Дача (июнь 2007)

Тетка моего прадеда, богобоязненная женщина из купеческого сословия, сто лет назад купила у князя Волконского изрядный участок земли, на котором вскорости и выстроила себе дачу - единственный деревянный дом среди глухого господского леса. Место она выбирала с расчетом: совсем рядом находилась Свято-Екатерининская обитель, и ей близко было ходить на службы. Вот и все, что известно. Но как жила она, кого поминала на молебнах? Кто помогал ей по хозяйству, что за гости приезжали к ней с утренним московским поездом? О чем говорили, ужиная за столом под яблонями, душноватыми вечерами мои далекие, неразличимые во времени родственники, от которых ко времени моего рождения не осталось даже могил? Я этого никогда не узнаю. Я даже не помню, как ее звали, прадедову тетку. Слишком я поздно родился, проспал, пропустил всю их жизнь. Эх ты, дачник, говорю я себе.

Князья пропали, зато пришли большевики и закрыли монастырь, заменив его тюрьмой НКВД, лес вырубали все новые и новые застройщики, поселок рос, число соседей умножалось. Тяжелые послевоенные годы обернулись продажей половины участка, а потом продавали уже все, что могли. Старый деревянный дом к 1960-м сгнил, и его разобрали, яблони горели и умирали, на их месте поднимались новые; моя прабабушка жила тем, что торговала цветами на Велозаводском рынке, пионами и гладиолусами, они и сейчас видны, когда идешь от ворот по садовой дорожке. Прежнее, купеческое хозяйство постепенно исчезло, растворилось за сто лет в ремонтах, смертях и несчастьях, не оставив после себя даже тех ненужных, разбитых безделушек, над которыми положено вздыхать тем, кому не осталось другой памяти и другого воспоминания. Так что же уцелело на даче моей богомольной тетки-хозяйки? Только я сам, седьмая вода на киселе ее семейного ужина.

Новый дом и веранда, на столе камбала и коньяк, огромный диван под навесом, а на диване тот самый дачник, дальний родственник, сонный теткин наследник, всем разновидностям «летнего отдыха и развлечений» предпочитающий только одно неотложное, важное дело: целыми днями лежать, вытянувшись и зажмурившись, слушая, как в траву празднично, гулко падают яблоки. Надо бы позвонить в Москву, образумить модем и отправить разом все письма, сделать выписки из нужного тома Солженицына, заменить лампочку, собрать по углам документы на итальянскую визу, вымести пыль, поработать и еще поработать, когда стемнеет. Но ничего этого я делать не стану. Я не смогу и не захочу сойти с дивана - да и как найти в себе силы взяться за хлопоты, когда яблоки валятся вниз с таким убаюкивающим постоянством? Прадед мой в такие вечера обыкновенно ставил самовар, а я помогал ему, складывая щепочки и поджигая бумагу, эти вечно сберегаемые на растопку обрывки желтых газет. Нет самовара - не будет и вечера с разговорами и купеческим чаем из блюдца. Я проснусь только под утро, не понимая, где я и сколько проспал, заболит голова и нехорошо забьется сердце, когда мне удастся, пошатываясь и вздыхая, подняться. Как же переменить образ жизни? Никак.

Я ненавижу любую активность, мне отвратительна эта веселенькая, крысиная беготня любителей «экстремального туризма» и «яркого, увлекательного досуга». Будь моя воля, я посадил бы под замок, упрятал в пыльный сундук всех этих не в меру бойких и приветливых плясунов, всю жизнь свою скачущих из автомобиля на дискотеку, из офиса на курорт. Мое будущее, мое благополучие - диван, а не адреналин, развлекающийся обыватель - мой классовый враг. Рафтинг, серфинг, каякинг, дайвинг, кайтинг, скейтбординг, треккинг, джампинг, падение головой вниз в Марианскую впадину, горные лыжи и мотоцикл - о, с каким удовольствием я судил бы всю эту шумную, наглую мерзость, предпочтительно церковным судом. - Милый мой, отчего ты не хочешь, чтобы я прыгнула с парашюта, разбежалась и ухнула в пропасть, а потом пересела в байдарку и четверо суток плыла? - невинным голосом любят спрашивать подруги из числа особо хорошеньких. Бесполезно потрясать им в ответ моим любимейшим сочинением Константина Леонтьева «Епископ Никанор о вреде железных дорог, пара и вообще об опасностях слишком быстрого движения жизни». Женщины сочинений таких не читают и не понимают. И вскоре уходят, под руку с тем, кто готов и побегать, и спрыгнуть, и, прости Господи, серфингнуть. Я запиваю камбалу коньяком и остаюсь на диване. Жизнь хороша, только если не движется с места. Пусть ее, дуру. Тяжкий, дремотный покой на жаре.

А на следующий день, когда станет прохладнее, и у меня хватит сил добраться до кресла, я займусь тем, что только и можно делать на даче одиноким, медленным днем - засяду за книгу, которая не кончается, открою «Красное колесо». Я, должно быть, единственный на весь поселок, да и на все Подмосковье чтец «Колеса», его неутомимый и яростный серфер и первопроходец. Да, эти десять томов куда менее популярны, чем треккинг и джампинг; тем не менее, я свято убежден в том, что они - идеальное содержание летнего вечера, активнейший отдых для тех, у кого день за днем - сон. Август Четырнадцатого, Март Семнадцатого, комары, абажур, Николай Николаевич, пятью главами после Родзянко, а потом Милюков. Я зачитываюсь «Колесом» до того, что не замечаю, как плывущий звук колоколов возрожденной обители заполняет окрестности. Дело к вечерне. И мне кажется, что за эти сто лет ничто, в сущности, не переменилось - стоит лишь оторвать глаза от страницы с ворчливыми выдержками Исаича из кадетских газет, как на садовой дорожке покажутся темные юбки, забегают дети, со следующим поездом к нам будут гости, и мне предстоит самому суетиться и подавать самовар. Потрудись, дорогой - прогрессивные люди на даче прислуги не держат.

Пусть всего на секунду, но мне кажется, что жизнь моя так же прочна, основательна, счастливо благоустроена, как и у них, моих мертвых родных, вечерявших в гостях у прадедовой тетки. И что я живу в точности, как и они, - с богомольной приверженностью монастырю, чинной хозяйственностью и любовью.

Ложь и морок. Я открываю глаза и упираюсь взглядом в ту страницу «Колеса», над которой я задремал. «Солдат Ишин заколол штыком полковника Иванова, командира 6-й запасной батареи, тут же стащил с убитого лаковые сапоги (ради них и убил) и на снегу переобулся», - написано там. Избавления от жары и нездорового сна для меня нет и не будет. Нет и юбок, равно темных ли, разноцветных, нет и детей. Я - только дачник, причем бестолковый, а совсем не хозяин. Прадед мой умер, не успев научить меня ставить гостям самовар, я умею только складывать щепки, собирать обрывки желтых, мусорно рваных газет. Я наврал себе: на диване нет будущего, меня ждет только сердцебиение, кашель, изжога, неуютное утро с больными глазами от «Колеса», которое я дочитал при скудном свете, так и не удосужившись заменить лампочку. Жизнь - там, где рафтинг, дайвинг, кайтинг, каякинг, а епископ Никанор, которым ты гневно машешь у меня перед носом - это смерть, мой родной, только смерть. Жаль, что она мне этого не сказала.

Делать нечего, я допиваю коньяк, закрываю «Колесо» и бесцельно ворочаюсь. Поздно расстраиваться, спи, правнучатый племянник, - так я себя уговариваю. С мягким, утешительным звуком в траву падает яблоко. Через сто лет эта веранда сгниет, на ее месте окажутся новый дом, сад, семья, гости с поезда. Пионы и гладиолусы будут видны по пути от ворот по садовой дорожке. Хозяева возвратятся со службы все в той же обители - и накроют на стол. В двадцать втором столетии будут выпивать и закусывать? Будут. Чей-то племянник, неуклюжий, ленивый и неразговорчивый, все застолье проспит на диване.

- Эх ты, дачник, - ему скажет хозяйка. Скажет, впрочем, любя.