя степняк-то хотел?

– Все того же. Такое впечатление, что я не транспорт себе купил, а липкую приманку для мух. Видел такие в детстве?

– Геморрой ты себе купил. На всю задницу и до скончания времен. Это все равно, что на какой-нибудь там Мисс Европа жениться. И ты того… поосторожнее как-нибудь с батырами.

– А что такое?

– Да ничего особенного. Просто новации последнего времени пришлись кочевникам исключительно в жилу. Вдруг оказалось, что они в новых условиях, – как рыба в воде. Теперь-то все понятно, и кажется, что по-другому и быть-то не могло… Вот только ясно это стало потом, а вот до никто ничего подобного как всегда не ожидал. Почему-то. Как всегда.

– Ну?!

– Опять-таки ничего конкретного. Просто один интересный человек, его Лев Николаевич зовут, как Толстого, любит повторять, что степь способна ждать веками и тысячелетиями, притворяясь, что ее и вовсе нет. И всегда дожидается.

– Скотовод, ваш тон библейского пророка начинает меня утомлять. По-моему это чистой воды попытка с многозначительной миной облить конкурентов грязью.

– Мое дело предупредить, а там – как знаешь.

Хорошо зная русский, и, – как он надеялся, – неплохо русских, Островитянин русским ни в коем случае не являлся. Не только по происхождению, но и ни по каким меркам вообще. Хотя, на первый взгляд, разница в поведении может показаться незначительной и исчезающе-тонкой. Пример: русский, усомнившись, – послал бы, и уж, по крайней мере, послав, – махнул бы рукой. Островитянин, усомнившись, – все-таки услышал, а, послав, – все-таки принял к сведению.

Придорожная гостиничка близь Целинограда не представляла собой ничего особенного: точно таких же и подобных выросло в последнее время видимо-невидимо. Массивные стены, крохотные окна первого этажа, прорезанные в коридоре, частые, изящные, с виду обманчиво-хрупкие решетки в окнах второго этажа, и сами окна номеров, открывающиеся во внутренний двор. Глухая, четырехметровая, с очень подозрительными колышками по гребню стена вокруг всего комплекса прорезана одними раздвижными воротами все из того же серого, двухсантиметровой толщины, не принимающего никакой краски углерода. Сторож рядом со входом, под козырьком и за стеклом устрашающей толщины, на столике – кнопки и подозрительного вида массивный ящик. А вокруг – бесконечная ширь, пустое место до самого горизонта, и только серая, неестественно гладкая лента дороги, уходящая в бесконечную даль. Семисоткилометровый пробег показал, что "Сольпуга", в общем, не отстает от "Тигра", газовского вездехода преимущественно военного назначения, даже по шоссе. Кроме того, – Михаил с напарником и неизбывно сонным Сережей за рулем еще и не гнали. Они поздно выехали и оттого ночь застала их в пути.

Михаил со товарищи смотрели на него круглыми глазами, крутили пальцами у виска, а потом начали показывать на него пальцами с расстояния в два-три метра, но он все-таки вышел из душа, переодетый в халат и с сеточкой на влажных волосах. Вот только выспаться этой ночью им не удалось. Со двора, оттуда, где располагался их транспорт, раздался истошный вопль, а следом захлопали двери и послышались заполошные крики разбуженных постояльцев и персонала.

"Сольпуга" стояла на прежнем месте с таким видом, будто не имеет к происшедшему ровно никакого касательства. Лицо того, кто валялся рядом, показалось Островитянину смутно знакомым, а минут через пять, стряхнув сон, он вспомнил еще и откуда: молодой человек сопровождал того, кто назвал себя Мухали. Кажется, – это был Левый, и, судя по всему, чувствовал он себя крайне неважно. Левый лежал на спине с раскинутыми в стороны руками, глаза его были закачены так, что в их раскосых щелях виднелись только белки, кожа имела цвет глины – с известкой, а из груди вырывалось короткое, редкое, всхлипывающее дыхание, больше напоминающее икоту.

Первым к пострадавшему подоспел, понятное дело, Сережа. С обычным своим сонным видом он пощупал пульс на шее Левого, разогнулся и лаконично заметил:

– Пока жив.

Дежурный администратор, сокрушительно зевая и встряхиваясь, пытался дозвониться до каких-то там здешних центров цивилизации, но телефон молчал, и тогда он взглянул на небо, отыскал яркую, как надутый Марс, алую звезду Люцифера у самого горизонта, на востоке, и нерешительно взялся за "комбат". Сомнения его оправдались в полной мере: в трубке шипело и трещало, как на праздничном фейерверке при дворе Сына Неба, и это могло обозначать многое, но, во всяком случае, – ничего хорошего. Решившись, дежурный отпер калитку и стремглав метнулся к расположенному поодаль табору Дальнобойщиков. По причине того, что гигантские тягачи, разумеется, не могли разместиться в пределах стен, представители этого племени, в отличие от всяких-прочих, любителей и прочих низших существ, ночевали в кабинах, не отлучаясь от груза и поставив свои чудовищные повозки в плотный оборонительный круг. Во время этого короткого, как полет метеора, броска через освещенное пространство перед стенами, – к темнеющим громадам грузовиков, он успел увидеть какие-то темные фигуры у самой границы светового круга, и почувствовал, как по спине его пробежали знобкие мурашки. Собственно говоря, – он ожидал чего-то подобного. Ожидал, – и боялся. К счастью, на его панический стук в толстенное бронированное стекло отозвались почти сразу, и дверца сдвинулась назад. Слава Богу, – белесая поросль на голове, бесцветные глазки, неопределенных очертаний нос и насквозь родное, как мат, не поддающееся подделке:

– Че те?

Выслушав, шоферюга отчетливо помрачнел, связался со своими, но все-таки вошел в положение. После долгих боев, торгов и дипломатических переговоров Дальнобойщикам все-таки выделили декодеры для связи через Приматор, Черную Звезду, невидимую ни в каких лучах пирамиду, неподвижно висящую в небе чуть восточнее Оренбурга. С тех пор над каждой кабиной, украшенной черным силуэтом быка, появилась направленная кверху "холодная" антенна особой формы, а водители получили надежную связь между собой, – и еще кое с кем. Беда только, что в последнее время развелось слишком много пород кое-кого, так, что не мешало бы и убавить… Дежурный позвонил по двум номерам, а потом, подумав, и еще по одному.

Когда он открыл дверцу, ночь, дотоле почти безлюдная, встретила его воем и свистом двигателей, многоголосым гомоном и – лучами многочисленных фар. Так. Теперь, главное, – не бежать. Идти не быстро, но и не медленно, деловито, с равнодушной мордой, и не глазея лишнего по сторонам. Не ускоряться. Не ускоряться. Господи, – только б не побежать! Темные фигуры в удобных, почти как кресла, седлах могучих мотоциклов, полуразвалившись или опираясь одной ногой на землю, и фигуры на свету, даже и не пытавшиеся прятаться. И еще поспевают те, что просто на лошадках, по старинке, как заведено от века. Поминутно ожидая… ну черт его знает, – чего, удара, ножа, выстрела в беззащитную спину, он, наконец, достиг колитки, подал сигнал коротко взвывшему магнитному запору, распахнул ее, и вздрогнул, услыхав:

– Эй, почтенный!

Скрыв вздох необыкновенного облегчения, – повернулся, но уже внутри, уже на своей земле, так, чтобы, повернувшись, опереться плечом к надежному столбу проема. Все обитатели гостиницы были тут, и все оказались за его спиной, затаив дыхание и не говоря ни единого слова. Жизнь в степи, на взгляд постороннего вовсе лишенная порядка, бескорневая, поскольку все места тут на первый взгляд вроде бы одинаковы, и одно ни капельки не хуже другого, на самом деле от хаоса бесконечно далека. Когда приглядишься, то со всей отчетливостью поймешь, что и места здесь все разные, и люди очень, очень неодинаковые. Их надо знать и помнить, кто из них – кто, если не желаешь постоянных, каждодневных, все более серьезных неприятностей. Он и знал. Например того, кто его окликнул и теперь подкатывался к двери, звали товарищ Боорчи, он же Мухали-баатур, председатель колхоза "Имени Абая".

– Ты караван-сарай держишь?

– Я – дежурный администратор, – он украдкой облизал губы, – чем могу быть полезен?

– Племянник к тебе заходил. Давно нету. Волнуюсь шибко.

– Фамилия как?

– А-а, зачем фамилия-мамилия? Племянник где, говорю?

– Фамилия племянника как?

– Ну, – Джойгурджи фамилия… Пройти дай…

– Нет такого, – дежурный помотал головой, – не регистрировался. А проходить незачем, мест нету…

– И для меня нету?

– И для вас.

– А для них? – Мухали ткнул себе через плечо большим пальцем, указывая на темную, тихонько гудящую толпу позади себя. – Захотят войти, – что делать будешь?

– Милицию позову.

– А почем знаешь, что она еще не тут, а? Что будешь делать, если и звать не нада, а? Дай пройти, говорю…

– Ладно, один можете проходить.

– Я пройду, а вы и меня как племянника? Какая фамилия? Боорчи? Не было такая фамилия, скажешь. Не-ет, пусть родственники войдут, свидетелями будут.

– Все?!

– А ты что, – глазки Мухали весело щурились, – лишний свидетель боишься?

– Не имею права, – железным голосом проговорил дежурный, – до прибытия представителей власти.

– Не понимаешь по-хорошему, – с явным сожалением поцокал языком Мухали, – я тебя добром просил, грубый слова совсем не говорил.

С этими словами он вдвинулся в калитку, дыша луком, оттеснил растерявшегося дежурного животом и махнул рукой своим.

Ф-шшш! Тяжелые, как крупнокалиберные снаряды, лоснящиеся, как надкрылья жука, они как будто бы сконденсировались из окружающей тьмы. Из первого автомобиля вышел, поигрывая дубинкой, милиционер в каске. Остальные – не показывались, очевидно, оставаясь в качестве резерва.

– Разойдитесь, – бубнил он, раздвигая податливую толпу, и на плече его привычно висела "Пихта", на голове белел глухой шлем, а фигура казалась подозрительно громоздкой, – разойдитесь, не мешайте следственным действиям… Что произошло?

– Начальник, – взял инициативу Мухали, – племянника машиной убили. Ничего дурного не хотел, никого не трогал, мимо проходил, – а его убили.

– Разберемся, – механически, как граммофон с жестяной трубой, – говорил старшина, продолжая мерно двигаться к месту происшествия, – кто первый обнаружил пострадавшего?

– Я, – пискнул Михаил, – мы тут ничего не трогали…

– Ваши документы.

– Пожалуйста, сейчас схожу.

– Угу. А владелец – кто?

Подъехавшая малое время спустя "Скорая" установила, что убитый машиной племянник – жив. Да, без сознания, да, не в самом лучшем состоянии, – но жив, и жить будет.

– Ай, доктор, – поцокал языком Мухали, – нехорошо говоришь. Еще погляди: совсем плохой парнишка, того и гляди помрет

– Освободите территорию, – мерно, на манер киноробота проговорил милиционер, поворачиваясь к Мухали, сопровождаемом двумя неизвестно – как просочившимися подручными, поскольку, очевидно, до этой фразы как раз пришла Надлежащая Очередь, – разойдитесь, прекратите скапливаться.

– Начальник, – сквозь постоянную улыбку председателя колхоза все больше проглядывал оскал, – ты неправильный национальная политика ведешь. Шибко неправильный. Обижаешь местное население.

– Товарищ Боорчу, если не ошибаюсь? – В голосе роботообразного старшины впервые послышалось что-то хотя бы мало-мальски человеческое. – Можете быть уверены, что компетентные органы разберутся, так что не волнуйтесь и не нарушайте правопорядка…

– Органы-морганы… – поморщился Мухали, – мы сами разберемся, без органы, не мешай, да?

Он крикнул что-то такое подручным на улице, и призывно махнул рукой.

– Почем я знаю, может, нам совсем другое скажут, специально, потому что казах? Нет, начальник, мы машину с собой заберем и сами посмотрим, от нее это или еще как, тебе скажем, а ты этого арестуешь.

Старшина, – не отвечал. Со скрипом нагнувшись, он поднял что-то такое маленькое с бетона неподалеку от того места, где поначалу был найден пострадавший.

– Это – чье?

– Тебе виднее.

– Понятые, – подойдите поближе… Вот это, – старшина поднял повыше непонятную вещь, – израсходованная гильза от фотодинамического боеприпаса. А это, – он с ленивой грацией влез в самый отвисший карман к пострадавшему, – ствол к той гильзе. "Софит" называется. Очень интересно. Спорим, – в обойме одного патрона нету? И на что только, интересно, он его спалил?

И только тут все собравшиеся, одновременно, как это и бывает обычно в подобных случаях, заметили, что сторож на крыльце не сказал за все это время ни единого слова, не сделал ни единой попытки подойти, и даже не пошевелился ни разу. Он сидел за своей прозрачной броней совершенно неподвижно, откинувшись в кресле и уставясь прямо перед собой пугающим взглядом широко распахнутых, неподвижных глаз.

– Ну что, – представитель власти оборотил к Мухали-багатуру безглазое лицо, – нападение на охрану при исполнении служебных обязанностей? Статьи три-четыре, как минимум.

– Подкинули. Сами сторожа стреляли, сами парнишку из машины убили, сами ствол ему подкинули. Совсем беспредел… Извини, начальник, – а только ты уходи лучше, не надо тебе тут быть.

Теперь, – он только глянул, а темная толпа на улице уже угрожающе качнулась вперед, к машинам, ко двору, и старшина неуверенно лапнул "Пихту" у себя на ремне, и приоткрылись, выпуская сквозь получившиеся щели стволы, двери милицейских "ГаЗ"-ов, а в толпе замелькали разнокалиберные стволы и серые трубы, похожие на старинные тубусы для чертежей.

Свет, внезапно заливший все пространство, всю сцену потенциального театра военных действий, был так ярок, что выражение "светло, как днем", тут уже годилось не вполне. Фары и прожектора табора дальнобойщиков вонзились в толпу, как клинки, и люди, освещенные до белого накала, прикрыли руками ничего не видящие глаза, и только те, кто находился чуть пообок, смогли увидеть, проморгавшись, как над кабинами, над фургонами, сквозь стены фургонов выдвинулись стволы калибра 12,7, и уже не хотелось разбираться, УСС это, или банальные пулеметы. А гнусный голос, которому мегофон стократ преумножил как силу, так и гнусность, рявкнул:

– Эй, батыры! Нам не нужны неприятности, так что разошлись бы вы, право слово!

Мухали-багатур повернул голову только теперь, не вдруг, не спеша и не полностью, на лице его улыбка мимолетно, как отражение в текучей воде, превратилась в оскал и назад – в приятную улыбку. Обернувшись, он каркнул нечто гортанное своей группе поддержки, одновременно делая рукой некий не столь уж шаблонный жест, одновременно и отстраняющий, и обводящий, а они послушно отправились прочь, рассеялись, но при этом не ушли далеко, и при этом изменилось лишь одно обстоятельство: теперь степняки охватывали не одну только гостиницу, а гостиницу с табором дальнобойщиков вместе. При этом толстые серые трубы были взяты на изготовку и направлены на сгрудившиеся в световом круге фургоны, а председатель колхоза, на личном, сверхличном, сознательном, бессознательном, генетическом и Бог весть каком еще уровне знавший тактику войны в степи, еще шире растянул свою улыбку.

– Так лучше?

– Смотри, – стиснув зубы, процедил вполголоса Михаил, лихорадочно цепляясь за плечо англичанина, – видишь, как окна кабин на грузовиках затянуло темным? Это они включили фотодинамическую защиту, а это значит, что начинать собираются со световых бомб, причем я слышал краем уха, что есть у них парочка особо гнусных сортов… Готовы, – только не решаются начать первыми, потому что хоть и не любят дальнобойщики багатуров лютой ненавистью, а все равно… Вот сейчас-с не выдержат у кого-нибудь нервы, мышь чихнет не в том месте, – и все вокруг разлетится вдребезги. Рванут бомбы, выжигая глаза собравшихся, ударят по фургонам "лахудры" степняков, а их самих возьмут во все свои стволы уцелевшие дальнобойщики…

– Заткнись, – вежливо попросил Майкл, – ты говоришь вполне понятные вещи, но отчего-то кажется, что ты все время бредишь вслух. И убери руку, – а то тебя так трясет, что у меня начинается морская болезнь…

Но тот словно бы и не слышал, продолжая монотонно, с зудением бормотать совершенно очевидные, бесспорные вещи. Другое дело, что верить в них совершенно не хотелось:

– … и дай Бог еще, если сразу же завалят хана, но это вряд ли, потому что настоящие вожди умудряются смотаться даже тогда, когда гибнет вся их армия, а товарищ Боорчу – у нас из настоящих… а если он уцелеет, то через полчаса тут будет вся орда со средствами усиления, включая реактивную артиллерию и авиацию…

Раздался мягкий вой, и на месте разгорающегося конфликта появилось новое действующее лицо, – еще один милиционер, на этот раз казах, поразительной красоты мужчина в лихо прогнутой форменной фуражке, весь из себя по всей форме и с очень серьезным лицом. И с тем же лицом он совершенно одинаково, по справедливости, молчаливо кивал, выслушивая доводы обоих участников тяжбы. Так могла бы кивать слепая Фемида, но когда он, наконец, принял решение, это впечатление почти полностью рассеялось.

– Владелец транспортного средства в качестве подозреваемого и уважаемый товарищ Боорчи как главный свидетель поедут со мной, а транспортное средство пойдет в качестве вещественного доказательства.

Роботообразный старшина слабо шевельнулся в своей тени, – похоже, высокое Искусство Быть Невидимым было присуще ему в превосходной степени:

– Браток, – прогудел он, – ты ничего не забыл, а? Например о соблюдении субординации?

Мухали, полуобернувшись к милиционеру-казаху, бесстарастным голосом выдал довольно длинную тираду, тот, полуприкрыв глаза, – кивнул.

– Интересно, – вдруг прервал бредовое бормотание Михаил, и вытащил что-то из кармана, – о чем он ему говорит?

– Это и вправду интересно, – согласно кивнул Островитянин, – у вас прямо-таки чутье. Вон этот, – он указал энергичным подбородком на Мухали, – вопрошает вон того, почему он явился так поздно, а не тогда, когда ему было приказано. Очень сердится и говорит, что если бы он, сын желтоухой собаки, делал то, что ему говорят, то не было бы сейчас такой вот… в общем, – задницы.

– Ты откуда знаешь?

– Фирма, – высокомерно проговорил Майкл, – заботится о том, чтобы ее сотрудники знали основные языки страны назначения, а тюркская группа языков – среди таких основных.

Но тот, похоже, его не слышал: прижмурив глаза, как будто он одновременно и боялся смотреть на что-то уж особенно страшное, что должно было произойти вот-вот, и все-таки подсматривал, он снова обрушился в волны нездоровой риторики:

– … а самое страшное тут сам темп теперешнего боя, – безостановочно, на одной ноте бормотал он, словно читал монотонную паническую молитву, какое-то подобие "гос-споди сохрани меня и душу мою грешную, спаси сохрани не дай пропасть", – так что после первого же выстрела никто уже не сможет остановиться просто-напросто для того чтоб уцелеть тут же никаких укрытий мать иху так все друг у друга как на ладони если начнется тут через две минуты никого почитай не останется одно рваное мясо что они совсем одурели что ль не видят что творят…

И все-таки он был человеком дела, и потому, истекая болтовней на нервной почве он не прекращал делать того, что делал уже несколько минут, – исподволь, от бедра водил крохотной видеокамерой "комбат-комби", очевидно передавая картину творящегося кому-то, с кем находился на связи все это время. Наконец, выдохнув, он шагнул вперед, держа в вытянутой руке переговорное устройство, как шагают из окопа с гранатой – прямо под танк. Он шел к Мухали, и десятки стволов шевельнулись одновременно, провожая его на этом пути. Тот, понятное дело, не дрогнул, оставшись на прежнем месте и поджидая, потому что ситуация была из тех нечастых, когда дрогнуть, уступить, показать малейшую неуверенность было равносильно смерти, да что там – равносильно, гораздо, гораздо хуже, чем смерть. Но только тут не оказалось смертельного вызова, тут было что-то другое: Михаил подал переговорник степняку и тот, с неудовольствием глянув на него, приложил трубку к уху. Выслушал, полоснул вокруг себя страшным взглядом, а потом сказал, как пролаял глухо, на манер свирепых степных собак:

– Чем докажешь?

Михаил только пожал плечами и показал куда-то вверх и на северо-восток. Островитянин, храня на лице выражение полнейшего безразличия, сделал скользящий шаг за спины присутствующих, благо всем прочим было явно не до него.

Они появились через пять минут, они прилетели целой стаей, несколькими редкими шеренгами, а, прилетев, тут же сворачивали, широко распластав крылья и закладывая широкие, ломаные, дергающиеся по курсу и высоте круги. Концентрические. Пересекающиеся так, что ночные птицы не смешивали строй, пропуская друг друга на пресечениях, и так, что они перетекали из одного цикла в другой, в абсолютном порядке и устрашающей плавности. В небе над гостиницей повис целый узор из колец, неподвижный в самой своей текучести. И они не теряли времени зря: пока длилось это бесстрастное кружение, операторы где-то там помогали остроумным бортовым устройствам на основе "УС-15" разобраться в тонкостях боевой обстановки, чтобы, если что, не дай бог, не угробили кого-нибудь не того. Армия до сих пор умудрялась держаться на довольно-таки передовых рубежах научно-технического прогресса, и ударные беспилотники "Сорокопут", предельно дешевые, почти – одноразовые, почти – расходный материал вроде боеприпасов, количество которых постоянно пополнялось прямо тут, на тыловой базе дивизии ВВС, по мере необходимости, безусловно, относились к разряду ultima ratio. Воплощенная смерть, постоянно находившаяся в боевой готовности "номер ноль", и Мухали, вовсе не будучи сорви-головой, моментально сообразил всю совокупность новых обстоятельств своим изощренным и коварным мозгом. Эти – не промахнутся, не умеют промахиваться. Пока кружили – успели разобрать цели. Успели разобрать цели и не промахнутся. С учетом того, сколько их – один залп. Навроде атомной бомбы с избирательным действием, – ничуть не легче. Похоже, удача начала отворачиваться от него, если довела встретиться в этой дыре – с Коровьим Нойоном. Ничего. Воины непобедимого Чингис-хана тоже умели радовать врагов отступлением. Только радость эта длилась совсем недолго.

– Вы, – проговорил он голосом, исполненным скорби, погрозил он пальцем, – препятствуете действиям органов правопорядка. Советский закон сурово покарает вас за это, – и, чуть довернув голову к Михаилу, добавил совсем вполголоса, – степь только кажется большой. Так что еще встретимся, Коровий Нойон.

К этому времени Майкл был уже далеко. Успевший в полной мере регенерировать, заправленный и навьюченный по всем правилам, экипаж его выпустил на лапах по четыре адской остроты шипа и перебрался через заднюю стену настолько ловко, что никто и не почесался. Он влез на нее в два маха, по схеме "четыре – упор, четыре – тяга", перетек над подозрительными колышками по гребню и мягко спрыгнул наземь. Как и всегда в подобных случаях, Майкл несколько мгновений после этого не мог сообразить, на каком он собственно, свете, но скоро сориентировался: все на том же, и "Сольпуга" с устрашающей скоростью уносит его в ночную степь – и прочь от освещенной, как рождественская елка, гостиницы. В полной мере отреагировав на критику, уж теперь-то он знал инструкцию к "Сольпуге" назубок, а потому вывел теперь прямо на лобовое стекло данные спутниковой системы "Постамент", а она, как-никак, позволяла с легкостью определить собственное местонахождение в этом постоянно меняющемся мире с точностью до десяти-двадцати метров. Так что теперь он направлял своего скакуна с темную степь с такой уверенностью, как будто ехал светлым днем, и тот летел сквозь ночь, сквозь прохладный воздух со скоростью не меньше ста десяти миль в час, на отдельных участках наддавая до ста двадцати, и никто за ними не гнался. Устроившись поудобнее, Майкл еще раз посетовал на удивительную консервативность человеческого мышления: и какого, спрашивается, черта нужно было останавливаться на ночь, если в его распоряжении есть такая техника? Которая просто по природе своей создана для ночных перемещений с большой скоростью? Воздух, с ревом проносящийся мимо, был ощутимо прохладным и нес острый, свежий, какой-то суховатый аромат невзрачной травки, произраставшей в здешних местах. По легенде, человек, однажды ощутивший этот запах, помнил его, нес его печать до самой смерти.

Думая все это, а также подобные глупости, весь в восторге от собственной лихости, он и понятия не имел, что спасло его все-таки элементарное ротозейство контрагентов, прозевавших его отважный бросок через заднюю стенку, – и ничто иное. Потому что в противоположном случае Мухали-багатур вызвал бы пару длиннокрылых "Су-51" "Стриж", пилотируемых остроглазыми степными воинами, которые в два счета отыскали бы его в степи сколь угодно глухой ночью. А отыскав, – нашли бы подходящий способ остановить. Была у них пара-тройка таких, – подходящих: от крупнокалиберной пули в голову, из УСС, и до распыления катализного яда, выводившего из строя любой ЭХГ, не имевший надлежащей защиты, – потом его можно было без особых хлопот регенерировать или попросту заменить на точно такой же… Много можно было сделать хорошо и правильно, – вот только циничные греки утверждали, что даже боги не властны над тем, что уже сделано. Практика показывает, что это же утверждение справедливо и для несделанного. "Почему?" – сказал Уинстон Черчилль своим адмиралом, когда немецкие корабли выскользнули из смертной брестской ловушки под самым носом у Большого Флота, и был, разумеется, совершенно прав, но даже этот, совершенно беспрецедентный по своей жестокости разнос, все-таки ничего не изменил по существу. В отличие от немцев, англичанин так никогда и не узнал, что полагалось ему на самом деле в той пиковой ситуации.

– Послушай, – спрашивал он Михаила, взъерошенного после ванны, но все-таки не такого взъерошенного, как сразу по приезде, когда он вылез из машины, – но откуда у кочевников все это? Тут же элементарно негде спрятать даже свою задницу, не то, что сколько-нибудь серьезное производство… Тут так же можно скрыться, как, к примеру, на моей ладони.

– Широко распространенное заблуждение, – назидательно потряс пальцем русский после непродолжительной паузы, – очень широко. Когда-то именно здесь была впервые создана сталь, достойная этого названия. Здесь, в Туране, а не где-нибудь в знаменитых центрах цивилизации. Нашли место. А теперь, с нынешними возможностями, это сделать еще проще. Пойди угадай, что делается в каком-нибудь стоящем на отшибе шатре, особенно если именно туда-то как раз и не приглашают даже самых почетных гостей. Степняки очень практичны, и отлично понимают, какие именно вещи полезны по-настоящему, а какие…, - он сморщился, как будто откусил кусок лимона, – та-ак. Теперь их сыновьям есть смысл учиться, даже если они намерены кочевать всю свою жизнь… Нет, даже не так: они впервые получили возможность стать вполне-вполне современными людьми, оставаясь самыми настоящими кочевниками. Ох, и хлебнем же мы со всем этим горя, чует мое сердце! А вот ты, – сказал он без всякого перехода, – форменный псих! Сорви-голова. Это ж надо ж было до такого додуматься!

– Я решил, – методично ответил Островитянин, – что по устранении причины конфликта он рассосется сам собой, потому что ровно никому не будет нужен.

– Да нет, решение, безусловно, гениальное, тут и говорить не о чем… вот только дури такой я не встречал уже очень давно, ей-богу!

– То, что ты противоречишь сам себе, тебя, понятно, не волнует? Тут, знаешь ли, – либо то, либо другое.

– Вообще говоря – да. Но ты – особый случай. Из ряда – вон. К тебе применима исключительно только не-Аристотелева логика. Так что, все-таки, и то – и то. Одновременно. Учти! Никогда не следует совершать дерзких маневров, если для победы достаточно без особого риска отсидеться в окопах. Примитивно и скучно. Видел же, что мы почти что уже разрулили ситуацию…

– Да? А у меня, видишь ли, сохранялись на этот счет некоторые сомнения. Так что можешь считать, что это больше соответствовало моему нынешнему душевному настрою.

– Да будет тебе х-херню то нести, на самом деле! Ведь взрослый же, вроде бы, человек!

– Да-а? Вон ты как запел? А кто мне давеча заливал, что произвол, – это наивысшее проявление личности и больше всего роднит нас с богами? Не помнишь? Водку мы пили, ты еще помовал, этак, расслабленной кистью, с видом не то пресыщенного римского патриция, не то – декадента, не то – заслуженного, опытного педераста… Хотя почему, – "не то"? Одно другому сроду не мешало.

– Да мало ли чего я ляпну по пьянке? Вот пришибли бы тебя нукеры Мухали-багатура, – узнал бы тогда!

– Значит, – впредь наука. Никогда нельзя знать заранее, когда и как вылезет однажды сказанная глупость, пусть даже давным-давно позабытая. Я не русский. Я – англичанин. Поэтому, как бы я ни ценил свою жизнь, это – моя жизнь, и поэтому я волен ей распоряжаться.

– Прогрессируешь, о Шизе! Такими темпами скоро созреешь окончательно. Надо сказать, – тогда у тебя будет бо-ольшая компания.

– Собственно говоря, ничего такого уж неожиданного в вашей мозаике нет. Как бы ни в шестидесятые годы вышли первые статьи о молекулярной сборке, там еще, помнится, помимо головокружительных перспектив, выказывался целый ряд опасений…

– И?

– И ничего. Потом – заглохло, так что я решил, что, как обычно, – засекретили, как только начали появляться первые практические результаты. Но тогда, помню, на меня статья произвела сильное впечатление… Понимаешь, ублюдок писал о всех этих чудесах с таким небрежным изяществом, как будто имеет с этим дело ежедневно и знает досконально. Как пастух в сотом поколении – нрав и повадки своих овец.

– И о чем же таком страшном предостерегал этот… пастух?

– О неизбежном прорыве ваших бестий в окружающую среду с катастрофическими последствиями. О том, как они размножатся, заполоняя все, пока не превратят всю земную кору в массу собственных квазиживых тел. Живописал судьбу последних несчастных, доживающих последние часы на последних, жалких клочках, островках, со всех сторон захлестываемых волнами серой пыли, живущей какой-то своей бессмысленной жизнью.

При этих словах физиономия Михаила приобрела выражение бесконечной тоски психиатора, вынужденного уже в который раз подряд слушать изложение бредовой системы в излияниях шизофреника или маньяка.

– А-а-а, – проговорил он и зевнул, деликатно прикрыв рот ладошкой, – ну-ну…

– Тоже читал, – с любопытством спросил Майкл, – или кто-то рассказывал?

– Да как тебе сказать, чтобы ты не обиделся. Видишь ли, – это любимая тема разговора между интеллегентными людьми на кухне, примерно между пятой – и восьмой…

– Чем?

– Рюмками, – любезно ответил Михаил, – причем интеллегенция непременно должна быть чисто гуманитарной. Или, на худой конец, так называемой "творческой".

– Почему именно они?

– По безграмотности, лени, мракобесию и склонности к суевериям, особенно характерным именно для этой категории индивидуумов. А особенно они склонны обсуждать именно то, в чем не смыслят ни уха, ни рыла. Вот чем меньше смыслят – тем более жаркие дискуссии ведут. Обожают поговорить о "биополях", не зная что такое поле вообще, и какие поля другие поля бывают, кроме, понятно, Необъятных, конопляных и земляничных. Спорют о "торсионном взаимодействии", а спроси – сколько прочих, да как называются, так ведь ни один не ответит…

– А причем тут…

– А все при том же. Сейчас все эти неизбывные печальники о Судьбах Мира и Культуры переключились с экологии – на Бунт Наномеров. Который уже вот-вот. На эту тему каждую неделю распространяются новые слухи, причем чем дальше – тем более идиотские, безграмотные и бессмысленные. Даже уже начало спадать.

– Ты хочешь сказать, что на самом-то деле такой опасности, конечно же, нет?

– Больше того, я хочу сказать: "Нет!". Решительное. Видишь ли, – на эту тему существует даже такая специальная теорема Шульца-Григорьева, где строго доказано, что определенные r-множества к-класса объединяются именно соответствующим участком спектра электромагнитного излучения. Тут существует формальное доказательство, в котором ты не поймешь ровным счетом ничего, а я – немногим больше, но смысл тут сводится к тому, что параметры жизни на Земле определяются оптическим диапазоном квантов, именно они определяют интенсивность жизненных процессов, прочность связей в молекулах белка и тому подобное. А вот "мозаике" для своего существования требуются вроде бы как кванты куда больших энергий. Такие, которых на Земле слишком мало. Поэтому мы здесь – Жизнь, а они – все-таки артефакты, потому что при нашем спектре – не мотивированы сами по себе, а являются только следствием нашей мотивации. Утверждают, что в других условиях наша "мозаика" могла бы, якобы, возникнуть и сама, быть Жизнью. Даже приводят расчеты, в которых я, понятно, – того… Были бы способны к естественному развитию, так давно возникли бы, тем более, если отличались бы такой эффективностью.

– Жаль. Еще один сценарий апокалипсиса оказался детской страшилкой. Даже неинтересно.

– И этот человек еще обвинял в страсти к дешевым эффектам – меня! Ра-адоваться надо, что скучная теорема – да строго доказана, так, что противоположным утверждениям не оставлено даже щелки.

– Что поделаешь. Люди любят, чтобы их в меру пугали. Иначе не существовало бы ни готического романа, ни триллера. И я – ничем не лучше прочих… Так что, – он испытующе глянул на Михаила, – так-таки совсем ничего? Ничего-ничего?

– Увы. Совсем-совсем ничего. Хотя, – стоп!

– Ты каску-то, каску – того, надень. Глупость, понятно, страшная, хуже, чем фрак на светских раутах, но все равно. Ритуал.

– Угу, – мрачно ответствовал Майкл, нахлобучив вышеупомянутую каску, – у нас высшие чиновники любят красоваться в таких. Когда посещают стройку либо же закладку чего-нибудь такого.

– Все они одинаковы. У нас та же самая история. По крайней мере раньше – любили. Туша в двубортном костюме, – и свиное мурло под каской. Болотные сапоги при мне уже все, не надевали, чего не видел, того не видел, врать не хочу.

– С другой стороны – настрой. Без каски он, согласись, уже не тот будет. Глупо, – еще не значит, что бессмысленно. Конфуций знал, что делает, когда на тысячи лет вперед ввел вроде бы как совершенно излишние китайские церемонии… А дальше?

– Так в клеть. Тут все по-настоящему, хотя не так уж глубоко.

– А тут, собственно, – что?

– Могу точно сказать, что был – рудник, средней руки, добывали полиметаллические руды, а вот теперь… Теперь определение дать сложнее. Скажем так, – это можно смело считать частным владением, потому что у здешнего хозяина свои правила, одинаковые для всех, и нарушать их себе дороже. С жутким боем согласился пустить научников из Академии, – и все, больше никаких исключений. В строгом соответствии со списком лиц, допущенных, значит, в святая святых, но и тем воли не дает. Они у него по струнке ходят! Чуть какая вольность, – так вперед, на выход с вещами, приговор окончательный и обжалованию не подлежит…

Клеть, действительно, опускалась не так уж долго и доставила их прямо на берег подводной речки. Громадный объем причудливо-криволинейной формы, неподдельной, потому что такие формы дает только вода, тысячелетиями пробиваясь сквозь неподатливую породу, состоящую из многих слоев, освещали высокие цилиндрические светильники. Они располагались там и сям, почти не оставляя места тени, и светились очень ярким, но каким-то мягким все-таки белым светом. Чистый, как в хорошей клинике, пол, выглаженный водой, казался покрытым бесцветным лаком и поражал причудливым многоцветием обнаженного камня под ногами. В углублении, в изогнутом каменном желобе вдоль дальней стены текла вода прозрачная, как воздух, почти невидимая. Тут же располагалось единственное, помимо ламп, сооружение, небольшой причал, сложенный из тесанного камня. У причала их ждала прозрачная лодка.

– Очки не снимать. Руки и лица смажьте вот этим, – Хранитель, среднего роста человек с выпуклым лбом и неподвижным, словно у психа или фанатика взглядом, подал им сиреневого цвета гель, – на всякий случай. А теперь слушайте сюда: мы сделаем так называемый "Большой Круг" и вернемся сюда же, только с другой стороны. Смотреть – можно. Фотографировать – тоже. Но борони вас Бог протянуть руку за каким-нибудь сувениром. Тут дело даже не в том, что я эту руку отрежу по самый локоть, хотя это правда. Главное – может статься так, что резать будет некому, потому что сувениры тут у меня… разные.

Лодка… двигалась как-то сама по себе, потому что ни винтов, ни весел, ни даже водометных сопел тут не было. Плыла себе, как та, что во времена оны доставила Брана на Танелорн. И за первым же поворотом Хранитель указал узловатым пальцем вниз, проговорив:

– Смотри!

Под трехметровым слоем прозрачнейшей воды, насквозь пробитой бархатным, бестеневым светом высоких ламп, здешнее дно выглядело затопленным лугом, вот только травинки его, поначалу низкие и редкие и все более густые, все более длинные по ходу реки, отклоненные на строго одинаковый угол, как будто кто-то причесал этот подводный газон, они отблескивали разноцветным металлом: зеленым просто, и густо-зеленым, как малахит "шелкового сорту", голубым, темно-темнолиловым и попросту, вроде бы, черным, ярко-алым и отливающим фальшивым золотом пирита.

– Вы смотрите, смотрите лучше, потому что хрен увидите что-нибудь подобное в любом другом месте… Потому что черт меня побери, если в этой травке есть углерод! Разве что случайно затесался атом-другой…

– Кристаллы как кристаллы, – пожал плечами Майкл, – среди них такие формы вовсе не редкость.

– Золотые слова, – восхитился Хранитель, – тебе, выходит, все понятно. Если б еще и Тенденцию мог объяснить.

– Какую тенденцию?

– Не какую-то там "тенденцию", но – Тенденцию!

– В таком случае я просто не различаю разницы.

Коридор резко сузился, чтобы потом снова расшириться и показать им следующий зал, вовсе уж причудливый, напоминающий искалеченного спрута из-за того, что в него впадали сразу несколько коридоров, до половины залитых водой. Тут под водой блестела металлом целая рощица ярко-зеленых "елочек", ритмично размахивающих тончайшими ветвями. Больше всего они напоминали хвощ, только ветви их бесконечно двоились, в конце давая уж вовсе неразличимые нити, от которых диковинные творения казались особенно пушистыми. Среди них, и вокруг, виднелись растеньица более жесткие, собранные из более крупных элементов, и движущиеся не в таком быстром темпе. Майкл протянул руку и Хранитель молча подал ему бинокль. Прозрачность воды и корпуса лодки потрясала. Казалось, что они вообще не мешают взгляду видеть, и со старомодным, облезлым биноклем можно было видеть мельчайшие подробности скрытого в толще воды, достигавшей кое-где метров трех – четырех. Вид каменной, металлической, – или из чего она там состояла? – листвы произвел на него неожиданно сильное впечатление. Она не была похожа ни на что из числа виданного им на Растениях Наверху, и в то же время было совершенно ясно, что ни один Ювелир, никакое искусство, ни одни руки на свете не способны на работу подобной тонкости. От привычных форм жизни здешнее отличалось не столько абсолютной одинаковостью совершенно правильных структур, – это было не вполне так, – а какой-то безукоризненной закономерностью их расположения и сочетания, как у абстрактной скульптуры, но спроектированной архитектором-классицистом, приверженцем золотых сечений, золотых пропорций и непременной гармонии. Даже в том, что, вообще говоря, не имеет определенного назначения. А еще – хоть и высшего порядка, ощущаемой скорее намеком, так, что не сразу и сформулируешь то, что видит глаз, но все-таки симметрией, которой, за редким исключением, не встретишь в живой природе.

Такую бы веточку, – отстраненно размыслил Майкл сам с собой, – этак бы как-нибудь тихо-онько отпилить, заказать хорошему ювелиру… подставочку или что-то еще, антуражное, в том же духе, так, с-снабдить бы левой наклейкой ювелирной фирмы, – да и загнать бы где-нибудь на "Кристи"! Хо-орошие можно было бы деньги взять, если повезет попасть на ценителя… Вот только Хранитель, кажется, посулился отпилить любому желающему руку. По локоть. Причем не по-здешнему, микронной нитью, когда не сразу сообразишь, что руки-то уже, собственно, нет, а старинной тупой пилой. И вообще, джентльмен, – пребывание в этих краях оказало странное влияние на вашу нравственность: в прежние времена, – месяца три тому назад, – мысль о том, чтобы похитить чужую собственность, просто не пришла бы в вашу голову. Разумеется, если бы этого не требовало выполнение задания… Положительно, здешней манерой ведения дел и решения проблем попросту заражаешься, как каким-нибудь гриппом.

– Эй, экскурсант, эй! – Вывел его из транса скрипучий, насмешливый голос Хранителя. – Ты там заснул? Или, не дай Бог, подумал о чем-нибудь таком? Гляди!

И не сразу, не вот он заметил, что местами здешняя минеральная растительность выступает за поверхность вод. И – разительно меняется, выступая за эту почти невидимую грань. Вместо того, чтобы продолжиться в своем прежнем совершенстве, сверкающее ювелирное украшение ветви сразу переходит в приземистый, не более двух сантиметров в высоту бурый наплыв в форме сильно сплюснутого купола, с торчащими из него наподобие редкой щетины нитевидными кристаллами, гранеными и острыми, как иглы, горящими под здешним светом такими же острыми разноцветными искрами. Отчасти это напоминало верхушку колючего зеленого плода конского каштана, или, скорее, – еще более колючего дуриана. Попривыкнув, глаз начал замечать, помимо очевидного, и еще кое-что: почти невидимые, прозрачные, как будто сотканные из паутины, между сверкающими недобрым великолепием побегами под водой там и сям плавали, стремительно вращаясь, сетчатые шарики, достигавшие, порой, размеров небольшого яблока. Он и заметил-то их после того, как один из них, поднявшись к самой поверхности, дал в своем вращении отблеск в виде тончайшей световой нити, как будто от золотой канители. Невзрачные, невразумительные, необязательные. Как будто случайные в своем окружении.

– Так мы проплаваем неделю. Не следует зависать так надолго над ерундой, странничек.

Он увидел почти круглый зал, где, занимая почти весь объем подземного озера, сверкала темно-лиловым, рубиново-красным, и густо-синим, как сапфир, незреченно сложная конструкция из прихотливо переплетенных слоев тончайшей паутины и отдельных блестящих нитей потолще. В общем она напоминала звезду о двадцати четырех лучах, но слово это слишком слабо передает всю сложность ее истинной формы. Ближе к центру переплетение усложнялось в прихотливую куполообразную структуру, отдаленно напоминающую купол медузы, порастало множеством тончайших коротких нитей, что образовывали своеобразный пух. Они находились в постоянном движении, порождая круговые волны, от центра – к краям, враставшим в каменные стенки озера. По темным каналам, видневшимся через тонкие покровы этого поразительного создания, непрерывной чередой двигались, кружась и слабо отблескивая, паутинные шары навроде давешних "вольных", только эти отличались практически одинаковыми размерами.

В другом месте ветви все-таки вылезали на пологий берег, лепясь к гладкому камню стелющимися тонкими плоскостями, поднимаясь до высоты в три-четыре метра над уровнем подземных вод и сверкая бесчисленными гранями миллионов фасеток, так что вся стена горела мрачными красно-лиловыми огнями, как ночная степь – яростными глазами хищников.

Была галерея, где высокие, до самого каменного свода, проплывавшего над их головами метрах в шести, сростки тонких кристаллов перекрещивали в воздухе разноцветные световые лучи, неподвижные, колеблющиеся, мерцающие едва заметно от высокой частоты или вспыхивающие только иногда, на миг, с разной периодичностью. На одном участке этого коридора, накрытого сетью лучей, стоял неумолчный перезвон, как будто сразу несколько звонарей, сговорившись, разом ударили в колокола своих звонниц, выводя диковинную мелодию, сочетавшую в себе и гулкие, низкие удары самых больших колоколов, вроде никогда не бившего Царь-колокола, и до мельчайших, издающих серебряный звон колокольчиков челесты. Приятный поначалу, по мере углубления в галерею он стал чрезмерным, оглушительным, пугающим. Угрожающая, рвущая душу, совершенно нечеловеческая мелодия, построенная на каких-то совсем других, неслыханных нотах и гармониях, она подавляла, крушила волю. Так, что хотелось зажать уши и виски ладонями, закрыть глаза, лечь на дно лодки, вжаться в него, скорчиться, приняв позу эмбриона, ничего не видеть, не слышать, не чувствовать… Майкл сжал зубы. Могучий звук отпечатывался на здешней воде, каждым ударом своим порождая сложные, пересекающиеся рисунки ряби разной высоты.

– Вот! – Поднял кверху палец Хранитель. – Вот она – Тенденция. Это ж ведь не сразу, не с самого начала… Месяца три, как начало брякать, уныло и монотонно, как на старинном звуковом маяке, потом завыло целым набатом, так, что рвало душу и хотелось куда-нибудь смыться и влезть под кровать, – причем в одном только месте, а вот теперь теперь звенит метров двести-триста, причем чем дальше, тем больше. Пишем – непрерывно, потому как оно может за те же деньги и перестать. Говорят, пользуется бешеным успехом среди Знатоков, Ценителей и прочих извращенцев…

Постепенно он устал. Бесконечные оттенки света, цвета, движения и причудливейших форм начали терять новизну, сливаясь в единое ощущение тяжелой пресыщенности, что возникает даже у самого фанатичного поклонника живописи, когда он пытается сразу, подряд, освоить к примеру, – Лувр. Встряхнулся только тогда, когда Хранитель, остановив лодку над самой темной и извилистой щелью, уходящей куда-то между двух гигантских глыб, края которых только начала сглаживать вода и тончайшая известь, сказал не особенно понятно:

– Да, предпосылки были, хотя это выяснилось только потом, – но по-настоящему все началось только отсюда…

Из расщелины тянулись, слегка извиваясь, мягкие бурые щупальца чего-то, с виду напоминавшего тину, а каменные берега, подводную их часть, густо усевали сверкающие металлические цветы, как будто отчеканенные в камне, двух видов. Те, что с квадратными лепестками размером в ноготь, отливали голубовато-серым, и лепились на породе красно-бурого цвета, а те, что были о шести треугольных лепестках розово-желтого оттенка, тянулись по выходам густо-зеленого, почти черного камня. Майкл поднял голову, ожидая продолжения.

– Средний Горный Разведчик "СГРК-3". – По-прежнему не слишком понятно продолжил Хранитель, показывая пальцем вертикально вниз. Поначалу тут был обыкновенный рудничок системы "Минцветмета", только пользовался дурной славой из-за воды и частых просадок. Потом началось, и отсюда ушли почти что все, а рудник забросили, но скоро опомнились, и старый директор прибрал его к рукам. Начали переделывать на мозаичный лад, но тут пришли какие-то молодые, и прежних всех – кого повыгнали, кого повыбили. Этим, понятно, нужно было хоть как, лишь бы побыстрее, они и делали все тяп-ляп… "Сборщиков" в зонах разработки почти не улавливали, собирали кое-как, и те потихоньку накапливались во всяких трещинах, но ничего не делали, потому как без энергии. А потом у них попал под раздачу этот самый "СГРК". Тут, где мы стоим и малость повыше, был хо-ороший пласт, они его разъели по самое немогу, а не подпирали, из жадности, думали так сойдет… Ну и третьего года, под Ноябрьские, оно и хизнуло. Дало так, что аж наверху просело. Разведчика садануло не глыбой даже, – краем пласта, сорвало с выработки, шваркнуло в штольню метров как бы ни на сорок, и еще сверху привалило, – вроде как для верности. Ну, новые хозяева, понятно, решили, что комплексу хана, и махнули рукой. Мол, – черт с ним. Им бы головой подумать, что крепче ничего просто нет, не бывает. Линкор какой-нибудь старинный, – так, тьфу, против какого-нибудь горнопроходческого комплекса, но – не подумали, а из стариков никто подсказывать не стал. Что там случилось – не мне судить, не знаю, как оно вышло, фантазии не хватает, но что-то там, однако же, разладилось после удара. Все спецы в один голос одно твердят, – не может быть! Не на такие мол-де удары рассчитано. Но, однако же, факт: под десятками метров породы, залитой сильно минерализованной водой, оказался двадцатиметровый автомат полноценного класса "В", с атомной энергетической установкой. Разлаженный автомат класса "В". Мозги – то ли изолировало, то ли отшибло все-таки, то ли, скорее всего, они свихнулись напрочь от нагрузки противоречивой информацией, но только двигаться он перестал. А вот богатый, разнообразный набор "спецур" внутри – уцелел. У него, понимаешь, своя программа, он ее знает туго, вот и решил взять инициативу в свои руки. Они просочились наружу, смешались с местными, рудничными, и обеспечили себя энергией. Сначала – от реактора, разобрались как-то с АЗ, а вот потом… Потом началось самое интересное. Что-то, какие-то особенности, присущие только этому руднику, позволили им наладить независимое производство энергии, отчасти – от окисления каких-то недоокисленных продуктов, отчасти, – от движения подземных вод, отчасти – от деформации слоев. Собственно, – именно этим обусловлено то разнообразие структур, которое вы можете наблюдать теперь.

– Интересно. И каким же способом удалось изжить отсюда нерадивых хозяев?

– Идемте в музей. Экскурсия, в общем, кончилась и теперь я буду поить вас чаем и рассказывать эту печальную историю.

– Вот, – хозяин широким жестом обвел рукой многочисленные полки, ящики, сталлажи и витрины, занимавшие большую часть довольно-таки обширного помещения, – полюбуйтесь. Порядочно, да? И за каждый, буквально каждый экспонат кого-то очень конкретного нужно убивать, как за геноцид. Потому что здесь вам не поле, и если две веточки располагаются рядом и похожи между собой, это вовсе еще не значит, что они одинаковые! У них может быть совершенно разное строение, да что там – строение, совершенно разные принципы организации! Так, кстати, и бывает чаще всего… почти всегда. Так ведь мало этого: выбирали, подлецы, не абы что, а норовили что поэффектнее, а это значит посложнее, покрасивее, потоньше да пореже. Хотя бы вот, – он выдвинул обширный ящик из самого большого шкафа, – у невиданного творения, отдаленно напоминавшего помесь металлического краба – с каракатицей, на куполообразном вздутии панциря виднелся пяток стеблей с пузыревидными вздутиями на концах. Посередине каждого пузырька темнело отверстие виде поперечной щели, заделанное под прозрачный слой какого-то вещества. – Это же у него гла-аза пробовали появиться, вы понимаете? Самые первые в мире глаза! Но одному остепененному идиоту было надо, и с тех пор ничего похожего наблюдать не приходилось. Даже отдаленно, даже намеком. Этак запросто, небрежно отсек целую, может быть, эволюционную ветвь, направил развитие по совершенно другому руслу… Тут каждое, буквально каждое творение может оказаться совершенно уникальным и послужить основой для дальнейшего развития, да что там, – творение, – одна какая-нибудь невзрачная веточка! Глобулка сантиметровая! Так что, когда одна там группа деятелей начала на полном серьезе прикидывать, как половчее вытащить "Вифлеемскую Звезду", я не выдержал. Забаррикадировался с пушкой, открыл стрельбу над головами, и сказал, что подорву Центральный Реактор, если все посторонние немедленно не убирутся из заповедной зоны.

– И что, – полюбопытствовал Майкл, – неужто и впрямь подорвали бы? Взаправду?

– Не знаю, – на секунду задумавшись, тряхнул головой Хранитель, – не могу сказать точно. Скорее, – все-таки нет. Рука бы не поднялась, а вот стрелять – стрелял бы, наверное, всерьез, до последнего.

– То есть на коллег, – рука поднялась бы?

– Послушайте, вы… Во-первых вандалы не могут быть моими коллегами! Зарубите себе это на носу! А во-вторых их действия были равносильны тому, как если бы кто-то в вашем присутствии начал лапать вашу невесту! Или дочь! Вы что, – церемонились бы?

– Да, действительно… – деликатно засмеялся Островитянин, – если подходить с этой позиции… Но вот мне интересно, – как в конце концов могла разрешиться эта ситуация? Вряд ли ваше сидение в осаде могло продлиться сколько-нибудь долго…

– Это еще надо посмотреть! – И сразу, без перехода. – Нормально решили. Не так, как я хотел, – но приемлемо. Отобрали в казну, придали статус заповедника-заказника аж самой АН СССР непосредственно, особый статус, и т. д. В общем – отвоевал…

– А смысл? Если уж вы все равно не позволяете тут ничего трогать?

– Я – позволяю наблюдать. Заставил разработать способы копирования. У меня тут процедура изъятия образца сопровождается правилами, которые не снились никаким археологам. Из двадцати двух процедур, позволяющих оставить здешнюю экосистему интактной. Сам разрабатывал.

– А окупается?

– Так ведь, мил человек, очередь. Месяцев за пять пишутся. Говорят, что в принципе разрешили проблему самозарождения жизни. Не знаю. На практику выход хороший. ЭХГ новомодные, глобулярного типа, как раз тут подсмотрели. Да мало ли. Да ты сам подумай, ты вникни, – это ж все равно, что на Марсе жизнь обнаружить, ни капельки не слабже! Так она там то ли есть, то ли нет, а на других планетах то ли будем еще, то ли не поспеем… А тут все под боком! Первый раз за миллиарды и миллиарды лет произошло, – а ни до кого вроде как и не доходит!

Этот человек совершенно очевидно был не способен думать ни о чем другом. Похоже, – и впрямь отстреливался бы от "вандалов" до последнего.

XXXIII

Солнце едва подняло свой краешек над горизонтом, бросило первые розовые лучи на верхушки деревьев, когда Магома Хасан проснулся, встал, стараясь двигаться бесшумно, чтобы не потревожить забывшихся тяжелым сном друзей, и отправился прочь от их холодного, затянутого звенящим пологом комаров ночлега, – по нужде. Проснулся, – это, пожалуй, сильно сказано, для того, чтобы проснуться, надо спать, а они… Тяжелое забытье, отягченное частыми пробуждениями, так, что не поручился бы, что и вообще спал. Костра – не разжигали, потому что это означало бы верную смерть, и крылатые кровопицы, собравшиеся, похоже, со всей округи, образовали над их стоянкой качающийся серый столб, напоминавший отчасти дым костра. Теплоизолирующие комбинезоны, делавшие их невидимыми для "жгучих мух", были истинным орудием пытки: бег, ходьба, переноска тяжестей, рытье убежищ, любое сколько-нибудь активное движение наполняло его горячим потом и гарантировало тепловой удар в какие-нибудь полчаса. А снимать было нельзя. Совсем нельзя. Даже расстегивать, – как он сделал это теперь, чтобы почесать мокрую от пота грудь, – решительно не рекомендовалось. Неуверенным движением отодвигая ветку, он вдруг увидел, как пара фаланг его левого мизинца вдруг отделились от тела и нырнули в палую листву. Мало помедлив, кровь брызнула тонкими, как иголки, пульсирующими струями. Хоп! Старый, битый боец, ветеран такого множества боев, что все уже и не упомнить, моментально, прежде, чем успел сообразить, передавил артерии пальцами правой, достал бинт из аптечки, с которой не расставался практически никогда, перевязал, затянул при помощи зубов, и только после этого потихоньку взвыл от боли и начал осматриваться. Шайтан! Вот валяются несколько веток и листьев, срезанных так же ровно, как его родной палец, и при каждом дуновении ветерка, лишь только коснувшись невидимой границы, валятся новые, свеже срезанные. И все это, взятое вместе, обозначает, что стоянка их со всех сторон оплетена непроницаемой паутиной из несокрушимых и всерассекающих нитей, а тот, кто сделал это, – затаился где-то неподалеку, замер, слившись с местностью, спрятал свое неказистое тело, передает пеленг и ждет, пока придут хозяева и заставят забрать назад ту нить, которую он выпустил. Никому больше не справиться, потому что конец ее до сих пор зажат у него во "рту" и это дает возможность двигаться строго в обратном порядке. Прежде он только слыхал про "паука", а вот теперь сподобился. Плохо, – да нет, хуже, чем совсем плохо… и, пожалуй, еще хуже. Затягивая все промежутки, крепя нить к стволам и веткам при помощи крохотных шипов, проклятая железяка творила свое дело не менее трех часов, и за это время, понятно, успела заткнуть все, что можно… а если и не все, то как проверишь? Так, как это сделал он? То-то их вчера отпустили с такой подозрительной легкостью: просто-напросто пустили следом скрытую погоню, чтобы без забот взять уже всех.

С легкостью! Сначала задрожал на поясе командира прибор, почуявший какую-то летучую дрянь за пеленой низких, тяжелых облаков, и сразу же, не дав ни секунды на то, чтобы хоть как-то подготовиться к бою, по закопанным в землю орудиям, постоянно поливаемым водой, по двум несчастным транспортерам, неизвестно – как уцелевшим после двух прежних битв, с беспощадной точностью ударили тяжеловесные мины, наведенные крылатым гаденышем за облаками. Хвала проклятым комбинезонам, скрыли, – если б не они, – накрыли бы разом все и всех, не пожалели бы боеприпасов, и так побило много народу, случайными осколками от считанных мин, сгубивших технику. И сразу вслед за этим, со всех сторон, окружая, повалились "камбалы" и лопнули, извергнув десант, – десятка четыре, – по сути горстку, – людей с "черным железом" и вызывающей, огненно-красной, крупными буквами надписью "ЗиС" на левой половине груди. Нормальные люди, даже если они гяуры, даже проклятый спецназ, даже гяурский проклятый спецназ, сроду не ходили в горячее дело с "черным железом", больно неудобная пушка, тяжелая, громоздкая и неуклюжая, с откатником для компенсации непомерной отдачи, одно достоинство, что пробивает любую броню, а попав – выносит половину туловища, но эти, – эти совершенно другое дело, и "черное железо" у них – тот же понт, тот же дешевый форс, что и огненные надписи на кирасах: мол, – сказать не можем, предупредить – обязаны, а потому – для вашего сведения пишем. Но только от этого было ни капельки не легче, потому что с этими – бесполезна была любая маскировка, они не промахивались, не ошибались, и в них практически нереально было попасть. "Бах!!! Бах!!!" – по особому оглушительно, так, что ни с чем не спутаешь, грохнули первые выстрелы "черного железа", разрывая, разнося в клочья, буквально разбрызгивая тела правоверных, каждый раз попадая в того, кто начинал целиться, чтоб оказать сопротивление, и жиденькая цепь облавы потекла вперед, – стирая. Не драться пришли, – охотиться, как на волков, только флажков не хватает. Тогда, в какой-то миг показалось им, – что чего-то все-таки не рассчитали проклятые охотники, в слишком малом числе выступили, чтоб намертво затянуть мешок на всех, оставили лазейку, по которой ускользнула малая толика недобитого отряда, запалено дыша в своих душегубных комбинезонах, утянулась в малоприметную ложбину, а ложбиной – ушла наверх, в поросшее горным лесом темное ущелье… Уж в чем – в чем, а в выносливости они своим страшным загонщикам не уступали! Если б не клятые костюмы, тогда б… А оно, – вон как обернулось. Вон оно, оказывается, – что. Тихонько вернувшись, он тронул за рукав Чакрияра, оказавшегося у них вроде как старшим. Тот разом сел, как будто ждал побудки, как будто и не спал вовсе, и тогда Магома Хасан, продолжая хранить бессмысленное молчание, показал ему искалеченную руку.

Для того, чтобы преодолеть волоконное ограждение, – существовал даже не один способ. Если нить была алмазной, ее реально было пережечь лазером, – хватало киловатта выходной мощности в непрерывном луче, но даже теперь эта штука была не маленькой и не легкой. Так что ничего подобного у них не было. Аналогичными достоинствами, – как бы ни получше, не поудобнее, – обладали хорошие современные сварочные аппараты "плазменного" класса. Тоже не имелось в наличии. Кроме того, нить могла оказаться вовсе не алмазной, и тогда ее было бы ку-уда проблематичнее сжечь. Так что единственно реальным было применение лезвия из того же материала, – но вот тут-то и начиналось самое интересное. Дело в том что нити были практически невидимы, натянуты на ветки по неизвестной системе, всегда – изнутри – кнаруже, и никогда нельзя было предвидеть, что будет, если рассечь очередную нить, не ведая, куда она тянется и как переплетена с прочими. Такого рода клинок у них был. Один: самоделки тут были совершенно невозможны, а достать подобную вещь можно было только на той стороне, при случайной оказии. Впрочем, выбора не было, и приказ совершить попытку был отдан самому молодому – Хасанджани, и тот, по миллиметру щупая перед собой воздух лезвием, пересек-таки несколько нитей, пока, после третей или четвертой, не был с размаху накрыт бесшумно срезанной веткой ореха и не потерял ножа вместе с кистью, впрочем, времени на раскачку оставалось немного: можно сказать – его совсем не было, потому что откуда-то с севера уже накатывался мягкий вой двигателей.

"Камбалы", синхронно кренясь, падали на них парой, и не было, не оставалось ни малейших надежд, что это – не к ним, не за ними, а они тут – так просто… ножик вот уронили. И теперь выковыриваем из-под ветки другой веткой, только не получается ничего приличного, потому что ветка эта все время срезается в самый напряженный момент, и ножик по-прежнему остается на своем месте, – в набрякшей кисти руки, вовсе отдельной от человека, сомкнувшейся на рукоятке и очень похожей на восковую, только грязной и с траурной каймой под ногтями. Но они все равно продолжали попытки, явно потерявшие всякий смысл, потому что – нужно ж было хоть чем-то заниматься? Все они были достаточно опытны, чтобы даже не пытаться стрелять по бронированным, пляшущим в воздухе, летящим с боковым скольжением машинам, на которые даже головки-то с тепловым наведением не наводились, и нервы пока выдерживали, хотя в сложившихся обстоятельствах их выдержке цена была точно такой же грош, как и самой постыдной панике. Эти – не воспринимали их как воинов, как каких-то там своих врагов, поэтому им было совершенно все равно, как они себя ведут.

– Эй! – Заревела вдруг нечеловечески громкая речь с летающего железа. Говорили по-таджикски и на пуштунском. – Мы ищем человека по имени Юсуф Аббас. Всем остальным гарантируется достойное содержание в плену, пища и медицинская помощь…

Самый маленький и худой из них, старавшийся держаться незаметно, – Магома Хасан вдруг сообразил, что практически ничего не знает об этом человеке, – периодически надевавший смешные круглые очки, съежился еще больше. Нервы не выдержали у самого крупного и сильного из них, – иранца Кавы Систани, быкообразного, поросшего черным волосом бородача с выпуклыми глазами, похожими на чернослив. Очевидно, – этот нечеловеческий рев с небес оказался той самой соломинкой, которая ломает спину верблюду, и он вскинул кверху ручной пулемет, страшно рыча и бессчетно тратя патроны в бестолковой, бесконечной очереди. Одна из машин, – очевидно – от неожиданности, вильнула в сторону, а другая – зависла, на миг страшная синхронность движений была нарушена, чтобы тут же восстановиться заново, а потом с той, что удержала строй, на них, к ним скользнула, как по невидимому канату, крылатая бомба. "Пух-хх!" – сказала она прямо над их головами, метрах в четырех от земли, – и наполнила все вокруг, – воздух, кроны кустов, их лица, их глаза, их незащищенные комбинезонами ладони, прикрывшие лица, – мириадами зазубренных заноз, несколько похожих по виду на уменьшенные раза в три кленовые летучки. Это изделие относилось к разряду так называемого "ранящего оружия" и являлось порождением концепции, согласно которой надежное выведение из строя оказывалось с тактической точки зрения куда выгодней, чем банальное убийство.

Ничего не видя, корчась на земле, чувствуя, как при каждом их движении колючки впиваются все глубже в их истерзанные тела, они зато могли слышать, как вышедшие из машин люди увесисто, по-хозяйски расхаживают вокруг, обсуждая что-то на своем тягучем языке.

– Паучка – включил?

– А ты штаны – надел? Не забыл?

– Да ладно тебе, я же так, для проформы…

– Йоська! Йосик, – ты тут? Отзовись, дурашка!

Некоторое время они наблюдали, как вдруг оживший "паучок" сделался видимым и начал деловито собирать давеча сплетенные тенета, двигаясь строго в обратном порядке. Пару раз автомат останавливался, ища разорванные концы, но неизменно находил, и его деловитая суета продолжалась. Дождавшись конца работы, люди в тяжелых боевых доспехах, бывших на самом деле не такими уж тяжелыми, двинулись по последней стоянке фидаинов. Они по двое подхватывали лежащих под руки, рывком вздергивали в вертикальное состояние и держали его в таком виде, пока третий, похоже, бывший среди них за командира или начальника экспедиции, сравнивал изуродованную личность стоящего с фотокарточкой. Он отрицательно мотал увенчаной шлемом головой, и тогда они роняли поднятого обратно, на прежнее место. Так продолжалось до тех пор, пока они не подняли того самого молчаливого, незаметного очкарика. Очевидно, – его старомодные, круглые, как у ученого улема, очечки, были все-таки из небьющегося стекла, потому что он, в отличие от своих товарищей, тоже посмотрел в лицо того, что был с карточкой, и глаза его были круглыми от ужаса.

– Ну слава богу! – Облегченно вздохнув, сказал опознающий. – Нашелся, наконец! Должен тебе сказать, Йося, что с тобой прямо-таки жаждет увидеться Союз Композиторов СССР. Понятное дело, – Второй Союз, который отличается от первого тем, что эти композиторы не только сочиняют всякую там музыку, но еще и вполне способны ее ЗАКАЗАТЬ. Не знаю точно, с чем связано это их противоестественное желание, но могу предположить, что они собираются задать тебе один вопрос. То же, что хочу спросить и я: ну чего, чего тебе не хватало, падла!?

– А вы… А вы… Вам не понять! А я не могу видеть, как на моих глазах готовится порабощение в еще неслыханных масштабах! Я хотел, чтобы мир мог по крайней мере защититься от вас, проклятые убийцы!

– Дурачок! – Старший ласково потрепал его по утыканной осколками щеке громадной лапой в защитной перчатке. – Это ж надо было только додуматься, – жиду – искать союзников среди сарацинов!!! Впрочем, – ты и тут все продумал. Ты не ожидал только, что у нас найдутся те, кто угадает эти твои думки. Эге! – сказали они себе, – в простой отряд, где одни только правоверные, он сроду не побежит. А в какой? А исключительно только в такой, где в инструкторах какой-нибудь сэр либо мистер, потому как во всех других случаях ему не светит точно. А значит, – он, - это ты, в смысле, – пойдешь непременно в ту шайку, где о наличии инструктора известно и нам. Остальное просто: берется шайка, – и далее со всеми вытекающими. А то, что сэр-мистер сложит свою голову в первой же… акции (ну не называть же такое – боем, на самом деле?), это, понятное дело, самая обыкновенная удача… Пошли, Иосик, а то и папа твой там весь извелся, бедный, и вообще мно-ого народу прямо-таки жаждут тебя видеть, заждались уже… А вы, парни, прощайте, если что не так, не скучайте тут…

– Добить бы, командир, а?

– Зачем? Мы что, – убийцы? – Валериан Кальвин назидательно поднял палец. – Надо учиться сдерживать порывы своего животного начала.

– Нет, – покачал головой Михаил, – что другое, – пожалуйста, а тут я – пас.

– Да что вы так. Опасности тут почти что никакой нет, можно сказать, – она вообще номинальная, зато адреналину-у! – Егерь Геша махнул рукой от безнадежности попыток словесного выражения. – Тут, понимаете, дело настолько глубокое, что организм не поддается никаким резонам и боится, невзирая ни на какие реальные обстоятельства. Почти что совсем исключительное дело, это ценить надо, никакой парашют, никакие горные лыжи и в подметки не годятся… Может, – попробуете все-таки?

– Да, может, и попробовал бы, вот только штаны мои отстирывать тут некому. Не-е, – я – человек предельно цивилизованный, и вы даже себе не представляете, насколько НЕ первобытный…

– А вы?

– Сто поколений моих тевтонских предков, – с пафосом начал Майкл, но не подыскал так вдруг достаточно напыщенных слов для продолжения и сбился с высокого штиля, – ну, в общем, вы понимаете…

– Простите – не вполне.

– Да я отдал бы за такую возможность всю свою коллекцию стеклянных шариков! Объясните только, что я должен делать.

– Правильно, шлем скрепите с кирасой… не так, дайте я защелкну… И теперь правила самые простые: когда кабан вылетит на вас, вы должны будете вонзить в него рогатину. Совсем хорошо, если сумеете ее во что-нибудь упереть: кабан, конечно, не медведь, и по старым правилам такое с ним не проходило, – низко, но эту рогатину, в отличие от всех прежних, можно воткнуть в любую кость и вообще во что угодно. Если не удалось упереть, – просто держитесь за свой конец изо всех сил, чтобы рогатина все время была между вами и хрюшкой, жаждущей более близкого общения. Не волнуйтесь, – надолго никакого вепря тут не хватит. И, наконец, самое серьезное: если не получилось уж совсем ничего, – лежите на спине и не давайте себя перевернуть. Продержаться надо секунд десять-пятнадцать, пока не подоспеют напарники. В таком случае вы будете считаться убитым и свинью вам придется трескать уже в качестве покойника, на языческой тризне, справляемой безутешными друзьями по вам… Очень, очень сильно проникнуто местным колоритом. А главное, – ни в коем случае не бегите, повернувшись к нему спиной.

Зверя не выгнали на него, как это предполагалось по плану, до этого просто не дошло: он направлялся к указанному ему "нумеру", поганому, жутковатому местечку в лабиринте гнутых тропинок среди дремучего кустарника, на подтопленной, чавкающей под ногами почве, рядом с громадным, невесть – как попавшим сюда валуном, когда это случилось. Обширная, почти открытая полянка, солнышко, мягкая привлекательная травка, – и неподвижная тень на другой ее стороне. Зверь был настолько неподвижен, что англичанин едва не проглядел его. И еще, – он почему-то не ожидал, что вепрь окажется таким черным. Как безлунная ночь, как тень в глубоком колодце. Увидав и узнав, – замер так же неподвижно, как зверь. Спину обдало ледяным ознобом, но он, чуть удивляясь самому себе, потянул из-под мышки рогатину с полуметровым, адской остроты лезвием вместо наконечника. Оглянулся вполглаза, – рядом никого не было, а дубок лет сорока с сухой вершинкой находился метрах в семи за его спиной и чуть сбоку. К нему-то он и начал осторожно пятиться, чтобы иметь за спиной некую опору, без которой чувствовал себя все равно, как голый, несмотря на все несокрушимые латы по передней поверхности тела.

Вот, только что, он был там, ярдах в тридцати, – и вот он уже здесь, в двух шагах, и загодя опущенное острие вдруг оказывается не так наклоненным и не так направленным, еще бы, вепрь действует и движется максимально неловким для противника манером, выработанным как бы ни сотней тысяч поколений его, кабаньих, предков, так что человек в самый последний миг не посмел упасть на колено и неловко наклонился вперед, вгоняя острие под гибельно-острым углом. Неважно, – оно с неестественной легкость прошло сквозь левую лопатку, пообок от хребта, и вонзилось по самую перекладину. Майкла снесло, словно бампером грузовика, развернуло к зверю боком и чуть не оторвало правую руку, под мышкой которой он тщетно пытался зажать сбесившееся древко, и все это время лезвие проворачивалось в теле зверя и не соскользнуло, не вырвалось только потому, что перекладина, упершись в тушу, не давала провернуться слишком сильно. Кабан, – умудрялся и крутиться вокруг болтающегося, как соломенная кукла, человека, и крутить его, чуть не подбрасывая в воздух, вокруг себя, все одновременно, а потом разом подался назад, оседая на окорока вдруг отказавших задних ног. Потом Островитянин не мог вспомнить, каким образом, почуяв исчезающе-краткий миг передышки, умудрился подняться на колено, прижать древко к земле ногой, и, – самое непостижимое, – выхватить из-за спины "Наглого Арендатора". По поводу этого клинка за время этой охоты прочими участниками экспедиции было высказано множество шуток, которые им, идиотам, видимо казались страшно смешными, но сейчас, схваченный за рукоятку сразу двумя руками, меч свистнул – и просек зверю хребет чуть позади головы, едва не отрубив ее напрочь.

Запалено дыша, словно промчавшись во весь опор не менее трех километров, неверными руками, почти машинально, отер лезвие ритуальным шелком, потому что – не мог иначе, потому что движение это оказалось вдруг необходимым ему, сел на землю, поскольку ноги стали совершенно ватными и отказывались держать тело.

– А! – сказали ему малое время спустя примчавшиеся на шум схватки. – Ты того, – высоковато ткнул. И рубил потом зря: он себе главну жилу в спине перехватил, – это когда крутился, значит, – так что все равно б кончился вот-вот. А ткнул того, – высоковато. Лучше б прям в лоб уцелил, – оно все равно вошла б. Пика-то. Это ж такие пики, что аж прям, можно сказать, не охота с ними, а прямое баловство.

– И не говорите, – вежливо поддакнул англичанин, хотя и поспевший снять шлем с забралом, но до сих пор так и не сумевший успокоить дыхание, – одно сущее издевательство и обман трудящихся. Вот со штуцером двенадцатого калибра, с помоста, метров со ста, по слону, когда рядом егерь тамошний, для подстраховки, – это да, это охота. Не поверишь, – слона на зад сажает. Или на бок валит, – это смотря как умудришься попасть…

– Охотился? – С явной завистью спросил Геша, принявший Майклов треп за чистую монету.

– Нет. – Правдивый Островитянин с серьезным видом помотал головой. – Но у меня масса героических друзей, которые с горящими глазами рассказывали о своих подвигах.

– А-а-а, – протянул Геша с некоторым, как Майклу показалось, разочарованием, и спросил, – на нумер-то – пойдешь? Или хватит с тебя для первого раза? Без привычки-то?

Всех мыслей и чувств, посетивших англичанина за краткий миг между вопросом – и собственным его утвердительным кивком, пожалуй, и не передать. Казалось ему, что это вовсе даже и не он кивает, и что-то внутри металось и выло в смертельном ужасе от этого едва заметного кивка, но кивнул все-таки.

– Ну пошли тогда, штоль. А то братва вот-вот зачать должна. Загон-то. Ты, главное, другой раз пику-то, – ниже держи. На коленку пади, – и держи, как кнехты в кино, видел, – "Александр Невский"? Во! Он понизу гребет, так ты ему между глаз… А того лучше, – в сторону отскочи – и меть под лопатку. Так оно всего вернее. Ты, главное…

Большей нелепости, более нелепой беды, да какой там, – беды, нелепой почти катастрофы нельзя было даже представить. Хотя, с другой стороны, если решить вдруг, что сам черт тебе не брат, и на тебя распространяется особое благоволение Всевышнего, что-то подобное следует считать, скорее, закономерным. Вот только что жизнь была прекрасна, настроение – самое радужное, а в голове роились планы на ближайшее будущее, один другого амбициознее, а спустя секунду… Нет, говорили же, что высшее мастерство в этом мире, – это умение вовремя остановиться, не искушать Провидение и, тем более, не гневить его, – да только очень, очень немногие умели следовать этой мудрости. Так что ему оставалось утешать себя, что он угодил в весьма почтенную компанию, включавшую в себя Александра, Дария, Наполеона, Гитлера и многих, многих других. Целые сонмища других теней, рангом поменьше, имена которых не были столь на слуху, но тоже очень, очень почтенных господ, военоначальников, политиков и бизнесменов, авантюристов и путешественников, шпионов и первооткрывателей Которые Были На Вершине, Но Не Смогли Вовремя Остановиться. И потянуло ж его, чер-рт и тр-рижды чер-р-рт, в эти чер-р-ртовы Столбы! Не хватило для полноты счастья еще одного чуда природы, еще одной местной достопримечательности. На то, чтобы угодить правой ногой между камнями на предательской осыпи и получить сложный перелом голени вместе с радикально изменившимся настроением в качестве бесплатного приложения потребовалось секунд десять-пятнадцать от силы. От полноты ощущений в глазах замигали призрачные звездочки, а во рту стало сладко, как после сахарозаменителя.

– Так, – сказал примчавшийся козлиными, вовсе неподходящими к его плотненькому телосложению и флегматичному нраву прыжками Сережа, узрев его белое, как бумага, лицо, – вижу, что доктора тут нужно прямо сюда. Если получится. Или все-таки попробуем слезть?

– Ох…

– Понятно. Давай я тебя тогда попробую устроить поудобнее.

Деловито, с уже знакомой Майклу силищей расшвырял камни, освобождая ногу, подложил под него замызганный ватник, которым продолжал неукоснительно пользоваться вопреки всем видимым резонам, и взялся за "комбат". О чем они разговаривали с Михаилом, он не слыхал, не до того было, но только уже через пятнадцать минут тот явился на своем "МиК-5" и выдвинул антенну "верхней", – через "Близнеца", – связи. Отзыв пришел неожиданно быстро, с паузами, глядя на сброшенные "Постаментом" цифры, Михаил договорился с неизвестным и удивленно поднял брови:

– На-адо ж как… Подождите, я быстро…

И действительно, не прошло и нескольких минут, как воющая машина появилась снова. И тогда Михаил выгрузил доктора, высокого худого мужчину с растрепанной шевелюрой, саквояжем в руках и затуманенным, плавающим взором. Правду сказать, к этому времени первый шок прошел, и нога начала болеть нудной, дергающей болью, переходящей в почти нестерпимую при малейшей попытке чуть-чуть переменить положение, или вообще двинуть почти что чем угодно, – он и не подозревал, что в каждом его движении участвует одновременно столько разнообразных мышц, – так что было ему в тот момент не до подробностей. Доктор молча, со свистом дыша носом, закатал ему рукав и размашистым движением вогнал шприц примерно в бицепс. Снадобье подействовало на удивление быстро, – ничего похожего на морфин или героин, он был знаком с действием этих наркотиков, – просто тело как будто отнялось, потеряв способность чувствовать боль или прикосновение, жар или холод, а сознание, наоборот, стало невероятно ясным, отрешенным и каким-то возвышенным, устремленным к горним высям. Доктор тем временем выпрямился, выдохнул, достал из чемодана еще что-то такое, снова набрал воздуха и наклонился к пациенту. То, что он напялил на устрашающе опухшую, согнувшуюся в неположенном месте, чуть ли ни болтающуюся ногу прямо поверх штанов, показалось Майклу каким-то подобием вакуумной шины, но, похоже, на самом деле было чем-то другим: опять-таки выдохнув в сторону, врач подключил ее в электрический разъем "МиК"-а и она моментально затвердела, намертво зафиксировав голень. Пока все это продолжалось, Майкл с любопытством глядел на смелые манипуляции с собственной, гнущейся в любую сторону ногой как бы со стороны, только смутно догадываясь, что по-настоящему-то это должно быть ОЧЕНЬ больно. Тут доктор вдохнул, и островитянин впервые услыхал его сдавленный, направленный в сторону голос:

– Пой-ехали ф-ф сторожку…

– Может, – в Красноярск все-таки?

– Потом. – Мотнул головой эскулап. – Вот окажу первую помощь, – и айда… А то чего я в Красноярске не видел? Только что оттуда, можно сказать, только-только отдыхать начал, и тут – нате вам пожалуйста…

– У, бля, – сказал доктор, злобно тыкая пальцами в клавиши здешнего "Топаза", – допотопное-то все какое… Я уж отвыкать начал от такого. У вас ничего поприличнее нет?

– "Дорожный-2", – любезно ответил Михаил, – на базе "УС-35". Принести?

Медик присвистнул:

– Бога-ато… Живут же люди. Так что принести. И кабель с антенны киньте.

– У меня беспроводная. Так что я включу, а вы наберете услугу, – и все.

– От беспроводных систем, – врач назидательно поднял палец, – бывает рак. Понимаете? Бывает, – хотя ни у кого еще не был… Шутка. Так что п-плюем…

Подключившись, залез на шкаф, сдернул с него серый ящик и выдрал оттуда упакованное в прозрачный пластик корытце с разъемом. Вообще его движения, в принципе – достаточно точные, производили впечатление каких-то излишне размашистых, выполняемых с излишней амплитудой. Островитянин, чувствовавший себя чем-то вроде воздушного шарика, невесомого, надутого теплым воздухом и не то, чтобы беззаботного, а как-то не способного испытывать настоящую заботу, и осторожно наблюдавший за всей этой бурной деятельностью из Мирового Закоулка, в который загнала его лошадиная доза "фрактанала", вдруг почти неожиданно для себя тихонько сказал:

– Доктор, а вы пьяный…

– Знаю. Ну и что?

– А вы считаете это нормальным?

– А что такого? Говна-то, – закрытый перелом, даже от столбняка не прививать…

У англичанина на этот счет имелось свое мнение, и в других обстоятельствах он не преминул бы решительно на нем настоять, но как раз сейчас у него не было сил, и он позорно подчинился, безразлично подозревая, что успеет об этом здорово пожалеть.

"Бз-з-з!" – нудно звенела допотопная "прялка", набивая сброшенные из клиники последовательности, врач щелкал клавишами и матерился сквозь зубы, поминая "прялку", ее родню в восходящем колене, прочую здешнюю аппаратуру, родню аппаратуры, все вместе. Тем не менее, часа через полтора необходимые приготовления, похоже, были закончены, врач довольно крякнул, хлебнул из карманной фляжки Средний Глоток, крякнул еще раз, в другой тональности, и глянул на пациента глазом одновременно и повеселевшим и помутившимся. "Шина" на ноге вдруг напряглась и задвигалась, в голени отчетливо хряпнуло, лекарь, глядя то на экран, то на него, орудовал рукояткой, и, подчинясь ей, шина вытягивалась, сокращалась, всяко изгибалась, а под конец, до предела вытянувшись, даже разомкнулась на четыре продольных штанги. Тогда врач подошел к нему с капельницей и иглой наперевес. Майкл глянул на него так, что он все понял:

– Да мыл я руки, мыл, не беспокойтесь! Не умею по-другому…

– Скажите честно, вы вообще-то – врач?

– Потомственный. Звать Смирнов Григорий Михалыч… Целый кандидат наук. Как раз ортопед. Так что вам, можно сказать, – повезло.

– Ну коне-ечно! Вот объясните мне, – чего вы добиваетесь, вместо того, чтоб доставить меня в госпиталь?

– А вам оно и ни к чему – понимать… У, мать иху, чем охлаждать-то? Неужто водой холодной придется поливать? А!

Выскочив из комнаты, он принес мятую алюминиевую миску, полную льда, соскобленного в морозилке тридцатилетней "Оки".

– На! Садись, – и держи левой рукой на переломе, не то перегреется…

Его бурная пьяная деятельность невольно подчиняла, буквально гипнотизировала, и Майкл, чувствуя, что участвует в самом нелепом событии своей нелепой жизни, тоже подчинился. Вялая рука не ощущала холода, но каким-то образом все-таки держала раритетный сосуд на месте опухоли. Доктор орлиным взором всматривался в экран, но спустя некоторое время голова его начинала склоняться под действием беспощадной силы тяжести, он встряхивался, подбирался, грозно сводил брови, насильственно устремляя в экран утомленный взор, и спустя десять минут все начиналось сначала.

– Миша, – неощутимым голосом тихо позвал англичанин, – а вы уверены, что он отдает себе отчет в своих действиях?

– Это неважно. Все равно сделает как надо. Да не бойся, я его, совершенно случайно, знаю: он вполне-вполне на уровне…

– Да он же – в лоскуты…

– Я пригляжу.

– Миша, при всем уважении к вам, – вы же не доктор. Как вы присмотрите?

– Я – ветеринар. Так что замечу, если он упорет какой-нибудь уж совершеннейший косяк. Вроде того случая, – знаешь? – когда больному по всем правилам искусства со всем мастерством и профессионализмом ампутировали не ту ногу. Из разряда медицинских баек-страшилок…

– Спасибо, – вежливо поблагодарил Островитянин со всей возможной в его состоянии ядовитостью, – вы как никто можете утешить и поддержать в трудную минуту.

Пару раз Михаил покидал комнату, чтобы нагрести новой наледи в миску, потому что прежний снег таял с поразительной скоростью. Врачеватель на своем посту стал приходить в себя почаще, так, что, можно сказать, бодрствовал большую часть времени. Часа через два он щелкнул чем-то, а когда еще через пятнадцать минут шина вдруг стала свободной, подошел, размашистым движением, как саблю – из ножен, выхватил иглу из вены, стащил шину и заявил категорически:

– Все!

– Что – все?

– Когда кончится действие лекарства, можешь вставать. А еще можешь, наоборот, вставать прямо сейчас, пока действие лекарства не кончилось. Как хотите. Предупреждаю только, препарат перестает действовать сразу, все – или ничего, знаете? Это может оказаться немного слишком.

– Как?

– Лучше за ручку, но можно и без посторонней помощи. Чего вы на меня так смотрите? Кость – срастили, надкостницу – починили, – он загибал пальцы, – фасции на мышцах восстановили, сосуды – соединили, фибрин лишний из гематомы убрали. Неделю поболит, и еще на месяц вы обеспечены синяком, зеленяком, желтяком во всю голень… Аутогемотерапия называется, очень пользительно для иммунитета.

Все еще не понимая, Майкл посмотрел на да, припухшую, с синевой, но совершенно целую ногу, осторожно пошевелил пальцами, согнул в колене, зачем-то пощупал. Нога была целой и, по крайней мере с виду, вполне пригодной к использованию.

– И… как?

– Да никак! – Доктор глянул на него в упор взором, выдающим почти уже полную трезвость, равно как и то, что он этому обстоятельству совсем не рад. – Пьянка, между прочим, по поводу защиты не чьей-нибудь, а моей диссертации, как начали четыре дня назад, как начали, тут решили на природе продолжить, чтоб, значит, проветриться малость, а тут на тебе… Мои – та-ам! – Он махнул рукой, доставая фляжку и делая Глоток Побольше. – А я тут с вами… Пойду я.

– Погодите, сейчас отвезу. Слышал, что доктор сказал? Вставай давай, пошли в машину, Снежный Барс херов, не хрен тут валяться, дома полежишь!

Майк, глядя на ноги просто для того, чтобы убедиться, что они есть, осторожно спустил их на пол, попытался встать, но закачался, размахивая руками наподобие крыльев, и был подхвачен под руку неслышно возникшим Сережей. Ощущение от ходьбы под фрактаналом… трудно было с чем-нибудь сравнить. Как будто живого человека, – подвесили посередине гигантской надувной куклы и заставили идти. Двигая зыбкими надувными ногами и не чуя почвы под собой. Даже Сережина помощь ощущалась совершенно дико, не как некая опора, помогающая двигаться, а как совершенно внешняя сила вроде той, что поддерживала в воздухе праведников. Пару раз он все-таки невзначай заваливался, но и заваливался-то чужим, не чувствующим падения телом.

– Скажите, доктор, что у вас за обезболивающее? Дело в том, что я, случайно, немного разбираюсь, но не слыхал ни о чем подобном. На нем совершенно спокойно можно сделать миллиарда три-четыре, а, может, и больше…

– А, – доктор только что сделал Чуть Менее, Чем Средний глоток и оттого захихикал, – это и впрямь забавная история. У молодежи от четырнадцати до двадцати двух появилось такое модное увлечение, – берут Черную Книгу, которая на самом деле никакая не книга, а подпольный справочник по психоактивным веществам на магнитном носителе, со структурными формулами, действием и прочим, модифицируют молекулу какой-нибудь отравы, производят и спорят на какую-нибудь дрянь, как она подействует в такой-то дозе.

– А потом?

– А потом вмазываются полученным продуктом.

– Вы серьезно? Видал отчаянных людей, но это все-таки уже через край!

– Я те говорю. Вот ты не поверишь, но даже и в этой игре со временем появились свои мастера.

– Те немногие, которые выжили?

– Да. Но и это еще не факт. Шучу. Теперь-то они еще научились мало-мало беречься, а поначалу-у! – Он махнул рукой. – Пейзаж после битвы. Главное – много попыток без всякой бюрократии, и поэтому время от времени у игроков получается что-нибудь из ряда вон… На разную стать, понятно. Иной раз такое, что вообще никак невозможно пережить, а иной раз… иной раз что-то по-настоящему полезное. В том числе новые направления, – те же "букеты", к примеру…

– Это еще что?

– Пос-слушайте, – у меня ей-богу нет ни малейшего настроения читать вам лекции по экстремальной фармакологии, – в кабине "МиК"-а он методически поправлял здоровье, и по этой причине глаза у него снова стали мутными, но уже на другую стать, именуемую профессионалами "на старые дрожжи", – я так надеялся хотя бы тут обойтись без медицины, а здесь вы…

У-у-ух… на самом деле этого звука не было, Майк мог бы поручиться за это, но казалось, что все-таки – был, и ощущение было чем-то напоминающее падение под уклон на "американских горках", пике на каком-нибудь легком самолете, что-то вроде или все сразу и одновременно. Сверкающий и ясный, строгий и красивый мир разом померк, голова налилась тупой болью и мучительной бестолковостью, душа – чернейшим, безнадежным унынием, а тело – тяжестью, жаром и холодом одновременно, целым набором всякого рода ломоты в суставах и мышцах, и особенно, разумеется, – в ноге, в единый миг занывшей тупо и нудно. Островитянин разом умолк и завалился в своем кресле.

– Чёй-то с им?

– А – лекарство в ём кончилось. Мы всю жизнь, каждую свою секунду живем немножечко в аду, и то, что бывают моменты, когда мы этого не чуем, никак не отменяет этого факта. А тут мы, аж на пять часов без малого, полностью отгородили живого человека от его собственного персонального ада. Так что успевает малость отвыкнуть, а теперь вот за единый прием получает все, что ему причиталось за пять часов стандартной жизнедеятельности… Вы вот что, – привезете его домой, так дайте столовую ложку валокордина, – и пусть спит…

– Григорий Михайлович?

– А?

– Мне, право, так неловко, что мы вас побеспокоили… Вам "Дорожный" – понравился?

– Нормально, – мотнул головой приходящий в исходное состояние эскулап, – солидная вещь, соответствует…

– Я, конечно, понимаю, что это ни в коей мере не может компенсировать… – запутавшись, Михаил притормозил, – но примите, от души. Не обижайте.

"Дорожный-2", как и вся серия "УС" вообще, был предназначен для параллельной обработки информации и производительностью несколько превосходил самые производительные машины фирмы "Крей", будучи, понятно, – помимо габаритов, веса и энергопотребления, – несравненно удобнее в использовании и неизмеримо надежнее. В принципе он предназначался ведущим "композиторам", "мозаичным" конструкторам из самых продвинутых и еще кое-каким немногочисленным, очень специфическим и еще более редким категориям пользователей, преимущественно, – для решения задач, так или иначе сводимых к моделированию динамики неравновесных систем, нелинейных процессов и тому подобных вещей. Тот факт, что они производились в ограниченных количествах, объяснялся преимущественно вопросами Безопасности: похитить легенький чемоданчик, содержавший черный шар из ветвистой модификации тубулярного углерода не составляло непреодолимых трудностей, а удачливый похититель получал в свое распоряжение поистине титанические возможности по решению проблем. Любых – проблем. Так что для Михаила такая вещь была, по сути, недопустимым баловством. А вот у врачей, как ни странно, потребность в таких мощностях последнее время возникала не так уж редко: если с костями и сосудами в подавляющем большинстве случаев все было ясно и почти стереотипно, а за специалистов на девяносто пять процентов работали прежние наработки, шаблоны и стереотипы, то для того, чтоб развязать на микроуровне соединительную ткань при циррозе печени или пневмосклерозе, требовалась, порой, колоссальная производительность при самом изощренном программировании.

– Все это, конечно, хорошо, но… несолидно как-то. Производит впечатление, но, все-таки, по преимуществу одни только слова. Точнее, все это больше всего напоминает мне, – знаете, что? Когда на сцене престидижитатор быстро-быстро, мимолетными движениями достает кролика из шляпы, отправляет в небытие голубя, просто накрыв его ладонями, и вытаскивает из кармана у какого-нибудь лопуха-зрителя его же собственные наручные часы, выдавая все это – за чудо. Фокусы.

– А ты, фриц, наглеешь, – задумчиво проговорил Михаил, – что называется, – дай палец, а он по яйца норовит отхватить. Для шпиона, работающего под прикрытием, это ж вроде наркомании: чем больше информации, тем больше хочется… а ведь это может оказаться лишним. Очень сильно и по многим позициям – лишним, предупреждаю. Слишком большим куском информации можно подавиться точно так же, как давятся слишком большим куском слишком жесткого… ростбифа. Не ве-еришь. Вижу же, что не веришь, по глазам твоим, вечно отведенным в сторону, вижу.

Майкл зевнул, вежливо прикрывая рот ладошкой, хотя на самом деле внутри у него все дрожало от возбуждения. Наконец-то! Очередной раз наконец-то, но все-таки, все-таки. Один только Господь ведает, как устал он проламываться сквозь постоянные уклончивые ширмы, за которыми каждый раз оказывалось кое-что, но по преимуществу – новые ширмы, и не было этому конца, и даже уверенность в том, что он, конец этот, и вообще где-то есть, в значительной мере поистратилась. Правду говоря, – устал только внутренне, так сказать – душевно, в соответствии с национальными традициями в стиле зрелого Достоевского… потому что на самом деле у него никогда не было каникул лучше, а отдыха – более полноценного. Но, может быть, – Вот Теперь! Хотя с его стороны более разумным было бы предположить, что дело обернется очередной подляной, когда ему честно покажут то, что ОН ПРОСИЛ, но потом во рту снова, как в прошлые разы, останется вкус мыла, потому что это опять, как по волшебству, окажется не тем, что он ХОТЕЛ. Оставалось только оптимистически рассчитывать на то, что полная картина сложится из отдельных деталей сама собой, постепенно. Хотя, надо признать, – он и впрямь обнаглел. Не без того. Потому что, скорее всего, еще ни один шпион за всю историю существования этого почтенного ремесла еще не имел таких роскошных условий для своей деятельности. Интересовало только, каким это образом можно, хотя бы чисто теоретически, "откусить палец по яйца". Или, может быть, в данном случае подразумевался палец ноги?

Занятый этими размышлениями он пропустил начало следующей тирады собеседника и сумел ухватить только ее конец:

– … любитель дешевых эффектов. Непременно чтоб ему масштабное производство было, а того нет соображения, что его и на самом деле осталось шиш да маленько! Ну да ладно, пусть будет по-твоему, так что будет тебе твой кусок! Целое стерво на прокорм ненасытной утробы тебе будет! Не обеднеем! Но только места ты при этом посетишь укромные, кромешные, такие, что, может, лучше б и вовсе не видеть, и не вот поверишь, что такое и на свете-то есть. Гляди-и! Потому что я тебя – предупреждал.

– Ну, на верфи "Звездочки" или там "Севмаша" я тебя все-таки, – прости, – протащить не смогу. Какие-то там смешные формальности. Но есть тут, не так уж далеко, вещицы, в своем роде и не слабее. Унты, кухлянку, ушанку и меховые штаны я тебе подготовил, так что давай собирайся…

То, что он принял за не слишком смешную шутку, не самом деле не имело с ней ничего общего. За спиной, если глаз не обманывал, если его и впрямь хватало на такое расстояние, и если все-таки дать себе труд обернуться, что-то, кажется все-таки зеленело на склонах далеких холмов, но оборачиваться не хотелось вовсе, потому что до самых этих холмов простирался черный, серый и бурый камень, поля угрюмого щебня и осыпи совершенно мертвого песка. Впереди, – ослепительно сверкал под незаходящим солнцем никогда не тающий лед у самого берега. Оттуда тянуло таким беспощадным холодом, таким вековечным льдом, что в само существование какого-то там лета просто не верилось. Если не быть уж окончательным оптимистом, то в этом месте не верилось и в существование жизни на этой планете. Стоял ясный особой, жестокой ледяной ясностью полярный день, но Майкл знал, его предупреждали, что в любой момент на них может обвалиться метель с почти нулевой видимостью и таким ветром, который валит с ног даже самых сильных людей. Тут-то и располагался ничем не примечательный каменный холм, круглый, коричневато-серый, сухой, изборожденный радиальными морщинами от ежегодно сползающих по склонам ледяных пластов. В одном месте борозда углублялась до самой настоящей трещины, узкого ущелья, протянувшегося почти на треть радиуса, но на самом деле не кончившегося и тут, потому что здесь ущелье переходило в столь же узкий каменный коридор, темный и извилистый, вылощенный не то льдом, не то водными потоками, с многочисленными бездонными промоинами по сторонам, этакая червоточина в каменном пироге. А после очередного поворота перед ними открылся Лаз.

– Можно было, конечно, и через парадный вход, но хозяева предпочитают сохранять некую видимость… вы понимаете? На самом деле это почти ничего не значит и никак не отразится на дальнейшем. Во всяком случае – не должно.

Высоченные, в два человеческих роста двери здесь были сделаны из настоящей, без дураков, стали. Они раздвинулись, Майкл шагнул вперед и буквально задохнулся от открывшейся перед ним картины.

Чудовищный, невообразимых размеров свод, под которым можно было без натуги упрятать пару футбольных стадионов с трибунами, по форме более всего напоминал черепаший панцирь, вид изнутри. Почти все пространство под куполом, залитое рассеянным сероватым светом, не дающим теней, занимал исполинский бассейн Мокрого Объема. Тяжелая на вид жидкость в этом подземном озере неравномерно, изменчивыми лучистыми пятнами светилась на всю толщу, более всего концентрируясь вокруг четырех смутных продолговатых тел более-менее обтекаемых очертаний. Точнее рассмотреть никак не удавалось, потому что очертания эти просвечивали сквозь целый клубок полупрозрачных труб и трубок разного диаметра. При этом, ни на мгновение не оставаясь в покое, они постоянно менялись. Сливались между собой, ветвясь, образовывали отростки. Становились прозрачными и бесследно исчезали. Появлялись вновь, как будто конденсируясь из окружающей жижи. Это быстрое, деловитое, целеустремленное движение более всего напоминало копошение чудовищного клубка разнокалиберных полупрозрачных червей и выглядело совершенно отвратительно. От поверхности водоема поднимался косые, уклончивые струи быстро тающего пара и ощутимо тянуло теплом, а еще, еще все тут было пронизано очень низким, всепроникающим, каким-то липким гулом, который ощущался не одними ушами только, но и всем телом.

Там, где действо шло особенно интенсивно, сливаясь в неразборчивую рябь и мельтешение, жидкость или отдельные трубки в ее толще светились гораздо ярче, время от времени давая что-то вроде тусклых вспышек. Они потом медленно меркли, расползаясь причудливыми световыми клочьями и меняя цвет на манер полярного сияния, противоестественно поселившегося в воде. Никто не гнал, взятый напрокат бинокль с электронным усилением оптики был выше всяких похвал, и оттого он не ограничился одной смотровой позицией, прошел вдоль почти всей дорожки, узкого балкона вокруг водного зеркала. В конце концов – нашел место, откуда можно было без помех наблюдать действо, происходящее одновременно вокруг двух конструкций: все составные элементы этого видимого сумбура во всех случаях происходили одновременно, с невероятной, уму непостижимой синхронностью. Близилась стройка к окончанию или, может быть, так происходило и всегда, но только очертания тупорылых, по сто пятьдесят метров в длину, громадин менялись заметно глазу, сглаживались впадины, закрывались, сначала чем-то вроде прозрачных пленок, туманных и едва видимых, отверстия, а потом новые стенки и элементы конструкции делались все более непрозрачными, плотными и солидными, под конец вовсе переставая отличаться от тех, что были уже к моменту его прихода, силуэт кораблей становился все более обобщенным, сглаженным и простым.

Но все вместе, если брать вообще, все-таки выглядело до головной боли непонятным и идущим по совершенно непостижимым правилам, путями не прямыми, а, зачастую, самыми окольными, так что только что образованная деталь, даже из числа тех, что выглядели вполне солидно и основательно, вдруг начинали таять и сходили на нет, оставляя после себя какую-нибудь пустяковинку. Раствор в самых неожиданных местах вдруг становился мутным, начинал светиться светом разных оттенков, но как правило – мрачных, густо-лиловых, мутно-зеленых, грязно желто-лиловых, потом просветлялся, просто так или породив целый кишечник разнокалиберных прозрачных трубок. Глядя на происходящее, он несколько раз он ловил себя на том, что, – опять-таки сам с собой, – заключает пари, что далее – процесс пойдет так-то и так-то, и обманывал сам себя, но при этом, как честный человек, знал, что по большей части эти пари проигрывает. И все-таки это увлекало, – увлекало, как узор, созданный какой-то чуждой, может быть – даже нечеловеческой цивилизацией, как последовательное, в частных приложениях, развитие пусть совершенно иной, нежели у старика Аристотеля, но все-таки логики. А еще, – при всей увлекательности нечеловеческого деяния оно пугало и давило, как пребывание рядом с каким-нибудь особенно мощным атомным реактором, либо внутри колоссальной трансформаторной подстанции, когда все преграды, отделяющие себя, любимого, от чудовищных мощностей и потоков энергии, кажутся хрупкими и несерьезными. Натура настойчиво требовала покинуть док, причем как можно скорее. Кроме того, – знакомый вкус мыла не мог обмануть, – здесь было все то же, что и раньше, и все так же: он видел все, что просил, но остался по-прежнему чуждым происходящему, внешним наблюдателем.

– Пан Кляйнмихель, – раздалось от двери, – лучше бы вам не находиться здесь лишнего. Вовсе ни к чему это, как Бог свят. И без того как бы ни слишком долго вышло…

Провожая его к себе в кабинет, сопровождающий, поразительной красоты блондин с холодными голубыми глазами, пояснил:

– Здешние двери тоже не зря сделаны из самого банального железа. Осмелюсь заметить, пан Кляйнмихель, что токи, протекающие сквозь всякого рода субстанции внутри, достигают очень большой мощности и зачастую носят переменный характер. Соответствующую силу имеют и магнитные поля. Мы не знаем доподлинно, как они влияют на человеческий организм, но предпочитаем не рисковать.

Михаил, вольготно развалившийся в кресле, ехидно заметил:

– Послушай, ты ж в четвертом поколении сибиряк, и в Польше-то был раз в жизни, с турпоездкой, проездом, а чуть посторонний человек, так сразу об исторической прародине вспоминает. Пан, пан …

– Вы бессердечный человек, пан Михал, – печально проговорил тот, – а еще и законченный циник. У вас нет ничего святого.

– Ага. А вы, надо полагать, каждый вечер, запершись, включаете полонез Огинского и льете под него светлые слезы. И уже неоднократно под него же стрелялись.

– Бывало, от вас ничего не скроешь. Мне вас даже жаль, потому что вы даже представить себе не можете, как облегчают душу вышеуказанные слезы. И непременно, непременно светлые.

– И пули, – тем же возвышенным стилем подхватил Михаил, – непременно, непременно свинцовые. Ладно, это все треп. Правду сказать, я чуть не упал, когда увидел тебя в этой обители. Так что рассказывай, как докатился до жизни такой.

– Если можно – поподробнее. До какой именно – такой?

– До такой, что Ты! Здесь!! Работаешь на КАЗНУ!!! Правду сказать, я видел всякое, и меня давно уже не удивляют самые диковинные гримасы судьбы, но такое мне не приснилось бы даже в кошмарном сне!

– Это долгая история, Миша…

– А мы никуда не торопимся, – перебил тот, устраиваясь поудобнее, – есть время по крайней мере до того момента, когда немчура, наконец, переварит полученные впечатления…

– Она еще печальная. А так как причина на самом деле совершенно банальна, это еще и неинтересная история.

– Тогда пунктиром.

– Постный сожрал. Вот и вся, в принципе, история.

– Действительно, – куда уж банальнее… Во волчара!

– Смею заметить, – мягко проговорил Богуслав, – не так. Не волк. Гораздо гаже и как бы не страшнее. Раттенвольф. Это…

– Спасибо. Я знаю этот миф. "Крысиный волк". Остроумно. И, – да, пожалуй, точнее.

– Тут все сошлось одно к одному. И Сашка Воронов сплыл с концами, так что начался дележ наследства, княжья усобица, набеги соседей и прочие явления во весь рост, – а тут как раз возвращается другой пропащий, потому что природа все-таки пустоты действительно не терпит, и ежели в каком-то месте убудет хотя и несколько азартный но, в общем, вполне вменяемый Ворон, на его место непременно должен кто-то присовокупиться. Что он и сделал. Развел мочилово, какого не видели уже лет десять, кого не убил, того напугал до поноса, потом тесно ему, блядю, стало, полез к соседям, Удмуртию под себя взял. Пермь! Татария, правда, устояла, отбились… Потом и вовсе далеко от дома начал шарить… Глянул я, какая каша заваривается, два раза уцелел не знаю уж, каким чудом, вижу – нет дела, головная боль одна, и непонятно, что творится, да и… Веришь – нет, – до сих пор не знаю, его ли это сволота, или того, – реакция окружающих… Я ж ведь не так всех держал! Я ж ведь хотел, чтоб народ доволен был! А этот… Одним словом, – композитор я хороший, а вот глава Семьи из меня, как оказалось, вовсе никакой.

– Да-а, широко шагает Юрик. Знаешь, – недолго ему. Потому что такие вообще долго не живут.

– Гитлер был у власти всего двенадцать лет, – и от этого намного легче?

– А остальные?

– Пришипились и ждут, когда он свернет шею. Обычная тактика нормальных людей при общении с отморозком. Понимаешь, – ее ведь даже не назовешь ошибочной, потому что отморозок, – он не остановится ни перед чем, а ты понимаешь, ты можешь себе представить, что будет, если начнется серьезная война? Вот и все нормальные люди понимают.

– А Вера Михална чего?

– Уж это тебе лучше знать. Это ты скажи, чего там Баба Вера.

– Это – да. Продолжает прибирать к рукам все, что плохо лежит. Хакассию. Чукотку. Якутию. Сейчас вплотную занята Камчаткой и Сахалином, включая шельф. Можно сказать, что Сахалинский мост это, в общем, ее рук дело…

– Тоже красиво. А теперь представь себе, что она все это переварила, усвоила и решила с Постным все-таки разобраться. И вот они, рабы божии, схлестнулись во всю богатырскую мощь, и тогда уже нельзя будет разобраться, все-таки кто же именно из них – дурак, потому что второму в любом случае придется стараться вовсю, просто для того, чтобы уцелеть, и поэтому он тоже в средствах не стесняется… Представь себе что-нибудь вроде Шипучей Язвы в том же Свердловске, или атаку шестисот-семисот беспилотников против хорошо прикрытой ПВО позиции в твоей Тюмени, или…

– Хват-тит!!!

– … по мелочи, – сотню "тарантулов" в Черемушках, с героическим отбитием таковых из электротермических стволов приятного калибра, как водится, – впопыхах, наугад и куда придется…

– Заткнись!!!

– Уже почти. Вот что может означать всего-навсего один раттенфольф, и, кстати, почти всегда означает. Но и это все, – полбеды. Вся беда будет, если вмешается Москва.

– Или БЖЗ.

– Или БЖЗ, – согласно кивнул Калиновский, – или та и другая вместе. А, с другой стороны, – что еще им тогда останется делать?

– Да, кстати? Лучше не думать.

– Этим и занимаемся.

– И упорно производим оружие против внешнего супостата.

– И поэтому производим, – согласно кивнул головой поляк, – как будто нет более важных задач… Но композитор я – хороший. Каждый день в этом убеждаюсь и одним только этим держусь. Кстати, – как там у Бабы Веры – с БЖЗ? Оч-чень любопытный нюанс…

– Никак. В отличие от некоторых, – она чувства реальности не теряет, и твердо знает что ей не по зубам… Но ты не докончил своих самовосхвалительных речей: и что же тебя убеждает каждый день?

– Я, по непонятной причине, считал почему-то, что судостроение – это так, куда проще, чем, к примеру, самолеты с ракетами.

– А теперь убедился в глубине своих заблуждений…

– Кстати, – вмешался Майкл, доселе пребывавший бессловесным слушателем почти вовсе непонятного ему диалога между старыми знакомцами, – я представлял себе выращивание изделия как-то по-другому.

– Вот как? Свежий взгляд на вещи? И как же именно?

– Ну… по-другому, и все!

– Как кристаллик в колбе, – догадался композитор, – и вы совершенно правы! Поначалу мы примерно именно таким способом выращивали отдельные элементы конструкции, а потом их соединяли воедино… более традиционно, хотя и при помощи "мозаики", скорость строительства возросла в полтора раза.

– А если послойно?

– На манер печатной платы? Было, разумеется, и это. А как же! Межеумочный, и, по этой причине, наиболее неудачный метод. Вместо того, чтобы выполнять какой-то один тип работ, но сразу, делали все типы работ понемножку, и они перехлестывались, мешали друг другу, композицию приходилось усложнять, и все это не решало главного, – с какой-то стати работа шла по плоскости, вместо того, чтобы идти по всему объему. Так что, в конце концов, мы пришли к радиальным принципам креации: центробежному, центростремительному и, наконец, – мультицентрическому. Причины понятны: при том же центробежном варианте работы на ранних этапах оказывалась неоправданно медленными. Но! Попрошу заметить, что переход к мультицентричности стал возможным только тогда, когда мы до совершенства отработали частности… своего рода, – отдельные блоки процессов, – в ходе предыдущей деятельности. Но есть и еще одна причина. Пожалуй, не менее важная.

– И?

– Реактор. Дело в том, что на последних сериях лодок атомный реактор сам по себе представляет автомат класса "В".

– Термоядерный?

– О нет, что вы. Не так серьезно. Самый обыкновенный "РМКК-4/100", что обозначает "реактор микроконтракционный кольцевого типа", на самых обыкновенных уране с плутонием. Отличие заключается в том, что "мозаичным" способом удается сблизить ядра урана между собой гораздо, гораздо сильнее, чем при взрыве химической взрывчатки в атомной бомбе. Поэтому цепная реакция начинается в относительно очень небольшом количестве вещества. Вы не поверите – насколько. А "косой слой" представляет собой и защиту, и устройство для восприятия энергии, – одновременно. Таким образом КПД реактора возрастает многократно. Понимаете? Защищает не твердое тело, а подобие жидкого кристалла, так что ионизированная молекула заменяется точно такой же, только что образованной, а радикал, – уходит по своей цепи дальше, в комплекс вторичных контуров, отдает энергию там, дополнительно к основному потоку. Все как в живой природе, – никаких отходов, все в дело. Понятно, что такой реактор сразу же должен "жить" хотя бы на одну сотую номинала, потому что иначе он попросту не может существовать …

– А смысл?

– Тишь. Гладь. Никакого перегретого пара: по сути, агрегат соединяет в себе достоинства традиционного реактора и изотопной батареи без их недостатков. В сумме всех зачетов, – вдвое компактнее обычных силовых установок. Но это не моя компетенция: радиохимическая композиция, – это вообще особая статья, наособицу от прочего. Высший, понятно, пилотаж, но, на мой вкус, уж больно узкая специальность. От закладки до спуска на воду – полтора месяца, а наша особенность состоит в том, что спускаем мы – готовые изделия. Зато потом два месяца контроля и форматирования под Главную Информационную Схему. Потом – ходовые, но это уже практически без нашей помощи. Потом все по новой.

– Четыре месяца – четыре систер-шипа, потом еще четыре месяца – и новая четверка, потом…

– Не так сразу. Если возможно, это еще вовсе не значит, что делается. Но, возможно, вы более правы, чем я, пан Кляйнмихель. Это – только одно дочернее предприятие одного только Северодвинска. А при необходимости мы за год – полтора заполоним моря подводными лодками. И надводными кораблями – тоже. При нехватке обученных экипажей снабдим их искусственным интеллектом такого уровня, что особой подготовки не понадобится, или весь экипаж составят командир со считанными офицерами, и все это, за вычетом делящихся материалов, будет дешево, чуть ли не по цене сырья, на вес. Любой флот мира будет в считанные дни раздавлен, разорван в клочья и сметен с лица Океана такой сворой. Более того, – мы сделаем это и без всякой войны…

– А вы, господин Калиновский, – псих. Опасный маньяк или параноик, я все время путаю, кто из них – кто, но вы, возможно, и то, и другое разом.

– Не понимаю, – что вас здесь удивляет? Наши машины, – это просто-напросто способ проникнуть в любое желаемое место с любым грузом, ни у кого не спрашивая на то разрешения. С любым грузом, не обязательно с оружием.

– Простите, – не понял. Вы имеете ввиду, что на верфи делают атомные подводные лодки по… частным заказам?

– Ах, пан Кляйнмихель, в наше время все так запуталось! Государственные интересы практически невозможно отделить от всякого рода ведомственных, корпоративных, территориальных… Ну скажите на милость, если БЖЗ заказывает себе лодочку на девять-одиннадцать тыщ тонн, – это государственный заказ или как? А? Вот то-то. Лучше не задумываться над подобными вещами, а то можно свихнуться без всякой пользы. Документы у всех и всегда в порядке, я к ним не имею никакого отношения, деньги всегда платят исправно, а больше меня ничего не интересует.

– И хорошо – платят?

– Грех жаловаться, пан Кляйнмихель. Настолько, что, будь у меня такое намерение, я мог бы вернуть себе прежний статус, но… уже не хочу. Не тот завод, знаете?

– Да, хорошо же тебя Постный пугнул.

Калиновский с досадой махнул рукой.

– Ах, да не в этом же дело! Уже не только в этом и в первую очередь не в этом… Я же не зря говорил вам, что я хороший композитор, – а чем, собственно, я занимался прежде? Это умники из "Сапиенс" думают, что у них самые сложные вещи, но вот тем же судостроением у нас занимается "Гравис", и поэтому наши композиции на самом деле уже давным-давно не проще никаких ихних затей. Плюс размах! Плюс энергии! Динамика! Я, товарищи, другими глазами глянул на свое собственное дело, и мыслю теперь со-овсем другими масштабами. Недалеко то время, когда нам на Земле станет попросту тесно.

– "Фонтаны рая", – нехорошо усмехнулся Майкл, – нет, у вас положительно что-то не то с головой.

– Не знаю, о чем вы говорите, – с досадой тряхнул головой композитор, – а я имею ввиду большие планеты. В первую очередь, разумеется, Юпитер. Вот там – масштабы, вот это я понимаю, да!

– Насколько мне известно положение дел, – проговорил англичанин, – до ядерных двигателей высокой тяги даже и вам очень еще далеко. Да и будь они, – сколько экспедиций реально вы могли бы организовать? И – зачем? Бред!

– Вы приписываете мне свои мысли. Я и в голове не держу подобных глупостей. Юпитер, – это и неисчерпаемый источник легких элементов и источник энергии для собственной переработки одновременно. Мы забросим туда автоматы четвертого функционального класса и они, плавая в атмосфере, разовьются в готовый товар, да к тому же еще уже упакованный в корабль для собственной транспортировки. Там, – палец его указал в потолок, – гигантские потоки вещества и энергии, и в наших силах их просто-напросто, не торопясь, чуть-чуть повернуть. Понимаете мысль, паны-геры-товарищи? Не быстро, но понемножку, а не торопясь, – но каждый раз в громадных масштабах. Представляете, – прилетает сразу кубический километр бензина…

– Да, – подхватил Майкл, – и очень наглядно. Даже захотелось вдруг дожить, чтобы увидеть подобный фейерверк. Только, если можно, как-нибудь со стороны…

Калиновский махнул на него рукой, как на безнадежного придурка и сморщился:

– При наших вычислительных возможностях такой ошибки не произойдет. Не понимаете ни черта, так не вещайте с умным видом глупостей… Да и не в бензине дело. Ну, – что-нибудь другое. В принципе там хватит материала на вторую Землю… и на совершенно, совершенно иной образ жизни. И самое смешное, что подобные проекты потребуют не фантастических, а вполне разумных затрат. И – терпения, чтобы дождаться, когда процессы разовьются до надлежащей стадии. Никакой фантастики, панове. Уже сейчас – никакой. А если взяться за исследования целенаправленно, то и вообще… Обыкновенное расширение дела, товарищи, причем даже без особых финансовых рисков.

Островитянин хотел было скривить губы с видом Предельного Скепсиса, но в голове вдруг с адской очевидностью сама собой сложилась необыкновенно яркая картинка: бесконечная черная пустота, наполненная невероятно яркими в своей бесчисленности звездами, и целая роща многокилометровых, без особого порядка сросшихся между собой игл, неторопливо бредущая в космосе. И себя, в скафандре, лезущего по одной из таких каменных струй с такой уверенностью, как будто всю жизнь провел в подобных занятиях, а вокруг, – не то, чтобы вполне естественный ландшафт, но что-то, вполне его заменяющее. Нечто среднее по происхождению и сути. Он слегка, стараясь проделать это незаметно, но довольно резко тряхнул головой, как бы стряхивая внезапное наваждение. И ничего особенного. Обыкновенный прокол Реальности. Наверное, – от тех самых магнитных полей. И впрямь вредная штука.

XXXIV

– Если вот тут, – заменить водород на гидроксил, а вот тут – на метильную группу, то… То должно получиться красиво. В общем – идея ясная, на поверхности лежит.

– Идея ясная, – лениво проговорил Жека, – но тогда лучше бутильную. И все равно получится говно.

– Да нет, ты погляди, тут даже исходный продукт… небезынтересен, говорят, – давал кое-когда.

– И исходный продукт говно.

– Сыроват, согласен, и тема темноватая, вроде как наобум выбрана, но что-то в ней есть. Мы-то, в конце концов, на что?

– Говно-о…

– Знаешь, скривить скучную рожу и все через губу обсирать, это, знаешь, проще всего. Отвечаешь?

– На что?

– По пять пэриков, и ты.

– Ты пять, я десять, – и ты.

– Ты двенадцать. И я.

– Идет. Так как делать будем, – по-моему или по-твоему? Ты гляди, бутильный "хвост" – он того… липотропность может усилить, и здорово.

– Черт с тобой, делай бутильный.

– Надолго зависнешь.

– Может, вообще ничего не будет?

– Не может, сам знаешь. Впрочем, если есть желание, – удваивай…

– Иди ты. Давай, сочиняй.

Его настоящее имя было Данияль. Данияль Аризиев. Но он предпочитал, чтобы его называли Бейбарс. Такая вот не очень понятная причуда. Может быть, не очень понятная даже ему самому, потому что он не любил копаться в собственных темных побуждениях. Попросту не находил нужным, справедливо полагая, что и тот, легендарный Бейбарс тоже не нуждался в каких-либо оправданиях, даже внутренних, даже перед самим собой, – и тем более не находил нужным их искать. Вот и он ни перед кем не отчитывался в своих действиях, в том числе перед собой. Трудно сказать, понравился бы Данияль Гэндзабуро Сато и понравился бы Гэндзабуро – Даниялю, или они с первого же взгляда возненавидели бы друг друга, каждый – на свою стать, одно можно утверждать с уверенностью: они произвели бы друг на друга впечатление. Ни в коем случае не остались бы равнодушными. Потому что были похожи между собой. Очень. Не в частностях, а всем своим обликом. Тот же средний рост, та же упругая, цепкая походка, те же движения и повадки хищной кошки. Те же железная выносливость и силища, что в пору куда более тяжелому и крупному человеку. От них примерно в равной степени исходило ощущение угрозы и постоянной готовности к насилию. И примерно сходным было полнейшее пренебрежение мнениями, интересами, чувствами, судьбами и самими жизнями окружающих. Так могли бы быть похожи братья, рожденные разными матерями от одного отца, и пошедшие именно в него. Но Гэндзабуро все-таки была еще присуща какая-то корпоративная порядочность и верность тем, кому он стал своим.

Что касается Данияля Аризиева, то, может быть, он что-то такое и слыхал про реинкарнации, но уж, во всяком случае, не задумывался над этой смутной материей, когда присвоил себе это страшное имя: он попросту ощутил себя Бейбарсом, – и больше не задумывался над причинами, по которым он поступает так или иначе. Вообще. Стоит ли удивляться, что люди, предпочитавшие держаться именно его в этом ненадежном мире, тоже были достаточно своеобразны и естественным образом составляли еще более своеобразное сообщество. Как правило, члены его не жили сколько-нибудь долго, но на их место все время откуда-то появлялись новые, так что общее число их не уменьшалось, и даже, кажется, потихоньку росло.

"Мозаичная" революция, новейшей чумой пронесшись по всякого рода производственным комплексам минувшей технологической эпохи, проявилась особенно сильно в тех местах, где города и поселки вырастали вокруг великих строек социализма. Какое-то время видимость порядка еще сохранялась потихоньку, но, однажды начавшись, процесс протекал с ускорением. Собравшееся во времена оны с бору по сосенке, по большей части, – из-за некоторой перспективы получения жилья, чуть большей, чем в тех местах, где ничего такого не строилось, население рухнуло и рассыпалось с потрясающей скоростью, как от хорошего заряда стэкса. Не все и не везде оно разбежалось, но везде, буквально везде превратилось в нечто бессмысленное, бездельное и, зачастую, очень, очень опасное. Иногда порядок восстанавливался довольно быстро, после того, как выморочное имущество прибирал к рукам какой-нибудь сильный клан из областного центра, где были: университеты, институты, НИИ и КБ, театры и музеи, старинные разбойничьи пригороды и бандитские слободки, старые липы на центральных улицах и кладбища, на которых покоилось по пятнадцать – двадцать поколений горожан по крайней мере. Бывало, что население не убегало далеко, расселившись окрест, что давало "эффект бублика" в его чистом, никогда не виданном в истории виде. Случалось, что какое-нибудь из таких предприятий модернизировалось своевременно сверху и обретало новую жизнь, но гораздо чаще подобное происходило все-таки в старых промышленных центрах. И, пожалуй, нигде больше революция не проявила себя с такой разрушительностью, как на гигантском комплексе ВАЗ-а в Тольятти.

Потом – воистину можно объяснить все, что угодно, и почти все, за редким исключением, версии будут правильными, а как глянешь, так и не возьмешь в толк: почему ГАЗ – устоял, превратившись в выполняющий заказы автомат функционального класса, этак, вэ-плюс, управляемый стабилизированным по особой процедуре и троекратно повторенным "УС-25", поставляющим изделия класса "А", – дружественным народам и армиям дружественных народов, а изделия класса "Б" – всякого рода лентяям, тупицам, юродивым, нерадивым, безруким, безмозглым и родимой Советской Армии, а с ВАЗ-ом – такое? Почему "ЗиЛ" – исчез, как пузырь на воде, без следа, сожаления и даже какого-нибудь особенного запаха, а ижевский завод – стал одной из мощнейших баз Ювелиров, а главное, – массы всякого рода ювелирствующих? Прозевав старт, ВАЗ некоторое время существовал так, как будто ничего не происходит, но уже при десяти-одиннадцати баллах понятие сейсмостойкости становится довольно-таки условным, и в один прекрасный день были просто-напросто отрезаны поставки сырья и комплектующих. Это – не страшно, это бывало и в других местах, но тут сильные семьи как-то подрастерялись, а сообразив, – страшно и как-то бестолково подрались, пустив друг другу обильную кровь, потом – договорились полюбовно, но было уже поздно, потому что тут уже был Данияль.

На ближних подступах к серым, запущенным развалинам завода не было ни травинки, и здешнюю почву нельзя было назвать ни песком, ни глиной, ни тем более землей: совершенно безжизненная субстанция больше всего напоминала смесь толченого шлака – с цементом, но выглядела заметно погаже. На исполинском, до горизонта пустыре медленно, тяжеловесно разъезжались попарно десятка два неимоверно массивных колесниц, тускло отблескивающих серым камнем. Громадные барабаны наверху непонятных сооружений медленно вращались, разматывая толстую ленту шириной метров в двадцать пять. Неимоверной ширины и тяжести колеса неторопливо и уверенно подминали почву, пока расстояние не достигало метров пятисот-шестисот, а лента, – расположенная чуть наклонно и висевшая на высоте трехэтажного дома, – не натягивалась, образуя идеально ровную плоскость. Поворачивая, он успел заметить, как каменные цилиндры колес – стопорятся, а из механизма выдвигаются, упираясь в грунт, углубляясь в него, тяжелые наклонные опоры. Кто-то прямо на его глазах взял, – да и укрыл наклонной кровлей десятка два гектаров здешнего пустыря.

– Взлетные полосы, – деликатно указала полусогнутым от смущения пальчиком провожавшая его сквозь посты и кордоны Наташа, на которую его манеры произвели глубочайшее впечатление, – тока чтой-то больно много… Поворачивай, почти што пришли что ль.

– Нет, ты подзырь устойчиво, – это ж не глюк, – задумчиво сказал он подруге, явившейся в заряженный цех в сопровождении какого-то светловолосого и белозубого дедули лет тридцати семи – тридцати восьми, потом склонил голову, посмотрел под другим углом и подтвердил, – нет, никакой не глюк, отвечаю.

– И… и что, Дань?

– А то, – рявкнул он, выкатывая глаза, – что не себешный, не глюк, а отуль колышется, так каким сквозом облик-то придуло? А?! Не знаешь?!

На Майкла он не глядел, как будто того уже не существовало. Вообще по ряду особенностей поведения был отчетливо виден богатый опыт обращения с глюками и обликами, к ним приравненными.

То, что он не отреагировал на недопустимо-фамильярное "Дань", запущенное ей в качестве пробного шара, было чуть ли не хуже всего. Она описалась бы прямо здесь, если б было чем. Помимо всего прочего, это могло бы оказаться наилучшим выходом. Но, за неимением гербовой… все равно надо было чего-то говорить и делать.

– Ну, – ухмыльнулась она в стиле умственно отсталой людоедки для усиления эффекта шмыгнув носом, – уж очень просился. Духу не хватило отказать. Так че? Пришел, глянул, – так ведь уходить-то ему не обязательно?

– Умная? А если при ем глаз? Бо просто бецал гремучий, а сам он – фаршированный?

– Да нет, – она увлеченно махнула рукой, – он вообще, если хочешь знать, – иностранец.

– Хо! – Бейбарс хлопнул себя по бедрам. – Так он же мой близнец. То-то, гля, – фотка с моей фамильной анналы. Что от бабушки Фирузы. Дудка какая-нибудь особенная?

– Да откуда же, – как-то растерянно проговорила она, разводя руками, – знать-то?

– Это не он – глюк, – задумчиво проговорил Бейбарс, – это, наверное, ты – глюк. Морочило подменное, а не Ташка. Та б – провентилировала такую вескую статью, – хер на отруб. А тя – не, не признаю, тока сперва обзырился. – Он развел руками. – Косяк стесался. Так, по всему, и я не прав.

– Да я это! Я! За него Мишка Тюмень просил. За руку привел, вместе с этим своим…

– А печать?

– Вот, – Майкл подал незамысловатый конверт без всякой печати и марки, – сказал, чтоб из рук в руки…

С первого же взгляда, в тот же миг, когда Майкл в первый раз узрел великолепную персону Бейбарса, ему тут же как-то сами собой, без малейшей натуги вспомнились все классические труды по приматологии, которые ему только довелось читать. С необыкновенной ясностью. В мельчайших подробностях. С практическими выводами, которые сложились без всяких усилий прямо сейчас. И с тем, что было воспоминанием, важной подробностью и практическим приложением одновременно: Ни В Коем Случае Не Смотреть Вожаку В Глаза. И только теперь, когда таковой погрузился в чтение, напоказ шевеля губами, поскольку по его мнению Вождь просто не имел права быть шибко грамотным, и, тем самым, вроде бы как дал разрешение к лицезрению, Майкл исподтишка вгляделся в его расписное лицо. Татуировка на лице Бейбарса отливала металлом, причем превалировали тут цвета густо-синий, изумрудно-зеленый и Вороненой Стали. Кисти рук и пальцы отблескивали тем же густо-синим и серо-стальным. Трудно сказать, какого именно эффекта предполагалось добиться в результате, но что-то такое, безусловно, получилось: нечто среднее между физиономией гигантского насекомого, – вроде сверчка или богомола, – и ликом злобного робота из дрянного фантастического фильма пятидесятых годов. Выпущенного в Голливуде специально для дрянных подростков.

– Богато, – констатировал Данияль, пробежав глазами содержимое, – и, не кривя, – шибко кстати. Вот кру-упочку, – он показал на ногте размер, примерно, средней вши, которую предстоит щелкнуть, – бы пораньше. Без чистых много чего закривить пришлось… Эй, эй, берегись там!!!

Вопль несколько запоздал, но все равно пронесло: кусок изъеденного, превращенного в Бог знает какую субстанцию бетона рухнул метрах в трех позади девицы, и разлетелся в мельчайшую пыль, как это бывает с особого рода рыхлым песчаником.

– Иссякаем, – пожаловался Бейбарс, – еще на раз в полную силу – хватит, а потом – все.

Майкл задумчиво поглядел вверх, где на глазах таяли и бесследно исчезали металлические конструкции потолка.

– А вам-то как здесь – не безопасно?

– Ништяк. Я тут кормлюсь, о, бл…

Он действительно не договорил последнего слова, невзирая на его потенциальную краткость, потому что пол под задниками его мягких чувяков начал медленно проседать, так что время осталось только на то, чтоб перепрыгнуть вперед, туда, где было потверже.

– Увело, – сказал он, – дальше, чем раскидывали. Наверное – с армой псятина какая-нибудь… Слушай, – ты и в правду интурист? Больно по-русски чисто чешешь.

– Мама русская. Но мне, вообще-то, – по барабану. Любой язык – за два месяца, лишь было б с кем… беседовать. – По ходу дела он перешел на татарский, несколько не такой, какой был принят тут, но Данияль – понял. – Но все-таки сдается мне, что отсюда пора уходить. Очень скоро просто не будет никакого "здесь".

Гигантские стекла, вместо того, чтобы выпасть из исчезнувших переплетов, противоестественно изогнувшись зависли на еще уцелевших балках, и теперь таяли, как леденец в бурлящем кипятке. Около трети пола провалились окончательно, бетонный прах обрушился в открывшийся провал, где в тяжелой, темной жиже что-то сложно и омерзительно копошилось, а от жирно блестящей поверхности ее валил пар. Провал распространялся неравномерно, двигаясь сравнительно узким фронтом: вероятно там проходили трубы, кабели и тому подобное.

Бейбарс, пятясь к выходу, достал пятнистый "комбат" и рявкнул:

– Махру в сборочный на приемку а юч минут!!!

И действительно, не прошло и нескольких минут, и в цех полезли люди, в своих одинаковых вздутых костюмах напоминающие не то водолазов, не то фигурки из пластилина, наскоро слепленные и вдруг ожившие. Они несли с собой лестницы из серого материала, сетки и веревки. Вслед за толпой в то, что осталось от цеха, въехали два разнокалиберных трактора с лебедками.

– Дробь процесс, дробь!

– Да как его задробишь? – Невнятно прогудела сквозь шлем самая громоздкая из вздутых фигур. – Без отравы – никак.

– Счас самого вструмлю, вместо. Лезь.

– Может, сами выберутся, а?

– Когда ты заряжать будешь. И встретишь тогда тоже ты, один. Ага. Так ты первый.

– А может…

– Кажется, – просвистал Бейбарс, – ты оговариваешься мне?

Тот отступил к товарищам, а когда они расступились, замер с расставленными ногами и руками, поднятыми вверх. Тогда один из толпы безликих, выступив, неуклюже обмотал его крест-накрест какой-то ветошью, а второй, дождавшись когда тот прикроет лицо чудовищными перчатками, обдал с ног до головы серой липкой пеной, которая, ощутимо дохнув жаром, почти моментально затвердела. Окончательно уподобившись копне, тот совершенно противоестественной походкой придвинулся к провалу, примерился к лестнице, махнул рукой и как был, с сетью через плечо, сверзился вниз, во вкрадчивый пар и вялое копошение. Спустя короткое время лямки, прикрепленные к трактору и тянувшиеся в провал, – натянулись, и трактор, натужно взвыв, потянул наружу первую тоню.

На первый взгляд это больше всего напоминало богатый улов каких-то фантастических ракообразных. Прозрачные, почти невещественные перепонки, перепутанная масса тонких, шевелящихся антенн и прозрачных перепонок, особый, влажный шелест, потоки оттекающей воды и неуклюжее, вялое копошение сжатого сетью улова. Поверх всего этого располагалось тело водолаза, судорожно вцепившегося в сеть. Чуть помедлив, он тяжело поднялся. Покрывавшая его защита была изъедена множеством мелких и крупных, с кулак, дымящихся кратеров из которых непрерывно, одна за другой катились капли вязкой, тускло отблескивающей жидкости, и кто-то уже старательно поливавший груду улова, тут же, как будто ждал, обдал его струей воды из шланга. Жидкость била с такой силой, что чуть не свалила водолаза с ног, но он устоял все-таки и теперь только поворачивался под струей, стараясь не пропустить ни единого участка, напоследок оставив подошвы. В первый момент брызги полетели от него веером, так что Данияль еле успел отпрыгнуть:

– Эй, эй! – Завопил он, а, оказавшись в безопасности, набрал побольше воздуху и выдал такую тираду, в которой даже блестящий лингвист Майкл не понял почти половины слов и идиоматических выражений: уж слишком сложной для непривычного уха оказалась гармоничная, отточенная, лишенная внутренних противоречий композиция русских и тюркских терминов, фени и локального подварианта молодежного арго. В общем смысл сводился к выражению недовольства, кратким пояснениям относительно возможных последствий и заканчивался рядом обещаний в адрес провинившегося.

В другое время он непременно исполнил бы обещанное, но сегодня на то не было буквально ни единой минуты… Кроме того, само по себе "сегодня" было таково, что все, буквально все обещания за него запросто могла исполнить судьба. Поэтому, вдохнув, он, бесстарастный, как будто ничего только что вот и не было, сказал только:

– Сынка к ноге, на фаршировку.

Явившийся по его приказу тощий низкорослый подросток на фоне гротескных, громадно-раздутых фигур "махры" выглядел особенно дико: у Майкла по-какой-то загадочной причине возникли ассоциации с хрупкой фигурой мальчишки-погонщика среди опившихся после долгого воздержания верблюдов. Впрочем, – мысленно поправил себя Майкл, окинув его более внимательным взглядом, – он и без фона выглядел бы достаточно э-э-э… своеобразно: голова, сидевшая на этих узких плечах, была круглой, как арбуз, и поросшей реденькими белесыми волосами, а огромные выпуклые глаза и широченный безгубый рот делали их владельца похожим на какую-то рептилию. Да нет, – на инопланетного гуманоида, произошедшего прямиком от чего-то вроде динозавра. На вид Сынку было лет четырнадцать. Впрочем, при всем своем худосочии, которое еще больше подчеркивали неимоверной ширины штаны с бесконечным количеством карманов, двигался он гибко и пружинисто, без всякого видимого слабосилия. На ходу, поддернув штаны, он вытащил какой-то потертый прибор и ткнул его в ближайшую машинку из числа уловленных:

– Один улов, – прохрипел он, ткнув в живописную груду на краю провала, – или два раза тянули?

– Один…

– Не-а, – со скучающим видом покачал головой Сынок, – лучше даже и не пытайтесь. Замахаетесь пыль глотать, тут и в цех-то не знаю, как поместится. Никак, наверное. На, глянь…

И он ткнул экранчик прибора прямо под нос самому Даниялю. И тот – только кивнул, соглашаясь.

– В общем, так: сейчас найду частоту, по этим, – он пнул ближайшее устройство, – и будем своим ходом выводить.

– Через дренаж и в болото.

– Угу. Еще идолам своим скажи, чтоб помогли шарики вкручивать. Один я неделю провожусь.

– Дотрут тока. А то шибко склизко.

– Когда габариты вылезут, – тут мало что останется. Не сплющило бы кого…

– Сынок, – ласково проговорил Данияль, – это ж страсть, каким душным ты в дедах будешь. Аж шатает с шороху. Если кто котлом не крутит, за того и не валит. – И пояснил особо непонятливым из числа окружающих. – Аллах заказал.

Они кишели в болоте, что потихоньку натекло у самой стены за последние годы, когда чья-то шалость сожрала одновременно водопроводные и дренажные трубы. Их было столько, что грязи уже почти вовсе не оставалось места и выдавленная вода вышла из берегов. Они все, сколько их было, не поместились в болоте и располагались вокруг, на поле, и на жалких холмиках, оставшихся от некогда бывших тут строений. О природе их было бы интересно поспорить, потому что изделия в своем неуемном аппетите выжрали из них все, что возможно: даже глину из кирпичей, – потому как алюминий и его окись, даже песок, – потому что кварц и вообще кремний. Виданное давеча ночью во время шабаша в Эталонной зоне показалось бы засильем приземленного, бескрылого реализма по сравнению со штучками, которые в таком раблезианском изобилии собрались вокруг, – и это еще при том немаловажном обстоятельстве, что уж здесь-то никто ничего не высасывал из пальца, не оригинальничал, чтоб обойти ближних выдумкой, окружающий паноптикум был сугубо функционален. Исключительно. Впрочем, – как и любое серьезное оружие примерно с середины девятнадцатого века. Наполненные жидкой грязью ямы из тех, что поглубже, буквально кишели змеевидными и похожими на сколопендру устройствами, на всех кочках, на всех местах, что были мало-мальски повыше, сидели, нервно сложив плоскости, невесомые крылатые создания, теперь, впрочем, уже грузные, уже отягощенные горючим и боенагрузкой, и оттого похожие на кошмарную помесь стрекозы – с беременным птеродактилем. Низина вокруг, лысая, как колено, по причине того, что вся биомасса шла на горючее, а далеко отходить было в лом, была буквально заставлена неровными рядами колесных и шагающих устройств, с кабинами и без, – те, что явно предназначались для действия без человеческого управления, – под седлом и без седла, но равно снабженные стволами или иными устройствами самого зловещего вида. И уже по самому краю, на самой периферии этой дикой выставки виднелись грузные, оплывающие книзу, как будто не в силах выдержать свой вес, Климатические Объемы, – по сути – одноразовые оперенные контейнеры с подогревом, окрашенные в то же серо-зелено-пятнистое, что и остальные образцы. На этом фоне хозяева, творцы и повелители смотрелись кучкой этакой живописной рвани, ветошью в сумке с серьезными инструментами, о которую Мастер вытер, невзначай и не глядя, руки, да и оставил среди дорогого железа. Впрочем, их тут было и не так уж много, поскольку основная часть располагалась по периметру, – по делу и на всякий случай, потому как автоматика – автоматикой, а ежели еще и свой глаз…

– По летучкам – как?

Ворохнулись хамелеоновы глаза, приоткрылась безгубая пасть, и оттуда прохрипело со скрипом:

– Один Большой Поводырь, его не разглядеть, он по виду – один к одному. Три – резервных, включаются по очереди при прекращения сигнала. По одному Малому – на десять голов, как всегда. Эти – при оружии. Три координатора, связь – через "Тень – вторую". Это на тот случай, ежели, как в прошлый раз, какое-нибудь фуфло на дорогу подкинут…

– Этот раз, – Данияль ухмыльнулся в стиле Богомола, – не тот раз. Размах другой.

– Размах другой, – сказало у Майкла под слоем пластика-имитатора на сосцевидном отростке, – а конец тот же будет. Легковат парнишка. Явно легковат. А стиль при этом дубовый.

– Ты, что ль? – Не разжимая зубов прозудел Островитянин. – Я уж думал, что отвлекся куда.

– Отвлекался. Там, внутри, никакой сигнал не проходит. Это тут… Не предусмотрели, как видишь. Впрочем, как и многое другое. Слушай, – валил бы ты оттуда, а?

– Ну?

– Ежели Постный просечет… Ежели Постный просек, говорю я тебе… Он может начать первым. Вы там как нарочно на убой собрались, так что будет вам… Сорок Первый напополам с Перл-Харбором. Хотя что это я, – это ж тоже сорок первый…

– Когда успел?

– Да ты знаешь, сколько времени вы там вошкаетесь? Без всякой причем маскировки? Шорох не то, что до Кирова, до Тихого океана докатился. Семейные, – они народ пуганый, и оттого нервный. Так что либо Постный, либо из них кто, либо все вместе… Вали-и.

– Рад бы. Да только фюрер пообещал мне, что я – непременно получу-таки свой репортаж. Так, говорит, получу, что мало ни капли не покажется. Прям при его персоне, в первых рядах буду.

– На белом коне, – хихикнуло в подушнике, – так что это не фюрер, а хан. Так вы там чего ждете-то?

– Каких-то габаритов. Хотя тут такие штуки есть, что куда там – габаритнее…

– Ты что там шипишь? – Подозрительно оглянулся на него один из подручных, успевший содрать с головы, – клочьями, приблизительно до середины шеи, – слой защитной массы. – Недоволен чем?

– Зу-убы, – оскалился во все тридцать два белоснежных Майкл, – как понервничаю, так ломить начинают, не знаю, куда и деваться… Вот веришь – нет, – к каким только врачам не показывался, какие только рентгены не делал, все говорят, что все нормально, а мне – хоть плачь…

– Не ссы, – презрительно скривился его собеседник, – все там будем. Причем ждать не замучаешься. – А потом осведомился деловым тоном. – Тебе, может, герыча? Самое то, – от зубов-то.

– Да нет, я как-нибудь того… Сам перемогусь.

– И то верно. Здоровей будешь, хоть и не надолго. А то гляди?

– Нет. Спасибо.

Скопище вокруг, уплотняясь и расширяясь, просто-напросто само собой приобретало черты некой организации и, в таком виде, мучительно напоминало Островитянину что-то Такое. Знакомое и незнакомое в одно и то же время. Потом тренированное подсознание, как и положено, сработало в штатном режиме и его осенило. Виданные когда-то давно кадры военной хроники года 1944, Южная Англия, полное сосредоточение войск перед Самым Длинным Днем, когда уже не нужно было бояться выбитой, обескровленной, изглоданной Люфтваффе, когда танки, амфибии, грузовики и транспортеры стояли вот так, колесо к колесу, трак – к траку и ось к оси, когда на аэродромах бесконечными рядами выстроились истребители, штурмовики, бомберы и транспортники, и снова бомберы и истребители, когда море с трудом вмещало от веку неслыханное количество железа, фаршированного человечьим мясом, когда… Не поле, не плац, не позиция, а просто какое-то Место, где в ожидании скорой погрузки впритык пребывают бесконечные стада убийственного железа. Так вот тут было очень, прямо-таки до крайности похоже. Только, скорее всего, этому стаду всего тогдашнего вермахта хватило бы на день-другой, – с половиной Рейха заодно.

– Вали, – проскрипело в сосцевидном отростке, – не теряй драгоценного времени…

– Сам вали, – не особенно любезно прозудел он в ответ, – авось как-нибудь…

– Вот кинут двухтонную семигерцевку, так будет тебе авось, понял?! В нынешних конфликтах не выживают. Никто. Даже авось стал подводить.

– Бригадир, – у меня тут "серебристые облака"…

– Точно?

– Очень похоже. Почти прямо на Юг, не сворачивая, скорость примерно восемьсот пятьдесят, должны пройти в двадцати верстах от нашей зоны контроля.

– Так. Готовность номер один. Сейчас буду, пока ничего не делай, будут сворачивать, – вали, не дожидайся, пока вопрутся в зону.

К сожалению, так оно и оказалось. По экрану новейшей радарной установки "Оймякон-23" с "холодными" антеннами ползла какая-то едва заметная рябь. Что-то похожее на дрожание теплого воздуха над шоссе, когда и в тени-то плюс тридцать три. Это могло бы сойти за погрешности работы аппаратуры, вот только аппаратура эта, – не давала погрешностей и тем более сбоев, а вот картина на экране, наоборот, была неплохо знакома как по описаниям, так и из клочков собственного опыта. Рябь деловито ползла по экрану, действительно – никуда не сворачивала, и это обозначало, что где-то там, в двадцати километрах за краем зоны ответственности, на очень большой высоте летит что-то, не отражающее радиолучей ни в одном из диапазонов и обладающее адаптивной аэродинамикой похлеще, чем у птиц. В большом количестве. В очень большом. Это был просто-напросто не его уровень компетенции. Впрочем, когда он связался с тем уровнем, ему после самого краткого обдумывания однозначно приказали ничего не делать, но "поглядывать там".

– Товарищ майор, докладывает четвертый, на экране множественные цели направлением с Севера, почти точно по пятидесятому меридиану, курс и высота постоянные, средняя скорость группы восемьсот пятьдесят, эшелонированы по высоте, малозаметные.

– Понял вас, четвертый, – и, после самого короткого времени, что потребовалось ему для того, чтобы вывести на экран картинку, смутившую прапорщика Лупу, добавил, – да, "серебристые облака". Боевая тревога.

Если уж откровенно, то на воздушно-космическую атаку Вероятного Противника нелепица на экране радарной установки "Факел-11" (умеющей, в случае чего, помимо основной антенны создавать дополнительные, из так называемой "замороженной плазмы") была похожа меньше всего. Совсем не похожа. Ни по каким параметрам. Не более, чем за три целых и пятнадцать сотых секунды проанализировав складывающуюся обстановку, он во-первых связался с оперативным дежурным ПВО округа, и запросил подтверждение от спутниковой группировки во-вторых. На всякий случай, потому что с этой стороны ничего существенного не ждал. И так ясно, что радиопротектированные, с адаптивной аэродинамикой и высокоэффективными двигателями какого-то холодного типа. Хотя, понятное дело, – не все. Даже отсюда видать.

Начальство отреагировало практически мгновенно. Ему было предписано огня не открывать, следить, сохраняя готовность номер один на протяжении двух часов, а потом переходить на "тройку".

– Данияль, – завопил выскочивший из какого-то проема на месте бывшей двери в оплывшем возвышении почвы, – там "серебристые облака"!

Глаза у него были, как у надувной совы, подключенной к дорожному компрессору, а сам он все пытался и никак не мог защелкнуть вовсе посторонний разъем на высотном костюме, так что Даниялю пришлось хорошенько встряхнуть его, чтоб придать речи некое подобие членораздельности:

– Там! С севера! Каша целая! Скоро будут тут! Километров шестьсот! И еще непонятно кто – с востока, только те совсем далеко!

Данияль, глянув на него с нестерпимым презрением, молча перекинул разъемы на обмундировке раздолбая по принадлежности и молча отвернулся. Больше всего ему хотелось в этот момент зажмуриться и с визгом засунуть голову под кровать, но вот этого-то как раз было нельзя. Совсем. Кроме того, минут пятнадцать у него было по-всякому.

За это время предстояло, перво-наперво, направить к "серебристым облакам" встречную волну, потому что если у них есть баллистические, то рубежа атаки они достигнут через четверть часа, а еще через три минуты беспокоиться будет уже не о чем, и надо во что бы то ни стало сорвать выход на этот самый рубеж, – и, разумеется, сам пуск.

Нулевую готовность ПВО – это два, причем операторов можно будет заранее списывать, а это ох, как жаль.

За пятнадцать минут, которые есть, и еще минут пять-семь которые, – может быть! – удастся выгадать, надо поднять в воздух все, что летает и, соответственно, смыться самому со всеми, кроме операторов ПВО.

Наземную технику рассредоточить и потихоньку пускать вперед, потому что погрузить в транспорты уже не получится, а без разницы, где ее накроют, тут – или много севернее.

Народ, дисциплинированно собравшись попарно, приступил к облачению: минимальный налет тут составлял тридцать часов, но у большинства было куда больше. А еще – опыт увлекательных воздушных экспедиций в те страны, которые не в курсе.

– Мамочки, – прошептал вдруг онемевшими губами Майкл, разом вспомнив упоминание о "двухтонных-семигерцевых", а равным образом все, что слышал и помнил о тяжелых модификациях химических лазеров и облаках "тетриса", тоннах свернутых в спираль бездефектных нитей толщиной в микрон и электродинамических метателях, о тучах "кусачих мух", а главное, – что ГОВОРИЛИ, ГОВОРИЛИ ЖЕ ЕМУ, ДОЛБОЕБУ БРИТАНСКОМУ!!! – ну почему мне было не поступить так, как говорят умные люди? Хотя бы ради разнообразия?

Первой жертвой драматических событий этого дня стало село Татарские Косогоры, с постоянным населением семнадцать человек обоего полу, самому младшему из которых было пятьдесят три, четыре козы, шесть свиней, девять дворняг, около шестидесяти кур и переменного количества кошек, учесть которых было невозможно даже теоретически.

Можно сказать, ему была оказана особая честь, потому что угодил в него боеприпас особый, приспособленный для нанесения первого удара, ошеломляющего и неотвратимого, от которого нет спасенья. Вещь была совсем новая, дорогая, капризная и очень немногочисленная.

Нет, дело не в носителе: "Эспадрон – А" был хоть и новой, но вполне доведенной ракетой, избывшей все детские болезни. Ей просто не повезло, – Большой Поводырь, находившийся, как положено командиру, на лихом коне, са-амую малость позади самых задних, моментально засек колоссальный выплеск энергии гиперзвукового баллистического старта, расценил это в качестве события Высшего Приоритета и в доли секунды инициировал удар из тяжелой "лахудры" одного из подопечных, выбранного просто-напросто из соображений наиболее подходящей ориентации на момент сигнала. Дистанция была явно далековата для того, чтобы разнести двухтонный боеприпас вдребезги, кроме того, – убийственный импульс пришелся не вполне по цели, вроде как вскользь, но некоторое действие на него он все-таки оказал. Оптические датчики ракеты ослепли, а удар поляризованного тепла, в которое превратился луч, зацепив радиопрозрачный протектор, угодил в монокристаллическую антенну, почти полностью выведя ее из строя. А главное, – свихнулся "мозг" ракеты, кубический сантиметр тубулярного углерода, теоретически не боявшийся ни жара, ни холода, ни тряски, ни ЭМИ близкого ядерного взрыва, но все-таки не рассчитанный на такой комплекс воздействий, как в данном случае. Он не дал сигнала на самоликвидацию, так что ракета продолжила свой крестный путь по той траектории, которая вышла.

Надо сказать, что совершенная непредсказуемость пути, по которому "Эспадрон – А", равно как и другие члены семейства Эспадронов, – "М" и "С", – достигали цели, была их родовой чертой, своего рода изюминкой, делавшей их особенно опасными, но то, что изобразил этот экземпляр, было все-таки шедевром.

"Инициирующий" слой рефлектита, разогнавший ракету до нужной скорости, – выгорел, и теперь в дело вступил основной заряд, чистый восстановитель, горевший в гиперзвуковой струе атмосферного кислорода. Это давало сверхвысокоточной тактической ракете километров восемьдесят радиуса дополнительно, но теперь шашка твердого топлива, не думавшего гаснуть, несла начинку заодно с самоустранившимся от дел процессором приблизительно так же целеустремленно, как какая-нибудь шутиха для веселых праздничных фейерверков. Нарезая разудалую спираль, она двигалась сначала чуть вверх и примерно на два лаптя левее юго-юго запада, а потом нос ее опустился.

А потом ракета попала в село Татарские Косогоры. Тут программа сработала штатно, и боеголовка успешно рванула на высоте шести метров над поверхностью, освободив примерно двести мегаватт-часов энергии. Это ничего особенного: примерно столько содержится в солярке, достаточной для работы тысячесильного дизеля на протяжении одиннадцати суток с четвертью. Правда, у дизеля, – КПД, то да се, а тут вся работа была налицо, причем сразу. Очень-очень сразу. Если бы это изделие попало в какой-нибудь областной центр, в "спальный" микрорайон, число убитых могло бы достигнуть десяти-двадцати тысяч по меньшей мере.

По сути своей была боеголовка аккумулятором, накопительной батареей, специально разработанной для космической техники и основанной на новейшем техническом принципе, – "замороженной плазме", когда колоссальная температура системы компенсировалась еще более мощными кулоновскими силами, делая плазму – парадоксальным подобием твердого тела. Это позволило-таки обмануть неразрешимую проблему изоляции сверхплотных зарядов, создав, наконец, нечто вроде сверхаккумулятора. Вот только батарея по природе своей была идеально приспособлена для невесомости, а вот в тропосфере гравитацию приходилось активно компенсировать, поэтому снаряженная боеголовка потихоньку, злобно "светилась" микроволнами и – постепенно теряла энергию. Это, помимо прочего, было серьезным неудобством, но ведь и преимущества нужно учитывать!

Потеряв связность, заряд начал стремительно терять свою парадоксальную структурность, переходя в хаотическое состояние, но произошло это все-таки не сразу, превратив вспышку в подобие огненного спрута, протянувшего ветви-щупольца ко всему, что мало-мальски поднималось над поверхностью земли. Дома, сараи и деревенские уборные, деревья и покосившиеся серые столбы вспыхнули, как облитые бензином, безоблачное небо прорезали целые заросли молний, а следом пришла ударная волна, превратившая ту часть старого села, которая окружала бывшую ярмарочную площадь, во взвихренный на десятки метров в высоту пылающий мусор. Испарилась угодившая прямо в эпицентр коза Гюльчатай, щипавшая тут плешивый, как облезлая шкура, ползучий горец, погас свет, а "тарелки" спутниковых антенн, торчавшие над холмами по ту сторону Учума, раскалились почти добела, непонятным образом спалив даже неработающие телевизоры. Старая Валия, ничего не видевшая вот уже четыре года в связи с тем, что не пожелала идти к доктору, – потому что на все воля Аллаха, – на миг увидала ослепительный свет и в тему изрекла:

– Ва, Алла, Алла…

Равиля Масягутова, гостившего у деда Девоншея и изнывавшего от невозможности сотворить какую-нибудь шкоду, скинуло с мотоцикла: сначала он почуял, как что-то огладило жаром его спину, потом, – как куст крыжовника, налетевший на него, словно вихрь, прошелся по его животу всеми своими колючками, а потом столь же внезапно возникшая перед носом трава обожгла его физиономию.

Над поверженным селением величаво, со зловещей медлительностью восставал бешено клубящийся дымный гриб диаметром метров полтораста-двести.

Характерной особенностью любой принципиально новой военной техники является то, что пользоваться ею в бою никто не умеет. Не то, чтобы не знали, как целиться или на что нажимать, этому как раз научиться недолго, а – отсутствует то, что называется тактикой и стратегией. Потому как что бы там ни говорили военные, а тактика – это производная от применяемого вооружения. Шрапнель с пулеметами живо отучили европейские армии от дурной блажи, – ходить в атаку строем, хотя отдельные попытки молодецких атак неуклонно предпринимались еще лет двадцать. То, во что превращается бой при помощи новых образцов техники, очень напоминает математические сценарии так и не состоявшейся атомной войны: какие бы хитроумные ходы ни предпринимались генералами вначале, очень скоро все сведется к судорожным попыткам как можно быстрее влепить в супостата все, что еще уцелело. Или – сценарий драки "до победного конца" между людьми, драться вовсе не обученными, без разницы. Действо убогое, омерзительное, но, порой, куда более кровавое, чем бой за звание чемпиона мира в тяжелом весе по боям без правил. В данном случае, правда, присутствовала одна поправочка, нюансик, мелочишка, которую участники междоусобицы дружно предусмотрели, парадоксальным образом вовсе не задумываясь о том, к чему это приведет.

Речь идет о программах тактических автоматов, ролью которых была координация боя.

Из одновременного действия двух этих обстоятельств получился недурной гибрид.

Когда оружие вашего визави обладает примерно той же дальнобойностью и точностью, что и у вас, естественным побуждением и категорическим императивом при желании уцелеть является попытка успеть первым. "Погонщикам" равно чужды были как естественные побуждения, так и чувство самосохранения, но зато программа их имела целую иерархию Приоритетов. Одним из первых являлось немедленное уничтожение того, что может немедленно уничтожить тебя. От тяжелых фотодинамических систем в ту ясную, как на грех, погоду, когда видимость – миллион на миллион, увернуться нельзя. Можно только выдержать, что проблематично, или закрыться, для чего нужно иметь чем. Автоматы, летевшие с Севера, выпустили целую тучу ракет воздушного боя и универсальных ракетных снарядов с расстояния, превышавшего радиус действия "лахудр", после чего, опустевшие, выдвинулись вперед, прикрывая коллег, волочивших тяжелые "карандаши" по три с половиной метра длиной, в такую вот погоду способные прожечь насквозь, через все палубы, авианосец. Те, что сами по себе были снарядами, приготовились к последнему, смертоубийственному рывку к цели. Те "летучки", которые успел поднять Данияль, имели сходные тактические программы, но с самого начала летели без всякого порядка, поскольку поднимали их в спешке. Зато и было их гораздо, гораздо больше. Если говорить военно-канцелярским языком, то, опоздав по стратегическому развертыванию, он значительно превосходил противника в силах и средствах первого эшелона: дело в том, что его визави, будучи неизмеримо более богатым и изощренным, не больно-то готовился к классическим боевым действиям. Не его это были стиль и метод, не ожидал он ничего столь примитивно-первобытного как полномасштабный сухопутный бой, не вкладывался в массовую армию.

Когда расстояние между флотами достигло двадцати – двадцати пяти километров, небо беззвучно полыхнуло десятками вспышек от разнокалиберной летающей нечисти, одновременно угодившей под сотни перекрещивающихся тераваттных импульсов, в доли мгновения раскалившейся до тысяч градусов, испотрошенной, изломанной, частично испарившейся, окруженной огненными облаками от распыленного фотодинамическим ударом горючего.

Стратегия, – есть продолжение географии, и поэтому можно смело утверждать, что жителям Поволжья стратегически повезло: времена, векторы и скорости в этот день сложились таким образом, что основные события развернулись все-таки над водохранилищем. Спустя считанные секунды после квантового удара своих целей достигли заранее выпущенные гиперзвуковые снаряды, и небо полыхнуло уже по-настоящему, облаками "тетриса", жирными мазками высших спиртов, тучами керамических стержней, соединенных бездефектными нитями, белесыми разводами подожженных "лахудр" превратившихся в подобие бешено мечущихся ракет. Некоторые из них, впрочем, без изысков, попросту взорвались с силой примерно полутонных авиабомб. Вниз, на землю, на воду, на случайных рыбаков и отдыхающих в прогулочных суденышках обрушились тяжелые, рвущие душу раскаты стэксовых стокилограммовок, ливень тяжелых осколков и остатки от превращенных в ветошь "летучек" двух крупнейших в послевоенной истории воздушных флотов, столкнувшихся в рамках одного воздушного боя.

XXXV

Натянув комбинезон, Майкл стремглав кинулся к первой попавшейся, – без затей, – "камбале", в которой проем десантного отсека уже начал задвигаться, тигриным прыжком метнулся в сужающуюся щель, упал животом на край, и вторым рывком забросил тело внутрь. К этому моменту машина уже свистела и шипела, как целый выводок злющих кобр, и почти сразу же, едва дождавшись закрытия люка, как-то боком, косо пошла вверх, изо всех сил стремясь оказаться подальше отсюда, когда НАЧНЕТСЯ, и стараясь только избежать столкновений, потому что в воздухе на этот чувствительный момент было довольно густо. Он не послал к черту все эти приключения по единственной причине: что-то подсказало ему, что пешком смотаться отсюда на сколько-нибудь приемлемое расстояние он попросту не успеет. Они успели уйти метров на семьсот-восемьсот вверх-вбок, когда это таки случилось. Проклятый скотовод накаркал, и все началось именно так, как он предполагал: над давешним плацем мигнуло, очертания всего, что находилось внизу, на доли мгновения расплылись, ровные плоскости взлетных полос на миг пошли тяжелой волной, тут же лопнув, будто бумажные полоски, а потом все скрыли облака чудовищных взрывов. Несколько машин, отставших от их собственной всего-то на две-три сотни метров, внезапно дрогнули, накренились и косо врезались в настигающую их тучу. Умница-пилот, мгновенно сообразив, что расстояние – оно и есть расстояние, прекратил набор высоты и на полной скорости резал теперь по горизонтали, так, что винтомоторная группа выла на нестерпимой, режущей, почти ультразвуковой ноте, от которой ныли зубы и ломило виски. А потом по ним шарахнуло. Все-таки тот, кто гнался за ними, был вдвое быстрее, и догнал. По машине врезало, как гигантской кувалдой, и в считанный миг, пока сознание не померкло, ему показалось, что внутренности его взболтались, а сердце – замерло. Потом, – очень быстро, – помрачение прошло, но дышать было нечем, сердце не билось, в глазах снова начало темнеть и он понял, – теперь уже с концами. Его хватило только на то, чтобы почти судорожным движением вскочить – и с размаху грянуться брюхом на чью-то голову в нелепо-претенциозном шлеме. Сердце болезненно ворохнулось, подумало, и забилось вновь, часто-часто, как и полагалось в сложившейся ситуации. "Камбала" летела как-то боком, моторы – выли, а вот фигуры в пилотских креслах – безжизненно болтались, словно парни были без памяти или откровенно убиты.

Он приподнялся на четвереньки, привстал, и не то – прыгнул, не то – нырнул вперед, к ним. Впоследствии Майкл любил говорить, что это было самым трудным делом в его жизни. Хрипя, он присел над беспамятными и быстро-быстро, по-боксерски врезал и тому, и другому под ложечку. И схватился за ручку. Человек в правом кресле с хрипом выгнулся, ловя воздух широко разинутым ртом, открыл ничего не соображающие глаза, а потом его обильно вырвало.

Майкл был еще тем пилотом, но одно, случайно застрявшее у него в памяти по совершенно вроде бы посторонней книжке "Возлюбивший Войну", он знал твердо: штурвал от себя – вниз, на себя – вверх. Оставалось только надеяться, что справедливость этих истин распространяется и на эту вот ручку, а то, что годилось для "летающей крепости", сойдет и для этой вот каракатицы. Он держал ее так, будто это очень крупная ядовитая змея, которая уже кинулась было, но он, однако же, умудрился ухватить ее за шею, перед глазами плавали лиловые пятна, и он все время шмыгал носом, не отдавая себе отчета в том, что делает, потом – демократично утер его тылом ладони и отчасти предплечьем, и увидел, что это кровь, частыми каплями падающая у него из ноздрей. Потом железная длань вырвала рукоятку у него из рук, а повернувшись, Майкл увидел несколько плавающие, но все-таки профессиональные глаза Правого, который точно так же шмыгал носом и утирал кровь кулаком. Некоторое время пилот вел машину по прямой, а потом зачем-то заложил широкий вираж, хотя запросто мог бы развернуться прямо на месте.

Надо признать, что зрелище бывшей (очень давно, – если считать по эпохам) гордости отечественного автопрома, изглоданной собственным хищным потомством до тени некогда бывшего, было и печальным и мрачным, и даже каким-то мерзким, но теперь, после бомбардировки, внизу расстилалась жуткая помесь лунного пейзажа – с помойкой. Изглоданные, с выжранной на две трети арматурой, стены повалились и рассыпались, кое-где почти что в песок, зато обширные пустоты, образовавшиеся на месте бывших коммуникаций, – провалились, образовав подобие гигантских оврагов и воронок, в которые обрушилось то, что пришлось наверху. После семигерцевых двухтонок контейнеры с "тетрисом" и орбитальные батарейки были, в общем-то, почти и вовсе ни к чему, – но кто ж это задумывается над такими вопросами, – в подобных-то случаях? Больше всего то, что осталось, с высоты напоминало город из песка, трудолюбиво выстроенный детишками в песочнице, на который какой-то злой шалун вылил с размаху ведро воды.

Встречный бой, в общем, достиг своей цели, многократно ослабив удар по бывшему комплексу, но и того, что добралось-таки, долетело, доковыляло, хватило выше головы, и придись оно не на пустое, – ну, почти, – место, из всей изготовившейся к броску армады не уцелело бы, пожалуй, ничего. Вспомнив о своих репортерских обязанностях, Майкл активировал камеру, – без особой надежды на то, что и ей удалось выжить в солитоне, рассчитанном на поражение людей, укрывшихся, скажем, на шестидесятиметровой глубине в метро. Подробностей невооруженным глазом отсюда было не видать, и не очень-то хотелось их, эти подробности видеть, но общее впечатление было таково, что все, не успевшее убраться подальше, – а не успело, надо сказать, на удивление мало, – было, скорее, смято, раздавлено, поломано, нежели разлетелось вдребезги. Больше всего пострадали "климатические объемы", по понятным причинам назначенные к вылету в последнюю очередь, и по большей части пустые, поскольку потенциальная начинка отправилась на север своим ходом, – просто так, без особых расчетов, без мыслей насчет шествия колонной по населенной местности и форсирования водохранилища, потому что все остальное показалось и еще хуже. Так или иначе, – тут не шевелилось ничего, чуть ли ни хуже, чем в эпицентре атомного взрыва, столь же жизнеутверждающая картина.

Данияль Аризиев во главе "основных", своей Старой Гвардии, вылетел сразу же вслед за автоматами, на сверхзвуковых машинах, так что уж они-то с места инцидента успели уйти поголовно все. Войны не бывает без жертв, и все планы рушатся, соприкоснувшись с волей противника, но не удалось сделать дело красиво, не получилось упасть на презренного врага неотразимо, словно меч Пророка, и сердце Бейбарса было полно горечи. За это кто-то непременно должен был ответить, и лицо его, напоминавшее морду злого насекомого и личину злобного робота голливудских фильмов одновременно, сейчас было воистину мрачно, как у ангела Азраила.

Он, понятно, вовсе не был так легковесен, как мнили скрытые недоброжелатели окрест: убежденный, что все люди одинаковы и склонны к реализации самых очевидных схем, маскируя их хитрыми финтами, решил, что Постный должен бывать в Кирове только наездами, а основную и запасную ставку, – чисто инстинктивно расположит на крайнем юге и на крайнем севере исконной своей вотчины. Для проверки этого соображения в указанных местах проводилась агентурная разведка, – не столь сложная, поскольку Постный обзавелся поистине рекордным числом недоброжелателей, в том числе и среди приближенных. Вятские Поляны – и вовсе захолустный Подосиновец, на севере. Кандидатура Малмыжа, Сосновки и станции Луза при тщательной проверке отпали. Удар предполагалось нанести в тот момент, когда придет сигнал, что Постный – в таком-то из двух пунктов, а главное – надолго. Или – надолго, но в каком-то третьем месте. Потом сигнал прошел, и Бейбарс размахнулся, но вот тот вариант, что враг, будучи слабее, все-таки начнет первым, он как-то из анализа исключил. Это бывает, и не ему чета люди поскальзывались на подобного рода рациональных выкладках, и тогда им только едва-едва удавалось устоять на ногах. Потом прошел другой сигнал, из которого он узнал, с какого именно пункта Постный командует своими ратями.

Спираль сделала огромный виток, и теперь снова, как великие сотни лет тому назад, победить – значило прежде всего повергнуть или же захватить в плен вождя вражеского клана, уничтожение его бойцов – было гораздо, гораздо худшим и почти бессмысленным вариантом, а больше никаких вариантов не было. В прошлое ушли времена, когда почти всего можно было добиться колоссальным материальным ущербом, нанесенным вооруженным силам, промышленной базе и инфраструктуре супостата: уцелевший после самого вроде бы страшного разгрома вожак с узкой группой отборных приближенных из числа специалистов, мог, в самый короткий срок восстановить свой потенциал почти до исходных масштабов. Поэтому, когда разборки переходили в горячую стадию, удар был направлен прежде всего на уничтожение людей. На старинный городок Вятские Поляны в самом начале обрушилось не пять гармонитных двухтонок, как на Заводской район Тольятти, а девятнадцать, причем довольно равномерно, с очень малой кучностью, так что большая часть населения погибла, даже не успев сообразить, что же именно произошло. По сути, – город был мгновенно убит. Солитонная волна длиной 47,3 метра несла колоссальную энергию и, способная проникать через любые преграды, преодолевала огромные расстояния. Там, где строения находились достаточно далеко от взрывов, они не были стерты с лица земли, волна только обламывала верхние этажи, сбрасывала балконы, рассыпала неряшливыми грудами бревен старые срубы, покрывала трещинами кирпичные стены и карточными домиками складывала панельные дома, – но убивала практически всегда. С перекосившейся, осевшей железнодорожной насыпи разломанными спичечными коробками свалились, сползли вагоны, опрокинулись новенькие комбинированные электровозы, а на непонятно, какой игрой хаотических сил устоявшем вновь построенном здании станции, у касс, рядом, на перроне, лежали тела тех, кого смерть застигла на ходу, за стойкой закусочной, с молотком в руке у колесной пары, рядом с детской коляской, в которой вытянулся мертвый младенец. А вниз по Вятке, уже лет пять как обретшей прежнюю чистоту, густо поплыла вверх брюхом оглушенная рыба. Так было начато в тот день, и сходным образом начинали впредь, когда на краю остановиться все-таки не удавалось. Потом, – без затей, – прилетел "тетрис" упаковками по тонне, и после этого город превратился в почти нацело стертые с лица земли, пылающие развалины. Следует ли даже говорить при таких обстоятельствах, что Постникова-"Постного"-то среди пострадавших как раз и не оказалось, потому что он смотался в неизвестном направлении сразу же, как только узнал, что его превентивная акция не дала полноценного успеха. Вот как узнал, – так сразу и забил на все и всяческое командование дальнейшими боевыми действиями. Тихонечко улетел в гордом одиночестве на маленьком самолетике километров за сорок, самолетик замаскировал, пилота пристрелил в спину, а сам пересел на архаичный велосипедик, – и уехал в глухую лесную деревушку, к бабушке, пить полезнейшее для здоровья козье молоко и ловить по утренней зоре рыбку. Этого, вообще говоря, никто не знал в точности, но предположить было можно, а до расчетливых ребят, хитроумно предоставивших двум одиозным лидерам возможность устранить друг друга собственными руками, начало доходить, что они перестарались в своем настойчивом желании воевать непременно чужими руками, так что за остатки Бейбарсовой армады дружно взялись буквально все.

К этому моменту силовая составляющая государства, кланов, мощных кондоминиумов в значительной мере срослась воедино, образуя, порой, необыкновенно причудливые, исполненные противоречий сочетания, но у них было достаточно времени, чтобы самые острые из противоречий сгладились, нестыкуемые, вроде бы, части – попритерлись, и, нелепая с виду, новая система обрела известную работоспособность. Так, например, ПВО Приволжского военного округа с дивной оперативностью объединила усилия с батареями, подчиненными татарской "семье", так называемым "казанским", по факту бывшими составной частью системы ПВО, – только с известной мерой автономности. С формальной точки зрения это осуществлялось на так уж и сложно: офицеры и прапорщики, целенаправленно внедренные в армию крупными и устойчивыми "семьями", изволили служить поблизости от дома, контролируя условленные структуры вооруженных сил, в определенных, заранее оговоренных рамках слушаясь высшего начальства, – вот и все. Об этом все знали, но дружно закрывали глаза, потому что по-другому было бы ку-уда хуже. Вот эти-то гибридные структуры, вот только что пропустившие широкий фронт "серебристых облаков" с севера – на юг, теперь с неистовой яростью вцепились в брюхо и затылок тому, что еще уцелело от флота, следующего в противоположном направлении. Стационарные ЛЗУ. Срочно выдвинутые и развернутые на пути следования ЗРК на колесном ходу. Громоздкие многоствольные установки электромагнитных и электротермических метателей, состоявшие аж из четырех машин: собственно орудия, в расчехленном виде несколько напоминавшего ракетную установку залпового огня, командной машины, фургона с боеприпасами и еще одного, еще более громоздкого фургона, – с "ЭХГ-5000" и батареей сверхконденсаторов. Летающие и аэромобильные батареи ЗРК и ЗЛК на конвертопланах и тяжелых "камбалах". В небе было взорвано почти одновременно около сотни БЭИ вроде "Пика" и аналогичных, потом подтянулись перехватчики, получившие одинаковый, вполне конкретный и категорический приказ: стоять насмерть и отстоять любимый Киров любой ценой. К шапочному разбору пожаловали любопытствующие с Урала и даже случайно оказавшиеся поблизости экскурсанты из БЖЗ. У этих – обозначилась совершенно особая роль: каким-то непонятным способом они обнаруживали и указывали тех, кто был далеко, в стороне и пытался спастись бегством.

Многостволки – выпускали свои гиперзвуковые снаряды по два, симметрично, чтобы избежать раскачки, – но очень быстро один за другим, почти как пулемет, так что залп сливался в один долгий, ревущий раскат совершенно нестерпимой громкости. Снаряды наводились довольно точно и способны были корректировать себя на цель за счет рулей и маленьких маневровых двигателей.

"Аллах, – думал про себя Рафик Малеев, обхватив голову руками, вжав ее в колени и раскачиваясь, как от мучительной боли, – и почему писаки мнили, что электрическая пушка будет бесшумной?" На голове у него был сплошной шлем, закрывавший от звука не только уши, но и почти всю голову целиком, но и он практически не помогал: взбесившийся звук доставал до ушей через тело так, что в глазах плавали темные пятна, даже здесь, в ста пятидесяти метрах от проклятой пушки, извергающей в небо многометровые языки ослепительно, нестерпимо для глаз сияющего пламени. Маскировать подобный фейерверк даже и не пытались по бессмысленности затеи: предполагалось, что супостата просто не останется, а тому, что останется, будет попросту не до расстрелявшей боеприпасы батареи. В общем, – все, как всегда.

А вот теперь, – все-таки бегом, выкатить контейнер, – подкатить контейнер, отсоединить разъем. Откатить контейнер, – подкатить контейнер, соединить разъем. Проверить заряд батареи конденсаторов. Бегом на прежнее место, – и в яму, рядом с такими же, как он сам, вжать физиономию в колени, открыть рот, обхватить голову руками в напрасной попытке защититься от звука, – и нажать спуск. На все – про все три минуты, гоняли без дураков, как сидоровых коз. Теперь – ждать, когда мудрая автоматика сочтет, что приказ выполнять уже пора, ждать, и все равно оно начнется внезапно, так, что дернешься в удержанном порыве подпрыгнуть: РГА!!! РГА!!! РГА-ГА-ГА-ГАГАГАГА!!!!!! Пока не вылетят все тридцать пять боевых элементов с тридцать шестым – погонщиком, призванным определиться с целями и распределить их между тремя с половиной десятками подопечных, все за десять-пятнадцать секунд сумасшедшего полета. Двумя залпами из этого неуклюжего агрегата, прозванного почему-то "бешеным огурцом", в Анголе было сбито девятнадцать юаровских "миражей" разом, – все, что находились на тот момент в небе. Неопытные зенитчики перестраховались, хватило бы и одного залпа, но на наивных юаровцев и это произвело такое впечатление, что война после этого довольно быстро стихла как-то сама собой. Понятное дело, – с необходимым результатом.

– Ну он какой? Ну?!

– Голодранец! Мудак! Чурка тупорылый!

– Это понятно!!! Ты скажи лучше, где его слабое место, как нам порадикальнее разобраться с его выводком! Думай, черт бы тебя побрал, думай!!!

– Да не тряси меня!!! И без того калган ломит, как с похмелюги, так еще он последние мозги вытряхивает! М-м-м… – он стиснул голову, как будто пытаясь выдавить из нее никак не дающееся решение, – ведь было же, было же что-то такое… простое и на поверхности!

– Там рать прет, как в сорок первом, а у него – миг-греня разыгралась! Тетя Фима женскими болезнями заразила, пар-разита!

– М-м-м…

– И ведь самое говно! Расплодники волокут для "клопов" и "слепней", х-хренову тучу, а там и одного такого хватит, чтоб целый город вымер…

– Голодранец, голодранец, голодранец…

– З-заело, что ль?! Гос-споди! Ведь самое ж говно, говорю, наплодили! Ползучие мины по три кило стэкса! "Пауков" полевых моделей. Саперных "УСА-3". Штук двести "ишаков" с фугасными огнеметами по четыре тяжелых заряда на брата! И бог весть сколько автоматических самоходок с УСС калибром от 5,45 и до 37 включительно! А главное – "Погонщики" с "УС-15" в башке, запрограммированные на маскировку и скрытое передвижение всего этого добра с то-онким учетом тактической обстановки, а на того же "ишака", когда заляжет, наступить можно, не заметив! А еще…

– З-заткнись!!! Причитает тут, как баба! Надоело! Так, го-ло-дра-нэц-с-с… К чему это, бишь, я? А-а-а-а! Ага-а-а-а!!!

– Чего? Ну, – чего?

– Так ведь голодранец он!!! Богатств не стяжал!

– Ну?!!!

– Так что чистых элементов у него – тю-тю-у. Кот нарыдал. На катализаторы к защитным насадкам, – нипочем не хватит, так? Так! Тем более, что на такую армаду! Во!

– Поподробнее, пожалуйста…

– Ну, брат… Да мы у всей его техники генераторы – в два счета потравим!

– Гений. С этим, как говорится, ничего не поделаешь.

– Да х-хватит тебе! Достал.

– Да нет, к чему? Что есть, то, как говорится, не вырубишь топором. А уж скромён, скромён-то до чего!

– А потом ему стало совсем плохо. Жаловался-жаловался, что темнеет в глазах, – да и ослеп напрочь. Крутил головой, да спрашивал, сколько до земли. Тихо-онечко вниз вел, пока не приткнул машину…

Правый хрипел, все время спрашивал, как далеко осталось до земли, начал нести какую-то околесицу на смеси русского с татарским, но упорно не отдавал ручку, пока не притер здоровенную, на восемь тонн полезной нагрузки "камбалу" к заливному лужку, вырубил ток и только потом отрубился окончательно сам. Сначала он вздрагивал, проводил рукой в пижонской расписной перчатке по незрячим глазам, как будто в попытке стереть с них невидимую пелену, а бормотание его стало уж вовсе бессвязным, негромким и монотонным, как звук ручной мельницы. Потом он только хрипел и вздрагивал. Среди тех, кто оказался в одной машине с Островитянином, пришло в сознание еще человек десять, из них способными кое-как двигаться помимо него оказалось четверо. Машина, накренясь, лежала на лугу, метрах в двухстах протекала какая-то немудрящая речка, а до изгиба проселочной дороги было и вовсе рукой подать, – метров сорок. Тут же паслись разномастные коровенки, искоса поглядывал в их сторону пастух в кирзачах и с кнутом, а выше по склону холма высыпали беспорядочной толпой разноцветные дома какой-то деревушки. И вообще картина складывалась настолько мирная, что глаз отказывался верить, а сознание не принимало: после виданного казалось, что и везде, по всей округе, по всей стране, по всей Земле клубятся облака от взрывов, а среди пылающих развалин лежат мириады трупов тех, кто даже не успел ничего понять, и что это живых – не осталось, не могло остаться после того, свидетелем чему оказался лично он. И остальные, те, кто мог, выбравшись, смотрели на эту картину с молчаливым недоверием, как на мираж с райскими садами посреди рэга Армадрор в Сахаре. Кто-то привычно полез за "комбатом", но Майкл, оборотившись к нему по-кабаньи, всем телом, проскрипел:

– Брось! Ты уверен, что твой звонок дойдет до того адресата, который нужен? Все равно отвоевались, так что этому вашему фюреру сейчас точно не до вас…

– Ты кого это ты фюрером назвал, пидор? – С трудом поднял голову один из уцелевших. – Да я тебе…

– Кончай, Синяк, – остановил его еще один, крупный и белобрысый, – нашел время…

Так они сидели, не в силах и не решаясь куда-либо двинуться, а потом за ухом у Майкла пискнул вызов.

Что-то скользнуло в высокой траве, пригибая ее, и – замерло, как мимолетное дуновение легкого ветерка. Светка нипочем на обратила бы внимания, когда бы не гуси, – они всполошились, задрали головы и начали немилосердно орать. Здоровенный, злющий вожак полез на берег и, растопырив крылья для того, чтобы казаться еще больше и страшнее, наклонившись вперед, с грозным шипением полез / Агрессия, представляющая собой потенциальную опасность в случае непосредственного контакта. Приоритет – единица, в данной ситуации – наивысший./ в осоку. И тогда его ударило в основание шеи, как топором, буквально перерубив пополам, так, что в воздух взвилось облачко пуха и бурый кровавый туман. Звук, резкий, отрывистый и острый, был такой, что зазвенело в ушах. И тут же /Объекты, аналогичные проявившему агрессию, приоритет – одна единица, в данной ситуации – наивысший./, вслед, – Бах!!! Бах!!! – все с той же беспощадной меткостью ударило по остальным гусям, что полезли на берег вслед за вожаком, так же деля их на куски и разрывая в клочья, отделяя кости – от плоти, а плоть – от взвихренного пуха и перьев.

– В-витька, – тихонько позвала она брата, – ш-што это?

Витька, доселе занятый серьезным делом, – поиском трубочников на подводных корягах, разом притихнув, почти что на одних руках выполз на илистый берег. Теперь вроде-бы-как-ветерки пробегали по высокой траве заливного луга, по куге мелких болот то и дело, достигали полосы песка над самым обрывом – и замирали в траве. Брат как-то боком, крадучись /Объект не располагает потенциально опасным вооружением. Темп и направление движения не свидетельствуют о направленной агрессии. Приоритет – ноль единиц./ двинулся вперед, и тогда из травы вдруг поднялась, плавно вытягиваясь все выше и выше над травой и тихонько тарахтя тусклыми звеньями членистого тела, гигантская змея с головой в форме двояковыпуклой линзы диаметром сантиметров тридцать, с множеством разноцветных объективов по краям. На миг Витька встретился взглядом с Погонщиком и замер, перебирая на одном месте тонкими, облепленными илом ногами. Светка, наполовину спрятавшись за ствол толстой ивы /Объект с признаками деятельности, направленной на маскировку с использованием элементов рельефа местности. Потенциально опасное вооружение отсутствует. Признаков агрессии не наблюдается. Условный ситуационный приоритет./ каким-то инстинктом почувствовала, что нужно молчать и теперь тряслась, запихав в рот пальцы обеих рук. /Для выполнения базового задания приоритетным является движение в указанном направлении. Смещение по направлению к водной преграде второго эшелона./ И тогда на холмах над берегом возникли те, кто при всем желании не мог бы спрятаться в траве. Маленький, очень похожий на настоящий, танк, только на множестве членистых ножек вместо гусениц, на миг замер, противно шевеля тонкими металлическими щупальцами, и уверенно двинулся к реке, но он был только первым по счету, двигаясь в вершине тупого угла, которым двигались ему подобные, и скоро их показалось на этих склонах видимо-невидимо. Черный, как сатана, бугай Зык, дотоле мирно пережевывавший свою жвачку в тени кустов, поднял голову и раздул ноздри. Буйный, как, впрочем, это и положено быку, он пользовался особенно дурной репутацией: от матери, хитрой симменталки Чернухи, ему волей какого-то случая досталась толика ума. Пожелав того, он ухитрялся притвориться, улучить момент, – да и сорваться с привязи, дать себе волюшку. Но сейчас гнев его был неподдельным, а низкий, переворачивающий внутренности рев – поистине страшным. Из-за него-то он и получил свое прозвище. Нагнув голову и выставив страшные рога, зверь покатился навстречу /Агрессия, представляющая собой потенциальную опасность в случае непосредственного контакта. Приоритет – одна единица, в данной ситуации – наивысший. Активное отражение атаки./ атакующей технике, угрожая вот-вот поддеть на рога примерно метровой ширины автомат. Бах!!! – отрывисто рявкнул калибр 37мм, и в теле быка образовалась сквозная дыра, в которую можно было бы просунуть руку. Бах!!! – и на траву рухнул Витька, который, наконец-то очнувшись, пустился было наутек /Объект проявил активность, позволяющую отнести его к категории "курьер". Угроза выполнению установки на скрытный характер движения. Приоритет одна единица. Активное пресечение перемещения./, но успел пробежать только несколько шагов, когда пуля калибра 12,7мм оторвала ему руку вместе с плечевым суставом. Пьяный пастух, разбуженный стрельбой, высунулся из шалаша, откуда до этого момента торчали только его ноги в кирзовых сапогах, и заорал:

– Эй! Ты штой-то, а!? Чого…

/Объект подает акустические сигналы. Угроза выполнению установки на скрытный характер движения. Приоритет одна единица, наивысший. Активное пресечение деятельности./

Бах!!!

Программа Погонщика носила достаточно гуманный характер: потенциальной угрозе выполнению установки на скрытный характер движения, – т. е. наличию свидетелей, – приоритет придавался условный, не требующий активного воздействия. Светка уцелела.

– Товарищи! Перед вами ставится боевая задача занять оборону по западному берегу реки Желтая, остановить продвижение противника в северо-западном направлении и уничтожить его на рубеже Желтая – Кабаний Лог – опушка Рашкинской рощи…

Вот он говорил правильные слова, так, как его учили, как он привык, – только поэтому, собственно, и получалось. Потому что ставить реальную боевую задачу собранным с бору по сосенке силам, – в самой середине России! – в мирное время! – в восьмидесятые годы двадцатого столетия! – это ж было нелепо, немыслимо, невозможно!!! Настолько, что он сам не верил, и ему, – кадровому военному!!! – не интеллигенту какому-нибудь, казалось, что это – не с ним, что это не он, и вовсе не его онемевшее, как от новокаина, чужое горло выталкивает привычные, но от этого еще более немыслимые слова, придуманные вовсе для другой обстановки. И все, как всегда, – самая сильная и боеспособная армия мира, – и это так, не кривя душой! – но срочно останавливать врага непременно придется со сводным отрядам из мальчишек – срочников и курсантов военных училищ… Черт его знает еще, – у всех в наличии шлемы, броники и, главное, современные комплекты ПХ? Или у половины, а комплекты – образца пятидесятых годов? И некогда проверить, и нет уверенности, что, даже если все окажется в порядке, это хоть чуть-чуть поможет против такого противника…

– … к оборудованию огневого рубежа-а – приступить!!! Командиры взводов – ко мне!!!

Надо хотя бы в меру возможного дать инструкцию, как НА САМОМ ДЕЛЕ держаться против такого противника, чтобы ДЕЙСТВИТЕЛЬНО удержаться, потому что… Потому что это даже подумать невозможно, что будет, если вся эта жуткая свора прорвется в райцентр – и дальше. Если бы еще знать, – как это, – стоять насмерть против такого врага… И, тяжело вздохнув, он начал:

– Противник, – смешанная группа боевых автоматов класса "А" и "Б", точный состав неизвестен, приблизительная численность – до нескольких сот единиц. Единственное, что тут хорошо, так это то, что их наступление проводится вовсе без воздушной разведки, потому что все, что может летать, ушло на север, и теперь с ними разбираются… – Он замолчал, проглотил комок в горле и продолжил. – Мы тоже будем действовать без прикрытия с воздуха, временно. Временно! Предполагается, что атака будет предварена скрытым проникновением малоразмерных машин с целью разведки и широкомасштабной диверсии. Поэтому приказываю…

Заросли кустов – фугасным огнеметом, хлеб растет – к дьяволу хлеб, просто ранцевыми, заботливо сохраненными где-то огнеметами, а кое-где так попросту спичками, благо две недели стоит великая сушь, лесополоса в неудобном месте, – к дьяволу лесополосу… Пока еще есть время, если еще есть время, потому что если его нет совсем, то толку от принятых мер в лучшем случае чуть, а вот в худшем… В худшем будет еще хуже, потому что среди черной, засыпанной пеплом дымной гари видно не так, чтобы уж намного лучше, чем в высокой пшенице или прозрачной рощице.

– Вонючки, – где?

Вытирая пот со лба, из задних рядов посунулся командир Отдельного взвода химической защиты, оказавшийся под рукой буквально чудом, по дикому стечению обстоятельств, и подхваченный в последний момент.

– Есть чем задымить "зеленку"?

– Только "желтая"…

– Ладно. Вам же хуже. Будете работать в противогазах. Лейтенант Боровой!

– Я!

– Двадцать зарядов по сто, на всю длину посадок. И чтоб на равном расстоянии, а то знаю я вас. Выполнять!

– Есть!

– А чего стоишь!

– Тип взрывателя?

– А мне по херу!!! Чтоб рвануло одновременно и бегом! Марш!!!

Собранная с бору по сосенке часть действовала только с умеренной неразберихой и, в общем, лучше, чем он ожидал: захлопали гранатометы химиков и лесополосу затянуло мутно-желтым маревом, запах которого царапал горло и вызывал судорожный кашель даже здесь, метрах в трехстах: пакость, державшаяся в лесу часа два-три и незаменимая при движении по сильно пересеченной местности, чреватой засадой. Только тут смысл был совсем другой: надо было воспрепятствовать растеканию двух тонн "тетриса" до штатного объема, чтобы смесь получилась переобогащенная и он не рванул бы, как положено, а только пыхнул, дав всесжигающую высокотемпературную вспышку. По крайней мере, – по теории.

Саперы, похоже, тоже прониклись, поскольку находиться на самом переднем крае, без прикрытия, не лицом к непонятному врагу, а спиной, боком и вообще как придется, было откровенно жутко. Так что, – уж бог знает, как они выполнили его благое пожелание насчет размещения зарядов на равном расстоянии, – но доложили о выполнении неожиданно быстро.

– Давай!

Боровой нажал кнопку "комбата" и роща разом полыхнула бело-голубым, ацетиленовым пламенем, более, чем в три тысячи градусов, как будто разом истаяв в этом огне, и только те деревья, что оказались с краю, – вырвало с корнем, так, что они пылающими свечами пролетели по воздуху, сквозь сплошную завесу пепла и копоти, сотню метров. Зато те, что стояли посередине, – по большей части исчезли, как и не было, только кое-где высились истекающие серым дымом конические столбы, напоминающие обсосанные черно-оранжевые сосульки, да светились угли недогоревших пней.

Ну что ж, – остается надеяться, что облако испорошенного пепла успеет улечься раньше, чем начнется самое интересное.

Солдатики, полностью обряженные в ПХ нового образца, в тридцатипятиградусную жару рыли окопы, – по большей части по старинке, лопатками, – а злые, как дьяволы сержанты заставляли аккуратно снимать дерн и маскировать брустверы, и так же, как и их подчиненные не могли взять в толк, почему надо непременно работать в ПХ, потому что то один, то другой из ратников падал от теплового удара. Кое-где огонь тихой сапой добирался по траве до самых позиций, потрескивал, оставлял легкие дымки, и отползал назад, не сыскав себе достаточно пищи. Пшеница горела почти бездымным, невидимым на солнце пламенем, и видно было только, как по полю расползаются, сливаясь между собой, черные плеши, и страшно, почти нестерпимо пахло горелым хлебом и казалось, что именно так и должна пахнуть беда. Из-за поворота вывернулись сразу три грузовика, в кузовах которых, как дрова, были навалены "лахудры": нашелся умный человек, вытащил из ящиков, чтобы побольше вошло в кузов. Это давало шансы играть хотя бы вничью, хоть кое-когда. Глянув на позиции, майор только скривил рот и молча сплюнул: как и следовало ожидать, усилия по маскировке дали самый плачевный результат, так что жалкие укрепления были видна, как на ладони, – по крайней мере ему. Почти в самый последний момент на позиции свалился гражданский "МиК-4", выгрузил полтора десятка молчаливых зисменов, и на душе стало хоть немного легче. Это, – надо признать, – была помощь существенная, хотя, скорее всего, и недостаточная, и черт его знает, какая – смогла бы стать достаточной, и, Господи, ну почему же перед любым боем чувствуешь себя таким уязвимым и, наоборот, не можешь себе представить, что могло бы всерьез повредить такому врагу?

А у него, у половины личного состава, – одни АКМ, а значит, всей пользы от него, – отвлекать на себя внимание прущей вперед железной своры, потому что реального толку от их стрельбы будет шиш, да маленько. Так что реальное время, на протяжении которого они смогут продержаться, зависит только от одного, – разведает их супостат, или же напорется случайно. Старший среди зисменов, подойдя, козырнул по всем правилам, и сам, – на груди зловеще растопырилось Черное Железо, таящее в магазине полный комплект урановых пуль, морда безучастная настолько, что сразу видно, насколько человек не рассчитывает ни на что хорошее, – все как положено, в полном порядке.

– Давайте так: первый залп Черного Железа и послужит сигналом того, что атака уже началась, – майор, прикрыв глаза, согласно кивнул, – вот только мало нас, везде быть не сможем.

– А останется еще меньше.

– Мало останется. В смысле совсем.

Разговаривая, он непрерывно сканировал взглядом ту сторону, а потом, повторно козырнув, как будто это ритуальное действо могло ему помочь настроиться на что-то такое, тяжелой рысью убыл куда-то на левый фланг. Майора же, укрывшегося в неглубоком окопчике, одолевала вполне идиотская, но от этого не менее навязчивая мысль: за кем останется первый выстрел, да кто начнет первым? Мы – или они?

Бах! Словно в ответ на его мысли по-особому отрывисто, оглушительно рявкнуло Черное Железо, и тяжелая пуля, пронизав панцирь из плетеного бездефектного кварца, полыхнула адским пламенем в нутре у Малого Саперного Разведчика "РССМ-2", которого незнамо – как разглядел-таки один из зисменов. Выстрелил, стремглав вскочил и пулей метнулся в сторону, кубарем скатился под обрыв и очень вовремя, потому что воздух заныл, пропуская первые снаряды и на прежней его позиции вспухло чернобагровое облако "тетриса" от термобарических зарядов, выпущенных навесом, со скрытой позиции. И, – сразу же, как доской по всему телу, – ахнуло где-то справа, стэкс, ни с чем не спутаешь, там, где до окопов скрытно добралась ползучая мина. Механическое воинство применяло собственную, ни на что не похожую, да и просто немыслимую для любой человеческой армии тактику: поднимая черный прах, в поле зрения обороняющихся появлялись единичные автоматы, их немедленно уничтожали, открыв огонь с нескольких разных точек, а он – успевал засечь все эти позиции и навести на них не имеющий промаха навесной огонь. Несколько выручали в этом смысле "Лахудры", поскольку импульс все равно успевал быстрее, чем успевал доложить очередной разведчик, – вот только попадали по нему не всегда. Вследствие этого, как оно и следовало ожидать, "лахудры" довольно быстро оказались узурпированы зисменами, которые не промахивались вообще: на таком расстоянии импульс прожигал броню, превращая содержимое в ослепительно сияющий газ, фотогидравлический эффект буквально разбрызгивал начинку автомата, распыляя горючее пылающим облаком. Соответственно и ответный огонь велся преимущественно по ним, по тем, кого тщательно прячущиеся "погонщики" оценивали в качестве Высшего Приоритета. Эта "пешая" рать была предназначена не для борьбы с массовой армией, а, скорее, для чего-то вроде помеси городского боя с зачисткой местности, – вычленения Постного со товарищи из городской среды с последующей его добычей. Это – накладывало свой отпечаток на характер ее вооружения: довольно мощное, оно все-таки было приспособлено скорее для точечного поражения отдельных многочисленных объектов, нежели для массового поражения на большой площади. Данияль инстинктивно придерживался феодальных принципов в отношении к быдлу, хотя никогда не задумывался на эту тему специально и немало удивился бы, услыхав об этом.

Быдло нужно стричь. Быдло можно и нужно резать для острастки, если оно подвернется под горячую руку, и если этого нельзя избежать. В конце концов, – все мы люди, – для развлечения и из произвола. Но ни в коем случае – по небрежности. Это дурной тон и вообще неправильно. Поэтому, с поправкой на характерную для автоматов тактику и методу ведения боя, он развивался, скорее, по сценарию классической прямой атаки укрепленной позиции, но без артподготовки в ее классическом виде. На это попросту не хватило бы зарядов. Двоим зисменам "тетрис" до пузырей обжег спины, прямо сквозь ткань комбинезонов и куда более страшно, почти до кости, – шеи пониже шлема, когда они спешно меняли позиции. Третьему повезло куда меньше: он не сделал ошибки, очень своевременно покинув "свою" зону обстрела, а просто-напросто угодил в соседнюю, самый ее краешек, и поэтому ему сожгло лицо, обуглив даже некоторые кости, выжгло глазакрепленной позиции, без массовой артподготовки. у тему и удивлися, превратило в черные головешки кисти рук, и теперь он катался по земле, исходя розовой пеной из опаленных легких.

О том, что происходило с остальными, майору не хотелось даже думать, потому что думать было бесполезно, ибо ничего не меняло, отступать все равно было и нельзя, и бесполезно, как и не в последнюю четверть двадцатого века, ей-богу. Пока же неодушевленный враг неукоснительно разведывал их позиции и методично уничтожал сводную… бригаду? скупо отмеренными, считанными термобарическими зарядами, что выпускали "ишаки". Будь на той стороне хоть какая-нибудь воздушная разведка, им давно пришел бы конец, и стадо автоматов уже двигалось бы дальше, пройдя сквозь их позицию, как через пустое место. Будь у него хотя бы "СУБ" со всем, что к нему положено, враг потерял бы половину, не успев даже нанести им потерь… Но незачем думать о несбыточном, бой в его нынешнем виде приобрел совершенно неуправляемый характер.

Рядовой Буренин, ведомый, скорее, инстинктом самосохранения, прикрыл автомат – дерниной, а поверх "лахудры" – лег сам, с потрясающим артистизмом сыграв свой собственный труп, и выиграл, потому что ему придали нулевой приоритет, так что автоматическая танкетка УСС проковыляла мимо. Тогда он, доселе жаждавший всего-навсего уцелеть, вдруг, неожиданно для себя, с неимоверной, звериной ловкостью извернулся, ухватив "лахудру" и коварно выстрелил механизму прямо в корму, метров с пятнадцати, так, что разнес установку в клочья, и умудрился уцелеть при взрыве. Его прием – подхватили, и вообще не он один был такой умный, но некоторые остановились на первой его части.

У тактики, выработанной Погонщиком, при всех ее достоинствах был серьезный недостаток: она не была особенно быстрой, и в момент, когда ускорение движения вперед было определено в качестве Приоритета над дальнейшими попытками минимизации потерь, автоматы двинулись вперед всей массой, туда, где защитников практически не осталось. Это вылилось практически в снайперские поединки между уцелевшими зисменами и разнокалиберными автоматами УСС, причем поначалу люди выигрывали, поскольку, выстрелив, тут же укрывались или рывком уходили в сторону, опережая инерцию приводов. Но Погонщик очень быстро определил их абсолютную и угловую скорость, и вместо одного выстрела автоматы стали делать по меньшей мере три, – прямо и под определенными углами к этой оси, поединки стали сходиться вничью, а это, по сути, обозначало проигрыш вследствие крайнего неравенства сил.

– "Берег", "Берег", я "Остров", – в отчаянии орал в свой "комбат" командир гибнущего воинства, – да воз-з-зьмите вы кто-нибудь трубку, … вашу ма-а-ать!!! У, …, …, …!!!

Он не знал, сколько длились его безуспешные попытки дозвониться, но долго, очень долго, всю жизнь, целую вечность, пока вдруг трубка не ответила ясным, отчетливым голосом, спокойным, как так и надо, как будто ничего не случилось:

– Чего орешь-то? Слышим…

– А чего не отвечали?!! Короче – так: десять минут, край – пятнадцать, и – пиздарики! Они прорвутся к райцентру и вы будете иметь двадцать тыщ жмуриков!!!

– Так: ты – без эмоций, ты скажи, чего ты хочешь?

– Поддержки с воздуха, вот чего!!! Потому что мы уже кончились!

– Л-ладно. Будет тебе поддержка. Мало не покажется… Ветер там у тебя – куда?

– Как положено – на пожар. Так что в спину.

– Ну добро.

Это неправда, что порыв может овладеть только одушевленными бойцами. Уловив, наконец, ближайший и надежнейший путь к цели, побеждая, автоматы действовали очень похоже. Неотличимо. УСС, стихийно выдвинувшись на этом этапе в качестве ударной силы, двигались впереди всего остального воинства, без промаха лепя пули во все, что шевелится. Во все, что имело некие признаки вооружения. Во все, что было похоже на солдат. Все, что имело температуру в пределах определенного диапазона и при этом не остывало. Во все, в чем отмечалась пульсация с частотой от одного и до трех герц, – Погонщик надежно пеленговал этот звук метров за сто при помощи собственных микрофонов и за сорок – с микрофонов ведомых. Они двигались и потери их становились все меньше, потому что защитники – кончались, можно сказать – уже кончились.

И тогда за спиной, по бокам, впереди засвистело, завыло и глухо ухнуло, выбрасывая плотные, тяжелые облака серовато-белого тумана, и в горле перехватило от нестерпимого чесночного запаха, смешанного еще с чем-то вкрадчивым, сладковатым, но еще более мерзким. Судорожно зажмурившись и задержав дыхание, майор натянул противогаз. Стелящиеся пары затянули все вокруг, и сквозь них, сквозь выжженные окопы, через развороченные позиции, сквозь облака летучего праха, мимо трупов неуклонно, уверенно катились, семенили, скользили в пыли и пепле машины безлюдной армии. И тогда майор, забыв, что на нем маска, задыхаясь, захохотал. Как известно, любое дело можно сделать тремя способами: хорошим, плохим и армейским, но эти ребята в тылу, кажется, превзошли сами себя. Они смогли удивить даже его, опытного человека, вволю помотавшегося по горячим точкам. Похоже, они сочли это наилучшим способом замести следы. Чтобы уж совсем никаких свидетелей того, как он, старый дурак, совершенно без всякой пользы положил около тысячи ни в чем не повинных, молодых ребят.

Ряды проходящих мимо него автоматов тем временем редели, основная часть этого передового отряда воинства апокалипсиса уже миновала тот рубеж, который он не удержал, и теперь мимо двигались отставшие, вовсе диковинные твари, о которых он только слыхал что-то краем уха, не пригодные для ведения честного боя, призванные нести смерть крупным оптом и оттого не обращавшие на него никакого внимания. Одна из них, состоявшая, по сути, из контейнера в форме цилиндра с закругленным краем и объемом с ведро, удерживаемого в тускло блестящей петле с восемью ножками и телескопической головкой с объективами по кругу, двигалась почти что прямо на него, причем каким-то уж вовсе диковинным аллюром. Казалось, что подняв некоторые из конечностей, автомат забывает их опустить, проволакивая их несколько шагов на весу, а потом опускает не в лад, не тогда, когда этого поневоле ожидает глаз. При этом он еще заметно рыскал по курсу, немилосердно раскачивался, вихлялся и возникало впечатление, что эти проблемы только нарастают. Не доходя шагов десять и левее, он остановился окончательно и, неуверенно потоптавшись на одном месте, освободил из захвата свой контейнер. Освободившееся от груза шасси уковыляло в сторону метра на три, после чего вдруг опрокинулось и осталось лежать, вяло шевеля конечностями.

Контейнер тем временем вскрылся, как вскрывается нарыв: размягчившийся верхний конец его выпятился, вздулся, да и лопнул, вызвав тем самым целое извержение вязкой серой жидкости, которая, раздробившись на множество продолговатых капель, начала стремительно растекаться во все стороны. Кожу словно обдало вдруг ледяным кипятком, волосы встали дыбом, потому что он внезапно узнал, вспомнив то, о чем и слыхал-то мельком. Избавившись от остатков смазки, капли обратились четырехногими букашками с ромбическим телом длиной сантиметра полтора, серо-коричневыми и с зазубренным жалом между глаз. Одного укуса хватило бы с гарантией, но это было ничего, в отличие от "оводов", эта модель предназначалась для "скрытой инфильтрации зданий и уничтожения скрывшейся там боевой силы противника в условиях городского боя", по ровному от них было вполне реально удрать самой легкой трусцой, даже быстрым шагом… вот только он почему-то не мог вскочить, не мог побежать, не мог заставить себя предпринять хоть что-нибудь для собственного спасения, и мог только бессильно наблюдать, как на него накатывается его… ЕГО СМЕРТЬ!!! Вот только букашки что-то не проявляли особенной прыти, тормозили, теряли направление, начинали бесцельно тыкаться в разные стороны, становясь все более вялыми, пока не валились на бок, едва шевеля замирающими лапками… точь-в-точь как совсем недавно это проделал их куда более габаритный "родитель".

Он не знал, как оказался на ногах, как будто его воздели не собственные мускулы, а какая-то куда более мощная, чудесная сила, но только он встал без всякого страха, обернувшись туда, куда ушло прорвавшееся воинство. Над полем, в зарослях кустарника, под деревьями по-прежнему тянулись по ветру плотные, липкие дымки, вовсе не торопящиеся таять утренним туманом, и сквозь них виднелись более или менее смутные силуэты автоматов. Движущихся скверными, короткими рывками со все большими перерывами. Ковыляющие, спотыкаясь, боком, наискось, завязающие в высокой траве и опрокинувшиеся, не в силах преодолеть очередной бугорок. А еще те, что уже замерли в неподвижности. Кто-то там, в штабе, допер, и всю эту полимерно-керамическую свору просто потравили катализными ядами, как тараканов – дустом. И тогда он увидел, как к нему, поодиночке и мелкими группами выбираются остатки его воинства. В первую очередь, понятно, – зисмены, которые сориентировались, прямо-таки по статусу, – не то, что первыми, но просто сразу. Их осталось шестеро. Но и кое-кто из мальчиков, мальчиков, которых вредные сержанты все-таки заставили надеть ПХ, тоже уцелел. Пожалуй – несколько десятков все-таки наберется. Но явно меньше сотни. Да вот еще какая закавыка: действуя на катализаторы активного слоя всех ЭХГ, арсин, тетраэтилсвинец, органические соединения сурьмы, кадмия и ртути только не на много хуже блокировали катализаторы белковой природы. Во всяком случае в горле немилосердно жгло, а во рту стоял омерзительный металлический привкус. Некоторые из конечностей, автомат забывает их опустить, проволакивая на весу несколько шагов, а потом опускает их, как и надо, как будто ничего не случилось: но, целую вечность, пока вдруг.

– Остальное ты знаешь. Чем дело-то кончилось?

– Перебили массу народа, по большей части, как водится, – непричастных. А будь у него граммов двести-триста палладия на катализные насадки, то было бы и совсем печально. Тогда на обоих гавриков…

– На одного из которых ваша честь возлагала определенные надежды и которого негласно подкармливала. Платиноидами, рением и редкими землями.

– От ошибок никто не застрахован. Так вот, навалились на них все, кто пришелся поблизости. Округ, татары, баба Вера, даже БЖЗ отчасти. Под конец с Курчинской авиабазы ПВО пришла десятка "МиГ-31МММ" и привела с собой под руки Летающие Мозги на предмет перехвата, расшифровки, анализа и обобщения в режиме реального времени ВСЕГО эфира: радио, телефон, спутниковую связь. К этому моменту, понятно, от былой армады остались рожки да ножки, поэтому те, кто поспел к шапочному разбору, дружно, всей сворой кидались на запеленгованных недобитков и рвали их в клочки. Так, что только яма оставалась. После этого, как положено, отреагировала Москва… Такие забавные люди, – аж не верится, вот ей-богу!

– Твое веселье отдает истерикой.

– В противном случае осталось бы только спиться. Теперь ожидается новое толковище, дабы выработать новую же конвенцию, чтоб, значит, ничего подобного ни при каких обстоятельствах…

– Но, так или иначе, дело сделано?

– Как тебе сказать. Там еще целая пешая рать, автоматы и не только, их, в общем, потравили, но зачистка местности еще продолжается, и сообщения пока поступают каждые четверть часа… Но!

– Это не главное, не так ли? А что – главное?

– Голова, – Михаил поморщился, – под вопросом.

– Не понял.

– Это такой ветеринарный термин. Есть такой глист, – солитер, его еще "английской хворью" называли, – так вот, когда его гонют, очень важно, чтобы головка отошла, с такими крючочками, которыми она за кишки держится. Малю-усенькая такая. Но вот только если она не отошла, то все лечение, можно сказать, вовсе без пользы, потому как тогда червяк быстренько вырастет до прежнего почти что размера. Так вот, когда нет полной уверенности, говорят, что "голова под вопросом". Видишь ли, трупов-то ихних все-таки никто так и не видел…

– Чьих?

– А – обоих. Особенно хреново, понятно, что под вопросом остается Постный. Тогда через пару месяцев все опять придется начинать сначала. Очень может быть, понимаешь…

– А я-то, я, – англичанин с видом слегка отрешенным горько усмехнулся, – хотел на массовое производство поглядеть. Поглядел, называется. Вот слушай, я за время здешнего своего житья много анекдотов слышал, но больше всего мне этот, дурацкий, понравился. Про маленького крокодильчика посередине огро-омного острова посередине огрома-аднейшего озера посередине гига-антского леса. Как он сидит там и с тоской размышляет, зачем ему все это нужно…

– Слушай, у тебя жара нет?

– Есть. И, боюсь, не только жар. По-моему еще и кровь в моче. Дышать тяжело. И язык заплетается. Скоро чушь начну нести на хохдойче и южно-вестпфальцском. Похоже, – это все не просто так прошло, погляди…

Поглядеть там было на что: на запястьях, на локтях, на коленях, на ягодицах и на нижних ребрах сзади расплывались огромные кровоподтеки, сквозные, синие – с красным посередине, а опухшие суставы оказались горячими на ощупь.

– Я сначала подумал, что – так, ерунда, а вот теперь чую, – что-то не то…

– Так. – Михаил сделался угрожающе серьезным. – Тебе надо немедленно врача.

– Может, – обойдется?

– По-моему тут кое-кто излишне обрусел. – И рявкнул вдруг. – Ты чего молчал до сих пор, ур-род?!! Нет, – это ж надо быть таким м-мудаком…

– Слушай.

– Ну?

– У тебя еще сохранилось то самое виски?

– Не дам!

– Ты слушай. Налей две поллитры, – и пригласи доктора Смирнова.

– Почему его?

– Ему я доверяю абсолютно. А для полной гарантии прежде всего вольешь в него стакан прямо с порога. Слышишь? Его позови! Не сам выбирай, пусть лучше он сам каких-нибудь специалистов зовет, если понадобится… Слышишь, что говорю?

– Да слышу, слышу, успокойся… Эй, эй, ты чего это?

– Ладно, кажется, – ничего не упустил, и теперь, будем надеяться, все будет в порядке… Но вы, надо сказать, вовремя поспели! Еще чуть-чуть, – и не знаю, чем кончилось бы…

– Вот-т ведь пакость какая!

– И не говорите. Вроде бы обыкновенная контузия, – а по клинике, так совершенно новый тип боевых повреждений. Как в свое время лучевая болезнь. Хорошо, что успели-таки изучить…

– Но вы молодец.

– Миша, – разве я? Вы отстали от жизни: теперь там, где есть надлежащая связь и один вменяемый врач, – присутствует ВСЯ медицина, все специалисты, все рецептуры, вся диагностика, какие есть и какие нужно. А теперь – н-наливайте. Это вам не перелом, это всерьез запить требуется…

Это никак не напоминало мгновенного пробуждения, когда вот, только что, – ты еще спишь, а вот уже – бодрствуешь, и все окружающее почему-то, непонятно на каком основании считается так называемой "явью"… Господи, слово-то какое идиотское, точнее – нет, не идиотское, а бессмысленное, а еще точнее, – обладающее мнимым смыслом, знаете, когда на первый взгляд слово что-то такое обозначает, но ежели приглядеться, то, на самом деле, ничего подобного. Обозначает что-то до того момента, пока не вдумаешься достаточно глубоко, и так во всем, чем глубже вдумываешься, тем меньшее количество слов, мыслей, штампов и вещей вообще имеет смысл… – Тут он вдохнул единственно лишь за тем, чтобы по возможности разделить между собой две мысли, потому что, вообще говоря, дышать, заботиться еще об этом, прикладывать какое-то усилие, было вовсе ни к чему, поскольку дышалось некоторым образом само. – Понятное дело, – за исключением Откровения. Может быть, – за единственным исключением. Это получается очень досадно, когда вдруг, – да появляются еще и другие исключения, и их становится все больше. Отвлекают от Главного. От Истины такой абсолютной, такой лежащей превыше всего, что осознание ее забирает человека целиком, так что ему становится ни до чего прочего вообще, все прочее становится таким несущественным… О, какова глубина этого слова: именно "несущественное", от – "не-существования", как будто все, что кроме, – перестает вдруг существовать, теряет – свое существование. Но подобное не длится, не может длиться долго… проклятая человеческая натура не допускает такого вот уровня Слияния Со Всем сколько-нибудь долго, и в конце концов снова начинаешь обращать внимание на всякие мелкие и низменные обстоятельства. Вроде жесткой пластиковой трубки во рту, которую он не жевал – не жевал, а теперь вдруг и начал… Или того, что дышится действительно само собой, но отнюдь не Силой, данной Свыше… Так, что не особенно-то и посопротивляешься.

– А, очнулся? – Он в ответ широко раскрыл глаза. – Если можешь дышать, то моргни…

Он моргнул. Жека отключил "Спиран-Парад-6П", профессионально убедился, что у выпавшего приятеля действительно все в порядке с дыханием, а потом столь же профессионально удалил трубку у него из трахеи.

– Пользительные капли. Думал, – ты вообще все. С концами отъехал… – Но тут любопытство взяло верх, и он поинтересовался. – А изнутри – как?

… Это Откровение в отличие от всех остальных прочих, начиная от вызванных совершенно дикими, ломовыми и дубовыми грибами-кактусами, и кончая теми, что навевают продукты Высокого Спора между супермастерами, заработавшими высокое звание Уводящих, не исчезло сразу же вслед за тем, как перестало циркулировать в крови новое снадобье. Действуя как будто само по себе, оно, сохраняя в неизменности ядро Неизреченного Смысла, быстро-быстро покрывалась слоями всяких весьма практичных соображений, позволяющих ему – утвердиться в этом бренном мире, обретя свое собственное, от всех прочих отличное существование. Так, что за время кратчайшей паузы между вопросом Жеки – и ответом он успел в точности узнать, как ему действовать сейчас, как – спустя короткое время, а как – потом, причем и просто – "потом", и потом-потом. Например, сейчас оно требовало принять вид максимально кислый и сделать это с предельным натурализмом. И подсказало, – как. Куда там Станиславскому.

Сотрясаясь крупной дрожью, сел на затянутом клеенкой топчане, вытер с подбородка струйку жидкой слюны, сплюнул прямо на пол.

– Слишком много всего. Ни на чем сосредоточиться нельзя. Вроде восточного базара, когда тебя обступили уж со всех сторон трясут перед самым носом сотней всяких чертовин сразу и орут в самые уши на сто голосов, все слишком какое-то яркое, назойливое. И так утомляет быстро, а тут еще твой бутильный остаток до кучи… Под конец дождаться не мог, когда перестанет колбасить, до того настогрызло. И – больно вегетативные эффекты сильные. Пойду подгузник сменю.

Подгузники, равно как и дыхательная аппаратура, и набор средств первой помощи, – все это стало обязательным для серьезных людей, занимавшихся тем же, что и они. Иначе все слишком часто получалось решительно неромантичным, сильно пахнущим, излишне хлопотным, – да и кончалось СЛИШКОМ быстро. Вернувшись, он уселся на прежнее место и довольно долго молчал с пустыми глазами и отвисшей нижней губой.

– Слышь, – наконец проговорил он тяжелым голосом, как будто через силу, – я, наверное, с концами соскакивать буду. Ну его на хер.

– Да ладно тебе. Хорошего человека депрессняк пожует-пожует, – хохотнул Жека, – да и отпустит. Со всеми так бывает. Че делать-то будешь, – скучища же…

– Не, точняк. Хватит с меня.

– У всех бывает, говорю. Все прошло, пройдет и это.

– Может быть. Может, это как раз и есть твое достижение. В са-амый раз для тех лекарствочка, кто соскок затеял.

– Че, – в натуре?

– Да не. Херово мне, вот и шутки непонятные. Просто говно. Ты был прав, так что пять пэриков с меня.

… Надо, непременно надо было обыграть препарат так, чтобы никому и в голову не пришло его пробовать, не то, чтобы напугать, – это было бы прямой ошибкой, а – грамотно обозначить в качестве решительно неинтересного, причем так, чтобы ни одна тварь не догадалась бы. Игра требовалась тонкая, чтобы, не дай Бог, не переиграть. Откровение прямо сказало ему, как вести себя дальше: объяснять надо. Причем не вдруг, надо сперва по-быстренькому изучить целый ряд наук, чтобы найти Слова, на которых открывшееся ему будет понято всеми, кто хочет, но так, как нужно ему, и, – через него, – в конце концов Откровению. А до той поры – молчать, иначе будет как со всеми другими пророками, которые смогли донести до других только ничтожные, почти бессмысленные обрывки того, что они На Самом Деле Поняли. Годы таиться и нести в себе Это, годы лицедейства, которые нестерпимы для того, кто Знает, – но отныне это его стезя, его крестный путь, и все, буквально все будет подчинено этому… И нет ничего такого, на что бы он не пошел, чтобы донести ВСЕ, – не расплескав по дороге ни капли.

ХXXVI

С формальной точки зрения это, безусловно, были лучшие курсанты из всех, кого ему приходилось видеть. Курсанты-мечта. Вот только казалось ему, что на такие мечты способна, разве что, книжица какого-нибудь зачерствевшего устава. Аккуратно подстриженные, в идеально подогнанной форме, невероятно опрятные. Постоянно, – все до единого! – внимательные. Нет, поначалу он пробовал, пытался спрашивать внезапно и задавать вопросы врасплох, когда начинало казаться, что смотрят не на него, а сквозь, – но потом бросил, потому что попытки оказывались заведомо бессмысленными. Они повторяли слово в слово, называли, в каком контексте было упомянуто то или иное положение два дня назад, свободно применяли по-военному косноязычные инструкции к решению задач. Мало того, – они все до единого оказались отменно подготовлены физически. Но и это клише допускало слишком много вариантов толкования, а тут все было достаточно своеобразно: мало силы и выносливости, мало особой тягучести, этого умения тянуть даже тогда, когда силы, вроде бы, должны были давно кончиться. Они, ко всему к этому еще оказались способны с первого раза повторить любоеупражнение, любой прием из числа тех, которые он им показывал. Сразу, в полную силу и без малейших шероховатостей, неизбежных для любого новичка. Но у него были еще и другие точки зрения, – помимо формальных. Ну не могла здоровая натура здоровых парней о шестнадцать-семнадцати годах не бунтовать против навязанной извне дисциплины! Не могли они не хамить, не нарушать дисциплину, не проявлять извечного карманного бунта, мальчишеской фронды, на все проявления которых существуют столь же извечные способы пресечения. Нет. Слушают, как будто сейчас война, им – идти на задание, из которого практически невозможно вернуться, а это – последний инструктаж. Впрочем, – глазами не едят. Это еще очень мягко сказано, потому что куда правильнее было бы, в высоком штиле Петра: "отнюдь не едят".

Практически все, кто переехал в БЖЗ, были специалистами в своей области, носителями обширных и реализуемых, взятых в приложении знаний, – и точно так же практически каждый был обязан передать свою науку подрастающему поколению. Это было прямо оговорено в уставе, которому обязывался следовать каждый переселенец. Соответственно, истово храня верность новому, добровольно принятому закону, он тоже преподавал свою специфическую науку, делился своим смертоносным опытом, передавая молодому поколению свои знания, варьировавшие от жутковатых и до откровенно кошмарных, и он. Поначалу он еще пробовал отнекиваться. Выражал сомнения относительно того, стоит ли учить здешнююмолодежь такому. А, – говорят, – по общесоюзной программе положено. НВП называется. А тем, кто желает овладеть в расширенном объеме, будет преподавать он. Так, как он считает нужным. Давая все, что будет сверх программы, на правах факультатива. Работа с этой молодежью заставила полковника каким-то образом обобщать, группировать и формулировать обширнейший багаж его специфических знаний, и этот процесс неожиданно увлек его. Вот только ученички, слушатели его ненаглядные из числа старшеклассников здешних школ и даже кое-кого из парней постарше определенно вызывали сомнения и даже опаску. Он учил их тому, что знал (было у него такое достаточно аргументированное мнение, которое он предпочитал не афишировать) э-э-э… не хуже кого бы то ни было на этом свете. Партизанские и контр-партизанские действия. Контртеррористические действия, тактика, стратегия, оперативное искусство. Спецоперации на собственной территории и за рубежом. Освобождение заложников. Городской бой, бой в помещениях разного типа, и бой в условиях пересеченной местности. И, соответственно, – оружие, транспортные средства, пара комплексов "активного выживания", пара – практичных комплексов рукопашного боя, подходящих для людей очень сильных и с хорошей реакцией куда больше, чем любое карате, и еще то, что он считал собственной, для внутреннего употребления смонтированной системой ниндзюцу. Они, – осваивали с пугающей легкостью, так, как будто делали что-то подобное раньше, но он-то, он-то знал, чуял, что все сказанное им воспринимается этими вежливыми и серьезными отроками и отроковицами весьма критично, применительно к себе и собственным статям. Как внешним, так и, главное, – внутренним. Слова его и примеры – понимаются, безусловно, но как-то не так, как понимает их он сам, становятся деталями вовсе не тех нейронных ансамблей, нежели у него.

Будучи честным профессионалом, Кальвин в свое время инициировался в формат "ЗиС", – сразу же, как только процедура перестала быть делом порядком рискованным и крайне сомнительным, стала стандартной и надежной, поскольку без этого, понятное дело, он тут же переходил во второй сорт: так вот эти – вполне соответствовали кондициям" ЗиС", – но как-то в том числе. Не будучи, – он видел это совершенно отчетливо, – зисменами, они явно обладали по крайней мере всеми их возможностями.

…Зачем вам все это, ребята?

– Хотелось бы дожить до старости, вот как вы, например.

– И что, по-другому – никак?

– Кто его знает. Только другие варианты все больше… Ненадежные больно, сомнительные. Да и обидные.

– Инициатор. Не хочу называть себя стандартным именем, потому что дело у меня – особой важности, и если вы согласитесь с этим, беру временное погоняло "Инициатор". Предлагаю, чтобы сказанное здесь никоим образом не покидало Внутреннюю Сеть.

– Трезор. Излагай.

– Инициатор. Небезызвестный вам Постный был бездарно упущен этими портачами с запада, сначала – потеряли, потом – не могли найти, а когда нашли, то обнаружили, что он обустроился на прежнем месте. К нему сунулись, по обычаю своему – не достали, и тогда он связался с ними и заявил, что, ежели они не оставят его в покое, да, кроме того, еще не дадут того-этого, то начнет он взрывать фугасы по двадцать кило стэкса в разных густонаселенных местах, а заряды эти, числом около тридцати, – установлены в разных укромных местах заранее. Перечислил города, где эти его штуки стоят, и предложил выбрать город, где они хотят видеть наглядную демонстрацию, а ежели они откажутся, то он выберет за них. Москву. К примеру – одну из станций метро…

– Каган. Школа № 38 в городе Воронеже.

– Инициатор. Так точно. Вечернее время, сто двадцать три погибших, в том числе сто восемь детей.

– Монте-Гуща. Хороший парень. Душевный.

– Каган. Дурак!!! Еще шутит он!

– Инициатор. Да. После демонстрации связался, сказал, что перечислил не все города, и пообещал в следующий раз выбрать более урочный час, а город, как и в первый раз, предоставит выбирать им. А чтоб этого не произошло, рекомендует принять все меры, чтоб у него не то, что подозрений, – сомнений не возникало бы. Чтоб, значит, душа у него была спокойной.

– Трезор. А они?

– Инициатор. Естественно, оставили его в покое. Естественно дали ему затребованное то-это во вполне приличных масштабах. А что им еще оставалось делать?

– Каган. А как-нибудь подобраться – пробовали?

– Инициатор. Сейчас кину ориентировку, – это открытые, почти что, сведения… Как видите, – общается только с узким кругом приближенных, только через их посредничество и, кроме того, сделал себе "ТрансФин-3", а на его базе – профессиональный детектор лжи, на котором время от времени этих самых своих приближенных прогоняет. Так, что берет даже скрытые эмоции. Двух, спервоначалу пойманных на злоумышлении, по своему обыкновению немедленно замочил.

– Монте-Гуща. Нет, это какой-то уникум. Потому что, в соответствии с давно замеченной закономерностью, такие люди долго не живут.

– Инициатор. И, однако же, – факт. Живехонек. Я его раньше знал, так это такой был заморыш, гнифель, соплей перешибить впору. А теперь, как вернулся с Кавказа, да как выбился в лидеры, – так и не узнать.

– Трезор. И что ты предлагаешь?

– Инициатор. Я – Инициатор. Если бы у меня было, что предложить, – я имею ввиду предложить всерьез и по существу, – то тогда уж наверное сказался бы в Председатели. Очевидно только, что нужно сделать так, чтоб его не было. И именно на эту тему я инициирую стандартную Процедуру. Итак: те, кто вступил со мной в беседу. Те, кто слушают, но молчат. Все, кто согласен с важностью поднятой проблемы. Ищите единомышленников, привлекайте тех, кто опытен в подобных делах, тех, кому есть что сказать по поднятому вопросу. Следующая сессия – послезавтра, в это же время.

– Инициатор. Есть ли у кого-нибудь сведения, представляющие интерес для данной сессии?

– Люкципурс. Найдем. Не знаю, сколь близко знал его в былые годы наш уважаемый Инициатор, но, думаю, что все-таки не слишком близко. Я имею ввиду его странные чудачества в сексуальной области. Хотя это, может быть, не так уж и важно?

– Монте-Гуща. Если нет ничего, то даже что-то может оказаться чем-то. Чем мы, в конце концов, хуже Центра Стратегических Исследований, который собрал все подобные штуки на Гитлера…

– Люкципурс. У него много врагов, можно сказать, – у него кроме врагов-то никого и нет. Но его не слишком частые забавы особого рода, и врагов, естественно, создают особых. С тем особым достоинством, что некоторые из них еще живы.

– Инициатор. Вот как? Интере-есно. Это, надо признать, – довольно-таки необычное обстоятельство для обсуждаемой кандидатуры.

– Люкципурс. Он не может иначе. Дело в том, что это входит в систему. Милое чудачество его состоит в пристрастии к девчонкам тринадцати-четырнадцати лет. Нет, это-то, само по себе, как раз по-человечески очень понятно, хотя обычно такими склонностями обладают люди лет на двадцать – двадцать пять постарше. Интересны нюансы. Он не только пользует их сам, но еще и ставит с их участием особливые живые картины. Самый любимый спектакль состоит в том, что девицу ставят в коленно-локтевое положение, и амбал в маске палача занимается с ней анальным сексом…

– Монте-Гуща. Ты, между прочим, давай без лишних подробностей. У нас тут девушки.

– Инициатор. Это кто это тут девушки?

– Каган. Я, например. Только кого это вы назвали "девушкой"?

– Люкципурс. Я продолжу? Так вот, при этом обязательны белые пышные бантики, а сама она должна дрожать и плакать, но тихонько, ни в коем случае не орать. При этом ее отец, – или заменяющее его лицо, если отец не выжил, – гладит ее по головке, успокаивает и целует в заплаканное лицо. Как правило, – этим ограничивается, особого какого-то садизма, вроде бы, – не было. Чего, разумеется, нельзя сказать о других инсценировках.

– Инициатор. И что из этого может следовать?

– Люкципурс. Предупредил же, – не знаю. Знаю только, что, вопреки обыкновению, нынешняя фаворитка держится при нем довольно долго, почти год. Она подкупила его тем, что во время первого представления, как только ей, значит, воткнули, – она страшно закричала и потеряла сознание. Но только если эту тему обыгрывать, то надо спешить, она, можно сказать, перестарок, месяца через три пятнадцать стукнет.

– Инициатор. Не знаю, что здесь можно обыграть.

– (Кто-то не представившийся, в дальнейшем Н.) Ну, это как раз просто. Де-санкция. Комплексная.

– Инициатор. Ого! Владеем техникой? Есть навыки?

– Н. Ну, – тренировались, понятно, на кошках. На тренировках, вроде бы, что-то начало получаться.

– Люкципурс. Постный, – это вам не тренировки. Второй попытки, скорее всего, не будет. Да и пытаться, скорее всего, будет некому.

– Н. Вы, очевидно, просто не вполне представляете себе, о чем идет речь. На самом деле все не так уж страшно, уверяю вас… Во всяком случае мы так считаем.

– Инициатор. Я не понимаю, – вы так просто встряли, или решили взять это дело на себя?

– Н. Мы достаточно давно ищем к нему хоть какой-то ход, и то, что нарвались вдруг на вашу сессию, – просто подарок судьбы.

– Инициатор. Берете на себя функции Председателя?

– (Н., с данного момента – Председатель.) Пожалуй. И, поскольку речь пошла о конкретных именах, адресах и обликах, предлагаю перейти на герметический режим дальнейших сессий…

Один, – с распущенной жирноватой волосней, в темных шерстяных клешах и темной рубахе с длинными рукавами, застегнутой, – как иначе-то? – на все пуговицы. Специально стоит так, чтоб создавалась видимость несуществующего на самом деле животика. Модель: Хулиганистый Парень Из Райцентра. Очень пристойно исполнено. Один, – в черной майке с красной надписью "Но пасаран!" по-русски, в черных джинсах и черных кроссовках (если приглядеться повнимательнее, очень непростая обувь, штучная, ювелирная работа), узкие темные очки, черная летняя кепчонка с длинным козырьком на манер так называемой "бейсболки" – и паршивая редкая щетина на подбородке. Модель: Фрондирующий Студент, хороша тем, что является вечной и оттого находится как бы вне моды, – с заменой аксессуаров, естественно. Аутентично. Один, – в жуткого фасона, так называемых "школьных", очках с простыми стеклами, в мешковатой зеленой футболке и каких-то бесформенных, с пузырями на коленках, штанах, нарочито ссутулился. Можно сказать, – модель сезона: Юный Композитор. Может быть, – даже не изображает… Хотя, – что это он? Как будто не узнал Святослава – Терцию, и не знает, как тот выглядит обычно.

И трое, – в грязно-серых, с белесыми разводами комбинезонах с капюшонами, затянутыми по брови, в масках, в глухих матовых очках. Они не рекламировали, но и не слишком-то скрывали своих приготовлений к чему-то такому, так что он узнал, проведал о затее учеников. Это было видно хотя бы потому, как они двигались, явно входя в Образ: постоянно расплываясь по комнате, как сигаретный дым, даже глядеть было нехорошо. Поэтому, появившись в комнате, где совершенно очевидно шли последние приготовления, спросил тем тоном, которым обычно задают риторические вопросы:

– К маскараду готовимся? Так не сезон вроде бы? Или вы средь бела дня собираетесь в таком виде рассекать по городу?

– Ничего. – Ответил один из камуфлированных после короткой паузы, во время которой они не прерывали своих приготовлений, и их сэнсей по голосу узнал Игорька – Консула. – Сойдет для сельской местности.

– А старшим показать, значит, – не надо? Глупые, не поймут и с советами будут лезть?

– Ну что вы. Просто… Просто не хотели отвлекать серьезных людей всякой ерундой.

– Это вы ликвидацию Постного ерундой называете?

– Ну так ведь, чай, и не прокладка Северомуйского туннеля.

– Не Второе Открытие Америки.

– Не Второе Закрытие Кибернетики.

– Не высадка на Луну.

– Не расщепление атомного ядра.

– Не погоня вчерашнего борща за живым человеком.

– Не доказательство теоремы Ферма.

– И уж тем более не Конец Света.

– Останавливать вас, видимо, бесполезно, поэтому спрошу хотя бы: а вы не боитесь становиться убийцами? Причем не по приказу, а по собственной воле, – а это, ребятки, совсем разные вещи, что бы там ни говорили вам всякие-разные… гуманисты. Не дай вам бог на себе почувствовать, в чем состоит эта разница.

– Ликвидация Постного – это, товарищ полковник, не наша терминология. Мы говорим всего лишь о решении проблемы вышеназванного Постного. А это, поверьте, тоже со-овсем разные вещи, что бы там ни говорили всякие любители обобщать. К вам это, само собой, не относитесь…

– Этот человек, как феномен, подобен мнимому узлу. Вроде бантика, которым вы фиксируете шнуровку на обуви. Будучи результатом случайной флюктуации, он и сгинет так же бесследно, без особой ударной волны, которая в противном случае была бы, разумеется, совершенно неизбежной. Гнойник можно вскрыть острым железом, а можно и того… Применить ну, – о-очень мощные рассасывающие средства. Но мы, поверьте, рассмотрим все возможности.

Это, понятное дело, – Терция. Тренируется, значит. Входит в образ и переламывает натуру. Молодец, потому что уж он-то как раз скорее всего убил бы. Попросту и без этих ихних аннигиляторских штучек, когда нечто исчезает вполне логично и мотивировано, потому как вместе с породившими его причинами и условиями.

– Это вы, ребятишки, в том ауле не были. А то по-другому бы запели.

– Мы, товарищ полковник, в Вятских Полянах на экскурсии были. Сразу после. Так что с другими песнями у нас тоже все в полном порядке.

– А еще у него нет ни вкуса, ни такта, а чувство гармонии ему совершенно чуждо. Пачкотня – и вообще-то последнее дело, а уж кровавая…

– А тебе не кажется, – тихий голос подполковника выдавал всю меру владевшего им бешенства, – что слова твои, – одно дешевое пижонство? Ты никакого представления не имеешь, о чем разглагольствуешь, эстет сопливый!

– Простите, товарищ полковник, но сейчас вы говорите чужие слова. Уж кто-кто, а вы-то, с вашим очень особенным опытом, знаете, что бывают случаи, когда как раз остаться в живых – нестерпимое безобразие и откровенная гадость. Такое, что люди стрелялись от невозможности его вытерпеть. А есть случаи, когда такое же уродство, – не убить. Зато смерть бывает по-настоящему, без всякого пафоса красивой, такой, что потом впору песню сложить. Без крови, как ни крути, не стоит ни одно стоящее дело, а вот кровавая грязь – это из другой оперы.

– А в том мире, который выстраивается вокруг этого человека, отвратительно жить, как отвратительно жить в грязном и больном теле, покрытом вшами и язвами. Почти физически невыносимо, понимаете, товарищ полковник?

– Может, лучше и мне с вами, – спросил он, отлично зная, что услышит в ответ, но при этом, вопреки всякой логике до замирания сердца надеясь, – тряхнуть, так сказать, стариной?

Но это неизбежное, после напряженной паузы, когда он буквально чувствовал поле напряжения, возникшего в комнате, все-таки прозвучало:

– Ей-богу, Валериан Маркович, – не стоит беспокоиться. Мы тут своими силами, э-э-э… сами…

Светло-серые обменялись закамуфлированными взглядами и выстроились в неровную шеренгу, правофланговый вполголоса скомандовал: "Раз-два!" – и они закачались из стороны в сторону, в такт, подбирая какой-то ритм, такой, что его почти что можно было услышать, но все-таки неуловимый, превращаясь в размытую серую зыбь, так, что ему, спецназовцу, мастеру скрада, сознательному ниндзе, зисмену, человеку, которому фокус, основанный на ловкости рук было показать принципиально невозможно, – стало дурно от одного только взгляда на это, и захотелось прикрыть глаза, но они, похоже, нашли, наконец, что искали, окончательно размылись тошнотной полосой серого тумана, – и исчезли без следа. Глядя на их упражнения, он как-то позабыл про ряженых, – и это обстоятельство, надо сказать, было тоже из ряда – вон, – так вот их тоже не оказалось, как будто тройка серых, отыскав свой путь, прихватила с собой и вторую троицу.

Он учил их и сам научился ценить собственных жутковатых учеников, но ценить – вовсе не значит понимать. Новая поросль деятелей, по молодости своей не ведающих сомнений и уверенных, что они знают лучше. Хотя какая там поросль? Порода. Чувствуешь себя динозавром, который после долгой череды поколений, бывших один в один, вдруг произвел на свет хоть и страшненькую, с полным клювом острых зубов, но все-таки птичку…

– Дэвушка! Да куда бежишь, подожьди…тэ!

Вообще говоря, она была вовсе не в его вкусе, но, однако же, увидав юную незнакомку Дато буквально остолбенел, по всему телу пробежали мурашки, как будто его ошпарили ледяным кипятком. Он вообще был и эмоционален, и влюбчив, и импульсивен даже для представителя своего эмоционального народа, но этот случай все-таки оказался из ряда – вон даже для него. Оно понятно, что любовь с первого взгляда, – всегда в первый раз, всегда – вот оно, потому что в единый миг перестает существовать все, что было прежде, до этого мига. Не роскошная блондинка с ногами от коренных зубов и платиновыми волосами, распущенными поверх загорелого тела, совсем юная девушка, почти ребенок, еще немного неуклюжая, с по-девчоночьи худыми ногами, она вдруг предстала в его разом воспалившемся мозгу самым прекрасным из всего, что он видел до сих пор. Даже сама эта нескладность трогала и умиляла до слез, а все вместе, – заставило потерять голову, но даже и при этом он чувствовал, не мог не чувствовать некоторую неладность этого дела. Помимо всего прочего, ему было просто-напросто по возрасту рановато интересоваться недозрелыми малолетками, обычно – это беда людей, годящихся ему в отцы. А еще это, по нынешним непонятным временам, вполне могло скверно кончиться. Здесь и сейчас, в коренной России, это могло кончиться никак, а могло – тяжелым увечьем. А еще – его знаки внимания порадовали ее примерно так же, как, к примеру, приставания очень пьяного и очень вонючего нищего. И реакция была та самая, неподдельная.

Для осуществленной шизофрении, именуемой общественным бытием человека, вообще очень характерно, чтобы в одном мозгу, никак не смешиваясь, лежали вроде бы совершенно взаимоисключающие вещи. Вот так и ее специфический, можно сказать, – уникальный опыт тесного общения с очень специфическим мужчиной не имел никакого отношения к естественной реакции страха и отвращения хорошей девочки – к приставшему на улице взрослому мужику, да еще кавказцу. Вот дурак какой-то! Поэтому она почти бежала от него по улице, оглядываясь. Это – и обижало преследователя, и распаляло, к этому он вовсе не привык. Он был богат: его папа, приехавший сюда по каким-то своим скучным делам, был одним из первых лиц влиятельного грузинского клана, сильного обширными горными территориями и торговлей с Ираном. Дато был молод, модно и броско одет, с детства ни в чем не имел отказа и поэтому считал себя неотразимым. Не выдержав, он схватил упрямую беглянку за руку.

– Да от-твяжиссь, – она, изо всех сил упершись ногами, вдруг ударила его смешной лаковой сумочкой на ремешке и вырвалась, – ты!!! Скажу Юре, он тебя вообще убьет!

– Что прицепился, – приостановившись, спросила басом немолодая тетка с неизбывной до скончания века тяжелой сумкой, – к девке? Щас милицию позову! Понаехали тут…

Он поневоле отвлекся, а в это время преследуемая успела юркнуть в подъезд. Жертва скоропостижной страсти успел-таки просунуть руку внутрь прежде, чем тяжелая дверь захлопнется, но к двери в ту квартиру, где она жила одна, все-таки опоздал. Звонил. Стучал. Услыхав какой-то скрежет, она позвонила по телефону, которым не пользовалась практически никогда. Он, в свою очередь, услыхал, как она набирает номер на допотопном, от прежнего хозяина оставшемся агрегате чуть ли ни двадцатилетнего возраста, и все-таки вышел из подъезда. Поглядывая время от времени, сквозь щель в шторке, она видела, как он стоит – и пялится на ее окна. Ходит туда – сюда, – и пялится. На скамеечку сел – и продолжает пялиться. Зевает – а смотрит. Через четверть часа подъехали ребята, узрели его, и направились для объяснений, но он все-таки вывернулся и удрал.

– Вообще дикая история, и не припомню, когда такое случалось-то в последний раз. Ромычу вдруг стало плохо, кровью блевал, пошел в сортир – в обморок грохнулся… Ну, – "Скорую" позвали, он до последнего сопротивлялся, – как же, к тебе спешил! – ждут-ждут, а ее все никак, Влад его в охапку, – и в больницу, своим ходом, привезли, – он уже не дышал почти, без давления был. Язву залепили, кровь перелили искусственную, – больно много лить, говорят, опасно, если нормальную… Все б ничего, но кто ж знал-то, что у него аллергия…

– Ну?

– Ну шок. Еле откачали, сейчас на аппарате, говорят, будто шибко опасаются, что того…

– Чего – того?!!

– Что идиотом останется. Полным кранком. Овощем.

– Куда "скорая" девалась, – прошипел Постников – выяснили?

– А – шофер напился, в столб приехал. Причем ты скажи, – нормальный пожилой мужик, не сволочь какая из этих нынешних, никогда за ним не водилось такого, – а тут как на грех…

– А другой у них, понятно, не было?

– Да откуда?!! Сам подумай, кто в наше время пойдет работать на "скорягу", кому оно нужно? Только последнего разбора теребень!!!

– Ы-ы-ы-ы…

Постный, тощая жердь с пугающим взглядом светлых глаз, только тихо взвыл, глядя мимо собеседника и так сжимая кулаки, что побелели костяшки. Больше всего ему хотелось прямо сейчас прикончить кого-нибудь, но, по определенным причинам, с этим приходилось повременить. И от этого, от самой этой необходимости, от того, что эта необходимость вообще возникает, от того, что все кругом в последнее время состоит из таких вот необходимостей, стало и еще хреновей.

– Да брось ты, Юрь Митрофаныч, – цепь диких, нелепых случайностей…

– Да, – ответил он странным голосом, от которых знающему его захотелось бы немедленно испариться, оказавшись где-нибудь совсем далеко, – случайность. Конечно. Вот только случайностей этих больше, чем ты думаешь! Он ко мне не зря, он ко мне не просто так собирался!!! Он сначала в "Менделеевский" сходил, отоварился, – и тогда собрался! При нем на три килограмма было, причем такое, что не нароешь, – платиноиды, рений, гафний, и все прочее в том же духе! Нет бы до того п-подохнуть, или уж после того, – так нет!!! Так что теперь ни "пэров", – ни элементов, чего хочешь, то и делай! В-вот ведь в БОГА!!! В ДУШУ!!! В КРЕСТ!!!

Он бы с удовольствием что-нибудь сломал или разбил, но все, мало-мальски для этого подходящее вокруг не ломалось и не билось, причем винить даже и в этом было некого, – сам делал. Не упуская никаких мелочей. Чтоб не билось, не ломалось, не горело, – и держало бы автоматную пулю по крайней мере. Так что и тут клин. И ведь не заподозрил ничего, когда ему всю затребованную сумму "пэриками" выдали: все честно, вразбивку, разного номинала, номера не то, что разные, – от разных серий, а тут – на тебе!

Кто-то очень тонко просчитал специфику шантажиста, взявшего в заложники половину страны, учел, что уж кто-кто, а он-то – пэры тратить на девок не будет, и на рубли не поменяет, по прямой, исконной принадлежности пустит, на Чистые. На Чистые, которые по большей части в "Менделеевском". Том самом "Менделеевском", которому без разницы, подряд идут учтенные купюры, или врозь: все равно вычленят и арестуют. Первым же посланным вежливо предлагали подождать, – а потом на них гуртом вываливалась охрана в доспехах и только что не с артиллерией. Да и много ли их осталось, – таких, чтоб можно было послать – с такими суммами?!! За таким грузом?!!

Так что ему – Ему! – пришлось скупать нужное у малолеток – старателей, нищих и хищных, втридорога, а главное – миллиграммами, когда нужно было в сто, в тысячу раз больше! И нельзя было, как в золотые прежние времена, взбесившись, заплатить, вместо кредиток, – пулей в наглую прыщавую рожу. Или, что куда забавнее, – ржавым ломом в задницу. Потому что тогда вообще негде взять будет, амба. Нашли-таки узкое место!

Ну да, ну – узкое. Но не убойное. Не смертельно все это, можно отсидеться, ведь отсиделся же в тот раз, когда взяли его посланцев, кое – нагрести, кое – наскрести, блеснуть талантом, наделать дешевых суррогатов, тряхнуть стариной – пойти в старатели, начать все сначала… Можно было бы связаться с этими умниками и еще раз, содрать и еще столько… И пол-столько и четверть столько… Пользуясь все той же угрозой, но только в тот раз он еле уцелел, такая работа пошла по определению места, откуда шла передача, такие брошены вычислительные мощности. Аж лестно. Нет, так-то оно жить можно. А там, глядишь, повезет, и он снова встанет на ноги. Уж тогда он им покажет! Уж он им с-сделает! Все кровью рыдать будут! Стонать от ужаса до самой своей мучительной смерти! Он и не заметил, как, поуспокоившись было, снова разъярился просто-напросто своим мыслям, и, весь во власти ослепительно кровавых мечтаний, не понял сначала, что белое пятно перед самыми его глазами, – перекошенная и мучнисто-белая от ужаса физиономия подручного. Тогда он с усилием расслабил сведенное судорогой бешенства лицо, разжал кулаки и даже улыбнулся.

… Вот только не везет что-то. Уже с месяц. Блестящие замыслы, дерзновенные в своей неожиданности ходы, неизменно дававшие весь ожидаемый результат и даже немножко больше, вдруг перестали удаваться. Какой-то чертов порочный круг: меньше возможностей – меньше выбора для возможный действий – более ожидаемые действия на более ожидаемых путях. На которых его ждут неумолимые засады, лишающие его возможностей. Круг замкнулся. Да какой там круг – воронка. Некая сумма кругов, что делаются все уже и уже. По-идиотски канул Ромыч, и, похоже, с концами, а с ним канули Чистые, на которые он так рассчитывал. Меньше людей, меньше средств. С меньшими суммами, но тоже вовсе не лишними, взяли вовсе не лишних Карповича с Лесниным. А Вьюн? Того вообще арестовали по ошибке, спутав с каким-то варнаком, находившимся в розыске, но при нем нашли тридцать граммов палладия, пять – рения, и еще кое-что, по мелочи. И ведь сбросить не успел, – это Вьюн-то! – и погорел безвестно. Минус люди – минус средства. Минус самые оперативные и удобные каналы связи. Минус авторитет, – а это, в конце концов, опять-таки минус люди.

Меньше комфорта и душевного покоя в местах, где пока еще можно отсидеться, да и самих этих мест, все больше похожих на норы, на берлоги, становится все меньше.

Кажется, что даже и мыслей-то стало меньше, – если учитывать только конструктивные мысли, как будто кто-то влез и под черепную коробку, добравшись уже и до мыслей его. Как будто долгая, долгая белая полоса его жизни вдруг сменилась черной, что обещает вот-вот стать уж вовсе непроглядной. Да куда уж дальше-то, – ни единого просвета, ни малейшей удачи с тех самых пор… а с каких, собственно?

… И еще почему-то обидно, что вот не он затеял это идиотское, никому не нужное мочилово, а взъелись почему-то именно на него. Когда было, за что, – так ничего, сходило, а когда вовсе даже не он начал, – так вот вам, пожалуйста. Не-ет, – похоже, все-таки придется, придется начинать новую жизнь. Как не печально. Увы! Но сначала надо бы покончить со старой. Чтоб уж вовсе с концами. Посетить в последний раз маленькую, трогательную Валечку, которая давеча так кстати позвонила, напомнив о своем существовании. Для него – в последний, а для нее – в самый последний. Кстати, – она к тому же еще и подросла что-то в последнее время. Подросла, подрасцвела и начала терять прежнюю трогательность. Так что все тут одно к одному, а он, по крайней мере, отведет душеньку. С воронкой, маской, расширением, крючками и всем прочим. К сожалению, – без "папашки", но тут уж… Ничего, будут у него и другие в его будущей, совсем новой и счастливой жизни.

Рассеянно, "на автопилоте" открыв собственную дверь, как делает это большинство граждан, она услыхала тихий скрежет, который раздается в тех случаях, когда под дверь попадает какой-то небольшой предмет, и она, распахиваясь, везет его по бетону либо же замызганному, шершавому подъездному кафелю. В данном случае это оказалось цилиндриком длиной сантиметров десять – двенадцать, – вроде губнушки в металлическом футляре, только раза в полтора подлиннее и, вроде бы, – потоньше. Самых простых очертаний, вещь все-таки обладала неизъяснимым изяществом, – впрочем – подобные формулировки вовсе не были ей присущи: вещь как будто бы сама просилась в руки, ну, она и взяла, не задумываясь, зачем это делает. По одному концу вещи, оказавшейся довольно тяжелой, виднелось окружающее его кольцо, чуть побольше диаметром, на другом, сбоку, – виднелся невысокий выступ в форме трапеции. И – цилиндр исключительно ловко, как влитой, лежал в руке. Вертя его и так, и этак, она довольно скоро нажала на выступ, и из цилиндра с мягким щелчком выскочило сверкающее, идеально полированное, не имеющее пороков узкое лезвие, обоюдоострое и с чуть выпуклым ребром посередине. Одна кромка, на взгляд, казалась чуть более изогнутой. Это была прекрасная игрушка, но еще это была Вещь. В глазу почти любого человека, умеющего видеть, есть точный прибор, измеряющий Это. Далеко не каждый способен распознать дешевку, но редко кто ошибется, встретившись с истинным шедевром. Оно и не удивительно, примитивная, по сути, "выкидушка" была специально заказана Ювелиру, делалась им на полном серьезе, со всем тщанием, и стоила очень недешево. Она удивилась бы, случайно узнав, какие достижения в области математики и материаловедения были заложены в изготовление этого ножа. Кроме всего прочего, – это на самом деле не было металлом и не искажало электромагнитных полей. Она подолгу играла с находкой, перехватывала ее так и этак, часами смотрела, как, – не выскакивает даже, – а возникает безупречное лезвие, которое невозможно поцарапать. Которое чуть ли ни под собственным, вовсе небольшим весом надвое режет гвоздь. Скоро это стало потребностью. Тот Самый, в общем, ни в чем ей не отказывал, – кроме тех вещей, которых ей хотелось особенно сильно, – но ничего подобного, вещей такого класса, у нее, разумеется, не было. Ее можно было сравнить разве что с древней, массивной, роскошной фамильной драгоценностью в убогом ларце небогатой наследницы впавшего в ничтожество рода. Талисман и некое подобие фетиша. Откуда он взялся, было, в общем, понятно: на тяжелом металле двери было глубоко вырезано: "Я тебя люблю. Приходи на тот же место в час" – видать, сунул мимо кармана, либо еще чего.

Очевидно, организационные хлопоты по устройству уютного любовного гнездышка, которое хотя бы отчасти могло соответствовать прежнему уровню, равно как и осмотрительное, со всеми предосторожностями перемещение в это гнездышко утомило его больше, нежели предполагалось. Да нет, поначалу-то все было, как положено, как по писаному. Когда ее привели, и она вошла в спальню, где он лежал, – руки за голову, – в красном халате, из-под которого торчали худые, поросшие белесым волосом ноги, она невольно бросила взгляд на стол, где были разложены различного рода инструменты и приспособления, – как преимущественно медицинского, так и общего назначения. Подбор в данном случае имел значение, потому что буквально с каждым из предметов этой коллекции она, если и не познакомилась на себе, то видела их в действии на других. Перехватив, – как и задумывалось, – ее взгляд, он, – как и собирался, – улыбнулся особой улыбкой, которая должна была выглядеть радушной, но оставляла глаза холодными, и сказал особым тоном, таким, чтобы она и не сомневалась в лживости его слов:

– Ах, это! Не волнуйся, это просто так, для антуража. Знаешь, что такое "антураж"?

Он неизменно требовал, чтобы Валечка раздевалась за дверью и шла к ложу любви через всю комнату в одной маечке, и ни в коем случае не смела закрываться. Более всего его и умиляло, что она до сих пор сохраняла стыдливость, – это после самого близкого знакомства с целой коллекцией вибраторов, фаллоимитаторов, да и просто половых членов, разного достоинства, в розницу и оптом, и вообще после всего, что он с ней проделывал за эти долгие полтора года! – и шла, как приказано, но все-таки чуть боком, а ножки при этом норовила ставить носками внутрь. Умиляло, но при этом и заводило, иногда, признаться, даже слишком. Почти до увечья. За это и держал так долго, вместо того, чтоб поступить так же, как с прежними: разными способами, но, во всяком случае, с глаз долой. За это, а еще за то, что она до сих пор так неподражаемо боялась, так, что у нее все на свете сжималось и становилось, как в первый раз. Ну, – почти.

Обычно у него первый разик и не затягивался, ему и отводилась роль своего рода прелюдии, краткой и довольно формальной, перед долгими играми инструментального, психологического и постановочного плана, за которыми и между которыми следовали второй и следующий разы. Обычно. Но, как уже говорилось, на этот раз Юрий Митрофанович либо устал, либо перенервничал, либо просто плохо выспался накануне, но только вдруг глаза его как бы сами собой закрылись, и он заснул. Похрапывая во сне, как многие и многие самые обыкновенные мужчины после самых обыкновенных, с ленцой, любовных упражнений с законной, к примеру, супругой. Этого в его сценарии не было, но в чьем-то, очевидно, все-таки присутствовало. Ведь не может же быть случайным, чтобы демон, которого до этого мгновения – не было, не существовало, и не должно было существовать, дабы не было риска обнаружения, вдруг сложился воедино из присутствующих в голове любого человека готовых, но мертвых поотдельности частей, ожил и – всецело овладел ее существом именно в этот момент.

– Ты уверен?

– А ты, оказывается, просто не готов. Если задаешь такие вопросы.

– Что, и сомнений никаких?

– Как тебе сказать. Даже в том, что я сейчас вижу именно тебя, тоже присутствует определенная мера сомнений. С формальной точки зрения. Если уж говорить о бесконечно – малых величинах.

– А если все-таки – того? Не прокатит?

– Тогда мы наведем его на другую запретную точку. Или на третью. При той убогой и все больше вырождающейся топологии, по которой размазан наш друг, эта задача имеет, мягко говоря, обозримое количество решений. И ты сам это отлично видишь, а болтаешь сейчас только ради болтовни. От совершенно излишних нервов.

– А… когда?

Консул глянул на часы.

– Да прямо сейчас.

Пять секунд. Пять секунд за время которых ей вспомнилось все, все совершенно немыслимые комбинации ощущений, что пришлось испытать по прихоти вот этого, – она чуть повернула голову и вгляделась в лицо спящего со странным интересом, как будто увидела его в первый раз, – и тут же шея будто сама по себе повернулась к столу, с разложенными на нем инструментами, и все это сошлось одно к одному, как подходят друг к другу смазанные детали только что разобранного для любовного ухода "АКМ", собралось воедино единственно возможным способом, так, что не могло не сработать. Как не может не сработать вполне исправная бомба после того, как взорвется запал и поздно, поздно что-либо предпринимать.

Действуя, как автомат, наблюдая за своими поступками вроде бы как со стороны и даже думая о вовсе постороннем, Валечка – выпустила лезвие ножа-подкидыша, невесть – как и оказавшегося-то сейчас в ее руке, и – широким махом полоснула недавнего партнера по горлу. Лезвие, способное рассечь легированную сталь, как мякоть банана, и разрезать надвое природный алмаз, только широко, от уха и до уха скользнуло по упруго прогнувшейся коже, оставив неглубокий, слабо кровоточащий порез, по существу – царапину. Надо отдать ему должное: мгновенно проснувшись, он в долю секунды оценил обстановку, но выводы из этой оценки сделал неправильные. Уперев в ее глаза стылый взор, он прохрипел:

– Бог в помощь!

Следом он все-таки попытался схватить ее за руку, и это вполне сошло бы с Валечкой, но демон – тот знал, что делать, а кроме того – значительно превосходил его в реакции. Уводя руку, ее обретшее собственную волю тело тем же движением ткнуло его лезвием в глаз. И нож скользнул по прогнувшейся поверхности глазного яблока, как палец – соскальзывает по мокрой резине туго надутого мячика, – глаз, как и шея, был предусмотрен. Но вот то, что, соскользнув, лезвие легко войдет во внутренний угол глазницы, явно не предусматривалось. В глазу бывшего композитора вспыхнул ослепительный, как вспышка ядерного взрыва, свет: "А!" – коротко вскрикнул он, хватаясь за нож, но демон, очевидно, знал, что лоботомия (в отличие от перерезанных сонных артерий, сразу двух) – далеко не всегда ведет к летальному исходу. Валечка вдруг со страшной, вовсе не девичьей силой хватила по ручке ножа кулаком, словно кувалдой, вогнав в глазницу и всю его рукоятку, так, что глаз выскочил из орбиты, а Постников откинулся на подушку и выгнулся, с хрипом заскреб пятками по натянувшейся простыне. Демон, свершив свое жизненное предназначение, распался на части и умер, так что охрана, вопреки всем запретам вломившись-таки в помещение, обнаружила там одну только дрожащую от ужаса, сотрясаемую нервной икотой голую девчонку, совершенно не способную что-либо толком объяснить, и бессознательного хозяина с царапиной на горле, глазным яблоком, вывалившемся на щеку, и какой-то круглой штукой, вогнанной в его череп через глазницу: поначалу им показалось даже, что это нечто вроде арбалетного болта.

– Третья попытка в легкой атлетике считается последней. Так что смотри и делай выводы. Человека, который любезно согласился ответить на все твои вопросы, зовут Дмитрий Алексеевич. Он тут на хозяйстве, вроде как комендант порта Тихий. Формально порт принадлежит Академии Наук, метеорологам, гидрографам и тому подобное, но, – Михаил развел руками, а англичанин – понимающе кивнул, – сам понимаешь…

Размеры подводных контейнеровозов, стоявших под погрузкой по обе стороны причала, впечатляли, но не слишком. Ярдов двести в длину максимум. При поперечнике около двадцати пяти. Очень хорошие обводы. Оно, в принципе и не так уж удивительно, потому что базовую часть конструкции что здесь, что для ВМФ делали, скорее всего, одни и те же лица. Причем, возможно, на одних и тех же верфях. Со множеством совпадающих устройств, имеющих то же самое назначение: без спросу и без особенных помех проникнуть туда, куда всякого рода зануды тебя по каким-то вздорным причинам не пускают. Разница, в принципе, только в самой конечной цели: нагадить или продать. Причем продать – тоже, скорее всего, нагадив, так что и в конечных целях большой разницы все-таки нет. Та, что слева – "ИПЛ №41", она же "Плисецк №41", та, что справа, – наоборот, "Плисецк №23". Это тут такие серии, причем какой номер на данный момент наибольший, неизвестно. Два мостовых крана чудной здешней системы сноровисто снуют туда-сюда над разверстыми провалами трюмов, слой за слоем опуская несерьезные с виду розовые контейнеры. Вместо стрелы и системы тросов, – хобот, который вытягивается и сокращается, как дождевой червь, которого ливень выгнал на поверхность. Работа идет с пугающей быстротой и в неестественной тишине. Та, которая "№23", загрузилась быстрее, створки палубы внутреннего корпуса бесшумно сомкнулись, не оставив видимых следов в месте соприкосновения, скользнули, вставая на место, гигантские крышки люков наружного корпуса, после чего, появившись откуда-то, место бывшего проема толстым слоем покрыло гнусного вида серо-синее желе, больше всего напоминавшее не то густой мазут, не то грубое смазочное масло. Оно быстро, на глазах густело, выжимая влагу, что целыми ручейками скатывалась по тускло лоснящемуся корпусу, и свежий ветерок доносил ее пронзительный, колющий запах, пока заплата не слилась воедино со всем остальным антиакустическим покрытием. Теперь было в пору не верить собственным глазам, потому что никаких следов проема тут, разумеется, не было, не могло быть.

– Ну и что, – Островитянин пожал плечами, – впечатляет организация работы, но что это доказывает-то? Ничего же не видно…

– Ну, это как раз проще всего, – сказал Дмитрий Алексеевич, без особого успеха пытаясь перелистнуть страницы замусоленного блокнота заскорузлыми пальцами, – что у нас тут… Та-ак, гидролизные машины "РХГЛ-5/11(ф)" производительностью до пяти тонн в час, шестьсот пятьдесят штук, десять тысяч сменных катализных блоков к ним же… хм, гляди, все, до единого в, в комплектации "тэ-тэ"…

– И что это, собственно, обозначает?

– А обозначает это, собственно, что направляется груз в Южную Америку, поскольку мало того, что исполнение тропическое, так еще и в качестве сырья – сахарный тростник. Точнее, – жом от тростника.

– Так, может, – Индонезия? Или вообще Австралия?

– Может быть, – не стал спорить Дмитрий Алексеевич, – но, скорее, все-таки, Южная Америка. Там люди такие, знаете, без предрассудков, сплошное удобство. Туда мно-го возят, особенно после того, как Пиночета, – он мимолетно завел глаза к Небу, – того…

– Да, трагическая история. Но на чем мы остановились?

– А, да… Еще – сто пятьдесят мотоциклов "ИЖ-82", пять вертолетов "Бэ-2", – небольшие такие, примерно тонны на две, знаете? – как всегда, – ЭХГ, сотки и двухсотпятидесятки, восемьсот. Автомобильные моторы. Четыре универсальных микрофабрики по производству строительных материалов, – стали хорошо брать в последнее время и еще спрашивают. Ну и много всякого по мелочи…

– Например?

– Инструменты. Часики "Луч – Гарант", – у меня у самого такие, – оптика…

Батарейки емкостью в двадцать пять раз выше аналогичных по размеру.

"Ручные" алмазы.

Сомнительные, но при этом на диво эффективные лекарства для Третьего Мира.

Бронежилеты, выдерживающие пулю крупнокалиберного пулемета.

Каски.

"Вечная" обувь.

Приборы ночного видения.

"Пусковые" конденсаторы поодиночке и в батареях.

Пуленепробиваемое стекло на автомобили и не только.

Бритвы, которые имеют кромку шириной в десять молекул, и при этом действительно не тупятся.

Небьющаяся посуда.

Устройства для получения текстиля из макулатуры и растительных остатков, но при этом помещающиеся в чемодан.

Клеи для текстиля и клеи для металла, которые на самом деле клеями не были.

Бытовые электроприборы с "вечными" моторами по системе "полной массы".

…МПБ для отверточных производств на месте, – и всякое такое. По мелочи, но если чохом взять, то получится довольно прилично.

– Понятно. – Он обернулся, как будто другими глазами, вдруг увидав жирно блестящие каменные рельсы, по которым непрерывно ползут под разгрузку поезда, бесконечный ряд их платформ, на которых – контейнеры, контейнеры, контейнеры, поодаль, – еще скрытые крепежной сеткой, и те, что поближе, уже от нее свободные, бесконечный ряд грузовых причалов с подводными транспортниками под погрузкой, лес неприятно-хлипких с виду ферм мостовых кранов, – вот точно таких же, как эти, и каких-то других, все-таки целые города контейнеров при том, что работа велась, вроде бы, только с колес, – и мысленно присвистнул. Порт Тихий. Не самый большой и один из многих. Не разум даже, ненадежный и поверхностный, но – сами инстинкты представителя морского народа, для которого морская торговля, порты, – это все, сказали ему, наконец, достаточно. – И так у вас всегда?

Фраза получилась исключительная по своему идиотизму, он это понял сам, хотя собеседник воспринял его слова без малейшего непонимания, как так и надо:

– Семь дней в неделю и двадцать четыре часа в сутки. Бывает вообще зашиваемся.

– А вот скажите, – изделия класса "Б" и "В" вы тоже вывозите?

Всю доброжелательность Дмитрия Алексеевича будто сняло рукой. Глаза – буквально заледенели на внезапно отвердевшем лице, враз принявшем выражение Официальной Неприступности.

– У нас приличный порт. Кроме того, – я еще жить хочу.

– В смысле?

– А – убивают. Торгаши. Правило ихнее – знаете? Всех, кто торгует. Всех, кто способствует. Всех, кто знает, но не… сообщит, в общем. Всех, кто должен был уследить, но прозевал. И правильно. Были слухи, вроде баловались эстонцы, чехи, пшеки пробовали что-то такое, – но фактов не знаю. Рыбаки еще грешат вроде бы, – но попросту вроде бы, без Старших Классов… Оно, конечно, шила в мешке не утаишь, но всем настолько не нужна конкуренция, что, как правило, никому ничего не приходится объяснять… Хотя все ясно понимают, что это все только до поры – до времени.

– Мне вдруг пришло в голову, что я вижу самое большое количество контрабандного товара за всю историю. В самый раз для книги Гиннеса.

– Знаете – что? Это не мы во времена оны выдумали принципы Открытого Моря и Свободной Торговли. Англичане. Раньше, значит, хороши были, а теперь, когда другие оценили, – разонравились резко? Когда какое-нибудь правило перестает устраивать, его тут же отменяют, – тоже, кстати, английская практика. Вот только людям нужны наши товары, а мы – готовы им эти товары поставлять. В любом количестве, очень высокого качества и по смешны-ым ценам. В конце концов, – не наркотиками торгуем…

Ну, это, как раз, еще не факт. И если не вы, так другие, но дело же ведь не в том… И, как некогда, не так уж давно, и как это происходило в последнее время все чаще, воображение Майкла вдруг заработало и только что не пошло вразнос.

Пред внутренним взором его предстали десятки портов, явных и тайных, многотысячные армады транспортов, миллионы контейнеров, водопад, целое половодье товаров, готовых излиться на ничего не подозревающий мир… хотя откуда он сделал такой вывод? Исключительно из собственной наивности? Каждый рейс – тысячи тонн грузов под присмотром двадцати молодых негодяев, для которых ни один закон не писан, вполне достаточно, потому что управление – для идиотов, он видел, добился-таки, за полгода практики можно освоить вполне прилично, легче, чем управлять автомобилем в мегаполисе, и, в случае чего, – их не слишком-то жалко…

Очень скоро фирмы, не только не участвующие в этом производстве непосредственно, но и, что самое страшное, еще и не вложившие в этот поток ни единого собственного пенса, почувствуют это по-настоящему. Снижение объема продаж – убытки – повышение учетной ставки – вмешательство правительств – понижение учетной ставки – затруднения с выдачей кредитов – нажим на должников – уменьшение оборотных средств – снижение объема продаж… Цикл провернется пару раз, потом вступят новые контуры давным-давно известного механизма: прекращение платежей средними банками – отток вкладов – прекращение платежей крупными банками – волна банкротств… Но только еще на первой стадии тресты ткнут своих политиков носом в первопричину дестабилизации… а она будет продолжать действовать, никуда не денется, и начнутся санкции и протекционистские барьеры. Таможни станут военизированными службами, а их будут покупать, их будут контролировать, а контролеров будут покупать. У несговорчивых начнутся неприятности, в том числе со смертельным исходом. Потом, – очень вряд ли, но все-таки не исключенный вариант, – наступит некоторое временное облегчение, своего рода ремиссия, когда ход на основные рынки все-таки законопатят, грубо и бесцеремонно. Но продлится это недолго, потому что кроме основных рынков есть еще и гораздо большее количество не основных, а можно создать еще и совсем новые, доселе не существовавшие, давление станет более косвенным, опосредованным, но сохранится и снова начнет возрастать… Посредников разведе-отся! Как комаров, целые тучи. Богатых, хищных, беспринципных. Со времени Наполеона средств осуществления Континентальной Блокады, понятно, поприбавилось, вот только и средства ее прорыва тоже не стояли на месте, и Советский Союз вкупе с крепнущим лагерем Стран Социалистического Содружества существенно труднее блокировать, нежели Великобританию в 1800 году… Хотя и тогда вышло не сказать, чтоб очень…

А вот тогда кто-нибудь сформулирует общую, но покуда еще бесформенную мысль: ребят надо топить! Останавливать, – или, хм, заставлять всплыть, – досматривать и конфисковывать товар вместе с кораблем. Нет, то есть отдельные акции в таком роде возникнут еще на предыдущих этапах, – уже возникли, поди, – но в какой-то момент это станет системой и массовым действом… которое спустя самое малое время столкнется со столь же массовым и все более сильным противодействием, потому что останавливаться или всплывать, чтобы быть тут же обобранным до нитки, они не захотят. Как это называется? Правильно, этим самым словом. Война. Эти ребята, при всех своих достижениях остающиеся до умиления наивными в некоторых вопросах экономики и социологи, просто-напросто не представляют себе, во что ввязались… Оно собственно не удивительно, потому что судить они могли по одной только своей стране, где в памяти – только те времена, когда всего не хватало и ничего не было в достатке, и не могут себе представить, что другие – могут вовсе не обрадоваться внезапному изобилию непонятного происхождения барахла… Так что вопрос стоит не в том, предпримет ли Запад что-нибудь против них, или нет, а в том, хватит ли у вышеупомянутого Запада сил для эффективного противодействия. А не факт. Но вслух вяло спросил только:

– Скажите, а зачем им еще и валюта?

Комендант, услыхав подобное, только безнадежно вздохнул, как человек, волею судьбы вынужденный общаться со слабоумным:

– Вот слыхал я краем уха, что вы не наш, но поверил только теперь. Вы не только не наш, но и живете тут, скорее всего, недолго. Уже летом, поди, приехали? – Майкл – кивнул. – Оно и видно. А то знали бы, что такое здешняя зима на полгода. Мы существуем как народ потому только, что другие – не могут терпеть ежегодной климатической катастрофы, а мы – можем. Только это не значит, будто нам подобное нравится. Так что климат за границей покупать приходится, в теплых странах, которые потихоньку приучаются плевать на всякого рода требования и ультиматумы США и прочих… требователей… – Он с видимым расстройством замолчал, было видно что тема сия его расстраивает, а потом продолжил. – И такая еще вещь: сервис. Его у нас у нас ни за какие бабки не купишь, потому что, – вы же знаете здешние реалии, – ну кто пойдет в сферу обслуживания, на самом-то деле? В гостиницу, в мотель, в кафешку для отдыхающих? Кто захочет всерьез связываться с рестораном, и где найдет в него служащих? А у вас, – все про-осто. Плати, – и пожалуйста. Чувствуешь себя господином, чего дома лишен при всех переменах…А уж если дом себе построить в тех краях, так и вообще… А чай? А кофе? А фруктаж экзотический? Да, – а чистые? В них всегда нужда, сколько ни дай, никакого Норильска с Алтаем не хватит… Да что там говорить! Большие деньги нужны. Просто-таки огромные.

Так. Надо будет навести справки о строительстве в зоне самых знаменитых курортов. Конкретнее, – о строительстве помпезных дворцов на непонятные деньги.

– А не боитесь, что вас начнут попросту топить?

– А вы знаете, как выглядит операция по поиску даже одной малошумной подводной лодки в своих территориальных водах? Какие на это затрачиваются ресурсы? А если в чужих? А если лодок столько, что – во всех водах вообще, причем одновременно и все время? Если у вас нет возможности выделить даже по одному эсминцу на штуку, – это как? А если у нее скорость подводного хода – до сорока семи узлов? Кроме того, в открытом океане это еще и пиратство, и они имеют полное право оказывать сопротивление.

– Станции слежения последнего поколения…

– Станции слежения в нейтральных водах, – законная добыча каждого честного коммерсанта. А если воды, не дай Бог, чьи-нибудь, – то незаконная. Как они их находят, – не знаю, была какая-то негласная договоренность с начальством ВМФ, но зато очень хорошо представляю себе, что от них остается после воздействия двадцати килограммов хорошего флотского гармонита, – Майкла передернуло, – от акустики там, и от всего прочего… Так ведь и не обнаружишь. Они ж по-настоящему тихие, куда там "Лос-Анджелосам" и прочим "черным дырам", вы уж поверьте.

– Верю. Уж в это-то я верю.

– Эти русские такие дураки, такие, хвала Пресвятой Деве, дураки, что их даже обманывать стыдно, видит Бог. Непременно надо будет исповедаться этим же воскресеньем падре, потому что это, наверное, грех…

– Почему дураки-то?

– Даже не удосуживаются узнать, что здесь – по чем. Я покупаю у них товар в два, в три раза дешевле, чем продаю потом в Байе, и кофе продаю тоже по двойной цене. Клянусь Пресвятой Троицей, – на одно песо я навариваю – пять. Выгоднее, чем торговать порошком, и риску куда меньше…

– А фрукты?

– Что – фрукты?

– Как ты упаковывал бананы, не говоря уж о спелых авокадо и даже жабутикабе?

– Попросил, – и мои русские привезли мне машинку для вакуумной упаковки, и еще одну, – для азота. Следующим же рейсом, клянусь Пресвятой Троицей!

– Вот то-то и оно, – непонятно констатировал его собеседник, Серхио Гонсалес, по прозвищу "Толстяк", – а кто может сказать, что понадобится тебе в следующий раз?

Толстяк, понятное дело, худой, как щепка, и всегда-то был смурным типом, а уж Рамон-то знал его с самого детства, лет двадцать. Он, кстати, очень мало изменился с тех пор, такой же худой, желтый, в том же, кажется, синем хлопчатом комбинезоне, – и уж точно при тех же круглых очках с маленькими стеклами. Такой же смурной и так же невозможно понять, что он говорит.

– А какая разница? – Поддерживая традицию, не понял Рамон. – Что закажу, то и привезут, они такие прям честные, такие наивные.

– А такая разница, что ты скоро перестанешь понимать, как раньше-то обходился без ихних штучек. Как с телевизором. Сначала – приручат, а уж потом… – Серхио многозначительно завел глаза, на самом деле понятия не имея, какие ужасы собирается напророчить собеседнику, – потом уже поздно будет.

Что взять – смурной человек. Говорит непонятно, а сам – бестолочь последняя, ничего толком не умеет, ни на что толком не годен.

– Кстати, – а тебе не приходит в голову, что у них то же самое?

– Что – то же?

– А – продают тебе свой товар в три раза дороже, чем берут там у себя, а кофе – в три раза дороже продают у себя?

Такой поворот дела не приходил Рамону в голову и даже несколько испортил его превосходное и чуть возбужденное настроение. Все-таки вовсе бесполезный человек. Говорит – непонятно, а душу все-таки умудрится смутить.

– Как это? Я – в три, и они – в три, это будет… Это будет за кофе…

– В девять раз, – любезно подсказал Толстяк, – так что там, где ты навариваешь песо, они берут – два.

– Так это получается… получается, – Рамон, от неожиданности мысли не могущий вот так, сразу, сообразить, углубился в подсчеты, загибая пальцы и бормоча себе под нос, – получается, что это я теряю два песо из трех? Если б я продал у них – сам, а купил бы – на месте, и продал бы… Нет, наоборот… Слушай, – я совсем запутался. Вечно ты так.

– Ничего подобного. Ты только что сам понял, что куда лучше возить – самому и цены – устанавливать тоже самому. Все правильно, так что нигде ты не запутался.

– Так они не дураки все-таки?

– Дураки. Хотя бы потому что связались с тобой, вместо того, чтобы закупать кофе прямо на асиенде. Дураки, но все равно остаются не в накладе. Вот теперь прикинь, сколько б имел ты, умный. – Но тут же испортил впечатление от таких понятных, хороших слов, потому что продолжил все-таки непонятно. – Понял, что тебе надо будет заказать у твоих честных, наивных русских в следующий раз? Только ведь не привезут…

До Рамона вдруг дошло, и от одной этой мысли его прошиб холодный пот.

– Лодку ихнюю? – Хрипло проговорил он дошедшее. – Но столько мне и не потянуть…

– Это – да. Пока – да. А вот увязаться с ними, – так очень даже может быть, что и станет.

Что-то в душе восставало против этого непогрешимого умника, а потом, едкое, как желчь, вдруг выплеснулось в вечном и неотразимо-хамском:

– Если ты такой умный, – с замиранием сердца проговорил Рамон, – то что ж тогда не богатый?

И "Толстяк" непременно обиделся бы, как обижался всегда, и вдался бы в нелепые объяснения, которых от него не ждут, но их отвлекло появление нового персонажа. Джордж какой-то-там-еще появился в здешних местах не так давно, около года тому назад, но уже пообтерся, без обиды откликаясь на естественное "Гринго". Носил Гринго выцветшую клетчатую рубаху с закатанными рукавами, недешевые джинсы, висевшие на его костлявом заду, как на колу, глаза имел блекло-голубые и славился способностью пить, как губка. Впрочем, в запои он не впадал, и мог при желании не пить очень подолгу. Жизнь он вел, как и его соседи, достаточно скромную, только что не скудную, но почему-то чувствовалось, что деньги у него все-таки водятся.

– Рамон, – проговорил он, наконец, после неизбежных приветствий и разговора о ничего не значащих пустяках, – говорят, будто ты хорошо поднялся на делах с этими твоими русскими, а?

– Грех жаловаться, Гринго, грех жаловаться.

– И деньги хорошие, а?

– А какое тебе дело, а? В долю хочешь вступить, или, не дай Бог, отбить клиентов?

– Ни в коем случае, приятель. Последнее это дело, – зариться на чужой заработок. Спросить хочу… – он долго раскуривал большую кубинскую сигару, прежде чем продолжил, – они говорят, всякими такими штуками торгуют, а? Всякими полезными изобретениями?

– А ты, значит, хочешь приобрести? – Нехорошо обрадовался Рамон. – Так пожалуйста. В любой момент.

– Нет, говорю же, – спросить хочу.

– Ты ведь уже спросил.

– Ничего подобного, парень. Понятно, зачем покупаешь, но я тут познакомился с кое-какими образцами, и поэтому хочу спросить: продаешь-то зачем?

– Как это?

Два человека в один день, говорящие неизвестно – о чем, это, право же, было слишком много.

– Да вот так. Подобрать с умом наборчик, – и деньги вообще никогда не понадобятся. Это ж для себя вещи, а не на продажу ни на какую…

Глянув на собеседника и не встретив в его глазах даже тени понимания, Гринго только тяжело вздохнул.

– Ладно. Тогда у меня к тебе большая просьба. Когда твои русские друзья начнут строиться где-нибудь тут неподалеку, – замолви за меня словечко. Не подведу ни тебя, ни их.

– Да с чего ты взял, что они вообще собираются строиться?

– Сынок, – сиплым голосом ответствовал Гринго, возлагая на плечо Рамона жилистую, веснушчатую десницу, – если старый Джордж говорит, что какие-то там ублюдки собираются строиться, то скорее всего так оно и есть. Даже если они пока что сами об этом не догадываются.

Рамон – в гробу хотел бы видеть такого папашу, равно как и его руку у себя на плече, и не спустил бы кому другому, но тут стерпел. Было в этом самом Гринго что-то такое… Вызывающее опасение.

Констракшн бизнесс – во всем мире дело мало уступающее по доходности торговле наркотиками и оружием и почти столь же чистое. И сгореть на этом поприще можно почти таким же ярким пламенем. Валентайн "Бау" Росетт, вот уже больше года, как Джордж какой-то-там-еще "Гринго", знал это лучше кого бы то ни было, он сам был из таких – сгоревших, и счастье еще, что не до конца. Ну, – не до самого конца.

От прочих разных сгоревших на этом славном поприще его отличала такая мелочь, как действительное умение строить, в случае чего, хорошо, быстро и дешево. Ну, – относительно.

В смысле, – относительно дешево. А ублюдков, которые собираются строиться, он действительно чуял за версту, – и за месяц до того, как решение строиться действительно придет в ихние тупые головы. Он по всему чувствовал в этих русских торговцах огромные деньги и огромную перспективу. Да, идиоты. Телки, которых не обирает только ленивый. Но вот только сдается ему, что если они догадаются о том, что их кидают, жулику мало не покажется. Сам заречется и другие надолго запомнят. Да, не жалеют бабок, как будто не знают истинной ихней цены и силы, но и это может парадоксальным образом оказаться на пользу делу, с самого начала придав делу ореол масштаба. А если они, – да помогут ему подняться из нынешнего дерьма, – то он будет их с потрохами. Даже научит уму-разуму и не будет нагревать на каждом шагу. Ну, – почти не будет.

… Меньше всего пострадают, почти вовсе не пострадают страны третьего мира, самые, что ни на есть, слаборазвитые. Тем и вообще любые новации могут пойти на пользу, потому что хуже, чем есть, уже не будет. Ну, а все остальное полетит кверху задницей. Причем первыми стартуют даже не Европа и не США, где и сырье есть какое-никакое, и традиционные отросли промышленности развиты, и внутреннее потребление высокое: Восточная Азия. "Тигры" – в первую очередь, а Япония – только самую малость погодя. И ведь это ж только самое начало. Сейчас они вывозят старье, заваль, изделия класса "А", которых и производится-то для внутреннего потребления все меньше и меньше. Хотя, с другой стороны, надо сказать, – товар-то все опасный. Самый что ни на есть дестабилизирующий: перекрывает надолго сразу много первоочередных потребностей, так, что пострадают в какой-то мере даже топливные и электрические компании. Не говоря уж о прочем. Автомобили они, надо думать, будут толкать в открытую. Неудобные, грубые русские автомобили. Которые не ломаются, даже если на них въехать в стенку, проходят по любой местности, стоят – гроши, а ездить могут в конце концов на соломе, хворосте и листовом отпаде… А еще найдутся, ведь найдутся же предатели, которые начнут переделывать и делать удобными. Лепить всякие примочки для красоты. Можно пари заключить, что таких – будет больше, чем достаточно.

Так что врал Михаил. Врал, а скорее всего, – искренне заблуждался, когда говорил, что в стране почти исчезло массовое производство. Отстал от жизни, оно, может быть, и сходило на нет, но жизнь сделала очередной виток, и потребность в нем снова появилась. Для прорыва вовне. Помнится, он говорил тогда о неких "ювелирствующих", с явным оттенком пренебрежения, а Майкл не спросил поподробнее, решив почему-то, что это и так понятно… А потом нынешних неизбежно подопрет следующая генерация, которой они – будут мешать, и во все укромные уголки мира хлынут изделия следующей очереди, – здешние милые самолеты, "камбалы", медицинские комплексы, беспилотные летательные автоматы, атомные реакторы в секциях, сами по себе такие вот подводные лодки, атомные и не очень, вообще все эти автоматы высших функциональных классов, – и оружие, оружие, оружие… Комплексы по производству "протопита"! Да что там барахло с железяками, они сами пойдут на вывоз, где уже никто не сможет помешать им развернуться во-всю… Ну да, – а как иначе-то? Например, с медициной здешнего разлива. А все потому что русским приспичило удариться в туризм, причем приблизительно всей страной… А потом страны третьего мира насытятся всякими такими штуками, дешевая рабочая сила сначала станет не такой уж дешевой, а потом сделается редкой и остродефицитной. А потом они наплюют на все договоры и перестанут продавать на Запад сырье, а вот это уже будет не кризис, а необратимый крах всей экономики, направленной на извлечение прибыли. Вот тут-то то все и всяческие приличия будут отброшены, и тогда все начнется по-настоящему. Только кончится, наверное, скоро…

Он – встал, заложив руки за спину, расставив ноги и глядя с берега на рейд порта Тихий ничего не видящими глазами.

… Не зря, не зря тут стояло такое вот лето, потому что, очень может быть, это вообще самое последнее лето в истории. Скорее всего. Поразительно только, почему так поздно. Ну вот и все. Все элементы мозаики, наконец, сложились в целостное Представление. Такое, что не убавить и не прибавить, и остается только вернуться домой, собрать всех родных и постараться успеть получить удовольствие от последней осени.

… Как я полагаю, особенно успешному развитию процесса способствует то, что русские, при всем видимом и, – да, фактическом отличии, я бы сказал, архетипически близки всем этим людям и всем этим народам по менталитету. Все этические системы, сколько-нибудь соответствующие современности, привнесены в Россию извне, не были выработаны и выстраданы широкими народными массами, а оттого и являются весьма поверхностными. Если поскрести даже самого интеллектуального русского, обнаружится язычник, все так называемое "православие" которого в основном представляет собой род особенно развитой системы суеверия. Кроме всех этих суеверий и легко поднимающегося на поверхность комплекса родоплеменных отношений, русские являются язычниками, с характерным языческим прагматизмом, по-язычески же довольно примитивным и близоруким. В общем, – все то самое, что нужно для наилучшего понимания с азиатами, неграми и латиноамериканцами. Ваш человек находит совершенно естественным, когда видит в кресле высокопоставленного чиновника не политика и не клерка, а, сквозь все эти наносы, прямо главу большей или меньшей семьи, вожака большей или меньшей шайки более или менее лихих добытчиков, человека грубо прагматичного, – нет, вором-то он может быть и изощренным, – и лишенного даже следов глубинного идеализма. Западному человеку нужно долго учиться, подстраивать свою манеру поведения, держать в голове, что политики не так уж редко бывают продажными, – а русский прямо резонирует с подобными людьми. Поэтому англосаксы вырезали своих индейцев почти под корень, а вы – живете с татарами, башкирами, горцами, чукчами и орочами как так и надо. Но это обстоятельство стало по-настоящему важным только теперь, после того, как у вас появился ресурс. Вы отправляетесь в республику Банановую и предлагаете построить еще один порт, беретесь сделать электростанцию, туркомплекс или завод по производству джипов. Даете вожаку за контракт столько, что он возьмет, да еще с чистой совестью, потому что вы в последнее время научились выбирать такое, что действительно нужно, а главное, – понятно и очевидно. Не металлургический комбинат и не станкостроительный завод. За работу берутся символические деньги в долг, потому что вы можете себе это позволить, специалисты и так называемые работяги – строят себе благоустроенный поселок со всеми удобствами, успевают передружиться с местным населением и обзавестись местными любовницами, доктора, – это, надо признаться, да, прямо безобразие какое-то, даже уезжать страшно, ей-богу, – лечат всех желающих или же только нужных людей на вашем уровне, все хорошо и замечательно. Работа тем временем выполняется в кратчайшие сроки и с поразительным качеством. Создается постоянное представительство из специалистов. Это все вы пробовали делать и раньше, но только теперь усилия оказываются более, чем успешными, и это – только первый такт двигателя, потому что ваши специалисты, будучи государственными служащими, точно так же, как те, с кем они имеют дело, в не меньшей степени остаются членами своего клана, семьи и тому подобного, поэтому вслед за первым тактом следует второй.

Он состоит в том, что непременно имеется порт или крупный аэродром, которые строятся просто попутно, вроде бы как для удобства основного строительства, и вот там-то под официальным прикрытием начинает складываться система подпольной торговли. В таких масштабах, что порой возникают "черные таможни", за часть товара обеспечивающие настоящий режим наибольшего благоприятствования в торговле. Второй такт покрывает все издержки от первого. Год, полтора, и все силовые, товарные, инфраструктурные, информационные и финансовые потоки, – кстати, значительно выросшие, – оказываются замкнуты на вашу факторию. Возврат в исходное захолустное состояние становится сначала – нежелательным, потом – пугающим, а в конце концов – прямо невозможным, как возврат в утробу матери. И никто никого не эксплуатирует! Платят вполне прилично людям, которые согласились бы на вдесятеро меньшую сумму! Никто никому не тычет кулаком в рожу, называя китаезой либо же черножопым! Притворяясь последними лохами, – а отчасти и просто так, без особенного расчета, – им дозировано дают, – то, понятно, что считают нужным. Приезжие, как правило, – зрелые и молодые мужчины, угодив в сексуальный рай, разумеется, пускаются во все тяжкие, и через год кругом оказывается полным-полно помесят. Местные стервы даже специально норовят залететь от спеца, потому что папаша, – даст на прокорм что-нибудь такое, что и впрямь прокормит. А что ему, на самом-то деле? Такого рода колонии охраняются очень небольшим числом профессионалов из Союза, – и куда большим числом лиц, привлеченных из местного населения: продажные политики, продажные полицейские, главари наиболее влиятельных банд, наемные убийцы, и тому подобный контингент. Количество преступлений быстро идет на спад, – зачем, если можно иметь больше без всякого риска? Отморозков, до которых не доходит, кончают свои, с нечастой и охотно оказываемой помощью Большого Брата. Так же поступают со слишком умными, теми, которые понимают, что это – конец их владычеству, конец привычному образу жизни и вообще многому, многому другому. АВОСЬ – как провозглашенный и активно экспортируемый жизненный принцип! Вмешательство США и прочих великих держав, – открыто игнорируется, с их сторонниками на местах происходят все более крупные и нелепые неприятности… Надо признать, кое-что из того, что я узнал в этом плане, не поддается рациональному толкованию.

– Это – да. Молодец. Откуда взял?

– Вы помогли. – Довольно мрачно ответствовал Майкл. – Ничего не скрывали, вот я, в конце концов, и вычислил. Начал выяснять целенаправленно, так подтвердилось почти все, ряд деталей новых выплыли, – а общая картина такова.

– А выводы? Должны же быть из столь солидно проведенного экспериментального исследования сделаны столь же солидные выводы?

– Ну, если кратко… Вывод заключается в том, что, при отсутствии войны, в самые ближайшие годы предстоит радикальное изменение мирового порядка, в котором главенствующую роль будет принадлежать Советскому Союзу. Я, видите ли, тщательно проанализировал работу вышеуказанной двухтактно-четырехтактной схемы и пришел к выводу, что остановить этот двигатель без экстремальных мер нельзя. Увы. Таким образом, зная людскую натуру, следует предположить, что вслед за страшным, неслыханным экономическим кризисом, – да просто крахом! – будет война. Да, согласен, мягко говоря, – малоперспективная для той стороны, – но и этой мало не покажется. Разница состоит в том, что здесь, может быть, кто-нибудь выживет. Разумеется, – вместе с "мозаикой" и благодаря "мозаике".

– Надо думать, – эта очаровательная лекция представляет собой кальку того доклада, с которым ты собираешься выступить перед руководством? Будучи надлежащим образом сдобрена примерами, фактами и математическими выкладками?

– Ну, – более или менее.

– Ойй… И это – все?

– А что, я упустил что-нибудь существенное?

– Да, как бы это помягче сказать, – ка-апельку больше половины. Мы были бы счастливы при том объеме головной боли, который ты обозначил.

– Может быть, – голос Островитянина был полон кристаллизующегося от дикой концентрации яда, – просветишь?

– Начну издалека. В серьезных физико-математических формулировках случались слова, которые авторам казались совершенно однозначными и само собой разумеющимися. В теории множеств такой термин, его и не вводил-то никто специально, и определения не сыщешь, – "произвольное", "произвольный", причем под этим подразумевалось "любой". А это оказалось не так, потому что в каждом конкретном случае мыслимо вовсе не все, что угодно. В теореме Геделя, одной из главных в математической логике, это термин "одновременно", – она совершенно верна, если этот термин однозначен, но беда только в том, что "одновременность" – вещь вовсе не очевидная. В большинстве реальных случаев доказать строгую одновременность двух пространственно несовпадающих событий попросту невозможно.

– Какое отношение это имеет к…

Михаил поднял руку, давая знать, что как раз собирался переходить к этому.

– Дело в столь часто употребляемом в лекции термине "ваше". Или – "ваш", "ваши", – безразлично. В этих выкладках только и есть истинного, что мировой порядок меняется и в нем, действительно, кто-то будет доминировать. А вот с "вы", "Советским Союзом", и прочей мыслимой на данный момент конкретикой дело обстоит куда-а сложнее. Беда в том, что нет никакого определенного – "вы". Одно дело, – Иван Ильич, достигший своего непостижимого идеала, и совсе-ем другое – экс-композитор Постный, не к ночи будь помянут…

– Кстати – а какова дальнейшая судьба этой… неоднозначной фигуры?

– Совершенно неожиданно зарезан малолетней любовницей, тысячу раз перепроверенной, трусливой, плаксивой и глупой, бесхарактерной от природы, и к тому же до предела запуганной и забитой. Как раз в духе тех зарубежных историй, которые вызвали вашу заинтересованность.

– Мир праху.

– А он жив. Травматическая лоботомия с захватом еще кое-каких долей и извилин, овощ и останется овощем, но жив…

– И вы думаете, что это… неслучайно?

– Хуже. Я-то как раз думаю, что это очень своевременная случайность, которую сделали весьма вероятной. Но тут – думай, не думай, а концов не сыщешь. Их, концов этих, просто нет, не существует в природе. И как раз это, парадоксальным образом свидетельствует о совершенно конкретном почерке…Но об этом я скажу чуть позже. Так вот "вы", – это когда какая-то общность людей считает друг друга "своими". В обществе Ивана Ильича я могу провести не больше суток, даже если не придется все время пить, а в обществе Постного, каким он был до… несчастного случая, меня начало бы трясти через пять минут. Или, скорее, сразу.

– Не вашего поля ягоды.

– Именно. Золотые слова, потому что лучше всего отражают суть создавшегося положения. Потому что это вовсе не обозначает, скажем, образовательного ценза, поскольку есть люди откровенно малообразованные, в обществе которых я могу находиться бесконечно, отдыхая при этом душой. Под это ваше "вы" попадает, к примеру, то же общество "ЗиС", но вот они-то сами ни в коей мере не расположены считать своими – каждого встречного-поперечного.

– Сережа? Истребитель бандитов и, по слухам, гроза шулеров?

– Скажем, – был ряд эпизодов. Совершенно случайно, разумеется. Некоторые не выжили. Видите ли, это агрессору положено говорить заветное слово, а вот на шулеров это правило не распространяется. Потому что, зная, что перед ними лицензированный зисмен, – шулер притворился бы баулом. С поезда сошел на ближайшей станции, в чем был. В окошко б сигнул…

– И подобное сходит с рук?

– А кто захочет связываться с лицензированным? Наша нынешняя милиция? – Михаил даже фыркнул от вздорности самого только этого предположения. – А главное, – зачем и ради кого?

– Так можно далеко зайти!

– Можно. Вот только неизвестно, что тут можно поделать? Со ВСЕМ – этим? Этого не знает никто, и, главное, не хочет знать, потому что всем вместе и каждому почти поотдельности просто не до того… Помните разговор, когда я назвал "арматурщиков" – несерьезными людьми?

– И другой. Когда сказали, что Люди "ЗиС", – могут считаться в этой стране серьезными разве что процентов на двадцать.

– Память у вас… исключительная. Как у магнитофона.

– Вы мне льстите.

– Что вы, как можно-с, ничуть… Но зисмены, – это и впрямь даже не полбеды, потому что еще есть высоколобые интеллектуалы из Новосиба и, – особенно! – из БЖЗ. Так называемые "9-10". Они долго искали сами не зная – что, долго толкли воду в ступе и топтались на одном месте взыскуя Неизъяснимого, но потом добавили к каким-то духовным изысканиям современнейшие технологии и накопали-таки процедуру, благодаря которой количество непосредственно воспринимаемых параметров точки увеличивается на одно-два. Вы что-нибудь поняли? Если да, то вы поняли больше меня.

– По этому поводу можете не комплексовать.

– Вы не понимаете, я не понимаю, никто не понимает. А те, кто имеет отношение, утверждают, что объяснить невозможно тем более, прямо по определению, потому что ни в одном человеческом языке для этого просто не существует понятий. Да что там – понятий, целой системы понятий, громадной семьи взаимосвязанных имен. Внешне же это проявляется в том, что для них вполне закономерными являются события, на наш взгляд, – совершенно случайные. Как, к примеру, включив свет, вы довольно-таки закономерно находите вещь, которую в темноте могли бы нащупать только случайно, при определенном везении и далеко не сразу.

– И наших бедных мозгов может на это хватить?

– Представьте – да. То есть первые соискатели, понятно, тут же ебнулись, не без того, но первый блин и всегда-то комом, так что со временем, когда сгладили, довели, усовершенствовали и нашли способы страховки, то…

– ЧТО?

– А кто его знает. Сие не афишируется, причем настолько успешно, что мы в самом прямом смысле не в силах себе этого представить. Потому что ни у кого на целом свете нет сейчас таких потрясающих возможностей не афишировать.

– Подождите. Я самым нешуточным образом изучал старика Винера, – помимо логики и социологии с психологией. Поэтому могу смело утверждать: преследование целей, по определению непредставимых, по определению невозможно.

– Я тоже так думал, но в ответ мне рассказали притчу о шкатулке. Знаете? Закрытая шкатулка, о содержимом которой вы действительно не знаете и не можете знать ничего, потому что она закрыта, – но это не мешает вам знать, как она отпирается.

– Благодарю покорно. Открываешь шкатулку, – а она взрывается тебе в физиономию, открываешь шкатулку, – а там свернутый в колечко небольшой щитомордник, открываешь шкатулку… Кстати, некогда в точном соответствии с вашей притчей точно так же открыли шкатулку некой Пандоры.

– Вы ожидаете, что я буду с вами спорить? Тогда вы ошиблись адресом. Я не утверждаю, что подобные деяние плохи. Я не хочу сказать, что они во благо. Я говорю только, что они по большей части НЕОБРАТИМЫ. А вот теперь ответьте мне, каким побытом могут быть "своими" Иван Ильич – и такого рода деятель? Своими ему гораздо скорее будут какой-нибудь негр преклонных годов или австралийский тинейджер, буде они относятся к тому же формату "9-10".

– Вы противоречите сами себе. Сами же сказали, что процедура формальная, стандартизированная, – так что же мешает применить ее к Ивану Ильичу? Да к кому угодно! И будет он этим вашим не вполне представимым супременом!

– Сказали, не подумав, признайтесь… Это как в сексе: не всякий, кто хочет, – может, но тот, кто не хочет, – не может заведомо. Процедура дает возможность, но не мотивацию, как умение читать – не обзначает любви к чтению. Больше того. И раньше бывало, а теперь бывает тем более, когда врожденная слепота на поверку оказывается излечимой. И слишком многие из тех, кто прозрел в зрелом возросте, предпочитали как правило ходить с закрытыми глазами. Так зачем "9-10" тому, кто хочет всего-навсего, чтоб у него всегда было вдоволь выпивки и никто при этом не доставал бы? Вы же видите, что и я не стремлюсь в их ряды, хотя, – поверьте! – без особых затруднений нашел бы пути. Но вот какая штука: какое мне дело до того существа, которое займет мое место, и чем это… действие так уж отличается от самоубийства?

– И как же теперь?

Он спросил не слишком вразумительно, но собеседник его понял.

– А – не знаю. – Он пожал плечами. – Может быть, они переделают всех. Может быть, – только детей определенного возраста. Или только своих детей, а все остальное население того… дустом. Может быть, они просто напросто в упор не будут замечать, как все мы тут тихо вымрем от безнадежности. Но наиболее вероятным я считаю знаете, что? Что из них сравнительно скоро выделятся какие-нибудь "11-12". Или "13-14". С вовлечением таких ресурсов, о которых даже сами они не имеют пока понятия. Не факт, – согласен, экстраполяция может оказаться ложной, как в случае с уравнениями степенью выше "3". Но, с другой стороны, что мы можем знать о истинном потенциале самой экстраполяции? Так что лично я склонен предполагать, что следующее стационарное состояние, примерно соответствующее биологической однородности нынешнего человечества, будет достигнуто еще очень и очень нескоро. Если будет.

– Звучит все это в вашем исполнении уж больно как-то… безнадежно.

– Все те чудища которые до сих пор, как в яйце, скрывались под скорлупой наших черепов, готовятся вылупиться наружу. Все, тевтон. Отчасти уже вылупились. Кошмары наконец-то получили возможность без всякой мистики перебраться из снов – в явь, которая совсем уже скоро перестанет отличаться ото сна. Вдумайтесь в это. Где здесь основания для очень уж розового оптимизма, Оскар? Хотя, – он усмехнулся мимолетно и криво, – одно все же, наверное, сыщется…

– А именно?

– Да то же самое отсутствие мотивации. Девяти людям из десяти ведь и нужно-то на самом деле чуть-чуть. Чтоб такая же в принципе жизнь, – но без ее недостатков и с легкими поправками. Например, чтобы те же блага, – да еще не приходилось бы зарабатывать. Человечество вообще страшно инертно, герр Кляйнмихель, и в прежние времена с неизменным успехом справлялось со всякого рода смутьянами. Вот только мешает один тут моментик принципиальной новизны: теперь с ними будет не так-то легко справиться. Скорее всего просто никак. И во всяком случае будет ку-уда легче попросту махнуть рукой. Особенно для того самого подавляющего большинства. Но одно можно сказать точно, – всем прежним способам размежевания людей приходит конец. Все: национальные, религиозные, семейные и классовые способы деления на своих и чужих стремительно теряют смысл. И с ними все прежние страхи становятся мнимыми, пустой оболочкой без содержания, лозунгами, потерявшими смысл. Какая советская угроза? Какой международный империализм? Вдумайтесь хотя бы, о каком таком коммунистическом вызове или, наоборот, торжестве коммунизма может идти речь? И – какие общие интересы могут связывать русских, ну, еще не теперь, а через несколько лет? Все это я мог бы рассказать вам и прежде, еще в "Кольраби", но, согласитесь, в то время вы были еще слишком убого информированы.

– Я постарел на пятьдесят лет. До возраста, которого никогда не достиг бы в иных условиях.

– Бросьте! Отставные шпионы живут долго.

XXXVII

– Значит так: ваш почин торжественно отметить Праздник Урожая одобрен наверху. На самом, значит, высшем уровне. Сам – услыхал, вспомнил свою целинную эпопею и даже расчувствовался, а потом загорелся этой идеей. "Да, – говорит, – давно пора возродить добрую, незаслуженно забытую традицию. Как мы радовались в те далекие пятидесятые первому целинному урожаю! Какое это было, я не побоюсь этого слова, всенародное ликование". Короче, – зеленый свет тебе даден, а я свои прежние возражения официально снимаю. Телевизионщики аж из самого "Времени" – и все такие прочие штуки… Так что, если чего понадобится, – обращайся, поможем. И ты это… В грязь лицом-то не ударишь? Показывать-то есть чего?

– Дени-ис Гаврилыч! Вы же знаете наши цифры!

– Цифры, – хихикнуло в трубке Прямого, – можно любые написать. Уж это мы научились.

– Да не! Кажется и так все в порядке. Да вы хоть в магазине гляньте, уж на что…

– Так-то оно так, только вот на рынке все равно выбор, мягко говоря, побогаче. Ладно, давай там…

– Слушай, это у нас какая по счету заявка? Это сколько ж всего народищу-то соберется? Че ты делать-то собираешься со всею этой толпой? А скотину? А техники куда такую хренову пропасть?

– Да. Все подчистую засрут.

– Это ладно, из области обещали пятьдесят передвижных туалетов прислать.

– И своих надо сделать. Как минимум два раза по стольку. Чивилихину скажи.

– Но это мало. Регулировщиков – из области.

– Надо, но не потянут. Я в штаб округа обратился, чтоб военных регулировщиков прислали, при всем параде, обещали войти в положение.

– Поливалки…

– Договорился на десять штук, а ты, братец кролик, – чтоб проконтролировал.

– Ох… Вот представил себе картину, – все говно смывается и навозная жижа под напором летит в ряды празднично одетых граждан.

– Нет там такого напора.

– Знаю. Но воображению не прикажешь.

– Воображение, друг Коля, советским писателям нужно, они люди творческие. А от нас народ ждет, чтоб под ногами навозная жижа не хлябала…

– Ливневку расширим.

– Ого! А успеешь?

– А хрена ль нам? И ливневку, и мостовые пошире, и гостиный двор. – Бесшабашно сказал предрайисполкома, товарищ Попов. – Чивилихину скажу. И это…

– Чего?

– Придется сказать о нашей затее уважаемым людям.

– Это кому еще?

– Оресту Николаевичу надо? – Николай Иванович загнул палец. – Надо, никуда не денемся, это его территория.

– Дожили, твою мать! С ж-жучилами реверансы разводить начали! По-хорошему то не политесничать с ним, а к ногтю б взять, штоб только шшелкнуло, – чик! – и готово…

– Чего жалеть о несбыточном, сами ж знаете… Соседу с запада, профессору – надо? Он хоть и тихий, а должен быть в курсе, чтоб не запаниковал лишнего, не наломал бы дров. – Он загнул другой палец. – Ну, Дмитрий Анатольичу, – он посмотрел на сидящего напротив секретаря райкома, тот – чуть кивнул, на миг прикрыв глаза, – само собой, я уже поговорил, взял на себя такую смелость, он обещал помочь подвижным составом и малость уплотнить график.

– Еще?

– А еще, – но это уж вам разговаривать…

– Товарищ Боорчи?

– Здравствуй, начальник. Давно тебя не слышал. Как твое драгоценное здоровье?

– Благодарю вас, – с легким оттенком сухости сказал секретарь, – на удивление неплохо. А как ваше драгоценное здоровье?

– Хвала Аллаху, – крепкое, как железо. А как здоровье вашей почтенной супруги?

– Еще раз благодарю. И супруга здорова, и дети благополучны. – Он отлично знал, с кем говорит, а то, может быть, и поостерегся бы от вопиющего нарушения восточных церемоний начала беседы. – И скотского падежа не было. Все здоровы. Чего и вам с чадами и домочадцами от души желаю.

– Э-э-э… Спешишь, начальник. Степь спешки не любит. Там надо кочевать не быстро и не медленно. А так, как надо. Не спеши. Знаю я твой разговор. Ты не переживай, начальник. Мои батыры беды не сделают, ваш той портить не будут. Последнее дело, – праздник ломать. Большая обида. Сами в гости хотим, – примешь?

Секретарь мысленно охнул, но деваться было некуда.

– Милости просим, только вы того, э-э-э…

– Не, все по-доброму будет. Скажу батырам, – судя по голосу, товарищ Боорчи откровенно веселился, – чтоб барашка не угоняли и драку не затевали бы первыми. С семьями, с ребятишками будем. Только и ты уж постарайся.

– Можешь не волноваться. Пристрожу, да и милиции будет море…

– Это ты хорошо сказал. Пусть и наша мало-мало приедет. Да нет, Иван Петрович, ты и вправду не бойся. Я ж не глупый, знаю, что хорошо, – это когда один брат – в доме живет, земельку пашет, а другой рядом кочует, барашка пасет. Сильный на чужую силу не обижается.

– Умны-ый! А как в прошлом сентябре, помнишь?

– Забыл. И ты забудь. Надо будет, – вспомнишь при случае, а сейчас зачем? Чего не бывает между своими?

– Не боись, председатель, все, что надо, с собой взяли. И еду, и воду, и горшки с пеленками. И порядок тебе будет.

Люди прибывали весь вчерашний день, ночь напролет, и все нынешнее утро. Чуть оранжевый, предвещающий превосходную погоду, рассвет озарил на окраине Сорочинска гигантский лагерь, как будто стал стоянкой какой-то из легендарных завоевателей прошлого. Каждая группа прибывших располагалась сама по себе, но границ – не было. Фургоны, гигантские юрты кочевников, разноцветные шатры, жилые вагончики, оранжевые цистерны с питьевой водой, молниеносно, как грибы, выросшие ряды временных гостиниц, строго через одинаковые интервалы голубые пластиковые брусья уборных, детский визг, столпотворение у временных умывален, гигантский парк машин под присмотром бдительной милиции, – и все новые группы прибывающих. Не раз и не два кто-то чего-то пробовал регистрировать, наводить бюрократический порядок, но неизменно терял контроль над ситуацией, но она, на удивление, особой регуляции вроде бы и не требовала. В нескольких местах со спешно вкопанных столбов надрывались, сообщая всякого рода полезную информацию, громкоговорители, а туда, на теряющийся в пыли юго-восточный край, с той же целью летали ощетинившиеся динамиками "МиК-4". Близкие, по здешним меркам, соседи, жившие друг от друга на расстоянии пятнадцати-двадцати километров, понятное дело, тут же собрались кучками. Мужики, – отправились к пивным бочкам и ларькам, подоставали разномастные емкости с домашним и начали угощать друг друга, их супруги – посцепились языками, не забывая бдительно наблюдать за мельтешащим вокруг мелким потомством. Выпив за встречу, начали сговариваться на завтра, а потом как-то спонтанно приступили к тренировкам: даже бывалые водители, каковыми тут являлись практически все, включая особей четырнадцати и даже двенадцати лет, далеко не в полной мере владели высоким искусством движения колонной. Потрясающе теплая осень после роскошного лета, что пугала людей старых и осторожных, твердивших, что такое – не к добру, и было, было уже в тыща девятьсот сорок первом, не давала спать и ночью. Сон казался этой ночью прямо-таки расточительством, поэтому и ночью вдруг возникший в степи стан сдержанно гудел, звенел гитарным звоном и зудел какими-то степными инструментами, а на берегу Самары поодаль друг от друга, но все равно тесно сидели парочки в сумерках и компании, освещенные светом костров. И – диковинные попадались среди компаний, на любой взгляд, кроме привычного взгляда собравшихся. Люди постарше при свете импровизированных источников света шлепали картами по импровизированным столам, пили вино, но сама структура момента не давала пить слишком много даже тем, кто был склонен увлекаться. Не в этот раз. Завтра или вообще потом. Потому что чуть ли ни в первый раз в жизни каждого из собравшихся было это: громадное многолюдье, ровное коловращенье гигантских масс народа под бездонным небом ранней осени – без всякой войны и беды, просто так. Хотя отдельные исключения, понятное дело, бывали.

– Эй, молодежь, чего набычились, – голос у самого крупного из четверки дедов был под стать сложению, как медвежий рев, – кулаки чешутся? Хорошее дело. Но токмо не сегодня. Вот мы ж с ним, – он чуть приобнял одетого в темный блескучий халат сухонького узкоглазого старичка с козлиной бородкой, – не деремся. Хотя могли бы. Завтра на игрищах удаль покажете, понятно?

– Засем драца? – Подтвердил сухонький старичок, выбравшись у него из подмышки. – Совсем худое дело, тьфу!

И, в подтверждение своих слов, он, сморщившись, с ожесточением плюнул.

– И это, – вступил в разговор третий, с подбритыми висками и усатый, белевший в сумраке рубахой, – всем другим то ж гуторьте: договор. Вот как начнет дело доходить до горячего, так и скажете: договор мол.

– Ну и что? – Проговорил из тени дерева кто-то почти невидимый. – Кто слушать-то будет?

– А вот хоть ты послушай. Послушай, и попробуй как это, – не бояться других и самому не быть вероломным. Хоть раз в году.

– Да нам что, мы – пожалуйста, – раздался еще один уклончивый голос, – но только чего они…

– Договоритесь, – и потом выясните, чего они. Ибо сказано: нечестив тот, кто рушит пир, а рушащий договор не стоит разговора с ним.

– Вы слушайте батюшку, – прогудел огромный старик, – он у нас не чета другим-прочим…

– Ладно, – проговорили в тени, – до другого раза отложим, попробуем. А пока будем считать, что этого разговора не было.

Хотя отдельные исключения, понятное дело, бывали.

Дорожники совершили невозможное, и осеннее солнышко, выкатившись из-за горизонта, осветило ласковым, теплым, но все-таки неуловимо усталым, осенним светом новехонькую, – и существенно расширенную, – мостовую, а какая-то сволочь на временном радиоузле то ли расчувствовавшись, то ли по глупости, то ли и впрямь с неким умыслом врубило со всей мочи: "Утро красит нежным цветом…" – и это некоторое время терпели, но потом мотив оборвался гнусным визгом, и действо началось.

Первыми на площадь перед трибунами вырвалась молодежь на мотоциклах. Сначала раздался глухой вой и мрачный звон, а потом показались они. Люди, которые садились в седло года в четыре, если не в три, получая многочисленные подзатыльники от отцов и старших братьев, что не оказывало на них особенного действия. В разноцветных куртках и шлемах, угрожающе склонившись вперед, с лицами, укрытыми под глухими очками, они проносились по площади, как конные сотни орды Чингис-хана, плотными стаями машин по тридцать, слитно, чуть ли ни локоть к локтю, неразрывно держа строй, напоминающий летящую птицу, либо же серп выпуклостью вперед. И – исчезали, будто видение. Череда их была долгой, но когда вдали растаяла последняя из стремительных машин, на площадь вступили основные силы. С глухим, всепроникающим гулом покатились бесконечные колонны тракторов, и земля дрожала мелкой дрожью под непомерным грузом техники. Они двигались, понятно, без идеальной четкости строя, но и, тем более, не наезжая друг на друга, потому что народ тут собрался в высшей степени привычный, куда там армейским водителям мирного времени. Конец колонны терялся в дали, но когда она, наконец, кончилась, за тракторами под громовое шипение и свист последовали еще более многочисленные грузовики, специально ради праздника отмытые, вычищенные и битком набитые приодевшимся народом. Время от времени поток машин прерывался и перед трибунами проходили отчаянно блеющие, мычащие, ржущие стада, табуны и отары породистого скота, и до собравшихся доносился крепкий запах навоза. Следом шла шеренга устройств для уборки улицы, и снова тянулись бесконечные вереницы тракторов и еще грузовики, а конца колонне техники не было видно, от нее ощутимо тянуло ровным, устойчивым теплом, как от нагретых камней. По в такт открываемым ртам было видно, что в иных из грузовиков пытаются петь хором, – под жесты стихийного дирижера или просто так, – но, понятное дело, до трибун не долетало ни звука. Вопрос еще, слышали ли себя сами певцы.

– М-мамочки, – побледневшими губами проговорил Первый Секретарь обкома, глядя на проплывающую перед ним, необозримую массу народа, техники и мяса, – да во что ж это мы вляпались-то? Что затеяли-то, гос-споди?!

Он говорил сам с собой, в душевной тоске и тихой панике от совершенной непомерности творящегося перед ним стихийного явления, – явно неуправляемого! – но его услышали находившиеся тут же, на трибуне для почетных гостей, официальные лица из центра. Трудно сказать, чего именно ждали они, – тихой сельской ярмарки, официального торжества, мероприятия, проводимого для галочки, поддатых тружеников села, по приказу начальства согнанных на демонстрацию, натужного веселья, – но, во всяком случае, не такого вот явления жуткой, стихийной, саму себя организовавшей мощи. Подобного рода информация противоречила самим принципам планового хозяйства. Так что один из столичных гостей даже стал делать знаки телевизионщику, наводившему свою камеру с мрачной решимостью инженера Гарина, а когда тот либо не понял, либо не обратил внимания, придвинулся к нему вплотную. Расслышать что-либо с такого расстояния было, разумеется, совершенно нереально, но усиленная артикуляция позволяла без малейшего труда угадать, то самое, заветное, насквозь родное:

– Ты давай того, – закругляйся… сворачивай на хер свою трехомудию, говорю!

Это не было похоже на военный парад. Куда больше это напоминало переброску хорошего войскового соединения, этак, – полнокровной ударной армии или чего-то в этом роде. Только что без воздушного прикрытия. Хотя, словно в ответ на его мысли, появилось и оно. Слова динамиков, надрывавшихся тут среди гула и дрожи почти что без всякого толку, в очередной раз долетели до него скандированными фрагментами:

– Беспилотные устройства!.. Удущего урожая!.. Достойно!..

С неба на площадь, на собравшихся внизу в угрожающем безмолвии несколькими редкими шеренгами падали поболее сотни опылителей системы "Пустельга", как по команде выпустили на замершую внизу толпу белые облака аэрозоля и помчались дальше. Майк прикрыл глаза, но никаких последствий, кроме слабого аромата, напоминавшего запах спелой айвы, распыленное вещество не оставило. Шутка была, на его взгляд, достаточно дурного вкуса: осторожно оглядевшись, он убедился, что на этих трибунах был далеко не единственным, кто напугался мало что не до икоты, поскольку связанный с беспилотными устройствами опыт последних лет у здешнего люда был всякий. Следом за беспилотниками после короткой паузы над площадью проплыли парапланы, потом – деловито проследовали многие сотни гораздо более многочисленных в силу практичности мотодельтапланов, а потом небо над городом заполонило множество более серьезных машин, включая сюда и реактивные, предельно широко растопырившие крылья. Эти – держались друг от друга поодаль, не допуская тесноты в небе.

В этих однообразных местах народ, вообще говоря, был не слишком заметен, но, собравшись воедино, он… производил впечатление. Майк, по какой-то причине ожидавший другого, начал осторожно рассматривать своих соседей по трибуне. Среднего роста, но казавшийся вовсе невысоким их-за непомерно широких плечей белобрысый парень осторожно, стараясь не показать своего интереса, разглядывал двоих азиатов примерно своего возраста. Оба в белых нарядных куртках с крупными киноварно-красными иероглифами на спине, в черных шароварах, они были бы похожи, как близнецы, не будь один из них явной девушкой, причем прехорошенькой. Ее брат отличался только неуловимо мужским, жестким и дерзким выражением красивого лица, да еще тем, что рукава его куртки были небрежно закатаны, обнажая нешуточную мускулатуру жилистых рук. И – нет, на самом деле он был заметно, лет на пять старше спутницы. Белобрысому на вид можно было дать лет шестнадцать, но все в его невысокой, широкоплечей фигуре, от длинных рук с тяжелыми кистями и до постановки крепкой, дочерна загорелой шеи, говорило о силе по-настоящему страшной, нечеловеческой, впору крупной обезьяне или другому дикому зверю. Такие люди просто-напросто не водятся в городах. А что, – Майкл прищурился, провидя будущее по мелочам, что с ним случалось достаточно часто, – пожалуй, он бы поставил на этого юношу, даже и против значительно более взрослого и опытного соперника… А еще таких людей очень часто привлекают нежные, тоненькие девушки… Которые впоследствии с успехом садятся на их могучие шеи и вертят ими, как хотят!

– Михаил, что это там за люди такие странные, не пойму? На корейцев, вроде бы, не похожи…

Корейцев здесь собралось очень даже немало. Мужики с бурыми, даже какими-то лиловатыми от загара физиономиями, в темных пиджаках и в шляпах с полями, их ярко одетые супруги с равнодушными, невыразительными лицами, и их резвое потомство обоего полу. Мужчины, очень похожие между собой, как один, выглядели крепкими и какими-то более, что ли, вольными, чем в самой Корее, их коренастые, несколько неуклюжие с виду тела казались прямо-таки набитыми тугими мускулами.

– Кто? – Заинтересовался Михаил. – А-а, эти… Так это японцы. Их тут в последнее время полным-полно развелось. А что? Живут, никого не трогают. И никаких тебе Садов Камней, такие же здоровенные участки, как у всех.

Сначала он примерно за тридцать секунд одолел Садыка Умарова: подцепил за ногу, рывком перевернул вниз головой, поставил на загривок и тут же навалился сверху. Туше оно и в Африке туше. Потом схватил за штаны, приподнял и грохнул на спину Степана Малахова из-под Бугульмы. Секунде на пятнадцатой. Хекнув, швырнул через грудь верткого, но легковатого Василия Печенкина, – своего, из Целиноградской области, после того, как тот пробегал от него целую минуту. Подстраховал, чтоб тот не свернул себе шею, пожал плечами и отправился к жюри: проситься во "взрослый" турнир. Поглядев на него, жюри отнеслось к просьбе с пониманием, без ненужного формализма. В свои шестнадцать лет, при росте метр – семьдесят пять и будучи, в общем, худым, он весил восемьдесят пять килограммов. Последние годы здесь, в степи, стихийно сложилась свои правила борьбы, с некоторыми ограничениями, но, в общем, допускающие любые захваты. Так что первого своего взрослого соперника, здоровенного толстого дядьку лет тридцати, он попросту вывел на середину круга и подсек опорную ногу. Грохнувшись со всего размаху, тот от неожиданности не смог оказать сопротивления.

Следующим оказался соперник из настоящих, Вячеслав Верзин, сильный "вольник"-средневес по прозвищу "Вер-Вяч", с ним он пустился на хитрость: дал сбить себя с ног, и внизу, в партере, минуты за две уработал так, что тот, похоже, рад был лечь, лишь бы этот кошмар кончился, а потом не вот еще поднялся. Пак Дэ Джун оказался страшно силен и вынослив, но его подводил небольшой рост: Николай все время отрывал его от земли, пока, наконец, не провел удачный бросок. Цену этим своим успехам он отличным образом сознавал: без деления на весовые категории, рано или поздно, поближе к финалу, неизбежно столкнешься с "тяжем" из настоящих, мастером спорта по самбо или "вольной", и тогда элементарно не хватит роста, веса, силы и просто-напросто опыта. Так бывает, когда даже самый опытный и удачливый корсар вдруг натыкается на быстроходный линкор.

До сих пор с неизменным успехом боролся давешний косоглазый, тот, что состоял при той самой раскосенькой лапочке. Навряд ли жених, скорее – брат. Он прекрасно владел чем-то вроде дзю-до или джиу-джицу, кидая соперников эффектно и, главное, совершенно неожиданно. Ничего. Его, небось, не кинет.

Начав этот поединок, Гэндзабуро сразу же понял, что этот – ему не по силам. Белобрысый крепыш, заявленный, как Николай Тышлер, все время просто-напросто хватал его за плечи, предплечья, запястья мертвой, как у кузнечных клещей, хваткой, так, что хрустели кости, и грубо встряхивал, так, что ноги отрывались от земли, и совершенно немыслимо было провести хоть какой-нибудь прием, потому что из этих захватов невозможно было вырваться, а когда это удавалось, он тут же хватал снова, не пытаясь захватить кимоно, так, что руки немели и наотрез отказывались сжиматься. И несколько раз бросал его просто так, без особенных приемов, одними руками, вверх и назад. Борьба с ним напоминала борьбу со стальной машиной, методичной, несколько однообразной в своих действиях, но неуязвимой и совершенно, совершенно неутомимой, не нуждающейся в передышке и не дающей ее.

А потом, мертвой хваткой захватив под мышку голову Гэндзабуро вместе с его правой рукой, натужно пропыхтел ему в ухо:

– Слышь, ты, – тебе со мной нипочем не сладить, понял? И сам я, понятное, дело, не лягу, потому что западло, только и тебя кидать не хочу, смекаешь?

– Почему это? – Прохрипел багровый от напряжения, полузадушенный Сато. – В чем деро?

– А, – сестра у тебя красивая, не хочу огорчать.

– Ладно. Только потом, без свидетерей, все равно доборемся.

– Договор?

– Договор.

И они, разжав свои слишком крепкие объятья, разошлись и пожали друг другу руки, тем самым выйдя из соревнований. Гэндзабуро, которому происшедшее доставило немалое удовольствие своей спонтанностью, – слегка поклонился, и Тышлер, после едва заметной заминки, ответил ему точно таким же поклоном.

Ничего. Семь схваток за день, хоть и не сказать, чтобы уж слишком тяжелых, – это все-таки многовато даже для него… Не то, что многовато, а в самый раз: хорошо разогретые мышцы зудели, не выдав всей той работы, на которую были способны и готовы. Если переусердствовать, так это завтра целый день плашмя проваляешься, а это ни к чему, потому как потешиться в рукопашной и в смешанной технике тоже хочется. Ничего. За годик он как раз наберет недостающую мышечную массу, и тогда можно будет всерьез побороться за абсолютное первенство. А Гэндзабуро, с которым он, занятый своими мыслями, шел рядом, вдруг сказал:

– Не сестра. Дочка мрадшего брата отца, здесь зивут. Как это? Кузина?

– Двоюродная, значит.

Новый знакомый говорил по-русски совершенно свободно, но "р" вместо "л" и подобные замены у него все-таки кое-когда проскакивали. Далеко не всегда.

– С тобой прохо бороться. Ты как У Ян. Тоже можешь пальцами клок кожи с мясом из живого тера вырвать, а?

– Дурацкое дело нехитро.

– Я так и думал. Но торько для нее все равно слиськом молодой. Не годишься.

– Так я пока и не собирался сватов засылать, – Николай пожал тяжелыми плечами, – либо еще какие клинья подбивать. Просто подумал вдруг, что расстроится, если тебя побороть.

– Не думаю, сьто так уз сильно. В каждой зеньсине есть много от… самки брагородного оленя. А она… оцень сильно женчина, поверь мне.

– Да. – Николай, по молодости лет, понял его по-своему. – На такую даже просто посмотреть – и то хорошо, понимаешь?

Сато ничего не ответил, глядя на него и покойно посвистывая носом.

– В другой раз у тебя не поручитца. Я понял. Ты – гридел, как я борюсь, а я за тобой – нет. Не приготовился.

– Я хитрый, – спокойно кивнул головой Тышлер, – а этот У Ян, – он кто?

– О, ницего обидного. Быр такой герой. Не японский, китайский герой. Давно. Больше двух тысяцей лет назад, эпоха Цинь. Носил на плецях городские ворота.

– Сказка.

– Я думаю, – покачал головой Гэндзабуро Сато, – сто не очень. Такая особенная история.

– А ты – здешний?

– Нет, – покачал головой Сато, – в гости приехар. К ним. А зиву – немножечко в Японии – немножечко в Хабаровске. Рядом. Сирьно хочу на Байкал пожить, но не поруцяется.

– Знаешь, что? – Николай тяжело глянул на него исподлобья. – Нет – и не надо. Нечего тебе там делать. Лучше держаться подальше от БЖЗ и ихних затей. Мы их, понятное дело, уважаем, но лучше тут как-нибудь без них, сами… сами. Говорят, что там слишком просто потерять себя. И это, наверное, правда.

– Мозет быть, – согласно кивнул головой японец, – но вот только как узнать, не попробовав?

– Пока мне хватает всего остального. Так что как-нибудь потом. Оставлю напоследок.

Встав лицом к лицу, они глянули друг другу в глаза, и очевидно, именно в этот самый миг родилось пока что смутное чувство, что они – не чужие друг другу. И, поколебавшись разве что только самую малость, с размаху ударили по рукам так, что ладони их лязгнули, как орудийный затвор.

Под синим небом сентября громадная, широко расплывшаяся масса народа гудела сдержанно, солидно и глухо, как работающая без перегруза очень мощная и очень хорошо сделанная машина: вроде гидротурбины или двигателя какой-нибудь "Куин Мэри", и многоголосое мычание, блеяние, ржание и отчаянный поросячий визг странным образом не нарушали этого впечатления. Мужики, отчаянно споря и торгуясь, меняли, продавали и покупали породистый скот, отчаянно божились, решительно разворачивались, чтобы уйти, и тут же поворачивали обратно. Все было, как всегда, но все-таки и по-новому: купив полюбившуюся скотину, как таковую, в качестве образца, очень часто брали десяток зародышей той же породы на криорежиме. А отчаянный торг в этот день был, скорее, данью традиции, потому что привезли действительно все самое лучшее, чтоб не стыдно было, чтоб потом помнили, какой человек продал, помнили – и поминали бы добром. А обмануть, надуть, наменять на грош пятаков, – это, понятно, святое дело, но как-нибудь потом. Не сегодня. Да и вообще, – дерьма не держим, плохо работать не умеем. Тут же садились обмывать покупку одним из бесчисленных марок продававшегося тут же вина или водки под образцы продукции, которая тоже жарилась, пеклась, тушилось и варилась на сотни манеров тут же. Исполинские пирамиды арбузов и дынь. Тыквы неописуемых размеров. Оглушительное разнообразие яблок, груш, персиков всевозможных сортов подавляло своим прямо-таки избыточным изобилием, – но это, понятно, привезли все-таки из каких-то мест поюжнее.

У молодежи был свой торг, свои споры, свое хвастовство. Тут обсуждали породы мотоциклов, сорта самолетов, линии "камбал" и тонкости композиции всего этого и многого, много другого. Доказывая свое – устраивали отчаянные гонки. Довольно открыто пили пиво, – привычное домашнее но все-таки больше заводское, толком не пробованное, – и, менее открыто, отборный самогон. Совсем уж став в кружок, иные хвастались даже и самодельной дурью. Не без того. Вовсе отчаянные, удалившись за невидимую границу ярмарки, кружились в жуткой круговерти "учебных" воздушных боев, хвастаясь удалью и несравненными достоинствами собственноручно выращенных машин, а их матери, совершенно мистическим каким-то образом узрев безобразие, визгливо орали на них через заслуженные "комбаты", вещь в степи совершенно необходимую. Многочисленные и многообразные, как птицы в тропическом лесу, вопили на все голоса и насались дети нежного возраста от трех и примерно до двенадцати. Так что все были при деле.

– И это, – Майкл обвел окружающее обглоданной костью, – те самые чужие друг другу люди? Знаете, Михаил, я прихожу к выводу, что самые доказательные из ваших максим следует воспринимать строго наоборот. При этом чем блистательнее доказательства и чеканнее формулировки, тем сильнее рознятся ваши утверждения с действительностью. Чем более тонкие соображения и неотразимые аргументы вы приводите, тем в большую лужу садитесь в итоге.

– Вы это о чем?

– О силе так называемого непосредственного впечатления. По-японски называется, если не ошибаюсь, "ва". Все эти люди, подавляющее большинство из них, друг другу приятны, понятны, но при этом интересны. Такое, – кость описала новый полукруг, – не сгонишь, как стадо. Подобное… образование может собираться воедино только за счет внутреннего стремления.

– Вы выколете мне глаз… Так что будьте добры, – положите кость. Или, по крайней мере, замените ее куском мяса… Благодарю вас. Равно как и за комплементы моим полемическим способностям.

За этим столом под открытым небом они потребили по изрядному куску молочного поросенка под водку "Степная". Примерно за два часа до этого были казан-кебаб под водку "Арктика" и зеленый чай, а еще до этого – плов, сотворенный величайшими мастерами этого дела из колхоза "Имени Абая". Островитянин уже устал удивляться, как все это в него помещается, равно как и тому, насколько, в общем, незначительно его опьянение, – относительно количества выпитого, понятно. Получилось так, – ну и делу конец.

– Я это к тому, что окружающее меньше всего напоминает толпу людей, пребывающих порознь, наподобие скопища горожан в час пик.

– Право? – Михаил с любопытством глянул на него. – А что в таком случае?

– Вы будете смеяться, но я долго пытался сформулировать свои впечатления и в конце пришел к парадоксальному выводу. Больше всего это напоминает примерно четверть миллиона своих, самое начало нового народа. Дело в том, что я уже несколько раз от совершенно разных людей слышал за сегодняшний день один и тот же новый термин: "Люди Договора". Они называют себя так, чтобы отличить от всех прочих. Это, знаете ли, напоминает кое-что. Вызывает исторические ассоциации, – и, как бы это поточнее, – вряд ли вполне случайно. Поверьте, я разбираюсь в таких вещах.

– Специалист по грузовикам "Магирус".

– Вот именно, скотовод. Тут-то как раз все свои, – начиная от русских и кончая корейцами, японцами, и тем юным фольксдойче.

– У вас, надо сказать, и впрямь чутье. – С явным уважением протянул скотовод. – Или попросту запали? Не замечал вас в голубизне.

– Для того, чтобы воспылать нежными чувствами к этому отроку, нужно быть не то, что мазохистом, а прямо-таки самоубийцей. Больше всего этот нежный отрок, этот очаровательный цыпленочек напоминает Зигфрида в молодости.

– Скулы подкачали. Скорее, – все-таки Микулу Селяниновича.

– И не говорите, – поддакнул Майкл, – совершенно жуткое создание. И, главное, сам не отдает себе в этом отчета. Страшно подумать, во что превратится хотя бы годам к двадцати.

– В чудовище. – Пожал плечами Михаил. – Но это по нашим с вами вырожденческим меркам. На самом деле, – просто-напросто в Силу. Настолько чистое ее воплощение, насколько это вообще возможно.

– Практически, – Островитянин усмехнулся настолько криво и мимолетно, что усмешку можно было спутать с нервным тиком, дернувшим его правую щеку, – если отбросить вашу Толкиеновскую терминологию, – это обозначает "вождь". Всех этих моторизованных мальчиков, по сравнению с которыми эсэсовские самокатчики просто отдыхают. Всех этих многочадных отцов и многодетных матерей, из которых каждый распоряжается мегаваттными мощностями. Всех этих пилотов-любителей с таким парком всевозможно-всяческого летающего железа, что впору вполне приличной стране. Многие пилотируют?

– Треть. А из молодежи, почитай, все. Кто что, понятное дело…

– Почему-то я так и думал. Так вот, когда, лет через десять, кто-нибудь, вовсе не обязательно тот самый ариец со скулами, укажет всему этому какую-нибудь цель, – они будут заодно. Очень даже своими друг другу, а вовсе не порознь, как это мне доказывал давеча один занудный всезнайка.

– Ну, – это еще не весь Советский Союз.

– Безусловно. Но, видите ли, меня не оставляют опасения, что может хватить и этого. Только поймите меня правильно.

– Неизбывное человеческое качество – проникаться. Что видел сам, лично, то и считать наиболее важным. БЖЗ он не видел, и поэтому не боится.

– Слава богу, что не видел. Мне и этого достаточно.

– О! Что я слышу? Вам – и вдруг достаточно информации? Теперь я чувствую, что и впрямь повеяло германским духом. Прямо-таки Гете: "Остановись, мгновенье!" – не напомните, что вслед за этими словами содеялось с Фаустом? Не боитесь?

– Это не то слово. Я постоянно пребываю в самой откровенной, позорной панике, причем настолько долго, что уже привык.

– Это ты – долго? Да ты понятия не имеешь, что это такое – "долго"! До-олго он! Подружке своей будешь рассказывать!

– Какой из?

– Шалунишка, – Михаил погрозил ему пальцем, – впрочем, можете рассказывать всем. Хороший рассказ только выигрывает от повторения. Но только ты ошибаешься. На самом деле ты еще и понятия не имеешь, что такое – настоящая паника. И каково оно – истинное смятение. Гарантирую – не хватит никакой привычки.

– Это надо понимать так, что меня в самое ближайшее время… просветят в этом вопросе?

– Звериное чутье. Чувствуется моя школа. Так что непременно, и самым подробным образом. Все, что было до сих пор, смело можете считать своего рода прелюдией к грандиозному финалу. Несколько затянувшейся, не спорю, – но это исключительно из-за очень низкого исходного уровня подготовки.

– Я не устаю удивляться вам, Михаил. – Говоря по возможности беспечным тоном, Островитянин почувствовал вдруг, что мурашки пробежали по спине, а щеки – вдруг как будто замерзли. – Только это мне начинает казаться, что я понимаю, когда вы говорите всерьез, как вы тут же вновь и вновь ставите меня в тупик…

– А я когда-нибудь говорил с вами вполне всерьез? Или, наоборот, – откровенно шутил? Я не настолько беспечен, герр Кляйнмихель. Но совесть моя чиста: при всем при том я ни разу вам не врал. И не говорил полуправды. Это все – для несерьезных контрагентов. Для таких, как вы, – только правду, всю правду полностью и ничего, кроме правды. Более того, – если соискатель не готов воспринять эту самую вожделенную правду в полном объеме, – подготовить его. Добиться, так сказать, стопроцентного усвоения материала. У такого рода игры, – поверьте, – совершенно особый, ни с чем не сравнимый вкус.

– Цель – достигнута?

– Я считаю, что да. Остался только небольшой практикум. Своего рода экзамен по вождению.

– Чего именно?

– Ну нельзя же все воспринимать настолько буквально. Это я только для примера. С вами хотят встретиться для заключительной беседы несколько серьезных людей. Одного вы знаете, – это Леня Феклистов. Он будет основным вашим собеседником, но, – как бы это сказать поточнее? – не старшим лицом на переговорах.

– Для заключительной беседы? – Помедлив, спросил Майкл. – Это обозначает ликвидацию? Промывание мозгов? Или дело ограничится обычной высылкой? Но уж конец-то моей миссии она должна обозначать однозначно!

– Да прекратите вы паясничать, на самом-то деле! – Майкл, кажется, ни разу еще не видел своего Вергилия таким раздраженным и не склонным шутить. – Она обозначает конец нашей миссии, в том числе, разумеется, – моей. А вы потом как хотите, – хоть оставайтесь, никто не будет вас неволить. Это обозначало бы неудачу, но мне почему-то кажется, что ничего подобного не случится. Видите ли, мне кажется, что я неплохо изучил вашу натуру за это слишком долгое лето…

– И будете сильно разочарованы, если ошибетесь?

– Тут куда более важно, что разочарованы будете вы. – Михаил медленно покачал головой. – Только я не ошибусь. Не в чем – ошибаться. И, – повторяю, – я не слишком бы веселился на вашем месте. И рад, что нахожусь на своем.

– Видите ли, в наши намерения входит дать вам нечто вроде армейского Аварийного Комплекса, в просторечии именуемого "похоронкой", но, разумеется, на совершенно другом качественном уровне и гораздо, гораздо более полное. Мы дадим вам "прялку" марки "Иней-9", прошедшую двухсуточное тестирование с последующей профилактикой. Компьютер "УС-45", относительно которого не вполне понятно, для решения каких именно задач может потребоваться такая производительность… Намеренно не употребляю термин "быстродействие", поскольку для этого изделия даже понятие "параллельной обработки информации" является практически устаревшим… Информационные носители с последовательностями всех тех изделий, которые вы видели и примерно в пятьдесят раз большее количество тех, которых вы не видели. Маркировано, проверено лично Ответственным Секретарем и дублировано. Исключение сделано, разумеется, для некоторых видов вооружения…

– Ага!

– Да не подпрыгивайте вы, – Феклистов устало поморщился, – это чистой воды формальность, для соблюдения внешних приличий и для того, чтобы обмануть остатки совести. Чего бы доброго, – а уж это ваши умники освоят быстрее, чем вам самим хотелось бы… Другим исключением являются, само собой, – он кинул быстрый взгляд на товарища, который сидел тут же, но в беседе участия до сих пор не принимал, и которого все называли Валерием Владимировичем, тот, прикрыв глаза, кивнул, – да, совершенно верно, наработки Ювелиров. Все, без исключения. Просто по статусу Цеха. Сожалею, но с ними не имеем возможности ссориться даже мы… Пусть вас утешает то, что стандартные изделия разработки "Сапиенс" им по крайней мере не уступают качественно, неизмеримо превосходя в номенклатуре. Далее, – на всякий случай, сами по себе информонити, в том числе на "прялку", все сколько-нибудь ходовые "мосы" и комп, – если те вдруг окажутся неисправными. Сами по себе "мосы" для начала. Стопка "подносов" на случай особо ответственной работы. Емкость беспримесной воды и такая же с метанолом. На отдельном диске, – текстовая инструкция по обращению с комплектом, на всякий случай – под этот ваш ублюдочный "DOS", на русском и английском… То же самое, – в книжке, – он не без усилия приподнял толстенный серый том. – В этих двух, – он показал и их, – математика самоорганизующихся систем, общие принципы и приложения, а также "МелГол", с основными приложениями и дистрибутивами. Он, понятное дело, без английского переложения, в полном виде – на нашем носителе, вот этом, с красненькой маркировочкой. Кому надо будет – разберутся. Сразу же рекомендую привлечь юнцов, лет по семнадцать-восемнадцать… Все вышеперечисленное уложено в защитный контейнер, контейнеров, как видите, – два. Они идентичны настолько, насколько у нас это получилось. Раньше получалось неплохо. Все. Так что через год… ну ладно, – полтора, сможете делать хоть космические корабли, хоть подводные лодки. При надлежащем усердии, понятно. Берите. Вы же за этим приезжали, или вам нужно еще что-нибудь? Не стесняйтесь, разумные заявки пока еще принимаются…

– Не понимаю. Я что, – имею дело с противниками тоталитарного режима? Изменниками и предателями родины? Врагами дела мира и социализма? Вы своими руками отдаете больше… Больше…

– Чем вы способны переварить. От души надеюсь, что это относится не только лично к вам.

– Надо полагать, именно на что-то подобное намекалось во время первого же разговора с вашим агентом.

– Смешно отрицать. Не скрываем и не скрывали с самого начала. Вам дали все, что вы искали с самого начала, и не наша вина, что это больше, нежели вы рассчитывали.

– Но смысл?!!

– Можете поверить, что крайне далекий от благотворительности.

Да уж. Он даже зажмурился на миг, лишний раз осознав, насколько это не благотворительность.

– Догадываюсь, дорогой товарисч, но все-таки хотелось бы большей определенности.

– А с чего вы считаете, – Феклистов пожал плечами, – что такого рода определенность вообще существует? Или может быть выражена в словесной форме? Уважаемый герр Кляйнмихель, ваш вопрос по меньшей мере бессмыслен: предположим, я скажу вам нечто, какую-то версию из числа первых пришедших в голову, – например, что мы это делаем с экспериментальными целями, – так вы либо поверите, потому что это соответствует вашей концепции, либо же нет, поскольку она такой концепции соответствовать не будет. Таким образом, в любом случае, вне зависимости от моего ответа вы останетесь при своем. Потому что с доказательной базой в данном случае будет, как вы сами понимаете, весьма слабо. Так что бы вы хотели услышать?

– Каким образом вы рассчитываете нагадить при помощи столь щедрого подарка. Скорее всего, – совершенно исключительно и непоправимо.

– Вы опять-таки нелогичны. Насколько я понимаю, вы приехали именно за этим. За впечатлениями, за личным Впечатлением, – и за этим. Да, согласен, вы были готовы получить чуть-чуть, крохи, намеки, обрывки, перевозка в долбленом посохе, по какой-нибудь суперрации, в ране на ноге под грязной повязкой, по дипломатическим каналам, а не к тому, что вам дадут практически все, но, если уж так вышло, то смешно и… несколько поздновато терзаться сомнениями теперь. Если хотите знать, то мы теперь и вовсе не причем! Делайте все, что заблагорассудится! Не берите. По дороге киньте в ближайшее болото или на самой середке Атлантики. Оставьте себе, поезжайте в Аргентину, женитесь и становитесь погодя несколько лет миллиардером или диктатором, – вполне может выгореть… Сдайте начальству и ждите, как оно поступит вообще, и с вами – в частности. Отдайте один из двух идентичных сундуков лично вам наиболее приятным людям. Нагадить – или там не нагадить, – теперь зависит только от вас. Мы умываем руки. Разумеется, мы готовы оказать все возможное содействие, если вы захотите попасть в какое-нибудь конкретное место по выбору. Транспорт там, комфорт, любые документы и охрана.

– Красиво, – быстро кивнул головой Майкл, – ввернуть крючок, свить петельку и намылить узелок мне предлагается собственноручно. Понтий Пилат отдыхает. Я слыхал о беспроигрышных стратегиях, но мне всегда казалось, что их использование запрещено Женевской конвенцией, как антигуманное… Надо полагать, – все возможные, невозможные и скрытые сценарии тут предусмотрены?

– Гораздо хуже, – вмешался Михаил, – испытаны на себе. Страна хоть и закрытая до недавних пор, как сундук, но зато больша-ая! Дураков мно-ого! Все успели перепробовать. На каждые грабли успели наступить, да не по одному еще разу! Вот не поверите, собрались как-то на кухне под водку, – аж стыдно, будто интеллигенция какая, ей-богу, – начали из пальца варианты высасывать, фантазировать значит, – так ничего не вышло! Только это кто рот откроет, – а ему кто-нибудь, – шалишь! – было уже тогда-то, мол, и тогда…

– Михаил!

– Да я почти все уже… Так вот так ничего и не вышло, – а все почему? А потому что жизнь, – та, что у нас, – так вот эта самая жизнь, – если это можно назвать жизнью, – она фантастику – так то-очно обгоняет! Она, значит, и впрямь богаче любого вымысла. Вот хоть вас взять…

– Ты заткнешься или нет?!!

– Одну секундочку еще, ладно? Так вот, – единственное, что удалось выяснить точно, так это то, что при всем многообразии вариантов на самом деле их всего два: а – сразу же все выкинуть, убить всех причастных и покончить с собой, и бэ – сдуру решить, что уж ты-то – сможешь контролировать процесс, и начать наступать на грабли, – все, какие есть, по очереди… У меня все.

– А вы не слишком рискуете, поставив все – на одну лошадь?

– Видите ли, – Леонид мягко улыбнулся, – на самом деле это не так уж важно. Либо, как в данном варианте, – сразу, либо же медленно и печально, но результат будет один. Собственно говоря, медленно и печально – уже началось, нас не вполне удовлетворяют только темпы процесса, но это ничего не меняет по сути. А суть в том, что этому соблазну ни одно общество противостоять не сможет. Личность – да, теоретически, поскольку в истории присутствует некоторое количество святых, а общество – увы!

– Ну с-спасибо!

– Да не расстраивайтесь вы так! Это ж все-таки не одеяла, зараженные оспой, а ваше начальство – не индейцы. Народ все искушенный, не нам, сиволапым, чета…

Это – да. Этого-то он как раз боялся, пожалуй, больше всего. Изощренный идиотизм неизменно оказывается куда хуже идиотизма незамысловатого.

– Само по себе сравнение звучит достаточно… многообещающе.

– А как выглядит! А еще пахнет! Вы себе не представляете, герр Кляйнмихель, как часто звучало это сравнение во времена оны, когда все только начиналось, а мы были молоды и наивны! Оно – а еще наркомания и гонка вооружений. Почему-то не было сравнений с азартными играми, причины неизвестны, но уж тут чего нет – того нет. Гос-споди! – Он возвел очи горе, сложив руки на манер кающейся Марины Магдалины. – Спасибо тебе, – наконец-то я дожил до этого дня! Отныне – не одним только нам все это!

– Очевидно, – Майкл предельно корректно пожал плечами, – вы, поставив перед необходимостью решать неразрешимое этическое уравнение, ожидали, что меня смутит проблема выбора, Но вы ошибаетесь. Ошибка ваша заключается в том, что вы судите по себе, а я – не русский. У меня нет никаких этих терзаний. Я просто-напросто не буду ничего решать, а элементарно выполню свой долг. Никогда не пробовали? А зря. Здорово облегчает жизнь, позволяя добиться… н-не худших результатов.

– Право же, мы ни в коем случае не ставили перед собой цели подвергнуть вас каким-то там моральным пыткам. Между патологическим убийцей-садистом и убийцей наемным, все-таки существует, знаете ли, некоторая разница. И уж особенным идиотизмом было бы с наслаждением терзать нож, топор, мертвую удавку. Или пулю. Это уже, знаете, вообще ни в какие ворота…

– У вас свободно?

Этого только не хватало. Будний день, одиннадцать часов утра, кругом полным- полно свободных столиков, – собственно говоря, тут не было никаких других, кроме свободных, – а у него как на грех нет ни малейшего желания заводить новые знакомства.

– Как видите. Точно так же, как и за всеми другими столами.

– Я заметил. Заметил, и все-таки вынужден настаивать, Спенсер.

Если Майкл и вздрогнул при упоминании вслух своей истинной фамилии, то только внутренне, никак этого не показав. У идиота в сером плаще и сером берете были усы, форму коих подделать совершенно нереально, и столь же неподдельный акцент уроженца западных графств. Так что, надо полагать – не из нелегалов. Форейн Офис, мать иху.

– Вы меня с кем-то спутали, – со скукой проговорил он, не поднимая глаз от тарелки с сочной отбивной, – со мной это обычное явление. Типично европейская физиономия, знаете ли.

– Будьте добры не прикидываться идиотом, Спенсер. Мы совершенно не расположены к шуткам.

– Я сейчас же, немедленно позову самого обыкновенного милиционера и попрошу его призвать вас к порядку.

– Неужели?

– Можете не сомневаться. Я здесь – совершенно легально, а вот вашими документами он непременно заинтересуется. Кроме того, – я вообще не понимаю, о чем вы говорите, поскольку не знаю английского… Даже не так, – понятия не имею, на каком тарабарском наречии вы изволите изъясняться.

– А сами-то, сами – каким языком изволите пользоваться?

– Ах, да! Но, поскольку свидетелей не было, а у вас хватило ума не брать с собой записывающую аппаратуру, оплошность эту исправить нетрудно… Но, если уж так получилось, позвольте со всей решительностью заявить, – это недоразумение. Я не имею чести вас знать, по прежнему не понимаю, о чем вы говорите, но могу предположить, – заметьте, только предположить! – что вы, представляя некую службу, подошли ко мне, приняв меня за кого-то другого, но явно не относящегося к вашей организации, представляющего конкурирующую фирму, и пытаетесь вступить в контакт. Если судить даже по самым примитивным детективам из жизни шпионов, такого рода горизонтальные контакты между нелегалами категорически запрещены… Не перебивайте меня, вы сказали и сделали достаточно! Так вот, ничего более непрофессионального попросту не существует, – по слухам, понятно.

– Спенсер. У нас нет времени следовать законам жанра. Даже самым важным из них. То, что нам нужно от вас, мы намерены получить в любом случае, с вашего согласия или без него. Вам просто некуда деваться, и вы это отлично знаете.

– У меня есть основания сомневаться, что вы способны даже на это. На сундуках, понятно, не осталось даже и царапины, вам попросту нечем их поцарапать, но вы думаете, я не заметил, что кто-то трогал мои вещи? Только не думал, что это подданные Ее Величества.

– Такие же, как и вы, Спенсер. И мне совершенно непонятно, почему вы с таким рвением отстаиваете интересы ваших американских хозяев.

– Если бы я понимал, о чем идет речь, то напомнил бы о такой вещи, как служебный долг и профессионализм. Слыхали о таких вещах?

– Зачем? Вы что, всерьез рассчитываете уцелеть после успешного завершения своей миссии?

– Не понимаю, о чем вы говорите, но существуют миссии, в которых вообще невозможно уцелеть. Вне зависимости от завершения.

Человек в берете, помолчал, а потом медленно, вальяжно ударил несколько раз в ладоши.

– Браво. Почти неподдельный тон человека, которому до смерти надоел уличный приставала… Интересно, а, например, задолжав крупную сумму гангстерам, – вы тоже пытались бы отделаться словами?

– А что – решительно ничего не выйдет? Жаль.

– Спенсер. Мы сбились с ног, пытаясь хоть как-то проследить за вашими метаниями по этой небольшой, уютной стране. Кое-кто всерьез пострадал. Один из лучших наших людей слег с тяжелейшей формой нервного истощения. Имели место неожиданные, но при этом многочисленные и совершенно безнадежные случаи дезертирства. В вашем деле постепенно оказалась задействована большая часть нашей агентуры в Советах. То, что на вас первым вышел именно я, в конце концов, чистая случайность, оперативная работа вовсе не входит в круг моих обычных обязанностей. И после всего этого я вынужден сидеть тут перед вами и выслушивать всю эту чушь.

– Очевидно, на каком-то этапе вас переиграли, и с этого момента вы начали следить не за тем человеком. За мной. Так что оставьте меня в покое! В конце концов, – я гражданин ФРГ и обращусь к своему консулу, чтобы, значит, оградил…

– Бесполезно, – сказал человек в берете, – он опять пьян, причем это – уже третьи сутки.

Он оглянулся на выход, где, заняв ближайший к двери столик, нарисовались двое мужчин, – Черный, одетый в классический черный костюм, и еще один, которого Майкл условно назвал Клетчатым.

– А-а, – вот вы как? Да я прямо сейчас позвоню людям, на которых ваш дипломатический статус не произведет ни малейшего впечатления.

– Мой Бог, – человек в берете мучительно, пятнами покраснел, – чем только не приходится заниматься, когда дело ведется без подготовки… Загляните под стол… Право же, мне очень неприятно, но при малейшей попытке поднять тревогу я буду вынужден стрелять.

– Д-да вы с ума…

– Потише, говорю… Вызывает мгновенную потерю сознания, а потом мы поможем перебравшему клиенту добраться до его номера…

– С ума сошли? Забыли, где находитесь? Да вы имеете представление, чем это может грозить чисто вам, самому?

– Разумеется. Повторяю, – вы на контакт не идете, так что у нас просто нет выбора… И тянуть нам дальше уже некуда: еще день, – и вы вполне можете оказаться вне досягаемости, потому что ваши заокеанские хозяева в последнее время тоже что-то занервничали.

– Повторяю, – еще более усталым голосом ответил Майкл, – у меня нет никаких хозяев, тем более – за океаном.

Но, похоже, это была одна из последних отговорок. Кончались – отговорки. По всему видать, соотечественники окончательно закусили удила и никаких резонов просто не воспринимают. Совершенно, между прочим, ужасное в своей противоестественности зрелище – закусившие удила британцы. Им это совершенно не идет.

– Хорошо. Но тогда почему бы вам попросту не договориться с этими самыми хозяевами?

– Это серьезная проблема, Спенсер, но, слава Богу, решать ее не мне. Не мой уровень. У меня достаточно простые и однозначные инструкции.

– В мешок – и на штаб-квартиру, или как там еще у вас называется ваш притон? Посольство, что ли? Кстати, в ваших инструкциях ничего не говорится о том, чего от меня, собственно, требуется? Конкретно?

Человек в берете покачал головой.

– Наше руководство гуманно. Оно старается не перегружать голову исполнителей лишней информацией а их самих – излишними поручениями. Оно право.

– И все-таки непонятно, как можно заставлять человека искать неизвестно – что.

– Вас со всем багажом и всеми записями, которые при вас окажутся. При малейшей возможности – живым.

– Спасибо хоть за это, право – не ожидал, тронут. Но к чему такая неприличная спешка? Честное слово – то же самое можно было бы добыть и без меня.

– Могу только предположить. Все дело в вашей репутации. Видите ли, руководство свято уверено, что заокеанские хитрюги непременно оторвут себе все самое лучшее, и поэтому репутация ваша столь высока. Может быть, вовсе незаслуженно… Но, так или иначе, есть мнение, что тот, кто приобретет вас, тем самым приобретет и лишний темп.

– Это в них говорит провинциальность. Непременно хоть в чем-то обойти спецов из столицы… Ладно, уступаю грубой силе, но предупреждаю – вы будете страшно разочарованы.

– У меня другое мнение. В ящиках, которые невозможно даже поцарапать, редко хранят подштанники. Но я непременно упомяну, что вы исполняли служебный долг до последнего.

Дверь распахнулась, и в зал ресторана вошло сразу пятеро мужчин, которые даже не удосужились снять с себя мокрые плащи и шляпы, – очевидно, им каким-то образом удалось убедить швейцара, что в этом нет необходимости. Двое сразу же подсели за столик к Черному с Клетчатым, третий, с грохотом выдвинув тяжелый стул, сел в проходе, рядом с соседним. Двое, натурально, направлялись к ним. Один, – был вполне подобен трем первым и совершенно незнаком, зато второй… Поскольку Майкл был твердо уверен, что бодрствует, он решил было, что встретился с обыкновенным полуденным глюком. Кого это явила в этом укромном месте неверная судьба всех путешествующих? Кто послужил главным сюрпризом этого обильного сюрпризами обеда? Кого это принес Ветер Странствий и чьи паруса наполнил так туго? Кого, наконец, не ждали, а он – приперся? Уважаемый шеф, начальник департамента "R", владеющий русским в пределах вышеупомянутого джентльменского набора из терминов "водка", "Калашников", "карашёо" и артикля "биляд". Мистер Филипп Честер Рид собственной персоной, и улыбается так, будто они и всю-то жизнь были не разлей – вода, и в последний раз расстались лучшими друзьями. Благо еще, что не жевал, а то непременно поперхнулся бы, причем насмерть…

– Бог мой! – С гнусавым западным прононсом провозгласил он, издали раскрывая свои широкие, мокрые объятия. – Оскар! А ты-то здесь какими судьбами?

– Простите, – Майкл со слабой улыбкой вежливого человека наморщил лоб, как бы в усилии вспомнить, – лицо ваше мне кажется знакомым, но никак не могу припомнить…

– Джон Доу! Совместно переносили дорожные тяготы в незабвенном рейсе тринадцать – тринадцать – пятьсот шестнадцать одиннадцатого одиннадцатого семьдесят восьмого.

– Бог ты мой! – Столь же бурно обрадовался Островитянин. – Джонни! И ты здесь? Лишний раз убеждаюсь, что мир в наше время – удивительно скученное местечко. Присаживайся. Вот, познакомьтесь с мистером э-э-э… Знаешь, Джонни, мистер по какой-то причине предпочитает пользоваться псевдонимом.

– Как жаль. Но это его священное право, тем более, что он, кажется, куда-то торопится…

На человека в берете было страшно смотреть. Его ухоженное лицо сейчас вдруг словно бы сморщилось, как печеное яблоко.

– Хорошо. Я сейчас уйду. Но обещаю вам, что эта встреча – не последняя.

– О`кей, старина, последнее слово осталось за вами, закажите где-нибудь там себе выпивку… Да, – не забудьте захватить с собой во-он тех джентльменов.

И, провожая покидающую зал троицу долгим взглядом, вздохнул:

– И эти шакалы, – наши союзники… Дожили.

– Аккуратнее, Фил. В этой стране вы – одинаково играете на чужом поле и потому находитесь в равных условиях. Так что они совершенно спокойно могут устроить нам какую-нибудь каверзу.

– Для этого надо носить в штанах яйца. Но – к делу: вы и впрямь добыли так много, как об этом говорят?

– Не сильно прегрешу против истины, – медленно проговорил Майкл, – если скажу, что добыл все.

– Если можно, – поподробнее…

– Боюсь, сэр, – Островитянин покачал головой, – это не слишком простые объяснения. И не слишком быстрые. Право слово, – нам следует поторопиться, а все объяснения отложить на потом, когда мы будем в полной безопасности. Лучше – за океаном. Но позвольте спросить, – почему здесь именно вы, Фил?

– Ты не поверишь, – только по той причине, что мы лично знакомы и знаем друг друга в лицо. Руководство находится в самой постыдной панике, какую я когда-либо видел, и ведет себя так, как будто живет последний день. Тратит все ресурсы, включая человеческие, так, как будто по завершении этого дела они ему больше не понадобятся. Ставят на карту все, – как в покер. В чем дело? Я ничего не могу понять!

– Дело в том, – Майкл опять покачал головой, – что у тебя мудрое руководство. Да еще и со здоровыми инстинктами. Оно совершенно право. Жизнь одного отдельного человека, – любого человека, – равно как и жизнь полка или дивизии не имеет значения по сравнению с моей своевременной доставкой ТУДА.

– Ты того, – не преувеличиваешь?

– Гос-споди… А сам-то ты как думаешь?

Дверь распахнулась, и в дверь ресторана "Синий Лен", расположенного на первом этаже Дома Колхозника вошли семеро мокрых мужчин под предводительством уже знакомого им человека в берете.

– О! – Сказал Рид, со вздохом вставая из-за стола. – Я, кажется, ошибся. Оказывается, это нам – пора. Всего доброго, джентльмены, желаю приятно провести время…

Человек в берете, сцепив зубы, встал у него на пути. Невооруженным взглядом было видно, что столь неприличное поведение противоречит буквально всем чертам его в высшей степени корректной натуры, но, очевидно, выбора у него действительно не было. Его пестрая, но равно нелепая свита выстроилась в шеренгу, Рид, угрожающе склонив голову, словно бык, глубоко засунул руки в карманы и негромко лязгнул:

– Парни, – "Мэйдэй"…

Четверо в плащах немедленно взяли Майкла в середину каре, со всех сторон прикрыв его собственными телами.

– Голос прорезался, – с чудовищной ненавистью прошипел Филипп Рид, вцепившись бешеным взглядом в зрачки визави, – решили взять, не спросясь у старших, а? Забыли, кто ваш настоящий хозяин? – И рявкнул. – Место, нахлебники!

Очевидно, эта тактика в данном случае оказалась ошибочной, потому что хамство американца парадоксальным образом дало человеку в берете совершенно необходимую ему точку опоры, и к нему в полной мере вернулось присущее ему самообладание.

– Видите ли, сэр, – какие-либо слова в данной ситуации совершенно ничего не значат. Мистер Спенсер останется с нами, причем все остальные варианты являются совершенно неприемлемыми.

– И что, – нехорошо удивился Рид, – стрелять будете?

– Мне право же очень неприятно отвечать утвердительно, сэр. Лучше будет, чтобы до этого не дошло.

– Парни, – полуобернулся назад вожак, – эти ублюдки действительно стоят у нас на пути, или мне показалось?

Никогда не следует браться не за свое дело. Его замах по направлению к физиономии британца был решительно пресечен невысоким человечком с невыразительным, очень смуглым лицом. Он буквально взлетел со своего места, без всякой подготовки, как будто его метнула катапульта, схватил Рида за запястье и легко, как соломенную куклу, перебросил американца через спину, четко впечатав его физиономией в пол. И – сел, страшно оскалившись и схватившись за глаза, потому что один из американцев применил ослепляющий пистолет. Оружие человека в берете хлопнуло дважды, первым выстрелом угодив в американца с "горгоной", а вторым – в спину еще одного молниеносно бросившегося в бой смуглолицего коротышки, что был похож на первого, как близнец. Они еще валились на пол, когда у трех "торпед", не вышедших из строя, в руках как по волшебству возникли уже самые обыкновенные "беретта 0,38", правофланговый британец – выхватил из-под полы кургузый пистолет-пулемет, а человек в берете, страшно оскалившись, повел стволом к следующей по счету цели, но неизреченным образом не довел.

Молниеносное движение непостижимым образом все длилось и длилось, не в силах достигнуть цели, которая все никак не приближалась, как в гнусной истории про Ахиллеса и черепаху, загаданной древним негодяем по имени Зенон, а потом не то, что исчезла, а стала несущественной, не имеющей смысла и все время, непрерывно ускользающей из памяти. Он скрежетал зубами и мычал в немыслимом усилии удержать его в сознании, но уже в следующее, бесконечно длящееся мгновение все никак не мог вспомнить, почему его челюсти стиснуты с такой силой, что он тут делает, где верх, где низ, и кто он такой вообще, а при любой попытке взглянуть в нужном направлении взгляд увязал, как в зыбучих песках, в тошнотном сером мерцании. Инстинктивно почувствовав, что нужно делать, англичанин закрыл глаза, и наваждение почти тут же прекратилось.

Он обнаружил себя сидящим на полу, упершись в него той рукой, в которой находился парализующий пистолет, один из приданных ему горцев лежал лицом вниз, а из спины его торчала парализующая стрелка с оранжевым опереньем, другой – сидел на полу и выл, раскачиваясь и прижимая руки к глазам. Прямо у его колена располагались чудовищные тупоносые ботинки американца, широко разбросавшего свои мамонтовы ноги и спящего мертвым сном. Филипп Рид слабо ворочался на полу, будучи не в силах вот так, сразу поднять расквашенную о кафельный пол физиономию. Один американец сидел за столом, вжимая лицо в столешницу и пронзительно визжал, быстро-быстро перебирая под столом ногами. Остальные, – точь-в-точь как он сам, – сидели и лежали в разных позах с совершенно ошалелым видом.

– Кляйнмихель, – брезгливо произнес худой человек с пышной седой шевелюрой, – будьте любезны перевести то, что я имею сказать этим господам. Я хочу, чтобы они поняли мои слова в точности. Поняли – и хорошенько запомнили бы…

– Я, конечно, приложу для этого все усилия, но вам, Леонид, стыдно не знать ни одного иностранного языка.

– А я знаю. Украинский. Со словарем. Но к делу. Господа! Мы не можем вам воспрепятствовать, ежели вы, где-то там у себя, желаете выяснить между собой какие-либо отношения, хотя и приложим все силы, чтобы выяснение это не носило характера варварского и фатального. Но кровавых разборок на своей территории мы не допустим ни под каким видом. Мы, видите ли, считаем насилие в этой стране своей исключительной прерогативой. Я предупредил, – и тот, кто нарушит безусловный запрет на насилие, будет строго наказан. Лучше бы вам даже не знать – как. И – вот еще что: надеюсь, ни у кого не возникнет дурная мысль оказывать сопротивление, или что-то в этом роде? Это было бы крайне опрометчивым решением.

За его спиной, двоясь, троясь, расплываясь временами в смутное, как клок тумана, облако, мерцал и клубился серый фантом. Один взгляд на него вызывал тошноту и головокружение, настолько, что глаза попросту отказывались совершать нужное движение и огибали этот облик, смутный, словно призрак, видимый только мельком, только на самом краю периферического зрения и исчезающий при малейшей попытке прямого взгляда. Но даже несмотря на это, на то, что этого нельзя, немыслимо было рассмотреть, оттуда исходило совершенно явственное ощущение какой-то вызывающей готовности и уверенности, что сродни уверенности вооруженного охранника, держащего под прицелом безоружных, и совершенно невозможно, немыслимо казалось как-то ослушаться или воспротивиться.

– Мой молодой друг, – сказал седовласый Леонид, указывая большим пальцем себе через плечо, – любезно согласился сопровождать меня на эту встречу. Спокойствия ради и на всякий случай. Как видите, присутствие его оказалось весьма кстати. Со своей стороны могу предложить, чтобы, – если уж так вышло! – вы попросту разделили материалы, полюбовно, как то и надлежит стратегическим союзникам: контейнеры, находящиеся у нашего общего друга э-э-э… Оскара, на самом деле совершенно идентичны.

– Зато у него самого нет двойника, – угрюмо проговорил человек в берете, поднимаясь с пола, – а это может оказаться решающим обстоятельством.

– Тут я вам ничем помочь не могу. Выбор всецело за господином Кляйнмихелем.

– Нет тут никакого выбора, – угрюмо проговорил Майкл, – я, как и всегда, буду выполнять однажды принятые на себя обязательства.

– Вот и замечательно. А мы, со своей стороны, приложим все усилия к тому, чтоб вам ни в коем случае не помешали… Вот он, – палец Феклистова указал на держащегося за глаза горца, – мы могли бы оказать экстренную помощь.

– Благодарю вас. Подобные вопросы мы привыкли улаживать собственными силами.

– Ну как знаете. А то он производит впечатление дорогостоящего… специалиста. И еще раз: обе партии выполнили задание руководства, но помешать противной партии сделать то же мы попросту не позволим. Табу. От души рекомендую смириться с этим обстоятельством.

– Вынужден признать, что ваши аргументы достаточно серьезны, сэр. – Угрюмо проговорил человек в берете, тяжело поднимаясь. – Но не могу дать определенных обещаний. Это противоречит моим представлениям о долге. Я сожалею.

– Отсутствие гибкости лишит вас малейших шансов на выполнение этого самого долга. Даже бескомпромиссность требует своего рода компромиссов.

– Разве что в пределах, – слегка развел руками англичанин, – которые окажутся совершенно необходимыми.

– Это, – безотчетно подражая какому-нибудь литературному члену Палаты Лордов, – ваше неотъемлемое право. Но от души советую не искать этих пределов. И уж, тем более, не пытаться испытывать их на прочность… Так левая или правая?

XXXVIII

– Это – нечто поразительное, мистер Спенсер. Я бы сказал – фантастика, если бы этот термин не был чистой правдой во-первых и приуменьшением во-вторых. И, – безусловно, – это самый поразительный успех работы разведки за всю историю…

– Сэр, но…

Попытки вставить слово неизменно оказывались бесполезными. Джорджи – как за глаза называли директора CIA подчиненные, совершенно очевидно его не слышал. Оглушенный свалившимся на него успехом, просто не был способен. Это бывает даже с такими серьезными, состоятельными и суховатыми людьми, как директор: лицо горит, глаза блестят, а до слуха доходит исключительно собственный, чуть срывающийся от волнения голос. Налицо все признаки того опасного инфекционного заболевания, которое лично он перенес в варианте вялотекущем.

– И вот скажи еще, – насчет того, что тебе все это чуть ли не впихнули в рот, – это правда или ты просто из ложной скромности? Но все равно, – невероятная, неслыханная с их стороны глупость. Очевидно, что оставаться в дураках, – просто-напросто их природа…

– Сэр, вынужден напомнить, что они занимаются такого рода практикой более пятнадцати лет и накопили колоссальный опыт. Все растиражировано, массировано и работает с достаточной интенсивностью…

– Не важно, кто растил дерево, плод все равно пойдет на пользу только тому, кто его сорвет и съесть. Не важно, что на такую замечательную штуку первыми набрели, – сдуру или более-менее случайно, – русские. Вы же сами утверждали, что им ничего не идет впрок, и теперь я в этом убедился сам. Мало сказать, что у них вся само валится из рук, у них прямо-таки рот дырявый, не способны даже разжевать и проглотить… А теперь мы им покажем, что они отыскали на самом деле! Там, где у русских было одно применение, у кого-нибудь другого – десять, у нас будет – сто! Пятьсот! Пятьсот тысяч! Так всегда было, и так будет впредь. Это неизбежно.

– Это так, сэр, но у меня было время для подробного анализа возможных последствий, я разработал и привел в докладе целый ряд сцена…

– Конечно-конечно. Мы ознакомились, приняли к сведению, твой доклад со всеми выкладками разбирает целый штат аналитиков, и все такое, но то, что мы уже успели понять, тем более заставляет нас спешить. Разумеется, мы будем предельно осторожны.

Ага. Классическая ария недоумка, из чистого детского любопытства впервые пробующего героин. Гос-споди! Какая же это на самом деле мука, – знать, во что это все выльется, и не иметь ни малейшей возможности как бы то ни было повлиять на развитие событий. Поневоле посочувствуешь Кассандре, Терисию и прочим Нострадамусам тех времен, созданных мрачной фантазией древних греков… и у кого-то еще хватало наивности считать их светлым, солнечным племенем… хотя сказано же, не помню – кем, как бы не ими же: чем ярче солнце, тем глубже тень. А вот ему, ему лично, никогда бы и в голову не пришло, что наступит такой день, когда он очень хорошо, до глубины души поймет – Кассандру. Содержимое его сундуков, – равно как и тот же самый героин, – это ничего особенного, это просто-напросто такие материальные факторы, которые делают будущее пользователя вполне определенным. По крайней мере, – по ряду весьма существенных параметров. Все, как ему сказали, все, как рассчитывали, и, что самое противное, все, как с некоторых пор ожидал лично он. По этой причине скажем себе "все" еще раз. На этот раз просто "все", без пояснений. Потому что зависящее от него он уже сделал, и больше ничего поделать тут не может. Остается позаботиться о себе, точнее – продолжить начатое раньше, когда он, вовсе не ожидая столь щедрого подарка от своих гостеприимных хозяев, начал готовить "похоронку" сам, в силу собственного скромного разумения, и вот о ней-то никто кроме не знает. Слишком увлеклись несметными сокровищами, таящимися в двух сундуках. Были загипнотизированы настолько, что не видели ничего кроме. Итак.

…Взять положенную ему на радостях громадную премию. Взять наградные. Взять скопившееся жалование за полгода без малого со всеми положенными надбавками. И срочно, пока начальство еще теплое, взять длительный отпуск на лечение истасканных нервов. Отправиться в прочно позабытое родовое поместье, уладить все дела, подтвердить все права, запасти все необходимое, огородиться, вооружиться, заминировать все подходы и выходы, забаррикадироваться и зарыться как можно прочнее. Постараться поселить в одной берлоге и жену, и любовницу, причем с женой, если не поймет, – развестись и взять еще одну любовницу. Или, если возникнут какие-нибудь проблемы с разводом, то сильно не заморачиваться, а просто выгнать на хрен, и взять еще одну любовницу. Или двух. И срочно наверстать все упущенное по части обзаведения потомством. Возможно более многочисленным. Сделать все, чтобы о нем забыли как можно более прочно вплоть до тех самых времен, когда всем окончательно станет не до него. И тогда уже попросту стрелять по всем, кто явится без приглашения. И все вышеизложенное нужно делать быстро-быстро. Настоящим системным технологом его, понятно, не назовешь, но уж тем скромным набором, который он вез всем, а привез – себе, он владеет вполне уверенно. Проживет. Лишь бы только НАСТОЯЩЕЙ войны не случилось…

Время от времени он, продолжая улыбаться вдохновенному Джорджи, и не слыша ни единого слова из его речи, останавливал свои, взявшие излишний разгон мысли, поскольку весь опыт хоть и достаточно наполненной, но все-таки упорядоченной жизни, весь хваленый британский здравый смысл не то, что свидетельствовали, а прямо-таки вопияли: да ты с ума сошел! Да: паранойя! Бред! Этого не может быть, потому что этого не может быть никогда! Да: в Наше Время это невоз-зможно! Но остановиться надолго не получалось, потому что, наглядевшись того, как неумолимо сужается воронка решений, уготованная им сутью вещей, он волей-неволей начинал думать о насущном и вытекающем из складывающейся ситуации, одно цеплялось за другое, и он не успевал опомнится, как все возвращалось на круги своя. Мысли разгонялись, как реактор со стержнями, заклинившимися в поднятом положении, и Неслышимая Речь Джорджи парадоксальным образом служила этому процессу катализатором:

… Подумать, где раздобыть, пока не поздно, как можно большее количество Чистых, в первую очередь, понятно, – платиноидов, рения, гафния. Позаботиться, чтобы никто этого не заметил раньше времени. Подумать, как поступить с теми, кто послужит партнерами по добыче вышеупомянутых Чистых. Стащить в поместье как можно больше металлического лома, все равно какого, любого, лишь бы поразнообразнее, тонн пятьсот, и переделать его в чушки фунтов по шесть. Пока никто не в курсе, откупить какую-нибудь крупную свалку, огородить, поставить охрану, чтоб впускала всех ввозящих и не выпускала бы никого вывозящих…

… Но все это ни на йоту не приближает его к решению главной проблемы: как добыть медицину. Тут он пас, слуга покорный, не будет даже и пытаться, так что нужно придумывать что-то другое, сговариваться со Смирновым, чтоб взял ученичка, только где взять такого, чтоб не дезертировал сразу же, как только начнет что-нибудь из себя представлять, чтоб не кинул… Потому что "мозаика" это такая отвратительная штука, которая превращает в совершенно аморальных тварей даже самых, вроде бы, надежных. Вот взять, к примеру, – его. Да ой, но только все равно нужно, все равно как-нибудь нужно решить с этим делом…

Поначалу они, – все, кого смогли сманить, увлечь, направить и вообще – всячески собрать из ведущих частных лабораторий, правительственных центров и крупнейших университетов, – ни во что особенно не верили, относились к предложенному им проекту со скепсисом, и ничего у них, соответственно, не получалось. Потом некоторые, прежде всего теоретики, увлеклись красотой совершенно новых для них формальных идей, – им не требовалось дополнительных доказательств, они и так видели, – и постепенно увлекли других. При этом тоже почти ничего не получалось, но даже те дикие, гротескные результаты первых, неумелых попыток были, тем не менее, настолько интересны, что люди забывали о времени и проводили в лабораториях дни и ночи. Это какая-то загадка природы, но только при освоении какой-нибудь сложной деятельности исключительно по инструкции, какой бы подробной она ни была, когда некому показать, как оно делается по-настоящему, поначалу неизбежно получается фигня, – попробуйте, к примеру, научиться оперировать по учебнику хирургии, сами увидите, что получится. Нет, лучше даже и не глядеть. В инструкциях походя упоминаются действия, которые являются само собой разумеющимися для всех, кто хоть мало-мальски в курсе, но составителям вовсе невдомек, что именно эти банальности являются камнем преткновения для тех, кого профессионалы традиционно именуют "чайниками". Потом кое до чего доперли сами, кое-что подсказали непонятные жучки с западного побережья, которых приволокли ребята из CIA, и кое-когда начало получаться. Примерно то, чего ожидали. Время от времени – даже вполне то, что требовалось. И, как обычно, выявились люди, у которых получалось гораздо лучше других, как будто созданные для нового рода деятельности. В общем и целом контингент оказался таков, что нужда в жучках, которые умели кое-что практически и помогли поначалу, скоро прошла, и они – сгинули, как и не было, и больше их никто не видел.

Одно дело – высокие абстракции, восторги чистого творчества, и совсем другое дело, к примеру, мотоцикл "Эфа". На самом-то деле с вечера была произведена закладка информационного ядра сразу двух сложных изделий, но мотоцикл созрел первым, аж в пять сорок две утра, и, кроме этого, существовали другие веские причины начать испытания именно с него. Отправители посылки постарались не упустить никаких мелочей и в контейнере, среди всего прочего, присутствовал и диск: "Каталог, краткое описание и инструкция по эксплуатации готовых изделий", – всего на 11403 образца, начиная от погружного насоса производительностью десять литров в минуту и кончая какими-то сверхзвуковыми самолетами, конвертопланами и балкерами, – из лейкосапфира, со штампом "Проверено", подписью Ответственного Секретаря, все, как положено.

К этому времени ЭХГ, с которыми поначалу все измудрялись, как могли, свелись к двум основным конструктивным типам: псевдофрактальному, простому, дешевому, но не столь долговечному и нуждающемуся в достаточно квалифицированном уходе, – и основанному на так называемых "полуавтономных микроглобулах". Генераторы этого типа были много дороже, требовали относительно солидного количества Чистых, – и не абы каких! – но зато были способны самоочищаться и самовосстанавливаться очень долго, – никто просто не наблюдал их достаточно длительное время, чтобы дождаться заметной амортизации. Кроме того, их отличала высокая устойчивость к каталитическим ядам. Все, что положено полноценным изделиям класса "В". Именно таким генератором мощностью до трехсот киловатт обладала "Эфа", которая при необходимости могла выдать все эти киловатты сразу.

Уже и до этого у группы "Четки" кое-что, по мелочи, получалось, но когда Колин Ландсберг, уверявший, что является классным мотоциклистом, оседлал "Эфу", когда она, обидевшись на корявое управление, взаправду рванула вперед, чуть не сбросив незадачливого седока, все присутствовавшие как-то вдруг осознали, что этим – переходят некий рубеж, и ничто уже и никогда не будет так, как прежде. Седок – слышал режущий свист, чуть высунувшись из-за щита, очень хорошо чувствовал страшный ветер, выбивающий слезу, судорожно сжимал немеющие губы, чтобы твердый, как пальцы врага, воздух не порвал бы ему рот, а вот зрители не слышали практически ничего.

Помимо всякого рода прорывов и революций в "мозаике", случавшихся чем дальше, тем чаще, но не реже раза в полгода, тут наличествовала еще и эволюция, конструкторы мало-помалу добрались до аэродинамики воздухозаборов и гадючий, шипящий свист, столь характерный для ЭХГ на протяжении первых десяти лет, стал уходить в прошлое. И, в некоторых случаях, ушел вообще. Так что с точки зрения стороннего наблюдателя Колин летел по полю в угрожающей тишине и выглядело это до странного, неожиданно дико. Если бы он не врал насчет своего класса, то, наверное, с самого начала вел бы себя осторожнее, а сейчас, получив обещанные в описании сто километров за две с половиной секунды и пока что сто восемьдесят – всего, он растерялся, а рефлексов, которые позволяли бы действовать не раздумывая, тут не было, – управление электрической машины было очень простым, но довольно-таки существенно отличалось от привычного среднему мотоциклисту. Слава Богу, – хоть рулить было можно так же, как обычно, и поэтому постепенно сложилось время для сознательных действий, так что он, припомнив инструкцию, убавил ток и снизил обороты. Теперь, когда ситуация потеряла характер экстремальной, появилась возможность оценивать и сравнивать. Первое сравнение пришло на ум, когда он, со звериной плавностью снижая скорость, притирался к группе поддержки: как помело на бреющем. Идиотское само по себе, оно, тем не менее, было самым подходящим.

– Вот так оно и бывает с машинами времени, – сказал он давно заготовленную фразу, – и проезжаешь-то всего-навсего один кружок, а оказываешься в другой эпохе.

– Ты это к чему?

– Да так, подумалось. Парни, мы потратили одну ночь на то, чтобы получить вот этот агрегат, и обошелся он нам долларов в двести от силы. Про его конкурентоспособность с мотоциклами я говорить не хочу, – это просто другое транспортное средство. Если мы захотим, то через неделю будем иметь по машине на брата. Если напряжемся, – то получим то же самое через день от послезавтра. Если заморочимся и сделаем бак побольше, то будем через неделю иметь по тачке. Что это будут за тачки, – не знаю, но, судя по этому вот байку, – недурные.

– Нас сюда собрали не для этого!

– А для чего? За месяц работы мы хорошо поработали руками а еще, в конце концов, научились выполнять полученные инструкции. Дальнейшее, как любят говорить у меня в колледже, не несет в себе признаков принципиальной новизны. Можем научить других, и они справятся не хуже. Все.

– У Рама и Джин начало получаться с составлением композиций.

– Это – да, – с уважением кивнул Колин, – вот только до того уровня, который мы наблюдаем в нашем Ковчеге, им лет пять напряженной практики. Как до Луны на карачках. Хорошо в качестве спорта и для умственного развития, но бизнес совершенно нерентабельный. Не то, за что согласится платить деньги наше начальство. Но у меня вопрос ко всем собравшимся: так ли уж необходимы деньги тому, чем мы стали, и при том, к чему мы получили доступ?

– Что-то я не пойму, – с чуть заметной угрозой в голосе проговорил Линдон Ли, ярый республиканец из Джорджии, – к чему это вы клоните, мистер?

В том, что ты чего-то не понимаешь, как раз нет ничего удивительного, – подумал его собеседник, но сам только завлекательно улыбнулся.

– Как это ни смешно, но ничего дурного. Я всего-навсего о том, что, совершенно честно отрабатывая свои деньги, мы можем параллельно прибарахлиться. Шикарно прибарахлиться. Я что-то не помню федеральных законов, которые облагали бы налогом самоделки. Я имею ввиду серьезных законов о таких же серьезных налогах.

Это было слишком хорошо понятно и насквозь близко каждому жителю этой страны. Это – затрагивало и доставало до глубины души.

– Найдут, к чему прицепиться, – раздался безнадежный голос, – у них знаешь, какие крючкотворы.

– А если помалкивать? В смысле, – просто не болтать лишнего? Какая им разница, на каких именно вещах мы набиваем руку?

– Бессмысленный разговор. Отсюда не вынести даже гвоздя.

– Разумеется, бессмысленный. Я же исключительно только в плане чистой теории. Хотя, если всерьез, то, пожалуй, взялся бы воспроизвести то же самое у себя в гараже. Да-да, даже вот этими вот своими корявыми руками. Что уж тогда говорить о Ли…

– Про такую вещь, как авторские права и патентное право ты, понятно, забыл?

– Авторские права-то тут есть, не сомневаюсь… Вот только почему мне никто не покажет автора?!! Где он?!! Где? Ау-у! А авторские права е-есть, это да! А знаешь, что будет? Мы перетаскаем им все каштаны из огня, и тогда нам скажут, что мы – свободны! Спасибо, парни, ваша страна вас не забудет. Дадут горсть крашеной бумаги, и даже, может быть, добавят еще полгорсти в качестве премии. Пожмут руку. А себе возьмут то, что мы тут накопали. Можешь быть уверен, – остальным не удастся даже лизнуть. Даже понюхать! И еще, помяни мое слово, – это будет по всем правилам оформлено законодательно. А действительно, – зачем? Только последний идиот будет плодить себе конкурентов…

– Такими вещами полна жизнь. Так бывает всегда. И тот, кто все время будет помнить об этом, будет всю жизнь чувствовать себя неудачником.

– Никогда, – слышишь меня, а если слышишь, то запомни, – никогда еще вот эти самые не брали себе так много. И не оставляли так мало другим. Ты понял, нет? Они возьмут себе возможность обходиться без денег, оставив себе при этом и деньги, и власть, которая станет тогда совсем уж беспредельной, а тебе, мне, всем остальным оставят только деньги, – сколько дадут. Если еще сочтут нужным – давать.

Вот за это евреев и не любят. Они неизменно несут с собой смуту. Да нет, – они и есть олицетворенная смута. Смута политическая. Смута финансовая. Смута научная. Смута в искусстве. Смута в душе. Все то, что без них было ясно, понятно и не требовало никакого обдумывания, становится смутным, темным, зыбким и ненадежным. Они превращают в болотную хлябь самые, что ни на есть, незыблемые устои. Без него все было бы хорошо. Без него не было бы никаких таких мыслей…

– Хорошо, – угрюмо прохрипел Ли, раскуривая тоненькую сигару, – а что ты, собственно, предлагаешь?

– Я?! Ничего. Как и всегда в тех случаях, когда неплохо было бы поступить хоть как-нибудь, – но только самому. По-своему, а не так, как это нужно Ответственным Лицам. Нет, – он окинул остальных обеспокоенным взглядом, враз утратив давешний напор, – я действительно ничего не предлагаю. Поступок, – это не для таких, как мы.

Конечно, не предлагаешь. Уже предложил. Все, что нужно. И всем. Даже меня не забыл, а теперь притворяется девственницей. Вот за это евреев и не любят. Вот за это я их и не люблю. За то, что слова их слишком часто стоят того, чтобы их обязательно выслушали, какими бы противными лично тебе эти слова ни были.

Джон Джезайя Вонг только слушал и улыбался. Как известно, в мире существует только две великие культуры улыбок, – англо-саксонская и восточноазиатская, китайско-японская, а все остальное можно считать дикарством, темнотой и дикоросами. Он был наследником обеих, прошел обе эти школы, так что и улыбка эта была истинным шедевром. Ежели кто понимает, конечно, – а таких здесь не видно.

…Бывают люди, вроде бы и умные, во всяком случае, – способные, которые имеют всего один недостаток. Они считают окружающих уж совершенно безнадежными идиотами. И поэтому высказывают то, о чем лучше помолчать. Это очень неумно. Потому что тогда твоими способностями начинают пользоваться те, кто тебе вовсе не родственник. Так что не такие уж они на самом деле умные…

… А кроме того он же совершенно неправомерно чуть что употребляет "мы", "нам" – и тому подобное. На самом деле не имея к тому ровно никаких оснований. Как будто у Вонга нет родственников, о которых он действительно должен заботиться. И здесь, и в великом Китае, где, – как раз в Синьцзяне! – по имеющимся у него сведениям, происходит какая-то страшная беда, связанная с уйгурами. Кажется, он знает, что следует предпринять в таких условиях.

Черное, как сапог, подвижное лицо Линкольна Ирвинга сейчас не выражало ничего. Он молчал и в несчетный раз приходил в изумление нечеловеческой мудростью брата Джошуа. Его бездонной интуицией, с которой он почувствовал особую, принципиальную, критическую важность этого дерьмового вроде бы проекта. Почувствовал, и предпринял все возможное, нажал на все мыслимые и немыслимые педали, кнопки и рычаги, чтобы Линкольн оказался в числе приглашенных в проект. И его заставил, буквально выкрутил руки, только что не пинками вбил его, идиота. Который имел глупость сопротивляться. Надо бы при первой же встрече извиниться. Надо бы поблагодарить. Он представил себе, как, при встрече, молча опускается на колени и целует брату Джошуа руку… нет, красиво, но ничего не выйдет. Не принято. Они – не чета каким-то там вонючим макаронникам.

… А эти белые свиньи, поди, решили, что если он – да получил диплом с отличием, и был Первым Спорщиком по математике, то уже стал для них в доску своим. Что они купили Линкольна, и он теперь перестанет быть черным. Да он теперь тем более в доску расшибется, костьми ляжет, чтобы только у черных братьев были стволы и тачки, дома и бабки, вдоволь еды – и, – главное, – реальная возможность наконец-то стать главными. Тем более, что кое-какие соображения в этом направлении у него есть, и остается только обдумать детали. А белый сейчас не сказал ровно ничего такого, что было бы для Линкольна новым, – у него был Джошуа с его всеобъемлющим умом, который никогда не ошибается, который…

А Уилл Бартлет, как обычно, смотрел себе под ноги. Он относился к той, любимой авторами комедий категории умников, на которых что ни надень – все будет, как на корове – седло. Такие в уродливых очках, знаете? Такие с кривыми зубами, видели? У них еще потные руки, нечищеные ботинки и отсутствующий взор? Безнадежные девственники в двадцать пять? Типичные омеги, которым злобная природа подарила, – да какое там – подарила, – коварно сунула, в качестве злобной насмешки, острый интеллект и бездонную память, чтобы, значит, больше мучались.

Нет, он, конечно, ничего. И ни на что такое, особенное, не претендует. Он только чуть-чуть, – сделает десяток-другой бриллиантиков, каратов по десять, чтобы наделать побрякушек и подарить Винди. Нет, он, понятно, ни на что не рассчитывает, он просто так, поглядеть, как она хоть на секундочку удивится и обрадуется. И, хотя он совершенно точно знает, какую гримасу она скорчит следом, какой прием извечного женского дзю-до применит, чтобы в очередной, – бессчетный! – раз плюнуть ему в душу, унизить и растоптать, – он готов пойти ради этого мига на все. Забавно, – это при том, что он видит ее насквозь и вполне отдает себе отчет, что она, в конце концов, порядочная дура. При том, что все ее приемы знает назубок и знает им цену. А все-таки, а все-таки…

… Ну а про то, что отсюда нельзя вынести и гвоздя, это, понятно, – чушь. Довольно-таки заковыристая задача, к решению которой, однако, он уже сейчас видит даже и не один путь. При том, что годными окажутся, скорее всего, несколько…

И тут, как обычно, мозги его включились на полную мощность, рады-радехоньки отвлечься от невзгод и нелепостей бренного мира – на решение задачи.

… А самым смешным вариантом, – он весело улыбнулся своим мыслям, – будет такой, при котором выносить вообще ничего не понадобится. Вынести – ничего не вынося!

– Чего это ты лыбишься? – С подозрением вопросил его Ландсберг. – Я сказал что-нибудь смешное?

– Да нет, ничего, – ответствовал Уильям, с трудом отрываясь от завлекательного проекта Большого Сборщика, – не обращай внимания. Я та-ак…

– Вы ошибаетесь, мистер Освальд. Ошибаетесь точно так же, как ошибались и мы: проект "Четки" кардинально отличается от Манхеттонского Проекта. Собственно говоря, единственное их сходство состоит в самом масштабе. "Манхеттон" – сверхсложный, разветвленный, со множеством работ находящихся в иерархическом соподчинении, но, по сути, один-единственный цикл, в котором все детали направлены к единственной цели, без достижения которой частности не имеют почти никакого смысла. В "Четках" – множество законченных циклов работы с высокой степенью независимости. Это те самые общие соображения, которые на самом деле определяют все. Стиль работы, взаимодействие, характер отчетности, персональный состав заинтересованных лиц, организаций и компаний, находящихся на выходе проекта. Или стремящихся попасть в этот узкий круг.

– А по-моему все обстоит гораздо проще. Парни просто-напросто хорошо устроились и не желают работать как следует. Если мы хотим пробежать за год тот путь, по которому русские тащились пятнадцать лет, это совершенно неприемлемо. И уж вам-то следовало бы знать, что для подобных ситуаций существует испытанное и безотказное средство. Когда штатские делают не то, что нужно, или действуют без должного усердия, к ним просто-напросто надо приставить сержанта. Который просто-напросто поставит перед ними конкретную задачу и добьется ее безусловного выполнения.

– Должен заметить, сэр, что в данном случае потребуется… все-таки очень особенный сержант.

– Ничего подобного. По-хорошему тут нужен был бы именно самый обыкновенный сержант, какой-нибудь с-ин с пятнадцатилетним стажем, но, к сожалению, тут все дело портит уровень допуска. Так что будет вам ваш особенный сержант. Кстати, – вы его знаете. Это Боб Нильсен.

– О, мой Бог… И как же вам это удалось? По-моему, он прекрасно себя чувствовал на ниве частного предпринимательства?

– Такой человек. – Пожал плечами Освальд. – Безотказный. По-моему он даже не раздумывал.

– Говорят, что садистский менеджмент является образом его жизни. Что он не может жить, чтобы не вводить окружающих в непрерывный трепет, и питается ненавистью окружающих. Расцветает от нее. Что он избавляется от сотрудников, которых не удается запугать до поноса.

– Говорят. Это и еще множество подобных афоризмов.

– И такого человека…

– Да. Именно такого человека решено поставить во главе проекта. Как ни печально, таким способом чаще всего удается выйти из тупика, в который завели дело либеральные интеллектуальные гуманисты.

– Все первичные материалы, все базовые инструкции, все отчеты о выполнении конкретных работ, все рабочие дневники – ко мне на стол. Все – это обозначает действительно все. Аарон проследит, чтобы вы ничего, не дай Бог, не забыли. К сведению тех, кто еще не понял: ваше бесцельное время препровождение кончилось прямо сейчас. Работа, какой она должна быть, начнется с завтрашнего утра, ровно в шесть. Все!

– С этого момента работа над тем, что вы так остроумно назвали "прикладными темами", прекращается полностью. Группа переходит на тиражирование базовых комплектов изделий, всего того, что для своего производства требует композиций, состав которых с данного момента объявляется закрытым. Список закрытых композиций получите у мистера Чистовитца. Под роспись. Все свободны!

– Вся личная корреспонденция должна сдаваться мистеру Чистовитцу в незапечатанных конвертах. В нашей стране нет цензуры, и, таким образом, письма, содержащие нежелательную информацию, будут просто-напросто задержаны и возвращены написавшему. Поэтому предлагаю думать о том, чего писать не следует, заранее. Исходящие звонки, содержащие директированную информацию, будут прерываться без предупреждения. Рекомендую добровольно сдать ВСЕ устройства мобильной связи, включая те остроумные самоделки, которые были изготовлены в прошедшие месяцы. Они все равно бесполезны: любые несанкционированные электромагнитные волны блокируются на всей территории базы и полигона.

– А теперь я хотел бы кое-что объяснить вам, мистер Ли. Увольнение из Проекта отнюдь не обозначает, что вы, выйдя за ворота, тут же отправитесь в пивную, к подружкам, на бейсбол, или будете спокойно торговать сведениями высшей степени конфиденциальности…

– Я никогда…

– Если вы еще хоть один раз позволите себе перебить меня, это кончится для вас большими неприятностями… Так вот: увольнение из любой рабочей группы проекта "Четки" обозначает длительный, сопряженный с полной изоляцией период проверки на лояльность. И не факт еще, что вы эту проверку пройдете. Скорее, наоборот. Дело в том, что уволенный и уволившийся в равной степени будут рассматриваться в качестве саботажников: скрытого либо же активного, откровенного соответственно. То есть лиц нелояльных по определению. Решение в таких случаях зависит от руководителя Проекта. От меня. Вопросов нет? Отлично. Свободны.

Улучив момент, Колин Ландсберг поймал Чистовитца, который с унылым видом проходил мимо него коридору.

– Аарончик, – проговорил он ласково, держа того за пуговицу, – я ровно ни на что не намекаю, я просто хочу понять: ты осознаешь, какое именно добро поставлен стеречь, или же это все у тебя просто так?

Аарон, на секунду засунув руку в карман, саркастически хмыкнул.

– Ну я так и думал. Думаю, – не может сын дяди Рувима проявлять такое недомыслие. Дядя был бы очень разочарован, узнав, что у него глупый старший сын.

Он сделал пальцами правой руки движение, как будто закручивал что-то, а Аарон ответил движением обращенной к собеседнику ладони, – вперед и чуть вниз, в интернациональном жесте "Все Путем", иначе именуемом "Будь Спок", и добавил:

– Шарманку я выключил.

– Да нет, зачем? Оставил бы включенной. Я же не собираюсь говорить чего-нибудь крамольного, не собираюсь предлагать родственнику нарушить его служебный долг, и не дай Бог мне когда-нибудь предлагать чего-нибудь подобного… Я просто хотел узнать, осознаешь ли ты, какое именно добро охраняешь… и что сказал бы дядя Рувим, узнав, что ты охраняешь это добро в том числе и от него?

– Папа в курсе. Или в другом случае разве ж я был бы здесь, под началом этого гестаповца?

– Тогда передай дяде Рувиму, что я рад за него.

Рам поднял голову, угольно-черные глаза его были непроницаемы. И вообще по нем никак нельзя было судить, как он отнесся к предложению. Наконец, едва заметно улыбнувшись, он произнес:

– Мне не вполне ясно назначение данного устройства, но соответствующая композиция не выглядит неосуществимой. Откровенно говоря – не вижу особых сложностей. Качество готового изделия, по сути, будет определяться только тем, насколько квалифицированно будет составлен набор требований… Но зачем?

– Затем, что этот ублюдок совершенно меня загнал. У меня не хватает сил, я постоянно хочу спать. И это относится не ко мне одному. Нужно что-то вроде постоянно действующего, управляемого, мягкого стимулятора.

– Сам я не одобряю подобных мер, но если вы хотите… Почему нет? Это было бы интересно. Но только я же совершенно не разбираюсь в биологической проблематике.

– В ней разбирается Юджин. Потому что именно с этой целью его в Проект и пригласили… Помнится, он говорил, что рутинно, каждую неделю делает открытия, за которые в прежние времена без шороха дали бы Нобелевскую. Что важнейшего материала столько, что он уже и не пытается его всерьез оформлять, – записывает суть, и переходит к следующей теме.

– И что?

– А потом пришел старина Бобби и поставил его на тиражирование. В самый разгар исследовательских восторгов.

– Очевидно, это должно быть крайне неприятно.

– Мне трудно судить, но Джин почему-то был очень недоволен и медленно звереет, будучи оторван от своего прямого дела. Он не отказался помочь, – как ты это говоришь? – а, из интереса…

На то, чтобы внести в композицию Рама ма-аленькую поправочку, Юджину, или, точнее, Джино Пиранелли, квалификации вполне хватило. На то, чтобы вытащить из каталога подходящее изделие, – тоже. Оставалось только совместить одно с другим, и это, хоть и с третьей попытки, но удалось в полной мере.

– Ну?

– Это-таки было не так просто, как могло показаться.

– Но ты сделал?

– Пришлось-таки поломать голову.

– А в результате?

– Мне вовсе не улыбалось брать грех на душу… Может быть кто-то скажет, что это не такой уж грех, и даже вовсе не грех, но пусть он сам попробует.

– И ты попробовал?

– Надо было угадать так, чтобы оно оказалось на ночь в той, с позволения сказать, спальне, в которой он спит, просто на всякий случай.

– Ладно. Пачки штопальных иголок, чтобы по одной загонять тебе под ногти, тут не достать ни за какие деньги, так что остается только наблюдать за развитием событий.

– Я подкинул его в корпус его компьютера. А перед уходом активизировал.

– Я в тебе не сомневался. Ну?

– Ну не знаю!

– Тоже верно.

"Оно" могло ждать сколько угодно, активизировалось только в темноте и пользовалось двумя только основными каналами самонаведения: комбинированным инфракрасным и по так называемому "аммиачному градиенту". Вместо грубого жала боевых моделей тут имел место капилляр тоньше человеческого волоса, так что Роберт Нильсен даже и не подумал проснуться, когда он пронизал его кожу на волосистой части головы. После этого включилась программа, направленная на то, чтобы носитель удалился на двести метров по прямой и самоликвидировался.

Само Изделие же, представлявшее собой, по сути, немудреную "композицию второго порядка", с током крови проникло в селезенку, разобралось с соединительной тканью хозяина, и выросло в тонкий коллагеновый тяж. Вот внутри его-то, как в тоннеле, и было развернуто основное производство. По сути, это был элементарнейший из всех возможных паразитов, поскольку, в отличие даже от простейших вирусов, не был способен к полноценному самовоспроизводству в организме хозяина. Зато мириады производимых им частиц буквально наводнили кровь Нильсена.

Сколько-нибудь изощренные "мозаичные" конструкторы, специализирующиеся по медико-биологической части, делая то же самое, непременно позаботились бы о том, чтобы эффекторные частицы избегали распознающих клеток, отталкивались бы от них. Тут, понятно, ни о чем подобном не было и речи, и поэтому руководитель проекта на следующий день после укуса чувствовал себя неважно: что-то вроде легкой простуды с повышением температуры и небольшим ознобом. Изделие подросло, стремясь довести концентрацию эффекторов до пороговой, – иммунитет напрягся, гася его активность, сложилось некоторое равновесие. Но к этому моменту некоторая доля частиц уже проникла в нервную систему, надежно укрывшись от иммунитета, и еще постоянно, понемногу прибывало пополнение. Программа их была простой и незамысловатой: проникнуть во все адренергические структуры во-первых, и снять с них всяческое торможение во-вторых. Избирательность их тоже оставляла желать лучшего, так что досталось и ряду сходных систем.

У Нильсена началась бессонница, он проворочался с боку на бок всю ночь, только на самые короткие промежутки забываясь тревожным, дрянным, утомительным сном, а с утра испытывал странную смесь взвинченности с раздражением. Брался то за одно, то за другое, не в силах сосредоточиться на работе. Чаще обычного возникал за спинами работающих, вонзая в них подозрительный взгляд, так, что у них все валилось из рук. В голове неприятно шумело, сердце колотилось, а в ушах стоял неумолчный звон. Он думал, что это от недосыпания, но в следующую ночь вообще не сомкнул глаз. Пошел к врачу, чтобы тот выписал ему какое-нибудь снотворное, а балбес-эскулап, вовсе охреневший от здешнего безделья, зачем-то начал мерить ему давление. Нильсен схватил проклятый прибор и шваркнул его в угол, высказав медику все, что он о нем думает, а ничего хорошего он не думал. На взводе отправился обревизовать свою банду ученых бездельников. Еще через пару суток, после двух новых бессонных ночей, когда в темноте начинала мерещиться зыбкая, огненная жуть, и он зажигал свет, во время этой процедуры произошло невозможное. Он все-таки достиг своего предела. Прежде всего у него возникло впечатление, что Линдон Ли не слишком спешит к рабочему месту после обеденного перерыва.

– … А чтобы у вас не было лишнего повода для проволочек, впредь всяческие перерывы на ланч, обед, файф о`клок и прочую ж-жратву отменяются! Жратву сначала надо заслужить! Да, заслужить!!!

– Сэр, послушайте, сэр, – сдавленным голосом проговорил Ли, – ваш приказ просто-напросто противозаконен…

– Законы писаны для законопослушных граждан, а не для вонючих саботажников и не для комми, с их приспешниками! – Он побагровел и трясся от бешенства, уже не отдавая себе отчета в некоторой неуместности своих слов. – А лично вам я запрещаю отлучаться даже в сортир! Валяйте в штаны!!! Р-распустились тут!

– Да?! – Взвизгнул ошарашенный всем этим бредом и совершенно осатаневший Ли. – Да я в гробу видал и ваш проект, и вашу пр-роклятую потогонную систему и вас вместе с ними! Пальцем не пошевелю! Делайте, что хотите! Это Америка, сэр, а не нацистский концлагерь!

– Что-о? – Руководитель проекта двинулся к ослушнику, чтобы смести, сокрушить, растоптать и смешать с грязью. – Убью!!!

– Эй! Уберите его от меня, – высоким голосом скулил смертельно перепуганный республиканец, медленно пятясь, – это же форменный псих!!!

И тогда в Нильсена молча вцепилось сразу четверо ученых мужей, по двое на каждую руку.

– Это что, бунт?!!

– Мистер Нильсен! Сэр! – Плачущим голосом пытался докричаться до него Аарон Чистовитц. – Не пачкайте руки, вызовите охрану! Пусть они занимаются своим делом!

Это казалось немыслимым, но это случилось: невероятным усилием воли он сдержался и пока что не впал в разрушительное буйство. Впрочем, о возвращении самоконтроля тоже говорит не стоило: достаточно сказать, что он действительно вызвал охрану.

Исследовательский центр охраняла морская пехота. Примчавшийся по тревоге, – и действительно встревоженный! – во главе отделения сержант, здоровенный лоб родом из Кентукки, моментально оценил ситуацию. Невозможно прослужить сержантом полные восемь лет, не разбираясь в людях и будучи некудышным психологом. О сем предмете лица штатские судят излишне поверхностно, а без этого в армии просто не выжить. Приказ вещь святая, и военному человеку приходится время от времени выполнять идиотские приказы, идиотизм которых ему совершенно ясен. На некоторых этапах службы выполнение идиотских приказов есть составная часть воспитания воинского духа. Прописанные в уставах случаи, когда приказ начальника якобы можно не выполнять, есть чистое ханжество в самом худшем его варианте, а именно ханжество военное. В реальности руководствуются этим пунктам идиоты, безнадежные неудачники и прямые самоубийцы. Для того, чтобы определить момент, когда приказ действительно можно не выполнить, и, наоборот, ни в коем случае выполнять не следует, надо быть истинным профессионалом и уметь с необыкновенной точностью оценивать обстановку.

– Сержант, – палец Нильсена ткнул в сторону Линдона Ли, – арестуйте этого человека!

Тот молча сделал жест двоим из своих людей, чтобы они взяли арестанта под стражу.

– И этих, – палец указал на четверку злоумышленников, давеча державших его за руки, потом голос его сорвался, – арестуйте всех!!! Это банда саботажников, бунтовщиков и пр-редателей!!!

Так. Выпученные глаза, багровая физиономия, жилы на шее, и, главное, безобразно встрепанные волосы. Еще чуть-чуть – и забьется в припадке. Явно не соображает, что творит.

– Сэр, если речь идет о бунте и массовых беспорядках, я обязан доложить дежурному офицеру.

– Сержант! Выполнять!!!

– Ничем не могу помочь, сэр. Я не наблюдаю прямого насилия, а лейтенант Кемпбелл прибудет через минуту, сэр. Я доложил суть возникших затруднений и, думаю, он легко разрешит возникшую проблему.

– Ах, ты…

Сержант увернулся от удара, не сходя с места.

– Сэр, ваши действия опасны прежде всего для вас. Я обязан позаботиться о вашей безопасности. Любыми средствами.

Почуявший неладное лейтенант не замедлил явиться на место происшествия, и бешено брыкающегося Нильсена немедленно доставили в медицинский блок.

– У него давление двести тридцать и пульс сто сорок. Удача еще, что жив. – Спустя полтора часа докладывал по телефону почтенный эскулап. – Приступ дикого буйства. Дал ему лошадиную дозу торазина, так практически никакого эффекта…

– Что с ним, док?

– Явления характерны для целого ряда заболеваний. Возможно, что-нибудь эндокринное. Или острый психоз. Ряд нейроинфекций тоже протекают со сходной симптоматикой. Вплоть до бешенства.

– Понятно. Вам самим, следовательно, не справиться.

– Очень тяжелый случай. Не только не ручаюсь за его жизнь, но даже и первую помощь полноценно оказать не смогу. Его нужно срочно эвакуировать в госпиталь.

– Медицина, по обыкновению, темнит, но в последнее время они все больше склоняются к какому-то там особо злому сорту шизофрении, которая якобы тоже протекает с температурой, буйством и кончается похоронами. Типа того, что он и раньше-то был чокнутый, а теперь, с повышением ответственности, не выдержал и вообще съехал. А пока что плодом его бурной деятельности является широкое тиражирование исходных материалов в каких-то гомерических масштабах…

– Чушь! Нашли шизофреника! Я знаю его тыщу лет, и более здоровой сволочи с более крепкими нервами…

– Отлично. Значит, тебе будет что сказать на комиссии, которую срочно создали для расследования вопиющего случая выбора для ответственной работы явного душевнобольного…

– А-а, вот как, значит? Значит, платить за битые горшки предоставляется мне?

– Так кому-то же надо? А креатура это была твоя, всецело, так что…

– Джон…

– Что?

– А точная величина тиража, – ну, о котором ты говорил, – она известна?

– Официального уточнения пока что не проводилось, так что и цифр никто не называл… А ты хочешь сказать…

– Да. Хочу сказать, что в этом плане шум может быть только на пользу. В смысле – шумок.

– Узнал. Лежит без сознания, постоянно на медикаментах, непрерывно капают какую-то дрянь, чтоб снизить давление, но пара-тройка кровоизлияний как будто бы уже были. Высох на щепку, постоянно температура за сорок. У докторов вид скорбно-отрешенный, говорят, что с такой болячкой шансов практически нет, но врут, потому что на самом деле до сих пор не знают, что с ним такое.

– А ты, понятно, сказал, что сильно волнуешься за его здоровье, а? Или, того хуже, что волнуемся мы все, а тебе – поручили разузнать?

– Что-то вроде того. А что мне еще было сказать?

– Ты все-таки выдающийся лицемер.

– Я математик. И знаю, что не соврал ни единого слова. Потому что беспокоиться о здоровье можно на две стати: как бы не помер и как бы не выздоровел.

– Логично. Печально, потому что именно такого мы не планировали.

– Да ошибочка вышла. Не подрассчитали и опыта не хватило. Ты не жалеешь, что не ограничился чем-нибудь попроще? Ведь сошло бы.

– И упустил бы, – Джино Пиранелли криво усмехнулся, – случай сделать столь выдающийся вклад в патологию? Речь идет не просто о новой болезни, а о целом новом их классе, это же понимать надо!

– Джек, я хочу сообщить тебе одну вещь, которой ты, судя по всему, не знаешь. Или о которой забыл. Дело в том, что конъюнктура сейчас не слишком-то высока. Мягко говоря. Потому что в реальности она чуть ли ни самая низкая с тридцатого года. В свете этого мне совершенно непонятно твое поведение на протяжении… вот уже трех месяцев. Ты стал рассеян, небрежен, недостаточно усерден, а сегодня ты вообще позволил себе опоздать. Можешь не оправдываться, говоря что это – в последний раз, потому что эту фразу тебе скажу я. В следующий раз ты просто-напросто получишь рассчет, без всяких дальнейших разговоров. На твое место уже сейчас найдется десять желающих, квалификация которых по крайней мере не ниже. Через месяц их может быть двадцать. Все!

– Простите, шеф, – с подозрительным смирением проговорил подчиненный, – проспал. Видите ли, – допоздна засиделся, делая вот эту штуку…

С этими словами он нырнул куда-то под стол и извлек из объемистого старомодного портфеля, – а он никогда не приходил ни с чем подобным раньше, – что-то, до крайности напоминающее мягкую детскую игрушку. Забавную пушистую зверушку в стиле старого, доброго Диснея, с симпатичной мордочкой и глазами-бусинками, размером примерно с небольшую кошку.

– Представляете себе, – продолжил он, как ни в чем не бывало, – сделал сам, с собственным, вполне оригинальным дизайном, на основе совершенно невыразительной базовой модели.

– Я понял: ты свихнулся.

– Тс-с! Немножко потише. Ты еще не знаешь названия. Не поверишь, – я прямо-таки голову сломал, думая, что это может быть, но потом понял: на самом деле это саблезубая морская свинка.

– Саб… что?

– А что такого? Почему может существовать саблезубая морская собачка, а Саблезубая Морская Свинка – не может? – И вдруг отрывисто произнес. – Смайли, – ат!!!

И в ответ на его голос существо на столе вдруг напряглось, будто готовясь к прыжку, жутковато прищурилось и разинуло непомерно широкую, раскладную, как у некоторых рыб, пасть, полную жутких зубов.

– Оригинальная конструкция, не правда ли? За один прием отхватывает полфунта плоти, прыгает на четыре метра в длину, на два – в высоту, а сейчас действует в режиме охраны… так что постарайтесь не делать резких движений. И резких звуков тоже лучше не издавать, – просто на всякий случай.

– Что это значит, – вдруг занемевшими губами вопросил начальник, но все-таки, как ему и сказали, шепотом, – или вы и вправду рехнулись, Джек?

На острейших, как шило, зубах твари, на самых кончиках, показались мелкие, как маковые семена, капельки желтоватой жидкости.

– Забыл сказать, что она, разумеется, очень, очень ядовита… А вот ваше предположение вынужден решительно опровергнуть, – я никогда еще не чувствовал себя до такой степени нормальным. И не перестаю удивляться, – как же, однако, мало требуется человеку для счастья. Всего-навсего козыря, который позволяет ему, наконец, не бояться увольнения и, вместо этого, делать, что ему заблагорассудится.

– Вы что, – получили наследство?

– О, лучшее в мире. Всего-навсего свободу. Не ту, понятно, выморочную, превратившуюся в Бог знает что декларацию, а настоящую. Когда тебе наплевать. Мне, например, наплевать, уволите вы меня, или нет. Наплевать, заплатите ли вы мне выходное пособие. Поступайте, как хотите. Может быть, я буду с вами судиться, – не для того, чтоб выиграть, а просто так, помотать нервы, – а, может быть, – нет, и просто-напросто пристрелю вас спустя какое-то время. А может не буду. Не знаю. Плевать. Не три месяца. Полгода. Потому что именно полгода тому назад я купил за бесценок заброшенную ферму в Айдахо, в страшной дыре, и с тех пор был занят ее обустройством. Я снял все сбережения, продал все, включая дом, ликвидировал все активы, взял ох-хренительную ссуду, которую постараюсь не отдавать, и теперь являюсь бездомным бродягой. Но! Это только до тех пор, пока я окончательно не зароюсь в своем логове. Спрячусь от судов, от кредиторов, – он мечтательно улыбнулся, – и рассчитываю вскорости достигнуть совершенства, – завязав платить налоги…

– И как же к этому отнеслась твоя Дайана?

– Я уже говорил и теперь могу только повторить: плевать. Это то, что стремительно переходит в категорию прошлого. Уже перешло. Еще тогда я сошелся с одной мексиканкой, полуграмотной, но зато задастой и без претензий, она уже там, на хозяйстве, так что теперь Дайана может вести себя, как ей заблагорассудится. Больше я не желаю никаких сложностей. Все!

– Скажите все-таки, – что это за пакость?

– Смайли, детка, – ты не обиделась на дядю? Не стоит, дядя у нас дурак… Оттуда же, откуда и все остальное. Совершенно новый вид прикладного искусства. На моей ферме почти что все в этом роде.

– Ведь найдут.

– Господь навстречу. Только не думаю: когда то же самое распробует достаточно много людей, всем станет не до меня. А случайно набредших, понятно, придется того…

– Убивать?!

– Ну зачем так сразу, – "убивать"? Экстремист вы, шеф. Проявлять строго индивидуальный подход в самых широких пределах. Вдруг мне потребуются бесплатные работники? Или свежие бабы? Просто свежие сплетни, наконец? Но для налоговых инспекторов, особо твердолобых видов полиции, судебных исполнителей и, разумеется, всякого рода Отрядов Самообороны, коих непременно возникнет чертова уйма, не исключен и ваш подход. Скорее всего – в варианте несчастного случая, но вовсе не обязательно. Нельзя заранее исключить также и показательные примеры, должные произвести впечатление.

– Вы скверно шутите.

– Я серьезен, как никогда. И, если бы вы нуждались в моих советах, мог бы сказать, что и вам следует прекратить заниматься всякими глупостями вроде бизнеса. Это же несерьезно, в конце концов! Хотя, – он бросил на собеседника мимолетный взгляд, – с другой стороны, – куда-а вам!

– И какое же занятие вы сочли бы для меня более подходящим? Если бы вдруг я все-таки попросил бы вашего совета?

– Я отвечу. Бесплатно, но по существу и искренне. Так что цените. Единственным подходящим занятием в наше время я считаю спасение собственной шкуры. По принадлежности таковой. А единственным средством для этого, в свою очередь, является максимальное сокращение всяческих контактов с людьми в очень близком будущем, когда появится масса никому не нужных индивидуумов, которым тоже ничего не нужно от окружающих. Понимаете? Вот вы вдруг стали мне совершенно не нужны, мне от вас ничего не нужно, и я никоим образом от вас не завишу, так что нет никаких причин для того, чтобы не дать вам, к примеру, по физиономии. Я воздерживаюсь от этого, в общем, без причины, и роль тут играют совершеннейшие пустяки: то, что вы были в роли босса не таким засранцем, как могли бы, остатки старых предрассудков, которые я непременно изживу, застарелая, как язва, осторожность и попросту приподнятое настроение, когда по привычке хочется любить ближних. У многих, очень многих подобных мотиваций не будет, и они вам все-таки дадут по морде. Или ограбят. Или пристрелят, – причем все это просто так, без причины, потому что захотелось и за это ничего не будет. В принципе нет ничего опаснее людей, которые вдруг стали вполне свободны в своих действиях, и, в свете этого неопровержимого тезиса делается совершенно непонятно, почему мы все еще живы? Особенно если учесть, какие, в сущности, пустяки удерживают нас от полноценного, – как у атомной бомбы, – самовыражения…

Собеседник, содрогнувшись, взглянул в его глаза, ставшие пустыми и бездонными, и поверил не разумом только, но – всем своим существом, до глубины потрохов. Действительно – пустяки. Вот возьмет – и выдаст прямой в челюсть, а ответить будет нельзя, потому что тут, всего лишь в ярде, – Смайли, который прыгает на пять ярдов. Возьмет – и пристрелит, если вздумаю подать в суд. Легче всего было бы успокоить себя, решив раз и навсегда, что Джек свихнулся, но что-то, – даже и помимо присутствия симпатяги Смайли, – не позволяло ему прийти к этому успокоительному выводу. Это что-то извне. Что-то такое, встречу с чем хрупкая психика его не перенесла, превратившись в нечто совсем другое. Оно пришло, – и обратило дельного, но, в общем, самого обычного инженера, по сути, – исправного клерка в существо непредсказуемое и непостижимое, а потому – опасное, как адская машина. И это не вирус, не яд, не наркотик, а что-то куда более глубокое, зараза куда более страшная. То, чего душа этого человека жаждала, как, очевидно, бомба жаждет запала для того, чтобы, наконец-то, начать жить по-настоящему, а не в полусне, граничащем с небытием. Может быть, – может быть! – каждому из живущих предназначено, есть где-то, в реальности или в потенциале, что-то подобное, вот только везет единицам. Этому – повезло, и враз, в считанные мгновения все прошлое стало не то, что неважным, а не имеющим ровно никакого значения, и дальше в жизнь отправился подменивший прежнего, совсем другой человек, который только притворялся прежним, наслаждаясь своим лицемерием и гнусно хихикая в душе.

С некоторых пор брат Джошуа повадился ходить в белоснежных ризах, что в сочетании с черным, как калоша, лицом и особливым головным убором, который украшал натуральный обезьяний череп, давало совершенно потрясающий эффект. Запас белых одежд он возил с собой, в своем трехтонном "Mark-60.11.52", для смены, как только чуть потеряет свежесть прежний комплект. Творение Линкольна Ирвинга было названо без изысков, по порядковому номеру в "Каталоге…", поскольку родное название "Джейран" ни о чем ему не говорило. В дальнейшем этот принцип прижился и стал общепринятым, – даже после того, как было сделано немалое число собственных наработок. Тогда "Каталог" просто-напросто расширили и приспособили к собственным потребностям, организовав по принципу Открытых Таблиц. Исключительное изделие сопровождали тачки более скромного вида, но тоже бронированные, в числе трех – десяти штук, в зависимости от важности экспедиции.

Перво-наперво были приведены к общему знаменателю черные банды в самом Гарлеме. Брат Джошуа начал проповедь касательно того, что продавать наркотики своим братьям – грех, а когда его не поняли, то приступил к практическим действиям. Закованные в доспехи из тубулярного углерода "масаи" из числа приближенной паствы хватали "пушеров" и увозили в неизвестном направлении, после чего их никто не видел, при малейшей попытке сопротивления, – безжалостно стреляли ослушников. Три-четыре неслучайных трупа ежедневно, десятки исчезнувших без следа, – такого здесь не видели уже много десятилетий. Оптовики – взвыли, собрали конгресс, но из этого ничего не вышло, потому что Джошуа оказался сильнее. Приблизиться к нему оказалось невозможным, были схвачены и после чудовищных пыток убиты впопыхах посланные киллеры, были убиты вместе с семьями и приближенными заказчики, – те, кто не успел свалить из города, – а также те, кто не осознал глубины случившихся перемен, и продолжали торговать дурью вопреки запрету. Были убиты безнадежные наркоманы, главари молодежных банд, не пожелавшие подчиниться. Те, кто поначалу противились, но до конца все-таки не пошли, были выпороты пятнадцатифутовым бичом, – точь-в-точь таким, как двести лет назад на хлопковых плантациях, – и изнасилованы при свидетелях. После этого все остальные как-то довольно быстро уверовали в его правоту и богоизбранность.

Образование иных политических течений вообще подчиняется тому же закону критической массы, что и делящиеся материалы в атомной бомбе: вот только что еще Имярек был "дешовым фигляром" и предводителем банды "отщепенцев" либо же "отморозков" (они же "политические маргиналы"), о коих серьезным людям и говорить-то зазорно, – и вот уже он Отец Народа, находящийся во главе Руководящей И Направляющей, а в число отщепенцев как-то разом попадают те, кто раньше имел неосторожность остроумно осмеивать каких-нибудь христиан, мусульман, приверженцев кагана по имени Темучин, национал-социализма или одного радикального течения неправильно понятого и убого истолкованного марксизма. Эффект оказывается особенно сильным, когда принадлежность начинает давать какие-либо реальные выгоды и преференции. Зато вот быть негром (пардон: "афроамериканцем" – разумеется) и при этом не верить в то, что Христос на самом деле был чернокожим, которого именно за это распяли белые, и при этом не платить десятину Понятно Кому стало немодно, неприлично, непрактично и небезопасно. Брат Джошуа организовал масштабные переговоры с руководством негров-мусульман, вел их не менее трех суток, постепенно вовлекая все большее число адептов, а потом прихлопнул их всех одним махом. В тех районах, которые контролировал он, полиция перестала появляться вообще, поскольку, ко всем прочим мерам, проезжую часть перегородили практически невидимые изгороди из боразоновых нитей толщиной в три сотых миллиметра, которые снимались по мере необходимости специальными устройствами (Mark 80.01.15) буквально за считанные секунды, – и больше никак.

Накушавшись пайотля в компании ближайших приверженцев, он только поначалу пророчествовал и изрекал, а потом впадал в некое подобие хвастливого цинизма, и утверждал, будто белые – настолько выродились, что сколько-нибудь решительный человек может делать с ними что угодно, не испытывая никаких затруднений и без малейшего вреда для здоровья. Линкольна Ирвинга, входившего, по понятным причинам, в число самых-самых, – коробило, но у него, в отличие от многих и многих, хватало ума по крайней мере помалкивать. Свою доктрину о вырождении белых брат Джошуа начал претворять в жизнь все-таки с пуэрториканцев, колумбийцев, мексиканцев и прочих латиносов, особливо из числа незаконных мигрантов. Он обложил их неким подобием налога для неверных, и некоторое время все шло хорошо и замечательно, поскольку среди этой публики не было и не могло быть никого, подобного Линкольну Ирвингу со товарищи. Мигранты пробовали выходить на улицы, и тогда полиция разгоняла их днем, а "масаи" резали их предводителей ночью. Потом, убедившись в тщете обычных путей, мексиканцы отыскали соплеменников в университетских кампусах, которые с определенного момента гудели, как растревоженные ульи. Те прониклись и вошли в суть проблемы.

Дон Себастиан Гусман, тщательно обдумав сложившуюся ситуацию, подвел итог, отдав неукоснительный приказ, который был столь же неуклонно выполнен: во первых – уступать, во-вторых – избегать конфликтов с черномазыми ("Разумеется, – сказал он со слабой, чарующей улыбкой, – термин этот никоим образом не относится к темнокожим из числа собравшихся, а только и исключительно только к погганым ниггерам, уроженцам США, которые, вне всякого сомнения, относятся к вовсе другой человеческой породе". Следует сказать, что никому из собравшихся и в голову не пришло отнести эту кличку к себе, – настолько хорошо все понимали, о ком именно говорится.), в-третьих – терпеть даже самое вызывающее поведение, а в четвертых – готовиться. Он скажет, как именно.

– Я даже не буду вас уговаривать в необходимости послушания. О тех, кто думает, будто понимает лучше, и решит избрать другую линию поведения, позабочусь не я, позаботится преподобный Джошуа со своими масаями, его последователи в других штатах, и полиция. Единственное, на чем я вынужден настаивать, так это на необходимости молчать, согласны вы или не согласны, войдете в дело или предпочтете оставаться сами по себе. Потому что заботу о болтунах мы возьмем уже на себя.

Процессы, начавшиеся в экономической сфере страны, бывшей истинным воплощением предпринимательства, после того, как в нее была буквально вброшена "мозаика" в ее развитом, достигшим критического уровня самодостаточности виде, так же напоминали полукустарные потуги времен "Черного Ромба" в СССР, – с соответствующим развитием ситуации в дальнейшем, – как взрыв вулкана напоминает пожар на торфянике. Даже очень большой. Чтобы описать их хотя бы в самых общих чертах, понадобилась бы книга побольше предыдущей. Процессы, однажды начавшись, разгоняли сами себя в лучших традициях положительной обратной связи, – а вот подходящих тормозов тут, где все было направлено к наибольшему удобству проявления частной инициативы, не было и в помине. По крайней мере поначалу. Как это и обычно бывает с начинающими потребителями наркотиков, поначалу имели место попытки внедрять технологии "мозаики" потихоньку, осторожненько, так, чтобы, не дай бог, не прознали конкуренты с чиновниками федерального правительства, – и чтобы, значит, сразу же бросить, ежели что пойдет неладно. Вот только беда в том, что слишком быстро выяснялось, что эти самые конкуренты в то же самое время заняты примерно тем же самым, а опасение и смутные слухи заставляли предполагать самое худшее. И тогда, плюнув на осторожность, корпорации втягивались в гонку, по напряженности своей далеко превосходящую пресловутую гонку вооружений. Новые образцы выбрасывались на рынок быстрее, чем потребитель успевал оценить прежние, моментально создавались гигантские и дутые состояния, а до некоторых уже, параллельно, начало доходить, что деньги – это слишком ненадежно в новые времена, и пора позаботиться о иных способах и средствах контроля над ситуацией. До немыслимых, невиданных ранее высот, "до самого неба" взлетели цены на самые, вроде бы, незавидные земельные угодья, но тот, кто продал, недолго радовался барышу, потому что довольно скоро в голову ему закрадывалась мысль и простая, и парадоксальная: а что, собственно, он будет делать со всеми этими деньгами? Не было достаточного запаса времени, чтобы сколько-нибудь эффективно успело сложиться что-нибудь, напоминающее "менделеевский" банк и систему ПЭР-ов. Некоторые, очень немногие, успели дойти до подобной концепции, и даже, отчасти, преуспели, но системы – не было, не успела сложиться, просто не поспела за стремительно развивающимися параллельными процессами. Отдельные производства и целые отрасли исчезали, – точнее, не успевали исчезнуть, – а на их месте уже возникало нечто совсем, совсем иное, с другими людьми. Предприниматели выгоняли на улицу миллионы работников, а другие миллионы, – ну ладно, пусть сотни тысяч, – сами уходили от хозяев, поняв, что могут обойтись и без них, – или же только возомнив, что способны на это. Все эти, и еще многие, многие другие процессы, происходили параллельно и сразу, накладываясь друг на друга, интерферируя, и образуя такой клубок, что разобраться в нем было бы совершенно немыслимо, и в считанные месяцы далеко превзошли своей сложностью все, что в Советском Союзе растянулось на десятилетие. Поэтому и ряды служащих во всех эшелонах и структурах власти здесь поредели с пугающей скоростью, как будто вернулась Черная Смерть и в считанные мгновения обрушила все обычаи, все привычки, все институты человеческого общества. Это неприятное сравнение усугублялось тем, что многие покидали службу, не удосужившись даже предупредить об этом своем намерении. И не в последнюю очередь это относилось к стражам порядка и военным: они оказались куда как востребованы когда, к примеру, приходилось делить кладбища автомобилей, – чрезвычайно модное одно время развлечение, – и в других, столь же спорных ситуациях. Отставники, как прежние, так и свежеиспеченные, нередко захватывали контроль над обширными территориями. Но так же, как и на другой стороне Земли, наиболее устойчивыми оказывались сообщества, сумевшие кооптировать в свой состав тех, кто научился прилично разбираться в "мозаике". Мнение преподобного Джошуа о белых американцах было не лишено оснований, но, как и любое изящное обобщение, содержало только часть истины: WASP, при всех своих недостатках, в среднем были все-таки наиболее предусмотрительны, последовательны, методичны и организованы в своей деятельности. По крайней мере многие представители именно этой группы быстрее всех проанализировали происходящее сейчас, и лучше всех сообразили, что будет потом. Поэтому, когда все прочие опомнились и кинулись отнимать у них освоенную землю, потери конфискаторов неизменно оказывались слишком велики. Непомерно. Так, что порой целые отряды исчезали без следа, угодив на заранее приготовленные рубежи обороны. Внезапно оказалось, что овчинка во всяком случае не стоит выделки и их, постепенно, оставили в покое в их огороженных усадьбах. Пока же страна тлела миллионами мелких конфликтов, пованивало удушливым, смешанным с паром, дымком, как от прошлогоднего стога сена, что преет себе, потхоньку разогреваясь изнутри, пока не придет пора, наконец, вспыхнуть, теряла связность, потому что прежние связи рушились куда быстрее, чем успевали образоваться новые. Иной раз доходило до вооруженных стычек, молниеносных и опустошающих, как это бывает и всегда, когда с обеих сторон воюют новобранцы, вооруженные оружием сокрушительной силы. Они, порой, далеко превосходили гангстерские войны времен Сухого Закона и Великой Депрессии, так, что и свидетелей-то не оставалось, – и все-таки прежнее до поры, до времени сохраняло видимость жизни. Великая, спасительная сила привычки, простая человеческая инерция сохраняла ее, – но число людей предприимчивых в этой стране оказалось слишком велико, и, казалось, не хватало только какого-нибудь пустяка, малой искры, чтобы то, что тлело, полыхнуло ярким пламенем.

В три часа ночи по местному времени сразу шестнадцать "Mark 01.99.27" зашли на Гарлем со всех сторон, в старом, добром "звездном налете". Эта модель была выбрана без долгих споров, за свойство невидимости для радаров, солидную грузоподъемность в 15 тонн, – а еще за свойство полноценного трансформера: выращиваемый в компактной форме, не превышавшей по размерам среднего "джипа", при нужде он разворачивался в рабочую форму за какие-нибудь полчаса. Никто не знает и теперь уже не узнает, был ли дон Себастиан Гусман гением сам по себе или же у него были все-таки консультанты из СССР, но только средства он применил те же самые, испытанные.

Сначала тридцать две двухтонных бомбы синхронно ушли вниз, образовав широкое неровное кольцо более двух миль в диаметре, их аккуратно навели на улицы и дворы, а потом их одновременно подорвали на высоте нескольких метров от земли. Создатели именовали эту методику "иерихонской трубой" и не зря: земля вздрогнула, утробно вздохнула, словно собираясь разверзнуться километровой пропастью, и над обреченным городом вспухли плотные облака взрывов. Дома, накрытые солитоном, рассыпались кучами мусора, оседали, проваливаясь внутрь себя, неряшливо валились на бок. Район практически мгновенно превратился в безжизненные руины, бесчисленные короткие замыкания подожгли газ из разорванных магистралей, и пожар начался сам собой, но, как будто этого было недостаточно, с самолетов было сброшено полтораста тонн тетрауглерода в виде одноименно заряженных частиц. После этого нацело разрушенный район затопило зеленоватое, как свет гнилушки, ацетиленовое пламя и начался огненный ураган. Стоит ли говорить, что преподобный Джошуа при этой процедуре не пострадал. Пострадал его авторитет – безусловно, сократилось, и значительно, число его сторонников и приближенных – несомненно, были утрачены движимость, недвижимость, имущество, активы и милые душе мелочи – не без того, но вот шкура. Шкура, хоть и черная, осталась не то, что необугленной, но даже и не поцарапанной. Но это не так уж и важно. Как будто ночной инцедент этот послужил детонатором, и страна взорвалась сразу и вся. Рассыпалась перекаленным стеклом. Да, латиноамериканцы, живущие в США, устроили Варфаломеевскую ночь по всем правилам, а она, как известно, проводилась не в одном только Париже, а по возможности, во всей стране сразу. Масштаб и результаты, правда, были несколько не те, но все-таки. Да, афроамериканцы по мере сил и возможностей ответили. Но главным деструктивным фактором послужили неисчислимые полчища обывателей, разом хлынувшие из мегаполисов. Предыдущий период достаточно хорошо подготовил их, чтобы они всего боялись, и никому уже не верили, поэтому осознание того, что мегаполисы – наихудший вариант ловушки в сложившихся обстоятельствах, после "Гарлемской Полунощной" пришло практически одновременно ко всем. После этого практически все крупнейшие города США взорвались, как бомбы. Маленькие городки одноэтажной Америки, освоившие "мозаику" вполне на уровне, закрылись и ощетинились стволами так густо, как только смогли. Стоит ли упоминать, что с этой целью перво-наперво перекрывались шоссе, на которых как раз распологались города и городки. Некоторые – смогли отсидеться от нашествия многомиллионных орд новых кочевников, некоторые – не вполне, а те, что отстали от новейших веяний, не смогли вообще. В таких случаях от них оставалось только полностью опустошенное, загаженное, мертвое место, а те, кто так рвался сюда, как в Землю Обетованную, посидев, вдруг понимали почти полную бесполезность дальнейшего сидения и двигались дальше. Кто мог, понятно. Те, кто уцелел в ходе штурма, те, кто смог снабдить себя горючим. По всем практически дорогам и по всем направлениям без особенной цели шарахались, постепенно тая в числе, гигантские толпы людей, более-менее моторизованные и уже вовсе пешие, а направления эти зачастую оказывались сходящимися. Порой эти стада или отбившиеся от них группы тыкались в старые и новейшие поместья новых землевладельцев, но почти всегда откатывались, неся колоссальные потери или же погибая полностью, потому что изгороди неизменно оказывались сделаны по последнему слову оборонной техники и тщательно, порой в три слоя огня, пристреляны боевыми автоматами. На следующем этапе вдоль вдруг опустевших шоссе остались только бесконечные свалки непохороненной людской падали… Армейские структуры во многом сохранились и начали восстанавливать порядок, что по факту обозначало образование обширных территорий, контролируемых теми или иными соединениями.

Флот – статья вообще особая: захватив практически все порты, они перешли к тактике крупномасштабного пиратства, как морского, так и набегового, а уровень флотских специалистов позволил им постоянно развивать "мозаичные" технологии и конструкции. Было выработано разумное правило, – не связываться с русскими, – но неизменно находились горячие головы, и поэтому со временем, лет за пять, пиратские авианосцы и подводные корсары с крылатыми ракетами на борту были потихоньку задавлены, – остались сущие пустяки.

Вслед за этим, в той или иной мере, пришел черед остальных стран, и, разумеется, сильнее всего пострадали наиболее цивилизованные и с самыми развитыми рыночными чертами экономики. Впрочем, зачем рассказывать о тех реалиях, о которых вы и сами знаете. В которых сами живете. Человечество, как известно, уцелело и теперь стремительно восстанавливает утраченную было численность. Уцелела Природа, и происшедшее даже пошло ей на пользу, поскольку очистило от накопившихся отходов во-первых и снизило антропогенную нагрузку во-вторых.

Истины ради должен упомянуть, что, как это ни странно, произошли некоторые незначительные изменения в Географии: дело в том, что в Прежние Времена Земля имела на четыре острова больше: Козий, Хабамаи, Яан-Майнен и Великобританию. Проснулись, это, однажды ирландцы, собрались привычно плюнуть на юго-восток, – ан плевать-то и некуда. Пусто.