ЦЫГАНСКОЕ СЧАСТЬЕ

7. "Знамя" № 1.

Весны ждала. Весной люди много выбрасывали. Каждый хотел весной жизнь свою с нового начать. Думала - ничего до весны не найду. Но была у меня удача. Рина 7 нашла. Пятнадцать рина. В горшочке разбитом лежали. Я Васо их отнесла. Он увидел - глаза загорелись. "Бах- тяса! Бахтяса!"8 - закричал. И по хате забегал. Рина забрал. Мне Сталины дал. Вина выпил. Мачехе дал вина. "Анда тиро састи- мос!"8 - кричал. Танцевать стал. Веселый стал.

Я Сталины посчитала. Десять больших бумажек. Много. Платье себе в Ахиллее купила. Лифчик купила. Все шелковое. Я шелковое люблю. Голову вымыла. Причесалась. Хорошо мне стало. Пошла в Ахиллею. Кино смотрела. Мороженое себе купила. А вечером к дяде Вите пошла.

Я и раньше пойти к ним хотела. А мой стыд не пускал. Я пыкыли- мос9 себя считала. От Васо я пыкылимос стала. Не могла к ним пойти. Боялась, что они почуют, что я пыкылимос. Я злилась на них. А почему злилась? Они добрые были люди. И дядя Витя, и тетя Нина. У них тепло, хорошо в доме было. Зачем я на них злилась за свое горе? Зачем так душа Богом дана - на доброе зло держать? Пойду к ним. Надо пойти. У меня платье новое. Розы на черном. И туфли себе я купила, и карпетки белые. Они меня не узнают. Я уже взрослая стала. Тетя Нина обрадуется. "Какая ты,- скажет,- Сабина, красивая!" Голос ее вспомнила. И как на крыльях душа поднялась. Гостинцев купила. Тете Нине папирос. Она "Беломор" курила. Дяде Вите два платка носовых. Иду по улице. Люди на меня оборачиваются. Я уже знала, что красивая. Только не думала о себе. Я об одном думала. Вот сейчас я приду. Вот переулок, а вот сейчас электростанция будет. И причал с флагом. И катера военные на Дунае.

Катеров на Дунае не было. И моряков не было.

Я к домику подошла. Навстречу курица. Волосы рыжие на железках, руки в тесте.

"Ты зачем калитку открыла? - мне крикнула.- Что там в кульке у тебя?"

Мне стало обидно.

"Не морщь губы! - ей отвечаю.- Красивой не будешь! Где дядя Втггя?"

"Какой дядя Витя?"

"Военный, тут жил…"

"Нету их! Уехали! - раскричалась.- И чтоб сто лет не было! Две комнаты на двоих занимали…"

"А куда уехали?" - спрашиваю.

"Не знаю и знать не желаю…"

Муж курицы на крыльцо вышел. Худой, лысый. Глядит на меня, лыбится.

"Что ты уставился на нее? - закричала хозяйка. И мне: - А ты иди, иди подобру-поздорову…" Калитку за мной закрыла и гадость вдогонку сказала. Я камень с земли подняла, хотела в нее запустить, чтоб голова ее железная пополам раскололась. Но связываться не захотелось. Не было у меня настроения связываться. Ночь на душе моей сделалась. Ругала себя. Почему я к дяде Вите не пришла раньше? Куда они уехали? Где они сейчас живут? Они добрые были. Очень добрые. Добрых людей сосчитать - пальцев на одной руке хватит. А я к ним не приходила. Тетя Нина меня кормила. Я Славика книгу читала. Я помню картинки и подписи помню. Я способная. Мне надо было учиться. А теперь - поздно. Прошло мое время. Теперь я взрослая стала. Так я считала.

Но по думке моей жизнь не сошлась. Прижимать нас стали. Раньше, как отца моего гажё забрали, нас только раз в год трогали. Милиция приходила, вели нас в Ахиллею. Бумажки давали. В доме культуры ящик красный стоял. Мы эти бумажки в ящик бросали. И нас отпускали. А теперь сильно прижали. Летом пришли опять. Переписали нас всех в тетрадку - Васо, мачеху, братьев моих и сестер. Они с нами не жили. Они уже были сами по своей воле. Бабали женился, с Терезой и Лянкой в Одессе паслись. Все равно всех переписали, Девушка русская переписывала. А с ней гажё был. В шляпе и галстуке. Важный такой.

"Чтоб первого сентября,- наказал,- как штык были в школе!"

Васо с начальником ласковый был. Умел языком из комара жеребца сделать. Поклонился начальнику:

"Мэй! Мэй! Мэй! Бирэво! Зачем цыгану школа? Цыгану воля надо".

Осерчал начальник. Девушка русская за ворота вышла, а он остался, за рубаху Васо схватил. Крепко схватил - здоровья много имел.

"Ты! Хомут безлошадный! - тихо сказал,- если будешь болтать, я тебе волю устрою… С небом в клеточку!"

Пошла я учиться. Бабали, Тереза, Лянка, Дюла, Патрина - все отбрехались. Они и без школы в золоте были. Приедут вечером к нам, в Карагмет, барана привезут, вина магазинного, костер за кузней большой разведут, всю ночь песни поют, про свою вольную жизнь хвастаются, золотом своим хвастаются. И надо мной смеются: "Ты, Сабина, большим бирэво станешь! Ты за гажё замуж пойдешь… Патив ту- кэ, Сабина! Сыяс, Сабина!" 10 И я с ними пила. А свое думала. Я думала, что я не такая, как они. Я думала, золото - это не главное.

Я стала учиться. Мне стыдно было в первые дни в школе. На меня мужчины смотрели, когда я по улице шла, а меня в первый класс посадили. Я сказала, что умею читать. Мне дали книгу. Только не Славика книгу, что я читала у тети Нины,- другую. Картинки детские и подписи детские: МАША ЕЛА КАШУ. МАМА МЫЛА МАШУ. Я прочитала и меня в пятый класс посадили. Сначала было интересно. Потом скучно стало. Так скучно - слов найти не могу. Сижу на уроке, в окно гляжу. Сижу, думаю. Зачем я сижу здесь? Читать я.умею. Где "Хлеб" написано - знаю. Где "Мясо" - учую по запаху. И арифметики мне не надо. Я Сталины и так посчитаю. Они большие Сталины были. Без дробей делились. Зачем люди учатся? Что можно узнать из книг? "Родную речь" мне дали. Я ее всю прочитала. Это не наша речь - это книжная речь. Ее учителя выдумали. Я учителей терпеть не могла. По географии Наталья Степановна нас учила. Одеколоном мазалась, ногти лаком красила. Все на меня глазами косила. Волосы мои один раз потрогала на перемене. "Чистый каштан,- говорит.- Ты их подкрашиваешь, Сабина?" - "Ага! - отвечаю.- Как на свет родилась - подкрашивать стала…" Гляжу - она губы надула: "Ты много себе позволяешь…" А что я себе позволила? Нечего мне больше делать - волосы красить. Я ей правду сказала - я такая родилась. Села за парту, а Наталья Степановна указку взяла и пошла по карте реки, моря показывать. Меня к доске вызвала. "Покажи нам, Бу- жор,- говорит,- столицу нашей Родины…"

Я стала искать, а найти не могла. Дунай нашла, а столицу найти не могу.

"Ты не там ищешь, Бужор! - Наталья Степановна говорит.- Надо выше искать…"

"Почему выше? Мы на Дунае живем. Наша столица-Ахил- лея…"

Все засмеялись. Наталья Степановна на меня в один глаз посмотрела и головой покачала:

"Не пойму. Ты - дура, Бужор? Или придуриваешься?"

Сама ты, думаю, дура лаковая. Хоть ведро одеколона на себя вылей, а молодой не станешь. Но промолчала. Она отличника к доске вызвала. Был такой у нее любимчик, Алешка Хлебников. Глист плавневой с прилизанным чубчиком. На первой парте сидел. В рот учителям заглядывал. Подошел он к доске, указку у меня выхватил и пошел тарабанить: "Столица нашей великой Родины, Союза Советских Социалистических Республик - город Москва!" - Вызубрил, подлиза слюнявый.

"Повтори, Бужор,- Наталья Степановна говорит.- А ты садись, садись, Лешенька… Ну? Повторить ты, надеюсь, сможешь?"

"Не буду я повторять,- отвечаю.- Это в "Родной речи" столица - Москва. А я в Москве не была ни разу. Для меня Ахиллея - столица!"

Весь класс - гы-гы-гы! Мне обидно стало. Всех бы убила.

"Что скалитесь? - говорю.- Кто из вас был в Москве? У кого там мать, отец, братья, сестры? Что вы "Родной речи" верите? Свою голову надо иметь! Ты,- кричу Сенчурову Мишке.- Ты на Дунае родился. И тятьку я твоего знаю. Он рыбаком в колхозе работает. А ты, молдаван васильевский? - Брынзарею Петьке кричу.- Ты в Москве был? Ты дальше виноградника никуда не ездил! Все мы на этой земле родились. Где Haiiia Ахиллея на карте? Где про нашу землю в "Родной речи" написано? Я про нашу землю сперва прочитать хочу!"

Наталья Степановна как мел белая стала. Кулаки стиснула.

"Это что ты себе позволяешь? - спрашивает.- Это же агитация против Советской власти!"

И повела меня в учительскую, к завучу.

Тоже конь с яйцами был. Его "Сухомлинским" учителя меж собой называли. А фамилия у него была Заваруха Виктор Аркадьевич. Он по черчению у нас был. Про города будущего любил рассказывать. Встанет посреди класса, глаза на лоб закатит и пошел соловьем петь:

"Дети! Вы - фаза человека новой формации! Вы все будете жить в городах будущего! Вы - наша надежда! Вы - лепестки подсолнуха! Вы тянетесь к свету знаний. Вы все равны…"

Слушаешь его и тошно становится. Как это понимать - все равны? Дети - не лепестки от подсолнуха. Из них взрослые вырастают- один вороной, второй воробьем. Каждый свою стаю ищет. Слабым будешь - заклюют. Сильным будешь - выживешь. А он - "лепестки"! Все у него равны. Мне - двойки ставил, а Лешке Хлебникову- пятерки. Тятька Лешкин на рыбзаводе начальником цеха работал. Заварухе селедку-дунайку носил. Бот тебе и "лепестки".

Словами что хочешь можно сказать. Любил говорить Заваруха. Себя самого любил. Сам был худой, как стручок от акации. Волосы из-за ушей на лысину начесывал. Цокает на каблуках по коридору, где окно, зеркало - в себя смотрелся. Меня увидит и на грудь мою глазом, как кот мартовский, жмурится. Вспоминать тошно.

Привела меня Наталья Степановна в учительскую, говорит:

"Вот, Виктор Аркадьевич! Полюбуйтесь на эту агитаторшу!"

Заваруха галстучек свой одернул, лысину спрятал под волосы и Наталье Степановне:

"Оставьте нас. Я с ней тэт на тэт поговорю".- На дверь оглянулся, впился глазами в грудь мою, аж слюни, гляжу, потекли. Начал со мной "тэт на тэт" разговаривать:

"Я тебе вот что скажу, Сабина. Ты замашки свои цыганские брось!"

Смотрю на него, лысину сквозь волосы вижу. Кожа на лысине шелушится. Он кремом ее мазал, думал, волосы гуще станут.

"А какие у меня замашки цыганские? - спрашиваю.- Я на уроке не гадаю, а вам погадать могу…"

"Ладно, ладно! Оставь эти фокусы!" - И снова на дверь оглянулся.

"Что оставь? - спрашиваю.- Что, Виктор Аркадьевич? - А сама улыбнулась и к нему ближе подсела.- Гляньте в мои глаза,- говорю.- Я вашу душу вижу. Я знаю, о чем вы думаете. Вы сладкого хотите. Правда? Вы сладкое любите…"

Он галстучек свой ослабил, задышал, как загнанный.

"Ты, ты… Как ты со мной разговариваешь?"

"Успокойся, родной, успокойся, хороший,- я отвечаю.- В глаза мне гляди. В глаза. Не стучи копытами…"

Подхватился он, как снизу подшмаленный. Губы в нитку стянул. Злой, как черт, сделался. Дай ему кнут - по глазам стеганет - город будущего сразу увидишь. "Ты! Ты! Спасибо скажи, что у меня постановление… Иначе… С глаз… Уйди с моих глаз…"

"Ухожу, мой родной. Ухожу, мой хороший…"

Выйду. Смешно мне и грустно. Люди вы люди. Как вас легко разгадать. Без географии и черчения. В кулаке он моем, этот Виктор Аркадьевич. Боится меня. Потому что я чувствую, что он хочет. Мигнуть только, разочек мигнуть…

Но не хотела я. Нет, не хотела. Не любила я их. Смеялась. Над Мензуркой тоже смеялась. Она по химии была. Ложка души в ней. Чему ты, думаю, меня научишь? А тоже учила. В класс войдет. "Берем пробирку,- говорит,- наливаем кислоты. Выливаем. Остается белый осадок…" Ой! Горе луковое, думаю. На хлеб себе этот осадок намажь, вместо масла. А то сама ты, как из пробирки, плюнуть и то жалко: чулки перекручены, кофта такая, что я на свалке лучше видала. А глянет - и в глазах кислота. Тоже к доске меня вызывала. Таблицу повесит и голосом ржавым:

"Покажи нам, Бужор, медь, серебро и золото…"

Ищу по таблице. Черта найти легче, чем золото. Оно не в таблице, а у людей на пальцах, в ушах, в сундуках.

"Не знаю я, где искать!" - говорю.

Мензурка вздохнет и на меня с обидой:

"Ты почему к занятиям не готовишься, Бужор?"

"Да зачем готовиться? - отвечаю.- Все равно это золото из таблицы в карман не положишь…"

Весь класс - гы-гы-гы! А Мензурка свое.

"Олечка! Иди покажи ей!"

Тоже была любимица у нее - Олька Елская, Фоки мясника дочка. Под партой пирожки прятала. Выйдет к доске - щеки в масле. Указку возьмет. А Мензурка ее руку - раз! - ив нужную клеточку.

"Все правильно, Олечка! Аурум - золото. Садись. Пять…"

"За что вы ей пятерку поставили? - спрашиваю.- Я все видела: вы указку ей в клетку толкнули!"

"Садись, садись, Бужор! - Мензурка мне как ни в чем не бывало.- Готовиться лучше надо…"

"Готовься сама! Может, чулки себе купишь на это золото из таблицы…"

Надулась, гляжу, как индюшка старая.

"Как ты смеешь так со мной разговаривать? Ты с учителем разговариваешь!"

"А что? Неправду сказала? Думаешь, я не знаю, почему ты пятерку Ольке поставила? Боишься, что Фока мяса тебе не оставит. И Яшке Вайсману тоже пятерки ставишь, А он без тетрадок пришел. А ставишь, ставишь! Его тятька зубы твои на ремонт взял. Открой рот! Открой! Покажи свои зубы!"

Мензурке хоть плюй в глаза - стучит пробирками, осадок сливает.

"Удивительная наглость,- сама себе шепчет.- Удивительная!"

Ну и удивляйся, думаю, на здоровье. А я пойду чистым воздухом подышу, А то от твоей кислоты голова разболелась,

Выйду во двор и к Дунаю иду. Осенью хорошо у Дуная. Осенью много печали в воздухе. Осенью душа улететь просится. Сяду под ивой у самого берега, камушки в воду бросаю. Есть захочу, на базар пойду. Много там дураков неученых обтирало прилавки: было чем поживиться. Дыню у них попрошу в долг до завтра. Сяду за церквой, ем. Вижу - идут мои сосунки-одноклассники, с сумками. Отучились, думаю. Учитесь, учитесь - дураками подохнете.

"Сабина! Дай кусок дыни!" - кричат,

"Облизнетесь!" - я им в ответ.

"Цыганка! Ворожка!"

"На куриной ножке!" - мелюзга начинала дразниться.

Догоню и, кого постарше, за волосы оттягаю, ума коленкой под зад вложу. Алешке Хлебникову под глаз фонарь подвесила. Он пожаловался. Наталья Степановна мне приказ: "Без отца в школу не приходи!" Ага! Было б сказано - забыть можно.- Спешит и падает Васо в школу идти…

"Он в командировку поехал в Чимишлию,- говорю,- шкуры овечьи у молдаваней скупать. Через полгода вернется, ваш приказ передам".

Домой приду. Неделю в школу не хожу. Сама себя на каникулы отпускала. Скучно мне было.

Одно только я любила. Когда праздники были. Это я очень любила. Новый год любила. На Новый год елка в школе была. Я никогда елки не видела. У нас ее никогда не было. А в школе была. Высокая. До потолка. И с игрушками. Сначала концерт был. Хор пел. Я в хор не ходила. Я не любила под палочку петь.

"Октябрь - наше знамя! Октябрь - наше солнце!" - пели.

Какой октябрь? Бог мой! Новый год! Елка! Эх, щявале! Кровь в мое сердце ударила! Выбежала на сцену, в ладони - хлоп! Ногой - топ!-Плечами повела. И пошла, как умела: Нани чачу, нани чачу! Со до рома ракирна-а-а! Киди ёй ман на камэла! Вавирэнца ей дживэла-а-а!11

Я хорошо спела. И мне хлопали. Все хлопали. Только грамоты не дали. Всем, кто в хоре пел,- дали. А мне - нет. Заваруха сказал, что песня моя не по программе. Ну и не надо! Я от сердца спела, а не для программы. Понравилось вам? Ну и мне радость.

Концерт кончился, танцы начались. Свет потушили в зале. Шар стеклянный под потолком крутился. Красивый шар из стекла и кусочков зеркала. И елкой пахло. Так хорошо пахло. Меня десятиклассник танцевать пригласил, Юрка Вязовский. Он меня где увидит, так и ест глазами. А мне он не нравился. Лицо прыщавое, руки потные, а глаза, как у собаки побитой. Но сам себя высоко ставил - голову вверх держал. Стихи свои читал на концерте. Я их не запомнила - длинные. Одним словом все можно было сказать: "Спасибо, партия, за Новый год". И в газету Вязовский стихи писал. В коридоре газета висела. Пришибленный он был, этот Юрка. Увидит, что нет никого, подойдет к газете и шепотом: "Поэт Юрий Вязовский. Я - поэт, Юрий Вязовский… Стихи поэта Юрия Вязовского…" И пошел шепотом свои стихи повторять. Тоже про партию: "Прошла весна, настало лето, спасибо, партия, за это…" И дальше там было: "Партия - наш рулевой! Будем мы вместе с тобой". На каждом плакате в Ахиллее такие стихи. Мозги сушить не надо - успевай переписывать…

Пригласил он меня на танец и начал на ухо шептать: "Сабина! Дивное имя, Сабина! Дитя… Дитя природы дикой…" - "Ой! Смех! Я дитя? Ты очень взрослый!" Он глаза закатил: "Это образно! Это я образно!" - И начал стихи мне свои шептать. Сперва про цыганку- молдаванку, что убирала виноград. А потом про всех цыганей, как они шумною толпою по Бессарабии кочуют.

"Ты это сам сочинил?" - спрашиваю.

"Сам,- вздохнул Юрка.- Нравится?"

"Нет, не нравится!"

"Почему?"

"Потому что неправду ты сочинил,- отвечаю.- Где ты видел, чтоб цыгане-у нас кочевали, да еще шумной толпой? Сейчас на каждого цыгана по милиционеру".

Юрка на меня поглядел, как старый на малого глядит.

"Эх, Сабина! Ничего ты не покимаешь".- А сам еще ближе ко мне прижался и пошел про траву и луга на ухо шептать.

Мне смешно стало. Горе ты луковое, думаю.

На улицу после танцев вышли, вцепился в меня, целоваться полез. Думал, со мной можно по-всякому.

Дала ему по морде. Аж самой жалко стало, так сильно ударила. Ничего, будет знать…

Но не обидно мне. Не думаю я об этом. Нет. Приятно. Все равно мне приятно про Новый год вспомнить. Игрушки на елке красивые были. И все танцевали. И лица у всех были не такие, как в будний день видишь. В будний день на гажё скучно смотреть. Гажё на нас не похожи. У гажё кровь медленней в жилах течет. Они, взять любого, как сонные мухи. Они сами в себе потерянные. Глянь на лица! На базаре, на улице - все как мешком пыльным прихлопнутые. Отчего? Что есть в этой жизни страшного? Что людям в этой жизни надо? Немножко здоровья надо. Немножко покушать надо и выйти в красивом на улицу. А что? Что еще? Ничего больше нет в жизни другого. Но гажё этого не понимают. Они и одеты красиво, и здоровье имеют, и кушать имеют что, а глянешь на них - жалко их. Они жизни не чуют. Солнца не чуют. Ветра весеннего. И только, когда праздник был, только на Новый год, когда шар из стекла крутился,- все мы были похожими. Все танцевали под одну песню. Я эту песню запомнила: "Шел парень по улице…" называлась. И еще, еще одна там была очень модная: "Ночь настала, все в доме уснули. Только кошка не спит…" Я эту песню пела. Со школы домой шла - пела и танцевала. Дорога до Карагмета одна. Я одна. Дунай ветром дышит, в камыше ветер ночует. Ветер, ветер, пою, подними меня к небу, ветер! Подними мою душу, самую близкую к сердцу душу. У меня много душ, у меня много лиц. Есть плохая я, есть хитрая, есть тебя обману и любого другого. Есть я грязная, всякая есть, самая-самая, грязная. Есть с обидой, такой обидой, что горло могу перегрызть. На людей, на торговок обида за то, что били меня, когда я хотела есть, на мачеху у меня обида за то, что не вспомнила обо мне, когда я ночью за кузней мерзла. На Васо большая, обида за то, что меня пыкылимос сделал. А только скажу, в самое сердце тебе скажу - горе тебе, если будешь обидой жить. Горе, большое горе всякому человеку, если у него главной души нет. Самая чистая должна еще быть у человека душа. Чистая как колодец в степи. И чтоб он, когда ему трудно станет, заглянул в этот колодец, напился и дальше пошел, дальше легче будет - я знаю. Знаю, есть у тебя этот колодец, и у меня есть на самом донышке сердца. Там тепло. Я сама там живу, там угольки в кузне горят, там отец мой, Тома Бужор, накрывает меня кожухом, когда я воды ему принесла из Дуная. Там вся моя прошлая жизнь. И отца моего, и отца твоего, и всех нас, всех, кто в Бессарабии родились, и давно умерли - в горе, в заботах, в холоде, в темноте, всех, всех. И я это вижу. Я там, в прошлом, люблю бывать, Я царевной себя вижу. Вижу шатер. Ночь. Дунай под луной, костры горят. Кони пасутся, люди сидят у костров, песни поют. А я старшая. Я царица. Я сижу у шатра в черном платье. Я покой стерегу. Всей вортэчйи 12 покой. И меня все слушают. Все знают, что я, Сабина Бужор, царевна над ними. Я бирэво в вортэчии. Я строгая, но справедливая. Кто что умеет делать, люди мои? Ты гадаешь? Гадай. Ты кузнец, ты огонь в кузне держи. А ты? Ты что с кнутом без лошади ходишь? Вино ходишь пьешь? Тебя плеткой надо побить. Иди - к гажё. Иди! Пусть у нас будет мир, пусть работают люди. Пусть у нас дети рождаются на вольном просторе. А я буду за всеми смотреть. У меня один глаз в темноте, второй - на солнце. Я весь мир вижу. Весь мир чую. Ветер! Солнце! Вы меня слышите?

Голову подниму - не царица я, и нет моей вортэчии. День будний. Дунай за дорогой к морю бежит. А я иду по горячей земле, и нет на мне черного платья, я в школьной форме иду. Не новая форма, носили ее - хабарь продал за два Сталина. Иду, не пою, не танцую. Все мои мысли, вся чистая я, там в далекой душе, глубоко, глубоко, в колодце степном…

Куда я иду? В школу? Из школы? Праздники кончились. Не хочу я туда идти. Не хочу я видеть учителей. Ничего я от них о жизни своей не узнаю. Не хочу я арифметику и химию слушать.

На кого я учусь? На кого я там выучусь? Веришь, веришь? Ни разу не думала - кем я стану. Наталья Степановна всем бумажки раздала. Все написали, что инженерами, химиками, летчиками и врачами станут. А я не писала.

Я им сказала: "Я хочу стать царицей над всеми!" И они надо мной смеялись. Я жалела, что так сказала. Я домой шла. Я думала. Никем я стать не хотела. Я сама уже есть. Я с рожденья самой была. Я хочу меж людями ходить. Вот школу окончу, пойду…

Не судьба мне была окончить, Нет, не судьба…

Урок физкультуры был. Я не пошла. Сказала, что формы спортивной нет. А форма была у меня. Я не хотела ее надевать. Я уже взрослой была. Учитель по физкультуре, Семен Тимофеевич, показывал мне, как "ножницами" в высоту прыгать. А сам за грудь меня щупал. Мне было противно. Он старый был, и жена у него в старших классах учительницей была. Я ему говорю: "Не надо мне ваши "ножницы"!" И не стала ходить. И в тот день не пошла.

Физкультура окончилась, Олька Елская вбежала в класс, в парту полезла. Я думала - за пирожками. У нее в парте много еды было. Смотрю, побледнела и закричала:

"Где мои сережки? Я их сняла! Я их в парту положила!"

Заплакала. И все на меня посмотрели. Яшка Вайсман, Хлебников Лешка - все как один. Я никогда в школе ничего не брала. Могла бы, а не хотела. Гляжу на Ольку Елскую. Дура ты, думаю. Кто сережки под парту прячет? У нее с камешком красным сережки были, У нее одной на весь класс. Ходила и хвасталась.

"Ты не плачь,- говорю.- Твой отец мясом торгует, он тебе еще купит. Что уставилась? Не брала я твоих сережек…"

"Нет! Ты взяла,- Олька в ответ.- Ты, ты, цыганка, воровка!"

"Я воровка? Я?" - схватила ее за волосы. Учителя помешали. Слетелись как мухи. Мензурка, Наталья Степановна, завуч, Виктор Аркадьевич Заваруха. И все на меня уставились.

Виктор Аркадьевич говорит:

"Спокойно, спокойно, товарищи! Все улики против тебя, Бужор…"

"Наплевать мне на ваши улики! - Я говорю.- Не брала я сережек…"

"А мы сейчас проведем дознание! - Заваруха в ответ.- Идем-ка в учительскую…"

"Пожалуйста! Хоть в учительскую, хоть куда. А сережек я не брала".

В учительскую меня привели. Виктор Аркадьевич с Натальей Степановной вышли за дверь. А Мензурка осталась.

"А ну, раздевайся!"-мне говорит.

Глянула я на нее - глазам и ушам своим не поверила. Ах ты, осадок в пробирке. Раздеваться перед тобой? Нет! К столбу меня привяжите за волосы. Кнутом по глазам стегайте. А раздеваться не буду. Пошла к двери. А Мензурка за мной.

"Постой, милая!"

"Лошади скажешь: постой!" - Оттолкнула ее. Она в угол, где карты висели, упала. Платье задралось. Трусы я увидела - длинные, байковые. Смешно стало. Акации во дворе расцветали, а она в байковых трусах ходит. Смех, смех…

Я к двери подбежала - на ключ была дверь закрыта. Я в окно выпрыгнула. Прибежала домой.

Через ночь и полдня отец Ольки Елской к нам пришел, Васо пожаловался. Васо из Чимишлии приехал. Магарыч с молдаванами пил. Пьяный приехал.

"Мэй, мэй, мэй! - говорит.- Сабина! Отдай гажё сережки! Я тебе сам лучше куплю!"

"Не брала я сережки! Не брала!"

Васо ударил меня кнутом. Он боялся меня. Но перед отцом Ольки Елской хотел показать, что не боится. Я злая сделалась. Кнут сломала, в лицо Васо бросила. Ушла со двора. Он меня сильно ударил. Но мне не было больно. Мне обидно было. За что они так со мной? Почему они мне не поверили? Не я одна не была на физкультуре. Портня- га Сашка не был. Курил в классе. Сипаткин Володька не был. По партам бегал. Почему им ничего не сказали? Почему одну меня в учительскую повели? Что, у меня тавро на лбу? Не брала я сережек. Бог мне свидетель…

На ахиллейском вокзале всю ночь просидела. Есть захотела. Пощипала одну гусыню. Она рядом пшено носом клевала. Сталины в платочке за пазухой у ней были. Не хотела я брать их. Я как в школу пошла, столько случаев было взять, а не брала. Я в школе другой стать хотела. Я думала, что я другая, не как мои братья и сестры. А теперь все равно стало.

Тридцать сталинов было в платочке гусыни. Я их проела. Днем ходила по улицам. Ночью на барже спала. Баржа пустая стояла на берегу. Когда дождь был, я спала на барже. Когда было сухо - там не уснешь. Крысы всю ночь бегали. Мне было страшно. Но в Караг- мет возвращаться мне не хотелось. Никого я там не боялась, ни мачехи, ни Васо. А жить не хотелось с ними. Душу под камнем держать не хотелось. Жила в Ахиллее. Ночь пересплю, утром шла на вокзал. Жизнь, сам знаешь, какая - день поешь, день голодной ходишь. Но запас удачи был у меня. В милицию не попала ни разу.

Осенью стало плохо. Осенью я на вокзал перестала ходить. Мне такая жизнь не нравилась. Для себя жить - скучно жить. Я хотела в Одессу поехать. Там мой брат, Бабали, шмутки у моряков покупал, на привозе толкал. Сталинов много имел. В Карагмет приезжал, говорил: "Послушай, Сабина! В Одессе зимой и летом навар…" Я хотела поехать в Одессу. Но только не в зиму. Летом можно в одном платье ходить. А зимой много вещей на себе носишь. Зимой человек старее, чем летом… Я до весны хотела дожить. Долго ждать было. Ой, как долго. На улицах ветер уже гулял, в лужах вода замерзала. Я по улице шла на вокзал, есть очень хотелось. Запах хлеба почуяла. Пошла на запах, один переулок, второй - вышла к пекарне. Гляжу, объявление на заборе: