Цыган

Часть седьмая

Скорее всего цыганское радио существует еще и для того, чтобы, забегая впереди пеших и конных, знать о них все, чего они и сами не знают о себе, и довести до всеобщего сведения о том, что случается только лицом к лицу или за плотно прикрытой дверью. Как, например, слово в слово разговор, который состоялся в кабинете у Тимофея Ильича Ермакова уже на другое утро после того, как Будулай снова появился в хуторе. И не просто слово в слово, но и в таких подробностях, как Тимофей Ильич, едва Будулай открыл дверь в кабинет, с распростертыми руками вышел к нему из-за стола, взял за плечи и повел к большому кожаному креслу, а сам сел в другое кресло, напротив, но тут же, не дав ему рта раскрыть, наотрез заявил:

— Ничего не поделаешь, Будулай, нет у нас теперь кузни. Но если разобраться, то и невыгодно нам стало ее содержать. Те же самые лопаты или тяпки в новых мехмастерских у нас теперь, как с конвейера, сходят. А чтобы подковать каких-нибудь три-четыре десятка еще оставшихся лошадей, нам никакой начфин штатную единицу не утвердит. — И при этих словах Тимофей Ильич не смог удержать вздоха. — Гораздо дешевле у тех же твоих проезжающих родичей подковы на зерно выменивать. Совсем тает конское поголовье, скоро уже и цыгану нечего будет украсть. Постой, постой! — Тимофей Ильич испуганно метнулся за Будулаем, который при этих словах встал и молча пошел к двери. — Я же не сказал, что никакой другой подходящей должности у нас не найдется для тебя. Садись. — И, положив руки Будулаю на плечи, он вернул его в кресло у стола, опять сел напротив и, наклонясь, дотронулся до его колена. — Если хочешь знать, мне в данный момент как раз и не хватало тебя. — Он тут же чистосердечно поправился: — Конечно, не то чтобы лично тебя, а такого же фронтовика, который еще не успел после войны в компаниях с дружками себя разменять. — С сочувственным вниманием Тимофей Ильич окинул взглядом плечи и положенные на подлокотник руки утонувшего в кресле Будулая. Показалось Тимофею Ильичу, что тот смотрел на него из-под полуприкрытых век каким-то дремлющим взглядом. — Правда, и ты что-то сдал, Будулай. — Он с укоризной спросил: — С кем это, говорят, угораздило связаться тебя? — Тимофей Ильич увидел, как неподдельное удивление блеснуло при этом вопросе из-под век Будулая, но тот ничего не сказал. — И с какой это радости тебя в блиндаж зимовать занесло? Надеюсь, не от милиции спасался там?

Впервые улыбка тронула уголки губ Будулая.

— Нет. Мне этот блиндаж давно знаком.

— Но ты же в нашем пятом донском служил?

— Это уже после госпиталя. В июле сорок второго наша стрелковая рота с этого острова раздорскую переправу прикрывала.

Теперь уже Тимофей Ильич, качнувшись в своем кресле вперед, положил обе руки на колени Будулая:

— Ну тогда, как говорится, мне тебя сам бог послал. Поскольку ты этот остров уже в самые тяжелые годы своей грудью защищал. — Видя, как Будулай, с недоумением взглядывая на него, пошевелил на подлокотнике кресла рукой, Тимофей Ильич поспешил предупредить его: — Нет, ты не подумай, что я хочу тебя на должность какого-нибудь сторожа спихнуть. Единственный на весь район еще остался остров с дубовым лесом, и все кому не лень стараются его дерево по дереву растащить. Летом эти проклятые браконьеры, конечно, на лодках много не увезут, а зимой они по ночам прямо на лесовозах по льду переезжают и столетние дубы с тополями и вербами пилами «дружба» подчистую стригут. Если и дальше так пойдет, то скоро от острова останутся одни пеньки.

В эти минуту накудрявленная, как белый барашек, секретарь, приоткрыв дверь, заглянула в кабинет Тимофея Ильича.

— Все члены правления, Тимофей Ильич, давно уже в сборе.

Тимофей Ильич отмахнулся.

— Еще подождут, Я тоже здесь не в шахматы балуюсь. — И подождав, пока дверь кабинета закрылась, он опять повернулся к Будулаю. — Поскольку вся эта шушера предпочитает по ночам орудовать, то и тебе тоже придется ночь на день перевести. Ночами будешь дежурить на острове, а днем отсыпаться в хуторе у Клавдии Петровны Пухляковой. У нее тебе никто не будет мешать. Все дети от нее уже разъехались, будете жить только вдвоем. Я твой выбор целиком и полностью одобряю, Будулай. — Но, увидев, как Будулай, поднимая лицо, с явным удивлением взглянул на него, Тимофей Ильич тут же и поправился: — Я в том смысле, что она не только как хозяйка, но и вообще самая порядочная женщина у нас в хуторе. — Вставая с кресла, Тимофей Ильич решительно протянул ему руку. — Считаю, мы обо всем окончательно договорились, Будулай. С сегодняшнего дня и бери над островом ключи от власти. Зайди к старшему кладовщику, двустволку возьми. В лесу ночи темные, а эти молодцы, бывает, не с пустыми руками наезжают. — При этом Тимофей Ильич старался поглубже заглянуть в глаза Будулая, который тоже поднялся со своего места. — И как это тебя, бывшего разведчика, так обработать могли?

Но встретил Тимофей Ильич все тот же недоуменно-непонимающий взгляд Будулая. Непроницаемая сизая дымка застилала его.

Когда через пять минут Тимофей Ильич вошел в зал заседаний, члены правления колхоза набросились на него сразу со всех сторон:

— Совести, председатель, у тебя нет, битый час ждем!

— Как будто у нас никаких других дел нет!

— Забюрократился, Тимофей Ильич!

— Как новую «Волгу» завел, через губу не плюнешь.

— Придется об этом на отчетно-выборном собрании поговорить.

Под градом этих реплик Тимофей Ильич спокойно прошел через весь зал заседаний на свое место в конце длинного стола с приставленным к нему в виде буквы Т другим небольшим столом и, пододвинув под себя ногой стул, положил обе сжатые в кулаки руки на шероховатое зеленое сукно.

— Все выговорились? И ты, Клавдия Петровна? Вот и хорошо. Только вот отчетно-выборным собранием вы грозили мне зря. — Сунув руку за борт пиджака, он вынул и развернул на две стороны лицом к членам правления красную книжечку. — На свои персональные сто двадцать рублей плюс тринадцатая зарплата я в любой момент готов перейти. Вы же сами на прошлогоднем собрании… — Голос у него слегка дрогнул, и Тимофей Ильич, повернув раскрытую пенсионную книжку к себе, стал внимательно рассматривать ее, — Неужто это у меня за послевоенные годы уже такая сытая рожа стала? — Из конца в конец длинного стола, за которым сидели члены правления, прокатился смех, но Тимофей Ильич тут же и захлопнул книжку, сунул ее за борт пиджака. Взглядом он обежал стол с тяжелой коричневой скатертью: — Тебе, Клавдия Петровна, я бы посоветовал меньше всего шуметь. Можно подумать, что это я у себя в кабинете целый час только свои личные проблемы решал. — Тимофей Ильич опять положил обе руки на стол: — А сейчас мы попросим нашего уважаемого главного механика рассказать, как это ему вчера удалось спустить под лед целую скирду люцерны вместе с трактором и с прицепом.

Заявляясь к Клавдии по воскресеньям с маленькой Настей на руках, Екатерина Калмыкова шумно восторгалась:

— Ого, ты, оказывается, его сразу же и запрягла. С первого взгляда можно догадаться, что в доме появился мужик. Крылечко у тебя еще бы лет десять под ногами из стороны в сторону ходило, а теперь на нем хоть буги-вуги пляши. Что я, конечно, и сделаю, когда ты меня на свадьбу позовешь. Да он уже успел тебе и летницу перекрыть?! Ну и ну, как новенькая стоит. Скоро совсем неузнаваемым станет твой запущенный двор. И откуда только у него после ночных боев на острове с браконьерами силы берутся? А ведь надо их и для кое-чего другого приберечь. Вот что значит на все руки цыган. Ты мне не уступишь его на денек-другой? — И тут же, отгребаясь от возможных подозрений, Екатерина выставляла перед собой ладони. — Спаси бог, чего-нибудь еще не подумай, мне бы только кто-нибудь на моей сиротской усадьбе молотком постучал. Правда, Настя? — Посадив себе на руку дочку, она начинала ловко подбрасывать и опять ловить ее. Девочка от восторга захлебывалась беззубым смехом. Выпрастывая из кофты большую белую грудь, Екатерина приказывала ей: — А теперь и делом займись. — Тотчас же раздавалось удовлетворенное смоктание, и ничто уже не могло помешать Екатерине завершить разговор: — А еще брешут, что цыгане ленивые. Будто они и водку только на деньги, заработанные своими ворожеями, пьют. Если бы все наши хуторские казаки были такими ленивыми, как твой Будулай! Пока их жены на огороде и на винограднике вкалывают, они больше у сельмага о третьем примкнувшем мечтают и холодок ищут… А теперь правильно, спи, спи! — Вынимая изо рта у своей засопевшей дочки коричневый сосок и пряча грудь под кофту, она опять наступала на Клавдию: — Но если ты его и дальше будешь так же беспощадно эксплуатировать, то даже он в один прекрасный день может по своей привычке от тебя откочевать. Смотри старайся его теперь покрепче держать и, как своего Дозора, на хороший цепок примыкай.

На следующий день, провожая Клавдию до дома по пути с птичника, Екатерина продолжила этот разговор:

— Но что-то я не замечаю, чтобы из тебя через край брызгала радость. И глаза у тебя печальней, чем у моей коровы Звездочки. Не видно, Клавдия, чтобы вино опять заиграло в твоих жилах.

Клавдия пробовала отделаться от ее допроса шуткой.

— Вино, Катя, когда переиграет, в уксус может перейти.

С таким объяснением Екатерина соглашалась:

— Это я понимаю. С пережога нервов и сладкое может показаться горьким. Но потом, если с первого глотка не испугаться, оно еще крепче берет. У старого вина и градус выше. Правда, бригадир?

Клавдия уклонялась:

— Об этом тебе лучше у деда Муравля спросить.

Но и разуверять Екатерину до конца она не стала. Пусть и она и все другие в хуторе думают так, как им хочется думать.

Однако в очередное воскресенье, едва переступив порог ее дома, Екатерина начала с вопроса, который, судя по всему, целую неделю не давал ей покоя:

— А с какой это, между прочим, радости и он и ты продолжаете друг дружке выкать?

— По привычке, — отвечала Клавдия.

— Пора бы уже… — Екатерина внимательно окидывала взглядом Клавдию. — То ли это платье у тебя такое, то ли ты дюже аккуратно носишь?

Клавдия вспыхивала.

— Ты еще чего-нибудь придумай.

— И вообще долги твои перед обществом все больше вырастают, товарищ бригадир.

— Какие долги?

— Во-первых, свадьбу, как это всем в нашем колхозе известно, ты уже зажилила. Если тебя жадность заела, то намекни, и мы на твою бедность как-нибудь скинулись бы по сотне-другой. Я, например, давно уже мечтаю на чьей-нибудь свадьбе погулять. Во-вторых, и на фронте борьбы за прирост русского населения ты надеешься отсидеться, как любит выражаться Тимофей Ильич, за чужой спиной. — Екатерина Калмыкова вдруг хватала со стола за горлышко графин, наливала в граненый стакан воды и, приосаниваясь, как на трибуне, начинала рубить ребром ладони воздух: — Кто-то, значит, будет только наслаждаться любовью, а кто-то за него будущих строителей коммунизма рожай?! Вообще нам непонятно, товарищ Клавдия Петровна, полное отсутствие на вашем лице даже признаков счастья. — И, вытягиваясь за столом в струнку, она продолжала: — Казалось бы, не только государство, но и сама судьба теперь позаботилась о том, чтобы обеспечить вас всем необходимым для этого на все сто процентов, а результат? — Приподняв за горлышко графин, Екатерина стукала его донышком так, что стакан рядом подпрыгивал на столе.

Клавдия уже едва удерживалась от смеха, испуганно поглядывая на прикрытую в боковушку дверь, за которой, как обычно, отсыпался после своего ночного дежурства на острове Будулай. Так все это было похоже у Екатерины, вплоть до голоса. И точно так же Тимофей Ильич, рассекая ладонью воздух, хватался за графин и в струну вытягивался на трибуне. Все больше вытягиваясь, Екатерина оглаживала рукой у себя на халатике поясок, как это делал и он, лаская пальцами свой старый военный ремень. При этом голос у нее так же, когда он входил в азарт, начинал дребезжать и по-петушиному срываться:

— Тогда как у вас налицо все возможности не только лично наслаждаться своим счастьем, но и поделиться им с другими остро нуждающимися в нем вдовами.

Тут уже Клавдия, переставая беззвучно смеяться и оглядываясь на дверь в боковушку, подносила палец к губам:

— Человека разбудишь.

Екатерина начинала хохотать.

— Человека! Ты его, когда вдвоем остаетесь, тоже так называешь? А может, Будулайчиком или еще как-нибудь? Может, он тебя уже и какому-нибудь цыганскому ласковому слову научил? Хватит тебе, Клавдия, ладошками закрываться. Здесь, кроме Настеньки, малых детишек нет. Ну а если не хочешь сказать, то я и сама могу у него спросить.

Но здесь уже Клавдия, загородив собой дверь, наглухо преграждала ей путь на другую половину дома. Екатерина успокаивала ее.

— Ды ты не бойся, не стану я его будить. Надо же ему после того, как он наморился за ночь на охране колхозного острова, а потом еще и дома… — Екатерина, останавливаясь, опять меняла свой голос на голос Тимофея Ильича, с горькой укоризной заключая свою речь: — Эх, товарищ Клавдия Петровна Пухлякова, в наше время да еще в условиях казачьего хутора, от людей ничего не спрячешь и не скроешь, а тем более у вас, как у руководителя бригады и члена правления колхоза, все на виду. Ты еще не успел что-нибудь подумать или сказать, а они уже наперед все знают. И только ваше чистосердечное признание, товарищ Клавдия Петровна Пухлякова… — Но в этом месте своей речи Екатерина уже не Тимофея Ильича голосом, а своим собственным, только виновато-растерянным, спрашивала: — Клава, что с тобой? Неужели это я тебя своими глупыми шутками могла до слез довести? Ну тогда прости, пожалуйста, никакого чистосердечного признания от тебя, конечно, не требуется, живи со своим бородатым квартирантом как хочешь. Кому какое дело?! Ты ведь сперва сама смеялась, а меня и понесло. Ты же знаешь, что если у меня язык развяжется, то хоть ногой на него наступи. Но все-таки я тебя, Клава, последнее время в самом деле не могу понять. Как будто одной половиной лица ты улыбаешься, а другой вот-вот заплачешь. Какого же счастья тебе еще нужно? Дочку замуж выдала, сына на лейтенанта выучила, а теперь и тот, кого все время ждала, лично сам представился на твой порог. Я тебя, Клава, совсем перестаю узнавать,

К середине января лес на острове не только грузно оседал под снегом, пригибаясь нижними ветвями до земли так, что под ними всегда стоял синий сумрак, но и снизу заметался поземкой. Сквозившая между деревьями, она обувала их в белые валенки. И совсем бы не успеть Будулаю обойти к вечеру весь остров по глубокому снегу, если бы не вытолченные до самой земли вдоль и поперек копытцами кабаньих стад тропы. Ему еще предстояло удостовериться, то ли они давно уже обжили остров, то ли из-за Дона наведывались порыться под деревьями в поисках желудей. Не смог припомнить он, чтобы приходилось ему натыкаться на их следы здесь, когда его рота прикрывала с острова огнем подходы к раздорской переправе. Но тогда и днем и ночью здесь все непереставаемо трещало и рушилось под залпами немецких танков и «фердинандов», и ни у него, ни у его товарищей не было времени обращать внимание на что-нибудь другое. Да и все живое, что только могло обитать тогда на острове, должно было, спасаясь от смерти, вслед за людьми поглубже зарываться в землю, заползать в камыши или бросаться вплавь через Дон на левый берег…

Во всяком случае, уже не одним-единственным жителем почувствовал себя на острове Будулай, когда набрел между деревьями на первую кабанью тропу. А потом увидел он на снегу и другие следы: окровавленный пух вокруг пеньков, на которых лесные ястребы ощипывали других мелких птах, заячьи стежки и петли на снегу. Но однажды — и свежие волчьи следы. Видно, совсем недавно трое волков от степи, через замерзший правый рукав Дона, нога в ногу, пересекли остров и по левому рукаву вышли к задонскому лесу.

Проследив взглядом от начала до конца их цепку на снегу, Будулай вспомнил, как председатель колхоза Тимофей Ильич Ермаков, проезжая рано утром береговой дорогой в станицу Раздорскую и встретив его с двустволкой за спиной, притормозил «Волгу» и, распахнув дверцу, с удовлетворением сказал;

— Ну вот, теперь ты, считай, снова на передовой. Хоть и один будешь на острове отбиваться от двуногих волков, а все же придется тебе круговую оборону занимать. Но и четвероногие еще не вывелись в наших местах. Особенно лосей им в обиду не давай. — И сделав прощальный жест, он захлопнул дверцу.

На обглоданные кости большого старого лося Будулай набрел в русле высохшего ерика много позднее, а следы, оставленные теми, кого Тимофей Ильич двуногими волками назвал, сразу же нашел. При первом же обходе острова бросились ему в глаза зияющие по всей береговой кромке, но больше со стороны левобережного Задонья, густые ряды уже черных, старых, и еще не потускневших от времени пней. Крошево опилок вокруг них не успело замести снегом. Еще живым деревом пахли они. Видимо, ничего не опасаясь, вплотную подъезжали здесь к острову по замерзшему Дону лесовозы с прицепами — и не только ночью. Как большую буханку хлеба, обгрызли бензопилами дубовый лес — кто для собственного дома, а кто, может быть, и на продажу. Согревались на морозе «Пшеничной», засевая бутылками прогалины вырубок, и кострами из подожженных старых скатов. Обгорелые каркасы их чернели на снегу.

И, увидев это, тут же понял Будулай, что круговую оборону, о которой говорил Тимофей Ильич, здесь непросто будет занять. Несмотря даже на то, что из амбразуры блиндажа можно было просматривать все подступы к острову. Но это днем. А хозяева лесовозов, у которых здесь и своя разведка могла быть, при первом же ее донесении о появлении на острове вооруженной охраны перенесут время своего промысла на ночь. Так бы на их месте и он поступил. И тогда попробуй уследи за ними, если они к тому же начнут атаковать остров со всех сторон. Разорвись со своим сторожевым дробовиком на части, даже если и не пропустить той минуты, когда они подкрадутся к острову.

Однажды Клавдия, молча наблюдая за тем, как Будулай, собираясь на ночное дежурство, снимает, с гвоздя двустволку, вдруг сказала ему:

— Не знаю, что мне делать с Дозором. Его… — на мгновение она запнулась, — мой сын Ваня, когда тут военные учения были, в лесу из норы вытащил, а теперь вон какой кобель вырос и по ночам на весь хутор воет.

Должно быть, от волков переродок. Так и рвется с цепи в лес.

Будулай повернул к ней голову.

— В лес?

— Я его уже и сама стала бояться. Но вас он сразу же к себе подпустил. — И, помолчав, она неуверенно добавила: — Вам одному, должно быть, скучно на острове по ночам?

Будулай тут же и рассеял ее колебания:

— Если он пойдет за мной, я возьму его.

Клавдия обрадовалась:

— Пойдет, пойдет. Он еще ни у кого из рук хлеба не брал, а у вас сразу взял.

Да, так оно и было. Уже на следующее утро после того, как Будулай, впервые переночевав на своей новой квартире в хуторе, вышел во двор и, присев на корточки перед большим серым псом, предложил: «Ну что же, давай знакомиться?» — Дозор, подняв уши, встречно посмотрел ему в глаза и вдруг лизнул протянутую руку. Когда Клавдия с испуганным криком «Дозор, назад!» сбежала с крыльца, Дозор уже терся о ногу Будулая боком. С той минуты и началась их дружба. Возвращаясь с дежурства, Будулай сразу же отпускал Дозора с цепи, и тот уже не отходил от него, неотступно серой тенью следуя за ним по хутору и терпеливо ожидая возвращения его из магазина с буханкой хлеба. Кружок печеночной колбасы, который Будулай, выйдя из магазина, неизменно вручал Дозору, до самого дома нес в зубах и уже только у своей будки набрасывался на него.

Клавдия пеняла Будулаю:

— Вы его мне совсем избалуете, а кило этой колбасы пятьдесят копеек стоит.

— У цыган денег много, — отшучивался Будулай, заметив, что, выговаривая ему, она скорее улыбается, чем сердится.

— А когда вы откочуете, как он будет отвыкать? — потускнев, допытывалась она.

— Цыгане своих собак не бросают, — заверял ее Будулай.

Теперь, спустившись с крыльца и наклоняясь над Дозором, чтобы отстегнуть его от цепи, Будулай еще раз оглянулся на Клавдию, которая, провожая его, стояла в дверях дома.

— Так я могу его взять?

Она спохватилась:

— Сейчас я ему харчей вынесу.

— Спасибо. — Будулай приподнял в руке свою брезентовую сумку. — Того, что вы, Клавдия Петровна, наготовили, нам и на двоих хватит. — Он повторил: — Спасибо.

— Не за что, — отступая с порога в дом и закрывая за собой дверь, сказала Клавдия.

У каждого человека есть всеми видимая сторона его жизни и есть невидимая, недоступная чужим взорам.

Да, все теперь хорошо обстояло у Клавдии в доме, и всем остальным безмужним женщинам оставалось только завидовать ей. Как не завидовать, если даже, проходя мимо ее двора, сразу можно было увидеть, как все изменилось у нее к лучшему. Так и веяло оттуда, как высказывалась Екатерина Калмыкова, мужским духом. Действительно, чего еще можно было желать Клавдии? И свою дочку, Нюру, она удачно выдала замуж, и сына, Ваню, выучила на офицера. Никто не может сказать, что теперь она не вправе была и на свое собственное счастье. Разве она не заслужила его? Не мечтала о нем в своем одиночестве по ночам и не искала его? Кто бы только посмотрел, как однажды она мчалась вдогонку за ним верхом на свет костра в табунной степи. Вот и намечтала сама себе, домчалась, нашла в конце концов. Пусть и Екатерина Калмыкова, и все другие в хуторе думают так, как они думают, — пусть! А во всем остальном надо положиться на время. Ей больше ничего иного не остается, как только ждать. Провожать его перед вечером на остров и, поднимая голову от подушки, прислушиваться к его шагам, когда он возвращался оттуда. Все чаще замечала, как перед своим уходом на остров он тоже не только дожидался ее возвращения с работы, но, оказывается, и разогревал к этому часу кастрюлю с борщом, жаровню с мясом. А вскоре даже и сам начал угощать ее полулепешками-полублинцами, которых ей никогда не доводилось есть прежде. Кисловатые, они припахивали дымом и еще какой-то незнакомой Клавдии вяжущей травой. Нисколько не притворяясь перед ним, она вскоре полюбила эти сухие, как хворост, отдающие степью полублинцы-полулепешки и, обламывая их пальцами под его смущенным взглядом, запивала взваром. Должно быть, научился он их печь в степи на кострах за годы своей одинокой жизни.

Но где же ему было печь их теперь и где было взять зимой эту траву, в запахе которой смешивались полынь и ветер? Ответ она нашла, когда, заглянув за изгородь сада, увидела там на суглистом склоне положенный на два закопченных камня лист жести. А траву, известную только ему, он скорее всего находил где-нибудь на острове под снегом. Но спрашивать об этом Клавдия не стала у него.

Кажется, все больше нравилось ему и то, что она старалась возвращаться с птицефермы домой до его ухода на остров. Все та же злоязычная и догадливая Екатерина почти насильно начинала выталкивать ее с птичника еще задолго до того, как Клавдии положено было сдавать ферму сторожу.

— Иди, иди, как будто я без тебя ее не сдам и собственноручно не замкну все три сарая. Иди, покуда он еще свое ружжо с гвоздя не снял. Если под горку прибавить шагу, то у вас еще останется времени не только повечерять вместе. Только смотри, чтобы он тебя своей бородой не защекотал. — Неисправимая Екатерина, повертев ладонью под своим подбородком, хохотала вслед Клавдии.

Но Клавдия уже привыкла даже не оглядываться на ее слова. Что с нее было взять? Только бы и в самом деле не опоздать к уходу Будулая на остров. Иногда Клавдия, съезжая на спине со скользкого косогора, как бывало в детстве, распахивала выставленными вперед ногами задние воротца в свой двор. Однажды съезжая так кратчайшим путем к дому, она промелькнула перед Тимофеем Ильичом, который спускался из-за горы верхом в хутор. Поглядев ей вслед, он только головой покачал.

Пусть Екатерина и думает, и мелет своим языком все что угодно. Во всяком случае, не ошибалась она в том, что, возвращаясь с работы, Клавдия теперь за редким исключением обедала дома не одна, а с Будулаем. А там время покажет.

Поначалу он сам никогда не заговаривал с ней за столом. То ли придерживался своего цыганского обычая, то ли потому, что вообще был молчаливым. Он и тогда еще, как появился первый раз в хуторе, не отличался словоохотливостью, а если что-нибудь спрашивали у него, отвечал одним-двумя словами и опять постукивал молотком у себя в кузне. Единственно, кажется, с Ваней завязывались у него какие-то беседы у наковальни. Но какие именно, Ваня дома почти не рассказывал. Если же иногда и начинал откровенничать, то сразу же спохватывался, требуя от матери клятву: «Честнее комсомольское?» Слова из него тоже надо было вытягивать клещами.

Бывало, и раньше Будулай, пока идет по хутору, если его не остановят, только вежливо поздоровается или кивнет и прошагает мимо. Должно быть, поэтому все и теперь не замечали в нем той перемены, которую увидела Клавдия. Лишь Екатерина Калмыкова время от времени начинала упорно допытываться у нее:

— Но все-таки, по-моему, он какой-то не такой стал, как раньше. А по-твоему?

— Такой же, как и был, — отвечала Клавдия.

— Как будто бы идет по хутору и присматривается ко всему, как в первый раз. И с Ваней твоим, помню, прощался, когда тот уезжал на службу, как совсем чужой. Только руку пожал.

— Потому что Ваня за это время тоже вырос, а мужчины, как ты знаешь, расцеловываться не любят.

Екатерина соглашалась.

— Но только до тех пор, пока не наберутся за хорошей бутылью и не распустят слюни: «Ты меня уважаешь?» — «Уважаю». — «И я тебя уважаю». — «Нет, это я тебя больше уважаю». — «А этого не видал?»… И науважаются до того, что друг дружку за грудки затрясут. А я бы на месте Вани обиделась на него. Погоны ему еще лучше, чем бывшему моему рыжему сержанту, к лицу, — неожиданно заключала Екатерина.

Обедая или ужиная вместе с Будулаем, иногда ловила Клавдия на себе его короткие внимательные взгляды. Но тут же он, вставая из-за стола и снимая с гвоздя ружье, виновато предупреждал ее:

— Завтра утром, Клавдия Петровна, вы не ждите меня. По воскресеньям мне остров и днем нельзя бросать.

Михаил Солдатов теперь с утра до вечера мотался взад и вперед по центральной усадьбе конезавода на своем самосвале мимо окон Макарьевны, у которой квартировала Настя, не только не убавляя, а, казалось, еще больше прибавляя скорость. И никто не видел, чтобы, проезжая мимо корчмы Макарьевны, он хоть когда-нибудь высунул из кабины свой чуб. Вплоть до того самого дня, когда мотор его самосвала вдруг закашлял, окутался сизым дымом и заглох прямо перед ее корчмой. Хозяйка тут же и появилась в распахнутой калитке, спрашивая у Михаила:

— Что же это ты, Миша, совсем загордел? Даже здоровкаться перестал.

Выскочив из кабины и поднимая капот самосвала, Михаил то ли не услышал ее слов, то ли не захотел удостоить ее своим ответом. Но это Макарьевну не смутило..

— И про Настю ничего не спросишь.

Залезший с головой под капот самосвала Михаил невнятно отозвался оттуда:

— А чего спрашивать? Я о ней и так все знаю.

Мотор всхлипнул, забормотал, схватил было обороты и заглох. Пришлось Михаилу опять нырять под капот. Не успел он вынырнуть обратно, как голова Макарьевны уже очутилась рядом с ним под капотом самосвала.

— Вот и напрасно так думаешь. Нету больше Насти. Уехала от нас.

Мотор под руками у Михаила взрокотал громко и мощно. Он захлопнул капот с такой силой, что Макарьевна едва успела выхватить голову из-под него.

— Что ты, старая бреховка, бормочешь? Куда она уехать могла?

Макарьевна обиделась:

— Спасибочка тебе. Меня еще никто за всю жизнь бреховкой не называл. Это ты мне за то, что я целый месяц по ночам ни за грош дежурила над твоим родичем.

— Вот и опять брешешь. Во-первых, я тебе за это две машины угля привез. А во-вторых, больше дежурила Шелоро, пока ты свою клиентуру в корчме спаивала. — И Михаил презрительно оттолкнул Макарьевну от себя. Но то ли он не рассчитал своей силы, то ли Макарьевне так и нужно было, чтобы, не удержавшись на ногах, плюхнуться на дорогу, расплескав свою широкую сборчатую юбку поперек всей улицы. Тут же из всех ближайших дворов повыскакивали на ее крик люди:

— Ах ты, убивец! Правильно тебя Настя бросила!

Растерявшийся Михаил хотел было помочь ей подняться, но она с негодованием обеими руками отпихивалась от него:

— Я тебе покажу, как руки распускать. Я отсюда прямо к генералу Стрепетову пойду. Он тебя сразу же выгонит на все четыре стороны. Научит, как надо старых людей уважать. Недаром Настя и сбежала от тебя в Ростов. Таперича поищи ее там.

И еще долго после того, как Михаил отъехал от корчмы Макарьевны, она продолжала сидеть посредине улицы, подсолнухом распустив по асфальту свою желтую юбку и потрясая вслед ему кулаками.

Ей и оглянуться было некогда, чтобы увидеть, как мало-помалу вокруг нее все больше сбивалось людей, с восхищением наблюдавших за этим бесплатно выпавшим на их долю спектаклем.

Промчавшись по центральной улице через весь поселок так, что гуси снежными хлопьями разлетались в стороны из-под колес самосвала, Михаил круто осадил его у самого последнего из недавно построенных на конезаводе коттеджей. Если бы Михаил и не знал, кто в нем живет, он сразу же смог бы догадаться об этом по целой дюжине красных, зеленых, желтых, синих детских штанишек, платков и юбок, трепыхавшихся под ветром на протянутой через весь двор веревке. Прямо за этим последним в новом поселке двором начиналась ровная, как скатерть, табунная степь, лишь кое-где взгорбленная скифскими, ногайскими и более поздними насыпными курганами. Иногда между ними маячили источенные ветром и изъеденные дождем каменные бабы.

Для Егора и Шелоро Романовых, когда смягчившийся генерал Стрепетов вернул им ключи от коттеджа, не могло быть большего утешения в вынужденной оседлой жизни, как постоянно видеть из окон эту степь с кружевом дорог, расходившихся во все стороны до белесого горизонта. Егор не на шутку испугался задним числом, когда на другой день генерал Стрепетов, принародно отчитав его за дезертирство с конезавода, не преминул пригрозить:

— За все это надо было бы поселить вас в каком-нибудь старом доме в центре поселка, но в последнюю минуту я почему-то вашу глупость пожалел. Может, и зря.

Шелоро, которой Егор вечером передал эти слова генерала, попробовала было фыркнуть:

— Подумаешь, жалельщик. Я свои права тоже знаю. Меня уже на будущий год можно будет к матери-героине представлять.

Перед лицом такой откровенной неблагодарности даже Егор в первую минуту не нашелся, что сказать. Он полез было рукой за голенище сапога, но Шелоро предусмотрительно отошла к двери и приоткрыла ее, чтобы вовремя выскочить на улицу.

— Вот я тебя сейчас к дважды героине представлю. Это вместо того, чтобы человеку в ноги поклониться за то, что опять сможешь в тепле у окна сидеть и по своим картам о будущей дороге мечтать.

Шелоро вдруг призналась:

— И буду, Егор. А ты разве нет? Погляди-ка из наших окон на степь. За это генералу Стрепетову действительно можно спасибо сказать.

— Мечтай сколько хочешь, но никуда мы с тобой больше не поедем, — с неожиданным ожесточением заключил Егор. — Отъездились.

Закрыв на улицу дверь, Шелоро уже безбоязненно приблизилась к нему.

— Не зарекайся, Егорушка. Теперь, конечно, нам со всей оравой некуда податься, зима на дворе, а там видно будет. Все-таки цыгане мы.

Давно между ними состоялся этот разговор, и с тех пор Шелоро уже не смогла бы сосчитать, сколько раз она, сидя у окна, раскладывала карты, ожидая возвращения из школы детей, а по субботам и Егора, которого генерал Стрепетов все-таки заслал табунщиком на самое дальнее отделение. За этим занятием и теперь застал ее Михаил Солдатов, затормозив свой самосвал перед ее двором и нетерпеливо, настойчиво засигналив.

С непокрытой головой и с картами в руках Шелоро вышла к калитке.

— Ты что, сдурел?

Перестав сигналить и не поздоровавшись, Михаил спросил у нее охрипшим голосом:

— Где Настя?

Шелоро возмутилась:

— Я к тебе не нанималась ее сторожить.

Он взглянул на нее из кабины такими глазами, что она невольно отступила от калитки во двор.

— Вот я сейчас развернусь, — оскаливая зубы и захлебываясь словами, пообещал Михаил, — и раздавлю тебя вместе с твоим коттеджем. Я вчера видел, как она заходила к тебе. Зачем?

Шелоро встретилась с его взглядом и ни на секунду не усомнилась, что он не замедлит исполнить свою угрозу. Таким она его еще не видела… Чуб у него растрепался, на бледном лице вспыхивали и гасли красные пятна. Но и на пьяного он не был похож.

А Егора сейчас дома не было. И вообще поблизости не видно, было ни души. Новые кирпичные коттеджи с усадьбами по целому гектару далеко отстояли друг от друга, а впереди была одна только голая степь. На самом краю света поселил их генерал Стрепетов.

— Так бы ты, Миша, сразу и сказал, что тебе ее адрес нужен, — примирительным тоном сказала Шелоро. — Да, вчера она заходила ко мне, чтобы я ее в Ростове на квартиру к своей знакомой цыганке поставила. Ты адрес в свою книжечку запишешь или так запомнишь?

Она даже отшатнулась, когда Михаил Солдатов, едва дослушав из ее уст до конца адрес Насти в Ростове, с места рванул самосвал вперед.

Неизвестно, откуда у старой цыганки, которая в Ростове согласилась сдать Насте комнату по рекомендации Шелоро, могло взяться имя Изабелла. Раньше Насте никогда не приходилось встречать такого среди цыган. Но и расспрашивать об этом свою квартирную хозяйку она не стала. Мало ли по каким странам и землям могли кочевать родители, а может быть, и деды этой цыганки, прежде чем оказаться на берегах Дона. Как еще в детстве слышала Настя от своей прабабки, обычно в тех местах, где по пути своего кочевья задерживались цыгане, они и заимствовали имена для своих новорожденных детей. При этом, по словам прабабки, иногда прихватывали с собой в дальнейший путь и чужих детишек. «Может, и я у вас чужая?» — бывало, с содроганием спрашивала Настя. «Нет, деточка, тогда бы ты была русая», — успокаивала ее прабабка, не переставая пережевывать и катать во рту от одной щеки к другой комок табака. «А зачем?» — заглядывая ей в глаза, продолжала допытываться Настя. «Я и сама не знаю. Говорят, чтобы у нашего племени кровь не протухла». И, пожевав беззубым ртом табак, она поясняла: «Когда народ маленький и братья уже начинают жениться на своих сестрах, то это плохо. Больше нападают всякие болезни на цыганских детей, и они чаще умирают». — «Я, когда вырасту большая, только за русского замуж выйду», — решительно заявляла Настя. Прабабка качала головой: «Так тоже редко бывает. Наши цыгане не любят своих детей из табора отпускать. А те же русские к кочевой жизни не привыкли. Но, может, это и враки, — сплевывая на землю комок пережеванного табака, заключала прабабка. — Мало ли и среди русских тоже встречается черных, как цыганята, детей». — «Нет, я все равно буду за русского замуж выходить, за русского! — сжимая кулачки, наступала на прабабку Настя. — Или я тогда из табора уйду». Костлявыми руками прабабка притягивала ее к себе и смеялась голыми, без единого зуба, деснами: «Кого полюбишь, внучка, за того и выйдешь. Хоть за рыжего».

Теперь, вспоминая эти разговоры, Настя грустно улыбалась. Все, все сбылось. И со своим табором она навсегда рассталась, когда разбросала его во время панического бегства от немцев война; и замуж она, как хотела, вышла за русского, а все равно по-своему распорядилась судьба. Загадочная эта штука — жизнь. Не того может заставить полюбить, кто любит тебя, а того, кто все время ищет глазами другую.

Устраиваясь на новой квартире в Ростове, она нашла на дне чемодана и хотела прикрепить к стене кнопками над своим столиком фотокарточку Будулая в военной форме с погонами, которую она однажды выкрала у него в полевом вагончике, когда приезжала к нему в отделение на мотоцикле, но вдруг за ее спиной пошевелилась квартирная хозяйка, старая цыганка Изабелла.

— Не надо, — потребовала она от Насти.

— Почему?

— Ты повернись ко мне получше, чтобы я могла твои губы видеть. У меня давно уже как пробки в ушах. Это же Будулай?

— Вы его знаете? — быстро спросила Настя.

— Кто теперь из наших донских цыган не знает его? — И, попыхтев своей длинной трубкой, Изабелла добавила: — Но не все одинаково любят. Он кто тебе?

— Его жену, а мою сестру немецкий танк раздавил.

Старая цыганка надолго затянулась своей трубкой и потом сквозь расступившийся дым печально взглянула на Настю.

— Все равно не надо. У меня здесь разные цыгане бывают. Да и вся эта квартира не моя. — Рукой с зажатой в ней трубкой она повела вокруг себя. — Я тут у моей племянницы Тамилы за сторожа живу.

Под настойчивым взглядом старухи Настя, спрятав обратно в чемодан фотокарточку Будулая, после некоторого колебания достала из чемодана и пришпилила кнопками к стене фотографию Михаила. На карточке он, выглядывая из кабины самосвала и распустив по ветру свой чуб, взмахнул рукой. Настя помнила, что он всегда перед очередным большим рейсом, проезжая мимо детского сада и притормаживая самосвал, вот так посылал ей свой привет.

Продолжая заглядывать через ее плечо, старая цыганка одобрила:

— Хороший парень. Человека сразу видно. По-моему, как-то он меня подвозил.

— Он, если по дороге кто «голосует», всегда подвозит, — подтвердила Настя.

— Помню, вместо молодого русского мужчины, который впереди очередь занимал, он меня взял. А тебе он кто?

— Муж.

Старуха вынула трубку изо рта.

— Что же ты мне об этом сразу не сказала? Я семейных на квартиру не беру.

— Ему и не нужна ваша квартира, — холодным тоном отомстила ей Настя. — Он, пока я не закончу институт, на конезаводе останется жить. — И она захлопнула крышку своего чемодана.

— А ты не хлопай. И ночевать его сюда, пожалуйста, не приводи. Я уже сказала, что квартира эта не моя.

Задвигая чемодан под кровать и распрямляясь, Настя встретилась со взглядом старой цыганки. Неожиданно та рассмеялась.

— Как насквозь прошила. Если не нравится, я могу тебе помочь квартиру лучше найти.

— Не все, бабушка, лучше, что лучше.

Старуха с удовлетворением заключила:

— Будулай, значит, помнит мои слова.

Тот самый Федор Касаткин, который тщетно пытался отговорить Михаила от женитьбы на Насте, а вскоре и сам так усчастливился подвезти до Ростова блондинку с толстой косой, что потом уже заночевал у нее на всю жизнь, теперь, увидев на остановке из кабины троллейбуса старого товарища, на другой же день привел его к своему начальнику.

— Я, Иван Антонович, от вас подменщика себе полгода ждал, а теперь сам нашел.

Директор троллейбусного парка посмотрел водительские права Михаила Солдатова и через стол обратно ткнул ему в руки.

— Водить самосвал с мертвым грузом и троллейбус с живыми людьми не одно и то же.

Федор Касаткин, вынув из нагрудного кармана свои права, положил их перед директором на столе.

— В таком случае и я больше не в силах эту волынку тянуть. Мне тоже неинтересно все время с собой термос с кофе возить, чтобы за рулем не заснуть. А рядом со мной он всего месяц постажируется и будет как ас.

Директор троллейбусного парка ребром ладони отодвинул от себя водительские права Федора Касаткина.

— Ты эти корочки для ГАИ прибереги. Скажи спасибо, что сегодня у моей Анны Сергеевны день рождения. — Разговаривая с Федором Касаткиным, он ни разу не взглянул на Михаила, как будто речь шла совсем не о нем. — Откуда ты его знаешь?

— Как самого себя. В гараже на конезаводе наши самосвалы пять лет рядом стояли.

— Я, кажется, уже сказал тебе, что город не степь? Пьет?

Федор Касаткин горячо заверил:

— Не больше, Иван Антонович, чем я.

Прижимая руки к груди, директор слегка поклонился ему из-за письменного стола.

— Тебя-то, Касаткин, я не хотел обидеть.

Федор Касаткин побагровел так, что даже шея у него стала малиновой.

— Он, как и я, на другой же день после свадьбы завязал. Ни капли в рот не берет.

У директора троллейбусного парка улыбка пробежала под коротко подстриженными усами.

— Ну, если ни капли… — Выдвинув из письменного стола ящик и доставая чистый лист бумаги, он впервые взглянул на Михаила: — Не забудь только в заявлении указать, что стажером. А все остальное изложи по трудовой книжке в двух словах. Здесь и пиши. — И, подождав, пока Михаил на уголке его письменного стола написал заявление, не читая, красным карандашом увенчал его в левом углу резолюцией: «Зачислить. Желтов». Возвращая Михаилу заявление, он задержал взгляд на Федоре Касаткине: — Под твою личную ответственность.

Но и Касаткин, уже закрывая за собой дверь кабинета, не остался в долгу.

— Анне Сергеевне по случаю дня рождения передайте мои поздравления и привет.

Директор троллейбусного парка из-за письменного стола увесисто погрозил ему кулаком.

Не через месяц, а всего через неделю Федор Касаткин опять предстал перед ним вместе с Михаилом.

— Все, Иван Антонович, ему уже моя соска больше ни к чему. Теперь он сам кого угодно может обучить.

Директор троллейбусного парка отрубил:

— Все равно ему придется экзамен держать.

— Хоть перед КГБ, — не моргнув, ответил Касаткин.

Директор предостерег его:

— Когда-нибудь твоей жене Варваре еще придется передачу тебе возить.

— К тому времени, Иван Антонович, уже и на Колыме начнут троллейбусы ходить.

С трудом пряча улыбку под короткими рыжеватыми усами, директор с безнадежностью отмахнулся от него.

— Хорошо, веди своего друга к главному инженеру, а я ему позвоню, чтобы лично проэкзаменовал. Только утром не с похмелья на смену заступать.

В искреннем негодовании Федор Касаткин крест-накрест сложил руки на груди.

— Хоть вы, Иван Антонович, и мой начальник, но даже вам я не могу позволить достоинство своей личности унижать.

— Ступай, ступай.

Вечером, пригласив к себе Михаила домой отпраздновать успешную сдачу экзамена на водителя троллейбуса, Федор Касаткин говорил ему:

— Я и не сомневался, что ты мне очка дашь. Я на четверку еле натянул. Но хотел бы я встретиться в темном переулке с изобретателем этой самой трубки, в которую нас каждое утро заставляют дышать. Стало невозможно даже честно заработанные товарищем права обмыть.

Чтобы отвлечь друга от этой темы, Михаил усиленно нахваливал маринованные грибы, спрашивая у его молодой жены с перекинутой через плечо большой косой:

— Где это, Варя, вы насобирали таких грибов?

— Под станицей Нижне-Кундрюченской в лесу, когда летом ездили с Федей к моей маме, — отвечала польщенная Варя. — Всего за полдня две большие корзинки набрали. На всю зиму хватит.

— А я так и не научился опенок от поганок отличать, — признался Михаил.

Но Федор Касаткин, как ни старался отвлечь его Михаил, не хотел слезать с конька избранной им темы. Гоняясь по тарелке вилкой за ускользающим грибом, он наконец наколол его и торжествующе возгласил:

— Я бы всех изобретателей подобных трубок и водородных бомб, — он поднял на вилке гриб, — собственноручно в банке замариновал. Нет, так все равно не пойдет. — Он решительно положил на тарелку вилку с грибом, сходил на кухню и вернулся оттуда с белоголовой бутылкой. — Мне завтра только во вторую смену заступать, а тебе, Михаил, даже послезавтра утром. Никакая трубка уже не унюхает нас. Я, конечно, Ивана Антоновича уважаю, но твои права водителя первого класса невозможно не обмыть. Теперь тебе по ним не по голой степи придется ездить. Город есть город, тут всякое может быть. — И, разливая из бутылки водку по граненым стаканчикам, он спросил у своей молодой жены: — Ты, конечно, не будешь, Варя? — Она отрицательно помотала головой, и он похвалил ее: — Правильно. Говорят, дите даже в утробе у матери может к этому зелью привыкнуть. А нам с тобой, Михаил, уже поздно на все сто процентов отвыкать. Конечно, чтобы за рулем — ни-ни, Иван Антонович этого не потерпит, а за столом можно. — Звенькнув гранями стаканчиков, они выпили, и тут же Федор Касаткин наколол на вилку новый гриб. — Лучше этих нижне-кундрюченских белоножек никакой другой закуски не может быть. А теперь, Миша, рассказывай, как там с Настей у тебя?..

Дом, адрес которого наизусть запомнил Михаил со слов Шелоро, он по приезде в Ростов нашел в первый же день, но, пробродив вокруг него с утра до вечера, так и не решился незвано подняться на пятый этаж, где должна была поселиться на квартире у какой-то цыганки Настя. Еще не забыв последнего разговора с нею по дороге из роддома, когда она вдруг заставила его притормозить у двора Макарьевны, не мог он надеяться на то, чтобы и теперь его ожидала особенно радостная встреча. Что с тех пор измениться могло? Нет, в том, что их совместная жизнь так и не состоялась, ни ее, ни себя он не винил. Хотя иногда с запоздалым раскаянием и начинал допытываться у самого себя, как это он мог не расслышать в голосе Насти отчаяния, когда она внезапно сама объявила ему, что выходит за него замуж. Ничего не слышал и не видел, ослепленный и оглушенный неожиданно свалившимся на него счастьем.

Ему вспоминалось, как еще самая ранняя его любовь, когда он вернулся из армии и узнал, что она уже замужем, сказала: «Значит, Миша, не судьба».

Да, но если действительно, не судьба ему быть с Настей, то зачем же он теперь с первого дня приезда в Ростов с утра до вечера ездит туда и обратно мимо ее дома в троллейбусе по маршруту «Вокзал — Ростсельмаш»? Ему не стоило бы труда сразу же устроиться на работу в городе, в котором со всех рекламных щитов, даже с театральных вертушек, не сходили заявки на шоферов, но он медлил. Все ездил и ездил взад и вперед по одному и тому же маршруту в троллейбусе, впиваясь взглядом в лица входивших и выходивших на остановках женщин, пока не увидел однажды на водительском месте своего старого друга…

— Так чего же ты мне так ничего и не рассказываешь о ней? — опять гоняясь по тарелке за ускользающим от вилки грибом, домогался ответа захмелевший Федор Касаткин.

При этих словах и жена его, перекинув косу с одного плеча на другое, приготовилась слушать.

Но Михаилу нечего было рассказывать. Ему уже приходило в голову, что скорее всего это Шелоро со зла решила направить его по неправильному адресу, и он поклялся при первом же случае напомнить ей об этом так, чтобы она потом уже никогда не позволяла себе своих цыганских шуток. Лишь однажды ему мгновенным отблеском почудился на остановке, в толпе, приступом бравшей двери троллейбуса, точно такой же красный капюшон, какой всегда надвигала на голову Настя от дождя или снега. Шел и на этот раз снег, налипая на стекло кабины, в которой сидел Михаил на своем месте стажера. Но тут же красный капюшон и затерялся у него за спиной в битком набитом троллейбусе, а когда еще раз молнией промелькнул в переднем зеркальце, пассажирка, спрыгнув с подножки, сразу же и скрылась за густым занавесом снега на углу улицы Энгельса и Нового переулка. Стрелки на часах в кабине Михаила уже приближались к семи вечера, и если бы это действительно была Настя, то зачем же ей сходить на этой остановке задолго до своего дома? А в чешские куртки с капюшонами, как вскоре убедился Михаил, к зиме успела одеться чуть ли не половина женского населения Ростова, и вряд ли можно было бы найти среди этих красных курток Настю.

— Да, — терпеливо дослушав его рассказ до конца, согласился и Федор Касаткин. — В городе человек, как иголка в скирде сена. — И тщательно, поровну нацедив из белоголовой бутылки остатки водки по двум граненым стаканчикам, с уверенностью заявил: — Но все-таки мы найдем ее.

Надежда разглядеть Настю среди нахлобучивших красные капюшоны женщин, которых Михаилу теперь уже самому приходилось ежедневно десятками и даже сотнями перевозить из конца в конец города, почти потухла в нем, когда вдруг однажды, работая в первую смену, увидел он, как в восемь часов утра вспыхнула в подъезде знакомой пятиэтажки красная куртка, догоняя троллейбус, а на другой день, но уже во второй смене, около десяти вечера, заметил, как точно такая же куртка, спрыгнув с подножки и наискось перебежав улицу, скрылась в том же подъезде. Нет, Шелоро не обманула его. Не какая-нибудь иная из тех, которые теперь в Ростове через одну носили чешские куртки, а действительно Настя и появлялась каждое утро из подъезда пятиэтажного дома, и скрывалась в том же самом третьем подъезде уже поздно вечером. Ей, оказывается, приходилось дважды выходить из маршрутного троллейбуса «Вокзал — Ростсельмаш» и опять садиться в него. Около семи вечера выходить на углу улицы Энгельса и Нового переулка, а в половине десятого входить в троллейбус, чтобы через двадцать минут последний раз за день спрыгнуть на своей остановке. Отъезжая, Михаил всякий раз провожал взглядом ее куртку, пока она не гасла в подъезде пятиэтажки. Эту куртку он сам же и купил Насте летом в районном универмаге, надеясь в недалеком будущем, к зиме, заработать денег ей на пальто. Но не успел. И теперь она явно мерзнет в этой куртке. Нахлобучив капюшон и не глядя по сторонам, спешит перебежать улицу от остановки до своего дома.

Как правило, ей не удавалось захватить себе место в до отказа переполненном салоне и приходилось ехать до Ростсельмаша стоя. И все это время Михаил терзался, взглядывая в зеркальце на красное пятно, стиснутое в проходе толпой пассажиров. Когда же вместе с ними ее выплескивало через переднюю дверцу, у нее не оставалось даже секунды, чтобы хотя бы краешком глаза увидеть, кто сидит в кабине водителя. Да и какое ей было до этого дело, если у нее от восьми утра и почти до десяти часов вечера все было рассчитано по минутам. Иначе ей ни за что было бы не добраться и утром на работу в детский сад, куда она бежала по асфальтовой дорожке, обгоняя других женщин с сонными детишками, и не успеть к семи вечера в университет. Даже ему разрешалось оставаться за рулем троллейбуса не больше восьми часов, а ей надо было изо дня в день кружиться по своему маршруту все четырнадцать. За исключением субботы и воскресенья. Обычно выходные, когда Михаил совсем не видел ее, тянулись для него особенно долго. И в понедельник, начиная свой маршрут, он все еще никак не мог успокоиться до той минуты, пока на второй от вокзала остановке не впархивала в троллейбус ее красная куртка.

Однажды в нарушение всех правил он даже позволил себе на полминуты дольше положенного дверцы незакрытыми придержать, заметив, что Настя, перебегая улицу, как вкопанная остановилась перед вильнувшей «Волгой», из кабинки которой водитель погрозил ей кулаком. Пассажиры уже начали возмущенно роптать, когда она все же успела вспрыгнуть на подножку. Нисколько не обращая на них внимания, Настя раскрыла свою сумочку и стала рыться в ней, должно быть, в поисках абонемента. Михаил видел в зеркальце, как она все глубже и глубже запускала руку в сумочку и потом прекратила в ней рыться, не защелкнув ее. Явная растерянность отразилась у нее на лице. Должно быть, забыла она свой постоянный билет дома.

А на следующей остановке обычно подсаживалась в троллейбус контролерша. Чтобы не проверять билеты у всех подряд пассажиров, она всегда делала это выборочно, наметанным глазом безошибочно выхватывая очередную жертву. Если Настя промедлит еще минуту, ей не избежать оказаться в роли такой жертвы. И Михаил даже отчетливо представил себе; как желтолицая контролерша, набросившись на Настю, уже оглашает троллейбус: «Все вы прикидываетесь овечками. Не надо было забывать. Небось марафет не забыла навести». Михаил не сомневался, что в ответ на это Настя, в свою очередь, сумеет навести ей такой марафет, что у контролерши лицо из желтушного сразу же сделается зеленым, и она потом на всю жизнь запомнит эту минуту. Но ему никак не хотелось, чтобы дошло до этого. Если ядовитая контролерша перехватит через край, то с учетом характера Насти все в конце концов может закончиться в отделении милиции. Не хватало еще, чтобы там при проверке документов выяснилось, что Настя всего-навсего учится на заочном юрфаке в университете.

Он поспешил включить свой динамик и объявить:

— Проездные талоны продаются в кабине водителя.

В зеркальце он увидел, как Настя, защелкнув сумочку и расталкивая в проходе пассажиров, бросилась к его кабине. Троллейбус уже вплотную подходил к остановке, на которой стояла контролерша, когда Настя, не глядя на Михаила, протянула ему в распахнутую дверцу кабины сорок копеек, и он, тоже не оглядываясь, протянул ей в ответ талоны. Но после того как троллейбус опять тронулся с места и Михаил увидел, как, стиснутая толпой пассажиров, Настя беспомощно озирается в поисках свободного места, он высунул из кабины чуб:

— Если не хочешь опять простоять до самого Сельмаша, быстро садись рядом со мной.

Только теперь она взглянула на него.

— Это ты, Михай? — с радостным недоверием спросила она.

Так по-своему ей захотелось переиначить его имя еще тогда, когда они только поженились.

Как всегда, соскользнув около десяти часов вечера с подножки троллейбуса, и уже в подъезде, оглянувшись на секунду, чтобы помахать Михаилу рукой, Настя но лестнице поднялась в свою квартиру на пятом этаже. К этому времени хозяйка, старая цыганка Изабелла, обычно уже спала в своей комнате, выкурив большую длинную трубку, и только лохматый серо-бурый кот со странным именем Тохтамыш встречал Настю у порога и, не отступая, терся у ее ног, пока она не откупалась от него сосиской из холодильника. В большом доме постепенно затихали все шумы, и, наскоро поужинав яичницей, Настя еще могла без всяких помех посидеть за своими учебниками и книжками час-другой. Времени до защиты диплома у нее оставалось совсем немного. А после почти беспрерывных четырнадцати часов, проведенных в троллейбусах, на работе в детском саду и на вечерних консультациях в университете, все, что было напечатано в этих учебниках, никак не умещалось у нее в голове. Так и тянуло упасть головой на стол и тут же, забыв обо всем, заснуть, прислонившись щекой к его дерматиновой поверхности.

Особенно никак не хотело умещаться у Насти в голове, что, оказывается, преступник, которого уже полностью изобличили и прямые и косвенные улики, все равно не может и не должен считаться преступником до приговора суда, даже если он и сам признал за собой вину.

— Даже если он украл вагон с импортными товарами? — с возмущением спросила на консультации у декана Настя.

— Даже если и целый состав с золотом, — с улыбкой подтвердил декан, которому эта цыганка понравилась еще с тех пор, когда она приезжала к нему на консультации с конезавода. Тут же он успокоил Настю. — Но вообще-то вся эта архаическая абракадабра пусть вас не беспокоит. Как будущий юрист, вы на всякий случай должны эту презумпцию невиновности в энзэ своей памяти держать, хотя вряд ли она когда-нибудь пригодится вам. Лично я не собираюсь по этой теме придираться к вам на выпускном.

— В энзэ? — с недоумением переспросила Настя. Декан совсем уже весело рассмеялся, охотно показывая еще молодые для своих шестидесяти лет зубы.

— Я и забыл, что во время войны вы в армии еще не могли служить. В переводе на военный язык это означает: в неприкосновенном запасе. Я на фронте прокурором в танковом корпусе служил. — Он погасил улыбку. — Но как бы там ни было, а без найденного вами вагона с этой импортной обувью вы на защиту диплома можете не являться. Вы мне вагон, а я вам диплом. Уверен, что так оно и будет. У вас, судя по всему, есть чутье. Я на всю жизнь запомнил, как мой руководитель в МГУ, когда я до войны кандидатскую защищал, говорил, что самое главное, чтобы у следователя было чутье. Чтобы он уже по нюху мог почувствовать, что перед ним преступник, и потом уже начинал собирать факт по факту.

— А если фактов не будет? — В отличие от своего декана Настя была уверена, что фактов о пропавшем вагоне с венгерской обувью, которые она успела собрать за это время, еще ничтожно мало для того, чтобы можно было надеяться на успешную защиту диплома.

— Тогда не будет и следователя, — жестко сказал декан и здесь же смягчился, показывая в улыбке свои зубы: — Что вам совсем не угрожает. Я не сомневаюсь, у вас появятся факты. Вы мне — вагон с венгерками, а я вам не только диплом, но в придачу и место младшего следователя в своем отделе в облпрокуратуре. Вы замужем?

— По паспорту да…

— Остальное меня не интересует. Важно, что моему отделу для недостающего младшего следователя уже выделена в доме на Пушкинской однокомнатная квартира.

Занятая своими мыслями, Настя и не замечала, что кот Тохтамыш давно уже трется у ее ног, вымогая выкуп. Наливая ему в блюдце молока, она вспомнила, как ее хозяйка Изабелла в первый же день, когда Настя поселилась у нее и кот стал увиваться вокруг ног, не без презрения в голосе пояснила:

— Это все Тамилкина дурь. Она говорит, что любит, когда у нее все как у людей. Чтобы мебель — арабская, кухня — финская и даже кот не Васька, а… — Не договорив, она воткнула в рот свою трубку, окутываясь дымом.

Большой пятиэтажный дом засыпал, и ничто не мешало бы Насте, перелистывая книжки, переписывать в свою тетрадь то, что она считала нужным, если бы совсем близко, где-то за стеной, ее внимание не отвлекали тихая музыка, голоса. Но рядом спала в своей комнате старая цыганка, а еще одна, самая большая, угловая комната, даже не комната, а скорее зала, обычно пустовала. Настя вспомнила, как Изабелла рассказывала ей, что не пустует эта комната только тогда, когда приходит под выходные, а иногда и в выходные дни со своими друзьями ее племянница, хозяйка этой квартиры. «А я здесь только сторож».

Не успела Настя подумать это, как за ее спиной скрипнула дверь, на секунду ворвались в нее звуки музыки, мужской смех и тут же приглохли, потому что дверь опять скрипнула, закрываясь. В комнате зашуршало платье и запахло хорошими духами.

— Мы, девочка, со своей музыкой и танцами не мешаем тебе? — мягко спросил у нее за спиной женский голос.

— Нет, нет, — оборачиваясь, ответила Настя. — Мне отсюда почти совсем не слышно.

Еще не старая красивая цыганка в хорошем городском платье положила ей на плечо руку. Настя хотела встать, но та придержала ее.

— Сиди. Бабушка Изабелла говорила мне, что ты иногда над своими тетрадками засыпаешь за столом.

— Днем я работаю в детсадике, а для занятий остается только вечер.

— У тебя такая внешность, что ты могла бы и не работать. А учишься ты где?

— В университете. — Настя сочла необходимым добавить: — На заочном.

— Вот как? — с явным одобрением сказала племянница Изабеллы и окинула ее взглядом. — Нам, цыганам, образованные люди нужны. Почему мы должны быть хуже всех других? Если бы моего отца не сослали за то, что он не все советские законы уважал, я бы, наверное, тоже после торгового техникума в институт пошла. Ты замужем?

Настя кивнула головой, добавляя:

— Но мы с мужем пока не вместе живем.

— Поссорились?

— Нет. Бабушка Изабелла семейных на квартиру не берет.

— Да, этого Изабелла не любит, с тех пор, как ее сына забрали на фронт, а невестка стала других домой приводить. Еле вытурила ее. Но сын так и не вернулся с войны. А вообще она добрая. Тебя как зовут?

— Настя.

— А меня зови просто Тамила. Я с тобой рада была познакомиться, Настя.

Ни чуточки не солгав, Настя ответила:

— Я тоже.

Ей в самом деле понравилась эта городская цыганка. Не заносчивая и не лезет в душу со своими наставлениями, как это часто делают старшие по возрасту. Не говоря уже о том, что одевается она так, что ни к чему придраться нельзя. По современной моде, но и не стараясь скрыть, что она цыганка. Достаточно на ее серьги взглянуть. Должно быть, немалые деньги зарабатывает ее муж, чтоб так одевать. На такую жену и потратиться не жаль. А если не замужем, то, значит, она и сама на хорошей службе. Побольше бы таких культурных цыганок.

— Мы, правда, не помешаем тебе заниматься, когда иногда будем вваливаться сюда целой компанией, чтобы попеть и потанцевать? — доставая из сумочки сигарету и закуривая от маленькой, в мраморной оправе зажигалки, спросила Тамила.

— В моей комнате не слышно, — еще раз успокоила ее Настя.

— Прости, что я без твоего разрешения. — Тамила помахала рукой, отгоняя от Насти облачко табачного дыма, и, поискав в комнате глазами пепельницу, притушила сигарету об угол каменного подоконника. — Знаешь, после того как по целым дням все вокруг тебя в конторе, как мыши, бумагами шуршат, хочется и размяться, и музыку послушать, и с друзьями поболтать. А у старухи в угловой комнате есть где развернуться. Можно и плечами потрясти, и по-ростовски буги-вуги сплясать. До ваших табунных степей ростовские буги-вуги еще не успели докатиться?

Настя не смогла удержать улыбку.

— Немножко успели.

— Даже так? — Еще более внимательным взглядом Тамила окинула Настю всю, от джинсов до голубой кофточки, купленной ей Михаилом в какой-то дальней командировке, в Анапе или в Новороссийске, вскоре после их свадьбы. — Судя по всему, ты и сама должна уметь не только плечиками трясти. — Она слегка повиляла бедрами. — Если ты нашей компанией не побрезгуешь, я бы тебе могла хорошего партнера подобрать. Даже не одного.

Настя вежливо напомнила:

— Спасибо. Но я по вечерам учусь.

— Да, да, я и забыла. А по выходным, естественно, свидания с ревнивым мужем. Среди цыган, как известно, неревнивых мужей не бывает.

Еще раз Настя не смогла удержаться от улыбки.

— Он у меня русский.

Тамила даже ладонями прихлопнула.

— Да ты совсем цивилизованная цыганка. Еще не хватало, чтобы он у тебя был из героев соцтруда или крупных ответработников. Из загранкомандировки он тебе, должно быть, и эти джинсы привез. Ярлык на них не фальшивый. — И вдруг, округляя большие с искусно удлиненными ресницами глаза, она растерянно посмотрела на Настю. — Да, но зачем же в таком случае ему отдельно от молодой красивой жены в рабочем общежитии прозябать, а ей у какой-то старухи каморку снимать?

Настя постаралась внести ясность.

— У меня муж шофер.

Тамила облегченно и понимающе рассмеялась.

— Тоже в наше время неплохо. И ему, конечно, не стоит особого труда привозить заграничные вещи молодой и любимой жене из своих рейсов в какие-нибудь портовые города. Например, в тот же ближайший от нас Новороссийск или в более отдаленную Одессу. Тем более что после университета ей уже предстоит вращаться не среди казаков-табунщиков и еще более темных цыган, а в своем ином обществе, и она как современная женщина должна заблаговременно привыкнуть всегда придерживаться моды. Потому что… — Не докончив, Тамила повернулась, как на оси, и слегка дотронулась руками до своих бедер. — Посмотри на меня, Настя. Много ли тебе приходилось видеть, хотя бы в том же Ростове, женщин, одетых на уровне современной моды? Не говоря уже о наших цыганках. — Как будто ожидая от Насти возражения, она еще раз, но уже в обратную сторону повернулась перед ней на каблучках своих белых туфель. Однако Настя и не собиралась ей возражать. Эта племянница старой Изабеллы и в самом деле была одета по самой последней моде, начиная от туфель и кончая ожерельем из ограненных гранатовых зерен. А такого тяжелого, сиреневого цвета, бархатного платья Насте еще не приходилось видеть и на витринах больших универмагов. Отвечая на ее мысли, Тамила подтвердила: — Я его сшила, Настя, у портнихи в Москве. — Опять доставая из своей сумочки сигарету и раскуривая ее от маленькой мраморной зажигалки, Тамила лишь на мгновение наморщила лоб, вспоминая те слова, которые она оборвала в самом начале их разговора. — …Потому что, Настя, и в наше время еще встречают по одежке, а провожают… Остальное тебе не нужно объяснять. Тебе, Настя, не надо стыдиться своего мужа. Я всегда считала, что шофера в нашей стране — это наиболее интеллектуальная часть рабочего класса. Должно быть, потому, что их жизнь все время проходит в дороге и они не по телевизору могут видеть ее в разных местах. Конечно, без образования в наше время трудно прожить, но это еще далеко не все. Ты, Настя, на кого учишься в университете?

— На юриста.

Тамила даже застыла с разведенными в стороны руками, но так и не захлопала в ладоши. Заглядывая через плечо Насти на ее столик, она вслух прочитала на обложке тетради надпись: «Презумпция невиновности» — и с неподдельным уважением воскликнула:

— О, ты, девочка, оказывается, и про эту штуку должна знать! Мне по моей должности старшего товароведа часто с юристами приходится дело иметь. А ты, кстати, знаешь, как это переводится на самый обычный язык? — В глазах Тамилы, удлиненных с помощью косметики так искусно, что даже Настя не смогла сразу рассмотреть, появился желтоватый, совсем как у кота Тохтамыша, блеск. Встретясь с ее взглядом, Настя с улыбкой ответила:

— Не пойманный — не вор.

Тамила теперь уже рассмеялась во весь свой ярко накрашенный рот.

— Правильно. Хотя, конечно, по самому строгому счету и не совсем. Потому что мало даже застать на месте преступления, еще нужно доказать это и на суде. — И, опять заглянув через плечо Насти на ее столик, она вслух медленно повторила: — «Презумпция невиновности». Люблю умные слова. Совсем как, например: «Тох-та-мыш». — Она нагнулась и рукой коснулась лохматой спины кота, который, подняв хвост, теперь уже терся у ее ног. — Ты со мной согласен, сын хромого Тимура? Согласен, завоеватель Москвы? — Разгибаясь, она призналась: — Ты меня, девочка из табунных степей, сегодня окончательно сразила. Я еще ни разу не встречала тех же следователей или прокуроров из цыган. Но почему бы нам и своих цыганских прокуроров не иметь? Нет, я тебя обязательно должна буду показать своим друзьям. А пока не стану тебе и дальше надоедать. Я и так уже отняла у тебя целый час. Но ты же сама виновата в этом.

И, отступая от Насти, она спиной открыла дверь. Хлынувшими из коридора звуками веселой музыки охватило Настю, как теплой волной, но здесь же они и заглохли.

Еще в раннем детстве, когда Настя кочевала с отцом и матерью по степи, ей запало в память, как, останавливаясь где-нибудь вокруг одинокого колодца, цыгане запускали по кругу лошадь в чигире, чтобы можно было всему табору постирать и искупаться. Лошадь долго и покорно замыкала все один и тот же круг. Не в таком ли чигире теперь оказалась и она сама, очутившись в этом большом и совсем чужом для нее городе? Не думала она, что после жизни в табунной степи он, вдруг наваливаясь на нее тоскливой громадой, заставит испытывать чувство потерянности, сиротства. Единственным человеком, который здесь был для нее не чужим, оказался Михаил. Но, попрощавшись с ним, поднималась на пятый этаж к себе домой и, опять оставаясь одна, начинала кружиться в чигире все одних и тех же мыслей. Опять не с кем было слова сказать, даже с Изабеллой, которая рано укладывалась спать у себя в комнате. Настя садилась за учебники и тетрадки, но теперь уже и они стали казаться ей теми ведрами, которые лошадь, понуро шагающая по кругу в чигире, одно за другим доставала из колодца. Только ведра ее всегда оставались пустыми.

И однажды, вспомнив о словах Тамилы, сказанных ею в день их знакомства, Настя неожиданно для самой себя отодвинула в сторону свои учебники и тетрадки, решительно вставая из-за столика.

Ее появление на пороге угловой большой комнаты, в которой в этот субботний день веселилась с компанией друзей Тамила, встречено было такой бурей восторга, что на мгновение не слышно даже стало звуков японского транзистора, под который они танцевали буги-вуги. Сама Тамила, одетая в этот вечер в фиолетовую бархатную мини-юбку и в бархатную же красную кофточку, одарив Настю жемчужной улыбкой, тут же, без всяких предисловий включила ее в этот танец, передавая ей из рук в руки своего партнера в черном блестящем костюме и опускаясь на диван рядом с другим своим приятелем. Закурив сигарету, она с улыбкой стала наблюдать за тем, как Насте удается справиться с внезапно предложенным ей вызовом. Зная своего партнера, Тамила была уверена, что на долю этой цыганочки из табунной степи досталась отнюдь не простая задача.

Она знала, что по искусству исполнения головокружительных виражей буги-вуги по-ростовски вряд ли можно было найти равного ее постоянному партнеру, которого она теперь передала Насте, и во всем почти миллионном городе, в своем черном блестящем костюме с разлетающимся сзади по линии разреза пиджаком он то с силой дергал Настю за руку к себе и тут же отталкивал от себя, то закручивал с бешеной скоростью в спираль, то, приседая и повиливая задом, вызывал последовать его примеру. При этом иногда Тамиле начинало казаться, что из разреза его пиджака при крутых поворотах и прыжках вдруг появляется и мотается из стороны в сторону черный глянцевый хвостик.

Но чем круче партнер старался закружить Настю в свою спираль, тем выше поднимались брови у Тамилы под взбитой копной перекрашенных под цвет соломы волос. Выжимая из себя все силы, ее приятель взвинчивал темп, навязывая его Насте, и все шире разлетались в стороны крылья его пиджака. Но эта цыганочка из табунной степи, судя по всему, не только без особого усилия принимала, но на короткое мгновение и опережала его вызов, ввергая партнера в еще более головокружительный танец, в последний момент уклоняясь от него, тоже приседая и колыхая перед ним бедрами. И в ответ на его небрежные вопросы она, ни секунды не мешкая, находила еще более снисходительные ответы.

— А у вас в табунной степи так умеют? — дергая ее за руку к себе, спрашивал партнер.

— А у вас на Бродвее? — парировала Настя, поднырнув под его руку и выныривая уже за его спиной.

— А на юрфаке это проходят?

— А на ростовской толкучке так учат? — И ни мгновения не промедлив, она сразу же предлагала ему еще более умопомрачительный виток, от которого у Тамилы все выше вздымались брови и шире распахивались ресницы, удлиненные краской. В то время как взор ее другого — молодого — приятеля, тоже наблюдающего за этим поединком из своего угла дивана, соблазнялся колыханием бедер Насти, и соловеющие глаза его затуманивались, а нижняя губа все больше отвисала. Вдруг Тамила, не оглядываясь на него, наотмашь хлестнула его по подбородку рукой в кольцах так, что челюсть у него тут же с лязгом захлопнулась, возвратись на свое место, и взор прояснился. Вдавливаясь в угол дивана, он теперь уже со скучающим выражением на лице стал наблюдать за схваткой своего более старшего по возрасту друга с Настей, время от времени позевывая в прикрывая рот ладонью.

Сигарета у Тамилы в руке, откинутой на боковую спинку дивана, давно уже погасла. С нескрываемым удовольствием она теперь уже не столько наблюдала за поединком своего адъютанта с Настей, сколько вслушивалась в их словесную дуэль, и ей все больше нравился этот будущий цыганский прокурор в джинсах, который на виражах буги-вуги и в сопутствующем им обмене репликами наглядно демонстрировал свое превосходство над партнером. Явно стоило заблаговременно позаботиться, чтобы пристроить эту цыганочку к какому-нибудь настоящему делу. Цыгане, а тем паче цыганки с погонами юристов, не на каждом шагу валяются под ногами, а в том, что на плечах этой квартирантки тетки Изабеллы такие погоны должны будут появиться, уже не может быть сомнений. К первому впечатлению, которое она произвела на Тамилу, теперь уже прибавилось и чувство тщеславной гордости, что не кому-нибудь иному, а ей удалось открыть и извлечь из раковины эту жемчужину, которой оставалось лишь найти подходящую оправу. Что же касается того червячка, который при этом начинал шевелиться в душе у Тамилы, заставляя ее невольно сравнивать себя с цыганкой из табунных степей явно не в свою пользу, то, по ее мнению, пора уже было и смириться с тем, что прошлое не вернуть, а прожитую однажды жизнь заново не переиначить.

Тамила видела, как все явственнее выдыхается ее приятель. Все более замедленными и вялыми становились его виражи. Но он еще отказывался признать себя побежденным.

— А по цыганскому радио тоже звучат буги-вуги?

— А разве по «Голосу Америки» они уже не звучат? — вопросом на его вопрос отвечала Настя.

— Ого, оказывается, не только идейные цыгане есть еще в наше время!

Но здесь уже Тамила не дала ему насладиться иронией. В подтверждение бесспорного исхода их поединка она захлопала в ладоши:

— Правильно, Настя, только так и следует их отбривать.

Вслед за этим Настин партнер тут же и плюхнулся на диван между Тамилой и своим молодым другом, спрятав в разрезе пиджака хвостик.

— Сдаюсь.

Но Тамила с презрением отвернулась от него.

— С твоей стороны и нечестно и неблагородно. Любишь играть, люби и проигрывать. Молодец, — повторила она, вставая с дивана и за плечи поворачивая Настю из стороны в сторону. — Даже в этих джинсах хороша. И все же оправой такой жемчужины мне придется заняться самой. Ты мне разрешишь? Но, я вижу, и тебе нелегко достался этот успех. Ни кровинки в лице. Между тем, если не ошибаюсь, завтра опять предстоит трудовой день, А поэтому пора уже бай-бай. Дай-ка я тебя провожу. — И уже на пороге Настиной комнаты она расцеловала ее: — Бай-бай.

Как бы в летнее теплое время ни томились цыгане, а еще больше цыганки, на непривычной для них работе на тракторных прицепах, на прополке свеклы и скирдовании соломы, как бы ни брезговали они взять лишний раз в руки тяпку и вилы, иногда и швыряя их в бригадиров в ответ на насмешки, но все-таки это было и лучше, и неизмеримо веселее в открытой степи под шатром голубого неба, чем, например, длинной глухой зимой целыми днями дежурить дома в ожидании возвращения с работы мужа, топтаться у плиты, обстирывать, купать, расчесывать детей. Иногда нападала такая тоска, что даже из ночи в ночь стали переходить многосерийные сны с продолжением: металось перед глазами пламя костров и, завораживая, перед взором, как в сказке, расходились во все стороны дороги.

Шелоро в избытке познала эту тоску после возвращения на конезавод, когда Егор по месяцу стал пропадать в табуне на дальнем отделении, куда назначил его генерал Стрепетов. Ей даже пришлось выучиться ездить на мотоцикле, оставшемся у них в сарае от Будулая, — чтобы с вечера до утра успевать к Егору на отделение, в то время когда их дети, ни о чем не подозревая, безмятежно спали в доме. А днем, когда они находились в школе и в детсадике, Шелоро опять с остервенением принималась чистить лопатой катух и разводить помои сразу на двух кабанов или, сидя на скамеечке под брюхом у коровы, с такой силой дергать ее за соски, что та, взбрыкивая, в отместку опрокидывала цибарку с надоенным молоком. Не зная, как сорвать на ней свою злость, Шелоро хваталась за палку, но тут же получала от своей Розки такой ответ копытом, что потом, обхватив руками живот, корчилась на соломенной подстилке. Хорошо еще, что, привязанная за налыгач к яслям, корова не могла достать ее рогами. Черно-пестрая корова, которую генерал Стрепетов приказал выписать из конезаводского стада многодетной семье Романовых, была с характером. За все годы своей жизни Шелоро и во сне привидеться не могло, что ей когда-нибудь придется иметь дело с такой мстительной тварью. Правда, и молоко у Розки было как те же сливки, и давала она его за три удоя в день столько, что хватало не только детишкам Шелоро, но и соседским.

Только теперь Шелоро и начинала понимать, что заставляло тех женщин в станицах и хуторах, мимо которых она, бывало, с насмешливо-гордым презрением проходила с другими цыганками, с утра до вечера топтаться у печки, стирать, полоть и поливать свои огороды. Никогда не надо спешить презирать людей за то, что может и тебя ожидать за поворотом дороги. Так и получилось.

А табунная степь, которая прямо из окон открывалась взору, даже и зимой оставалась степью, пусть и с заметенными метелями дорогами, но все ж таки и с проступающими сквозь снег на обочинах жгучими ожогами от костров, вокруг которых еще совсем недавно было так шумно и весело, вздыхали баяны, гремели бубны, рвались на гитарах струны, скользили по смуглым лицам красные отблески и гарцевали на конях, выламываясь друг перед другом и перед своими избранницами, молодые парни. Неужто и в самом деле никогда уже больше не будет всей этой вольной жизни, а только привиделась она во сне, и беззастенчиво врут эти обтерханные карты, которые Шелоро, оставаясь дома одна, начинала тасовать и раскладывать на подоконнике, загадывая на ближнюю и на дальнюю дорогу, на червонного короля и на бубновую даму, на счастливое свидание и на неизбежную роковую разлуку у ворот казенного дома? Нет, оказывается, не все врали карты, и если разобраться, то чем же лучше казенного дома этот их коттедж, в стенах которого зима тянется так долго, что Шелоро иногда хотелось присоединиться к тягучему вою, наплывающему из степи по ночам. На отделениях конезавода ночами волки вплотную подходили к табунам, зимующим в клетях каменных конюшен. Табунщики и сторожа отпугивали их выстрелами, эхо которых, приумножаемое ветром, докатывалось и до поселка.

И в первый момент Шелоро даже отказалась поверить, что о ней неожиданно вспомнил генерал Стрепетов. И не просто вспомнил, а даже прислал за ней домой своего личного шофера. От растерянности Шелоро, забыв постыдиться водителя и сбрасывая с себя домашний халатик, заметалась между шкафом, где у нее висели на плечиках хорошие платья, и зеркалом, под которым лежали на столике коробка с пудрой и тюбик с помадой.

— Ну да, ты будешь себе молодость возвращать, а в это время все руководство конезавода во главе с самим генералом тебя жди, — стоя на пороге, сказал шофер и загадочно добавил: — Завтра и будешь свою косметику наводить перед командировкой в Ростов.

И, лишь только очутившись в кабинете у генерала Стрепетова, начала Шелоро постепенно соображать, что означали эти слова.

Генерал Стрепетов, с некоторых пор уже не называющий ее на «ты», но и не отказывающий себе при встречах с ней в праве на иронию, увидев Шелоро на пороге своего кабинета, сразу же и огорошил ее:

— Вы что же, Романова, так и надеетесь всю зиму у окна за картами просидеть? В то время как у нас каждый человек на счету. Например, некого даже в данный момент на областную ярмарку с живым товаром послать. — И, явно удовлетворенный тем, что Шелоро, все еще не понимая, продолжает тупо смотреть на него, он спросил: — Конечно, если вы как оседлая цыганка теперь уже от ярмарок стали отвыкать, то я могу вместо вас и какую-нибудь другую…

— Нет, нет! — Замахав обеими руками, Шелоро отчаянно оглянулась вокруг. — Я ей зоб вырву.

— А вот этого я от вас не ожидал, — укоризненно сказал генерал Стрепетов.

Но все еще не зная, верить или не верить этому неожиданному подарку, Шелоро заикнулась:

— А на кого же я свою мелюзгу брошу?

Генерал Стрепетов рассердился:

— Что значит — брошу? Если не ошибаюсь, ваши старшие уже в девятый и в десятый классы пошли, а для малышей мы в детсадике специально открыли круглосуточную группу. Но если, конечно, вы как многодетная мать…

И опять Шелоро, как крыльями, замахала перед ним обеими руками.

— Согласна, Михаил Федорович, я согласна.

— В таком случае… — Генерал обвел глазами кабинет и нашел на стуле в самом углу черноволосого грузного мужчину: — Ты, Харитон Харитонович, как ответственное лицо, лично займешься распродажей поросят и гусей, а Шелоро Романова будет вести бухгалтерию, — генерал нагнулся и вытащил из-под стола большую военно-полевую сумку, — и складывать в эту кассу выручку. Я знаю, Шелоро, что вас никакой мошенник не сумеет обдурить. Но сумку потом мне лично вернешь, — предупредил он, уже опять по-старому называя Шелоро на «ты».

Она уже оправилась от первой растерянности и, верная себе, не удержалась, чтобы спросить:

— С деньгами или?..

Ни секунды не колеблясь, генерал ответил ей:

— А это как тебе твоя цыганская совесть позволит.

И снова Шелоро не смогла утерпеть:

— У совести, Михаил Федорович, паспорта нет. Она не бывает ни цыганской, ни русской.

Генерал Стрепетов далее вынул из футляра очки и водрузил их себе на седловину носа, чтобы лучше рассмотреть лицо Шелоро:

— Вот поэтому я и надеюсь на тебя.

Обрадованная столь неожиданной командировкой, Шелоро на утро следующего — воскресного — дня, когда большая машина с повизгивающими в ее кузове в клетях поросятами и гагакающими в плетенках гусями уже выехала из поселка, не сразу смогла уловить подлинный смысл вопроса своего спутника, ветеринара конезавода:

— У первого стога притормозим или дальше?

Отрываясь от своих мыслей, она неузнавающими глазами взглянула на него, сидевшего за рулем, и рассеянно ответила:

— Дальше. — И, только когда их машина еще минут через двадцать стала замедлять ход у ячменного стога, чернеющего слева от дороги в сдвинутой набекрень шапке снега, она сообразила:

— Ты что, Харитон Харитонович, совсем сдурел? Тут же машины через каждые три минуты шныряют. Как будто на обратном пути у нас времени на это не будет.

С явным неудовольствием подчиняясь ее словам, ветеринар снял ногу с тормозной педали.

После войны уже опять начинали входить в моду праздничные ярмарки. Перед Новым годом, на Первое мая, в День урожая и перед Седьмым ноября сперва в райцентре, а потом из районов и на большие областные ярмарки колхозы и совхозы свозили на грузовых машинах всевозможную снедь и живность. Конечно, это были совсем не те ярмарки, которыми до войны славился Ростов. Еще девочкой Шелоро бывала тогда на них с отцом и с матерью. Все, что только понадобилось бы кому-нибудь, можно было на этих ярмарках и продать, и купить. Все, что вызревало, выгуливалось, выкармливалось в степи, на заливных займищах и в Дону. От собранных казачками прямо с грядок и отобранных один к одному свежих и засоленных, замаринованных в дубовых бочонках на камышовых, вишневых, смородиновых листьях огурцов и помидоров до только что вываленных из сетей на берег грудами живого серебра, снятых с кукана или вытащенных из проруби стерлядей, сазанов, сул и завяленных на солнце и сквозняке шамаек, рыбцов, чебаков. От цибарок и запечатанных рамок с медом до бочек распирающего обручи цимлянского, раздорского, пухляковского и всякого другого, на любой вкус и букет донского вина, от чувалов с пшеничной и кукурузной мукой до черноземельных барашков. От моченых ажиновских арбузов до совсем еще целехоньких, как будто они только что были срезаны секаторами с лозы, додержанных до холодов на чердаках в соломе виноградных гроздей. От пронзительно оглашающих ярмарку своими рыданиями павлинов до потрясающих набрякшими кровью бородами индюков. От живых кроликов до только что настигнутых на озимке выстрелами охотников зайцев. От яиц, сохраняемых от порчи в плетенках с солью, до залитых в деревянных бадьях смальцем салтисонов и кругов домашней колбасы. Перед войной колхозы и совхозы на Дону уже начинали сбрасывать с себя коросту и входить в силу.

Но и теперь у Шелоро, когда их машина заняла в Ростове на ярмарке отведенное ей место, с отвычки разбежались глаза. Заставленная машинами и открытыми прилавками ярмарка на Соборной площади переливалась и гомонила.

Стоя в кузове машины, Шелоро сразу же нашла в этой коловерти цыган и цыганок. Даже что-то похожее на зависть шевельнулось у нее в сердце, когда она увидела, как они с непринужденной независимостью сновали в живом кружеве толпы, появляясь и исчезая то в одном, то в другом месте. Но тут же она и нащупала рукой перекинутую через плечо кожаную сумку, врученную ей генералом Стрепетовым. Ни на что другое, кроме того, о чем он принародно сказал ей в конторе конезавода, она теперь не вправе была отвлекаться. Лишь на секунду промелькнуло у нее сожаление о том, что Егору, который остался на глухом отделении при табуне, так и не придется сегодня полюбоваться на всю эту роскошь и богатство.

Вот и их большую машину сразу же со всех сторон облепила такая толпа, что если бы ветеринар не догадался прихватить с собой со склада раскладную садовую лесенку, на которой Шелоро заняла свой сторожевой пост, и если бы она, собираясь на ярмарку, предусмотрительно не вытащила из сарая из старого хлама цыганский батог, то и борта их машины давно уже были бы откинуты на все три стороны, и весь живой хрюкающий и гагакающий в деревянных клетях и в плетеных сапетках товар расхватали бы сотни рук, тянувшихся к кузову. Тем более что многоопытные, ростовские жители сразу же сумели увидеть и оценить, что на большой машине с нашитым досками кузовом привезли откуда-то из табунных степей не какой-нибудь недокормленный и худосочный живой товар с единственной надеждой сбыть его с рук и тут же убраться восвояси, а упитанных розовых поросят, выкоханных не на обрате, а на материнском молоке, и заплывших жиром гусей, откормленных не отходами, а настоящим зерном. Если, например, под Новый год такого поросенка или гуся, нашпигованного рисом с морковью или зажаренного с яблоками, выставить на праздничный стол перед гостями, то у них и разговоров потом об этом хватит на весь год.

Конечно, Шелоро, которой надлежало своевременно сигнализировать ветеринару со своего НП, чтобы он засовывал в наготове распахнутые мешки и хозяйственные сумки поросят и гусей не прежде, чем она пересчитает и уложит в свою сумку деньги, не злоупотребляла цыганским батогом, но иногда ей все-таки приходилось посвистывать им над толпой, особенно когда кто-нибудь из-за спины или из-под низа машины подкрадывался к ветеринару, занятому распродажей товара. И всякий раз батог Шелоро успевал раскрутиться и свистнуть над головой такого умника, когда тот уже готов был прижать к своей груди гуся или поросенка. Но вскоре и просто зеваки с сумками, уже набитыми всевозможной снедью, закупленной к новогоднему столу, стали задерживаться у машины с цыганкой в съехавшем на плечо красном полушалке, чтобы поинтересоваться, как ей с помощью одного лишь кнута удается обеспечивать вокруг своей торговой точки такой порядок, какой далеко не везде удавалось обеспечивать на ярмарке и специально обученным этому делу стражам с кобурами на боку. Постепенно стали стекаться к машине, где возвышалась на лесенке Шелоро, и цыганки, шныряющие в ярмарочной толпе, как щуки в воде, в поисках удачи. При каждом успешном отражении Шелоро очередной атаки толпы на ее машину они издавали ликующие крики, а те, которые узнавали ее, громко гордились знакомством с ней: «Так это же Шелоро!», «А сумка у нее как у генерала», «Шелоро, отсыпь из нее тысчонку».

Но гордиться-то они гордились, а сами все же избегали приближаться к машине на расстояние длины батога. Еще немало было среди них и таких, кто при очередном посвисте батога Шелоро не мог удержаться, чтобы не шарахнуться прочь, так, что никаких сомнений не оставалось в их более чем коротком знакомстве с этим старорежимным таборным кнутом. Между тем Шелоро ни на минуту нельзя было забывать и о своей сумке, которая теперь все более заметно разбухала у нее на боку от четвертных и полусотенных бумажек, выручаемых от продажи товара. Если позволить себе хоть на мгновение зазеваться, то для того, кто уже успел присмотреться к сумке, ничего не стоило бы лишь одним прикосновением бритвы срезать ее с тонкого ремня, перекинутого через плечо Шелоро. Тем паче, что всем было видно, как она то расстегивает, то опять застегивает на сумке желтый медный замочек. Когда Шелоро дотрагивалась до сумки, деньги, вырученные от продажи гусей и поросят, шевелились у нее под ладонью.

Но однажды она все-таки позволила своему батогу с устрашающим свистом раскрутиться над толпой во всю длину. Получая от покупателей деньги, не забывала она мимолетно скользящим взглядом следить за всем, что происходило вокруг машины. Сдвигаясь и раздвигаясь, толпа опоясывала ее. Все меньше в кузове оставалось деревянных клетей с поросятами, сапеток с гусями. Поросят, оглушающих ярмарку душераздирающим визгом, покупатели уносили с собой в мешках за спиной, а гусей, обреченно роняющих свой трубный клик, — прижав руками к груди или в кошелках. Но толпа вокруг машины все еще не редела. Молва о том, что с машины какого-то конезавода из табунных степей продаются упитанные розовые поросята и откормленные до отказа гуси всего по пятьдесят и по двадцать пять рублей за штуку, распространилась по ярмарке, и толпа продолжала штурмовать ветеринара и Шелоро с неутихающей яростью. К, тому же все получали при этом возможность бесплатно посмотреть еще и спектакль с цыганкой в кузове, раскручивающей над собой длинный кнут. С покрасневшими на морозе щеками и с большими серьгами, вспыхивающими под солнцем, она выглядела в кузове машины на своем НП совсем как на сцене. Вот-вот она вздрогнет, затрясет своими серьгами, поведет плечами, и в руках у нее окажется бубен. Но и без этого, в своем полушубке, с перекинутой через плечо военной сумкой и с длинным батогом, она заслуживала, чтобы на нее посмотреть. И, засмотревшись на Шелоро, даже многие из тех, у кого уже шевелился в мешках и сумках только что закупленный здесь к Новому году живой товар, не спешили отходить от машины.

Но Шелоро вскоре уже заметила со своего НП, что были среди них не только честные покупатели и бесхитростные зеваки. Она знала, что такое ярмарка, и ее трудно было обмануть. Например, тем же двум смуглым молодцам в черных кожаных пальто и в пыжиковых шапках, к которым она уже давно прицеливалась взглядом. Ни мешков, ни хозяйственных сумок или кошелок в руках у них не было, но и на безденежных зевак не были похожи они. Тем не менее они упорно не отходили от машины. И не только не отходили, а кружились вокруг нее, подняв высокие воротники своих одинаковых хромовых пальто с подбоем из лисьего меха. Расстегивая и защелкивая на своей сумке замочек, Шелоро обратила внимание и на то, что, кружась вокруг машины, они регулярно менялись местами. И если одна из пыжиковых шапок оказывалась в толпе впереди Шелоро, то другая сразу же появлялась у нее за спиной. И вскоре Шелоро пришлось убедиться, что все эти передвижения пыжиковых шапок совсем не случайны. В то время, как одна из них, вынырнув из толпы, явно выставлялась, чтобы обратить на себя внимание Шелоро, другая все больше приближалась к машине. Еще один или два таких совсем неуловимых для взгляда круга, и одна из этих пыжиковых шапок вплотную очутится у заднего колеса машины, а там всего лишь нужно будет наступить на скат и протянуть через борт кузова руку… Все, что могло за этим последовать, представилось Шелоро с такой отчетливостью, что смутная тревога, не покидавшая ее с той минуты, когда она впервые увидела пыжиковые шапки в толпе, превратилась у нее в уверенность, и, дотронувшись рукой до ремня своей сумки, она уже окончательно пришла к решению, как ей надо действовать. Для какого-нибудь иного решения у нее не оставалось времени, а ремень, перекинутый через ее плечо, был так тонок и беззащитен перед лезвием бритвы или финки.

Еще раз поправив на плече ремень, Шелоро другой рукой взметнула и раскружила у себя над головой цыганский батог с такой силой, что даже проходивший мимо щеголеватый сержант милиции шарахнулся в сторону от нее вместе с толпой и, с восхищением поцокав языком, остановился поодаль в ожидании, что будет дальше. Шелоро не заставила его ждать. В тот самый момент, когда одна пыжиковая шапка выставилась из толпы, явно отвлекая ее внимание на себя, а за своей спиной Шелоро услышала шорох и, скосив глаза, тут же увидела, как показалась над бортом машины другая такая же ушанка, ее батог, со свистом замкнув в воздухе круг, всего лишь скользящим прикосновением зацепил кончиком за шнурки одну шапку за другой и расшвырял их в разные стороны. Вот когда наконец пригодилось Шелоро это цыганское искусство, которому обучил ее Егор в молодости, когда он гарцевал вокруг нее верхом, доказывая свое несомненное превосходство перед соперниками.

С испуганными воплями молодцы в черных кожаных пальто бросились искать в ногах у толпы свои пыжиковые шапки.

В этот момент ни о чем не подозревающий ветеринар, засунув последнего поросенка в подставленный ему мешок, провозгласил:

— Шабаш!

Распродажа живого товара с машины конезавода успешно закончилась.

Теперь Шелоро осталось всего лишь, нырнув на дно кузова, незаметно перевесить под испод полушубка сумку, до отказа набитую деньгами, и засунуть ее под пояс юбки. После этого можно было, переступив через борт кузова на заднее колесо, безбоязненно спрыгивать с машины на землю.

Ветеринар испуганно крикнул вдогонку Шелоро:

— Куда ты? Куда?

Но Шелоро не оглянулась. Она хорошо знала, что без нее он обратно не уедет.

Тут же ярмарка и поглотила ее.

Вот где была воля! Не только та, которая тешит взор из окна, открывая ему располосованную на все стороны дорогами степь, по и другая, которая возбуждает азарт и искушает соблазном, без чего вообще немыслима цыганская жизнь. С тех самых лет, когда отец с матерью стали брать Шелоро с собой на ярмарки, она уверовала, что цыгане не воруют и не обманывают, как их в этом обвиняют люди, а для их же пользы занимаются тем промыслом, без которого никак нельзя прожить. Учат их уму-разуму и отучают от наивной доверчивости и откровенной дури. А для того чтобы люди на всю свою будущую жизнь могли усвоить эту науку, им обязательно надо не раз и не два как следует обжечься. Вот для этого и существуют цыгане. Иначе они и теперь на ярмарке не сновали бы с такой молниеносной неуловимостью в многолюдной и многоречивой толпе, захлестнувшей огромную площадь от собора до самого Дона, только на краткие мгновения задерживаясь на одном месте, чтобы сбыть, обменять, погадать, и тут же исчезая, растворяясь, выныривая совсем в другом месте и безошибочно обтекая в толпе своих неусыпных стражей в шапках с красными кантами.

С отвычки у Шелоро даже голова закружилась. Вся площадь от собора, сверкающего куполами, до Дона, сверкающего внизу темно-синим льдом, бурлила, как котел, выплескиваясь через его края в окрестные улицы и переулки, тоже забитые машинами, с которых колхозы и совхозы торговали всем, что только нашлось у них к Новому году в амбарах, в кладовых, на птичниках, на фермах, в подвалах и в загонах. Не хватало лишь еще одних торгов, когда, бывало, цыгане и казаки, беззлобно переругиваясь и передразнивая друг друга, сходились и расходились, ощупывая бабки лошадям, заглядывая им в зубы и в конце концов передавая уздечки из рук в руки. Но и время уже было другое. Только на конезаводах в глухой степи, откуда приехала на ярмарку Шелоро, и можно увидеть лошадей. Недаром на конезаводе пока еще гуртуются вокруг табунов казаки и цыгане.

С похлопывающей под полушубком по бедру сумкой она не шла, а плыла по ярмарке, раздвигая толпу одним и другим плечом, разглядывая все вокруг, чтобы наверняка увидеть, запомнить и потом дома рассказать Егору, а над кое-чем и посмеяться вместе с ним. Например, над этой еще молодой бабенкой в зеленом полушалке, которая, не успев открыть на вольном воздухе свою распивочную с графинами красного и белого виноградного вина, сама же первая и нахлесталась так, что пустилась в пляс вокруг прилавка, распевая на всю площадь: «Мне мерещится, водка плещется, закуска прыгает вокруг стола». И над тем, как ростовским уркам уже не первый раз с успехом удалось повторить на ярмарке свой испытанный номер, когда толпа при их панических возгласах «Собор валится!» в страхе отхлынула с площади в разные стороны, предоставив шпане на десять минут в полное распоряжение все, что оставалось на прилавках. Наблюдая все это, Шелоро хохотала над глупыми людьми, зная, что это всего-навсего обман зрения от проплывающих над куполами собора облаков. Конечно, в другое время Шелоро и сама не забыла бы запастись с прилавков сдобными сайками и розовыми пряниками для своей мелюзги, но теперь сумка, напоминающая о себе похлопыванием по бедру, не позволяла ей уронить себя в своих же собственных глазах.

В конце концов, и саек, и пряников она в состоянии будет сколько угодно накупить на свои честные командировочные, и ей не придется опускать глаза перед генералом Стрепетовым, который вручал ей свою фронтовую сумку в конторе конезавода как самой честной цыганке.

Проходя мимо грузового ЗИЛа, о которого распродавались мед на разлив, сало на вес и мука на меру, Шелоро невольно остановилась, залюбовавшись тем, как рослая казачка в перехваченном малиновым кушаком белом полушубке распоряжается своими двумя помощниками. По их наружности, по одежде, а больше всего по повадке Шелоро определила, что это были не иначе, как бухгалтер и кладовщик из какого-нибудь колхоза. Казачка с малиновым кушаком, стоя в кузове спиной к Шелоро, негромко, но безоговорочно строго покрикивала на своих помощников, которые ссыпали покупателям из железных мер в сумки муку, наливали из бочек в бидоны мед и, разрубая на части длинные лоскуты сала, бросали на чашки медных весов. Деньги они получали от покупателей сами, но Шелоро тут же и заметила, что начальствующая над ними казачка зорко следила за каждым их движением. Незамедлительно, хотя и негромко, она одергивала их, когда они недосыпали, недоливали, недовешивали продукты. А то, что ее помощники при каждом удобном случае этим не брезговали, Шелоро поняла с первого же взгляда. Но и командующая ими казачка, как видно, не слепая была. Достаточно было только вслушаться в ее непререкаемо властный голос. И Шелоро очень захотелось увидеть эту казачку в лицо. Но у той, целиком поглощенной своими обязанностями, и секунды не оставалось, чтобы оглянуться по сторонам. И тогда Шелоро решила прибегнуть к своему средству. Она знала за собой, а со временем и уверовала в свою власть заставлять людей оборачиваться под ее взглядом. «Оглянись!» — настойчиво приказала она казачке, буравя ее своим взглядом. И все же Шелоро сама себе отказалась поверить, когда в ту же минуту казачка, громогласно пригрозив своим помощникам: «Смотрите, химики, пока я буду от вас отдыхать…», не договорив, обернулась, спуская через открытый борт кузова ноги в серых валенках, чтобы спрыгнуть на землю. Здесь же темные, как нарисованные, шнурки бровей дугами поднялись у нее над серыми большими глазами. Прежде чем Шелоро успела всмотреться в нее, она обрадованно спросила:

— Так это, оказывается, ты, Шелоро?

Теперь уже и Шелоро, тоже узнавая ее, приотступила на шаг.

— Я.

— А я думаю, кто это все время меня между лопатками сверлит? Ах ты, ворожея! Ну, здравствуй. — И казачка, такая неприступная и властная еще минуту назад, совсем по-родственному положила Шелоро руки на плечи, глядя на нее такими непритворно счастливыми глазами, как будто встретилась с родной сестрой или с подругой, с которой уже сто лет не встречалась. Но тут же она и потускнела. Снимая с плеч Шелоро руки, совсем другим, усталым голосом сказала:

— Вот теперь я не откажусь, чтобы ты погадала мне. У тебя карты с собой?

— Я и без карт все знаю, — ответила Шелоро.

— Откуда ты можешь знать, что он у меня? — И тонкие шнурки бровей под серым пуховым платком, опускаясь, распрямились почти в одну линию.

— А где же ему еще быть?

Они стояли и разговаривали между собой в окружении совсем равнодушной к ним толпы. И, чтобы понять, о ком они говорили, им совсем не обязательно было называть его имя.

— И что же мне, по-твоему, теперь делать?

Шелоро с уверенностью сказала:

— Ждать. Ему после всего, что с ним сделали, еще время нужно, чтобы в себя прийти.

— Я, Шелоро, уже давно жду. Но и время на месте не стоит.

— Тебя оно совсем не меняет, — деловито оглядывая Клавдию, успокоила ее Шелоро. — У тебя, Клавдия, весь товар еще при тебе. Да, да, — перебивая ее протестующий жест, поспешила закончить Шелоро. — Я еще надеюсь на твоей свадьбе погулять.

— Мне уже поздно, Шелоро…

— Еще чуток подожди. Когда я по ночам над ним дежурила, он часто твое имя вспоминал.

— Правда, Шелоро?

Шелоро уже не помнила, правда это было или же она сперва придумала, а потом и сама поверила себе, но перекрестилась она теперь со всей искренностью.

— Своими ушами слышала. — Шелоро тряхнула полумесяцами сережек. — Он еще очнется. Я, когда он у нас на конезаводе совсем без памяти лежал, бывалоча, обтираю его с головы до ног проспиртованной марлей и удивляюсь, что тело у него совсем молодое. Как медное. Ты заметила, Клавдия?

Полуотворачиваясь от нее, Клавдия ответила:

— Откуда мне знать? — Шелоро с явной недоверчивостью распахнула глаза, и Клавдия, опять поворачиваясь к ней, спросила: — Что тебе надо от меня? Чтобы я сказала, будто мы с ним вместе спим, да? Тебе от этого легче будет? Ну да, спим, спим. Так и своему цыганскому радио скажи, чтобы оно раззвонило по всей степи. Люди, когда у них своя жизнь не получилась, любят, чтобы им сунули в рот леденец. Чтобы было честь по чести и на свадьбе, и на похоронах. Все-все: и выпивка, и закуска. На невесте венец, а наутро конец.

Шелоро даже опешила от такого бурного словоизлияния и отступила на шаг от Клавдии.

— Ты не с цепи сорвалась?

Но и Клавдия, сделав к ней шаг, совсем тихо сказала:

— Я бы, может, и рада сорваться, да ее хороший кузнец отковал.

Она явно хотела еще что-то сказать Шелоро, но вдруг круто отвернулась от нее, отошла и, ступив на подножку машины, стала задумчиво расстегивать сверху вниз и застегивать снизу вверх большие черные пуговицы на своем белом полушубке. Да и вообще, казалось, она сразу потеряла интерес ко всему происходившему вокруг нее, в том числе и к торговле с машины, которой до этого занималась с таким азартом. Теперь она полностью передоверила ее своим помощникам — бухгалтеру и кладовщику колхоза. И они, обрадованные этим, стали наверстывать упущенное с таким усердием, что даже Шелоро засмотрелась, как замелькали их руки, переливая большими половниками из бочек покупателям в кувшины, в кастрюли и в ведра мед, пересыпая совками из мешков в наволочки муку и рассекая резаками сало. Одно, другое и третье они с размаха бросали на медные двухчашечные весы с такой быстротой и ловкостью, что ни одному из выстроившихся в очередь покупателей и в голову не могло прийти прервать это мелькание, чтобы заставить долить в посуду меду, досыпать в мешок совок муки, добавить отрезок сала, пересчитать сдачу. А если бы кому-нибудь из покупателей и пришло это в голову, то все остальные в длинной очереди, нетерпеливо переступая на лютом морозе ногами и напирая на передних, сразу бы и набросились на них за мелочность и жадность.

Но, если бы только на это обратила внимание Шелоро, она скорее всего и не стала бы больше задерживаться здесь. В конце концов, вся эта химия была для нее не новость, за свою жизнь ей не раз приходилось не только наблюдать, но и принимать в этом участие. Торговля есть торговля, и пусть у глупых людей не разбегаются в стороны глаза, не распускают они лопухами уши. Кто не обвесит, не обсчитает, тому и нечего на ярмарке или на базаре надеяться на барыш. И колхозы с совхозами от этого не обеднеют, лишь бы все по накладным сошлось. А когда покупатель уже вернется с ярмарки домой и, выставляя покупки на стол, спохватится, пусть он ищет ветра в поле. У цыган, например, только и засчитывается за обман тот обман, за который на месте схватили за руку и посадили в тюрьму. А если ты на воле, то, значит, ты честный цыган. Вон и Егор добровольно вернул пару лошадей в Придонский совхоз, и если по совести рассудить, то ему за это пусть не орден, но хотя бы медаль могли дать. За те месяцы, пока лошади находились во временном пользовании Егора, он тому же Придонскому совхозу не одну тонну сена, ячменной соломы и зерна сберег. Какой же это обман? По правилу надо было бы судить за обман и упрятать за решетку тех сторожей табунов, которые на полном содержании государства отплачивают ему тем, что круглосуточно пьют да спят на своих постах при двуствольных ружьях и патронах с казенным порохом. При нынешней жизни, когда у одних тысячи на книжках, а другим не на что прокормиться, одеть и обуть детишек, не говоря уже о том, чтобы купить своим женам те же золотые сережки или французские колготки, неправильно и за воровство считать, если человек не растеряется всего лишь возместить то, чего недодали ему за его труд. Конечно, если бы все начальники были такие же, как генерал Стрепетов, который никогда ни одного мешка отходов бесплатно со склада для своих несушек не взял, то тогда бы и всех других скорее загрызла совесть.

Хотя таких, как этот бухгалтер и этот кладовщик, вряд ли она когда-нибудь загрызет. В то время как их начальница, замечтавшись о Будулае, невидящими глазами уставилась прямо перед собой, они, обрадованные предоставленной им полной свободой, наперегонки друг перед другом спешат до следующей ярмарки запастись. Мало того, что недоливают, недосыпают и недовешивают, но еще и не забывают рассовывать себе по карманам вырученные от продажи меда, муки и сала радужные бумажки так, что только слепой может не увидеть их химии. Для Шелоро не потребовалось и пяти минут, чтобы ее расшифровать. По две бумажки каждый из них кладет в правые карманы своих полушубков, а по одной в левые. Даже распродаваемый ими товар тает не с такой же быстротой, с какой распухают у них карманы. По две радужные бумажки в один карман и по одной в другой. Через две на третью. И еще неизвестно, какой у них карман предназначается для колхоза, а какой для себя. А эта дуреха сидит себе на подножке и мечтает о Будулае. Интересно, о чем она будет мечтать, когда председатель колхоза начнет по накладным сверять ее дебет с кредитом? Нет, до этого Шелоро совсем другого мнения была о Клавдии. Если она все еще надеется сойтись для совместной жизни с Будулаем, то семейка у них окажется что надо. Наживут вдвоем столько, что потом не только детям, но и внукам голодовать хватит.

У Шелоро уже не хватало зла молча стоять и наблюдать, как химичат бухгалтер и кладовщик. Обойдя машину, она дотронулась до плеча Клавдии.

— Тебе что, милая, не терпится в казенный дом загудеть? — И она выразительно сконструировала перед ее глазами из пальцев решетку.

Вскидывая голову, Клавдия удивленно взглянула на нее затуманенными глазами.

— Ты еще здесь?

— Ты лучше не на меня пялься, а на своих подручных посмотри, — посоветовала ей Шелоро.

С утра уже немало всего и всякого успела, насмотреться на ярмарке Шелоро. Но даже и тогда, когда от прикосновения ее батога вдруг взлетели над ярмарочной площадью две пыжиковые шапки, она не испытала такого удовольствия, какое испытала теперь, услышав раскаленный от возмущения и гнева голос Клавдии:

— А ну-ка, выворачивайте карманы, химики. Нет, давай я сама их выверну. Вы думали, я заснула? Я вам обещала, что выведу на чистую воду, а теперь у меня и свидетель есть. И ты тоже оба кармана выворачивай, пока я тебя самого наизнанку не вывернула. Обратно я вас прямо к Тимофею Ильичу представлю. Шелоро! Иди-ка сюда, Шелоро!

Но Шелоро уже далеко была. Она опять узнала в бешено сверкающей глазами и полыхающей румянцем Клавдии истинную казачку и могла спокойно продолжать свой путь по ярмарке. С сознанием исполненного долга и с чистой совестью раствориться в многоцветной и многоликой толпе.

Ярмарка шумела и бурлила, завораживая взор. Конечно, предвоенные ярмарки были и богаче, и веселее, а может быть, теперь это только казалось ей… Но и на этой, распустившейся посредине площади громадным тюльпаном карусели детишкам, которых взяли сюда с собой родители, можно было покружиться на белых, вороных и рыжих лошадях с золотой и серебряной сбруей. И об этой большой новогодней елке на дощатом помосте, увенчанной хрустальной звездой, надо не забыть рассказать дома своим ребятишкам и Егору. Не говоря уже о забившем всю Соборную площадь с боковыми переулками мычащем, хрюкающем, кудахтающем товаре на любой выбор, И еще рассказать Егору в подробностях, как, не успев расстаться с Клавдией, она вдруг лицом к лицу столкнулась на ярмарке с Настей.

Вот так прямо и выскочила на нее, выдавленная толпой, как пробка из бутылки. Настя остановилась перед Шелоро лицом к лицу с хозяйственной клетчатой сумкой в одной руке и с перекинутыми через другую руку коричневыми полусапожками с белыми отворотами. Шелоро так ошеломила эта новая встреча, что она не нашла ничего лучшего, как сразу же и выпалить ей:

— А я только что здесь твою соперницу видела.

И тут же она раскаялась в своих словах.

— Ты сперва поздоровайся, — враждебно сказала Настя. — Никакой соперницы у меня здесь нет.

Шелоро поспешила поправиться:

— Ну не соперницу, а приемную мать твоего племянника Вани. — Шелоро оглянулась. — Она тут близко тоже с машины торгует.

Вдруг Настя, мрачно глядя на нее, спросила:

— Будулай у нее на квартире стоит?

— Кто тебе сказал?

Настя усмехнулась.

— Ты же знаешь, что у цыганского радио перебоев не бывает.

— Но она такая же ему жена, как ты Михаилу.

— А тебе откуда это известно?

— Оттуда же, откуда и тебе. Он ей за квартиру платит, — чистосердечно солгала Шелоро.

— Все равно они в одном доме живут, — сказала Настя, глядя на нее с такой ненавистью, что у Шелоро от жалости к ней заныло под лопаткой. Бедная девочка, мало того, что потеряла голову от мужика, который почти вдвое старше ее, но еще и так терзается из-за ревности. Вся истаяла, как одна из тех же свечек, которые Шелоро только что видела, проходя по ярмарочной площади мимо распахнутых настежь дверей собора, в котором служили обедню. Если и дальше так будет продолжаться, то скоро она совсем может себя погубить, сгинуть в этом проклятом городе, в котором ей и без того, видно, живется несладко. Не от добра же она вышла и на ярмарку для продажи своих полусапожек. Шелоро захотелось успокоить Настю.

— Это еще ничего не доказывает. Если он своего родного сына не узнал, то до нее ему и подавно дела нет. На твоем месте я бы сейчас сама к ней подошла и все узнала.

— Нет, я не стану подходить.

— Ну и зря. — Дотронувшись рукой до полусапожек у Насти на руке, Шелоро захотела удостовериться: — Тридцать восьмой?

Настя кивнула и, с явным желанием оправдаться в глазах Шелоро, пояснила:

— Я забыла, что импортные всегда надо брать на номер больше, и даже не примерила, а когда дома стала надевать, оказалось, жмут.

Шелоро удивилась.

— Смотри-ка, я против тебя вдвое толще, а выходит, нога у меня на номер меньше. С шестнадцати лет только тридцать седьмой ношу. — Сняв у Насти с руки полусапожки, она стала с восхищением рассматривать золоченое клеймо: «Будапешт». — Я такие уже давно ищу, так и не попадались. К нам в сельмаг, как ты знаешь, обувь только с фабрики имени Микояна привозят. Можно примерить? — И тут же, сняв свои большие черные сапоги, она, нагибаясь, поочередно надела один и другой полусапожек, застегивая и расстегивая на них серебристые змейки. — И в икрах как раз. За сколько продаешь?

Впервые за все время Настя слабо улыбнулась.

— За сколько взяла. Там чек.

Шелоро сунула руку в полусапожек и, доставая чек, поднесла его к глазам, но тут же и отстранила.

— Тебе я и без всякого чека поверю. — Она дотронулась до своего полушубка, под которым у нее была спрятана сумка с деньгами, и сразу же отдернула руку. В сумке у нее было семь с половиной тысяч наторгованных на ярмарке рублей, но не могла же она, вопреки доверию, оказанному ей генералом Стрепетовым, хотя бы и временно позаимствовать из них сто рублей. — Жаль, что таких денег у меня нет с собой. У меня только четвертной. Думала, нагадаю, а карты дома забыла. — Шелоро опять нагнулась, чтобы снять полусапожек, но Настя остановила ее.

— Не снимай. Двадцать пять рублей мне до конца месяца хватит прожить, а там, может быть, понадобится и самой на конезавод съездить. Тогда и отдашь.

Поочередно притопнув одной и другой ногами в новых полусапожках, Шелоро осчастливленно засмеялась.

— Спасибо тебе, Настя. — Она запоздало испугалась: — Это ты бы их какой-нибудь городской крале продала, если бы мы не встретились? И не боишься, что деньги не отдам?

Настя засмеялась.

— Не боюсь. — Вытягивая шею, она заглянула Шелоро через плечо. — Ты, правда, советуешь мне к ней подойти?

— Подойди, их ЗИЛ с левого бока стоит.

И вдруг, тоже оглядываясь по направлению Настиного взгляда, Шелоро забеспокоилась. Совсем недалеко от того места, где встретилась она с Настей, колыхались над толпой две хорошо знакомые ей пыжиковые шапки. И всего не больше пяти минут должно было пройти, когда они окажутся там, где стояли Шелоро с Настей.

А под овчинным полушубком у Шелоро как живая шевелилась сумка, разбухшая от семи с половиной тысяч рублей. И стояла Шелоро теперь не в кузове своей машины, вооруженная батогом, а в толпе, в которой у нее не только могли шутя вытащить из-за пояса юбки сумку, но и вообще могли расправиться с ней как угодно. Никто в многолюдной и равнодушной ярмарочной толпе этого не заметит.

Заспешив, Шелоро торопливо сунула Насте четвертной.

— А когда приедешь на конезавод… — И, круто разворачиваясь на месте, она с отмашкой нырнула в толпу. Настя и удивиться не успела, как ярмарка уже поглотила ее.

Сожалея, что такой короткой оказалась их встреча, Настя расстегнула змейку на своей хозяйственной сумке и с улыбкой подумала, как бы поразилась Шелоро, опять увидев у нее на руке пару точно таких же коричневых полусапожек, какие только что унесла с собой. Было бы Шелоро отчего остолбенеть и в конце концов прийти к заключению, что в наше время ни в коем случае нельзя положиться на человека до конца. Ни на чью честность нельзя вполне положиться, если даже такую, как Настя, за какие-нибудь четыре месяца этот проклятый город уже успел превратить в самую обыкновенную спекулянтку. Рассеянно улыбаясь этим мыслям, Настя с перекинутыми через плечо полусапожками двинулась наперекор толпе, пока ее не заставили вздрогнуть от неожиданности два одновременных возгласа:

— И ты, будущий прокурор, здесь?

— Вот это номер!

Останавливаясь и поднимая взгляд, она увидела перед собой две пыжиковые шапки, из-под которых смеялись глаза ее новых знакомых, с одним из которых она не далее как полмесяца назад танцевала на квартире у старой цыганки Изабеллы буги-вуги по-ростовски. Один из них держал в руке «дипломат», а у другого Настя увидела тот самый транзистор, под который она и выплясывала в их компании буги-вуги. Позднее она и сама не могла себе объяснить, что это вдруг на нее накатило. Тот же транзистор, с которым адъютант Тамилы не захотел расстаться и на ярмарке, теперь сотрясался у него в руке, заглушая собой гомон толпы.

— Может быть, спляшем? — С белозубой улыбкой под черными кисточками усиков старший адъютант Тамилы склонился над Настей в ожидании ее ответа.

— Сперва мне нужно свой товар продать, — отказалась Настя, перекидывая с руки на руку полусапожки.

Второй адъютант Тамилы поморщился.

— Из-за такой мелочи вы можете испортить себе всю дальнейшую карьеру. Переодетых сыщиков здесь через одного.

— Я их за ту же самую цену, за какую купила, продаю. Вместе с чеком, — сказала Настя.

Старший адъютант Тамилы, снимая у нее с руки полусапожки и внимательно осматривая их, осведомился:

— Жмут?

— Нет. Срочно деньги понадобились, — ответила Настя.

— Ну, девочка, это дело поправимое, — сказал другой, младший из адъютантов Тамилы, перенимая из рук своего приятеля полусапожек. — Для этого тебе совсем необязательно таких полусапожек лишаться. Венгерские? — Он поднял бровь: — Где ты их могла достать?

— Там же, где и другие достают. А если вам не надо, то и нечего их рассматривать, — отбирая у него сапожки, грубо добавила Настя. — У меня здесь нет времени с вами буги-вуги разводить. — И раздвинув их на две стороны, она, не оглядываясь, втиснулась между ними в текущий ей навстречу живой поток. Толпа сомкнулась за ней. Тот, у которого был в руке транзистор, поинтересовался у того, что был с «дипломатом».

— Схлопотал? Ты все еще продолжаешь думать, что она из обыкновенных шкурех?

— Нет, теперь я так не думаю. Но, когда она так злится, она становится еще лучше.

— Надо будет к ней как-нибудь заглянуть.

— Зачем?

— Ну, например, пригласить прокатиться на «Волге».

— Смотри, Тамилке заложу.

— Тогда не забудь сообщить ей и адрес той стюардессы, которую ты ездишь в аэропорт из дальних рейсов встречать.

— Мало ли что. У меня и на Тамилку хватит. Пока не дефицит.

— Смотри не ошибись. Когда-нибудь стюардесса тебя выполоскает, а Тамилке как раз…

— Я тогда тебя на помощь позову.

— Не сгожусь. Я для нее уже битая карта. Она иногда меня только для разнообразия приглашает за руль.

— Да, нелегкая у нас служба. Вчера она меня обнюхала с головы до пят. Это, говорит, не духи «Делорм», какими я всегда пользуюсь. Еле отбрехался, что я от аэропорта до гостиницы «Интурист» француженку подвозил. Боюсь, не поверила.

— За все надо платить. И за эти пыжиковые шапки, и за хромовые шкуры.

— Ты уверен, что это не подделка под хром?

— Тамилу еще никто вокруг пальца не обвел.

— Все-таки сволочи мы с тобой.

— А кто нам мешает завербоваться на тот же БАМ? Там, если не растеряться, можно и Золотую Звезду отхватить.

— Ее и на этой ярмарке можно купить.

— Да, у этой бешеной цыганки в сумке могло бы и на нее хватить.

— Нет, если ты не забыл таблицу умножения, то и на все три. Я, пока вокруг ее машины вращался, от скуки ровно сто поросят и столько же гусей насчитал. Не возражал бы познакомиться с ними поближе где-нибудь в жареном виде. Например, за новогодним столом у Тамилы.

— Я уже познакомился. Смотри-ка, правое ухо у меня, как вареник.

— Да, ничего себе подарок.

— Не могла, зараза, снаряжаясь на ярмарку, взять с собой что-нибудь покороче этого ветхозаветного кнута. Давай все-таки попробуем нашу красотку догнать. Ей, по крайней мере, еще не нужно мазаться, как Тамилке, на которую по утрам даже тошно бывает смотреть.

— Тише ты! У нее здесь на ярмарке десятки своих сексотов.

— А я что сказал? Я и сказал, что придется мне теперь с моей стюардессочкой навсегда завязать.

Ярмарочная толпа, расступаясь, смыкалась у них за спиной и опять текла.

Еще полчаса назад Настя, разговаривая на ярмарке с Шелоро, с негодованием ответила ей, что никакой соперницы у нее нет, а теперь уже стояла в опустевшем промежутке между двумя грузовыми ЗИЛами, с которых два задонских колхоза заканчивали распродажу моченых ажиновских арбузов, и чувствовала себя горько обманутой и несчастной.

— Всего десять минут, как отторговались и укатили, — сердито сообщила ей рыночная подметальщица в оранжевом жилете, наводившая порядок на замусоренных стоянках разъезжавшихся с ярмарки машин. — А мне теперь за ними выгребать. — Но справедливости ради она добавила: — На прощанье эта казачка мне в бидончик меду налила.

Еще десять минут назад Настя могла хоть что-нибудь узнать о Будулае — и непоправимо опоздала. Теперь и вообще неизвестно, от кого и когда она сможет что-нибудь услышать о нем. На цыганское радио, у которого правда и вымысел всегда переплетаются так, что одно от другого невозможно бывает отделить, она полностью надеяться не могла. Да и как ей было надеяться на него теперь, в городе, если она здесь общалась лишь с одной старой и молчаливой цыганкой, квартирохозяйкой Изабеллой, которая, давно уже и за продуктами перестала выходить из дома, довольствуясь тем, что по субботам присылала ей на «Волге» то с одним, то с другим своим адъютантом племянница Тамила. По целым дням сидит с длинной трубкой у окна и вспоминает о сыне.

И, потерянно продолжая наблюдать, как рыночная уборщица в оранжевом жилете выметает из опустевшего промежутка между двумя ЗИЛами мусор, Настя с прихлынувшей злостью подумала о Шелоро: «Загорелось ей прямо на ярмарке полусапожки примерять. Как будто нельзя было потом это сделать». Но тут же, устыдившись, она и оправдала Шелоро, которая, в свою очередь, была бы вправе ответить ей: «Ты из-за Будулая совсем сдвинулась с ума. Вали теперь все со своей головы на мою. Вместо того чтобы мне за мою весточку, что он живой, спасибо сказать. И ты же сама, когда я посоветовала, не захотела к ней сразу подойти. Чего же теперь при всем народе реветь? Скорей вытри глаза своим платочком и больше не смей. Я же тебе русским языком сказала, что они хоть и в одном доме, но как совсем чужие друг другу…»

Злость на Шелоро, ревность к той своей счастливой сопернице, которая только что уехала отсюда к себе домой и там опять встретится с Будулаем, опять прихлынули к сердцу Насти с такой силой, что ей нечем стало дышать. В довершение ко всему рыночная уборщица в оранжевом жилете, приставив к ноге метлу, посочувствовала ей:

— Что же это они сами уехали, а тебя, значит, забыли, да?

Настя не слышала ее. Но платочек из-под обшлага своей куртки она все-таки достала, и глаза, на которые у нее под задонским ветром уже стал намерзать иней, вытерла сухо-насухо.

Уже после обеда Шелоро, от души побродив по ярмарке, навидавшись и наслушавшись всего, чего только можно было повидать и послушать на пей, растолкала ветеринара, навзничь спавшего в кабине машины на сиденье. Наглотавшись кукурузной бражки, прихваченной в корчме у Макарьевны на дорогу в оплетенной белоталом четверти, и высунув из дверцы кабины ноги наружу, он все это время вплоть до возвращения Шелоро спал так крепко, что даже и не вздрогнул, когда чьи-то заботливые руки аккуратно одну за другой освобождали его ноги от новых, еще не растоптанных бурок, сшитых из собачьих шкур. Правда, шерстяные вязаные носки те же руки, должно быть, из жалости не стали с него снимать, чтобы он ненароком не простудил свои высунутые из кабины на мороз ноги. Шелоро, увидев их, вальяжно развернутые на всеобщее обозрение, сразу же поняла, что к чему, и, выдернув из-под сиденья ЗИЛа батог, изо всех сил щелкнула им своего спутника по пяткам. Как подброшенный, вскинулся он на сиденье, втягивая в кабину ноги.

— Так теперь, босый, и на железку будешь нажимать? — спросила у него Шелоро.

Но ветеринар, засовывая руку под сиденье, спокойно объявил:

— У меня другие есть. — И действительно, вытянув новую пару точно таких же, как украденные у него, собачьих бурок и надевая их, он изрек: — Этих бродячих псов, как ты знаешь, к нам в ветлечебницу столько доставляют, что можно весь район обуть. Успевай обдирать. — И после того, как Шелоро уже уместилась рядом с ним на сиденье в кабине, он, положив одну руку на руль, другой приобнял ее за плечи. — С тобой, моя черноглазая, я согласен и босой ехать.

Смягчась, она высвободилась из его полуобъятия.

— Ты бы хоть рожу отвернул. Я с этой Макарьевны завтра утром тоже шкуру, как с поганой собаки, сдеру. Скоро всех мужиков у нас на конезаводе споит.

Уже на выезде с ярмарочной площади Шелоро из кабины машины еще раз увидела Настю, которая, стоя возле светлой «Волги», о чем-то разговаривала со смуглыми молодцами в пыжиковых шапках и в кожаных пальто. Все-таки нашли они свои шапки в ногах у толпы. Правда, взлохмаченные пыжики выглядели теперь на них уже далеко не так, как прежде. Должно быть, немало пришлось им поваляться под ногами у толпы, пока сумели найти их. Но они все-таки нашли, и теперь уже Шелоро окончательно узнала их не столько по шапкам, сколько по светло-серебристой «Волге», возле которой стояли они, о чем-то разговаривая с Настей. «Волга», несомненно, принадлежала Тамиле, и эти пыжики, с которыми Шелоро так поиграла на ярмарке, были ее адъютанты. Не иначе как Тамила и командировала их сюда половить для нее какую-нибудь золотую рыбку в ярмарочной толпе. Выполняя ее поручение, они не захотели пощадить свою же знакомую цыганку, но за это и были наказаны, рыбка сорвалась. Не на такую им надо было забрасывать свой крючок. Но и Шелоро, признаться, не хотелось бы еще раз иметь с ними дело. Кто же, если не они, смогли обработать Будулая у оврага так, что он теперь еще не может прийти в память. Вот и приходится теперь маяться с ним несчастной Клавдии. Хорошо еще, что она не отказалась от него. Шелоро невольно поежилась. Ничего, ярмарка только разгорается, завтра здесь еще больше будет толпа, и эти пыжики еще не на одну золотую рыбку успеют набрести, чтобы по всем правилам отчитаться перед Тамилой. Иначе эта цыганская баронесса покажет им, где еще водятся безропотные олени, с которых заживо сдирают шкуры на такие царские шапки.

Но все-таки, проезжая мимо того места, где адъютанты Тамилы разговаривали с Настей, ока не удержалась и, высовываясь из кабины, показала им свой батог. В ответ они, как по команде, сняли свои шапки и поклонились ей, оскаливая зубы. Значит, не забыли еще окончательно цыганские законы, предписывающие побежденному всегда отдавать победителю должное.

Приоткрывая дверцу машины и высовываясь из кабины почти по пояс, Шелоро крикнула:

— Держись, Настя, от них подальше! Они тебя покатают!

После этого адъютанты Тамилы, надев шапки и поворачивая вслед машине лица, проводили Шелоро такими взглядами, что даже сидевший за рулем ветеринар заметил:

— Как волки ночью сверкнули.

— А они, Харитон Харитонович, и есть волки, — захлопывая дверцу кабины, подтвердила Шелоро.

— И мастью они какие-то темные.

— Нет, они только похожи на цыган. Это только в лесу, Харитон Харитонович, все волки бывают серые, а среди людей они встречаются и черные, и рыжие. У Тамилы есть и русские дружки.

— У какой Тамилы? — с удивлением спросил ветеринар.

Почувствовав, что в своей откровенности зашла слишком далеко, Шелоро поспешила остудить его:

— А это тебе, Харитон Харитонович, не обязательно знать. Твое дело сейчас баранку крутить и в оба на дорогу глядеть, чтобы с похмелья кого-нибудь в городе не задавить. Тебе же не хочется с милицией дело иметь?

Ветеринар не на шутку рассердился:

— От радости, что у тебя полная сумка денег, ты совсем тронулась.

Похлопав по сумке ладонью, Шелоро согласилась:

— С такой выручкой и тронуться можно. Мы сегодня, Харитон Харитонович, хорошо поторговали с тобой. За сто поросят взяли пять тысяч и за сто гусей две с половиной.

— А я вот под первой же скирдой в степи возьму и задушу тебя и с этой сумкой сбегу куда-нибудь на целину, — пообещал ветеринар.

Опять похлопав по сумке, Шелоро засмеялась.

— Кто же, Харитон Харитонович, под скирдами не совсем еще старых и красивых женщин душит? Как будто там нельзя какого-нибудь другого подходящего дела найти. А еще клялся-божился и меня своей черноглазой называл.

Обезоруженный этими словами ветеринар примолк и больше уже почти до самого конца пути не обронил ни слова. Тем более что и Шелоро, убаюканная усталостью и покачиванием на пружинах, вскоре откинула голову на спинку сиденья, закрыла глаза, и он услышал, как она равномерно задышала. Но и во сне она продолжала держаться рукой за сумку.

Проснулась Шелоро уже недалеко от поселка конезавода, когда ветеринар, молча свернув с дороги, направил машину к притрушенной снегом скирде ячменной соломы.

— А это еще зачем? — с удивлением спросила Шелоро.

В свою очередь, и он с недоумением посмотрел на нее.

— Ты же сказала, что на обратном пути.

Шелоро положила свою руку на баранку руля.

— Ну-ка, притормози и заглуши мотор.

Они еще не доехали до скирды, но ветеринар, повинуясь, выполнил ее просьбу. Все больше недоумевая, он позволил ей и отвернуть на его треухе левый наушник.

— А теперь послушай, — приказала Шелоро.

К вечеру ветер, перегонявший через дорогу поземку, уже перестал гудеть в голых ветвях придорожной лесополосы, и ничто больше не нарушало тишину зимней табунной степи. Только эхо выстрела одиноко раскатилось над ней слева от дороги, но совсем далеко.

— Кто-нибудь из табунщиков набрался, и ему теперь мерещатся волки или конокрады, — пренебрежительно сказал ветеринар, намереваясь вернуть на свое место наушник треуха. Но Шелоро перехватила его руку.

— Еще подожди.

Теперь уже с явственной отчетливостью донесся до них и другой выстрел.

Преодолев сопротивление Шелоро, ветеринар все-таки вернул наушник треуха на свое место.

— Государственного пороха им не жалко. Надо будет генералу Стрепетову доложить.

— Правильно, Харитон Харитонович, доложи, — одобрила Шелоро. — Но, между прочим, мой Егор на дежурстве никогда не пьет, а это он сейчас стрелял. Я его ружье угадываю из всех других. Он еще с фронта трофейный «зауэр» привез.

Ветеринар окончательно рассердился.

— При чем здесь какой-то «зауэр»?

— А при том, Харитон Харитонович, — ласково пояснила ему Шелоро, — что он двуствольный. И я сама не раз видела, как Егор из него одного за другим зайцев без промашки укладывал. — И уже совсем другим, не терпящим возражений тоном Шелоро распорядилась: — Если тебе государственного пороха жалко, то обратно на дорогу повертай.

— Ты же сама… — попытался напомнить ей ветеринар.

Шелоро подхватила:

— А взамен этого ты бы мне с государственной ветлечебницы овса мешок или даже два для наших коней отпустил, да? Но теперь, Харитон Харитонович, у нас с Егором коней давно уже нет, и нам больше не на чем кочевать. От добра добра не ищут. Что же ты вылупился на меня? Пока еще светло, крути баранку налево и выруливай обратно на шлях. Пока нас и правда не застукал здесь на мотоцикле Егор. Или пока нас какие-нибудь разбойники не прихватили здесь с этой сумкой. Слышишь, опять выстрел, но это уже не Егор стреляет, а кто-то другой. Я его двустволку по звуку узнаю. — И она подальше отодвинулась от ветеринара. — Если бы ты действительно плановал, что у тебя что-нибудь выйдет со мной, ты бы так не набирался бражки. Какой из тебя теперь кавалер? Думаешь, я спала и не видела, как ты всю дорогу за рулем клевал?

После этих ее слов ветеринар, вконец разобидевшись на нее, уже до самого поселка, набычившись, безмолвно просидел за рулем. Но зорко наблюдавшей за ним Шелоро однажды все-таки пришлось в самый последний момент самой ухватиться за руль и резко крутнуть его налево, когда заднее колесо машины уже поцеловалось с железобетонным столбиком на мостике через заснеженный ерик. Просыпаясь, ветеринар испуганно вскинулся над рулем.

Еле живая от страха, Шелоро спрыгнула наконец с подножки машины у своего коттеджа, нащупывая рукой сумку, доставившую ей столько хлопот и тревог за один только день. А ведь впереди еще предстояло объяснение с Егором, который теперь совсем осатанеет от своей ревности к ветеринару, когда приедет с отделения домой и узнает, что она весь этот день проваландалась с ним в машине, по пути на ярмарку и возвращаясь домой. Но тут же все эти мысли Шелоро и отступили от нее. Не успела машина с ветеринаром отъехать от ее дома, как вдруг во всех его окнах одновременно вспыхнул свет.

Двери дома широко распахнулись, и из них сразу все вместе вывалились и с радостными криками бросились навстречу Шелоро ее дети, дождавшиеся наконец возвращения своей матери с ярмарки с гостинцами.

Еще с вечера, перед уходом на остров, Будулай услышал от Клавдии, что утром ей предстоит поездка на ярмарку в Ростов, но, когда вернулся со своего ночного дежурства и не застал ее дома, он едва удержался от того, чтобы тут же не повернуть обратно. Вдруг не захотелось ему весь день оставаться в доме одному. Конечно, он давно уже успел привыкнуть к одиночеству — и тогда, когда ему выпадало по неделям оставаться с табуном на самом дальнем, глухом отделении конезавода, и уже теперь, на своей новой службе, когда за все время дежурства на острове не приходилось слышать ни одного живого слова, за исключением ожесточенного мата застигнутых в лесу с бензопилами «дружба» браконьеров. Незаметно для самого себя он теперь уже успел привыкнуть не только к тому, что по возвращении с острова его ждет дома завтрак, заблаговременно приготовленный хозяйкой, но и к тому, что сама она не притрагивалась к этому завтраку до его прихода. И если потом они, сидя друг против друга за столом, лишь изредка обменивались словами, а иногда и вообще молчали, то это совсем не означало, что между ними прерывалась та невидимая нить, которую с каждым днем все больше чувствовали они оба. Иногда Будулаю вдруг, как сквозь густую сетку или туман, начинало казаться, что когда-то он уже видел этот испуганный взгляд, украдкой бросаемый на него из-под ресниц. Но тут же туман и смыкался.

Со временем у него в памяти уже сами собой отпечатались и те семь часов на старых ходиках, когда Клавдии надо было уходить в колхоз на утренний наряд. И он ни разу не опоздал за час до этого вернуться с острова, чтобы еще застать ее дома. А когда она потом уходила на птичник, ему уже не казалось, что он один остался в доме. Едва коснувшись щекой подушки и повернувшись на правый бок лицом к стене, он сразу же и засыпал в уверенности, что, проснувшись, опять увидит ее. Обычно она, тоже не опаздывая, успевала вернуться с работы за час-полтора до того, как ему опять надо было уходить на дежурство.

Конечно, и теперь, когда он вернулся с острова, на печке стояли кастрюли и сковородки с едой, наготовленной ею перед отъездом на ярмарку для него на весь день. Но Будулаю не захотелось есть. Он лишь отрезал от буханки хлеба ломоть и, запив его кружкой молока, ушел в свою комнату на кровать.

Однако, несмотря на то, что ему за ночь так и не удалось поспать на своей лежанке в блиндаже, сон и теперь бежал от него. Ни единого звука не раздавалось и доме, кроме шороха ходиков за стеной, под который ему всегда удавалось мгновенно засыпать. Но теперь Будулай то и дело переворачивался с боку на бок, приподнимая голову от подушки и все больше беспокоясь, как бы тихо падающий за окном снег не перешел в снегопад с ветром, заметающим в степи балки на дорогах.

Даже длинные декабрьские ночи на острове не тянулись так долго, как этот день. И все же настигнутый на какое-то короткое мгновение сном, он не успел подстеречь, как у ворот заскулили тормоза и проскрипела по снегу скатами машина. Он проснулся и вскочил с кровати, когда под быстрыми шагами уже пробрунжали ступеньки крыльца и из сенец в дом открылась дверь.

Но это не Клавдия была.

— Что-то я не замечаю, чтобы хозяйка ждала сегодня гостей? — весело спросил с порога звучный с мороза мужской голос.

Военный в припорошенных снегом серой папахе и длинной шинели с красным кантом на бортах и отворотах, переступив порог, остановился, с явным недоумением глядя на Будулая.

Подвластный привычке Будулай, подтягиваясь, первый сказал:

— Здравия желаю, товарищ генерал-майор.

— Вы кто? — снимая папаху и стряхивая с нее снег, все еще с удивлением спросил генерал.

— Я здесь на квартире стою.

— А хозяйка, — генерал помедлил, — Клавдия Петровна где?

— Ее командировали в Ростов на ярмарку.

Генерал заметно помрачнел.

— Жаль. — И, окидывая взглядом стены комнаты, пояснил: — Когда-то и я здесь на квартире стоял. Я начальник того самого училища, где учился ее сын.

Вспомнив о своих обязанностях хозяина в отсутствие хозяйки дома, Будулай предложил:

— Вы раздевайтесь и пройдите к столу, товарищ генерал-майор. Сейчас я обед разогрею. Клавдия Петровна перед отъездом сварила борщ.

Генерал улыбнулся.

— Спасибо. Я знаю, какой Клавдия Петровна хороший варит борщ, но перед поездкой сюда пообедал уже. — Раздеваться он не стал, лишь какой-то бумажный сверток, крест-накрест перевязанный капроновой тесьмой, положил на подоконник, а на него поставил свою папаху с красным дном. Но к столу прошел и даже провел ладонями по зеленой клеенке. — Все как было при мне.. — И, взглядывая на Будулая, он спросил: — Цыган?

— Цыган, товарищ генерал-майор.

— Меня Андреем Николаевичем зовут. Да я, между прочим, и генерал совсем свежей выпечки. Всего три дня, как из Москвы пришел приказ. А вас как прикажете звать?

— Будулаем. Но фамилия у меня Иванов.

Генерал весело приподнял почти безволосые дуги бровей, судя по всему, когда-то обгоревших.

— Русский цыган?

— Меня и в Пятом донском кавкорпусе называли так.

— И это не обижало вас?

— Тогда все, кто в нашем корпусе служили — и русские, и армяне, и узбеки, и все остальные, — казаками называли себя.

Как показалось Будулаю, этот уже немолодой, но с новыми, вышитыми золотыми нитями звездами на плечах генерал с интересом взглянул на него.

— Клавдия Петровна знает, кого к себе на квартиру пускать.

— Ее сын здесь меня случайно на острове встретил и домой на квартиру привел.

— Случайного, как известно, ничего не бывает. Вот и мы с вами тоже не случайно встретились в этом доме. Помню, когда мне с училищем пришлось временно оккупировать этот хутор для учений, доходили до меня разговоры, что здесь кузнечил цыган.

— Нет, я на острове служу.

— Показывал мне Ваня Пухляков и остров. Говорят, четыреста лет назад казаки принимали на нем первых царских послов.

— А после ночного дежурства сюда прихожу, — добавил Будулай.

— Во всяком случае, я рад, что Клавдии Петровне теперь не одной приходится зимовать в доме. — Генерал еще раз долгим взглядом окинул стены комнаты и взял с подоконника свою папаху с красным дном. Но привезенный им бумажный сверток, крест-накрест перевязанный серебрящейся капроновой тесьмой, оставил лежать на подоконнике.

И опять, вспомнив о своих обязанностях в отсутствие хозяйки дома, Будулай предложил:

— Но тогда, может быть, вы на дорогу выпьете взвару, товарищ генерал?

Генерал с колебанием взглянул на него:

— Из груш?

— С жерделами.

— Если из груш с жерделами из ее собственного сада, не откажусь. Помню, все другие женщины в хуторе взвар из вишен и яблок варили, и только у нее можно было попить из груш с жерделами.

Но когда, ненадолго отлучившись в погреб во дворе, Будулай вернулся с кастрюлей и стал половником наливать в большую оранжевую чашку взвар, генерал решительно запротестовал:

— Нет, нет, если вы сегодня остались за хозяина в этом доме, то наливайте и себе. Иначе гостю недолго подумать, что вы брезгуете им. — И, только проследив взглядом, как Будулай, достав из шкафчика другую оранжевую чашку, наливает в нее взвар, взялся за ручку своей: — Вот теперь, как говорят, порядок. — С нескрываемым наслаждением он осушил чашку до дна и поставил на стол. — Да, и не каким-нибудь там холодильником, а земляным погребом отдает. Хотя вообще-то нам с вами полагалось бы в такой день не взвар за здоровье хозяйки этого дома пить.

— В какой день?

Этот вопрос Будулая неожиданно обрадовал генерала.

— Значит, Клавдия Петровна еще не успела вам об этом доложить. — Он подошел к настенному календарю и, отрывая от него верхний листок, с нескрываемым возмущением сказал: — Мог бы Тимофей Ильич Ермаков в этот день, двадцать четвертого декабря, и кого-нибудь другого на ярмарку послать.

— Товарищ генерал, в погребе у Клавдии Петровны и вино есть, — неуверенно сказал Будулай.

— Свое?

— У Клавдии Петровны свой виноградный сад.

— Это мне известно. Два куста пухляковского, два сибирькового и два горюна. Еще один куст буланого. Но это уже для опыления. У нее не только борщ или взвар, но и вино не как у всех. — Генерал развел руками. — Но распорядиться им сами, даже по случаю дня ее рождения, мы не можем. К тому же я за рулем. — И, уже надев свою серую шапку с красным дном, он взглянул на Будулая. — Как, по-вашему, сколько ей лет? — Будулай пожал плечами. — То-то и оно. Конечно, у женщин возраст не спрашивают. И я у Клавдии Петровны не спрашивал, когда у нее на квартире стоял. Но, по-моему, женщина она еще совсем не старая.

— И по-моему, — подтвердил Будулай.

— Признаюсь, сегодня я хотел покрасоваться перед ней в своем новом качестве, — генерал пошевелил погонами с большими звездами. — К сожалению, не пришлось. Но и надеяться, что она вот-вот может подъехать, уже не могу. — Он взглянул под рукав шинели. — К вечернему обходу своего училища его начальнику опаздывать нельзя. Спасибо, Будулай Иванов, за взвар и, пожалуйста, передайте хозяйке этого дома… — Он дотронулся рукой до перевязанного крест-накрест тесьмой свертка на подоконнике и шагнул к двери. Еще через минуту за воротами взрокотал мотор.

После его отъезда Будулай, поджидая возвращения Клавдии из города, не раз сдвигал с чугунной плиты конфорки, разогревая обед, и опять задвигал их, но так и не дождался ее.

Уже совсем прокрадывались из степи в хутор лиловые сумерки, когда он с бежавшим впереди него Дозором переходил по льду через замерзший рукав Дона на остров. Снег припорошил синий толстый лед. Должно быть, и машину с Клавдией задержали переносы где-нибудь в балке на обратном пути из Ростова.

На исходе декабря темнело так рано и так внезапно, что стоило опоздать лишь на самую малость, чтобы всегда наготове подстерегающие свой момент в окружающих остров сугробах машины с браконьерами тут же и начали штурмовать его. Недаром и сейчас Дозор, вздымая волчий загривок, так и рвался вперед, далеко отбегая от Будулая с угрожающим лаем. Но вдруг на возвратном пути из очередной разведки, уже почти вплотную добежав до Будулая, он вздыбил уши, круто развернулся на месте и прыжками кинулся назад, растаяв в синей мгле, окутавшей остров.

— Назад! — поспешил крикнуть вдогонку ему Будулай, ускоряя шаг и сдергивая с плеча двустволку. За месяц совместных ночных дежурств с Дозором он уже успел познакомиться с не совсем собачьими повадками этого переродка, которого, как говорила Клавдия, ее сын Ваня вытащил из норы в лесу за Доном. Обычно, лишь почувствовав опасность совсем близко, Дозор мог вот так внезапно и молча ринуться вперед с прижатыми к шее ушами. И Будулай уже по опыту знал, что такой бросок не мог предвещать ничего хорошего ни тому, кого он, настигнув, грудью сшибал на землю, ни самому Дозору. Не раз уже приходилось Будулаю стаскивать его за могучий загривок с повергнутого наземь человека и залечивать потом собаке мазью из замешанных на солидоле трав нанесенные ей ножевые раны. К счастью, пока еще ни одна из ран не оказалась для Дозора смертельной, может быть, и потому, что до сих пор Будулаю всегда вовремя удавалось успевать к месту таких схваток. Приходилось ему и самому выбивать ножи из рук непрошеных ночных гостей знакомым приемом, которому обучили его еще во фронтовой разведшколе. Озверевшие от страха и злобы, они, сразу присмирев, бессильно обвисали у него в руках, а когда, отшвырнув в кустарник нож, он вдруг отпускал их, недоверчиво оглядываясь, уходили от него и потом опрометью бросались по зимнему лесу прочь. Только палые сухие ветки выстрелами трещали у них под ногами.

Но из своего ружья, выданного но распоряжению Тимофея Ильича из кладовой колхоза, Будулай никогда вдогонку не стрелял. И вообще оно чаще всего так и оставалось у него за спиной. За исключением тех случаев, когда вконец разъяренные браконьеры сами открывали по нему стрельбу из ружьев и обрезов. В таких случаях и Будулаю приходилось, укрывшись за вербой или дубом и уложив рядом с собой Дозора, открывать ответный огонь. Но и тогда, когда при вспышках перед ним явственно вырисовывался из ночной мглы тот, кто своими выстрелами разбрызгивал над ним древесную щепу, Будулай стрелял не в него. Конечно, ничего не стоило здесь же и наказать его, но Будулай стрелял по фарам, пронизывающим своим светом деревья островного леса. И глаз, и рука, оказывается, еще не изменили ему. Фары гасли одна за другой, засевая бриллиантовыми осколками вокруг себя заснеженный лед, пока опять наглухо не смыкалась вокруг темнота. Ослепшие машины под яростную ругань своих хозяев пятились от острова по льду через Дон. Дозор сопровождал их отступление торжествующим лаем.

— Дозор, назад! — громче и строже крикнул Будулай, услышав, как впереди него, уже на острове под чьими-то тяжелыми шагами затрещал валежник. Повинуясь, Дозор вернулся с поджатым хвостом, оглядываясь и пошевеливая то одним, то другим ухом. Уже совсем приблизившись к Будулаю, он виновато пополз к нему на брюхе, поскуливая и оставляя на снегу извилистый след. Но здесь же и взвился в прыжке, ловя брошенный ему пирожок.

Кроме этого происшествия, никаких других не случилось на острове за всю ночь, и не только сам Будулай, ни разу не разбуженный лаем, проспал в блиндаже на лежанке почти до утра, но и Дозор, всю ночь не шелохнувшись, пролежал на своем месте у входа в блиндаж, положив на вытянутые лапы волчью морду. И лишь когда уже рассвело, Будулай, надевая перед ежеутренним обходом острова ружье на плечо, заметил на дощатом столике в блиндаже вырванный из ученической тетради листок. Но совсем не детским, а твердым, мужским, с большими разрывами между словами, почерком на нем размашисто было выведено химическим карандашом:

«Ты что же, так теперь и надеешься распоряжаться на нашем острове, как полицай? Откуда ты взялся? После войны люди хотят строиться, а ты не даешь. Ты бы хоть посчитал, сколько по нашему хутору еще разбитых куреней. Или у своей Клавдии спросил. Небось ей ты как конь, через Дон на санях дрова возишь. Значит тебе можно, а другим нет? Расплачиваешься за ее пироги и все остальное, да? Мало тебе своих цыганок — с бедной вдовы последнее тянуть. Ты должен понять что совсем чужой тут, чужой. Чем скорее уберешься тебе же и лучше будет. Иначе не будет тебе жизни. А мы как всегда, брали с острова все, что нам нужно, так и будем брать. И дрова, и кругляк, и сено».

Будулай перевернул на другую сторону этот вырванный из ученической тетрадки листок и, усмехнувшись подумал, что, должно быть, тот, кто все это написал химическим карандашом, услышав лай Дозора, заспешил и не успел поставить под своими словами подпись.