Да не убоюсь я зла

13

Лют сидел у колодца, наблюдая за повседневным неторопливым монастырским бытом.

Нет, лишний раз убедился он, не про него это было. Душно за серыми стенами…

Пусто. Тогда за чем все? Домом Божим могут называть эту убогую груду камня только те, кто не знал ничего другого! В лес бы… По холодцу пробежаться по палой листве, глотнуть кристальной чистоты ручья, ощутить то особенное смешение запахов и звуков, говорящих о непрерывном кипении жизни… Вот где Храм Господень! Торжество Его славы…

— Тоскуешь? — Марта подошла ближе.

Ян неопределенно дернул плечом, и обернулся на скрип: разговор у настоятеля с дьяволенком вышел долгим, и он уже извелся ожиданием. Отец Бенедикт, стоя в проеме, поочередно смерил их хмурым оценивающим взглядом: расхристанный оборотень, да и вдове после всех перипетий так и не удалось придать себе добронравный вид.

— Хороши! — заключил монах с тяжелым вздохом, — Один другого краше! А больше не кому… Пойдем, сыне.

— Куда?

— Исповедаться, — отрезал отец Бенедикт, — Грехи тебе отпускать буду! Дело это трудное и долгое.

— Что, вот так сразу? Без оплаты? И епитимью отбывать уже не требуется?

Монах не сказал ни слова, но Лют осекся, и послушно пошел за ним.

— Лоб бы хоть перекрестил, — заметил настоятель, не оборачиваясь, — все-таки в храме…

Ян смотрел на прямую спину, тишина становилась невыносимой. А какой ей еще быть?

Многое накопилось за десять лет, многое было прожито и передумано. Осталось ли в нем вообще что-нибудь от монастырского парнишки, ушедшего в мир утверждать высшую справедливость, уж если более никто с ней не торопится, и — со всего маху приложившегося прямо мордой в грязь и кровь… Может, и хотелось где-то в самой дальней глубине души, как раньше, припасть к узкой сильной руке, сказать: «Прости, отец… Тошно… Больно. Страшно…», а слова шли другие, со всегдашним прищуром и изгибом дерзких губ:

— Может мне на колени встать? Или так послушаешь?

Аббат наконец развернулся и ударил так же, не жалея:

— А чего ты мне сказать можешь, чего я про тебя не знаю? Я дорогу, по которой ты идешь, и без того ведаю! А имен и дат мне перечислять не требуется! Об одном тебя спрошу: ты свою ненависть лелеешь и пестуешь, но сам-то — ужели нет на тебе безвинных крови и слез? Чем ты отличаешься от тех, кого ненавидишь и презираешь?!

«Признайся, волк, тебе ведь нравиться глотки рвать…» «Стоит оно того?..» Некуда тебе деться, волколак, потому что обложили тебя со всех сторон: от себя ведь никуда не денешься! «Господь знает мысли человеческие, что они суетны…» — Может я и жалею о чем, но не раскаиваюсь! Доведись переиграть — все равно так же случилось бы… — Ян отвернулся, не выдержав поединка взглядов, и тут же потрясенно вскинулся, услышав формулу отпущения грехов.

— Бог, Отец милосердия, смертью и воскресением Сына Своего примиривший мир с Собою и ниспославший Святого Духа для отпущения грехов, посредством Церкви Своей пусть дарует тебе прощение и мир. И я отпускаю тебе грехи во имя Отца и Сына и Святого Духа. Аминь, — монах завершил молитву и ответил ему, — Не для тебя стараюсь! Нельзя спасти того, кто спасения не ищет. Просто обряд я должен провести по полному канону… и уж это пусть будет мой грех… Зови свою Марту.

Времени мало — вам внимание привлекать не к чему…

И у покойников улыбки бывают поживее, порадостнее, чем были у них обоих, когда шли к странноприимной комнате.

В часовню Ян вносил Уриэля на руках. Юноша и до того был белее полотна, но смотрел твердо. Хоть ему и не пришлось ступать на освященную землю, однако едва попав в намоленное поколениями монахов пространство он сжался, бледнея еще больше, на висках выступили капельки пота. Многие ведь молились тут искренне, а не по чину…

Отец Бенедикт приступил к службе немедля ни секунды, едва они трое встали на пороге. Однако сам оглашенный на положенные по церемонии вопросы аббата не отозвался: горло дергалось, нужные ответы так и не прозвучали, как будто язык примерз к небу.

— Веры… Жизнь вечную… — выполняя свою роль, за него выступил Лют.

Отец Бенедикт одобрительно кивнул, завершая первый и самый простой этап обряда, и переходя к следующему. На словах: «Выйди из него дух нечистый и дай место Духу Святому» — Уриэль содрогнулся и вцепился в Яна, внося разнообразие в его коллекцию царапин. Оборотень вгляделся в него: парень не в себе, но пока это похоже только волнение, правда настолько сильное, что больше напоминает панику.

А отступать некуда: священник, не прерываясь ни на мгновение, уже налагал ему на лоб и на грудь знаки креста. Юноша отчаянно хватал ртом воздух, силясь вздохнуть: у Яна самого дрогнул голос, когда он вслед за настоятелем повторил «аминь».

— Oremus: Omnipotens sempiterne Deus… — отец Бенедикт возложил руки на покорно подставленную голову.

Уриэль прикрыл веки, будучи почти в обмороке.

Соль… помазание, — юноша кусает губы едва не до крови, что бы не застонать и сохранить ясность сознания, но умудряется все-таки, хоть и постоянно запинаясь, самостоятельно прочитать молитву севшим надломленным голосом.

— Да будет мир с тобой!

— И с духом твоим…

Пока отец Бенедикт читал «Deus patrum nostrorum», Уриэль немного пришел в себя и собрался, определив видимо, что сможет выдержать все до конца. А вот Ян ни в чем уверен не был, особенно в том, что обряд, оборачивающийся медленной пыткой, даст какой-нибудь результат, и не станет к тому же пыткой напрасной, довершившись еще и обманутыми надеждами. Но прервать не смел, поддавшись впечатлению.

— Exorcizo Те, immunde spiritus… — монах крестит юношу трижды.

Изгоняю тебя, нечистый дух, во имя Отца и Сына и Святого Духа, изыди и отступи от этого раба Божия…

Бледно синие губы шевелятся, словно проговаривая вслед, голова бессильно откидывается на плечо оборотня, когда покрытый холодным потом лоб осеняет еще один крест…

— Oremus: Aeternam, аk iustissimam pietatem… — в последний раз священник возлагает руки на влажные слипшиеся светлые волосы.

Очередное аминь — и они уже у алтаря. Когда его касается край вышитого облачения аббата, символа его священнической власти, — Уриэль похоже все-таки отключается.

Ян, сам не воспринимая того, читает символ веры и «Отче наш», даже не прилагая усилий, что бы вспомнить давно забытое, только прислушиваясь к тяжести обвисшего в его руках тела.

И снова «Exorcizo Те», и «Ephpheta, quod…» — у юноши по щеке криво течет алая дорожка из прокушенных губ…

— Отрекаешься ли ты от Сатаны?

— Отрекаюсь… — хриплый, едва слышный выдох.

— И от всех дел его?

— Отрекаюсь…

Во рту солоно, в глазах темно — может это твой последний миг, семя дьявольское…

И едва хватает сил что бы выговорить последнее отречение.

Помазание елеем — на сердце и меж плечами, в форме креста: ответом становится беспощадно подавленный стон.

Трижды — «Сredis…»

Трижды — «Сredo…» — пополам с кровью…

В следующий момент церемониал немного смешивается: Ян и без того по-прежнему держит юношу на руках, но Марта становится ближе и принимает в свои ладони лед чужих, которые немедленно стискивают пальцы до боли, до судороги…

Вода из купели стекает по сухим аристократическим пальцам священника вниз…

Уриэль наконец теряет сознание. Окончательно: не чувствуя последующие два омовения святой водой.

— Romanis, ego te baptizo in nomine Patris, et Filii, et Spiritus Sancti… — троекратное крестное знамение, — Оmnipotens Deus, Pater Domini nostril… Да пребудет мир с тобою!

— И с духом твоим, — отвечает Ян не своим голосом.

Марта рядом просто тихо плачет. Белое полотно… освященные свечи…

— Vade in pace et Dominus sit tecum. Amen.

— Аминь!!!

Крещенный человек приобщается к освящающей благодати Божией, от которой весь человеческий род отпал в грехопадении, очищается от первородного греха и всех своих прежних грехов. Крещение возрождает человека и вводит его в Церковь — в семью детей Божиих. То есть, теоретически, Уриэль — или новокрещеный Роман (в честь Романа Сладкопевца, поминаемого 1 октября) — сейчас был перед Господом чист, как младенец, даже больше: умри он в этот миг на руках у Яна, святой Петр не смог бы захлопнуть перед ним райских врат. На деле же юноша все еще находился в глубоком обмороке, и в себя приходить не собирался.

Хоть ожогов не осталось — и на том спасибо! — Лют осторожно опустил его на узкую монастырскую койку. Как по нем, а обещание посмертного блаженства не самая утешающая вещь, особенно, когда земной жизни всего ничего.

— И что теперь? — хмуро поинтересовался он у монаха.

— Ничего. Ты можешь ехать, куда пожелаешь. Марте я уже говорил, что могу дать письмо в одно из ближних имений, что бы его хозяйка приняла ее компаньонкой.

— И?

— Она согласилась.

— Приживалкой… — он бы радоваться должен, что так хорошо и быстро все устроилось, за этим ведь и вез их сюда, но вместо того хотелось завыть, — А с ним что?

— Уриэль… Роман, — поправился отец Бенедикт, — остается в обители и даст обет послушания.

— Что?! — Яну показалось, что он ослышался, — Какой обет?! Ты же сам видел, что с ним в церкви делается!

— А ты думал, что путь в Царство Божие розами устлан?! — гнев пробился сквозь всегдашнее привычное бесстрастие, и стало видно, что обряд крещения и монаху дался нелегко, — Только тяжким каждодневным трудом душа спасается!

— Спасение душ не по моей части, — поморщился оборотень, — Я тварь земная! И такого не понимаю: что бы за рай на небе, себе ад на земле устраивать! Почему он должен за чужие грехи мучиться…

— Это его решение и его просьба. Я — в ней не откажу!

Подтверждением его слов раздался полувздох, полустон.

— Живой? — Ян наклонился над юношей.

Светлые глаза совсем прояснились от одури, и требовательно уперлись в монаха.

Тот кивнул.

— Надо же… Помоги мне, волк.

Лют даже не стал его осаживать в этот раз, просто поддержал, помогая подняться, и подставил плечо. Молча, медленно они дошли до часовни, и к тому времени Уриэль уже шел сам. Он застыл, слегка склонив голову к плечу, словно к чему-то прислушиваясь.

— Значит, остаешься… Уверен?

— Да, — Уриэль обернулся и неожиданно признался, — Дело не столько в спасении души… Спокойно здесь, тихо… Мне ведь и деваться больше некуда! А боль… можно перетерпеть.

Он неуверенно, слегка смущенно улыбнулся, почти так же неумело, как и плакал.

— Спасибо тебе.

— Бывай, крестник! — усмехнулся Ян.

Свою судьбу человек определяет сам, если он конечно человек, а не шваль. Что ж, не стыдно будет вспомнить, что было в твоей жизни хоть одно бескорыстно доброе дело.