Да благословит вас бог, мистер Розуотер, или Бисер перед свиньями

ГЛАВА 5

Элиот сладко опал, хотя кишки у него бунтовали.

Зато дурные сны, видно, снились унитазу в тесной конторской уборной. Он вздыхал, всхлипывал, захлебываясь вещал, что тонет. На его бачке громоздились консервы, журнал «Нэшнл джиогрэфик» и налоговые бланки. В умывальнике, в холодной воде, мокли чашка с ложкой. Дверцы аптечки над раковиной были распахнуты. Аптечка ломилась от лекарств: витаминов, таблеток против головной боли, мазей от геморроя и всевозможных слабительных и снотворных. Элиот всем этим исправно пичкал себя, но запасал лекарства не только для собственных нужд. Он раздавал их всем, кто к нему приходил, — у каждого водилась какая-нибудь хворь.

Любви, понимания, небольших денежных ссуд его подопечным было мало. Их приходилось еще и лечить.

В Вашингтоне отец Элиота громко сетовал, зачем они с Элиотом оба не умерли.

— У меня появилась одна идея, правда, примитивная, — сказал Мак-Аллистер.

— Последняя ваша примитивная идея обошлась мне в восемьдесят семь миллионов долларов.

Мак-Аллистер устало улыбнулся, давая понять, что не думает извиняться за идею создания Фонда Розуотера. Ведь если на то пошло, Фонд сделал свое дело — весь капитал передали от отца к сыну, не уступив сборщикам налогов ни цента. Мак-Аллистер вряд ли мог предвидеть, что сын окажется «с приветом».

— Я хотел бы предложить Элиоту и Сильвии в последний раз попробовать примириться.

Сильвия покачала головой.

— Нет, — прошептала она, — простите, нет.

Она свернулась клубочком в глубоком кресле. Сбросила туфли. Лицо ее — безупречный голубовато-белый овал, волосы — черные, как вороново крыло. Под глазами темнеют круги.

— Нет.

Сенатор смахнул портрет Элиота с камина.

— Разве ее можно упрекнуть? Кому охота снова ложиться в постель с этим подзаборным забулдыгой, который приходится мне сыном?

Он извинился за грубость своих слов:

— Старикам, утратившим всякие надежды, свойственно выражаться точно и грубо. Прошу прощения.

Сильвия опустила голову, подняла ее снова:

— Я не считаю его подзаборным забулдыгой.

— А я считаю, и бог мне судья! Каждый раз, когда мне приходится на него смотреть, я говорю себе: «Отменная стартовая площадка для эпидемии тифа!» Не старайтесь щадить меня, Сильвия. Мой сын не заслуживает, чтоб его женой была порядочная женщина. Он заслужил именно то, что получил, — слюнявую преданность всяких шлюх, сводников, воров и симулянтов.

— Они вовсе не такие, отец.

— По-моему, Элиота только потому к ним и тянет, что в них нет решительно ничего хорошего.

Сильвия, с ее двумя нервными срывами в прошлом, с весьма туманными видами на будущее, тихо произнесла именно то, что посоветовал бы ей врач:

— Я не хочу спорить.

— Неужели вы считаете, что о поступках Элиота все еще можно спорить?

— Да. Если мне сегодня ничего другого объяснить не удастся, я хотела бы, чтобы стало ясно одно: то, что делает Элиот, правильно. То, что делает Элиот, прекрасно, Просто я не так сильна и не так добра, чтобы помогать ему дальше. Во всем виновата одна я.

Мучительное, беспомощное недоумение изобразилось на лице сенатора:

— Да назовите мне хоть одну хорошую черту у этих людей, которым помогает Элиот.

— Не могу.

— Я так и думал.

— Это секрет, — сказала Сильвия: ее втягивали в спор, и она цеплялась за каждый предлог в надежде прекратить его.

Не понимая, как безжалостно он рвется напролом, сенатор продолжал упорствовать:

— Вы среди друзей, неужели вы не можете открыть нам этот ужасный секрет?

— Секрет в том, что все они — люди, — сказала Сильвия. Она вглядывалась в лица вокруг себя, надеясь заметить хоть искру понимания. Напрасно. Последний, на кого она перевела глаза, был Норман Мушари. Мушари осклабился алчно и с вожделением. Улыбка его была чудовищно неуместна.

Сильвия торопливо извинилась, выбежала в ванную и разрыдалась.

А в Розуотере тем временем гремел гром — он насмерть перепугал пятнистую собачонку в доме пожарной дружины, и она выползла на улицу в нервических конвульсиях. Вся трясясь, собачонка остановилась посреди мостовой. Редкие уличные фонари тускло мерцали. Кроме них, улицу освещали только синяя лампочка над входом в подвал суда, где ютилась полиция, красная лампочка над входом в пожарное управление и белая — в телефонной будке напротив пилгородской кофейни, которая одновременно служила автобусной станцией.

Прогромыхал раскат грома. В блеске молнии все вокруг засверкало иссиня-белыми бриллиантами.

Собачонка помчалась к Фонду Розуотера, заскреблась в дверь и завыла. Элиот наверху спокойно спал. Его жутковато-прозрачная рубашка «стирай-носи», свисающая на плечиках с потолочной балки, покачивалась как привидение.

Снова раздался оглушительный удар грома.

— Да, да! Сейчас! — проговорил во сне Элиот.

Того и гляди зазвонит черный телефон у его постели. Элиот тогда вскочит и как раз на третьем звонке схватит трубку. Он выпалит то, что говорит всегда, как бы пи было поздно:

— Фонд Розуотера слушает. Чем мы можем вам помочь?

И Сенатор воображал, что Элиот якшается с преступниками. Но он заблуждался. У большинства подопечных Элиота не хватило бы пороху пойти по такой опасной дорожке. Однако ничуть не меньше заблуждался на счет своих подопечных и сам Элиот, особенно когда отстаивал их перед отцом, банкирами и юристами. Он твердил, что эти люди, кому он пытается помочь, сделаны из того же теста, что их предки, которые несколько поколений назад расчищали леса, осушали болота, строили мосты, без чьих сыновей в дни войны не было бы пехоты — и так далее. На самом же деле люди, искавшие в Элиоте опоры, были куда более хилыми, чем их предки, и куда более бестолковыми. Недаром, когда их сыновьям приходил срок идти на военную службу, их признавали негодными из-за умственной, моральной и физической неполноценности.

Находились среди бедняков округа и люди покрепче — эти из гордости никогда не обращались к Элиоту, обходились без его всепрощающей любви. У них хватало духа плюнуть на округ Розуотер и искать работу в Индианаполисе, Чикаго или Детройте. Конечно, устроиться там удавалось немногим, но по крайней мере они хоть не сидели сложа руки.

Черному телефону предстояло сейчас соединить Элиота с шестидесятивосьмилетней старой девой, непроходимой дурой, по мнению большинства. Звали ее Диана Лун Ламлерс. Ее никто никогда не любил. Ее не за что было любить. Она была глупой, уродливой и нудной. В тех редких случаях, когда ей приходилось с кем-нибудь знакомиться, она обычно называла свое имя и фамилию полностью и добавляла загадочное уравнение, по вине которого неизвестно зачем появилась на свет:

— Моя мать — Лун, мой отец — Ламперс.

Эта помесь Лун и Ламперса была служанкой в гобеленово-кирпичном особняке Розуотеров, который считался постоянным местом жительства сенатора, но где на самом деле он каждый год проводил не более десяти дней. Все остальные триста пятьдесят пять дней в году Диана пребывала в двадцати шести комнатах одна-одинешенька. В полном одиночестве она убирала, чистила и скребла без передышки, не имея даже приятной возможности отвести душу — отругать кого-нибудь за беспорядок.

Окончив уборку, Диана удалялась в свою комнату над гаражом Розуотеров, рассчитанным на шесть машин. Сейчас средства передвижения в нем были представлены только фордом-фаэтоном выпуска 1936 года, под который вместо снятых колес были подложены чурбаки, и красным велосипедом с пожарной сиреной на руле. На велосипеде в детстве катался Элиот.

После работы Диана обычно сидела в своей комнате, слушала разбитый зеленый пластмассовый приемник или листала библию. Читать она не умела. Библию свою замусолила до лохмотьев. На столе у ее кровати стоял белый телефон, взятый напрокат, — она платила за него семьдесят пять центов в месяц помимо обычной телефонной платы.

Загрохотал гром.

Диана завопила и стала звать на помощь. Кричала она не зря. В 1916 году молния убила ее отца и мать во время пикника служащих Розуотеровской лесопромышленной компании. Диана не сомневалась, что и ей суждено погибнуть от молнии. А поскольку у нее всегда болели почки, она была уверена, что молния как раз в них и шибанет.

Диана схватила трубку своего белого телефона. Набрала единственный номер, который набирала всегда. Она всхлипывала и стонала, ожидая, когда на другом конце провода отзовется тот, кому она звонит.

Ответил Диане Элиот. Голос его звучал бесконечно ласково, доверительно-отечески, как если бы виолончель заговорила по-человечески на низких нотах.

— Фонд Розуотера слушает, — сказал Элиот. — Чем мы можем вам помочь?

— Опять это электричество за меня принялось, мистер Розуотер! Вот я и решилась вам позвонить. Мне так страшно!

— Звоните в любое время, милая. Я затем здесь и нахожусь.

— Увидите, в этот раз оно до меня доберется.

— Вот проклятье! — Элиот искренне рассердился. — Уж это мне электричество! За что оно вас мучает? Это несправедливо!

— Чем вечно меня пугать да заставлять звонить вам, лучше б оно нацелилось хорошенько да прикончило меня.

— Ну что вы, голубушка! Случись такое, наш город был бы крайне опечален.

— Да кто бы обо мне пожалел?

— Я.

— Ну, вы-то всех жалеете. А еще кто?

— Многие, очень многие, милая.

— О бестолковой-то старухе! Ведь мне шестьдесят восемь!

— Шестьдесят восемь лет — прекрасный возраст.

— Шестьдесят восемь лет жить на свете — ужас как долго! Особенно если за все шестьдесят восемь лет ничего хорошего не было. Со мной за всю мою жизнь ничего хорошего не случалось. Да и с чего бы? Я ведь стояла за дверью, когда господь бог раздавал умные головы.

— Ну, это неправда.

— И оставалась за дверью, когда господь раздавал сильные, красивые тела. Даже в молодости я ни бегать, ни прыгать не могла. Ни разу себя здоровой не чувствовала — ни разу в жизни. С малых лет меня то газы мучили, то ноги отекали, то почки болели. И когда господь раздавал деньги да удачу, я тоже была за дверью. А когда набралась храбрости, вышла из-за дверей да прошептала: «Господи боже, милый, добрый боженька, вот она я!», ничего хорошего уже не осталось. Пришлось богу дать мне вместо носа старую картофелину. И волосы он мне дал — не волосы, а стекловату, и голос как у лягушки.

— У вас вовсе не квакающий голос, Диана. У вас очень приятный голос.

— Как у лягушки, — стояла она на своем. — Там, в раю, как раз прыгала такая лягушка, мистер Розуотер. Господь бог собрался отправить ее на нашу бедную землю, чтоб она здесь заново народилась, но эта старая лягуха была хитрая. «Милый бог, — сказала эта хитрая старуха лягушка, — если тебе все равно, я бы лучше заново не рождалась. Не такая уж радость быть на земле лягушкой». И господь оставил лягушку в раю, и она прыгает себе там наверху, и никто за ней не гоняется, чтоб насадить на крючок да ловить рыбу, и лягушачьи лапки там тоже никому не нужны — никто их не ест. А мне господь бог отдал ее голос.

Снова загремел гром. Голос Дианы поднялся на целую октаву:

— Надо было и мне сказать богу, как та лягушка, — таким, как Диана Лун Ламперс, на земле радости мало!

— Ну, ну, Диана! Ну, ну, — сказал Элиот. Он отхлебнул из бутылки «Южной утехи».

— И почки мне весь день покоя не дают, мистер Розуотер.

— Я бы очень хотел, чтоб вы посоветовались насчет ваших бедных почек с врачом.

— Уже советовалась. Ходила сегодня к доктору Уинтерсу. Он сказал, что у меня не почки вовсе, а голова не в порядке. Все от нее идет. Нет, мистер Розуотер, для меня теперь один только доктор — вы.

— Но я же не доктор, милая!

— Мне все равно. Да все врачи Индианы не вылечили столько безнадежных, сколько вы.

— Ну что вы!..

— А как же — стоило мне послушать ваш добрый голос, и почкам моим полегчало.

— Я очень рад.

— И гром затих, и молний нет.

Это была правда. Слышался только безнадежно сентиментальный мотив падающего дождя.

— Значит, теперь, милая, вы сможете уснуть?

— Спасибо вам. Ох, мистер Розуотер, да вам памятник надо поставить посреди города — из золота и бриллиантов, из самых драгоценных рубинов и чистого урана. Ведь вы из такой семьи! Такое у вас образование, такие деньги, такое воспитание! Небось ваша матушка вас ишь каким хорошим манерам научила! Вы же могли жить в каком захотите большом городе, разъезжать себе на кадиллаках со всякими богачами да ловкачами, и оркестр бы вам играл, и все бы вас приветствовали. Вы могли бы стать таким важным и знатным, что глянь вы на нас, серых, глупых, простых людишек в бедном округе Розуотер, мы бы все вам букашками показались.

— Ну что вы!..

— У вас все было, чего только душа ни пожелает, и вы все это отдали, чтоб помогать бедным людям, и бедные люди это понимают. Да благословит вас бог, мистер Розуотер. Спокойной ночи!