Далеко ли до Вавилона? Старая шутка

Старая шутка (Роман)

5 августа 1920.

Знаменательный день. Солнце светит вовсю. Это-то не знаменательно, только странно, ведь на дворе август.

Наш дом стоит к морю боком и смотрит на юг, так что все комнаты залиты солнцем. Судя по дымке на горизонте, — похоже, от моря поднимается пар, — солнце повсюду: не только на нашей полоске, на восточном побережье Ирландии, но и в Корке, Скибберине, в Белфасте, Голуэе и Килкенни; сушит траву и тревожит фермеров. Похоже, что погода вечно тревожит фермеров. Даже в Англии, где я никогда не бывала, солнце светит вовсю. Мы читаем об этом в газете, она приходит по утрам как раз к завтраку и завладевает тетей Мэри примерно на полчаса.

Если подняться на холм позади нашего дома, в ясные дни виден Уэльс. Не такое уж волнующее зрелище, просто серая шишка вдалеке, а все-таки другое какое-то место. Новое. Последние две недели Уэльса было не разглядеть, просто в небо мягко поднималась бледная дымка и отгораживала наш остров от всего света.

Утренние поезда из Дублина набиты битком: прибывают горожане посидеть на берегу, шлепают по воде, кидают в нее камешки и кричат на детишек, а те за несколько часов меняются на глазах: вначале по-городскому бледнолицые, они нестерпимо обгорают на неожиданно жарком солнце и под конец хнычут и капризничают. Обычно приезжие держатся на дальнем краю пляжа, поближе к станции и двум маленьким кафе, где есть фруктовые соки, мороженое, печенье и можно насладиться чашкой живительного чая. В сущности, нам эти приезжие ничуть не мешают. Нарочно для них введены два поезда, которые под вечер забирают их обратно в город, ведь не все уместятся в том, что идет в половине шестого из Уиклоу. Пляж после них остается грязный, захламленный, но почти весь мусор смывает прибой. А вот бедный мистер Кэррол, начальник станции, с ног сбивается, поддерживая в своем хозяйстве чистоту и порядок, он единственный на всю нашу деревню откровенно радуется, что жара у нас редкость.

Знаменательный день.

Сегодня мне исполняется восемнадцать.

Чувствую, что это очень важная веха в моей жизни. Я кончила школу. Вчера забросила на чердак все школьное: платья, учебники, правила поведения, которые мне столько лет старались навязать, и даже альбомы с фотографиями подруг, которых я вовсе не жажду еще хоть раз увидеть.

С этого дня я начинаю становиться личностью. Вступаю в свой новый год. Впереди у меня вся жизнь, еще пустая, как страницы этой тетради, — я ее сама себе подарила на день рожденья. Это, в сущности, не дневник, скорее мимолетные мысли, в которых я отражаюсь, так что через сорок лет, если жива буду, как сказала бы Брайди, я смогу оглянуться назад и увижу, какова я была в начале пути. Забывать очень легко. Я в этом убедилась, наблюдая тетю Мэри, уж не говорю про деда, но дед — случай особый, его медленно пожирает невообразимая старость.

Вообще-то, наверно, не следовало начинать с погоды, но, может быть, через сорок лет мне приятно будет знать, что в день, когда я впервые стала замечать окружающий мир, светило солнце.

Мне кажется, на земле всегда была война. Думаю, и через сорок лет будет примерно то же самое, хоть люди и говорят обратное. Даже из нашей маленькой деревушки сколько народу убито. Мой дядя Габриэл убит под Ипром, его имя занесено на доску в память павших; там же, на стене нашей церкви, увековечены сын ректора и брат миссис Тирел, — этот, по словам тети Мэри, был повеса и развратник, а все-таки никто не пожелал бы ему сгинуть от пули какого-то бородатого мусульманина. И еще брат священника, отца Фенелона, и Сэмми Кэррол с железнодорожной станции, а Пэдди Хегерти, сын рыбака, лишился правого глаза и теперь немножко не в своем уме. В нашей округе есть и другие, только я сейчас всех не припомню. И потом, Фила Райана убило, когда англичане из пушек били по Сэквил-стрит, а на прошлой неделе «черно-пегие»[41] застрелили Барни Карни, когда он после танцев выходил из Брэйского зала. Говорят, застрелили по ошибке. Может быть, на том свете им лучше, чем здесь, по крайней мере, так Брайди говорит — на небесах ли, в преисподней ли, хуже, чем здесь, быть не может. Пожалуй, я с ней не согласна. Бывают, конечно, разные ужасы, а все равно, по-моему, жить — большое везенье.

Тетя Мэри подарила мне на день рожденья теннисную ракетку. В глубине души она надеется, что я стану хорошей спортсменкой и буду пользоваться успехом в обществе, но, думаю, ее ждет разочарование. Брайди испекла для меня пирог — предполагается, что я об этом не подозреваю. Дед уже не способен никому ничего дарить. Я получила семь поздравительных открыток от бывших школьных подруг и коробку шоколада от садовника Джимми — это очень, очень великодушно с его стороны, у него ведь нет лишних денег. Сейчас мне слышно, как он под моим окном медленно разравнивает граблями песок. Ему, видно, нипочем ни жара, ни холод, он всегда двигается неторопливо — что-то подвязывает, ровняет, пропалывает, высеивает, и руки у него теперь как древние корни, которые зарываются в мягкую землю, будто хотят опять обрести в ней покой.

Родителей у меня нет. Посторонним иногда от этого немного неловко или грустно, но я-то привыкла, ведь у меня их никогда и не было. Тетя Мэри для меня сразу и отец и мать, меня это вполне устраивает.

Следы моей матери везде, куда ни погляди — фотографии в премиленьких серебряных рамках, в альбомах или засунуты за рамы зеркал, которые от старости и зимней сырости уже пошли пятнами. Похоже, она всегда улыбалась, совсем как тетя Мэри, и волосы у нее закручивались над высоким лбом прелестными вопросительными знаками. На моем туалетном столике (когда-то он был мамин, и все, что есть в моей комнате, когда-то было мамино) лежит серебряная щетка для волос, и на ручке — мамин вензель. А в одном из ящиков комода — ее носовые платки, но у меня никогда не хватало храбрости ими пользоваться. Я сплю в той самой постели, в которой спала она, когда была молоденькая. Зимой на ветру в окно стучат те же ветки. Те же ступеньки скрипят у меня под ногами, когда я взбираюсь по винтовой лестнице сюда, к себе, в нашу комнату на верхотуре. Восемнадцать лет назад она дала мне жизнь, а я ее убила. Отблагодарила называется.

Отец из моей жизни исчез, не оставив никакого следа. Никто ни разу не упомянул его имени, не рассказал про него что-нибудь забавное. Ни одно лицо в запыленных альбомах мне не показали как отцовское. Может быть, это от него я унаследовала нос с чуть заметной горбинкой? И прямые тонкие волосы? Может, у него тоже, как у меня, вторые пальцы на ногах были немножко длинней больших? Жив он или умер? Хороший он человек или плохой? Унылый или весельчак? До него, видно, никому нет дела. Лет с десяти я стала его искать. Таращила глаза на более или менее пожилых мужчин — встречных на улице и тех, что садились напротив меня в вагоне, когда я ехала утром в школу. В поезде, в трамвае, в гостях присматривалась, какие у кого руки, волосы, уши, кожа. Сейчас здравый смысл берет верх над любопытством, а все же я еще не отделалась от привычки пялить глаза на незнакомцев, хоть и стараюсь отучиться. Любопытно, что же это был за человек, если сумел так бесследно исчезнуть.

По крайней мере, я знаю, где мама. Под аккуратным прямоугольником зеленого дерна на маленьком протестантском кладбище, на склоне холма над нашей деревней. Склон полого спускается к воде, приземистая церковка укрывается под темными тисами, которые вечно хлещет безжалостный ветер, налетающий с холодного моря. Кладбищенская ограда невысока, и здешние призраки, тоскующие по миру живых, могут, нимало себя не утруждая, глядеть на деревенские крыши, в беспорядке сбегающие к морю.

Здесь же, рядом с моей матерью, лежит и дядя Габриэл, вернее, часть его: по словам тети Мэри, от него мало что удалось собрать, чтобы похоронить; но когда война кончилась, дед настоял, чтобы останки перенесли сюда. Невеселая была история. Брайди тогда сколько слез пролила, говорит, оставили бы лучше беднягу, где он есть, не к добру это — перетаскивать кости покойника с места на место, да только ее совета никто не спрашивал. Моя бабушка тоже там — мне кажется, она заждалась деда. Иные кресты там стоят прямо, иные наклонились, есть такие замшелые, что и надписей не прочтешь. Есть надгробные плиты, есть вроде как ящики — песчаный прямоугольник, обведенный каменным бортиком. И немало поросших травою холмиков, на которых ни имен, ни слова памяти, но тетя Мэри знает про всех и каждого, кто лежит в какой метиле, и всё о каждом, вплоть до самого первого Чарлза Дуайера, эсквайра, почившего в 1698 году, родом из графства Корк. Все они смотрят поверх деревенских крыш на море и в погожие дни, если им любопытно, могут увидеть Уэльс.

— Нэнси!

Тетя Мэри вышла из своей комнаты внизу и тихонько притворила за собой дверь. Перешла площадку и остановилась у лестницы, ведущей в мансарду.

— Нэнси!

Пошла дальше, приостановилась у большого зеркала. Пригладила волосы. Голова ее слегка уже клонилась книзу, но большой узел на затылке поддерживал равновесие.

— Пора, милочка… пора.

— Иду.

Нэнси вышла из своей комнаты и побежала вниз, за теткой.

— В один непрекрасный день этот дом развалится на части, — жалобно сказала тетя Мэри, когда Нэнси очутилась рядом — спрыгнула с последних ступеней так, что в прихожей пол задрожал.

— Тра-ля-ля.

— Я встретила в деревне Гарри и зазвала к нам позавтракать. В конце концов… он, кажется, очень доволен.

Они вышли из дому, и солнце их ослепило, обе минуту постояли на пороге, мигая и жмурясь, пока глаза не освоились.

— Он на кухне, рассказывает Брайди новости.

— А-а… — Больше Нэнси ничего не сумела вымолвить.

Милый, милый Гарри!

Как чудесно пахнут кустики лаванды. Нэнси сорвала несколько листков, растерла между пальцами.

Гарри.

Завернули за угол дома, и тут слышно стало бормотанье старика.

— Только не забыть… — будто старая калитка скрипит на ветру. — Не забыть.

Он сидел в кресле на колесах под огромным черно-белым зонтом, который защищал от солнца его глаза и макушку. В руках он сжимал половой бинокль и, перестав бормотать, поднес бинокль к глазам и принялся оглядывать железную дорогу, проложенную внизу, по насыпи, между дальними полями и морем. В полях и на рельсах ничто не шевельнется, и воздух недвижим, хоть бы одна усталая птица всколыхнула его крылом.

— Хорошо тебе спалось, голубчик?

Тетя Мэри, пригнувшись, проникла под зонт и поцеловала макушку стариковской панамы. Он, похоже, этого и не заметил.

— Выпьем, — сказала она, выпрямилась, чуть задержала руку на его плече. Повернулась, прошла через стеклянную дверь в гостиную. Нэнси опустилась на верхнюю, нагретую солнцем ступеньку веранды, прислонилась спиной к стене.

— До половины второго никаких поездов не будет, дед. Сейчас смотреть не на что.

Старик ответил хитрым смешком:

— Я вижу кое-что и кроме поездов.

— Как таинственно.

Она сорвала ромашку, проросшую в щель между ступеньками, и принялась обрывать лепестки. Любит, не любит, любит…

— Напомни, я ей скажу.

— Глупости.

Любит, не любит…

Наверно, у старика устали руки, он уронил их вместе с биноклем на толстый плед, который даже в самые теплые дни должен был согревать его старые кости. Веки его тоже опустились, голова поникла. Дышал он с хрипом.

…любит… любит меня, я знаю, не любит.

В кустике лаванды жужжала пчела, по холму медленно взбирались звуки фортепьяно. Шопен.

Нэнси бросила изувеченную ромашку на ступеньку подле себя.

Шопен. Робкое начало, а потом белые пальцы осмелели, музыка обрела ритм, уверенность. Нэнси сердито нахмурилась вслед пролетающей бабочке.

— «Ко мне на закате жизни милостив будь, Творец», — пропел сквозь сон старик, конечно, это музыка его вдохновила.

Нэнси ясно увидела за окном прямую спину Мэйв — солнце освещает ее пальцы, они с силой выжимают из клавиш музыку. Лицо наполовину в тени — бледное, невозмутимое, совсем как у монахинь, которых встречаешь на городских улицах.

Смех, легкий звон стекла. Музыка запнулась было, но к той минуте, когда тетя Мэри с Гарри вышли на веранду, опять обрела уверенность.

В руках у Гарри бутылка шампанского, он возится с неподатливой пробкой.

— Как я понимаю, у вас торжество. Правда, мне повезло, что я встретился в деревне с Мэри?

Тетя Мэри несет с полдюжины бокалов, зажатых по одному между пальцами.

— У нас всего-то осталось несколько бутылок. Еще с довоенных времен. В конце концов, восемнадцать лет — это раз в жизни бывает. Обожаю шампанское. Обожаю. Подложи подушку, милочка, не то схватишь геморрой.

— На этих ступеньках геморроя не схватишь, — возразила Нэнси. — Скорее обожжешься. Изжаришься.

— Изволь слушаться.

Нэнси поднялась и взяла с шезлонга подушку.

Хлоп.

— Ура!

Тетя Мэри поспешно подставила бокал под пенистую струю.

— О-о! Брайди, подите сюда. Пьем шампанское. Папочка, проснись. Держи крепко, голубчик.

Она сунула бокал в удивленную руку старика. Он открыл глаза.

— Вот это радость, — прошептал он.

— Сегодня день рожденья Нэнси. Радостный день.

Из-за угла появилась Брайди, облаченная в большущий, ослепительной белизны фартук. Гарри налил и ей, и с минуту все они стояли, протянув бокалы к Нэнси, и смотрели на нее. Брайди заговорила первая:

— Бог милостив.

И залпом выпила шампанское. Все рассмеялись.

— Поздравляю, Нэнси. — Гарри подошел к новорожденной. Она наклонила голову и увидела, как решительно подступают к ней до блеска начищенные его башмаки. — Я тебя поцелую.

Она отвернулась, и поцелуй, точно падающий лепесток, опустился на ее пылающую щеку.

— Ух! — сказал Гарри. — От тебя так и пышет жаром. Чем это ты с утра занималась?

Нэнси покраснела пуще прежнего и низко наклонила голову над бокалом. От шампанского защипало в носу, и она чихнула.

— Через десять минут чтоб все сидели за столом, — скомандовала Брайди.

И зашагала прочь, мимоходом плеснув себе еще из бутылки.

— У кого нынче день рожденья? — спросил старик.

— Это, наверно, Мэйв играет? — спросил Гарри.

Он стоял за плечом Нэнси, рукав его шелковой кремовой рубашки касался ее обнаженной руки.

Она молча кивнула.

— Восхитительно.

— День рожденья Нэнси, милый. Нэнси! Ей уже восемнадцать.

— Нэнси! — Старик пригубил из бокала, который держал в руке. — Мою мать звали Нэнси.

— Да, голубчик, поэтому мы так назвали нашу Нэнси.

— Восхитительно.

Только музыка и кружит в тишине. Хоть бы подул ветерок, отнес бы ее подальше.

— «Смерть, где твое жало?» — внезапно изрек старик.

— Папа, ну что ты, право! Будь сегодня умницей, будь умницей.

Он поставил бокал на стол около себя и поднес к глазам бинокль. Внизу по рельсам, пыхтя, катил одинокий паровоз с тендером.

— Интересно! — На этот раз голос его прозвучал ясно, почти молодо.

— Что именно?

Он уронил бинокль на колени и повернулся к дочери.

— Мне надо тебе кое-что сказать.

— Слушаю, голубчик.

Она поднялась с места, взяла бутылку.

— Шампанского осталось совсем немножко.

Она разлила остатки по бокалам.

— Сегодня утром я видел на железной дороге Роберта.

Фортепьяно как раз смолкло, и слова старика прозвучали особенно громко.

— Кто это Роберт? — без большого интереса осведомился Гарри.

Тетя Мэри порывисто отошла к ступенькам веранды.

— Да нет же, отец, — сказала она с досадой.

— А может, это было вчера.

Она спустилась с крыльца, шампанское в бокале плескалось и кипело пузырьками при каждом ее шаге.

— Никакого Роберта тут нет.

— Говорят тебе, я видел. Говорят тебе.

Старик приподнял бессильную руку и показал в сторону рельсов.

Тетя Мэри будто и не слышала. Быстрыми, резкими движениями она отщипывала с куста головки отцветших роз, словно сейчас это было важнее всего на свете.

— Кто такой Роберт?

Гарри сел рядом с Нэнси на ступеньку, геморрой его явно не пугал. Она не ответила. Стиснула руками холодное стекло бокала. Вдали на море плясали солнечные блики.

— Нэнси?

Она покачала головой:

— Не знаю!

Ее отца звали Роберт Гулливер.

— У деда винтиков не хватает, — пробормотала она.

— Ну что ты, Нэнси…

— Вечно ему что-то мерещится. Надоедает до смерти. И гимны эти поет, и…

— Он же старый.

По лужайке к ним шла тетя Мэри. Летом она всегда надевает соломенную шляпу с большими полями, бережет нежную кожу северянки от яркого солнца. А если станет жарко или она разволнуется, на носу, точно роса, проступают капельки пота. Она приветственно помахала Нэнси и Гарри пустым бокалом, словно возвратилась из долгой отлучки.

— Счастливый день…

— «В час, когда очи сменится, дай мне узреть твой крест…»

— Сколько есть праздничных гимнов, а ему непременно надо петь самые мрачные. Самые похоронные.

— Он же старый.

Тетя Мэри, слегка задыхаясь, поднялась на веранду. Скоро и она начнет стареть, подумала Нэнси, нож и вилку станет брать трясущимися руками, и оступаться на лестнице, и суетиться по пустякам. Вот она медленно прошла по веранде, поставила бокал на стол, тронула деда за плечо. Кисть руки у нее, как и лицо, очень бледная и такая худая, что во впадинах между косточками лежат тени.

— Роберт умер, — сказала она.

Оба на минуту застыли, предаваясь воспоминаниям, потом она порывисто сняла шляпу, бросила на стол рядом с бокалом. И тут Мэйв опять заиграла. Какую-то мазурку, резкую, скрипучую.

Гарри вздохнул.

— Давайте-ка садитесь за стол, не то вся еда простынет, — позвала из окна Брайди.

Да, старомодной обходительности нашей Брайди не хватает, подумала Нэнси, поднимаясь с подушки.

Гарри протянул руку тете Мэри.

— Сударыня…

Она слегка наклонила голову, приняла его руку.

— Раз, и два, и три…

Они прошлись мазуркой вдоль веранды.

Нэнси шепотом чертыхнулась.

Потом взялась за спинку дедова кресла и покатила его вслед за танцорами.

От деревни до песчаной косы берег протянулся мили на две. Это была узкая полоска серой гальки с крупным песком вперемешку, она круто спускалась к морю. Волны выбрасывали на сушу миллионы камешков и опять их уносили, нескончаемо обтачивали, шлифовали, засасывали и выплевывали. Даже в самые погожие дни здесь не бывало тишины. Между берегом и полями, защищая их от моря, которое нередко свирепело, сурово высилась железнодорожная насыпь, ее только и украшали, уходя вдаль по берегу, гудящие телеграфные столбы. Под самой насыпью грудами громоздились гранитные плиты, словно бы сваленные как попало. Зимою о них разбивались валы прибоя и высоченными фонтанами взлетали хлопья пены, а летом, на ярком солнце, они сверкали, как алмазы. Если удастся дойти до конца косы, видишь, сколько хватает глаз, как изгибается полоса гальки и песка, и вереницей тянутся телеграфные столбы, и мягко круглятся холмы, переходя вдалеке в синеющие горы. Впрочем, никто не доходит до конца косы, не такая уж это приятная прогулка, разве что любишь одиночество и компанию огромных белых птиц, которые восседают на гранитных глыбах, точно древние короли, недобрым взглядом уставясь в пространство. Примерно на полпути между деревней и косой одиноко стоит почернелая купальня, когда-то ее поставил монастырь в заботе об удобстве и скромности немногих монахинь — любительниц купанья. В летние дни они изредка появлялись втроем, вчетвером, похожие в своих одеяниях на странных морских птиц, склоняли головы над молитвенниками или, разговаривая, склонялись друг к другу. Иногда Нэнси видела, как они, смеясь или тихонько вскрикивая, вбегали в своих длинных рясах в воду. Порою ей хотелось остановиться и поглядеть на них, но она боялась любопытством их обидеть.

А примерно в полумиле за косой стояла хижина. Должно быть, ее много лет назад построил кто-то из рабочих, которые прокладывали железную дорогу; хитроумно укрытая за гранитными плитами, она была защищена от ветра и моря. Дощатая квадратная хижина с односкатной кровлей. Нэнси набрела на нее в бурный весенний день. Волны неистово кидались на берег, ветер победно гудел в телеграфных проводах. Добрых два часа Нэнси руками отгребала песок, пока ей удалось приотворить дверь и заглянуть внутрь. И тут она поняла, что долгие годы хижина только ее и дожидалась. Она опять захлопнула дверь и взобралась на насыпь. Прошла по шпалам почти до того места, которое, по ее наблюдениям, уже мог в бинокль видеть дед, по заросшему травой склону соскользнула в поле и, укрываясь за деревьями, пошла домой. У нее появился секрет. Ей всегда очень трудно было хранить свои секреты. Теперь надо быть очень осторожной.

В ближайшие недели Нэнси отыскала дома старую половую щетку, с одного боку почти облысевшую, разжилась гвоздями, молотком, парой ветхих, истертых одеял и двумя подушками, из которых то и дело вылезали длинные колючие перья. Она скребла и мыла пол морской водой, пока доски не побелели, точно иссохшие кости. Прибила полки, расставила на них кое-какие любимые книжки, отличную жестянку с печеньем, чтоб было чем подкрепиться после купанья, и стеклянную вазочку, полную занятных ракушек и камешков, подобранных на берегу. Отгребла песок от двери, смазала ржавые петли, внутри ввинтила в балку крюк — вешать полотенце. Подумывала покрасить стены, но решила, что не стоит. Ни к чему ей такая изысканность.

По-видимому, никто не замечал, что она уже не слоняется скучливо по дому, как бывало всегда во время школьных каникул. Тетя Мэри вечно поглощена собственными хлопотами, у нее все расписано по часам: отведено время на хлопоты по дому, на чтение, на гольф, на бридж, на встречи с приятельницами, на посещение скачек, на уход за дедом и на невеселые мысли. Когда уж ей задумываться, что там затевает Нэнси.

Нэнси заранее знала, как будет, едва закончится трапеза: будь хоть трижды день рожденья, но тетя Мэри удалится из столовой и скроется в кабинете. Это у нее время для чтения, а вслед за часом, отведенным книге и пищеварению, наступит час садоводства. Она примется подстригать, подравнивать и полоть, подвязывать вьющиеся розы и ломонос, срезать и сощипывать увядшие цветы в оранжерее и собирать в большую берестяную корзину, подберет всех до единой улиток, которых заметит на клумбах, и выложит рядами на песке, чтобы их потом уничтожил кто-нибудь не столь брезгливый. Деда водворят на обычное место в гостиной у окна, он свесит голову на грудь, тихонько, прерывисто похрапывая. А Гарри начнет беспокойно бродить взад-вперед, болтая о пустяках и втайне подыскивая предлог — как бы улизнуть к Мэйв.

Нэнси выскользнула из комнаты, пока те трое еще сидели за столом, вяло помешивая кофе крохотными серебряными ложечками.

Она пересекла аллею, обогнула рощицу за домом, на склоне холма, и тут в ветвях дохнул теплый ветерок. Впервые за долгие недели шевельнулись листья — едва заметно, точно спящий, который вот-вот проснется. Движение пришло с юго-запада. Скоро погода переменится, вероятно, не сегодня, но скоро. Проходя полем, Нэнси ощутила запах моря. Над головой, распластав во всю ширь неподвижные крылья, медленно проплыла в воздушной струе чайка. Нэнси сняла туфли и вскарабкалась по насыпи. Приятно ощутить босыми ногами теплые шершавые шпалы.

«Роберт умер».

В голосе тети Мэри, когда она это сказала, не слышалось ни печали, ни радости. Деловито сказала. Довольно глупостей. Роберт умер, папочка, и незачем больше об этом говорить. Кто же там был? Кого увидал старик? Кто заставил его вспомнить?

Никто. Наверно, всплыл в памяти какой-то образ из туманного прошлого. Проглянул сквозь даль времен. Да и вообще у старика винтиков не хватает. Если б надо было выбирать имя для собственного отца, так не Робертом же его называть. Нет уж. Пожалуй, как-нибудь поэкзотичнее. Константин или Артимис, или героическое имя вроде Александра. И чего ради ему было умереть? Вовсе я этого не думаю.

Дойдя до хижины, Нэнси решила искупаться. Крупный песок колол и обжигал ступни, к воде она бежала как по раскаленной плите. А вода неожиданно оказалась ледяная. Место это не рассчитано было на любителей плескаться или шлепать на мелководье, — крутой откос, и через несколько ярдов дна уже не достать, и течение мягко увлекает тебя вдоль берега и, если не поостережешься, унесет неведомо куда. Потом она растянулась на полотенце — пускай обсушит солнце — и стала смотреть, как собираются по всему горизонту облака. Наверно, было уже около четырех, когда она вспомнила про пирог Брайди. Поднялась, начала стряхивать песок, налипший на икры и плечи. И вдруг словно бы ощутила на себе чей-то взгляд.

— Эй!

На берегу и на рельсах ни души. Никакого движения. На щеку упала капля дождя.

— Фу, черт!

Нэнси сердито вскинула голову — небо чистое, вполне невинное. Песок чуть заметно зыблется под ветром. Нэнси пошла к хижине. У двери помедлила, оглянулась.

— Эй!

Вошла в хижину, оделась. По крыше стукнули еще несколько редких капель.

Нэнси стала на пороге, стряхнула полотенце.

— Э-э-эй!

Чайка, сидящая на гранитной плите, искоса глянула на нее недобрым глазом.

— Почему бы тут кому-то и не быть? — рассудительно спросила Нэнси чайку. — В конце концов, считается, что у нас тут свободная страна, и напрасно ты на меня так уставилась.

Чайка повернулась к ней спиной. Когти нетерпеливо царапнули по камню. Вряд ли она бы сидела так спокойно, шастай кто-то поблизости. Нэнси повесила полотенце на внутреннюю сторону двери. Дождь уже дробно стучал по песку и по крыше. Нэнси заботливо притворила дверь, чтобы дождь не захлестывал внутрь, не то сгниет пол, потом взобралась на насыпь и почти всю дорогу до дому бежала бегом.

Когда она вошла, все сидели в гостиной, допивали чай.

Гарри еще не ушел. Ему очень даже по вкусу и сандвичи с огурцами, и слабый китайский чай, и Мэйв тоже, покорно подумала Нэнси.

— Я еще здесь, — сказал он, будто она сама не видит.

— Выпей чаю, — сказала тетя Мэри. — Только он уже остыл.

— Спасибо, не хочется.

— Пирог мы еще не разрезали. Хотя искушение нешуточное.

— Куда это ты исчезала? — спросил Гарри почти жалобно.

— Она вечно исчезает. Жизнь ее полна тайн. Но я необыкновенно тактична, никогда ни о чем не спрашиваю. Правда, детка?

— А сандвичей не осталось?

— Неужели ты думаешь…

— Понятно.

— Давайте отведаем пирога. Разрежь сама, детка. Пирог полагается разрезать новорожденной.

— Причем загадать желание, — подсказал Гарри.

Нэнси взяла нож и взрезала шоколадную корочку. Желаю… нет, не желаю, чтобы он сказал, не заскочить ли нам сейчас к Мэйв. Первый ломтик.

— Восхитительно выглядит. Фирменный пирог Брайди. Она у вас просто сокровище, Мэри.

— Хочешь пирога, дед?

— Пирога, — растерянно повторил старик, никто не понял, означает это да или нет.

Нэнси отрезала кусочек, положила на тарелку. Отнесла и поставила на круглый столик возле деда.

— Сегодня мой день рожденья. Ты не забыл? Мне уже восемнадцать.

Старик с минуту смотрел снизу вверх ей в лицо, пытался сообразить, кто это перед ним.

— А, да, — сказал он наконец. — Дочка Элен. — Глаза его блеснули торжеством. — Я не ем пирогов.

Она все-таки оставила тарелку подле него, может быть, еще передумает.

— Ты промокла, — сказала тетя Мэри.

— Немножко. Дождь начался так неожиданно.

— На твоем месте я пошла бы и переоделась.

— Только не в день рожденья, — отрезала Нэнси.

— Ревматизм…

— В восемнадцать лет ревматизма не бывает.

— Детка, надо быть осторожнее…

— Э-э… я вот думаю… — начал Гарри с набитым ртом, жуя пирог. — Я думаю, может, нам заскочить к Мэйв. На минутку.

Нэнси отошла к окну, выглянула на сверкающие струи дождя. Вот и загадывай желания. Всегда заранее знаешь, чего от него ждать, черт возьми. Непостижимо, откуда у нее к нему… ну… слабость. Слабость, нежные чувства. Может быть, это потому, что всегда знаешь, чего от этого человека ждать. Никакие опасности тут не грозят. С ним скучно до смерти? Если любишь, так не скучно.

— Мартышкина свадьба, — сказала Нэнси.

— Что такое?

— Она хочет сказать, сразу и дождь и солнце, — пояснила тетя Мэри, собирая чашки с блюдцами на поднос.

— Вот тебе и раз! Почему?

— Что почему?

— Почему это называется мартышкина свадьба?

— А почему бы и нет? — спросила Нэнси.

— Жаль, что ты упустила сандвичи с огурцами. У Брайди они просто изумительны, Мэри.

— Надо резать хлеб тонкими-тонкими ломтиками. В этом весь секрет. Совсем тонкими, иначе ничего не получится. И в перце, конечно. Нужна очень точная мера.

Она забрала с отцова столика тарелку с нетронутым пирогом.

— Извините, я только отнесу поднос на кухню. По субботам Брайди любит попасть в церковь пораньше.

Она вышла, а Гарри подошел к Нэнси.

— Так как же?

— Хорошо. Если вам так хочется.

— Только на минутку заглянем.

— Прямо сейчас?

— Ну… ну да… А почему бы нет?

— Дождь.

— Мартышкина…

— Да.

— Ты уже все равно промокла.

Нэнси вздохнула.

— Ладно, пойдем.

Они вышли на веранду, вслед послышался голос деда:

— «Век земной быстротечен, близок полночный час, радости наши меркнут, свет покидает нас. Все преходяще и тленно…»

— Мы ушли, тетя Мэри, до свиданья. Идем к Мэйв. Заскочим на минутку… — Ее разобрал смех.

— Переоденься. Переоденься, детка, сними мокрое… Переоденься.

Нэнси потащила Гарри с веранды.

— Скорей, Гарри. Гарри, скорей. Скорей, скорей.

— Нэнси…

— Тише! Не суматошьтесь вроде нее. А то вдруг, пока я стану переодеваться, Мэйв возьмет да и уйдет куда-нибудь. Мало ли. Лови мгновенье[42] — кто-то что-то такое сказал, верно? Это, кажется, из латыни?

— Почему он все время поет? Пока тебя не было дома, он все время пел. Похоже, он и сам этого не замечает? Да еще такой мрачный гимн.

— Ну, не знаю. «И в смерти восторжествую, лишь милостив будь ко мне». Хотя завтра, наверно, он запоет что-нибудь другое. Знаете, иногда бывает, привяжется мотив. И никак от него не отделаешься. Дед обожает Тома Мура. «Часто в полночной тиши»[43]. Больше все вот такое унылое. Винтиков у него не хватает, а слова помнит в точности, прямо чудеса.

Она храбро взяла Гарри под руку. Он не противился. Он всегда такой вежливый.

— Можно вас кое о чем спросить?

— Давай.

— Если не хотите, не отвечайте.

— А в чем дело?

— Вам приятно было воевать?

Он остановился — стоял и смотрел на желтую розу на прямом зеленом стебле, готовую вот-вот распуститься.

— Какой странный вопрос.

Меж бровей у него прорезалась морщинка.

— Я любопытная. Вот и любопытничаю.

Гарри слегка наклонился к розе. Нэнси чувствовала, прежде, чем он ей ответит, розе придет конец.

— Приятно… Странно сказано, Нэнси.

Она ждала.

— Ну… надо признаться, иногда бывали приятные минуты… Иногда… Пожалуй, я был не против. Скажем так. Как называется эта роза?

— Вам было страшно?

— Право, не замечал.

— Страшно кого-то убить?

— Глупая девочка. Много от этого было бы толку.

— А что вас самого убьют?

И она щелкнула пальцами, словно точку поставила.

— Тоже не суть важно. Ну, иногда как-то вроде сосало под ложечкой. Но подолгу страха не чувствовал. Не понимаю, почему тебе это интересно. Уставал. Пожалуй, больше всего запомнилось вот это чувство: усталость. Страх мы там отлично научились подавлять, о нем почти не помнили. Так что же это за роза?

— Понятия не имею. Спросите у тети Мэри. Она знает по именам нее цветы и деревья… наверно, все, сколько их есть на свете. И птиц тоже. А вы чувствовали себя героем?

— Конечно, нет. — Гарри засмеялся. — Ну, ясно, там были и герои, но только не я. В конце концов, у меня деды и прадеды солдаты, а не герои. Самые обыкновенные солдаты. Знали свое дело. Но мне это занятие не по душе. По-моему, времена несколько изменились. Наверно, родители были разочарованы, когда я ушел из армии. Особенно мать. Она всегда воображала, что сынок вырастет генералом. Ты же знаешь, каковы матери.

— Не знаю, — сказала Нэнси.

Он густо покраснел.

— О господи! Извини, Нэнси. Надо же такое ляпнуть. Как-то сорвалось с языка.

Она чуть подтолкнула его локтем — хватит стоять на месте. Трава под ногами была скользкая. Пора бы ее скосить. Она будто разом выросла под этим нежданным дождем.

— Ну, а…

— А что?

— А вот быть биржевым маклером… это занятие вам по душе?

— Какое ты еще незрелое существо.

— Но-но! — сердито вскинулась Нэнси.

— Я хочу сказать… когда станешь постарше, ты не будешь приставать к людям с такими глупыми вопросами.

— Но я хочу знать. Как же что-нибудь узнать, если ни о чем не спрашивать?

Гарри сочувственно вздохнул.

— Живешь, и никто тебе ничего не говорит, ничего не рассказывает. Мне надо столько времени наверстать. У меня голова гудит от вопросов. Вам так страшно хочется быть биржевым маклером?

— Надо же чем-то заниматься. Когда-нибудь и ты это поймешь. Мужчине, во всяком случае, нужно занятие. Нужно делать карьеру, зарабатывать деньги, нести какую-то ответственность. Ты прекрасно понимаешь, что я имею в виду. Маклерством зарабатываешь деньги, способ не хуже других. А вообще хорошо быть девушкой… никаких таких забот. Сиди и жди, покуда не явится какой-нибудь малый и не поднесет тебе все на блюдечке.

Нэнси не ответила. Они молча шли к калитке в высокой живой изгороди, которая отделяла сад Кейси от поля.

— «Страшно хочется», — повторил Гарри не презрительно, скорее задумчиво. — Наверно, тебе самой чего-то страшно хочется?

— Ну… сейчас только понять. — Она засмеялась. — Вы опять скажете, что я незрелое существо. У вас это на лице написано.

— А что тебе хочется понять?

Ему уже поднадоел этот разговор. Он ускорил шаг, спешил к калитке, к Мэйв, к зрелости.

— Наверно, все на свете… — Нэнси порывисто взмахнула руками.

Гарри достал из кармана серебряный портсигар, вынул сигарету. Несколько раз постучал концом по крышке и только потом взял в рот.

— Обо всем где-нибудь да написано. Поступишь в колледж, тогда и потрудись все это разыскать. — Эдак покровительственно, снисходительно. Достал спички, закурил.

— Меня заботит то, про что не написано.

— Смотри, станешь невыносимой занудой. С пунктиком.

Он выпустил из ноздрей синий дым. Потрясающее зрелище. А вот и калитка. Глубоко в сплошной стене эскаллонии, кусты которой поднялись выше человеческого роста и чудесно пахнут после дождя. Нэнси взялась за щеколду, остановилась.

— Я хочу жить надежно. Все всегда было так надежно, безопасно. Я чувствую… — Сама того не замечая, она загремела щеколдой. — …если знать, что к чему, это должно помочь. Тогда знаешь, когда надо действовать самой. Знаешь и понимаешь. Надо разобраться…

Она посмотрела на Гарри. С губ его тянулась струйка дыма. Он слегка пригнулся, уклоняясь от торчащих над головами веток. И смотрит мимо Нэнси, вперед, туда, где сад и светло.

— А, ладно… — покорно сказала она. Ткнула его пальцем в бок. — Эй… послушайте. По-вашему, я хорошенькая?

— Э-э… Нэнси… я задумался. — Он оглядел ее с головы до ног. — Да ничего. Ты еще похорошеешь. Пожалуй, еще чуточку не хватает…

— Зрелости?

— Вроде того. Понимаешь, что я имею в виду…

Нэнси пинком ноги распахнула калитку, и они прошли в сад семейства Кейси. На правильных, будто с циркулем и линейкой вычерченных клумбах росли чистенькие, аккуратные цветы. Даже после дождя ни единый лепесток не посмел слететь на газон. Дорожки выложены кирпичом, сквозь него не пробилась ни одна сорная травинка. Дом был построен примерно в начале века из добротного красного кирпича. Окна-эркеры смотрят на этот гладкий газон. Из хвоста каменного дельфина загадочным образом бьет в пруд водяная струя. Приятно слушать плеск воды, вдыхать густой вечерний запах цветов.

— А-а! — глубоко, с наслаждением вздохнул Гарри. Вот кто обожает порядок. — А-а-а!

Нэнси промолчала.

— Иногда мне кажется, что ты не любишь Мэйв, — сказал он сурово.

— Люблю, люблю.

Гарри оглядел недокуренную сигарету, недоумевая, как с нею поступить. В этом саду нет моста для мусора. Он осторожно придавил пальцами тлеющий кончик и сунул смятый окурок в карман. Нэнси следила за каждой его мыслью, за каждым движением. А она может быть злючкой, подумал он, злая, настырно любопытная девчонка. Ничего, с годами это пройдет. Прежде, чем вынуть руку из кармана, он пощупал, точно ли сигарета погасла.

— Мэйв не курит?

— Конечно, нет.

— А тетя Мэри курит. В куренье нет ничего плохого.

— Некоторые считают, что это дурная привычка.

— Ау!

Мэйв вышла на веранду им навстречу.

— Как хорошо, что вы пришли. Я совсем одна. Мама с папой поехали в город, там то ли званый ужин, то ли еще что-то. Я совсем одна. Я надеялась, что вы заглянете. — Она улыбалась обоим, но не сводила глаз с Гарри. — Гарри, — почти уже шепотом.

— Ну… э-э… да… э-э… очень удачно, что мы зашли, правда, Нэнси?

— И Нэнси.

— Привет, — сказала Нэнси.

Мэйв и Гарри улыбались друг другу. Они не замечали, какое долгое молчание окружает их улыбающиеся лица и сближает их все тесней, тесней. Над бровью Нэнси сердито застучала какая-то жилка. Цветы самодовольно вставали во весь рост над разрыхленной влажной землей. Ни одна улитка здесь не поедала листья, не оставляла серебристых следов на дорожках. Нэнси с досадой поглядела на дырку в своей правой туфле, оттуда неряшливо торчал большой палец.

— Мои паршивые ноги никак не перестанут расти, — сказала она.

Улыбки угасли.

— Простите? — переспросила Мэйв.

— Да нет, ничего… просто у меня огромные лапы, и все растут… ничего интересного… ничего…

— У нее сегодня день рождения, — пояснил Гарри. — Ей исполнилось восемнадцать.

— Это замечательно! — теперь Мэйв обратила улыбку к Нэнси. — Вам по виду не дашь восемнадцати. Правда, Гарри? Если бы я знала, я приготовила бы подарок. — Она мимолетно коснулась губами щеки Нэнси, поцелуй пахнет духами. — Замечательно! Прощай, школа. Теперь она выйдет замуж. Правда, Гарри? Пойдемте же в дом. После дождя стало прохладно. На той неделе будет вам от меня подарок. Непременно, лучше поздно, чем никогда. А вы что ей подарили, Гарри?

Через веранду она провела их в гостиную. Это было продолжение сада. Куда ни глянь, в упорядоченном изобилии вьются, изгибаются, топорщатся цветы. От них избавлен только белый концертный рояль, задвинутый в угол.

— Да пока еще ничего не подарил. В сущности, я поздновато узнал. Забыл. Никакой памяти на эти дела. Никакой. Что тебе подарить, Нэнси?

— Правда, Нэнси, что вам подарить?

— Да ничего мне…

— Требую ответа, — сказал Гарри. — Решительно требую.

— Уж наверно вам чего-нибудь хочется, — сказала Мэйв.

Нэнси призадумалась.

— Просить, что захочу?

— В разумных пределах, конечно.

— Ну, конечно, — согласилась Нэнси.

— Нэнси не злоупотребит вашим вниманием, — сказала Мэйв.

Нэнси задумалась, а они опять заулыбались друг другу.

— Мне хочется в Аббатство. Вы не сводите меня на представление?

— С превеликим удовольствием.

— Замечательная мысль! Можно и мне с вами? Пожалуйста, возьмите и меня!

— Конечно! — с восторгом отозвался Гарри.

— Вы ведь не возражаете, правда, Нэнси?

— С чего мне возражать? — Нэнси посмотрела на них, оскалив зубы.

— Вот прелестно, правда? Гарри все устроит, и мы проведем прелестный вечер. Замечательно.

— Замечательно, — сказала Нэнси.

— А сейчас мы отметим праздник рюмочкой хереса. Вы, если хотите, выпейте виски, Гарри, а мы с Нэнси…

Мэйв пошла к двери.

— Я вам помогу.

— Спасибо, я и сама справлюсь, — однако она ему улыбнулась, и они вдвоем вышли из гостиной.

Нэнси плюхнулась на цветастый диван.

Зачем я сюда пришла?

Потому что ему хотелось пойти. Видно было — до смерти хочется. И не хватает смекалки, как бы пойти одному.

Я им тут без надобности.

Ну да. Только и нужна была, пока они не справятся с той первой улыбкой.

А сейчас? Взялись они за руки там, в соседней комнате? Ладонь к ладони, безгрешный ладонный поцелуй.

Отчего чайки со злыми глазами нравятся мне куда больше, чем эта любезная девица?

Отчего ему..?

В соседней комнате смеются.

…больше нравится…

Ладонь к ладони.

…она…

Чуть звякнуло стекло о стекло.

…чем… чем…

В комнате пахнет мастикой для пола и сладко — готовыми осыпаться розами.

Я им только помеха.

Нэнси встала.

— Мне пора домой. — Она изысканно поклонилась роялю. — Очаровательный вечер… благодарю вас. — Она медленно пошла к двери, кивая и улыбаясь стульям, цветочным вазам, столу, на котором стояла, вернее, застыла в балетной позе нарядная фарфоровая пастушка. — Так мило… так любезно с вашей стороны, до свиданья…

Вышла в сад и кинулась бежать по дорожке, к живой изгороди, за калитку.

Калитка взвизгнула, затворяясь за нею.

— Предательница, — прошептала Нэнси.

На холме поднимались из двух труб струи дыма, пятная небо; одна, наверно, от плиты: в кухне, конечно, Брайди, топая по скрипучим половицам и что-то напевая, готовит ужин; другая — от недавно разожженного камина в гостиной, там пламя с треском пробивается сквозь искусное сооружение из сучьев и хвороста.

Пока Нэнси шла полем, злость ее утихла.

— Поздравляю себя с днем рожденья, — сказала она вслух.

8 августа.

Со дня моего рожденья все время лил дождь, но сегодня как будто проясняется. В небе появились голубые просветы, изредка выглядывает солнце, играет на клумбах. Ласточки так долго прятались под застрехами, копошились прямо над изголовьем моей кровати, а теперь ныряют в воздухе за окном, трепещут крыльями. Какие они быстрые. Мелькнут перья — и нет их, миг — и вернулись. Такие неугомонные. Видно, очень радуются, что живут на свете.

Последние два дня деду было худо. Два раза падал с кресла. В таких случаях он никогда не ушибается, наверно, потому, что весь расслабленный и даже не пробует удержаться. А потом беспомощно лежит на полу, и нам с тетей Мэри не так-то легко поднять его и заново усадить в кресло. По-моему, он падает нарочно, когда ему надоест дремать и петь и разглядывать в бинокль железную дорогу. Я это сказала тете Мэри, а она только фыркнула: «Чушь!», но я-то знаю, по глазам вижу, что он старается нам досадить. Если во время таких небольших приступов его для безопасности оставить в постели, он весь день ноет и стонет, будто его мучают. И не желает есть сам, отнимает время у тети Мэри, она сидит возле него и кормит с ложечки, будто мамаша — капризного младенца. Когда он такой, я его ненавижу. Он не желает надевать вставные зубы, уголки глаз у него гноятся, и я себя презираю за то, что так на него злюсь. Иногда как посмотрю на его бессмысленное лицо, взяла бы и придушила подушкой. А когда с ним тетя Мэри, куда только девается ее привычная резкость. Поразительно, до чего она тогда ласковая. Это меня тоже злит. Хоть бы он умер, пока, разваливаясь на составные части, не доконал и нас.

Но сегодня день опять будет солнечный, и я пойду на берег, к моим чайкам, и послушаю, как волны разбиваются о гранит.

Сияло солнце. Над лужайками весело поднимался парок, и земля на клумбах опять стала теплая на ощупь.

Кончался второй завтрак. Высокие окна и двери на веранду были распахнуты, ветерок вздувал занавески. Старик свесил голову на грудь. Солнечный луч лег на его бескровные, почти неживые руки. Тетя Мэри, держа чашку в руке, напоследок старательно ее выскребла и наклонилась к нему.

— Ну, последнюю капельку, голубчик. На. Ты был таким умницей… ты сегодня такой… Брайди порадуется, что ты все съел. На, голубчик.

И сунула ложку в послушные вялые губы. С этой самой ложки его кормили, когда он был маленький. Ручку украшал его вензель: «Дж. Д.».

Тетя Мэри отставила чашку на стол и потрепала старика по колену. Он никак не откликнулся, сидел и тупо разглядывал свои руки, лежащие поверх пледа. Тетя Мэри встала, отошла к окну.

— Иные люди просто разваливаются, — сказала она вполголоса. — Иные счастливцы умирают мгновенно, а другие… да… другие. Вот так и с ним. Мы должны быть очень внимательны к нему. В глубине души он все понимает.

— Понимает он, как же, — презрительно отозвалась Нэнси.

— Мы должны быть очень внимательны к нему. Но завтра ему будет лучше. Я уж вижу.

В прихожей зазвонил телефон. Долгий дребезжащий звонок, потом перерыв. Нэнси встала, пошла к телефону. Когда она снимала трубку, звонок задребезжал снова.

— Слушаю.

Звонил Гарри.

— А, привет! — Она постаралась не выдать, как рада слышать его голос.

— Куда ты в тот вечер девалась? Ужасно невежливо было с твоей стороны вот так сбежать. На что это похоже, Нэнси!

— Просто я ушла. Порыв? Позыв? Какое слово следует применить?

— Иногда ты бываешь такой несносной девчонкой.

— Я подумала, без меня вам будет лучше… ну… и, пошла домой.

— И ни слова не сказала.

— Стала бы прощаться, получилась бы чепуха. И потом, мне там, в этом цветнике, неуютно было, будто я заблудившийся муравей.

— Чушь!

— Я же знаю, вам без меня было лучше. Признались бы честно.

— Я остался ужинать.

— Вот то-то. А при мне бы не остались.

— Она была совсем одна…

— Именно…

Молчание. Слушая, как они молчат, миссис Берк, телефонистка, нетерпеливо кашлянула.

— Я звоню насчет театра.

— А, да.

— Пойдемте завтра вечером? Мэйв это удобно. А тебе?

— Да.

— Уверена?

— Да, конечно. Спасибо. Спасибо.

— Наверно, тебе сперва надо спросить у Мэри?

— Она позволит.

— Ну, прекрасно. Может быть, приедешь поездом и зайдешь ко мне в контору? На Колледж-стрит. Перекусим на скорую руку. Я приведу машину и отвезу тебя домой. Скажи Мэри, пускай не беспокоится о тебе.

— Будет чудесно.

— Значит, в шесть в конторе. Кстати, идут «Скачущие к морю»[44].

— Да, я знаю.

— Значит, договорились?

— Да.

— Что ж…

— Что ж…

Миссис Берк опять покашляла.

— Завтра увидимся.

— Да.

— До свиданья.

— До свиданья.

Нэнси положила трубку на рычаг и повернула ручку, давая миссис Берк знать, что разговор окончен… будто она сама не знает. Постояла минуту в темноте, прислушиваясь к голосу Гарри, еще звучащему у нее внутри.

— Кто? — окликнула из столовой тетя Мэри.

Нэнси пошла туда.

— Гарри.

Тетя Мэри утирала салфеткой лицо деда.

— Завтра вечером он ведет меня в Театр Аббатства.

— Очень мило.

— На «Скачущих к морю».

— Только будь осторожна, в городе черно-пегие и… беспорядки…

— И Мэйв идет, — сказала Нэнси.

— Хорошенькая девушка. — Тетя Мэри уронила смятую салфетку на стол. — Скучновато на мой взгляд.

— Это мне подарок к рожденью.

— Но будь осторожна. Хотя, думаю, Гарри о тебе позаботится. Уснул. Пожалуй, отвезу его в гостиную. Он любит сидеть у того окна.

— По-моему, я влюбилась в Гарри.

Тетя Мэри нагнулась, отпустила тормоз инвалидного кресла.

— Какие пустяки.

На солнце набежало облако, и в комнате стало темнее.

— Для меня это не пустяки.

— Может быть, и так, детка. Думаю, у тебя детское увлечение. Так бывает. Но это не любовь. Любовь — огромное чувство, голубчик, тебе рановато об этом думать. И во всяком случае, Гарри тебе совсем не подходит.

Облако ушло, на полу и на стене заиграли солнечные пятна. Нэнси молчала.

— Я не хочу сказать о нем худого. Он очень милый… просто ничем не поражает воображение.

— Он красивый. Поразительно красивый.

Тетя Мэри взялась за ручки кресла и покатила его по комнате.

— Красота, как тебе известно, штука чисто внешняя. Есть красота без глубины, а есть… понимаешь ли… кое-что поинтереснее. В нем нет глубины. Ему надо бы остаться в армии, из него бы вышел образцовый красавец-генерал. Куда красивее, чем был его отец.

— Это ты так думаешь…

— Погода сегодня получше, что ты собираешься делать до обеда?

— Погуляю. Может быть, искупаюсь.

— Нашла бы себе подруг. Играла бы в теннис. Я в твои годы увлекалась теннисом.

— Ты всегда была спортивная.

— Возьми свитер. Ветер холодный.

Когда они вышли в прихожую, старик, потревоженный шагами, запел:

— «Не убоюсь я ворога под защитой твоей руки…»

— Правда, замечательно? — сказала тетя Мэри. — Ему уже лучше. Может быть, завтра я все-таки смогу поехать на скачки.

— «Бедствия мне не тягостны, слезы мои не горьки».

Нэнси вышла на веранду, ее обдало густым сладким запахом герани.

— Свитер! — крикнула вслед тетка.

Казалось, все как всегда. Защищенно. Безлюдно. Был отлив, берег обрамляла кружевная оборка мелких волн. С гребня крыши озирала горизонт неподвижная чайка. Справа от двери, среди раздробленных ракушек, валялся окурок. Нэнси, нахмурясь, поглядела на него, потом босой ногой забросала его песком. Отворила дверь, заглянула в хижину. Никого; но недавно здесь кто-то был. Кто-то здесь двигался и дышал. Трогал ее вещи, угрожал ее тайне. Сперва Нэнси разозлилась, потом испугалась. Над головой по крыше царапнули когти — шевельнулась чайка. И Нэнси успокоилась. Взяла с полки блокнот и карандаш и принялась писать:

Аккуратно вырвала листок из блокнота, постояла, постукивая карандашом по зубам, огляделась — где бы пристроить записку. Наконец прислонила ее к книгам на полке, как раз напротив двери, чтобы сразу бросилась в глаза тому, кто войдет. Купаться расхотелось, она старательно затворила дверь, помахала на прощанье чайке и пошла домой.

Наутро, когда они завтракали, опять позвонил Гарри.

— Нэнси?

— А, привет.

Он все отменит, подумала она. Только бы не отменил.

— Я сейчас мчусь на службу.

— Да.

Тетя Мэри досадливо зашуршала листами «Айриш таймс».

— Я вот подумал, позвоню, спрошу, не возражает Мэри, что ты поедешь в город?

— Я же говорила. Она не против.

— Гренки остынут, — окликнула тетя Мэри.

— Хорошо. Она не беспокоится, что ты поедешь поездом одна?

— Нет. (Ну вот, пошли ахи-охи.)

— Не бери обратный билет. Я отвезу вас обеих домой.

— Да.

— Что может быть отвратительней остывших гренков. Воспитанные люди не пользуются этим мерзким аппаратом в такое время, когда другие завтракают.

— Я поставлю автомобиль поближе к театру, не надо будет далеко ходить.

— Да.

— Так что пускай Мэри не беспокоится.

— Она, по-моему, и не беспокоится.

— Гренки.

— Значит, условились. Жду тебя в конторе. И пойдем перекусить.

— Спасибо.

— В половине седьмого, времени хватит.

— Половинка семи.

— Половинка семи — это три с половиной, — сердито крикнула тетя Мэри. — Хоть бы говорила по-человечески.

— Мне пора.

— Да.

— До свиданья.

— До свиданья. Спасибо, что позвонили.

Нэнси опять села за стол.

— Немцы вместо «половина четвертого» говорят «половина четырех», — сказала из-за газетного листа тетя Мэри. — Halb vier. Halb fünf… половина пятого. Невразумительно, но они же иностранцы. Разные языки, разные конструкции и вообще. Ешь свои холодные гренки.

— Больше не хочется.

— Чепуха! И потом, на них уже столько масла и мармелада.

Она опять углубилась в газету, а Нэнси стала жевать гренки. Наконец тетя Мэри аккуратно сложила газету, взяла ее под мышку. Поднялась, собрала раскиданные перед ее тарелкой письма.

— В последнее время газеты читать тошно. Хоть бы прекратились эти убийства. Бедный Габриэл! — Она вздохнула, постояла, глядя в пространство. — В каком-то смысле я даже рада, что его уже нет. Его бы все это так расстроило. Вот я очень расстраиваюсь. Бедные люди… Понимаешь, он всегда хотел самоуправления, гомруля хотел.

— Кто?

— Твой дядя Габриэл. Папа всегда так из-за него расстраивался. Так сердился. Всегда говорил, Британская империя превыше всего. Бедняжечка! Пойду посмотрю, как он сегодня утром. Не забудь, надо говорить половина седьмого. Половина семи — это не просто неправильно, это дурное воспитание.

Никакой подписи.

Записка приколота была к двери длинной золотой булавкой от галстука, вроде той, какой закалывал свой широкий галстук дядя Габриэл в дни, когда выезжал на охоту. Нэнси старательно вколола ее в блузку. Шутник, подумала она. Отворила дверь хижины, заглянула внутрь. Никаких следов посетителя. Шутник. По гранитным плитам она взобралась на железнодорожную насыпь. Сколько хватает глаз, на берегу ни души. Только и движения, что блестки солнца на море. Две чайки лениво парят в воздухе. Позади, под деревьями и дальше по склонам холмов среди дрока пасутся овцы. Стараясь не терять равновесия, Нэнси стала на рельс.

— Ладно. Ладно. Хватит шутить. Где вы там есть. Выходите.

Отзвук ее голоса замер в тишине.

— Ш-ш! — укоризненно шепнула волна.

— Я хочу с вами познакомиться.

Нэнси подождала минуту, покачиваясь на рельсе.

— Пожалуйста! — Брайди напомнила бы про «пожалуйста». Нэнси, не скупясь, еще и повторила его. Никакого ответа.

Она спрыгнула с рельса и спустилась обратно к хижине. Взяла плед, книгу, растянулась на солнышке — можно почитать и подождать.

— Мисс Нэнси Гулливер?

Она не слыхала, как он подошел. Он неслышно спустился по гранитным плитам и стоял позади нее, в каких-нибудь трех шагах. Босой, ноги узловатые, точно корни старого дерева вылезли из земли. Пока Нэнси его разглядывала, он не шевельнулся. Невысокого роста. Густые мягкие волосы спадают вдоль щек, лицо в этой темной рамке худое, почти костлявое, и светлые прозрачные глаза.

Нэнси долго его рассматривала.

— Вы, видно, больны, — наконец сказала она.

— Я здоров.

— Вы кто?

— Путешественник.

Она досадливо мотнула головой.

— Это я уже знаю. А кто вы?

— Не сердитесь, детка. Я просто прохожий, сторонний человек. Как сказал величайший писатель, какого до сих пор ухитрились породить эти острова, «что значит имя?»[45].

— Просто я хочу знать, что вы такое.

— Вы склонны к философии или просто любопытны?

Нэнси покраснела и отвела глаза. Чайка на крыше над ними явно до смерти скучала: голова втянута в плечи, глаза остекленели.

— Не присядете ли?

Прозвучало по-дурацки, этакая светская любезность. Он мимолетно улыбнулся.

— Благодарю.

Все так же неслышно подошел по песку, сел возле Нэнси на плед. Посидели молча, глядя на море. Далекий горизонт ясен, словно по линейке прочерчен.

— Опять будет дождь, — сказал незнакомец.

— Да.

— Боюсь, лето кончилось.

Нэнси зачерпнула пригоршню песка и предоставила ему медленно протечь между пальцев.

— Вы преступник? Только это я и хочу знать.

— Нет. Надеюсь, вы мне поверите.

— Я поверю всему, что вы скажете.

— Это не всегда разумно.

— Мне не часто приходилось встречаться с людьми, которые лгут.

Очень церемонно прозвучало, он опять улыбнулся.

— Оно и видно.

Оскорбленная Нэнси посмотрела на него в упор:

— Что вы хотите этим сказать?

— Только то, милая девочка… прошу прощенья, милая молодая леди… что вы еще юны… как я подозреваю, совсем юны… и едва ли у вас было много случаев заглянуть в темные закоулки Дублина и чужих умов. — Он вздохнул. — Никогда не мог понять, почему те, кто молод, так презирают свою молодость. Великолепнейшее свойство. О господи, если б можно было опять посмотреть на мир неискушенными глазами!

— Почему вы выбрали мою хижину?

Он засмеялся.

— Боюсь, вы мне не поверите, но эта хижина была моей еще задолго до вашего рождения.

— Конечно, не верю.

— А как будто собирались верить каждому моему слову.

— Но не каким-то нелепым выдумкам.

— Это не выдумка. Я знал эту хижину с детства. — Он чуть улыбнулся. — Когда был еще моложе вас.

Нэнси посмотрела на него с любопытством.

— Вы родом из здешних мест?

— В некотором смысле. Знаете, эту железную дорогу когда-то смыло.

— Вот как!

— Она проходила там, где теперь лежат те плиты. Пришлось ее перенести выше, дальше от воды. Это было лет тридцать назад. Да. Помню, зимой был сильнейший шторм, и куски дороги снесло. Тогда вся линия берега изменилась. Помню, люди работали на дороге, молотки стучали по рельсам, звенело железо, это было почти как музыка, что-то вагнеровское. — Он засмеялся. — Только я тогда еще ничего не знал про Вагнера. Я не был ни чудо-ребенком, ни блудным сыном. По правде говоря, с тех пор прошло гораздо больше тридцати лет. Пожалуй, все сорок.

— Сбеситься можно.

— Ох, прошу прощенья!

— Вы не виноваты. Просто я мечтала, привыкла думать, что это все мое.

— Так и есть. Тут все слишком переменилось. Только чайка — та же, прежняя. Я ее сразу узнал. Чайка, вещай-ка, — окликнул он птицу.

— Вот уж это чистая выдумка.

— Чайки славятся долголетием.

— Ерунда!

— Может быть, в нее вселилась Грозная вещунья.

— Я всегда считала, что эта чайка мужского рода. У нее слишком много свободного времени.

— Нет-нет. Это старая дама. Ее дети давно уже взрослые, и теперь она просто сидит и мрачно смотрит на безобразие, которое устраивают в мире другие чайки.

Нэнси вздохнула.

— Да. Пожалуй, вы правы.

Она опять зачерпнула пригоршню песка и уставилась на него. Теплые серые и золотые крупинки, крохотные осколки раковин, блестки слюды.

— Мне пора идти, — сказала она наконец, все еще разглядывая песок.

— Так скоро? Мы едва успели познакомиться.

— Мне надо ехать в город. Я собираюсь в Театр Аббатства.

— Это славно.

— Н-ну… да… в некотором смысле.

— Наверно, с вами будет какой-то счастливый молодой спутник.

Нэнси отшвырнула песок.

— Н-ну, в некотором смысле… То есть, он не мой спутник… Я… ну… он мне очень нравится, но… Она тоже идет.

— Это, знаете, со всеми нами случается.

— Тетя Мэри говорит, я еще слишком молода.

— Пожалуй.

Нэнси улыбнулась ему. На миг лицо ее осветилось, прелесть необыкновенная. Ему захотелось коснуться ее, но он благоразумно сдержался. Только сказал:

— На вашем месте я не стал бы огорчаться.

— Я и не огорчаюсь. Ничего подобного. Я делаю разные другие глупости.

Она встала, отряхнула песок с ладоней о юбку.

— Вам больше незачем прятаться.

— Спасибо. Признаться, мне это будет приятнее.

Нэнси протянула руку:

— До свиданья.

Он пожал ей руку. К ладони еще липли жесткие песчинки.

— До свиданья, Нэнси.

— Вам что-нибудь нужно?

— Я отлично умею о себе позаботиться. Нужна только скромность.

— Я не из болтливых.

— Не сомневаюсь.

Нэнси неловко помахала ему рукой и полезла на насыпь. Обернулась, взглянула на прощанье, — он сидел на пледе к ней спиной и смотрел на море.

Нэнси любила станцию железной дороги. Всегда любила — ряды путей на сортировочной, где снуют взад и вперед паровозы, пыхтят, отдуваются, порой беспокойно ворчат, а в иные минуты радостно гремят и лязгают буферами, словно разбушевались десятки закованных в кандалы привидений; любила сигнальную будку в конце перрона, — когда Мартин, сигнальщик, бывал хорошо настроен, он позволял ей взбираться туда по крутой деревянной лесенке и следить, как он передвигает рукоятки, и слушать, как звонят колокола вдоль линии, и смотреть, как медленно меняются замечательные сигналы: трах — падает красный, скрррип — поднимается зеленый. И еще через единственную колею от платформы «из Дублина» к платформе «на Дублин» перекинут железный мост, — если стоишь на нем, когда под тобой проходит паровоз, на минуту весь мир скрывается в облаке серого дыма.

— Добрый вечер, Нэнси.

— Добрый вечер, мистер Кэррол.

Всегда такой важный, на фуражке золотой галун, под мышкой зеленый флажок; станция — его радость и гордость, здание сверкает чистотой, нигде на стенах не лупится краска, на оконных стеклах ни пятнышка, опрятная клумба, которая тянется позади платформы «из Дублина», всегда радует глаз.

— Покатила?

— Да.

— Смотри, будь поосторожнее. Нехорошие настали времена, поосторожнее надо. Невеселые времена, — бормотал он. — Невеселые.

Наверно, он думает о Сэмми, догадалась Нэнси. Протянула руку, погладила рукав его темно-синей форменной куртки.

— Я еду в театр, — сказала она в надежде немножко его подбодрить.

— Вот это славно. Голову прозакладываю, тут замешан какой-то славный малый, а? — Он подмигнул.

Нэнси улыбнулась:

— Конечно.

— Быстро ж ты растешь. Вроде только вчера тут вертелась, приставала — дай, мол, покататься на турникете, а нынче у тебя другое на уме. Как тетушка поживает?

— Спасибо, здорова.

— А генерал?

— В последние дни неважно.

— Дай ему бог здоровья! И то сказать, знатно пожил. Так. Обожди-ка минутку.

Они вместе вышли на платформу.

— Никогда не садись в купе, где один мужчина… разве что знакомый человек. Понятно тебе?

Он выбрал для нее подходящее купе, открыл дверь.

— Залезай.

Нэнси серьезно кивнула ему и поднялась в вагон. Два солидных пассажира читали газеты, немолодая женщина вязала. Тут Нэнси будет в безопасности. Мистер Кэррол захлопнул дверь. Нэнси опустила окно и выглянула.

— Спасибо, мистер Кэррол.

— Смотри, поосторожнее, Нэнси. Поосторожнее.

Он поднес к губам свисток, взмахнул зеленым флажком.

Попутчики зашелестели газетами, один глянул на часы. Попутчица вязала — две прямых петли, одна обратная, движутся искусные пальцы. Громко зашипел пар, состав дернулся. Нэнси помахала мистеру Кэрролу, он ответно махнул зеленым флажком. Она закрыла окно и села. Начертила пальцем свои инициалы на пыльном стекле, за окном уже мелькали тыльные стены каких-то лавок, потом дома, потом пустая гавань, рыбачьи сети, свернутые у стенки набережной. Поезд набирал скорость. Кончик пальца стал серый, Нэнси вытерла его о юбку.

Кликети клак, клакети клик, кликети, кликети, кликети…

Кажется, спицы вязальщицы позвякивают в такт колесам. Пальцы работают, а взгляд устремлен за окно, на море. Мастерица, подумала Нэнси.

Кликети, кликети, секрет, секрет. В иные минуты колеса не тараторили, а будто напевали про себя. Кликети. Что он сейчас поделывает, тот секрет? Может, все еще сидит на пледе и о чем-то размышляет? Может быть. Кликети, о чем размышляет? Вязальщица принялась считать петли, осторожно передвигая каждую по спице кончиком другой спицы. Беззвучно шевелит губами, считает. А у него лицо, в общем-то, породистое. Усталое. Породистое. Измочаленное. Измочаленное лицо. Сколько ему лет? Кликети, кликети. Пятьдесят с хвостиком. Не умеет она разбираться в возрасте.

Надрывный свисток, поезд нырнул в туннель. Теперь Нэнси только и видит в пыльном стекле свое неизмочаленное лицо в ореоле летящих искр.

Может быть, он сумасшедший? Нет. Скрывается, ух ты, да, может, он из тех! Были же люди вроде него, замешанные… может, и дядя Габриэл был бы один из них, если б его не убили, когда он был в армии, которая теперь вражеская. Если он из тех..? А может, он большевик? У него неплохое лицо, подумала она, снова мысленно разглядывая запомнившиеся черты… только измочаленное, больное. Скромность, сказал он. Я буду нема, как могила.

Поезд опять вырвался на свет. Внизу, у самой насыпи, море глубокое и мрачное, а дальше, где на него не падает вечерняя тень холма, оно еще весело искрится. По заливу летят наперегонки штук десять яхт, белые паруса надуты ветром. Кликети, кликети. Опять она вяжет, пальцы так и пляшут, моток коричневой шерсти подпрыгивает на коленях. Один из попутчиков опять поглядел на часы, недовольно поморщился. Не терпится ему. По другую сторону за окном уже не поля, а пригородные сады, чистенькие цветочные клумбы, теннисные площадки, аккуратные огородики, полощется на ветру сохнущее белье. Потом — словно глубокое ущелье, с двух сторон только и видны крутые каменные стены да вверху тонкая полоска неба, и колеса опять оглушительно загремели.

Снова дома, задворки, в просветах мелькает море, потом Меррион, громадный пляж протянулся до самого Хоута, сейчас он почти пуст, только вдали у самой воды — стая чаек да бегают с собакой несколько ребятишек. Поезд опять сворачивает прочь от берега, дома все тесней жмутся друг к другу, ни пятнышка зелени. Закопченные окна хмуро глядят на проносящийся мимо поезд, серый и рыжий кирпич, ни деревца; там и сям в темных комнатах уже засветились лампы. Пожилая дама свернула вязанье и сунула в большую черную сумку. Солидные попутчики дружно зашуршали газетами; один аккуратно сложил свою и сунул в карман, другой оставил свою на сиденье. Один зевнул, другой опять посмотрел на часы.

Кликети клак. Клакети клик. Клик… клик…

Гарри стоял на ступеньках у входа в контору и ждал.

— Здравствуй, Нэнси. — Он снял шляпу.

— Вот те на! Неужели вы давно ждете!

— Нет. Нет. Ничего подобного. Ну… пойдем перекусим.

Он надел шляпу, и они пошли по улице.

В окнах верхних этажей еще вспыхивало вечернее солнце. Сигналы, подумала Нэнси. Тайные световые сигналы передаются с улицы на улицу. Мимо пробежал трамвай, от проводов над головой с треском посыпались искры. Еще сигналы. Сегодня вечером город полон тайн.

Гарри взял ее за локоть и властно повел по улице.

— Ты мило выглядишь. Новый наряд?

Она покраснела от удовольствия.

— Просто я сегодня аккуратно оделась. Только и всего. Тетя Мэри грозно за мной надзирала. И сказала, в кои веки у меня приличный вид. Вы согласны?

— Безусловно.

— Безусловно приличный вид. Как благородно! Не параличный вид, не горчичный вид и даже не…

— Замолчи, Нэнси! Почему ты всегда болтаешь невесть что!

— А где Мэйв?

Незаметно, в кармане она скрестила пальцы. Не придет! Какое счастье! И никогда больше не придет. Утонула во всей красе, как Офелия или та, что пошла скликать коров с зыбучих Дийских песков[46]. Волосы разметались по воде, лилии, так все романтично. Какое счастье! Прекрасная покойница. Тетя Мэри возложит на гроб прекрасный венок, она мастерица подбирать цветы. Скручивает и переплетает стебли. Куда лучше, чем заказывать нечто чопорное в магазине. Над могилой все станут проливать слезы. Гарри проведет год в благородной скорби, а потом…

— …так что она встретит нас в театре, — объяснял он.

— А… ага… да! — вздохнула Нэнси.

Он свел ее с тротуара. Из-за угла подул ветерок и проводил их через улицу. Запахло пылью и навозом. Трамвайные рельсы на булыжной мостовой — точно серебряные ленты.

— Вот я и подумал, что мы поедим в закусочной Бьюли. Понимаешь, так быстрей. Ты не против?

Нэнси подняла голову и улыбнулась ему.

— Да ради бога, как хотите!

По Дейм-стрит прокатил грузовик, полный солдат, и помчался мимо Ирландского Банка к реке.

— Я полагаю, они едут кого-нибудь расстреливать. — Нэнси попыталась завязать светскую беседу.

Гарри нахмурился, но промолчал.

Она взяла его под руку.

— Может, если бы вы после войны не ушли из армии, вы бы сейчас ехали с ними. Кого-нибудь расстреливать.

Мимо, покачиваясь, прошел трамвай, горделивый корабль на рельсах.

— Как бы это вам понравилось?

Она подергала его руку, ожидая ответа.

— Я не прочь бы добраться до кое-кого из этих мерзавцев.

Он полотно сжал губы, чтоб не сорвались еще какие-то слова, и опустил глаза на свои ноги в начищенных черных башмаках, переступающие по тротуару.

— Гарри?

— Хватит.

По Графтон-стрит шли в молчании. Когда переходили через улицу к «Восточному кафе Бьюли», перед ними проехал автомобиль, за рулем сидел немолодой человек. Он вел машину медленно, Нэнси подалась вперед, всматриваясь ему в лицо.

Теплый аромат свежесмолотого кофе обдал их и словно втянул через вращающиеся двери в кафе.

— Как по-вашему, может быть, это был мой отец?

— Кто? Где? — ошарашенно спросил Гарри.

— Человек, который проехал в той машине.

— О господи!

Он подтолкнул Нэнси вперед, через магазин, к двери в глубине — входу в кафе.

— Я всегда смотрю в проезжающие машины, нет ли там отца. — Нэнси тут же пожалела о сказанном. Беспокойно засмеялась. — Шучу, шучу.

— Садись.

И он отодвинул для нее стул за маленьким столиком. Она села. Смотрела, как он повесил шляпу на высокую рогатую вешалку, как небыстрыми, аккуратными движениями расстегнул пиджак. Наконец он тоже сел и через стол пододвинул к ней меню.

— Твой отец умер.

— Откуда вы знаете?

— Это всем известно, глупая ты девочка!

— А мне не известно.

— Конечно, известно. Итак, что ты хочешь есть? Времени у нас немного.

— Тогда где он похоронен?

— Нэнси, я…

— Где хоть какая-нибудь бумага, в которой сказано, что он умер? Какой-то документ. Мистер Роберт Гулливер скончался. Что-нибудь в этом роде. Где?

— Ну откуда мне знать! Задавай свои глупые вопросы тете Мэри. Ей досконально все известно.

Нэнси покачала головой. Гарри нетерпеливо постучал пальцем по столику, показал на меню. Нэнси пробежала его глазами.

— Мне омлет и картофельные оладьи, — сказала она. — И кофе.

— Уверена?

— Да.

Он помахал официантке.

— Она только строит предположения. У нее нет доказательств. — Нэнси наклонилась к нему через стол. — Моя мать умерла. Это я знаю. У меня ее щетка для волос. И еще разные вещи… да я даже сплю в ее кровати, а Роберт… он… мой…

— На твоем месте я предположил бы то же что и все.

Нэнси смотрела на него, пока он заказывал еду. Шепнула чуть слышно:

— До чего ж вы иногда бываете нудный.

Гарри почесал уголок глаза бледным чистым пальцем. Ногти у него красивые, ровно острижены, руки такие, словно ни к какой житейской грязи сроду даже не приближались.

— Одно тебе скажу, где бы он там ни был, но в автомобиле по Дублину он не разъезжает.

— Вы не знаете.

— Я тоже умею строить предположения.

Кругом полно народу, бренчат ножами и вилками, помешивают кофе в тяжелых белых чашках, улыбаются друг другу или читают газеты. За стенами что-то вроде войны, подумала Нэнси, но когда сидишь тут, в тепле, в мягком приглушенном свете, ни за что об этом не догадаешься. Она поглядела на спокойные лица вокруг — может, вон те двое, самые обыкновенные люди, что с улыбкой наклоняются друг к другу, замышляют кого-то убить, передают тайные сведения; помешивают ложечками кофе, а сами кого-то предают и улыбаются, улыбаются. Официантка поставила перед ней тарелку, перед Гарри другую, лицо у него недовольное; потом что-то передвинула на столике, освободила место для кофейника и тарелки с пухлыми, дымящимися оладьями.

— Надеюсь, тебе это придется по вкусу, — вежливо сказал Гарри.

— Сногсшибательно.

— Разливай кофе. Хозяйничает дама. Мне два куска сахару.

Он взял нож и вилку и принялся за ветчину и сосиски — тщательно отрезал кусочки, склонив голову над тарелкой. Нэнси налила ему кофе, ни капли не плеснула на блюдце, хотя рука немного дрожала.

— Я зануда?

Он поднял глаза и улыбнулся ей. От этой улыбки у нее на миг закружилась голова.

— Ты глупая девочка, но не зануда. Пока. Если не перестанешь глупить, пожалуй что и сделаешься занудой, но я думаю, у тебя это скоро пройдет.

— Отъявленная зануда?

— Ешь омлет. Не годится заставлять Мэйв долго ждать.

10 августа.

Хоть я и приняла знаменательное решение аккуратно вести дневник, но с отвращением убеждаюсь, что была ленива… ну, пожалуй, вернее сказать — небрежна. Наверно, мне вообще свойственна небрежность. Может быть, это от возраста и когда-нибудь я, как очень надеется Гарри, стану дельной особой. Организованной. Однако на мое вчерашнее поведение ему жаловаться нечего. Я себя вела как настоящая светская дама. Мы заставили Мэйв несколько минут подождать, но она благородно это перенесла. На ней было светло-сиреневое платье — терпеть не могу этот цвет, но ей он к лицу.

Мы смотрели две пьесы — «Андрокл и лев» Джорджа Бернарда Шоу и «Скачущие к морю». На «Андрокле» я много смеялась, а на «Скачущих» плакала. По-моему, в обоих случаях это правильно. Но хоть пьеса мистера Шоу меня и насмешила, она не очень-то мне поправилась, только им я этого не сказала — и Гарри и Мэйв от нее в восторге.

Как-то странно пахнет в этом Театре Аббатства; может быть, во всех театрах так, не знаю, у меня мало опыта.

Нам пришлось очень спешить, чтобы выбраться из города до комендантского часа. Мэйв сидела рядом с Гарри и смеялась, и болтала, и время от времени трогала его за руку выше кисти. По дороге домой мы обогнали несколько армейских грузовиков, но не видали никаких беспорядков. Когда едешь с Гарри, бояться нечего — пока он рядом, ничего страшного с тобой не случится.

Когда я вернулась домой, все уже легли. Тетя Мэри оставила в прихожей свет, чтобы мне не топтаться в темноте. На одном конце длинного стола в прихожей стоял поднос, а на нем кувшин молока, накрытый от мух муслиновой салфеткой с цветными бусинами по краям, стакан и кусок вкуснейшего фруктового пирога, Брайди обычно его держит для гостей. Я погасила свет и села на нижнюю ступеньку лестницы.

Наш дом был тихий, ласковый. Тикали степные часы, вся мебель вокруг тихонько дышала, вещи всегда дышат по ночам, когда все остальное молчит. В кухне шебуршала мышь, в полукруглое окно над парадной дверью светила луна, оранжевые ломтики света ложились от нее на пол, на ступеньки и, наверно, на меня тоже. Мне стало очень надежно, защищенно. Я попробовала понять, правильно это или неправильно, но так ничего и не решила.

Назавтра, когда Нэнси спустилась к хижине, шел дождь. На берегу ни души. Море и небо одинаково бурные, темно-серые; взметались и опадали белые брызги пены, вздыхающие переменчивые узоры. Гудели телеграфные провода. Нэнси прихватила с собою в старой школьной сумке еду — понемногу всякой всячины.

Он сутуло сидел в углу хижины, на худые плечи накинут плед. В руке книга. Когда вошла Нэнси, он положил книгу на пол и поднялся.

— Извините, — сказал он. — У меня и в мыслях не было, что вы сегодня придете. Неподходящий день для купанья.

— Я принесла вам поесть… не так уж много… по кусочку того-сего. Я же не знаю, как вы тут справляетесь.

Она говорила, а сама беспокойно отжимала капли дождя, стекающие с намокших волос.

— Вы очень внимательны и добры!

Нэнси протянула ему сумку. Он взял сумку и, не раскрывая, положил на полку.

— Знаете что, не надо обо мне тревожиться. Я очень признателен… мне не хотелось бы… Я… м-м… прекрасно умею справляться.

Долгую минуту они стояли и молча смотрели друг на друга.

— Понравилось вам в театре? — учтиво осведомился он.

— Спасибо, было очень хорошо.

— Вы бы предпочли, чтобы я на время исчез?

— Нет, нет! Пожалуйста, не надо. Я никому не проболталась.

Он чуть улыбнулся.

— Про вас.

Она перестала терзать свои волосы, вытерла мокрые пальцы о перед юбки.

— Я и не думал, что вы проболтаетесь.

— Людей ведь не разберешь.

— По-моему, прекрасно можно разобраться. Да. Вероятно, я так думаю потому, что стар и многоопытен. Может быть, присядем? Я всегда считал, что незачем стоять, если можно сидеть.

Он разложил плед и подушки так, чтобы хватило места обоим, вежливо подождал, пока усядется Нэнси, потом сел рядом.

— Ну, вот так-то, — сказал он.

— Да.

Он достал из кармана недокуренную сигарету и, прежде чем взять ее в рот, отщипнул погасший кончик. Потом стал рыться в кармане в поисках спичек.

— Вы умираете? — спросила вдруг Нэнси.

Он, видно, даже испугался. Нашарил коробок, чиркнул спичкой. Поднес огонек к лицу, рука его дрожала. Взмахнул спичкой, погасил и обгорелую спрятал обратно в коробок.

— Ну, вообще-то все мы смертны. Почему вы спрашиваете?

— Просто я думала… ну… хотела понять… мне показалось, это тоже объяснение.

— Боже милостивый, да чего ради я заявился бы сюда помирать! Нет-нет, Нэнси Гулливер, я предпочел бы умирать с удобствами.

— А по-моему, вы бы до этого не додумались.

Он засмеялся.

— Чепуха, милая девочка. Я совсем не романтический герой. И не меньше других люблю уют. Особенно если уж речь пойдет о смерти. Предпочитаю умереть не на берегу, где свищет ветер, сжевав два неспелых яблока, а в теплой постели, сразу после хорошего ужина с бутылочкой кларета.

— «Угаснуть заполночь, не испытав мучений…»[47]

— Это было бы приятно.

— Дед никак не умрет. Только сидит и ждет и все не дождется. — Нэнси ковырнула в носу указательным пальцем. — Даже как-то не по себе от этого… то есть, гораздо хуже. Сидит такой беспомощный и ждет. Да. А мы смотрим. С каждым днем он понемножку высыхает, но все никак не умрет.

— А вам обязательно надо ковырять в носу?

Нэнси поспешно отдернула руку и покраснела.

— Извините. Я сама не заметила…

— Расскажите-ка о себе. Чем вы заняты кроме того, что смотрите, как высыхает ваш дед?

— В сущности, я ничем не занята. Я сирота.

— Я тоже.

Она засмеялась.

— Глупый! У меня никогда не было родителей.

— Другими словами, вы появились в облаке дыма, как демон в пантомиме.

— Вот было бы забавно!

— А ваш дедушка…

— Я живу с ним и с тетей. Вон там… — Нэнси неопределенно махнула рукой в сторону железной дороги. — Я только что кончила школу. Осенью поступлю в Тринити-колледж.

— И что будете изучать?

— Историю. Во всяком случае, для начала это как будто неплохо. Тетя Мэри говорит, наверно, мне история быстро надоест.

— А тете Мэри на роду написано никогда не ошибаться?

— Вообще-то она хотела, чтобы я училась в Оксфорде, но… ну… у нас на Оксфорд не хватит денег. Она говорит, чтобы я работала головой, меня надо подхлестывать… и нужна дисциплина. Она говорит, тут я, наверно, не получу ни того, ни другого. Она говорит…

Нэнси замолчала, тревожно поглядела на него.

— Что же?

— Она говорит, наверно, это даже к лучшему, что у нас нет денег, потому что будет война с Англией… настоящая война… и тогда мне лучше оставаться тут. В конце концов…

— Так она думает, с Англией будет настоящая война?

Похоже, это его позабавило.

— Она говорит, очень может быть, потому что кругом ужасные путаники и баламуты.

Порыв ветра застучал дождем по крыше. Точно камешки посыпались на нее, потом соскользнули, и стало тихо.

— Она добрая.

— Вот как!

— Она очень добрая и с дедом, и со мной. И вообще со всеми. У нее в жизни большой порядок. Ведь правда, это хорошо?

— Несомненно.

— Вы так сказали, как будто не очень в этом убеждены.

— Нэнси Гулливер, в детстве вы, наверно, были несносная надоеда.

Она чуть улыбнулась.

— На фотографиях моя мама очень похожа на тетю Мэри. Только, по-моему, она была не такая любительница порядка.

— Почему вы так думаете?

— Она обзавелась мною. — Нэнси наклонилась к собеседнику, будто боялась, что кто-то подслушает. — Подозреваю, что она была не замужем. Это ведь не очень в порядке вещей, правда? Имейте в виду, люди ничего подобного не говорят, это просто мои подозрения.

— Пожалуй, вам было бы куда легче жить, если б вы верили тому, что говорят люди.

— Да, пожалуй.

На нее вдруг напал голод, она встала, сняла с полки свою сумку и заглянула внутрь.

— Банан хотите?

— Нет, спасибо. Никогда не ем в неурочное время.

— А я один съем, ничего? Их тут три штуки.

— Ешьте на здоровье.

Нэнси достала банан, аккуратно отогнула кожуру. Мякоть местами побурела и стала как кисель. Нэнси опять неохотно села, вытянула перед собой ноги. Ей хотелось двигаться, походить взад-вперед, точно лев в клетке. Слишком длинный второй палец с любопытством выглядывал из дырки в промокшей парусиновой туфле. Нэнси жевала банан и смотрела на палец, как будто несколько встревоженная его появлением. Ее сосед уже подумывал, не взяться ли опять за книгу.

— Как вас зовут? — спросила Нэнси после долгого, долгого молчания.

— Мы, кажется, уже говорили на эту тему?

— Но ни до чего не договорились. Правда же… полагается… удобнее… знать имя квартиранта. То есть… вы не… но все-таки.

Он не отвечал.

Нэнси свернула банановую кожуру и сунула в карман.

— Вы случайно не Роберт?

— На своем веку я переменил немало имен.

— И Робертом вас тоже звали?

— Что-то не помню. Не такое уж интересное имя.

— Моего отца звали Роберт.

Он захохотал во все горло. Через минуту она тоже засмеялась, от ветра и от хохота даже хижина задрожала.

— Вот так-так, ай-да Нэнси! Неужели вы считаете меня виновником?

— А почему бы и нет? Почему бы и не вы?

— И откуда вы знаете, что его звали Роберт? В конце концов, раз уж вы не верите тому, что говорят люди…

— Но это я знаю. Дед иногда поминает это имя, а он уже не способен врать. И потом, у меня есть эта книга. — Нэнси говорила и машинально поглаживала давний, с детства, шрам на коленке. Не умела она сидеть неподвижно. Ее руки не ведали, что такое покой. — Первое издание Йейтса. Знаете, такая чудесная мягкая бумага, а там, где страницы разрезаны ножом, края неровные… Наверно, это его подарок ей… моей матери. Там написано Элен… ее так звали.

Он кивнул, это могло означать что угодно или ровно ничего. Впрочем, Нэнси на него не смотрела, она словно впилась глазами в черную кудрявую надпись на титульном листе книги.

— «…любовь умчалась, шепчешь ты с тоскою, и по вершинам горным над тобою ступает, лик скрывая свой меж звезд»[48].

Молчание.

— Не знаю толком, что это значит.

Молчание.

— Но это славно… хорошо. И потом еще приписано! «Элен от Роберта». Так что сами понимаете.

— Да, понимаю, — сказал он мягко. — И уверяю вас, что это написал не я.

— Ну, что ж… — покорно проговорила Нэнси.

— Не стоит принимать это так близко к сердцу.

Он нагнулся, растер окурок о подошву. Он держал останки сигареты в ладони, точно крохотного мертвого зверька.

— Пока вы молоды, существуют сегодняшний день и завтрашний. Несчетные завтра. Только когда доживешь до моих лет, в жизни начинает играть какую-то роль прошлое. Непрошеное. Хочешь не хочешь.

— Просто я хочу знать, что во мне намешано. Что за личность может из меня получиться.

— Это чепуха, девочка.

— Так ведь, наверно, важно, что в меня заложено?

— Несущественно. С наследственностью ничего не поделаешь, надо попросту о ней забыть и делать свое дело: взрослеть, разбираться в своих способностях и развивать их.

— Вы так и сделали? То есть, так и делаете?

Он смотрел на смятый окурок в руке.

— Да бросьте вы его на пол, — посоветовала Нэнси.

Он поднялся, подошел к двери; едва ее отворил, в хижину брызнуло дождем. Он швырнул окурок на песок и поспешно закрыл дверь.

— Не считайте меня стариком. — Он усмехнулся. — Я-то себя стариком не считаю, но все же… теперь все время… как я уже говорил, хочешь не хочешь, а прошлое напоминает о себе. Опять и опять вторгается в мою жизнь. Непрошеное. Мне уже не хватает времени поразмыслить. Это очень раздражает. Я уже не могу действовать свободно, мешают голоса прошлого.

Он стоял, не шевелясь, у двери и говорил словно про себя, бледное лицо — лишь неясное пятно в полутьме.

— Все здание моей жизни затряслось, точно эта забавная хижина под порывами ветра. — Он внезапно вытянул руки, и Нэнси заметила: они тоже дрожат. — И вот, впервые за многие годы, все, что я делаю, оказывается под вопросом. Я вынужден притворяться, обманывать людей. Я всегда был полон уверенности, сокрушительной уверенности; а теперь вынужден подавлять сомнения, постоянно напрягать свою мысль. Возможно, растерянность — участь людей средних лет и среднего сословия. Это можно сравнить с утратой веры.

Он посмотрел на свои протянутые руки, потом уронил их вдоль тела. Нэнси казалось, она подслушивает то, что не предназначено для ее ушей.

— О господи, — сказал он. — Прошу прощенья. Обычно я не болтаю зря. Еще один признак.

Он подошел и опять сел с ней рядом.

— Я не против, — сказала Нэнси. — Я не поняла, про что это вы, но мне правится вас слушать.

— Лучшей слушательницы и желать нельзя.

Он сказал это мягко, без насмешки.

— А вот я неверующая, — сказала Нэнси.

— Полагаю, рано или поздно поверите, не в одно, так в другое, хотя бы в себя. Верить можно и не в бога.

— Я часто думаю — помогает это? …ну, вера в бога? От этого, что ли, легче жить? Меньше в жизни… ну… темных углов?

— Боюсь, что нет. Сам я не набожный и не хотел бы сбивать вас с толку. Но в одном я убежден: очень важно почувствовать, что в твоей жизни есть смысл.

— Я всегда терпеть не могла пещеры. Раньше, когда мы пускались в дальние прогулки… когда я была… ну, моложе… понимаете…

Он ободряюще кивнул.

— Все непременно забегали в каждую попавшуюся пещеру. Ура, кричат, хорошая пещерка! А я этого не выносила. Оставалась снаружи. Только слушала, как другие там кричат и хохочут. Понимала, что теряю что-то, а внутрь войти не могла. Все, когда выходили, дразнили меня. В пещерах иногда наталкиваешься на ужасные вещи.

— Это верно.

— И в лабиринтах, и в запертых комнатах, куда годами никто не входил, и в погребах. И в темных заброшенных проулках. Я терпеть не могу пугаться.

— Вам, видно, чужд дух приключений. В юности почти всем кажется, что когда страшно — это очень увлекательно. Даже весело. А вам так не кажется?

— Нет.

— Чем же вы увлекаетесь?

Нэнси на минуту задумалась, беспокойно грызя ноготь.

— Мне правится пускать камешки по воде.

— Благородное занятие.

— Ехидничаете, — рассердилась она. — Я стараюсь вам объяснить. Наверно, я какая-то балбесина. Слова. Вот что меня увлекает — слова. Написанные, сказанные, они у меня кувыркаются в голове… даже не мысли, а тени, но так и шумят. Понимаете?

— Похоже, у вас впереди трудное время, молодая особа.

— Для начала у меня куча преимуществ.

— Да. Но вам следует понять, что иногда эти преимущества могут обернуться изрядной помехой.

Замолчали. На крышу опустилась чайка. Слышно было, как нетерпеливо царапали когти по крыше, пока наконец чайка не уселась удобно.

— Однако меня вы не боитесь, — сказал он после долгого молчания.

— А разве надо бояться?

— Я для вас такая же неизвестность, как запертая комната.

— Люди меня не пугают. Разве что очень умные, которые, вроде, все на свете знают.

— Но вы же понимаете, что на самом деле всезнающих нет.

— Мне тоже так кажется, а все-таки я не уверена.

Он сунул руку в карман и достал что-то. Протянул ей.

Это был револьвер.

Внутри у Нэнси что-то противно подпрыгнуло. Она не шевельнулась и не заговорила, пока это неведомое внутри не вернулось на место. Сердце неистово колотилось.

— Ну?

— Это все, что вы можете сказать?

— А что, по-вашему, я должна сказать? — Голос ее прозвучал сердито, почти пронзительно. Хочу жить, хочу жить, хочу жить!

— Вы убить меня хотите… или что?

— Нет, конечно.

Он спрятал револьвер в карман.

— Так зачем… зачем..?

— У меня при себе оружие. Я вдруг подумал, что вам следует об этом знать.

— Вы… вам надо..?

— Если надо будет, я пущу его в ход.

Он снова сунул руку в карман, и Нэнси собралась с духом, готовясь опять увидеть револьвер, но из кармана появилась пачка сигарет. Он достал одну, постучал ею о ноготь большого пальца, потом сунул в рот.

— Если я вас расстроил, не стану извиняться. — Сигарета в углу его губ кивала в такт словам. — Вот первая истина, которую вы должны усвоить, если намерены хоть чего-то достичь: в жизни далеко не всё приятно и светло и не все люди — благовоспитанные джентльмены, которые встают, когда в комнату входит дама. Напротив, жизнь полна насилия, несправедливости и страдания. Вот это вам и страшно увидеть, когда вы открываете запертые двери и заглядываете в пещеры. Грозную истину.

— Нет, — сказала Нэнси. — Нет, нет…

— В давние-давние времена… — Он опять полез в карман, на этот раз за спичками. — …дали мне красивую форму и оружие и призвали убивать врагов моего народа. Я исполнил свой долг. Я был отличным солдатом, Нэнси, наверно, потому, что не боюсь умереть… Знаю, это звучит высокопарно, но это правда; мне страшно было бы оказаться в плену у бесконечной жизни, на манер вашего деда… Я получил чин майора. Я не был, как множество несчастных дураков, героем-мальчишкой из тех, что так и скачут галопом до седых волос. Четыре распроклятых года в полевой артиллерии. У меня на глазах люди умирали за то, что кое-кто из них считал правами малых народов. Бойня. Молодые, старые, герои и негодяи и просто несчастные олухи, которые воображали, будто исполняют свой долг. — Он чиркнул спичкой, огонек отразился у него в глазах. Затрепетали сразу три огонька. — Сперва я думал, мы наносим миллион ударов во имя справедливости, совершается нечто вроде искупления… но, конечно, я ошибался. Хотя одному я научился. — Он погасил спичку и с нею огоньки в глазах, глубоко затянулся. — Теперь я знаю, кто враги народа. Настоящие враги. — Он неожиданно засмеялся. — Наверно, вы думаете, что я немножко спятил?

— Пожалуй, — осторожно сказала Нэнси. — Немножко.

— Возможно. Болтаю лишнее. Изливаю заумный бред на такую вот девочку, а ее, верно, никогда не трогало… не задевало… в конце концов, чего бы ради вам…

Изо рта и ноздрей его просочились струйки дыма. Нэнси в упор смотрела на его худое лицо. Умирает, зло подумала она, скоро умрет; надеюсь, ты скоро умрешь. Сигарета свесилась между его пальцами, загрубевшими оттого, что он столько лет нажимал на спусковой крючок.

— Моей войне конца не будет, — сказал он негромко.

Нэнси встала.

— Чем скорей вы отсюда уйдете, тем лучше, и… и… пожалуй, я не буду больше носить вам бананы… или еще что. Нет уж, дудки.

Он запрокинул голову так, что оперся затылком о стену, и захохотал.

— Ничего смешного. Уходите. Убирайтесь. Вы…

— Я не хотел вас обидеть. Поверьте, мне очень жаль. Просто меня многое забавляет.

— Вы, что ли, не понимаете, может, я пойду в полицию. К военным… мы… мы знаем офицеров…

— Пусть это не прозвучит высокомерно, но — раз вы считаете нужным, ступайте в полицию. Не возражаю.

Нэнси прошагала к двери, распахнула ее. В хижину яростно ворвались дождь и ветер. Потревоженная шагами и шумом чайка заерзала на крыше. Нетерпеливо стучала когтями, дожидаясь, когда все опять успокоится. Нэнси обернулась. Тот по-прежнему стоял у стены, улыбался.

— До свиданья.

— Вы разве не хотите забрать свои бананы?

— Молчите, вы! Чертов… чертов..!

Она вскарабкалась на насыпь и, не оглядываясь, зашагала по рельсам. Далеко на горизонте упрямо двигался в сторону Англии пароход. Видно, нелегко ему пробиваться вперед по серому взбаламученному морю. Шпалы скользкие, в глубоких провалах между ними полно воды.

Когда Нэнси переступила порог, по прихожей как раз шла тетя Мэри. В одной руке она несла чашку чая, в другой — тарелку с мелко нарезанными, намазанными маслом гренками.

— Деточка, ты насквозь мокрая. Где ты была? Беги скорей переоденься, не то завтра совсем расхвораешься.

— Чаю… — начала Нэнси.

— Не спорь. Если поторопишься, чай еще не совсем остынет, он только что подан. Знаешь, дедушка сам попросил гренки. Поразительно. Он сегодня гораздо бодрее, наш голубчик. Такое облегчение.

— Я возьму себе чай наверх.

— Незачем разгуливать по дому, когда ты вся мокрая.

Нэнси прошла в гостиную и налила себе чаю. В камине тихонько тлел сложенный пирамидой торф. Нэнси отрезала кусок бисквита и вернулась в прихожую. Тетя Мэри оказалась еще там.

— Что-то было такое… — туманно начала она. — Посмотри, сколько мокрых следов на полу, детка. Брайди очень расстроится. С тебя капает.

— Что-то такое?

— «Смерть, где твое жало?» — запел старик в комнате по другую сторону прихожей.

— Иду, голубчик. Гренки. Да, о чем бишь я?

— Терпеть не могу этот противный гимн.

— «Могила, где твой венец?»

— Сейчас, минутку. — Тетя Мэри направилась к дверям. — А, да, вспомнила. Гарри.

— Гарри? — переспросила Нэнси с полным ртом.

— Он звонил. Хорошо, что я не выходила в сад… такой ливень. Мне надо бы поработать в саду, там уже настоящие джунгли. А телефон я там не слышу… то есть слышу, но у миссис Берк такой несносный характер, она звонит от силы раза два, бросаешься к этому противному аппарату, бежишь, пыхтишь, а она говорит… я думала, никого нет дома, мисс Дуайер. А сама прекрасно знает, что всегда кто-нибудь да есть. Не может минутку потерпеть. Как будто у нее работы по горло. Я подозреваю, что она просто не может оторваться от завлекательных чужих разговоров, вечно подслушивает.

— Что же Гарри?..

Нэнси уронила крошку на ковер и нагнулась подобрать ее.

— «И в смерти восторжествую, лишь милостив будь ко мне».

— А, да. Они с Мэйв ждут тебя к ужину. Около семи. Ее родители едут по какому-то случаю в город, а Мэйв приглашает тебя и Гарри ужинать. Что-то в этом роде.

— И ты за меня согласилась… Ну, знаешь, тетя!

— Я думала, ты захочешь пойти, деточка.

— Это возмутительно! Просто… черт-те что!

— Такой молоденькой девушке совсем не пристало браниться.

Нэнси в сердцах пнула ногой по низу перил. Чай выплеснулся из чашки на блюдце.

— Гарри очень настаивал. Прими хорошую ванну, деточка, ты рискуешь подхватить ревматизм.

— Я ему нужна просто как… ну, как… вроде…

— Уймись. Ты обобьешь с балясин всю краску.

— Краска и так вся облупилась. Не дом, а какая-то облезлая развалюха.

Тетя Мэри вздохнула. Стоит тут, в руках быстро стынут гренки, а лицо вдруг сделалось такое несчастное, бесконечно усталое.

— Ты ведь сегодня вечером играешь в бридж?

— Я подумала, посижу лучше с дедушкой. Я очень мало работала в саду… из-за дождя… Не такая уж надобность около него сидеть, но… — Тетя Мэри подняла глаза и, глядя в потолок, к удивлению Нэнси довольно немузыкально посвистала. — Миссис Хэзлоп очень расстроилась. Ты ведь ее знаешь… ну, ничего не попишешь. — Она сделала несколько шагов по направлению к комнате старика. — По-моему, ему лучше, гораздо лучше. — Свободной рукой она толкнула дверь. — Он еще всех нас переживет. Гарри сказал, в семь. Беги, детка, и прими горячую ванну.

Она вошла к старику и затворила за собой дверь.

— Ну и ну! — сказала Нэнси пустой прихожей.

В ванной пахло гамамелисом и свежевыглаженным бельем. В окошко прокралась глициния. Нэнси лежала в ванне и смотрела на перекрученные стебли, ползущие к потолку. Наверно, мало кто может похвастать, что у него в ванной растет глициния. Мысль эта приходила всякий раз, как Нэнси ложилась в горячую, дышащую паром воду, — и тут же забылась.

— Пойду в полицию, — сказала Нэнси губке.

Губка не ответила ни да, ни нет.

В конце концов я рада, что он мне не отец, не может он быть моим отцом. Не может. До смерти рада. Вдруг бы это был он? О чем только я говорю?

Девичье нетронутое тело бледно поблескивало в зеленоватом свете.

— Как бы ты поступила на моем месте, губка?

На большой палец ноги капнула из крана холодная капля. Нэнси отодвинула ногу, по воде пошла рябь, исказила линии ног.

— Ну, почему я ничего не соображаю? Почему? — Она вдруг озлилась, отшвырнула губку. Та угодила в стену возле раковины и, брызнув водой, шлепнулась на пол.

— Все, что мне требуется, это уменье мыслить четко и ясно. Ну, почти все. А я — воплощенная биологическая, психологическая и физиологическая неразбериха. Чертова неразбериха.

Нэнси свирепо посмотрела в другой конец ванной, на ни в чем не повинную губку; вроде немного отвела душу. В дверь постучала тетя Мэри.

— Нэнси, детка, нехорошо слишком долго лежать в кипятке. Очень вредно для кожи. Она станет слишком сухая. Пойдут поры и морщинки.

Вот так, нахмурилась Нэнси, сперва загнала меня в ванну, теперь выгоняешь из ванны. Ну и жизнь.

— Ты там уже давно. Я хотела бы войти. Мне надо почистить зубы.

Тетя Мэри жаждет чистить зубы в любое время дня и ночи. Далеко по бокам у нее золотые пломбочки, их видно, когда она смеется; наверно, столь цепное имущество надо содержать в идеальном порядке.

— Ну, так войди. Мне скрывать нечего.

— Фу ты!

Заскрипели половицы под удаляющимися шагами.

— Тетя Мэри!

— Вылезай, девочка, вылезай. Ты даже не моешься. Я же слышу, все тихо, ты просто лежишь в воде и нежишься. Вылезай.

Нэнси со вздохом встала, потянулась за полотенцем.

— Донести всегда подлость?

Опять заскрипели половицы, тетя Мэри вернулась к двери ванной.

— Я не расслышала, что ты говоришь.

— Доносчики — все подлецы?

— Что за странный вопрос!

— А ты можешь ответить?

Молчание.

Большим пальцем ноги Нэнси ухитрилась вытащить пробку. Вода, журча, устремилась в сток.

— Н-ну… Знаешь, я не раз задумывалась об Иуде. Как-то трудно примириться с тем, что столько веков его считают презреннейшим из людей. — За дверью наступило молчание, тетя Мэри размышляла об Иуде. — Видишь ли… может быть, он был даже героем. Я хочу сказать, больше героем из них двоих. Необыкновенно сильным, прозорливым, истинным союзником. Я только говорю — может быть.

— По-моему, это какое-то кощунство.

Грома с ясного неба не последовало. Только заскрипели старые половицы.

— Пошевеливайся, детка. Мои зубы тоскуют по мытью.

— Ты мне не ответила.

— Ты задаешь невозможные вопросы. Бывают разные обстоятельства. Иногда было бы крайне глупо не донести, если уж тебе угодно так выразиться, а в других случаях этого нельзя ни за что на свете. В нашей стране слово «доносчик» звучит весьма неприятно. А с какой стати ты вдруг спрашиваешь?

— Просто раздумывала о том о сем.

— Ну, так раздумывай где-нибудь в другом месте.

Нэнси яростно растерлась полотенцем и с любопытством поглядела, как оно крохотными белыми чешуйками сдирает кожу.

— Я этого не сделаю, — сказала она.

— Что такое? — крикнула из-за двери тетушка.

— Ничего.

Она решила соблюсти приличия и явиться в дом Кейси через калитку кованого железа, по чисто подметенной дорожке, с парадного хода. Чинно прошла по аллее и по дороге в лучших своих туфлях, в чулках, в черном крепдешиновом платье — тетя Мэри отговаривала ее от этой покупки, уверяя, что такое платье не для молоденькой девушки. Нэнси шла и чувствовала себя старой… ну, во всяком случае, старше своих лет. Шла и по-лебединому вытягивала шею, как заклинала когда-то учительница танцев. «Головы к небесам, девочки, выше, выше. Подрастите». Нэнси росла на ходу. Наверно, в ней уже шесть футов росту. Она презрительно посматривала на пыльную дорогу, на серебряные пряжки своих лучших туфель. Ветер унес дождевые тучи, зеленовато-голубое небо так и сияло. Даже при великанском росте, какого достигла Нэнси, моря отсюда не видно, но в воздухе всегда ощущаешь его терпкое соленое дыхание; а иногда, если забыть о приличиях и высунуть язык, даже вообразишь, будто его лизнула.

Едва она толкнула кованую калитку, и презрения, и роста у нее поубавилось. Пожалуй, тетя Мэри права. Может быть, в этом платье она выглядит просто глупо. Она медленно подошла к парадной двери. Возле гаража стояла машина Гарри. Может быть, после ужина он отвезет ее домой, и она просто будет молча сидеть с ним рядом и не скажет ничего безмозглого или незрелого. Стекла по обе стороны двери ярко светились. Нэнси нажала кнопку звонка. Подумала о человеке, чье имя не Роберт, — все ли у него ладно? Может, он решил уйти? Она отняла руку от звонка. По прихожей кто-то шел. Нэнси повернулась и побежала по гладкой, аккуратной дорожке, из-под ног так и разлетался песок.

— Нэнси… — окликнул голос Гарри.

Она выбежала за калитку, на дорогу.

— Нэнси…

Она завернула за угол и здесь, в безопасности, на шоссе, ведущем к железнодорожному мосту, уже не бежала, а пошла так чинно, как только сумела. Каждая жилка билась не в лад с другими. Туфли, чулки, черное крепдешиновое платье теперь были совсем некстати. Они меня убьют, подумала Нэнси, но это будет завтра. А сейчас важно его остановить. Если он уйдет, он, конечно, уже никогда не вернется, исчезнет окончательно и бесповоротно, за свою жизнь он наверняка сколько раз так скрывался. Револьвер там не револьвер, а этого она вовсе не желает. У моста она перелезла через ограду под насыпью. В поле высокая мокрая трава хлестала по щиколоткам. Нэнси сняла туфли и чулки и оставила под изгородью. Взобралась на насыпь и зашагала к песчаной косе. Яркое солнце уже скользнуло книзу, длинные лучи золотили пологую волну.

На вершине холма светилось окно столовой. Наверно, тетя Мэри с дедом сидят там и молчат, и все одни и те же мысли тихонько гудят у них в головах. В комнате только и слышно, как позвякивают ножи и вилки. Шпалы под ногами мокрые. Странно, ведь в конце концов тишина — это всего лишь пустота в воздухе, а как она много значит. Думается, у деда какая-то своя потаенная утешительная жизнь, старик никому не даст до нее добраться, даже кроткой, неусыпно бдительной тете Мэри. Бывает, наткнешься босой ногой на крохотную занозу, мука мученская ее вытаскивать, а если не вытащишь, она проникнет в какой-нибудь сосуд, и пойдет в тебе колесить, и под конец пронзит сердце. И крышка. Под насыпью идут по берегу парень с девушкой. Тоже молчат. Руки сплетены — не разнять, лица от полноты чувств какие-то даже измученные. Любить — такая трудная задача.

По насыпи не удается идти размеренно, расстояние между шпалами неудобное, приходится укорачивать шаг, чтобы не ступать по колкой щебенке в промежутках. Иногда летом вдалеке увидишь дельфинов, гибкие тела играют, изгибаются дугой, блестят. Шш-ш! Плеснула волна, одним долгим вздохом и нарушила тишину, и взмолилась — пускай опять все стихнет.

Дойдя до косы, Нэнси спустилась с насыпи и зашагала по песку. На песке никаких следов, только узорчатые отпечатки птичьих лап у самого края воды.

Он сидел спиной к хижине и читал. Когда Нэнси подошла ближе, поднял голову от книги, встал, стоит и смотрит на нее, в правой руке — книга.

— Не ждал, что вы так скоро вернетесь. Я собираюсь уйти утром.

Нэнси замотала головой.

— Я подумала, может быть… может…

— Первым делом. С самого утра.

— Извините меня. Я поэтому пришла — сказать. Пожалуйста, не уходите.

Он долго молча, в упор смотрел на нее. Нэнси почувствовала — щеки горят.

— Я никакой гадости не сделала.

— Шш-ш! — сказало море.

— Я боялась, что вы уже ушли. Я спешила…

Тысячелетняя чайка прилетела с моря и уселась на крыше.

— Пожалуйста, не уходите.

— А вы понимаете, что это значит?

— Я постараюсь.

Он кивнул.

— Тогда, пожалуй, выпьем. Я полагаю, вы для этого не слишком молоды?

— С удовольствием выпью.

— У меня есть только виски.

— Виски — это очень мило.

Что сказала бы тетя Мэри?

— В доме или на воздухе?

— На воздухе. Всегда, если только нет дождя.

— Я принесу плед.

— Не беспокойтесь. Мне и так хорошо.

— Я принесу плед.

Он ушел в хижину.

Прямо как тетя Мэри — ахи, охи, простуда, сквозняк, ревматизм. В конечном счете все взрослые одинаковы, черт возьми. Нэнси покружилась на месте, черное платье вспорхнуло, точно крылья. Славно. Покружилась еще. Он вышел из хижины, в руках бутылка и две чашки, на плечи наброшен плед.

— Какое милое платье! — сказал он.

Нэнси покраснела.

— Вам правда нравится?

— Правда. В нем вы как молодая ведьма. Понятно, не из тех крючконосых, которые летают на помеле. Пожалуй, вернее сказать — ворожея.

— О-о!

Нэнси смотрела, как он расстилает плед на песке.

— А тете Мэри это платье не нравится.

— На сей раз тетя Мэри рассудила неправильно. Не угодно ли присесть?

Он повел рукой, приглашая ее на плед, и, когда Нэнси уселась, подал ей чашку, виски там было на донышке.

— Придется пить неразбавленное. Воды из-под крана в моей берлоге нету.

— Мне все равно, — сказала Нэнси. — Я никогда еще не пила виски.

Сдвинув брови, она заглянула в чашку.

— Спешить некуда, — сказал он и сел рядом.

— Я люблю, когда небо голубое и уже показываются звезды.

— Значит, вы опять проделали всю дорогу.

— Ну… да… я все гадала, как тут надо поступить, а потом подумала, это же не мое дело, и, наверно, я еще не такая взрослая, чтоб разбираться… в этом… во всем. Я еще очень мало вообще думала. Я там стояла у двери и вижу, один человек идет открывать, и подумала, не вытерплю я этого — сиди целый вечер и улыбайся, как пай-девочка, а если по правде, ты им вовсе ни к чему. Даже в лучшем платье я там все равно… не к месту. Не могу я сидеть и смотреть, как они держатся за руки… то есть в переносном смысле. — Нэнси подняла глаза на звезды в голубом небе. — Я ревнивая. Мне это противно. Просто противно.

Она торопливо отхлебнула виски. Очень крепко, даже рот обожгло.

— Вы полагаете, я что-нибудь понял?

— Может, вы просто послушаете, а понимать не обязательно.

На губах его мелькнула улыбка, он отвернулся, поглядел вдаль. Лицо у него иссечено морщинами, под глазами серые мешки.

— Сколько вам лет?

— Предполагается, что я должен слушать, а не отвечать на вопросы. На дурацкие вопросы.

— Как мне жить?

— Еще один дурацкий вопрос. В вашем возрасте редкий человек знает, как ему жить. Знают очень немногие, они так и рождаются целеустремленными. А обычно, когда живешь, поневоле приходится выбрать, к чему приложить свои силы. Очень важно это понять. В молодости не хватает терпенья.

— Когда эта война кончится… что тогда будет?

Он засмеялся.

— Будет другая война… Те, кто сейчас заодно, станут драться друг с другом. Так всегда бывает.

Нэнси еще отпила из чашки.

— Те, кто победит, усядутся на троне и станут угнетать всех и каждого, в точности как прежде угнетали их самих. Все это будет очень печально, а достигнуто ничтожно мало. У одних по-прежнему еды будет в избытке, а другие по-прежнему будут жить впроголодь.

— Какая-то бессмыслица. Зачем вы это делаете?

— Я? Я не воюю именно против англичан, льщу себя надеждой, что я воюю за народ. Я не желаю власти, я хочу справедливости для всех людей и готов убить каждого, кто всерьез угрожает…

Нэнси пробрала дрожь. Он протянул руку и коснулся ее плеча.

— Извините.

— Ничего. Это просто из-за убийств. Ненавижу, когда убивают.

— В мире есть немало такого, что похуже убийства. Против людей все время совершаются жестокие преступления. Их совершают другие люди.

Он отхлебнул виски.

— Остается только воевать.

— По-моему, все это очень странно.

— Да. Поговорим лучше о чем-нибудь другом.

— Мы живем вон там, на холме.

Он кивнул.

— Знаю. Я уже вам говорил. В детстве я знал эти места. Этот… эту… — Он постучал костяшками пальцев по стенке у себя за спиной. — Мы приходили сюда почти каждый день. Приезжали с гувернанткой в коляске и играли на берегу.

— Мы?..

— Да. Мы. Дети. Прекрасно помню. Каждое утро, когда выхожу из хижины, мне опять все это вспоминается. В небе ни облачка, на берегу ни души. И на море пусто. И поезда. На ходу машинист выглянет и помашет нам рукой. И тогда пора домой, обедать. Она всегда позволяла нам дождаться, пока пройдет поезд. — Темнело; холмы позади насыпи, наверно, уже совсем черные. — Это было очень давно. Еще раньше…

— Раньше чего?

— Раньше, чем я стал тем, кто я есть. — Он засмеялся. — Самым настоящим потрепанным революционером.

— Вы знали мою мать?

— Наверно, тогда она была крохой. Здешний мирок был тесен. Даже в те времена у него не было будущего. Я родился в тысяча восемьсот семидесятом.

— Ух ты! — Нэнси мысленно подсчитала, сколько же ему.

— На пасху. Славно родиться в такой день, кругом цветут нарциссы и звонят колокола, и никто слыхом не слыхал ни про Джеймса Конноли, ни про Патрика Пирса.

— Деду восемьдесят с чем-то. Кажется, восемьдесят четыре. Он воевал в Крыму.

— Навряд ли я доживу до столь почтенного возраста.

— Вы больны? Так и знала, что вы больны.

Он засмеялся.

— Я не охотник до бессмертия.

— Дед тоже не охотник, я уверена, но это ему не помогает. Он такой застывший, как будто уже мертвый. Руки холодней, чем у мертвеца. Дотронешься до него — прямо дрожь пробирает. Он все время сидит, закутанный пледами, и смотрит, как мимо идут поезда. У него есть полевой бинокль… он говорит, на днях он видел моего отца.

Нэнси поднесла к губам чашку и поверх чашки впилась глазами в собеседника.

— А-а. — Ни по лицу его, ни по голосу ничего не поймешь.

— Вообще-то у него винтиков не хватает.

— Годы такие. А вам не холодно?

— Немножко. Шла полем к насыпи. Наверно, от этого… А моего дядю Габриэла вы знали?

— Может быть, пойдем в хижину?

— Нет.

Она порывисто поднялась, отдала ему чашку.

— Пора домой. Придется расхлебывать кашу.

— Что вы натворили?

— По-моему, я вам уже рассказала.

— Ничего вы мне толком не сказали.

— Я сбежала от Гарри и Мэйв. — Она усмехнулась. — Уже второй раз.

— Это та самая парочка, что держится за руки в переносном смысле?

— Да.

— Едва ли вас за это можно осуждать.

— Тетя Мэри скажет, что я поступила невежливо.

— Понятно.

— И начнет поучать насчет простейших правил приличия.

— Это вам не повредит. Я человек довольно старомодный и тоже стараюсь соблюдать приличия.

— Даже когда кого-нибудь убиваете?

— Очень невежливое замечание.

— Да. Извините.

— Уже почти совсем темно. Как вы пойдете домой одна?

— Я темноты не боюсь. Привыкла.

Нэнси протянула руку на прощанье. Не вставая, он улыбнулся ей.

— Какие церемонии!

И коснулся пальцами ее ладони.

— Как вас зовут?

Он усмехнулся:

— А вы упрямая, никогда не отступаетесь?

— Надо же мне как-то вас называть, когда я про вас думаю. Не просто «этот человек».

— Икс?

Она помотала головой.

— Прямо из геометрии и не очень оригинально.

— А мне совершенно все равно, как называться. Ярлыки надо наклеивать только на посылки, чтобы они наверняка дошли по назначению.

— Как вас называла ваша мама?

— Не помню.

— Врете.

Она повернулась и пошла прочь. Песок под ногами был уже холодный. Телеграфные провода вдоль насыпи гудели, поднимался ветер. Все та же чайка уселась на ночлег и неподвижно глядела в пространство. Вдруг пришла охота захлопать в ладоши или закричать и спугнуть ее. Но это было бы невеликодушно. Море неспокойно шумело. Нэнси остановилась на одной из гранитных плит, обернулась, крикнула:

— Я знаю, как буду вас называть.

— Как же, мисс Гулливер?

— Кассий.

— Очаровательно. — В голосе его звучала насмешка.

— Потому что вы тощий и с виду голодный.

— Кассий плохо кончил. Но вспомните: «…и каждый раз нас, совершивших это, назовут людьми, освободившими отчизну»[49].

— Кто это сказал?

— Кай Кассий.

— Гнусный заговорщик.

— Бегите домой и расхлебывайте кашу.

— А вы будете здесь?

— Трудно поручиться. Возможно.

— Спокойной ночи, Кассий.

Нэнси поднялась на насыпь и зашагала по шпалам.

— Спокойной ночи, мисс Гулливер.

Она подобрала мокрые туфли и чулки и пошла босиком к дому, навстречу возмездию.

— О-го!.. — дружески окликнула сова, когда Нэнси вошла в калитку.

Посреди пустого неба ехидно ухмылялась луна.

— О-го-го! — отозвалась Нэнси.

— Про кого?

— Про тебя, дуреха!

Дорогу к дому обрамляли непролазные заросли рододендронов, меж их ветвями карабкалась куманика и, вырываясь наружу, покрывала каждый куст чужими ему белыми цветами. Занавеси в окне гостиной задернуты неплотно, виден яркий свет.

— О-го!

— Спокойной ночи, сова. Пожелай мне удачи.

Нэнси повернула медную ручку двери, ладони стало холодно. А у него такие теплые пальцы.

На пороге гостиной стояла тетя Мэри.

— Ну, знаешь, Нэнси… у меня нет слов!

Нэнси прошла за нею в гостиную. Старик сидел в кресло на колесах и улыбался про себя чему-то, что случилось сто лет назад. Напротив него, далеко вытянув длинные ноги, сидел Гарри. Лицо каменное, ни тени улыбки. Тетя Мэри стала посреди комнаты, сразу видно — возмущена.

— Ну, знаешь, Нэнси… — начал Гарри.

— Это я уже слышала от тети Мэри.

— Ты вела себя очень невежливо, Нэнси. Незачем продолжать в том же духе.

— Каюсь.

— Не мешает.

Тетя Мэри подошла к креслу старика, взялась за спинку.

— Пойду уложу папу в постель.

— Постель, — повторил дед. — Мне надо в постель?

— Уже поздно, голубчик. Ты устал.

— Я не устал, Мэри. В кои веки… в кои веки я хотел бы решать сам за себя.

— Надо принять лекарство и прочее. Я помассирую тебе спину. Если будешь умницей, почитаю тебе. Немножко. Я тоже устала.

— Вдруг я не усну.

— Конечно, уснешь, отец.

— Я не могу спать. Просто лежу. Какой смысл ложиться в постель, чтобы просто лежать в темноте?

— Тише, дорогой. Все будет хорошо. Извинись, Нэнси. Ты просто обязана извиниться, сама понимаешь.

— Так и не засыпаю, пока не начнет светать. Это невыносимо, Мэри.

— Я помассирую тебе спину, папочка…

Дверь за ними закрылась.

Нэнси обернулась к Гарри.

— Извините.

Села на ручку дивана и оглядела свои босые ноги. Ноги мокрые, к ним прилипли травинки и крохотные камешки.

— Я просто не понимаю тебя, Нэнси.

Она чуть заметно пожала плечами.

— Я хочу сказать… ты совсем не думаешь о людях… бедняжка Мэйв… Я хочу сказать, я-то тебя знаю, но она… что она должна подумать?

— А мне тошно было думать, что придется целый вечер сидеть и смотреть, как вы с ней обмираете друг по дружке.

— Совсем мы не обмираем друг по дружке.

— А по-моему, обмираете.

Гарри поднял кочергу и со злостью стукнул по чурке в камине; она в ответ зашипела на него, точно кошка.

— Надо тебе поскорее стать взрослой, Нэнси. Научиться себя вести. Я не первый раз это говорю.

— И еще скажете. Я голодная.

Нэнси потерла ладонью впалый живот, в животе пусто.

— Я возмущен. Как ты можешь рассчитывать, что другие станут хорошо к тебе относиться?

— А я и не рассчитываю.

Он посмотрел с другого конца комнаты, покусал нижнюю губу. Вгляделся сердитыми голубыми глазами в лицо Нэнси, и в глазах что-то дрогнуло.

— Пойду поищу чего-нибудь поесть. Не то сию минуту свалюсь замертво. Умру, мой бог, умру… голодной смертью!

Она втянула щеки, страшно вытаращила глаза. Гарри и не подумал улыбнуться. Нэнси направилась к двери; он встал и пошел следом.

— И Мэри из-за тебя совсем расстроилась.

Шаги их громко отдавались на каменном полу коридора.

— Она была поражена, когда я ей сказал, просто поражена. И расстроилась.

— А зачем сказали? Кляузник. Предатель. Вот вы кто.

— Не говори глупостей! Я думал, тебе вдруг стало плохо, заболела. Или…

— Сбежала с разносчиком молока.

Одним нескладным взмахом руки Нэнси стукнула кулаком по кухонной двери, распахнула ее и повернула выключатель.

— Пшли!

В кухне пахло глаженым бельем и свежевыпеченным хлебом.

— Для чего столько шума?

— Для мышей, — Нэнси осторожно шагнула в кухню и огляделась. — Я всегда надеюсь их спугнуть. Нападение, знаете ли, лучшая оборона. Вам, старому вояке, следует это знать.

— Ну и ну, неужели ты боишься мышей?

— Нечего насмехаться. У каждого свои слабости.

— Так ведь на то есть кошка.

Посреди кухонного стола в круге света возлежал, притворяясь спящим, большущий рыжий кот.

— Мыши ему нравятся. У него с ними дружба. Ему и в мысль не придет сделать мышке больно. Он, паршивец, чересчур откормленный.

Нэнси подняла крышку хлебной корзинки и заглянула внутрь.

— Хотите хлеба с вареньем? Славный серый хлеб и малиновое варенье.

— Я уже ел, — сухо сказал Гарри.

— А, да. Может, кусок пирога? Садитесь, пожалуйста. Брайди всегда прячет пирог, но, если только вам хочется, я уж его разыщу. Стакан молока? Очень полезно для здоровья.

— Нэнси…

— У этого кота желтые глаза. Ну, почти желтые. Под цвет шкуры. Желто-рыжие. Правда, удивительно?

— Нэнси…

— Я всегда думала, что желтые глаза бывают только у очень дурных людей, у ведьм. — Она вдруг улыбнулась. — У ворожей. В этом роде. Вы не согласны?

— Нэнси…

— Да сядьте же наконец, Гарри! Вы действуете мне на нервы. Потому я и плету такую чушь.

Она открыла стенной шкаф, достала кусок желтого масла на тарелке.

— Ни слова больше не скажу, пока вы не сядете.

Баночка варенья, нож, тарелка. Она молча выставила все это на стол. Чисто вымытый, выскобленный стол так и сиял, на побелевших досках проступили все прожилки. Кошачий хвост с минуту подрагивал, потом кончик его дернулся, сильно стукнул по столу. Нэнси отрезала ломоть хлеба и села. Руки ее двигались в круге света. А вся она оставалась в тени, почти неразличимая.

Гарри с треском проволок стул по плитам пола и сел напротив нее.

— Почему ты ходишь в черном?

Руки знай делали свое дело.

— Молоденьким девушкам не следует носить черное. Нужно что-нибудь яркое, веселое, нарядное.

— Мне так нравится.

— Черное… ну… нет, конечно, ты и в этом мило выглядишь… но… Мэйв тоже так думает. Она сказала, черный цвет…

— Хотела бы я быть красавицей. — Нэнси откусила хлеба с вареньем, стала жевать. К губам прилипли малиновые капельки. — «Ее красою, объятый пламенем, разрушен Илион». На меньшее я не согласна.

— Ни слова не разберу. Говоришь с полным ртом.

— «Елена нежная, мне поцелуем бессмертье подари»[50].

— Вечно ты со своим Шекспиром.

Нэнси поглядела на него смеющимися глазами, но смолчала. Продолжала жевать.

— Куда же ты все-таки сбежала?

Она облизнула липкие губы.

— Просто погуляла по берегу. Было такое странное чувство. После дождя стало очень красиво. Тихо. Безгрешно.

— Какое вдруг странное слово!

— Только что пришло в голову. Чистота. Должно быть, это чудесно — почувствовать себя таким… иногда находишь такую, белую косточку. Славную белую-белую гладкую косточку.

Она стала отрезать еще хлеба.

— Я часто думаю, может, человек чувствует себя очищенным после того, как занимался любовью. Чистым-чистым. Наверно, это должно действовать как-то в этом роде. Да?

Через стол она уставила кончик ножа на Гарри. Он с досадой почувствовал, что краснеет.

— Не знаю, — пробормотал он.

— Крошки! — сказала Нэнси.

Намазала хлеб маслом, потом вареньем. Кот, по соображениям, ведомым ему одному, вдруг замурлыкал; если б не это, тишина стала бы угрожающей.

— Я пойду, — сказал наконец Гарри.

Нэнси как будто и не слышала. Слизнула с кончика ножа варенье.

— Вы что же, никогда… никогда… ну..?

Она подалась вперед, так что лицо оказалось на свету, и посмотрела на него с какой-то даже суровостью.

— Вы никогда… ну, сами понимаете?

— Довольно глупостей, — рассердился Гарри. — Я не отвечаю на подобные вопросы.

— Ни с кем не спали? — В голосе злость.

Он поднялся и молча смотрел на нее сверху вниз.

— Непостижимо! Такой взрослый.

— Мэри…

— Да-да, можете ей и про это сказать. Только вы не посмеете. Я все такие слова знаю.

— Дрянь девчонка.

— Неужели вам не любопытно было попробовать? Наверно, вы неправду говорите.

— Мэри следовало отослать тебя в приличную закрытую школу. Мои родители всегда так считали.

Нэнси расхохоталась.

— Порядок, приличия, традиции… — под ее хохот голос Гарри звучал все беспомощней. — Ты знаешь, что я имею в виду.

— Бред сивой кобылы.

— Я ухожу. — Он направился к двери. — Завтра поговоришь с Мэйв… объяснишь… извинишься…

Нэнси не ответила. Она сидела наполовину на свету, наполовину в тени, точно призрак, и кот раскрыл желтые глаза и уставился на Гарри.

— Ты пойдешь, да?

— Мэйв… — Нэнси вздохнула.

— Конечно, пойдешь.

Он явно не был в этом убежден, стоял и смотрел на Нэнси.

— Одно вам скажу, — заявила она. — Я-то к двадцати шести годам это испытаю.

Гарри хлопнул дверью и почти бегом бросился по коридору. Нэнси прислушивалась — по плитам стучали шаги, мчали его прочь.

— Я так хочу, чтобы он меня любил, — сказала она коту. Глупую рыжую зверюгу это ничуть не трогало. — Я плачу. — Нэнси провела пальцем по щеке. — Знаешь, кот, будь я и правда ворожея, я бы его заставила меня полюбить, только это было бы нечестно.

Кот улегся поудобнее и уснул. Нэнси отерла слезы рукавом черного платья, потом поднялась, аккуратно убрала хлеб, варенье и масло по местам. Смахнула крошки со стола в горсть, пошла и кинула в раковину, прежде всего чтоб не соблазнять мышей, а еще чтобы поменьше сердилась Брайди, по утрам она всегда не в духе. Когда погасила свет и вышла из кухни, кошачий хвост дрогнул.

12 августа.

Оглядываясь назад, я думаю — в том, как я себя вела с Гарри, а потом разревелась, виноват тот глоток виски. Меня одолела небывалая усталость, и голова горела. Какой-то чудной был день. Никогда раньше я так близко не видела оружия. Конечно, солдаты ходят с оружием, а некоторые люди вешают его на степу — престранное украшение; и я помню, дядя Габриэл ходил на охоту, но все это меня, в общем, не касалось. А револьвер, который он держал в руке так близко, меня изрядно напугал. Этот человек ничуть на меня не похож; когда он на меня не смотрит, я очень внимательно изучаю его лицо, каждую черточку. Интересно, какой он был в моем возрасте, в конце прошлого века. Да нет, простой здравый смысл подсказывает, что было бы нелепым совпадением встретить собственного отца при таких вот обстоятельствах. А все равно мне интересно. И еще интересно, куда девается вся уверенность, которую чувствуешь, когда молод… он бы сказал — очень молод. Раньше я ни в чем не сомневалась, я столько всего знала. Брайди, когда сильно на меня разозлится, зовет меня мисс Всезнайка. И все это куда-то испаряется, и остаешься ни с чем, будто стоишь на вершине горы и тебя обдувает ледяным ветром. Никакой защиты. Интересно, на других тоже находит такое отчаяние? Тетя Мэри говорит, я слишком занята собой. Отчаяние, одиночество. Гарри вовек ничего такого не почувствует. Наверно, поэтому я его и люблю. Он совершенно не опасный и красивый. Красавец Гарри. Хотела бы я посмотреть, какой он, когда выходит нагишом из воды после купанья, мокрое тело блестит, капли стекают с волос, бегут по лицу, по плечам. Я видела голыми только ребятишек да себя, конечно, это совсем не внушительно. Любопытному нос прищемили, сказала бы тетя Мэри. Тетя Мэри очень часто бывает права.

Назавтра день спозаранку выдался ослепительный. Солнце прокралось под спящие веки Нэнси задолго до семи. Ей слышно было, как затрепыхались под застрехами ласточки, донеслось утреннее воркованье голубя. Трещины над годовой, бегущие по белой штукатурке потолка, сложились в лицо того человека на берегу. Прежде в этих трещинах всегда рисовалась старуха с лейкой, а теперь вместо нее стоял и серьезно смотрел в окно тот человек.

— Вещий знак, — сонно пробормотала Нэнси, в ее возрасте вещим знакам придается огромное значение. Натянула простыню на лицо и заснула опять. А когда примерно через час снова проснулась, птицы распелись вовсю и в трубах журчала вода: тетя Мэри уже приняла ванну. На потолок вернулась старуха, вечно поливающая из лейки неведомо что.

В столовой тетя Мэри аккуратно сложила газету и прислонила ее к кофейнику.

— Доброе утро. — Она чуть приподняла голову, подставила щеку для поцелуя, но глаз от газеты не отвела. Перед нею была таблица скачек, Нэнси в этом ровно ничего не смыслила.

— Почему ты не читаешь последние новости? — Нэнси подсела к столу и принялась чистить апельсин.

— Кофе? — Тетя Мэри положила газету возле своей тарелки. Взяла кофейник и угрожающе нацелила его на чашку Нэнси.

— Пожалуйста.

— В дни скачек я никогда не читаю новости. Все время происходят такие ужасы. — Она вернула кофейник на подставку и опять прислонила к нему газету. — В дни скачек я предпочитаю не портить себе настроение. Очень просто.

Колыхались ветви деревьев, дотянувшиеся уже чуть не до самых окон, отбрасывали на стену переменчивые узоры теней.

В прихожей Брайди постукивала щеткой, выметала вчерашнюю пыль в сад, откуда ее нанесло.

Тетя Мэри каждый раз перед тем, как откусить гренок, накладывала на него самую малость масла и мармелада — она умела проделывать это, не отводя глаз от газеты.

— Некоторые люди говорят, что азартные игры — грех, — сказала Нэнси из желания повредничать.

— А некоторые люди сказали бы, что и сидеть тихо, и дышать — грех. Объяснилась ты с Гарри насчет вчерашнего?

— Вроде да.

— Вежливость — это очень важно. — Тетя Мэри вздохнула. — Наверно, я не слишком хорошо тебя воспитала.

— Глупости. Я прекрасно воспитана. Я не ем горох с ножа, не рыгаю за столом и не говорю потом «Ах, извините». Даже наша Брайди считает, что я не так уж плоха. Просто у меня… ну… свои волнения.

— Я бы хотела, чтобы ты пила кофе с молокой. Черный кофе вреден для сердца.

— Не так-то много мы разговариваем, а?

— Я бы этого не сказала, деточка.

— Мы говорим друг другу разные слова, сотрясаем воздух, но это ведь не разговор. Кто живет под одной крышей, друг с другом почти не разговаривают. Вот ты с кем разговариваешь?

Тетя Мэри, видно, смутилась.

— У меня есть подруги.

— Да знаю я… знаю. У тебя есть подруги по бриджу, и подруги по скачкам, и люди, которых ты знаешь с детства, и всякое такое. Я не об этом. А было тебе хоть раз до зарезу нужно распотрошиться, вытряхнуть все, что жжет внутри?

— Ты говоришь так, будто тебе требуется не друг, а хирург. Вот еще! Молоденьким всегда мерещится, будто у каждого внутри что-то горит и пылает. Это просто воображение. А на самом деле почти все люди живут и хотят жить спокойно, уравновешенно. — Она засмеялась и повторила: — Уравновешенно. — Дотянулась, погладила Нэнси по руке. — Жизнь и так нелегка, незачем ее еще усложнять.

Долгое молчание. Тетя Мэри принялась собирать письма, уже прочитанные и аккуратно вложенные обратно в конверты, разрезальный нож слоновой кости, очешник.

— «Сказала — живи так просто, как травы растут, шурша…»[51]

— Да, так. Ты, дорогая моя девочка, еще юна и неразумна.

— А у тебя слез полна душа?

Тетя Мэри поднялась с пачкой писем в руке.

— Я довольна жизнью. Большего никогда не желала.

Теперь она несколько часов будет хлопотать вокруг старика. Поднять его и одеть. Навести чистоту. Накормить завтраком. Потакать ему, успокаивать. Довольна ли она, нет ли, а в напряженном лице сквозит усталость.

— Ты будешь дома, да? Где-то поблизости. Присмотришь за ним?

Нэнси кивнула.

— Не оставляй его долго сидеть на солнце. У него разболится голова.

— Знаю.

— Конечно, знаешь, голубчик. Я суматошная старуха.

Она медленно пошла к двери. В каждом ее движении — неизменное изящество, всегда она подтянутая, держится прямо без видимого усилия. Старомодная она, подумала Нэнси. Я ее люблю, но не хочу сама быть такой. Тетка приостановилась в дверях:

— Ты будешь…

— Да. Буду следить за ним зорким ястребиным оком.

— И потом, надо собрать малину. Всю, детка, не только те ягоды, которые сами бросаются в глаза.

— Я непревзойденная собирательница малины, лучшая в мире.

— Я рассчитываю вернуться к половине седьмого. Ты позаботишься, чтобы он что-то поел за обедом, да?

— Уж что-нибудь я в него впихну.

Нэнси взялась за «Айриш таймс».

Два гражданских лица застрелены близ Навана. Пожар на военных складах в Каррике на реке Шаннон. Человек, выпущенный из тюрьмы, застрелен на дороге неподалеку от Лимерика. Активные действия воинских частей в Дублине, множество арестованных. Известный журналист застрелен часовым. Возобновились бои в Армении. Ужасающее преступление в Голуэе. Леди Уолсингем отбыла из Лондона на Ривьеру. Лорд и леди Килмейн после недельного пребывания в Дублине прибыли в Лондон. На корабле Королевского почтового пароходства среди других пассажиров в Кингстаун прибыли… Нэнси кинула газету на пол. Напечатанное черным по белому, все это выглядит бессмыслицей. Вот была бы я чайкой, подумала она, смотрела бы на все это из прозрачных воздушных высей. Тогда бы можно безнаказанно оставаться равнодушной. Никто бы ничего с тебя не спрашивал. Парить по ветру, смотреть, как безжалостно наползают дома на зелень полей, как дымятся сожженные здания, бесполезными кучками мятого тряпья лежат вдоль дорог убитые, снуют взад-вперед суда Королевского почтового пароходства, как сменяются зима и лето на сером, черном, сине-зеленом вечно беспокойном море и на волнах качаются чайки так же вольно, как плавают по воздуху.

— Ты весь день будешь тут сидеть?

Брайди с грохотом поставила поднос на буфет.

— Ты меня испугала. Просто, я задумалась.

— Поди лучше собери малину, пока дождя нет.

— Сегодня великолепная погода. Никакого дождя не будет.

— Утро ясно, день ненастный, — с мрачной уверенностью изрекла Брайди. — Это ты вчера вечером ела хлеб у меня в кухне?

— Я.

— Крошки.

Единственное слово — маленький гневный взрыв.

— Мне казалось, я все убрала чисто.

— Тебя что, под горкой мало кормили? — Брайди начала собирать посуду на поднос.

— Я там не осталась. Это было ужасно. Я от них удрала. Гуляла по берегу.

— Чего ради такое учудила?

— Порыв души.

Брайди насмешливо фыркнула.

— Порыв? Были бы у нас с твоей тетушкой порывы надавать тебе как следует по попке, когда ты была маленькая, так ты бы теперь не устраивала кругом порывы. Что эти двое теперь о тебе думают?

— Не знаю и знать не хочу.

Брайди грохнула кофейником о поднос.

— Тебе полагается быть настоящей леди. Тебя воспитывали как леди.

— Леди? А что это, в сущности, такое — леди?

— Ты прекрасно знаешь, про что я толкую, а этим Кейси только улицы мести, а ты перед такими людьми тетушку позоришь.

— Все люди просто мужчины и женщины.

— По-твоему, может, оно и так, да только в этих делах надо глубже глядеть, и ты Ее не расстраивай, у Ней без тебя забот по горло.

Брайди всегда говорила про тетю Мэри уважительно — Она и, лишь когда они оказывались лицом к лицу, произносила чуточку ворчливо «мэм».

— Корзинки под малину в кухне на столе.

— Спасибо, — сказала Нэнси.

Брайди взяла с буфета щетку и совок и принялась сметать крошки со стола. Когда она наклонялась и далеко протягивала руки, она потрескивала, как ее же плетеный стул в кухне. Темно-синее платье под мышками у нее выцвело почти добела. От нее вечно пахло белыми мятными леденцами, она с утра до ночи грызла их остатками зубов.

— Пока мечтаешь, дела не сделаешь.

— Да уж наверно.

Нэнси встала и пошла собирать малину.

Неторопливо ползли часы. Брайди не ошиблась: когда Нэнси шла к дому с малиной, на садовой тропинке уже темнели первые дождевые капли. К полудню все затянула серая пелена дождя. Тетя Мэри укатила в долгополом коричневом макинтоше и мягкой кожаной шляпе с обвисшими полями. В таком наряде она походила на гнома, усталого от слишком долгих трудов в подземелье. Она все махала рукой из окна машины, пока не выехала за деревья в конце дорожки.

— Ничего не видно.

Брюзгливая жалоба деда заставила Нэнси вздрогнуть. С тех пор как тетя Мэри, махая на прощанье рукой, укатила прочь, это были его первые слова. Его давно уже устроили в кресле у окна, ноги надежно укутаны пледом, бинокль и панама рядом на столике. Он дремал, бессмысленно бормотал что-то себе под нос, изредка поднимал бинокль и придирчиво осматривал железную дорогу. А потом споет клочок гимна и этим снова себя убаюкает.

— Сейчас не на что смотреть. Только на дождь.

Нэнси встала с дивана, где лежа читала книжку. Перешла комнату и остановилась подле старика. Прядь его белых, очень тонких волос лежит как прилизанная поперек макушки. Пальцы, в которых стиснут бинокль, на вид уже мертвые.

— Там вообще не на что смотреть, дед, только поле да железная дорога.

— Я много чего вижу. Целыми днями тем и занимаюсь. Это отличный бинокль. На редкость. Германский полевой бинокль. Военного образца.

Старик опустил бинокль и не без гордости на него посмотрел.

— Мародерство.

Нэнси присела рядом на корточки, и оба минуту-другую молча смотрели в окно, рябое от дождя.

— Дед, — сказала наконец Нэнси, — ты помнишь Роберта? Моего… ну, словом… Роберта?

— Я эту штуку взял у того малого, из того орудийного окопа. Он был мертвый, да. Африкандишка паршивый. Считается мародерством. Такое не одобряли. Дурной пример и прочее. Помню его лицо, будто вчера, это было. Вот чудно. Лицо вполне порядочного человека. Проклятые дикари эти африкандеры. В конце концов, не взял бы я, так взял бы другой. — Долгое молчание. — Ведь правда?

— Да, наверно.

— Такое не одобряли. Но все так делали. Не похвалялись этим, только и всего.

— Роберт… — подсказала Нэнси.

— Не помню. Очень легко все перепутать.

— Если ты помнишь лицо мертвого бура, так наверняка можешь вспомнить Роберта.

— Если кого-нибудь убьешь, он уж постарается тебе оставить на память свое лицо. Хорош подарочек.

— Ты что же, убил того бура, у которого взял бинокль?

— Наверно, пришлось. Не припомню в точности, как было дело. В конце концов, я ж был солдат. Со мной был молодой парнишка, я ему, помню, тогда сказал — этот, говорю, на вид славный малый. Вот это я помню.

— А он что сказал?

— Может, «Слушаю, сэр». А может, ничего не сказал. Что он особенного мог сказать.

— Ничего, наверно.

— Кто-то когда-то сказал: «Старая шутка смерть, а каждому внове». — Старик вздохнул. — Киплинг, наверно. Или не Киплинг? Такие слова в духе Киплинга. — Он устало поднял к глазам бинокль. — Ничего невозможно разглядеть.

— Тургенев. Вот кто это сказал. Тургенев[52].

Дед то ли не слышал, то ли остался равнодушен. Долго обшаривал взглядом железную дорогу, и поле за нею, и серое, распадающееся дождем небо; потом, к изумлению Нэнси, заявил:

— Всегда не любил русских. Роберт был большевик.

— Да что ты, дед, не может быть!

— Или анархист, или социалист. Какая-то чертовщина в этом роде. Один раз я ему сказал, наверно, говорю, в одну прекрасную ночь ты нас всех спящих перережешь. Что-то в этом роде. Он и ухом не повел. Зубы у него были в пятнах от табака. — Налетел внезапный порыв ветра, и деревья храбро замахали ветвями. — Заметно было только когда он смеялся. Коричневые пятна. Скорей всего от табака.

Он говорил так долго, что, видно, выбился из сил. Голова свесилась на грудь, пальцы разжались, бинокль упал на пол. Нэнси его подобрала. У человека на берегу, у Кассия, на зубах нет коричневых пятен. Это точно, нету. Она осторожно положила бинокль деду на колени. Старческие пальцы и во сне ощупью его искали. Нэнси съежилась на корточках возле спящего, прислушиваясь к его слабому дыханию. Что делать, если он прямо сейчас возьмет и умрет? Вот так, сидя в кресле? Перестанет дышать? В комнате станет совсем-совсем тихо, и тогда она поймет. От одной этой мысли сердце подскочило и застряло в горле. Тетя Мэри вернется после скачек веселая и застанет их тут в тишине. Она тронула руку деда.

— А! — только и сказал он. Поднял бинокль. — «Последняя летняя роза еще цветет…»[53]

— Ох, дед! — сердито пробормотала Нэнси и пошла читать книгу.

Среди дня дождь стал стихать. Наконец проглянуло солнце и на клумбы и лужайку легли черные тени.

Зазвонил колокольчик.

Кто-то дернул медную ручку звонка у парадной двери, и колокольчик заплясал на пружине высоко на стене кухни.

— Это еще кто?

Брайди подняла голову и поверх газеты поглядела на колокольчик.

— Бог его знает.

Нэнси опять уплетала хлеб с вареньем. Будто знала, что больше никогда в жизни хлеб с вареньем не покажутся ей такими вкусными.

Колокольчик опять разразился звоном.

— Кому-то не терпится. — Брайди опять зашуршала газетой перед самым своим носом. Стул под ней уютно затрещал. — У тебя ноги молодые.

— Фу! — Нэнси запихнула в рот остаток хлеба. — Наверняка это кто-нибудь противный или, может, монашки.

Обычно у парадного звонили только те, кто собирал пожертвования на всякую благотворительность;, почти все остальные попросту входили и окликали, есть ли кто дома.

А это пришла Мэйв.

— А, здрасте. — Нэнси покраснела. — Это вы.

— Дождь перестал, и мне захотелось немножко пройтись, вот я и… — Концы желтого шарфа, которым Мэйв повязала волосы, изящно трепетали на ветру. — Просто я подумала, пойду проведаю вас. Лучше ли вам сегодня.

— Просто мне вдруг стало нехорошо. Замутило… как-то голова кружилась… не хотелось затевать суматоху… вот я и… — Нэнси плела что попало и отколупывала пальцем бугорок краски на дверном косяке.

— Вы пошли домой и легли?

— Свежий воздух… вы же знаете, иногда совершенно необходимо подышать свежим воздухом. Я немного погуляла. Но, конечно, прошу извинить. Может быть, зайдете?

Мэйв колебалась.

— А то давайте посидим в саду. Там после дождя так славно пахнет.

— Я ведь ненадолго. Мне надо съездить в город.

Ясное дело, на свиданье с Гарри. Розовые абажуры.

Вино. Они держатся за руки, и над столиком позвякивают браслеты Мэйв.

— Вы уже пили чай?

— От чашечки чая никогда не откажусь. Если вас это не слишком затруднит.

— Нет-нет, — без особого восторга пробормотала Нэнси. — Пройдите кругом. Шезлонги на веранде. Я мигом.

И она побежала по коридору в кухню.

— Чаю не осталось?

— Кто хочет чаю? — спросила Брайди из-за газетного листа.

— Старая дура Мэйв Кейси. «От чашечки чая никогда не откажусь».

— Завари свежего.

— Да я просто долью чайник.

Брайди кинула газету на пол.

Четверо убитых в засаде.

— Приготовь ей чаю, чтоб ей не пришлось рассказывать, что в этом доме гостям подают спитой. И возьми в коробке пирога, если сама уже не уплела весь, стоило мне отвернуться.

— Опять ахи-охи. Подумаешь, принимаем королеву английскую.

Нэнси вытряхнула распаренную заварку в раковину и ополоснула чайник кипятком.

— Надо надеяться, ни королева английская, ни английский король в этот дом век не войдут.

— Глупости, Брайди, сама знаешь, если они когда-нибудь заявятся в Дублин, ты наденешь лучшее платье и побежишь их приветствовать.

Презрительное фырканье.

— Нет уж. Я республиканка.

— Вечно громкие слова. Поскорей чаю, а то вдруг мадемуазель из Армантьера[54] уберется восвояси.

Брайди извлекла из-под себя журнал, на котором сидела, и принялась перелистывать. Напомнила:

— Сахар не забудь.

— И на что тебе эти журналы. Они только для уборной годятся, читала бы лучше настоящие книги.

— Напиши сама книгу не хуже такого журнала, тогда я ее почитаю. Тут есть очень хорошие истории. В них все правда. И еще вязанье.

— Может, и напишу. — Нэнси поставила на поднос две чашки. — И опишу тебя. Правдивая история Брайди Райан.

— То-то смеху будет.

Девушки уселись в чуть отсыревшие шезлонги по обе стороны столика на ножках кованого железа. От пирога Мэйв отказалась. Положила себе два куска сахару и, не взирая на обычный кухонный чайник и простые чашки, жеманно оттопырила мизинчик. Густо пахло розами с клумб тети Мэри. Окно гостиной было отворено, оттуда опять и опять доносился усталый старческий голос.

— «Век земной быстротечен, близок полночный час…»

— Он все время так?

— Он старый.

— Я знаю… но вот так петь? Все время?

— Мы этого почти не замечаем. — Смутное чувство верности заставило ее солгать.

— Какой роскошный сад! Сколько у вас садовников?

— Ну, понятно, Джимми. — Нэнси постаралась, чтобы это имя прозвучало как первое в длинном списке: Джимми, наш старший садовник…

— Джимми?

— Он уже немножко стареет. Он у нас с четырнадцати лет. Его отец смотрел за лошадьми… невесть сколько лет назад. Джимми никого не слушает, все делает по-своему, но он очень милый. Брайди говорит, у него свои замашки. Не знаю, как бы мы без него обходились.

— Один Джимми?

— И тетя Мэри садовничает. Она это любит. Она знает по имени все цветы и деревья и все их привычки. Я только диву даюсь. Отрежет от чего угодно веточку, крохотный кусочек, воткнет в землю — и оно вырастет.

Мэйв не слушала.

— «В час, когда очи смежатся, дай мне узреть твой крест…»

— Должно быть, сад требует слишком много тяжелой работы. А ведь она не становится моложе.

— Она не старая, — оборвала Нэнси. И подумала, какое у тети Мэри увядшее лицо, а глаза, когда она усталая, становятся блеклые, почти бесцветные, и в такие минуты уже не блестят, не смотрят вызывающе. — Совсем она не старая.

Мэйв поставила чашку на стол; немного красуясь, откинулась на отсыревшем шезлонге, затылком на руки, на переплетенные пальцы и оглядела пологий склон, усаженный розами. Под кустами земля усыпана яркими лепестками; желтые, алые, розовые пятна, разноцветный ковер.

— Я полагаю, ваша тетя вам сказала… — начала Мэйв так небрежно, будто речь о цене пары туфель, — …что мой отец ведет с ней переговоры о… о покупке вашего имения. Я полагаю, вы уже знаете.

Ошеломленная Нэнси молча смотрела на нее.

— …оно приходит в упадок…

— Какое имение? — спросила наконец Нэнси.

— Вот это. Ардмор. Этот дом, вот это… — Мэйв повела рукой на розы.

— Ведет переговоры?

— Да. С вашей тетей. Он хочет благоустроить эту землю. Вам, конечно, об этом уже говорили?

Нэнси засмеялась. Когда не знаешь, что сказать, смейся.

— У него всегда возникают блестящие идеи. Он думает, что это очень подходящее место, будет немало желающих здесь поселиться. Все больше людей переселяются из города. Очень понятно при теперешних беспорядках. Им нужны будут приличные дома и сады. Теннисные площадки и всякое такое. А тут и море, и гольф-клуб, и железной дорогой только полчаса езды… Будут жить приличные люди. Люди образованные — и свободных профессий, и из деловых кругов… Почему вы смеетесь?

По ту сторону поля поднялся на насыпь какой-то человек и зашагал по шпалам. Нэнси перестала смеяться и следила за ним глазами, пытаясь в то же время собраться с мыслями.

— Боюсь, я чего-то не понимаю.

Далекий пешеход скрылся за деревьями.

— Это будет замечательно для всех. Не только для него. Вы, пожалуйста, не думайте… И для вас, для всех. Моему отцу всегда приходят на ум блестящие идеи.

— «Ты един неизменный, милостив будь, Творец».

— Пой. Да, пой, — сказала Нэнси.

— Простите, не поняла?

— Извините, сама не знаю, сорвалось с языка.

— Понимаете, он построит для вашей тети одноэтажный дом где-нибудь под этим холмом, поближе к деревне. Никаких лестниц, ничего такого, это облегчит ей жизнь… ведь она… не становится моложе.

Мэйв разняла руки, сплетенные под головой, и выпрямилась. Начертила на шелковой юбке некий невидимый узор. Тщательно отполированные ногти сверкают и подрезаны аккуратнейшим образом, но коротко, чтобы не мешали играть на рояле. Над клумбами роз затеяли вечернюю игру ласточки, то взмывают ввысь, то проносятся совсем низко, чуть не задевают листья трепетными крыльями.

— А этот дом?.. — Нэнси не удалось договорить.

Мэйв наклонилась, дотронулась до ее коленки.

— Ни о чем не беспокойтесь. Мы его не снесем. Он потребует затрат. Отец не пожалеет денег. Такой дом требует ухода.

— Чарлз Дуайер, эсквайр, родом из графства Корк.

— Я не знала, что у вас есть родня в Корке. Там живет замужняя сестра моего отца.

— Он переселился из Корка в тысяча шестьсот каком-то там году и начал строить этот дом… конечно, тогда все тут было не так, с тех пор над ним много народу мудрило. Просто мне сейчас вспомнился этот Чарлз Дуайер. Тетя Мэри — последняя из рода Дуайер… кроме деда.

— Некому наследовать имя?

— Некому.

— Ну, вот видите… не такая уж будет трагедия. Ведь правда?

— Не такая уж трагедия.

Вдоль стены осторожно прошел рыжий кот и уселся к ним спиной, сонные рыжие глаза следили за полетом ласточек.

— Гарри про все это знает?

Мэйв встала.

— Не взглянете, который час? Мне надо бежать. Я еще должна переодеться. Огромное спасибо за чай. Нет, не провожайте. Я пойду напрямик, полем. — Она посмотрела сверху вниз на Нэнси. — Очень рада, что вы не…

— Нет, у меня тогда немножко закружилась голова. Спасибо, что навестили.

— Непременно приходите как-нибудь на днях. Вместе с тетей. Мы будем рады, Я очень рада буду познакомиться с вами поближе.

— Спасибо…

— Пока.

Мэйв пошла прочь. По ступенькам веранды, по дорожке, вьющейся между клумбами роз, желтый шарф колышется при каждом движении. У калитки, ведущей в поле, обернулась, помахала рукой. Нэнси не стала махать в ответ.

— Почему ты мне раньше не сказала? Как ты могла?

Они сидят у камина в кабинетике, что примыкает к гостиной. Занавески еще не сдвинуты, на фоне черного неба за окном обе видят свои неясные тени.

Тетя Мэри вернулась со скачек веселая, возбужденная несколькими выигрышами, несколькими выпивками и нетребовательным благодушием подруг. Она катала старика в кресле по саду и оживленно болтала — глаза блестят, руки ни минуты не остаются в покое, подчеркивают сказанное, взмахивают для наглядности, отщипывают головки увядших роз, порою ласково поглаживают рукав стариковой куртки. Возможно, такое внимание ему было приятно, но сам он молчал, только раз что-то недовольно промямлил и при этом ткнул трясущимся пальцем в сторону железной дороги. После ужина тетя Мэри увезла его и стала укладывать на ночь. Сидя у камина, Нэнси слушала, как она что-то приговаривает, то громче, то потише, иногда вдруг негромко засмеется. Славные, хорошо знакомые вечерние звуки, каждый самый малый шумок внятен, у каждого свой смысл. Наконец тетушка вернулась в комнату и притворила дверь.

— Тра-ля-ля!

Она прошла в угол, к столику с бутылками и бокалами, налила себе солидную порцию виски, и тут, прямо на глазах, лицо ее обмякло, сбежал румянец недавнего оживления, она подсела к камину и откинула голову на спинку кресла.

— Как ты могла?

Тетя Мэри, сдвинув брови, поглядела на опустевший бокал.

— Голубчик…

Она медленно поднялась, пошла и налила себе еще.

— …наверно, не хотела тебя тревожить… чтобы ты предавалась невеселым мыслям о… о том, с чем все равно ничего не поделаешь.

— Так, значит, это fait accompli?[55] — Они сидят в этой комнате, а она, может быть, уже чужая?

— Нет… — Тетя Мэри покачала головой. — Я все еще ворочаю это в уме на все лады. Прингл мне советует. Я все собиралась тебе сказать прежде, чем…

— А что он тебе советует?

— Быть благоразумной, детка. Мистер Прингл очень благоразумный человек. Боюсь, благоразумнее всего…

— Что?

— Продать. Боюсь, что так.

— Это невозможно.

Тетя Мэри улыбнулась.

— Надо же как-то сводить концы с концами.

Долгое молчание.

— Наши дела так плохи?

— У меня… н-ну… словом, суть в том, что пять человек, считая Джимми, а мы не можем сбросить Джимми со счета, живут на деньги, которых больше нет. Наши доходы куда меньше расходов. Мистер Прингл все мне объяснил. Понимаешь, с тех пор, как погиб Габриэл… Наверно, надо было что-то предпринять раньше.

Она отпила из бокала и не сразу проглотила виски, а подержала во рту. Нэнси смотрела, как дрогнуло ее горло, когда она наконец глотнула.

— Получилось вроде той, знаешь, истории с людьми, за которыми гонится волчья стая, они кидали волкам одно за другим, что было в санях, а потом уже нечего стало кидать. Я все время что-то продавала. Глупо, конечно. Теперь продавать уже нечего. — Она вздохнула. — Я никогда не умела смотреть правде в глаза. Габриэл бы ничего этого не допустил. Он-то был такой деловой, находчивый. А я нет. Когда-то казалось, это не понадобится… Наверно, все-таки нам еще повезло, было что продавать. Я не понимала, в каком мы положении. Нет, надо смотреть правде в глаза. Необходимо.

Нэнси встала, отошла к окну. Тьма за окном угнетала; ни минуты больше нет сил смотреть на отражения, будто в зеркало. Она задернула занавеси.

— Пожалуй, если бы я об этом подумала тридцать лет назад или хотя бы двадцать, я сумела бы справиться… найти какой-то выход… не просто плыть по течению. Хотя все уладится. Важно только одно — что будет с людьми. С дедушкой, и с Брайди, и с беднягой Джимми. Для них все уладится. А ты еще молода. Для тебя это всего лишь маленькая неприятность. Ты не станешь долго огорчаться, ведь у тебя еще столько всего впереди. Твоя жизнь только начинается. Может быть, эта история даже помешает тебе самой натворить кучу таких же глупых ошибок.

— А этот дом нам нельзя сохранить?

— У нас будет свой домик. Славный старый домик.

— Мэйв сказала, он для тебя построит новый, одноэтажный.

Тетя Мэри засмеялась.

— Не будь дурочкой. У нас будет домик где-нибудь на холме, чтоб видно было море и, если можно, эта треклятая железная дорога. Надо же деду на что-то смотреть в свой паршивый бинокль. А ты обоснуешься в Дублине и станешь к нам приезжать на субботу и воскресенье.

Она уже все продумала.

— Я только надеюсь… — она провела пальцем по краю бокала, и он отозвался тоненькой протяжной песенкой, долгим замирающим звоном, — …надеюсь, они не станут слишком спешить… понимаешь… ему будет не хватать поездов… и вообще. Не хочу я лишить его привычных удобств. — Она улыбнулась. — Никаких лишений. Должно быть, ему бы лучше просто… Ненавижу эти мысли.

— Это ужасно, когда становишься взрослой?

Взрыв смеха.

— Не знаю, голубчик. Со мной этого так и не случилось. Разве что вот теперь я взрослею.

— Никогда ты не отвечаешь, когда тебя спрашивают о важном.

— Стараюсь не сбивать тебя с толку.

— Но можно же нам тут остаться? Продать землю и по-прежнему жить в доме?

Тетя Мэри чуть вздрогнула, протянула руку к огню.

— Нет, нет. Вряд ли из этого что-нибудь получится. Опять полумеры. И хватит с меня… ох, не знаю даже, как это назвать… может быть, глупейшая гордыня, но не хочу я смотреть, как нас со всех сторон начнут теснить чужие дома и теннисные площадки. И чтоб из-за белых занавесок за нами кто-то следил и осуждал, что мы запихиваем пыль под ковер и окна протираем только снизу. Может, я и неправильно думаю, но так уж я устроена. Словом, они покупают все сразу, и дом тоже. Подозреваю, что они хотят сами здесь жить.

— Вон что!

— На него уже сто лет ни гроша не потрачено. Я только рада буду, что о нем позаботятся, он этого заслуживает. А у тебя все наладится. Обещаю тебе.

Камин тихонько урчал, в его темной глубине дрожал гибкий синеватый язычок пламени.

— Что я могу сделать? — после долгого молчания вдруг спросила Нэнси. — Я хочу знать, может быть, я хоть что-то могу сделать?

— Нет-нет. — От виски и от усталости голос тети Мэри звучал теперь невнятно. Она слабо хихикнула и вдруг зачастила такой скороговоркой, будто не хотела, чтобы Нэнси ее расслышала: — Да. Конечно. Да. Все меняется. Должно быть, ты и сама понимаешь. Думаю, оно и к лучшему, только я-то едва ли буду знать наверняка. Перемены требуют времени. И человек тоже должен меняться. Это очень важно. Надо двигаться вперед, запасаться новыми силами. Не просто плыть по течению, как я всю жизнь плыла. Твой дед уже мертвец, и я тоже умираю. — Она подняла руку, не давая Нэнси вставить слово. — Да я и не жила никогда. Просто была довольна, спокойна, и почти всю жизнь от меня не было никакой пользы. Есть великая истина, ее всегда нужно помнить: ничего не надо бояться. С годами учишься это понимать. Мы живем в вечном страхе. Мы бываем отвратительно жестокими друг к другу, мы друг друга не понимаем — и все это из-за страха. И все наши ужасные ошибки — от страха. — Она снова хихикнула. — Наверно, я совсем пьяная.

— Есть немножко.

— Невелика важность. Брайди на меня рассердится. Когда она утром приносит мне чай, она уж непременно увидит, если я выпила лишнее, и прищелкнет языком, и посмотрит сурово.

— Она возненавидит новый дом.

— Домик.

— Домик. Все равно возненавидит.

— Она скоро привыкнет. Уютно, удобно, все под рукой. Она станет другим человеком. На склоне лет мы с ней будем посиживать у камелька, читать и играть в карты. И тут же этот мрачный кот.

— Какая скука.

— Ничего подобного. Весь свет пускай сходит с ума, а мы будем себе сидеть и потихоньку о нем рассуждать, и поставим иногда на какую-нибудь лошадку, и спать будем, и вспоминать разное. Нам с Брайди есть много о чем повспоминать вместе. Нет, право, я должна пойти лечь или уж выпить еще.

Последний еще державшийся кусок торфа рухнул на рдеющие в золе искорки.

— Я думаю, лучше лечь, — сказала Нэнси.

13 августа.

Я мечтаю — вот бы ветер подхватил наш старый дом, и закружил, и понес, как несет чаек. И опустил бы тихонько где-то на берегу моря, и чтоб был поблизости ипподром — тете Мэри ездить на скачки, и поодаль тянулась бы железная дорога, а на ней полно блестящих паровозов, и товарные поезда, и пассажирские, и стрелки, семафоры, запасные пути, всякая всячина — чтобы деду хорошо видно в бинокль. Чтобы ему полное удовольствие на последние дни или на годы, уж как получится. Никаких тревог, никаких печалей, просто вот такое чудо. Глупая мечта. А я, как дитя малое, все еще тешусь глупыми мечтами. Прямо вижу, как здесь станут жить. Брайди, конечно, скажет, до чего миленькая парочка. Он приведет дом в самолучший вид, она будет играть в гостиной на своем белом рояле, и они вовек не заметят, что по углам прячутся наши горестные тени. Да нет, у них все углы будут слишком чистенькие и светлые, теням да привидениям там будет неуютно. И ничего не останется ни от мамы, ни от дяди Габриэла, ни от девчонки, которая столько лет сидела на верхней ступеньке лестницы и так и не подхватила геморроя. Когда-то в конюшне стояли лошади, и дядя Габриэл дважды в неделю выезжал на охоту, и конюх был, следил за сбруей и начищал до блеска великолепные сапожки. Пахло седельной мазью и конским навозом. Теперь седла валяются, облезлые, в сыром чулане со всей прочей сбруей. Печка в углу никогда не топится, птицы роняют мелкие ветки в холодный дымоход, и этот мусор выпадает из топки на пол. Хотя иногда еще слышно — вдруг попятится лошадь, застучит подковами по камню, тихонько заржет. Это, конечно, когда на тебя найдет такой стих. Я всегда трусила. Помню, какая-нибудь лошадь вскинет голову, шагнет в мою сторону, а у меня сердце так и подпрыгнет. Конюха звали Мартин. Он все тер и тер их щеткой, начищал, наглаживал, бока так и лоснились, и всегда насвистывал сквозь зубы. Прислонится, бывало, головой к теплой лошадиной шее и, не переставая насвистывать, краешком губ поцелует. Теперь он в Англии, в тюрьме. Его схватили после налета на казармы где-то поблизости от Корка. Он как будто был ранен и не мог бежать. Что-то в этом роде.

Из них выйдет миленькая парочка. Наверно, такую, как я, он никогда бы не полюбил, будь я даже на пять лет старше. Она такая вся с иголочки, такая изысканная, прямо совершенство, и она не будет по-настоящему ласкова с ним, а он, скорей всего, этого и не заметит. Они оба соизволят милостиво принять все дары, какие может поднести наш мир. Это не преступление. Наверно, преступление, когда хочешь все кругом хоть немного перетряхнуть. Ох, господи, не дай мне вовсе впасть в ничтожество и сделай, — пожалуйста, так, чтобы я перестала грызть ногти! Аминь.

Ночью опять поднялся ветер, и на утро сад замусорили обломленные сучки и крутящиеся листья. Нэнси мысленно увидела берег, захламленный выкинутыми волной водорослями и плавником. Разведу костер, подумала она. И сказала:

— Отличный денек для прогулки. Буду гулять долго-долго. Захвачу фруктов. К обеду не вернусь.

— Мм-м!

— Дождя ведь не будет, как по-твоему?

— Мм-м!

— В такой день можно отшагать не знаю сколько миль.

Тетя Мэри так и не выглянула из-за газеты.

— Скажи Брайди, что уходишь.

Она развела костер примерно в полумиле от хижины, на полпути между купальней монахинь и косой. Кроме двух бананов и яблока, прихватила с собой две газеты и коробок спичек. Лист за листом скомкала газеты — скомкала «светские новости», спортивные страницы, рекламы овсяных хлопьев Уайта, мужских и дамских непромокаемых плащей фирмы Дж.-У. Элвери и К^о, натурального китайского чая Роб. Робертса и недельной распродажи в обувном магазине Клири, бюллетени фондовой биржи, парламентские отчеты и последние новости. Нагромоздила на все это гору плавника и поднесла спичку. Костер мигом разгорелся, и она сидела и смотрела, как вьется по ветру дым, — интересно, видит ли его в бинокль дед, может быть, вместе с этим дымом в мыслях у него поднялись и вьются какие-то новые воспоминания? Под конец, когда от костра осталась лишь кучка дотлевающих углей, она съела бананы и пошла вдоль воды к хижине. И вдруг заметила, что идет рядом с цепочкой чьих-то чужих следов. Отпечатки мужских башмаков. В песке глубокие вмятины от каблуков, подошвы рубчатые — полоски крест-накрест. Нэнси остановилась, оглянулась. Следы спустились от железной дороги. Вели по песку напрямик, знали, куда идти. Рядом не рыскала никакая собака. Просто прошел одинокий путник. Следы свернули вправо и исчезли среди гранитных глыб. Исчезли, как отрезало. Нэнси старательно поискала, не осталось ли хоть малейшего признака, но ничего не нашла. А когда выпрямилась, увидела своего знакомца Кассия, он стоял возле каменной глыбы и смотрел на нее.

— Что-нибудь потеряли?

— Это ведь не ваши следы? — Нэнси махнула рукой назад, на берег. — У вас башмаки не такие.

— Браво, Шерлок Холмс!

Она покраснела.

— Сюда кто-то приходил?

Он кивнул.

— И сейчас… сейчас?.. — Она озиралась по сторонам.

— Нет. Идите сюда. Холодно. Войдемте.

Молча пошли к хижине.

— Рассердились? — спросил он у порога. Отворил перед Нэнси дверь и посторонился, пропуская ее. — Уйдемте от ветра.

— Так неосторожно. Он оставил следы. По всему берегу.

— Здесь следов нет.

— Какой-то мужчина. Я не позволяла вам принимать посетителей. Не хочу я, чтобы толпы народу заявлялись в мое…

Он постоял минуту, глядя на нее, потом сел, прислонился спиной к стене. Достал из кармана фляжку, вытащил пробку.

— Это был связной. Только и всего. Сюда он не заходил. Мы встретились там, среди скал. Я его ждал. Он передал мне несколько важных слов и немного виски. Выпейте глоток, и не надо сердиться.

Он протянул ей фляжку. Нэнси покачала головой.

— В тот раз, когда я у вас пила виски, оно прескверно на меня подействовало. И вообще молодым леди в моем возрасте не полагается пить виски.

Он рассмеялся. Потянулся к полке над головой, достал кружку. Осторожно налил из фляжки на донышко и протянул кружку Нэнси.

— Ну, вот, самая что ни на есть ледистая молодая леди может спокойно выпить такую малость.

Нэнси приняла кружку.

— Извините, что я сердилась.

— Подите сюда и сядьте. Надо полагать, это вы подавали дымовые сигналы?

— Обожаю костры. Тетя Мэри говорит, дым убийственно вреден.

— Я думаю, понадобился бы дым поистине исполинского костра, чтобы убить человека. Ну-ка, глотните. И скажите, как вам это понравится.

И сам отпил из горлышка.

Нэнси осторожно пригубила.

— Вкусно. Совсем не такое, как в тот раз.

— Это особенный сорт. Не каждый день отведаешь такого виски. Только когда является посланец богов.

— Посланцы богов не оставляют на песке таких большущих следов. А этот сорт и называется по-особенному?

— Шотландское виски. Лучший напиток на свете. При моем образе жизни. В некотором роде скитальческом. Если ведешь жизнь более оседлую, тогда… ничто не сравнится с кларетом… с добрым старым кларетом.

Нэнси засмеялась.

— Вы забавный.

— Я, знаете ли, не только тем весь век занимался, что ел бананы из бумажного кулька.

— А я, знаете, пари держу, что дед видел на рельсах вашего посланца богов. Дед почти все замечает. Он вечно твердит, будто видит каких-то людей, только мы на него внимания не обращаем. Он все время бормочет, иногда ерунду, но не всегда, только нам неохота разбираться. У вас есть пожилые родственники?

— Дорогая моя Нэнси, я давным-давно порвал все родственные узы. Предпочитаю странствовать налегке.

— И вам не одиноко?

Он покачал головой и опять немного отпил из фляжки. Закупорил ее и положил возле себя на пол.

— Сейчас в моей жизни нет места подобным чувствам. Может быть, когда я стану бесполезным… как знать… может быть, тогда мне и станет одиноко. Вон чайка на крыше не чувствует одиночества. Глаза у нее как кремни.

— Когда вы сделаетесь бесполезным, вам можно будет сидеть в кресле и думать про всех, кого вы поубивали.

— Послушайте, молодая особа…

— Извините. Я не то хотела сказать.

— То самое. Я не чувствую вины за то, что я делаю и как думаю, так что не воображайте, будто вы можете воззвать к тому, что считаете лучшей стороной моего «я». Есть на свете люди бессердечные, без стыда и совести, они способны на все, лишь бы мир оставался таким, как это им выгодно. Они не желают никаких перемен. Они разрушают и уничтожают… стремлении… надежды. Должен же человек хотя бы на что-то надеяться.

— Но убивать…

— Ваш дедушка тоже ведь был убийцей, — мягко сказал Кассий, — но никто из-за этого не отпускает шпилек по его адресу. Отнюдь. Он получил медали и пенсию. А между тем он убивал даже не для того, чтобы защитить родину, как раз наоборот. Он отнимал чужую землю, других людей лишал родины. Создавал империю для старушки с колпаком на голове, похожим на чехол для чайника. А будь ваш дед помоложе, он бы, скорее всего, сейчас где-нибудь на этой дороге убивал своих соотечественников, разрушал их мечту. И все же…

— Нет, нет… ничего подобного!..

— …и все же он милый несносный старичок, он что-то бормочет и напевает и, вероятно, умрет в своей кровати, как оно и полагается каждому человеку, и кое-кто о нем поплачет.

— У меня все в голове перепуталось. Меня за это надо презирать?

Он откинулся к стене и захохотал. Нэнси смотрела на него и думала — а может быть, и у него в голове почти такая же путаница? У слепых и поводыри всегда слепые.

— Простите, что я смеюсь, — сказал он наконец. — Вас совершенно не за что презирать. Можете мне поверить.

— Тетя Мэри продает наш дом.

— Вот как!

Нэнси впилась в него глазами. Улыбка его медленно слиняла, хмурый взгляд обратился в прошлое, к рощам и тропинкам, и солнечным зайчикам на ковре в гостиной и на полированном дереве добротной мебели. Давние дни, давние лица. С минуту он крутил неуверенными пальцами колпачок фляжки.

— Да. Пожалуй, рано или поздно этого было не миновать. Вам все равно пришлось бы на это пойти.

— Едва ли я до этого бы додумалась. Тетя Мэри гораздо практичнее меня.

— А кому?..

— Построят дома, — объяснила Нэнси. — Целую кучу. Шикарные дома. Это ведь… ну… так близко от города. Поездом…

— Итак, дорогая моя, вам тоже подвернется случай странствовать налегке.

— Вот уж не стремлюсь.

Он наконец открутил колпачок и хлебнул из горлышка.

— Трусиха!

— Нет, не трусиха. Просто мне хочется, чтобы все оставалось по-прежнему…

— Трусиха!

— Да, я трусиха.

За стеной на берег внезапно с шумом обрушилась волна.

— Поднимается ветер. — Нэнси не знала, что бы еще сказать.

— Прошлой ночью хижину чуть не смело. Нас с этой чайкой унесло бы на северный полюс.

— Я думала, вы мне посочувствуете.

— Ну нет, не дождетесь. Все на свете непременно должно меняться. Это пустые выдумки, будто с переменой теряется то, что по-настоящему ценно. Это неправда. Наступающий год всегда будет лучше прошедшего. У вас впереди целый огромный мир, черт возьми. Кто-то снял с ваших плеч то, что было бы только тяжким бременем, а вы еще жаждете сочувствия. О господи!

— Я люблю эти места.

— Просто вы ничего другого не знаете. Море здесь холодное, берег каменистый, всю зиму дует восточный ветер. Чем раньше вы отсюда выберетесь, тем лучше. Ваша разумная тетушка выбрасывает вас из гнездышка — так иные птицы поступают с птенцами. Вон из гнезда — и либо лети, либо падай. Из-за вас я чувствую себя старым стариком. Я почти уже не помню, что это такое, когда тебе восемнадцать. Я ездил на охоту не реже двух раз в педелю и не смел заговаривать с хорошенькими девушками, которых встречал по вечерам в гостях. Среди этих девушек была и ваша тетя.

— Она была хорошенькая?

— Да, только язычок слишком был острый, если мне память не изменяет. А вот вы перестаньте грызть ногти. Мерзкая привычка. Подумайте, что случилось с Венерой Милосской.

Нэнси покраснела, сжала кулачки, пряча следы преступления.

— Вы злой!

— Ничуть. Всякий уважающий себя отец сказал бы то же самое своей дочке.

— А у вас есть дети?

Он покачал головой.

— Ничем не обременен. Был когда-то женат, но едва жена получше меня узнала, я ей разонравился. Все это случилось, когда я был моложе.

— Почему вы ей разонравились?

— Любопытному нос прищемили.

— А все-таки?

— Наверно, потому, что, когда мы поженились, я был некто с положением. Мог всякому назвать свое имя и адрес. Даже носил с собой в кармане такие маленькие карточки и повсюду их оставлял — пускай люди знают, что я существую. Жене это нравилось. У меня был дом в Лондоне. Это ей тоже нравилось. Видное положение, почти что на верху всей кучи. Она была уж так воспитана — все время ждала от жизни только удовольствий. И ушла к тому, кто мог предоставить ей жизнь более приятную, чем я. После пяти лет брака я стал для нее только помехой.

— Она была красивая?

— Да, пожалуй. Красивое лицо и красивое тело.

— Это ведь важно, правда?

Он чуть усмехнулся, так тревожно она это спросила.

— Тоже своего рода бремя. Женщина способна годы жизни потратить, тараща глаза на других женщин и гадая — а вдруг они красивей ее. Годами смотрит на себя в зеркало, с опаской разглаживает кожу под глазами. Я наблюдал за женой. Поначалу мне казалось, это очаровательно… а потом… — Он пожал плечами. — Просто еще одна обуза.

— Ну, не знаю, — только и сказала Нэнси.

Она встала. Он зорко следил — вот она выпрямляется после того, как долго сидела скорчившись на полу. Рукам и ногам ее, так же как мыслям, неспокойно оттого, что она взрослеет. Минутами в ее движениях сквозит какое-то хмурое изящество — и вдруг, будто испугавшись скрытого в них очарования, она как нарочно разрушает это словно бы ложное впечатление какой-нибудь неуклюжестью. Он со страхом ощутил, что растроган ее неискушенностью. И опять наскоро глотнул виски. Проклятое пойло, без него не обойтись, но если продолжать в том же духе, его ненадолго хватит. Нэнси стояла и смотрела на него сверху вниз. Как всегда, когда они оказывались вместе, ее пугало, что у него такое смертельно усталое лицо.

— Будут приходить еще связные? — спросила она.

— Нет. Этот единственный. Очень скоро я отсюда уйду. Я только его и ждал.

— Не пойму, то ли относиться к вам серьезно, то ли нет.

— Я к вам отношусь вполне серьезно.

— Да ну вас!

Нэнси распахнула дверь. Под короткими яростными порывами ветра низко, над самой землей несло песок и мелкую гальку, на миг эти вихорьки опадали и вновь, крутясь, бежали по берегу.

— Вам что-нибудь нужно? — спросила Нэнси, стоя к нему спиной и глядя на море.

— Вы бываете иногда в городе?

— Могу съездить.

Она обернулась и посмотрела на него. Казалось, в хижине сгустилась тьма, человек в ней почти призрак, недвижно сидит на полу, одно колено торчком. Только живо блеснули глаза.

— А если бы я попросил вас кое-что передать?

Из-за поворота возник дневной уиклоусский поезд и покатил над ними по насыпи. Ветром с моря швыряло над полями дым и искры. Хорошо бы дед не спал, полюбовался.

— Да, — сказала она, когда грохот укатился дальше по рельсам. — Я передам.

— Наверняка?

— Да.

— Завтра утром встретимся на линии. Возле моста. В десять.

— Я и сюда могу прийти.

— Возле моста.

— Ладно.

— Спасибо. И ни о чем не беспокойтесь.

— Хорошо. — Она неловко махнула ему рукой. — Ну, что ж…

— До свиданья, Нэнси.

— До свиданья.

Она закрыла его там, в темноте, и взобралась на насыпь. Искры угасли в траве, дым еще висел меж деревьями.

Когда Нэнси подошла к дому, обе мисс Брэйбезон отпили с тетей Мэри чай и уже готовились уходить.

— Привет! — закричала высокая мисс Брэйбезон, вскинула руку и неистово замахала.

Маленькая мисс Брэйбезон — она была совсем-совсем маленькая — попросту протянула руку.

Нэнси пожала протянутую руку.

— Добрый вечер.

— Мы только что вернулись из Марселя. Вот и подумали, заглянем к Мэри, скажем, что благополучно прибыли. Она уж и не надеялась опять нас увидеть.

— Из-под Марселя. Мы были не в самом Марселе. Прескверная вонючая дыра.

Высокая мисс Брэйбезон подошла к своему «даймлеру» и потрепала его по капоту, словно лошадь по холке.

— Поэтому мы так загорели. — Маленькая мисс Брэйбезон подтянула кверху рукав и показала Нэнси руку.

— Изумительно! — сказала Нэнси.

— Камарг. Бой быков и всякое такое. Ужасно волнующее зрелище. И там необыкновенно жаркий ветер. Жаркий. Надо же!

Нэнси подумала — кажется, высокая мисс Брэйбезон сейчас угостит свою машину яблоком.

— И наш милый старый рыдванчик вел себя истинным джентльменом. Правда, Джорджи?

Маленькая мисс Брэйбезон кивнула.

— В следующий раз Мэри должна поехать с нами. Непременно, Мэри. Это совершенно безопасно. Мы ведь тебе говорили, это совершенно безопасно.

— Там видно будет, — сказала тетя Мэри.

— Он даже не поперхнулся французским бензином. — Высокая мисс напоследок похлопала машину по капоту и оглядела Нэнси с головы до ног.

— Ты выросла.

— Конечно, она выросла, — заметила маленькая сестра. — Такой возраст.

— Чепуха, некоторые перестают расти в тринадцать лет. Ты уже стала одного роста с Мэри.

— У Силии это пунктик — кто какого роста.

— Твоя мама была невысокая…

— Во Франции ее принимали за un monsieur Anglais…[56] Прямо со смеху покатились, когда поняли, что она женщина.

— …правду говоря, она была по колено муравью. А отец твой был высокий. Настоящий рослый мужчина. Пожалуй, ты пошла в него.

— Тирим-пам-пам! — Маленькая мисс Брэйбезон, пританцовывая, направилась к машине.

— Непременно как-нибудь расскажите Нэнси про ваши приключения, — сказала тетя Мэри.

— И в милого старого генерала.

— Да.

— Он душенька. Мне так жаль, что сегодня нам нельзя было его повидать.

— Он слишком выбивается из колеи, если гости приходят среди дня.

— Мы как-нибудь придем к ужину. Это можно?

— Будет очень мило.

— В субботу после скачек?

— Прекрасно.

Высокая мисс Брэйбезон наклонилась над капотом автомобиля.

— Дорогая… да ну же, Джорджи, садись, довольно тебе канителиться… мы тебе еще не рассказали? На днях шиннеры[57] хотели украсть нашу машину.

Лицо у тети Мэри стало испуганное.

— Силия, дорогая…

— Дело было вечером, назавтра после возвращения из Франции, мы приоделись и поехали ужинать к Пилкингтонам… ехали проселочной дорогой на Раундвуд. А они перегородили дорогу своей повозкой, и нам пришлось остановиться, и тут они выскочили из канавы и давай махать на нас пистолетами…

— Я завизжала, — самодовольно вставила Джорджи.

— А ты что же?

— Лица у них у всех были обмотаны шарфами, и один говорит… надо признать, очень вежливо… Извините, пожалуйста, мисс, но нам нужна ваша машина…

— Представляешь? — вставила Джорджи.

— Дорогая моя, я просто протянула руку, дернула шарф книзу — и кто же это, по-твоему, был? Томми Рок, сын наших арендаторов. Я и говорю ему, только тронь этот автомобиль, ВОТ ЭТОТ, пальцем, и я скажу твоей матери, чем ты у нее за спиной занимаешься, и она отделает ремнем твою бунтовщицкую задницу.

Тетя Мэри засмеялась.

— Храбрая ты женщина, Силия! А дальше что было?

— И уберите повозку с дороги, говорю. Мы уже и так опаздываем к ужину.

— И они послушались, — вставила Джорджи. — Представляешь?

— Спасибо, говорю им, очень вежливо говорю. Хватайте любой другой автомобиль… любой… хоть «моррис»… но не ЭТОТ. Могли бы и сами понимать. Он у нас вроде любимой собаки. А Томми отвечает: «Прошу прощенья, мисс, мы думали, ваша машина еще во Франции». Ну, и мы поехали своей дорогой. Не знаю, достали они другую машину или нет, и зачем она им понадобилась, не слыхала. Уж наверно для какой-нибудь зловредной каверзы.

— Правда, потрясающе?

— А в полицию вы заявили?

— Что за глупости, Мэри, дорогая. У мальчишек были бы неприятности.

Силия в последний раз ласково погладила капот и вскочила на свое место за рулем.

— Мы заедем за тобой в субботу. В этой самой тележке. В прошлый раз, когда мы ездили в Карэ в твоей машине, меня совсем скрючило.

Она натянула перчатки, старательно разгладила каждую морщинку на пальцах.

— Машина Мэри не виновата, что у тебя такие длинные ноги.

— Вздор!

Силия нажала на стартер, и «даймлер» затрясся.

— Ах ты моя умница!

Она высунула голову в окошко и сказала, понизив голос, насколько сумела:

— Как бы ты ни поступила, Мэри, дорогая, не огорчайся. Все уладится. В субботу мы у вас ужинаем; не забудь предупредить Брайди. До свиданья, Нэнси, береги тетю.

Она надавила сигнальный рожок, и он негромко отозвался — ему бы заржать, а он урчит, как тигр, подумала Нэнси, — и они умчались, вздымая вихрь песка с дымом пополам.

— Ф-фу! — выдохнула Нэнси.

— Она правит этой штукой, точно почтовым дилижансом. — Тетя Мэри все еще махала рукой вслед подругам. — Я им рассказала про…

— Мм-м!

— В конце концов, мы с ними знакомы всю жизнь.

— Не представляю, неужели они когда-то были детьми.

— Вот я и подумала, следует им сказать…

Вошли в дом. Уже в прихожей до них донеслось негромкое пение деда. Интересно, мой отец и вправду был очень высокий? — подумала Нэнси.

— …я бы им раньше сказала, если бы они не уехали. Спросила бы совета… похоже, у них найдется для нас свободный домик. Великолепно, правда? Возле Ларэ. Его уже несколько лет никто не арендовал, там нужно все покрасить и привести в порядок.

— Пожалуй, я завтра съезжу в город. Тебе что-нибудь нужно?

— Меня прямо в дрожь бросало от одной мысли — искать приличное жилье. Конечно, будет далеко от моря, но мы привыкнем…

— Это ты, Мэри?

— Я поеду двухчасовым поездом.

— Иду, голубчик, иду… и от железной дороги тоже далековато, но придется дедушке найти что-нибудь другое, на что смотреть в бинокль. У Брайди в той стороне родня. Похоже…

— Мэри!

— …что лучше не придумаешь. Как по-твоему?

— Да. Нужно что-нибудь в городе?

— Пожалуй, зайди в библиотеку, детка. Сейчас, папа. Сию минуту.

Она скрылась в гостиной.

Нэнси взбежала по лестнице к себе и выглянула из окна. Увиделось: по отлогому склону холма разбросаны в полях опрятные домики, цветочные клумбы, беседки, оплетенные вьющимися розами, каменные горки, там и сям затейливый павильончик; на воровке, протянутой в укромном уголке, развевается сохнущее белье, на посыпанных песком подъездных дорожках ждут автомобили; высокие, аккуратно подстриженные живые изгороди — ни один непослушный сучок не торчит — надежно охраняют всех и каждого от соседского глаза. Будут еще и теннисные площадки, и огороды, и солнцу велено будет светить без передышки.

Если мой отец был выше высокой мисс Брэйбезон, он, наверно, и правда был высоченный. Не человек, а небоскреб. Выше Кассия с берега. Выше Гарри.

— Ого-го!

Выше господина Де Валеры — она видела его фотографии; стоит на разных трибунах, голова и плечи возвышаются над всеми вокруг.

— Ого-го!

Комок земли ударил в стену возле Нэнси и разбился, осыпав подоконник и ее руки.

— Ой!

— Ты похожа на Рапунцель, когда она склоняется из окна башни, только волосы у тебя коротки.

Внизу на дорожке стоит Гарри.

— Здравствуйте. А по-моему, это очень глупая история, ведь пока у нее отросли бы такие длинные волосы, ей было бы уже сто лет. И ему тоже. Дряхлые старики, им уже не до свиданий.

— Волшебство. Там было волшебство. А теперь, если ты очнулась от своих неведомых грез, пойдем-ка искупаемся. Я не прочь искупаться.

— Он бы стоял у подножья башни и плакал, бедняга, и жалел, что зря потратил свою жизнь, столько ждал, пока у нее отрастут такие волосы… Ох, избави меня боже дожить до глубокой старости!

— Нэнси, проснись. Идешь ты купаться или не идешь?

— Это вы мне?

— Не дури. Пойдем искупаемся.

— А как же Мэйв?

— Она только что от парикмахера. Мы с ней приехали одним поездом.

Нэнси со стуком захлопнула окно.

От парикмахера, скажите на милость! Она сдернула с вешалки на двери полотенце и купальник и сбежала по лестнице.

— Я же знал, что ты пойдешь, — брюзгливо сказал Гарри.

Надо быть поосторожнее, не то он, пожалуй, опять перестанет с ней разговаривать. Нэнси взяла его под руку и свела с веранды.

— Искупаться я всегда готова. Только мы замерзнем. Ветер прямо с моря.

— Деточка, — окликнула из окна тетя Мэри.

Нэнси помахала ей полотенцем.

— Я живо, искупнусь и назад.

— Не опоздай к ужину. Здравствуй, Гарри.

— Здравствуйте, Мэри. Она не опоздает, я обещаю. Мы недолго. Окунемся разок — и все. Один разок.

— Не разгуливай в мокром купальнике, детка. Ветер восточный.

— Ахи, охи, суматохи, — сказала Нэнси. — Делай то, не делай сего. Я же не дура.

— Ты бываешь не слишком рассудительна.

— Вы уже говорили, зрелости не хватает.

— Правильно.

— Ну, так вот что я вам скажу. Я намерена скоро дозреть. Я уже решила. Я думаю… ну… первым делом избавляюсь от своей невинности, это ужасная обуза, и потом вступаю в республиканскую партию. Как вам нравится такой план?

Она искоса глянула на Гарри. Лицо у него сердитое.

— Тебе следует задать хорошую порку.

Он высвободил руку и решительно зашагал впереди нее вниз по косогору.

— Шуток не понимаете? Ни одной?

— Мне неприятны шутки в дурном вкусе. Особенно от такой девчонки. Ты сама не понимаешь, что говоришь.

— А которая в дурном вкусе — про невинность или про республиканскую партию?

— Не знаю, как я еще тебя терплю.

Нэнси бегом догнала его и опять взяла под руку.

— А я знаю. Потому что я вас люблю и в глубине души вы довольны и польщены. Вам приятно видеть огонь восторга, пылающий в моем взоре.

— Чушь!

Он засмеялся и локтем прижал ее руку.

— Ну и язычок у тебя, Нэнси. А мне, вероятно, не хватает чувства юмора. Мне всегда это говорили.

— Правда, будет изумительно, когда все это поло превратится в «прелестные загородные резиденции»?

Гарри не ответил.

— Наверно, сейчас мы шагаем, — Нэнси пошла широким шагом, — по чьей-то бесценной розовой клумбе и топчем новый сорт желто-розовых чайных роз. И в ноги нам впиваются шипы. Или… — она отпустила руку Гарри и кинулась бегом, — …бежим через столовую и насмерть перепугали горничную, которая накрывает стол к ужину и уголком фартучка перетирает стаканы. Ух! Извините! — Она как вкопанная остановилась перед Гарри: — Зажмурьтесь, будьте паинькой, мы застигли мадам в ванной. Нечем прикрыться, кроме губки. — Нэнси перелезла через калитку на дорогу. Гарри остановился и смотрел на нее.

— Да, — сказал он. Отворил калитку, благопристойно прошел и закрыл за собой калитку.

— Мэйв сказала мне, что она тебе сказала.

— Вон там, — Нэнси показала через дорогу, на поле у железнодорожной насыпи, — дома будут не такие первоклассные, ведь кому же понравится, что мимо идут поезда и дымят. В открытые окна будет лететь сажа. Сушить белье после стирки…

— На самом деле это очень хорошая мысль. Это будет хорошо для всех.

— Конечно.

— Для Мэри поистине спасение, дар божий.

— Безусловно.

— Я рад, что ты принимаешь это благоразумно.

— Я изумительно благоразумна. Давно вы про все это знаете?

К немалому ее изумлению, Гарри покраснел.

— Ну… уже некоторое время.

Подошли к тропинке, ведущей под арку моста. Нэнси нагнулась, сняла туфли. Невыносимо, когда в туфли набивается песок, натирает и колет подошвы, въедается между пальцами. Под мостом песок всегда холодный и влажный. Когда дождь, вода просачивается в просветы между шпалами и песок, кажется, вовек не просыхает. Паренек и девушка прислонились к каменной стене арки, стоят и шепчутся. Вдалеке на берегу кто-то кидает палку двум собакам — какая скорее принесет; а больше нигде ни души, все попрятались по домам. Ветер злющий. Изворачиваясь ужом, Нэнси натянула купальник и сняла платье. У Гарри под брюками заранее надеты были купальные трусы. Вот он стоит и ждет ее, красивый, серьезный, вокруг головы солнечный ореол. Нэнси схватила его руку и поцеловала. И побежала к воде.

— Идем! — крикнула на бегу. — Наверно, мы последний раз вместе наслаждаемся купаньем. С завтрашнего дня я намерена вести преступную жизнь. Буду преступно дозревать.

Гарри призвал на помощь все свое чувство юмора и засмеялся.

Бок о бок они вбежали в воду, начинался отлив.

Безоблачный день.

В десять часов, как ей было сказано, Нэнси спустилась к железнодорожному мосту. И смотрела, как он быстро, уверенно шагает по шпалам. Широким шагом, не на каждую шпалу ступает, а через одну. Подошел ближе, и видно — на нем твидовый костюм и коричневая шляпа, шляпу он снял и машет Нэнси. Поглядеть на него — ни дать ни взять джентльмен, сельский житель, вышел прогуляться, только собака по пятам не бежит. В руке плоский чемоданчик.

— Доброе утро.

И он опять надел шляпу.

Как будто мы гуляем по Графтон-стрит, подумала Нэнси.

Ниже, на берегу, противные детишки Фентонов кидались друг в друга песком, а их бабушка сидела на коричневом пледе и читала книгу. Он вынул из кармана конверт и протянул Нэнси. Она взяла и, не глядя, сунула в карман. Показалось, так будет правильно. И вот они стоят и смотрят друг на друга. Странно видеть его прилично одетым.

Галстук на нем, похоже, от военной формы. Любопытно, где он всю неделю хранил этот костюм, все на нем такое чистенькое, отглаженное.

— Надо думать, вы знаете кафе Бьюли на Графтон-стрит?

— Восточное кафе Бьюли, — как дурочка повторила она. — Знаю.

Пройдете через магазин в глубину, в кафе.

Нэнси кивнула.

— Сядете за первый столик справа у двери и передадите этот конверт молодому человеку, он будет уже там. Он вас угостит чашкой кофе или, если угодно, чая.

Нэнси чуть не спросила, а как быть, если никакого молодого человека она там не застанет или за тем столиком будет полно народу, но передумала — уж наверно об этом загодя позаботились.

— Все понятно?

— Первый столик справа. Молодой человек.

— Я вам очень благодарен.

Он опять снял шляпу и слегка поклонился.

— Если вы не против, погуляйте несколько минут по берегу. Это было бы разумно.

Оскальзываясь на камнях, Нэнси спустилась на пляж и стояла, глядя ему вслед, а он широким шагом направился к станции. Как только он скрылся из виду, она достала из кармана конверт, оглядела. Никакой надписи. В некотором роде разочарование.

Когда она вернулась домой, тетя Мэри и дед сидели за утренним кофе.

— Я тебя видел, — сказал старик, едва она вошла.

Сердце Нэнси дрогнуло.

— Да, деточка. Он говорит, ты стояла на рельсах и с кем-то разговаривала.

— Я только поздоровалась. И все. Там проходил один человек.

— Я видел, ты разговаривала с каким-то мужчиной, — сказал дед.

— Я только поздоровалась. Он… э-э… мне поклонился.

— Надо быть осторожнее, не следует разговаривать с первым встречным, — сказала тетя Мэри.

— Он мне кого-то напомнил, — сказал дед.

Нэнси почувствовала, что краснеет.

— Глупости. Это был просто старый бродяга. Никого он не мог напомнить.

И поднялась к себе одеться поприличнее.

За первым столиком справа сидел молодой человек и читал книгу. Поднимался парок над чашкой кофе. Книга лежала на столе рядом с чашкой. Он опирался лбом на руку. Нэнси отодвинула стул напротив и села. Он продолжал читать. Может быть, я чего-то не поняла, подумала Нэнси. Осторожно огляделась. Вокруг люди крохотными серебряными вилками ели пирожные с кремом.

— Привет, — сказала Нэнси.

Он поднял на нее глаза. Улыбнулся, из-под верхней губы высунулись два крупных передних зуба, и он стал похож на дружелюбного кролика.

— Привет.

Он закрыл книгу, беспокойно придвинул ее к себе, словно испугался, как бы Нэнси ее не стащила. Каштановые волосы его буйно вились, он примаслил их, пытаясь укротить, но безуспешно.

— Выпьете чашечку кофе?

— Спасибо.

— Или, может, хотите чаю?

— Нет, кофе. Он тут всегда такой ароматный. Просто прелесть…

Молодой человек коротко кивнул и щелкнул пальцами, подзывая официантку.

— Мисс?

Нэнси открыла сумочку, пошарила в ней. Конверт на месте. Все в порядке. Нэнси взяла его кончиками пальцев, не вынимая из сумки.

Подошла официантка.

— Что угодно, сэр?

— Пожалуйста, два кофе. А может быть, вы хотите пирожное?

Нэнси покачала головой.

Официантка отошла, на ходу записывая заказ в книжечку.

Молодой человек провел пальцем изнутри по тугому воротничку. Воротничок докрасна натер ему шею. Нэнси вынула письмо из сумочки и подтолкнула к нему через стол. Он торопливо взял письмо и, не глядя, сунул во внутренний карман пиджака на груди. Лицо у него стало поспокойнее.

— Спасибо.

Нэнси чуть кивнула и подумала, что же, они так больше ничего друг другу и не скажут? Пятнадцать минут сидеть друг против друга, молча пить кофе и прикидываться, будто другой вовсе и не существует — весело, нечего сказать.

— Как вас зовут?

— Нэнси Гулливер.

Опять выступили вперед большие верхние зубы.

— Первый раз встречаю человека по фамилии Гулливер. Здорово. Век живи, век учись. Моя мама говорит, каждый день надо научиться чему-нибудь новому. — Он через стол протянул руку. — А я Джо Малхейр. Будем знакомы?

Нэнси пожала ему руку, на миг задержала его пальцы. Оказалось, он тоже грызет ногти.

— Вы еще в школе?

Она покраснела, потом нахмурилась.

— Нет, ясно, уже кончили, — поспешно ответил он сам себе. — Просто вы молодо выглядите… ну, довольно молодо. Скажем так. — Он наклонился к Нэнси, расплылся в улыбке. — Помиримся на том, что довольно молодо.

— Мне восемнадцать, — сурово сказала Нэнси. — Правда, только-только исполнилось. Это ужасно, когда молодо выглядишь. Никто тебя не принимает всерьез.

Официантка принесла две чашки кофе, поставила на стол. Перед Джо теперь стояли сразу две чашки исходящего паром кофе.

— Спасибо, — в один голос сказали оба и тут же рассмеялись.

— Когда сбудется, — сказала Нэнси. — Можно загадать желание. Мы оба можем загадать, только нельзя говорить вслух…

Он опять протянул руку, Нэнси взяла ее, и они оба молча загадали каждый свое желание.

Нэнси пожелала того же, что и все последние годы — чтобы Гарри в один прекрасный день ее полюбил, и сейчас же впервые пожалела: такой был отличный случай, пожелала бы что другое, а это все равно дело гиблое. Интересно, а какое желание загадал Джо Малхейр?

— Вам сколько лет?

— Тоже восемнадцать.

— Ну, знаете!..

— Скоро уже девятнадцать. Но моя жизнь была полна событий. Вот откуда во взоре моем свет мудрости.

Нэнси расхохоталась. Он повертел книжку, лежащую на столе, потом взял и сунул в карман.

— Что это вы читаете?

Он как будто немного смутился.

— «Гамлета».

— «Гамлета»?

— Вы его на сцене видели?

Нэнси покачала головой:

— Нет. Мы его читали в школе. Знаете, распределили в классе роли, я была Клавдий. Мне всегда приходилось читать за всяких негодяев. Наверно, я мерзкая личность. «Стой, выпьем. За твое здоровье, Гамлет. Жемчужина твоя. Вот твой бокал»[58].

Она подняла чашку, словно это был тост в честь Джо Малхейра.

— Дорого бы я дал, чтобы посмотреть это в театре. Замечательная вещь.

— А вы что делаете? Ну… какая у вас работа?

— Видите ли, пока что я всецело занят тем, что читаю «Гамлета» и сражаюсь за свободу.

— Не говорите глупости…

— То есть как это глупости! Разве этого мало для кого угодно? Спорим, вы делаете меньше.

— Н-ну… да… но…

— Что «но»?

— Ничего… Я хочу сказать, чем же вы зарабатываете на жизнь?

— А я не зарабатываю. Кормлюсь благотворительностью. Подумывал пойти кондуктором на железную дорогу, но мне не улыбается весь век пробивать щипцами дырки в билетах.

— Я думала, все мальчишки хотят быть машинистами.

Джо кинул два куска сахара в свою вторую чашку и поглядел на взбаламученный кофе.

— Угу, — сказал он. — Многие и сейчас не прочь бы. Но меня это больше не привлекает.

Он пригубил кофе.

— Мой отец умер в тюрьме.

— Какой ужас! Извините.

— Нечего извиняться. Он был хороший человек. По вашему лицу видно, вы понятия не имеете, что иногда хорошие люди кончают тюрьмой.

— Я…

— Сам не знаю, почему я вам про это говорю.

Оба отпили по глотку кофе.

— Он был профсоюзный деятель. Родом из Белфаста. Чудной город. Оттуда вышло много профсоюзников. Во время локаута его посадили в тюрьму и… и вот… он умер. Он всегда был слаб здоровьем. Я думал… вот вы меня спросили… когда вообще стал думать… попробую заняться чем-нибудь таким, чего хотел бы для меня отец. Не просто пробивать дырки в билетах. Ну и вот… понимаете?

— Ну-у…

— Нет, — хмуро сказал Джо. — Уж наверно не понимаете.

Он больше прежнего стал похож на кролика. Нэнси вдруг очень захотелось до него дотронуться. Погладить по руке. Тогда она взяла ложечку и стала помешивать кофе.

— Да и на что это вам.

— Я очень хочу понять. Правда.

— Знаете, когда люди хотят получить свои права, а им не дают, так уж надо бороться. Я думаю, отец бы это понял.

— А если борешься и все равно ничего не добьешься?

— Надо бороться дальше. Всегда остается кто-нибудь, кто станет продолжать.

— О господи. Да. Наверно, так. Пожалуй, вам бы лучше жилось, если бы вы пробивали дырки в билетах.

Он усмехнулся.

— Вот и мать мне то же самое говорит. Послушайте, вы не серчайте. Уж не знаю, что на меня нашло. Вообще-то я не привык ныть да жаловаться.

— Должно быть, это оттого, что вы начитались «Гамлета».

— Может, и так. А вы-то как впутались в эти дела? Такие, как вы, ручки марать не любят.

— Просто я оказываю любезность другу… нет, вернее, знакомому… пожалуй, так правильнее.

— Да. Знакомому. Он не позволяет себе заводить друзей.

— А вы его знаете?

— Нет. Я-то не знаю. Я тоже просто передаю поручения. Говорят, он англичанин.

— Нет, едва ли. Не думаю.

— Во всяком случае, не из наших. Не простой человек.

— Все люди просто люди.

— Ну, нет. Неправда. Сами знаете, что неправда. Некоторые почти на всех людей смотрят как на скотину. Это, мол, просто скоты, ничего не думают и не чувствуют. Пользуйся ими как скотом, а от кого пользы больше нет, тех на свалку. Больных, старых. У нас в стране полно народу, с кем обращаются куда хуже, чем с собаками. Так мой отец говорил. Его самого я плохо помню, а что он говорил — много запомнил. И помню, как пришли и сказали нам, что он помер. Мать давай плакать… и ругаться.

— Ругала тех, кто его посадил в тюрьму?

— Нет. Его. Она деревенская и уж бранилась почем зря. Стоит посреди комнаты и орет такое — слушать страшно. Проклинает его, вроде как он изменщик, бросил ее. Страх было слушать. Даже соседи расстроились.

— Как странно — ругаться, что человек умер!

— Она всегда считала, зря, мол, он суется, куда не надо. Сидел бы тихо. Своих забот хватает, нечего за весь свет хлопотать. Повезло тебе, есть у тебя работа — и слава богу, и держись за нее. И нечего наживать себе врагов. Я никак понять не мог, чего они вечно ругаются.

— Может быть, если бы ваш отец ее слушал, он и сейчас был бы жив.

— Может быть, да только такого, какой он был, я его больше люблю.

— Мертвого.

— Пускай даже мертвого. Наверно, мертвому ему лучше. — Джо засмеялся. — Вербует небесное воинство в профсоюзы. Так прямо и вижу его за этим делом!

— Лучшие условия труда для херувимов и серафимов.

— Сократить рабочий день архангелов.

Джо Малхейр посмотрел на нее, чуть помолчал.

— Вы мне нравитесь. Что-то в вас есть такое. Вы не из наших, но…

— Я…

— Нет, не из наших. Но можете быть за нас. Это главное. Допивайте кофе и прокатимся на трамвае.

Он опять щелкнул пальцами, подзывая официантку.

— Или, может, вы не любите трамваев? Может, у вас есть другие дела?

Нэнси покачала головой.

— Обожаю трамваи. Только мне надо поспеть на поезд без четверти шесть.

— Счет, мисс.

Он доедал ложечкой сахар со дна одной из своих чашек.

— Поедем трамваем в Долки, а там вы перехватите свой поезд. Сядем на верхотуре, и пускай у вас волосы летят по ветру. Это здорово — встретить девушку с длинными волосами. Все теперь так коротко стригутся. Моя мать говорит, волосы — венец девичьей красы. Сестра обкорнала волосы до ушей, так она когда явилась домой, маму чуть удар не хватил.

— И она ругала вашу сестру?

Он засмеялся.

— Ругань она приберегает для больших бед. А если ругаться слишком часто, брань вроде как теряет силу.

Он взял у официантки счет и подмигнул ей.

— Go raibh maith agat.

Та осуждающе опустила глаза.

— Нечего тут гадости говорить.

И оскорбленно удалилась.

Он посмотрел на Нэнси и засмеялся.

— Эта девица во всем подозревает дурное. А я только сказал ей спасибо.

— Она заподозрила дурное, потому что вы так поглядели.

Нэнси взяла со стола сумочку и сверток с книгами для тети Мэри.

Выходя из кафе, Джо надел кепку. Любопытно, может, у него там проделаны дырочки для ушей, кроличьи уши, наверно, пробиваются вверх сквозь эту косматую гриву. Джо не заботился о том, чтобы спутница все время шла по внутренней стороне тротуара, не то что Гарри, — тот всегда, словно бы загораживая собою, передвигал ее подальше от мостовой. Две босоногие девчушки протянули к ней руки.

— Леди…

Нэнси замешкалась, припоминая, есть ли мелочь в кошельке, но Малхейр потянул ее за локоть.

— Идем.

— Леди…

Одна малышка, заметив, что Нэнси колеблется, побежала было следом.

— Леди…

— В чем смысл? — спросил Джо.

Он крепко держал Нэнси под руку. И шагал очень быстро, втянув голову в плечи, — может быть, чтобы не так натирал шею жесткий воротничок.

— Придет время, и нищих больше не будет.

— Но пока…

— Несколько ваших медяков ничему не помогут.

Верзила-полицейский взмахом рук в белых перчатках дал знак перейти через улицу. Толпа пешеходов хлынула с тротуара, какой-то молодой автомобилист нетерпеливо засигналил. Две рослые лошади, впряженные в тяжелую подводу, переступали на месте, упряжь позвякивала при каждом их движении. У возницы накинут был на голову пустой мешок и свисал по спине. Сквозь толпу, не обращая внимания на полицейского, пробирался грузовик, битком набитый солдатами. Из-за угла, со стороны Колледж Грин, вывернулся трамвай.

— Бежим, — сказал Джо.

Они побежали по узкому тротуару, он потянул Нэнси за руку и втащил на площадку.

— Нэнси!

От неожиданности, что ее окликнули, Нэнси чуть не выронила библиотечные книги. Оглянулась. В проводах над головой затрещало, трамвай качнулся, пошел. А на тротуаре стоял Гарри.

— Нэнси…

Он сиял шляпу.

— А, здравствуйте. — Она постаралась улыбнуться ему как можно непринужденнее.

— Что вы здесь…

— Наверх, наверх! — Малхейр подтолкнул ее к лесенке. Вагон качало из стороны в сторону. Гарри стоял со шляпой в руке и смотрел вслед. Они поднялись по лесенке и, спотыкаясь от качки, пробрались вперед. Трамвай свернул за угол, на Нассау-стрит, с проводов над головой с треском сыпались искры.

— Вот не повезло!

Нэнси опустилась на место, Джо уселся рядом.

— Тот малый?

— Он приставучий. Пойдет ахать и охать, задавать дурацкие вопросы. Кто вы такой? Куда мы ехали? Почему то, почему се? И наверно, расскажет тете Мэри.

С верхотуры они увидели — в Колледж-парке играют в крикет. Бежит кто-то в белом с битой наотмашь. В густой листве деревьев кое-где уже проглядывает желтизна.

— Что же вы скажете?

— Что-нибудь придумаю. — Нэнси улыбнулась. — Я навострилась сочинять. Поневоле навостришься. Живу как под стеклянным колпаком. За каждым шагом смотрят.

— Для молодой девицы вроде вас, не очень-то здравомыслящей, это не вредно.

Они улыбнулись друг другу.

Поездка длилась почти час. Лица раскраснелись на ветру, и ветром чуть не унесло кепку Джо, но он почувствовал, что ее срывает с головы, и успел подхватить.

В Кингстауне десятиминутная остановка. Слева за дорогой в гавани мягко покачиваются на воде яхты. Двое солдат поднялись в вагон и прошли между скамьями, мельком оглядывая пассажиров. Нэнси старалась не думать про конверт в кармане Джо. Никто не смотрел на этих двоих с револьверами наготове. Никто слова не промолвил, пока они не вышли из вагона.

— Надеюсь, я не заставила вас полдня потерять зря? — спросила Нэнси.

— Вот уж не сказал бы, что потерял время зря, — улыбнулся Джо.

Вагоновожатый спустился со своей площадки и стал дергать веревку, привязанную к дуге. Опять посыпались искры.

— Удивительно, правда, — сказала Нэнси. — Эти искры носят нас по рельсам. Вы бы не хотели водить трамвай?

— Нет. Лучше поезд. А так скука смертная — все время одни и те же улицы, и толпы народу, и каждую минуту остановка, входят, выходят. То ли дело скорый поезд. Мчишься мимо деревень, пугаешь коров.

— Вот и видно, что деревню вы не знаете, коровы поезда ни капельки не пугаются. Даже и внимания не обращают.

— Ну, просто — мчаться через поля и леса, свистеть напропалую, и пускай все на свете остается позади.

Трамвай, отдохнув, снова пустился враскачку по узкой улице.

— Наверно, мы больше никогда не увидимся, — вдруг вполголоса сказал Джо.

— Почем знать.

Он снял кепку и с минуту разглядывал подкладку, будто на ней написаны слова, которые хочется сказать.

— Вот и это худо в нашей жизни. Людей так и швыряет. То туда, то сюда, невесть куда. Очень бы я хотел еще с вами повидаться. — Он опять надел кепку и посмотрел на Нэнси. — Я не про завтрашний день. Не теперь, а после, когда…

— Когда что?

— Когда мы будем знать больше. Когда… — Он повел руками.

— Да. Я бы тоже хотела.

— Правда?

— Правда.

Он улыбнулся.

— Тогда так оно и будет, непременно. Не забудьте.

Он опять снял кепку и вдруг отбросил ее прочь. Она упала наземь и отлетела в канаву, чудом не попав под колеса какого-то велосипедиста.

— Я ее терпеть не мог, — сказал Джо. — Просто ненавидел. — Он взял руку Нэнси и задержал в своей.

— Что-то скажет ваша мама? — сквозь смех проговорила Нэнси.

— Наверняка стукнет меня кулаком, а потом пойдет и купит другую. Она думает, если я стану ходить с непокрытой головой, так непременно помру от простуды либо от чахотки.

— Видно, она похожа на мою тетю Мэри. И наверно, с вами никакого сладу.

— Ага, пожалуй, что и так. Ей тошно думать — вдруг я кончу, как отец. Но она хорошая.

— А я и не сомневалась.

— Стало быть, если когда-нибудь я заявлюсь к вам и скажу — привет, Нэнси, — вы меня вспомните, а?

— Тот самый, как бишь его, который выкинул из трамвая свою кепку. А как его зовут?

— Неважно. Вы просто меня не забывайте.

— Нет. Не забуду. — Нэнси указательным пальцем перекрестила себе сердце. — Слово верное, клянусь, коль вру, сквозь землю провалюсь.

— И вы тоже так говорите? — удивился Джо.

— Все так говорят, — убежденно заявила Нэнси.

— Я часто думал, хорошо бы поступить в колледж. Получить какое-никакое образование. Выучусь разным умным словам, стану потом людям пыль в глаза пускать.

— Для этого довольно купить словарь.

— Знаете что… Нэнси… — Он стиснул ее пальцы. — Я бы хотел сочинять книжки… вот чего мне по-настоящему хочется… только боязно, вдруг окажусь дурак дураком.

— Мне тоже хочется писать книги… только я боюсь, вдруг будет не о чем.

— Первый раз вижу человека, кто хочет писать.

— И я. Таких людей, кто может стать писателем, на каждом углу не встретишь. Да еще в моих краях.

Они изумленно смотрели друг на друга.

— У меня есть тетрадка, я в нее записываю разное. Дневник. То есть не совсем. Записываю, чтобы не забыть. Все так легко забывается.

— А про меня запишете?

Нэнси покраснела.

— Ну, я записываю больше мысли, а не случаи. И мне уже немножко надоело.

— Вы только запишите мое имя. Мне приятно будет, что я попал в вашу книжку.

Нэнси улыбнулась.

— Помню, лет в десять я думала про одного мальчика, что он замечательный, и писала его имя на кусочках бумаги, сто раз писала, а потом рвала и кидала в огонь. Вы когда-нибудь делали такие глупости?

— А как его звали?

Она призадумалась.

— Представляете, не помню, честное слово. Я только раз его видела, в гостях у подружки. — Она расхохоталась. — Вот глупо, а? И ведь я правда думала, что он самый необыкновенный мальчик на свете. Сколько месяцев про него думала. Прекрасные были мечты.

— Нет, вы только запишите мое имя и уж не кидайте этот листок в огонь.

— Мы почти приехали, — перебила Нэнси.

— Да.

Они надолго замолчали. Джо рассеянно смотрел на пробегающие мимо дома и все сжимал и сжимал ее пальцы.

— А как ваша мама относится к тому, что вы… ну… понимаете… замешаны…

Он явно поразился:

— Господи, да неужели я ей такое скажу! Ее хватил бы удар! — Он усмехнулся. — Я ей тогда скажу, когда все кончится. Когда мы победим. У меня брат в армии. Всю войну воевал. Теперь он сержант. Месяца два назад приезжал домой, в отпуск, и все уговаривал меня тоже пойти в британскую армию. Мне, мол, такая жизнь придется по вкусу. Сам-то он парень неплохой.

— А вы что ему сказали?

— Я сказал, нипочем не пойду на жалованье к английскому королю, а мать говорит, лучше солдатское жалованье, чем никакого. Вот вам братец Диклен. Мою сестру зовут Мэдж, она служит в магазине Клири. Я младший. Непутевый.

— Теперь я все знаю.

— Да. Теперь вы знаете.

Трамвай остановился, кондуктор зазвонил в колокол, давая всем знак выходить.

— Долки, — закричал он. — Долки! — Соскочил наземь и стал перетягивать дугу на другой конец вагона.

Нэнси и Джо были единственными пассажирами, кто еще оставался на верхотуре. Они спустились по лесенке. Вожатый стоял на площадке и читал газету.

— Как пройти на станцию знаете? — спросил Джо, когда они вышли на дорогу.

Нэнси кивнула.

— Я поеду обратно этим же трамваем, так что… если вы не в обиде.

— Конечно, не в обиде. Было очень… Я очень довольна.

Джо взял ее за руку чуть выше локтя. Он вполне мог обхватить пальцами всю руку, точно браслетом. Притянул Нэнси к себе совсем близко.

— Вы его увидите?

Она кивнула.

— Так скажите ему… не сегодня, сегодня не ходите…

— Что сказать?

— Что Брой говорит, ему надо сниматься с места. Он думает, так лучше.

— Бр…

Он стиснул ее руку, не давая договорить имя.

— Ой!

— Только это и скажите.

Отпустил ее, шагнул к трамваю. Обернулся, посмотрел на Нэнси. Она потирала руку.

— Больно?

— Ничего.

— Нэнси — славное имя. Мы еще увидимся, Нэнси. Берегите себя.

— И вы.

— Постараюсь. Не забудьте, я еще объявлюсь.

— Как снег на голову.

— Угу. Так как меня зовут?

— Джо Малхейр.

— Скажите еще раз.

— Джо Малхейр.

— Мы еще увидимся, Нэнси.

Он поднялся на площадку. Они стояли и смотрели друг на друга; какая досада, что ей нечего дать ему на память. Она подняла руку в прощальном приветствии.

— Au revoir[59].

— Нэнси, — только и сказал он и взбежал по лесенке на верхотуру.

В поезде оказался Гарри. Она была к этому готова и осторожно высматривала его с перрона, пока вагоны катились мимо, замедляя ход. Со стуком распахнулись двери, пар прозрачными пальцами цеплялся за ноги выходящих пассажиров. Вот он, Гарри, в вагоне первого класса, сидит в углу, чуть наклонив непокрытую голову над аккуратно сложенным номером «Айриш таймс». Котелок торжественно покоится на колене. Нэнси поскорей вскочила в соседний вагон третьего класса — повезло, он ее не видал! Когда приехали, она переждала, пока он вышел, уже, как полагается, в котелке, и зашагал прочь, и тогда лишь соскочила на платформу. Вот он начал подниматься по крутой лестнице железнодорожного моста, перекинутого над рельсами. Длинные ноги так и мелькают, раз-раз, со ступеньки на ступеньку. Позади него, пыхтя, поднимается с плетеной корзинкой через руку миссис Брэдли из здешней гостиницы. Машинист выпустил большущий клуб паровозного пара, тот поднялся и угодил как раз в середину моста. Гарри скрылся в белом облаке. Захлопали двери. Проводник пошел по платформе, проверял ручки — все ли закрыты. Кондуктор свистнул в свисток. Махнул зеленый флаг; толчок, неизменный лязг, поезд тронулся. Нэнси взбежала по ступенькам на мост. Он дрожал под ногами. Вагоны уже мерно бежали прочь. Дым отплывал назад, к станции, и вверх, в вечернее небо. Гарри ждал у выхода на дорогу.

— Нэнси.

— А, здрасте.

Она вызывающе помахала сумкой с библиотечными книгами.

— Что это ты сегодня вытворяла?

Солнце косыми лучами грело им лица. С моря дул прохладный ветерок. Нэнси смотрела, как поезд, все набирая скорость, уходит по изгибу насыпи к косе. Окна блестят на солнце.

— Ничего я не вытворяла.

— А кто тот малый, с кем ты была?

Нэнси не ответила.

— С виду какой-то жалкий замухрышка.

Нэнси только сумкой махнула.

— Нэнси?

— Да просто я с ним столкнулась в библиотеке. Он менял книги для матери. Получилось, что нам по дороге. Бывают же такие совпадения.

— По его виду не похоже, что его мамаша берет книги из библиотеки. Судя по его виду, его мамаша едва ли умеет читать. Куда вы ездили трамваем?

— Я люблю ездить трамваем, — сказала Нэнси чистую правду.

— Это не ответ на мой вопрос.

Теперь она промолчала. Поезд уже почти достиг косы. К ним летели, ширясь и расплываясь, облака дыма.

— В сущности, это не ваше дело, — сказала наконец Нэнси.

— Пожалуй, мне следует поговорить с Мэри.

— Вот это, я вижу, ваше дело. Мешать мне жить. Устроили бы потолковее свою жизнь, чем соваться в мою. Чух-чух утренним поездом в город, чух-чух вечерним из города, а посередке продаете паршивые акции да облигации или чем вы там еще занимаетесь. Ну что вам от этого толку?

— У меня классная служба. Из самых лучших. Ты не понимаешь, как мне повезло, что я получил место в нашей фирме. Я хочу сказать, после войны сотни таких, как я, не могли найти работу. Да еще многие до того проучились год-другой в университете, а у меня и такого преимущества не было. Прямо со школьной скамьи угодил в армию. Не будь мои отец знаком с Питером Джорданом, может, я по сей день искал бы работу.

— Ничего, мистер Кейси, уж конечно, найдет вам подходящее местечко, что-нибудь по застройке земельных участков.

— Ну и сучка же ты, Нэнси.

— О-о!

— Извини. Я не то хотел сказать.

— Наверняка то самое и, наверно, вы правы.

Она нагнулась, сняла нарядные туфли и кинула в сумку с книгами.

— Хватит, больше не могу. Не туфли, а орудие пытки.

Вздернула юбку, отстегнула и сняла чулки. Лицо у Гарри стало свирепое. Сперва он следил за ее движениями, потом перевел глаза на высокую живую изгородь по правой стороне дороги. Нэнси скатала чулки и сунула в карман.

— Так-то лучше.

— Я хочу жить прилично. Вот и все. Прилично, нормально жить. Ты понятия не имеешь, что за штука жизнь.

— Надежды, стремления и всякое такое.

— Тебе, видно, только и хочется неприятностей. А если их нет, ты их сама устраиваешь. Вот повзрослеешь, тогда поймешь, что я имею в виду. Разберешься. Тогда поуспокоишься.

Нэнси вздохнула.

— Но мы отвлеклись. Так кто же был тот замухрышка?

— Я уже вам сказала, никакой он не замухрышка.

Нэнси отвернулась и медленно пошла по дороге. Земля под босыми ступнями была еще теплая, шершавая.

— Почему вы не снимете свой дурацкий котелок?

Гарри пошел следом, на ходу сердито похлопывая по ноге свернутой газетой.

— У него мать больная, прикована к постели… это временно… понимаете. Ему приходится… — Нэнси обернулась, невинными голубыми глазами не мигая уставилась на Гарри. И храбро пошла дальше, пятясь задом, — …носить ей книги. Тоскливо же все время лежать в постели, когда и читать нечего. Они живут в Монкстауне, у самой башни, окна выходят на море. Он оставляет мать у окна, и она лежит и смотрит на море. Он уходит, а она ему говорит — не задерживайся, милый. Возвращайся скорей. Мы поехали вместе трамваем. Я поехала дальше, в Долки, а там села в поезд. В трамвае он за меня заплатил. Правда, мило с его стороны? Да, и он взял для нее «Гамлета».

— «Гамлета»?

— Ага, и еще разное… м-м… «Большие надежды»…

— Хорошо. Хорошо. Довольно идти задом наперед, кончится тем, что ты упадешь.

Дошли до ворот. Нэнси остановилась.

— У нее только что вырезали аппендикс.

— Этот малый тебе явно не компания. Надеюсь…

— Нет-нет, мы не назначили друг другу свидание, ничего такого. Просто попрощались. — Она хихикнула. — Я еще сказала спасибо, что заплатили за мой билет. Ну, вот и пришли.

— Да.

Нэнси шагнула к нему.

— Вот я все и рассказала, ведь ничего плохого в этом нет?

— Полагаю, что нет.

Нэнси улыбнулась ему. Хотелось коснуться его лица, кончиками пальцев ощутить гладкую теплую щеку, но она не смела. Только все отчаянней улыбалась. Наконец он улыбнулся в ответ.

— Зайдете, выпьете чего-нибудь? Не то тетя Мэри разозлится.

— До чего ты несносная.

Нэнси взяла его под руку, и они молча пошли к дому.

Тетя Мэри ждала их, опершись на перила веранды.

— Ты пропадала целую вечность. Я уж думала, ты опоздала на поезд.

— Мы очень мило ссорились, — сказала Нэнси.

— Бедный Гарри! Ему необходимо выпить. Сними этот дурацкий котелок, Гарри, милый.

Гарри высвободил руку из-под руки Нэнси и снял котелок. Лицо у него стало до крайности растерянное.

— Помимо всего прочего, — продолжала тетя Мэри, — к сорока годам ты совсем облысеешь. До чего нелепая у мужчин привычка.

Гарри и Нэнси поднялись к ней на веранду.

— У тебя такая прекрасная грива, лучше всякого головного убора. Надеюсь, деточка, по Дублину ты не разгуливала босиком.

— Я больше ни минуты не могла вытерпеть в этих туфлях. Сняла их на дороге. Сейчас пойду переоденусь. Я мигом.

Нэнси вошла в дом и побежала наверх.

— Мэри, — послышался голос старика. — Мэри, Мэри, Мэри.

Нэнси тщательно прикрыла за собой дверь спальни. С веранды доносился голос тети Мэри — такая стремительная скороговорка, будто надо высказать уйму всего, а времени в обрез. Засмеялся Гарри. Ну, это хорошо. Нэнси достала из ящика тетрадь, открыла чистую страницу. Джо Малхейр, написала она. Точка. Джо Малхейр. Джо Малхейр. ДЖО МАЛХЕЙР. Джо. джо. джо. Джо Малхейр.

Следующее утро Нэнси провела, собирая овощи и ягоды для Брайди. За последними логановыми ягодами, чьи кусты росли вдоль высокой серой стены, огораживающей сад, приходилось тянуться на цыпочках. Крохотные колючки царапали руки, пальцы стали лиловыми от сока. Потом Нэнси уселась на табурет во дворе, возле кухни, и принялась лущить горох в белую фаянсовую миску. На проводах над головой охорашивались ласточки, порой срывались с места и стремглав проносились в разбитые окна надворных построек. Посреди двора растянулся рыжий кот, смотрел настороженно, выжидающе. Хоть бы он не разогорчился из-за переезда. Странные создания кошки; вдруг он станет опять и опять сюда возвращаться из Ларэ, находя дорогу через холмы, или, может быть, зачахнет и помрет с тоски по излюбленным местам, по своим ласточкам, по своим мышам, по своим врагам, с кем сражался ночами. Если с ним что-нибудь стрясется, Брайди очень расстроится. Ей будет не хватать его общества в кухне, долгих бесед, которыми они оба явно наслаждаются, обмениваясь словами и мяуканьем. Неужели и тетя Мэри тоже зачахнет, ведь у нее, как у этого рыжего кота, корни слишком старые, вдруг не примутся на новой почве? Я навсегда сохраню самую прекрасную, самую нежную память об этом доме, даже об этой простой минуте — гудят пчелы, из кухонной двери тянет запахом свежевыпеченного хлеба, на булыжнике двора лежат тени, из какого-то окна наверху Брайди шумно отряхивает метелку от пыли. Где-то внутри у меня есть и мягкость, и покой, с ними можно пуститься в ту настоящую жизнь, которая ждет впереди. Вот почему у меня всегда будет запас прочности. А может, это просто радужные надежды. Теперь все-все переменится, но для меня источником силы будет то, что дала мне жизнь здесь, как для Джо Малхейра источник силы — образ его отца.

— Налущила ты наконец горох?

На пороге кухни с шумом и треском возникла Брайди. Кот дернул хвостом — в некотором роде приветствие.

— Почти кончила.

— Так поторапливайся. Она хочет пообедать вовремя. Нынче у Нее гольф.

Брайди наклонилась, взяла из корзинки пригоршню стручков, провела по ребру одного ногтем, высыпала горошины в миску.

— Нынешним летом хорош уродился горох. А прошлый год он был жесткий-прежесткий. Не поймешь, отчего так бывает.

Нэнси раскусила сочную, сладкую горошину.

— Брайди, а тебе жалко будет отсюда уезжать?

Плик, плик, плик, плик — быстро сыплются в миску горошины из-под коротких, плоских пальцев Брайди.

— Мне все едино, где ни жить. С чего мне жалеть?

— Может, ты станешь скучать по своим приятельницам, мало ли.

— Может, и жалела бы, если б меня понесло в Америку или хоть в Англию. А тут же не за море, просто чуток подальше. У меня во всяком месте работы по горло. Это вот молодые вроде тебя сидят да мечтают, за полчаса три горошинки налущат, а из-за таких пустяков трепыхаются.

— Я не трепыхаюсь.

Плик, плик, плик.

— Ну, вот и хорошо. У тебя вся жизнь впереди, а бог милостив.

Плик.

— Ты знала моего отца, Брайди?

Короткое молчание.

— Знала.

Плик, плик, плик.

— А можно сказать и не знала.

Кот сел и начал чесать лапой за ухом.

— Душенька. Попрыгунчик. Ты про это хотела узнать?

— Вроде этого.

Плик, плик.

— Вот тебе и ответ.

— Маловато.

— Непоседа, перекати-поле. Таким уродился. Ненадежный человек, я бы сказала, да меня тогда не спросили.

— Мя-ау!

— Обедать хочет. Он приехал из заграницы.

— Иностранец? — изумилась Нэнси.

— Ничего подобного. Родом откуда-то с запада, из Клэра, что ли, а сюда приехал из заграницы. Выдумщик был, не приведи бог, и опять укатил в заграницу. После свадьбы. И уж не воротился. Вроде, Она говорила, где-то там его убили. Не знаю… — Брайди нахмурилась, припоминая. — Индия. Так, что ли? Вроде в Индии дело было.

Плик, плик, плик.

— Индия.

— Вот чудеса! — Нэнси представился отец, распростертый в лунном свете подле Тадж-Махала.

— Он был из этих, которые путешествуют. Такие не женятся, не та порода.

— А тогда почему же он женился?

Брайди вздохнула:

— Хотел с ней по-честному. Что-что, а человек он был порядочный. Может, не умри она, он бы и воротился когда-нибудь, коли самого бог бы не прибрал. Может, так, а может, и нет.

Нэнси пыталась освоиться с услышанным. Кот поднялся во весь рост, повертелся, попрыгал.

— Так ты говоришь, я… — Нэнси помедлила: как бы это так сказать, чтобы не расстроить Брайди?

— Я всегда Ей толковала, рано ли, поздно ли ты спросишь, и не к чему врать, и что тут такого.

Миска была уже полна. Брайди нагнулась, подобрала с земли шелуху в свой большущий белый фартук.

— Надо думать, они любили друг друга, — сказала наконец Нэнси.

— Надо думать. На что бы им все это сдалось, коли бы не любили? Снеси миску на кухню, у меня еще не все к обеду готово. По-твоему, мне только и дела, что разговоры разговаривать.

Одной рукой она придерживала на животе фартук с шелухой, другую положила Нэнси на плечо.

— Что тут такого? — повторила она. — Ты молодая, и воспитывали тебя, как полагается. Мы тебя все любим.

Нэнси кивнула. Рука Брайди давила плечо. Всей тяжестью лет, полных любви и людей, привыкших понимать друг друга и идти на уступки.

— Бог милостив, — вздохом слетело с губ Брайди, словно в ней впервые шевельнулись сомнения.

И она пошла в темную глубину дома.

— Ты к Ней с этим не приставай, — окликнула на ходу, голос опять звучал твердо. — У Ней без того забот по горло, и неси-ка сюда горох.

Когда Нэнси подошла к хижине, он лежал на берегу. Лежал не шевелясь, на манер рыжего кота. Взгляд устремлен в небо, в проплывающие облака. Он без рубашки — аккуратно свернул ее и подложил под голову, и видно — худощавое тело изуродовал длинный бугристый шрам. Начинается под ключицей, тянется по левой стороне груди и скрывается под поясом брюк.

— «Повстречались мы с друзьями, грязны, мокры, как из ямы, разберите хоть один, где слуга, где господин».

Он так и не шевельнулся, говорил, будто обращался к облакам.

— Почем вы знали, что это я?

— Как узнал, — мягко поправил он. — Язык надо уважать, от неправильной речи людям пользы нет.

— А кто это сказал?

Она села рядом на песок.

— Что именно?

— Ну, это… повстречались… я всю жизнь это слышу.

— Сумасбродный декан. Тот малый, который изобрел вашу фамилию. Я знал, что это вы, милая девочка, потому что, как бы вы ни старались подкрасться ко мне незаметно, ваши руки и ноги еще не научились вас слушаться… Смело могу сказать, надеюсь, вам никогда не придется зарабатывать свой хлеб этим способом — незаметно подкрадываясь к людям.

Он все смотрел на облака, а Нэнси стала смотреть на море, оно каждый миг меняло цвет в лад движению волн, становилось то зеленым, то синим, то серым.

— Откуда у вас такой шрам?

— «Я получил их в Криспианов день»[60].

Помолчали.

Нэнси повернулась, посмотрела на него. Он слабо улыбался.

— Под Ипром. Под гиблым Ипром. Я был с парнишкой, вернее сказать, с мальчиком примерно ваших лет, в него попал снаряд. До сих пор не знаю, кому из нас больше повезло.

— Какой ужас!

Он взял ее руку в свою. Провел ее пальцами по шраму, прижимая их к мягкой бугристой плоти. Ее пальцы испуганно сжимались, силясь отстраниться, но он держал их крепко и не отпускал. Провел под пояс, до твердой, выступающей кости бедра, потом назад, к плечу. И опять книзу. Ребра его слабо колыхались, будто рябь на спокойном море. Шрам был на ощупь просто неровная плоть, а вот с виду — точь-в-точь растянутый в зловещей гримасе рот, губы перекрещены бледными следами швов, кое-как стянувших края. Наконец он выпустил руку Нэнси.

— Ужас! — повторила она.

И поглядела на свои пальцы — никогда еще они не касались ничего подобного.

— Ну, а теперь сами, — приказал он. — Сами потрогайте.

Она мягко провела пальцами вверх, до его плеча.

— Вот видите.

Нэнси зарылась пальцами в песок. Самый верхний слой — сухой, теплый, а чуть поглубже песок холодный, сырой и колючий.

— Как я понимаю, ваше вчерашнее путешествие прошло точно по плану.

Она кивнула.

— Джо…

— У меня правило — не знать ничьих имен.

— Он мне понравился. Мы ездили трамваем.

— Трамвай — отличное изобретение.

— Он сказал передать вам, что… Брой сказал, он считает, что вам надо сниматься с места. Так будет лучше.

— А!

Он сел, стряхнул с плеч песок. Может быть, он прямо сейчас встанет и уйдет?

— Зайдите-ка в хижину и пошарьте в кармане моей куртки, там есть виски. Я думаю, нам следует выпить.

Когда Нэнси вышла с фляжкой и двумя кружками, он уже сидел в рубашке, аккуратно застегнутой до самой запонки.

— Так у меня вид приличнее? Боюсь, не вполне. Мой отец всегда повторял, что порядочный человек не должен появляться на люди без воротничка.

— При мне — это еще не на людях.

Нэнси передала ему фляжку. Опустилась рядом на колени, протянула обе кружки. Он откупорил виски, осторожно налил.

— Значит, вы уйдете?

Он кивнул:

— Через день-другой.

— А куда?

— Подальше.

— Хоть бы вы в кои веки ответили, когда я спрашиваю.

— Вы всегда спрашиваете, о чем не надо.

— Вы вернетесь?

Он отпил из кружки.

— Сюда — не вернусь.

— Так что же, я вас больше не увижу?

— Наверно, нет.

— Мне это не нравится.

— Переживете.

— Лучше бы вам не приходилось убивать людей.

— Кто-то должен это делать.

— Но я не понимаю, почему?

— Когда-нибудь поймете.

— А без этого никак не обойтись?

— Никак.

Нэнси выкопала в песке ямку, поставила туда кружку.

— Можно дочери поцеловать отца на прощанье?

Она подползла на коленках совсем близко. Он обнял ее, прижал к себе. Казалось, в них бьется одно сердце. Щека его прижалась к щеке Нэнси, колючая, как был колючим песок.

— Вы не дадитесь им в руки, правда?

— Я намерен мирно скончаться в постели, выпив кларета, девочка.

Он выпустил ее, зорко всмотрелся в лицо.

— Видно, я старею.

— Почему вы так говорите?

— Потому что в первый раз за многие годы жалею, что надо прощаться.

Она одарила его такой сияющей улыбкой, что его проняла дрожь.

— Чудесно, что вы мне так сказали!

— Мужчины часто будут говорить вам такие слова. Ручаюсь. А теперь выпей, девочка, и беги.

— Спасибо, мне пить не хочется.

— В хижине я оставлю все, как было раньше.

— Не беспокойтесь…

— Я предпочел бы, чтобы вы дня три-четыре сюда не приходили. А еще лучше — неделю.

— Неделю, — повторила Нэнси.

Он протянул руку. Нэнси весьма благовоспитанно ее пожала.

— До свиданья.

— До свиданья, Нэнси. А кстати…

— Да?

— Джо Малхейр — очень хороший молодой человек. Помните об этом, если опять с ним встретитесь.

— Да.

Она поднялась между гранитными плитами на насыпь и оглянулась. Он по-прежнему сидел и смотрел на море. И не шевелился.

Пятница, вечер.

Пожалуй, я перестану записывать. Мне все трудней и трудней найти слова для мыслей о том, что происходит изо дня в день. Видно, надо изобрести что-то вроде фильтра, чтобы процеживать мысли, прежде чем выкладывать на бумагу. Это надо обмозговать самой. И все остальное, наверно, тоже. Да. Теперь, когда я знаю, что мой отец умер, у меня будет больше времени и простора для мыслей. Я уже никогда не узнаю, был ли у него второй палец на ноге длинней большого. Меня не задевает ни его смерть, ни мое не очень-то нормальное положение. Как сказала Брайди — что тут такого? А думала, буду вечно из-за этого маяться. Может быть, когда состарюсь, начну, сидя у камина, опять все это перебирать в памяти, думать да гадать. А сейчас не время. В молодости еще сама толком не понимаешь, в чем надо разобраться, это трудно, но увлекательно. В последние дни столько было увлекательного, прямо чувствуешь, как тебя поднимает. Будто вот-вот разразится землетрясение.

Завтра мне нужно будет смотреть за дедом, тетя Мэри и обе мисс Брэйбезон едут на скачки. Хоть бы он не слишком дурил.

«Даймлер» укатил около полудня, унося трех дам в шляпах и перчатках, корзинку с завтраком и бутылку джина. Ярко светило солнце, но дул ветерок и сулил дождь. По всему горизонту громоздились облака и только ждали своего часа.

Нэнси с дедом позавтракали в молчании, потом она подкатила его к излюбленному окну и положила ему на колени бинокль. Он учтиво улыбнулся.

— Благодарю, дорогая.

Нэнси взяла подушку, вышла на веранду и села, прислонясь спиной к теплой серой стене. Ей слышно было, как дед то бормочет себе под нос, то шумно дышит, стоит ему шевельнуться. У подножья холма Мэйв опять усердствовала за роялем. Интересно, может, и Гарри там — сидит на цветастом диване и слушает, и на лице — обожание.

— Probablement[61], — прошептала Нэнси и усмехнулась, так по-дурацки это прозвучало.

А потом она, должно быть, уснула: когда дед окликнул, это застало ее врасплох, она даже подскочила.

— Девочка!

— А?

— Когда я был молодой, мы не носили хаки.

Облака теперь неслись по небу, пока еще высоко, и минутами закрывали солнце.

— Нет. Нет.

Он опять поднес к глазам бинокль и погрузился в молчание.

Сдвинув брови, Нэнси посмотрела в сторону железной дороги. Пусто и неподвижно.

— Но это, конечно, когда я был молодой. Потом многое переменилось. Все переменилось.

На землю возле Нэнси шлепнулась крупная капля дождя.

— Все меняется.

Она встала и отнесла подушку в дом.

— «Все преходяще и тленно», — запел старик.

Нэнси затворила окно.

— Хаки.

Она накрыла на стол, скоро Брайди позовет обедать. Приятно смотреть на белые кружевные салфетки в аккуратной рамке серебряных ложек, вилок, ножей. Комната полна благоуханием роз в большой вазе. Вот и дождь пошел, брызжет в раскрытые окна, пятнает каплями пол. Брайди выбежала во двор за развешенным для просушки бельем, хватает белоснежные полотенца и скатерти, перекидывает через плечо. Запыхавшись, бормочет: «Тьфу, пропасть! Тьфу, пропасть!» Кот презрительно уселся на пороге, лениво смотрит, как она суетится. Нэнси вернулась в гостиную.

— Может, подвезти тебя к камину, дед? Все равно сейчас ничего не увидишь.

— Нет, нет. — Старик рассердился, не желает он двигаться с места. — Дождь пройдет. Я опять смогу наблюдать. После дождя от земли идет пар.

— У нас так не бывает, дед, только в жарких странах.

— Да. Жаркие страны. Говорил я тебе, что мы первыми поднялись на Талана Хилл?

Она покачала головой — бог весть, что это за Талана Хилл и где он есть.

— Тяжелый был бой. Мы потеряли много народу убитыми, а потом сзади по нас начала бить своя же артиллерия.

— Какой ужас, дед!

— Да. Ужас. Ужас, иначе не скажешь. Прекратите огонь. Когда я понял, что творится, я встал прямо под выстрелами. Прекратите огонь. Я высоко поднял руки, надеялся… прекратите огонь. От буров нам худо пришлось, но это… мы потеряли… уже не помню.

— Там ты и добыл этот бинокль?

— Не пойму..?

— Бинокль. Ты говорил, что взял его у человека в воронке от снаряда.

— Нелепость. — Он призадумался. — Не могу… не помню, как выглядело. Это было… — Голова его свесилась на грудь, но он с усилием опять ее поднял. — Это подрывает дух солдата, когда по тебе стреляют свои.

— Еще бы.

— Не могу вспомнить. Где Мэри?

— На скачках. Вернется к ужину.

— Мне надо было там умереть.

— Не говори глупостей, дед.

— Славное было время!

Он опять опустил голову, но на этот раз опустились и веки, и скоро он уже спал.

Дождь не переставал. Низко неслись плотные тучи. Подумалось — того гляди, можно будет их потрогать, я почувствую, какие они мягкие, сожму в кулаке, и сквозь пальцы просочится вода.

Вот и семь, восьмой час, а «даймлера» нет как нет.

Старик не запротестовал, когда его подкатили к камину, и что-то напевал про себя, иссохшей рукой отбивая такт. Нэнси пристроилась в углу дивана с книжкой. Брайди опять и опять суматошно шмыгала в прихожую, по коридору в кухню и обратно.

— Надо им было поехать в Ее машине. Она никогда не задерживается.

— Наверно, они где-то по дороге попали в затор. Вернутся с минуты на минуту.

— На Нее это не похоже — запаздывать.

— Да.

— Если они скоро не явятся, весь ужин пропадет, это уж как пить дать.

— Довольно тебе ахать да охать, Брайди.

— Я не ахаю и не охаю. А ужин перестоится на кого пенять?

— Ахи-охи, суматохи.

— Хоть бы машина не разбилась.

— От Карэ ехать долго.

— Уж эти автомобили.

Брайди опять зашагала по коридору, башмаки скрипели при каждом ее гневном шаге. Нэнси побрела к парадной двери, поглядела — серая подъездная дорожка, серые деревья и трава серая.

— Chiaroscuro[62]. Вот что это такое.

Нэнси представился Талана Хилл, где бы он ни был, и люди в хаки, стреляющие друг в друга, и груды мертвецов в хаки на сером каменистом косогоре. Может быть, тот холм был такой же, как этот, позади нашего дома? Наверно, неприютный, серые скользкие камни, от земли — пар. Не то что здесь — живые изгороди, густые кусты боярышника и фуксии укрыли бы испуганных людей от других испуганных людей, а кроны буков заслонили бы их от жаркого солнца. Хотя, конечно, снаряды прорвали бы живую изгородь, выворотили с корнем деревья, и тогда оба холма стали бы одинаковые.

— Ничего там не видать? — Голос Брайди разогнал ужасы, что примерещились Нэнси.

— «Анна, сестра моя Анна, ты никого не видишь?»[63]

— Это еще что?

— Ничего не видно.

Но не успела Нэнси договорить, как из-за поворота вывернулся «даймлер», взревел сигнальный рожок.

— Вот и они.

— Бог милостив.

Автомобиль остановился у крыльца, три дамы выбрались наружу.

— Ура! — сказала Нэнси. — Вы ужасно поздно. Брайди уже сходила с ума. — Она всмотрелась в их лица. — Что такое? Что случилось?

Тетя Мэри бледная и старая. Глаза покраснели, как будто она недавно плакала. Маленькая мисс Брэйбезон, по обыкновению, протянула руку для пожатия.

— Мы попали в ужасную передрягу!

— Авария?..

— Да нет же! — сказала мисс Силия. — Мы все расскажем, только сначала немножко почистимся и выпьем. Мэри немножко выбита из колеи. Правда, дорогая?

— Правда. Я думаю, все мы немножко выбиты из колеи. Ничего, Нэнси. Волноваться не о чем. Мы… с нами ничего не случилось.

— Хватит прохлаждаться. Мой пузырь требует облегчения.

И Силия ринулась в дом, за нею более степенно последовали две другие дамы.

Когда они наконец сошли в столовую, все три уже держались спокойнее. Заслышав шаги, старик открыл глаза.

— А, Мэри! — На обеих гостий он и не взглянул. — Мой плед сполз.

Тетя Мэри поцеловала его в щеку, наклонилась и поправила плед.

— Силия, дорогая, налей, пожалуйста, всем по рюмочке, хорошо? Ну вот, голубчик, теперь тебя не просквозит. Как ты провел день?

— Там в поле ходили солдаты.

— Боже милостивый!

Она успокоительно потрепала его по руке.

— Я их видел.

— Наверно, было интересно. Все-таки увидал что-то новенькое.

— У нас форма была не хаки в ту пору, когда…

— Ну, расскажите же, что случилось… Умираю от любопытства.

— Славное крепкое питье, — сказала мисс Силия, раздавая всем по бокалу. — Нэнси?

— Спасибо, не беспокойтесь. Я возьму немножко хересу.

Тетя Мэри и мисс Джорджи расположились у камина. Силия расхаживала взад и вперед по комнате, бокал она держала криво, и порой виски выплескивалось на ковер.

— Совершенно жуткая история… — начала тетя Мэри.

— Дай, я ей расскажу.

— Силия, но ты ведь была не там. Не с нами.

— Нам всем есть что рассказать. Начни ты, Мэри.

— Это было после третьего заезда…

— Начало моросить.

— Но небо совсем почернело.

— И я подумала, — продолжала тетя Мэри, словно ее не перебивали, — пойду-ка возьму из машины свой макинтош.

— И я тоже пошла, а Силия не боится промокнуть, она осталась и разговаривала с Фредди Хенниси…

— Вижу, вот-вот хлынет настоящий ливень.

— Дойти до машины тоже нужно время…

— Мы всегда стараемся поставить ее при дороге, тогда легче уезжать. Только мы дошли…

— Этот человек… какой-то солдат нас обогнал, с молодой девушкой…

— С женой.

— Это не важно.

— Нет, важно. Хорошенькая. Молоденькая. Они спешили, не хотели вымокнуть. Смеялись…

— Да не мешай ты, Джорджи, пускай Мэри рассказывает!

— Подробности все важны.

— Что же случилось? — спросила Нэнси.

Казалось, дед прислушивается. Он переводил глаза с одной рассказчицы на другую.

— Солдат, — повторил он.

— Ну вот, подошли мы к машине, я стою, Джорджи открывает дверцу. И тут из-за машины выходит человек…

— Из-за нашей машины. Нашего «даймлера». Наверно, он там сторожил.

— Я вижу, он так спокойненько выходит. И что-то у него в руке… Я толком не видала. Я ведь не смотрела… Я же ничего такого не ждала…

— Я искала свой зонтик.

— И вдруг бах, и солдат лежит на земле. Раз — и все. Я даже не поняла, что стряслось. Просто бахнуло.

— Я говорю — что это бахнуло, Мэри? — а она не ответила, и вдруг та девушка страшно закричала.

— Было так странно, будто все в мире на минуту остановилось. Не могу объяснить. Мы подошли к ним. Вернее сказать, подбежали, поняли, случилось что-то жуткое. А того человека и след простыл. Только девушка кричит, и этот…

— Мертвый.

— Мертвый? Какой ужас!

— Крови совсем не видно. Всегда ждешь — будет кровь.

— Ну, немножко все-таки было.

— Я укрыла его макинтошем, думала, вдруг ему холодно.

— Дорогая Мэри, если он был мертвый, макинтош ему не понадобился, — заметила Силия.

— Должна же я была что-то делать. Я думала, вдруг он замерзнет и промокнет, и… а потом вдруг вокруг нас толпа, сотни народу, и та бедная девушка…

— Она кричала, как безумная. Я говорю Мэри, похлопай ее по щекам. Единственное средство. А Мэри стоит, будто в землю вросла, а я не могла заставить себя похлопать ту бедняжку по щекам.

— Сотни народу… а потом слышим, еще стреляют, и вроде как поднялась паника.

— Не там, где мы были. Мы стояли возле ипподрома, у ворот, и услыхали такие хлопки. Фредди и говорит — чудно, похоже, стреляют, — а я говорю — не будьте идиотом, хотя кем же еще ему быть. Ну, словом, никто не обратил внимания. И вдруг через несколько минут кто-то говорит, убили генерала Макреди, а еще кто-то — что схватили и застрелили Майкла Коллинза. Стали болтать всякую чушь, и я решила, пойду посмотрю, как там Мэри и Джорджи. Фредди тоже увязался со мной, и мы их нашли, и видим — толпа, и полиция, и солдаты, и лежит этот несчастный молодой человек, укрытый ее макинтошем.

— А что с его женой?

— Мы хотели усадить ее в наш «даймлер», чтобы хоть под дождем не мокла, но она не послушалась. Сидела возле него на траве, а потом подошла какая-то женщина и увела ее.

— И его, — сказала тетя Мэри, — его тоже забрали.

— И макинтош тоже.

— Все равно я его теперь не взяла бы.

— А другие выстрелы?.. Были еще..?

— Двенадцать солдат убили. Наверно, за каждым кто-то шел по пятам. Никого не поймали.

— А потом нас целую вечность держала полиция, задавали всякие вопросы.

— Но я же не разглядела того человека. Он был в пальто и в шляпе, как все. Что еще я могла сказать.

— А я и вовсе его не видела.

— Она искала зонтик.

— Но они сто раз задавали одни и те же вопросы, без конца. Под дождем.

— Когда мы приехали, тебе следовало принять ванну, Мэри.

— К тому времени я уже совсем высохла.

— Была ужасная толчея, все старались убраться восвояси.

— Я не видела, что он держал в руке.

— А если бы и видела, дорогая, что ты могла поделать?

— Ужин на столе, — объявила Брайди, — и он не может больше ждать.

— Спасибо, Брайди. Сейчас идем. У нас был ужасный день.

— Я уж слыхала. Джимми слыхал в деревне, пришел и мне рассказал. Что ж, будет дюжиной английских солдат меньше, мучителей наших бедных парней.

— Это как посмотреть, Брайди. Можно и по-другому посмотреть.

— А вот я так смотрю.

— И я тоже, — сказала Нэнси и сама удивилась.

— Нэнси, деточка, ты в этих делах совсем не разбираешься.

— Учусь разбираться.

— Не дерзи тетушке, у Ней и так день был тяжелый. Коли ужин пропадет, пеняйте на себя.

Брайди повернулась и, скрипя половицами, отправилась на кухню.

За ужином никому не хотелось разговаривать. Да и есть тоже не хотелось, но, страшась гнева Брайди, они старались изо всех сил. Старик отбивал пальцем по краю стола такт неведомо какой песне, которая крутилась у него в голове. Лица трех женщин застыли, скованные ощущением неловкости и одиночества. Порой мисс Джорджи вежливо покашливала, поднося к губам кружевной платочек.

Потом тетя Мэри сказала:

— Я полагаю, не следует тебе говорить такие вещи, Нэнси.

— Какие «такие»?

— Да вот… как ты на что смотришь. Ты слишком молода и ничего этого не понимаешь.

— По-моему, вы тоже не так уж хорошо это понимаете, и не стоит делать мне замечания, — сказала Нэнси. И покраснела.

Мисс Силия Брэйбезон аккуратно положила вилку и ложку на тарелку. И процитировала:

— «Не ведать Ирландии мира, пока не свободна она».

— Такую форму носил Габриэл. Когда я увидела этого несчастного на земле, я подумала о Габриэле.

— Габриэл погиб, воюя за чужое дело.

— Но сейчас не война.

— Конечно, это война, Мэри, дорогая, хочешь ты этого или не хочешь, и рано или поздно тебе придется решать, на чьей ты стороне. Хорошо ли, худо ли, но, похоже, Нэнси уже для себя это решила.

Маленькая мисс Брэйбезон поднялась.

— Я думаю, нам пора домой, Силия. Мы все устали и переволновались. Нам надо лечь в постель. Я хочу в постель. Не хочу я рассуждать про войну, и смерть, и всякие решения, и я уверена, Мэри тоже не хочет.

У парадной двери позвонили.

В полутемной комнате лица всех за столом застыли, точно вырезанные из дерева и позолоченные сияньем свеч. Все молча прислушивались к шагам Брайди, пока она прошла по коридору в прихожую. Она отворила, донесся негромкий говор. Теперь шаги Брайди приближались, она стала на пороге, и в столовую хлынул яркий свет из прихожей. Свечи замигали.

— Мэм.

— Да, Брайди, кто там?

— Они.

Брайди говорила загробным голосом. Нэнси едва не расхохоталась.

— Зажгите свет, мы хоть увидим, где находимся.

Брайди повернула выключатель, и все зажмурились.

В дверях стоял офицер с фуражкой в руке.

— Мисс Дуайер? — Он обвел взглядом сидящих за столом.

— Мы как раз кончаем ужинать, — без особой надобности пояснила тетя Мэри.

— Простите, что побеспокоил.

— Войдите же. Чем могу быть вам полезна?

— Мои люди осматривают здесь все вокруг. Мне надо бы с вами поговорить. Меня зовут капитан Рэнкин.

— Здравствуйте, капитан. Это мисс Силия Брэйбезон, мисс Джорджина Брэйбезон, мой отец генерал Дуайер и моя племянница Нэнси.

Он поклонился.

Старик перестал барабанить по столу и оглядывал капитана с головы до ног.

— Мэри…

— Да, милый?

— Чего тут надо этому малому?

— Он только хочет что-то спросить. — Она обернулась к молодому капитану. — Моему отцу немного изменяет память. Вам придется его извинить.

— Говорил я тебе, я видел, сегодня кругом кишели солдаты.

— Я полагаю, вы слышали о сегодняшней трагедии, мисс Дуайер?

Высокая мисс Брэйбезон встала и направилась к нему через всю комнату. Протянула руку.

— Мы все вам сочувствуем. Примите наши соболезнования…

Он взял ее руку, на миг задержал в своей.

— Благодарю вас.

— Теперь, с вашего разрешения, нам пора. Джорджи. У нас был до черта тяжелый день.

Джорджи пошла к двери. Проходя мимо тети Мэри, положила руку ей на плечо.

— Ложись пораньше. Смотри, чтобы тебя никто не задержал. Завтра мы тебе позвоним по телефону. Понимаете, — пояснила она военному, — мы там были. Мы видели…

— Я вас провожу. — Тетя Мэри поднялась. — Извините, пожалуйста, я сию минуту.

Три женщины вышли. Нэнси неподвижно смотрела в окно. Как глупо выглядят теперь, при электричестве, жалкие мигающие огоньки свеч! Она смотрела на их трепетные отражения в стекле. Капитан все так же стоял у самой двери с фуражкой в руке.

— Габриэл. Что случилось с Габриэлом?

Ждет ли он ответа? — подумала Нэнси. Из прихожей невнятно доносились женские голоса.

— Талана Хилл. Может, он был на Талана Хилле.

— Нет, — сказала Нэнси. — Габриэл там не был.

Хлопнула парадная дверь.

— А вы, случаем, не воевали на Талана Хилле? Вы, молодой человек. Я вас спрашиваю.

— Нет, сэр. Я…

Вошла тетя Мэри.

— Извините. Брайди говорит, у нас во дворе солдаты.

— Это мои люди. Мы только все вокруг осмотрим. Понимаете, мы ищем того человека…

— Надеюсь, они не станут беспокоить Брайди.

— Не думаю… Просто все кругом осмотрят, дело обычное. Это и для вашей безопасности. Понимаете, может быть, он вооружен. Опасен.

Нэнси поднялась.

— Пожалуй, пойду спать.

— Я вас просил бы остаться. Мне надо задать несколько вопросов. Две минуты, не больше.

— Да, детка. Останься. Так, значит, вы кого-то ищете?

Капитан достал из кармана фотографию и подал тете Мэри.

— Вот он. Вы его случайно не видали где-нибудь поблизости? Мы считаем, что он где-то в ваших местах. Мы давным-давно его разыскиваем.

Долгое молчание, тетя Мэри держит карточку, внимательно изучает. Нэнси засунула руки в карманы джемпера — хоть бы они перестали дрожать, когда фотографию передадут ей.

Тетя Мэри медленно покачала головой.

— Странно. Как будто его лицо мне кого-то напоминает. Очень-очень смутно. Нет, я не видела этого человека. Нет.

— Вы уверены? Это очень важно.

— Уверена. Разве что я его встречала когда-то в далеком прошлом. А может быть, и нет. Не уверена.

— Можете вы назвать его имя?

Тетя Мэри вернула ему фотографию.

— Нет… Ничего не могу сказать.

— Генерал… — С карточкой в руке Рэнкин подошел к старику.

— Он никогда не выходит из дому. Не бывает дальше веранды. Бессмысленно его о чем-либо спрашивать. Он почти все время спит.

Голова деда свесилась на грудь. Глаза приоткрыты, но взгляд невидящий.

— Мисс… э-э… Нэнси?

Нэнси не вынула руки из карманов. Не шевелясь смотрела на фотографию, которую этот солдат положил возле нее на стол. Да, Кассий. В мундире майора, стоит у двери старого каменного коттеджа. Ярко светит солнце, и он немного щурится. В руке тросточка. С виду такой крепкий, будто намерен сто лет прожить.

— Нет. — Голос ее не дрогнул.

— Конечно, сейчас он не так одет. По-другому.

Она покачала головой.

— Нет.

— Вы уверены?

— Уверена.

Он аккуратно спрятал фотографию в нагрудный карман.

— Если вы случайно встретите его или кого-нибудь постороннего поблизости от вашего дома, будьте любезны сообщить нам или в полицию. Это очень важно.

— Он очень опасный человек. — У тети Мэри это не прозвучало вопросом.

— Он организатор. Неуловимый. Жестокий, свирепый мятежник.

— Да что вы!

Рэнкин покраснел.

— Содействовать нам — в ваших же интересах. Во всех отношениях. Мы сильно подозреваем, что сегодняшнее гнусное преступление — его затея.

— Мы сделаем все, что в наших силах, капитан Рэнкин. Сожалею, что ничем не могли вам помочь.

— Не буду дольше вам мешать. Спокойной ночи.

— Я видел какого-то человека на рельсах.

Когда дед заговорил, Нэнси отвернулась и опять стала смотреть на отражения в окне. И увидела, как офицер обернулся и подошел к старику.

— Сэр?

— Человек на рельсах.

— Ох, папочка, вечно ты все путаешь!

— Когда это было, сэр?

Нэнси видела — опять он нашаривает в кармане фотографию.

Старик покачал головой.

— Не помню.

— В последние дни? Может быть, сегодня? Посмотрите, это не он?

И сунул карточку в руку старика. Тот уставился на нее долгим взглядом.

— Это не мой сын, — сказал он. — Это не Габриэл.

— Дорогой мой, ну конечно, это не Габриэл.

Тетя Мэри прошла по комнате и взяла у деда карточку. Отдала офицеру.

— Я же вам сказала, он видит только то, что ему чудится. Вы его расстроите. Это никуда не годится. Пожалуйста, уходите.

— Спросите Нэнси, — сказал старик. — Она с ним говорила.

Нэнси обернулась к ним.

— Это был просто старый бродяга. Я же тебе сказала. Старик «Сорок одежек».

— Когда это было, мисс Нэнси?

— Право, точно не помню. На днях. «Сорок одежек». Он вечно тут бродит.

— И на железной дороге?

— Ну да. Где попало. То появится, то пропадет. Он бродяга.

— Он бродяжил в наших краях, еще когда я была маленькая, — сказала тетя Мэри. — Он совершенно безобидный.

— Я с ним говорила, а дедушка это видел.

— Тут не может быть ошибки, сэр?

— Ошибки?

— Человек, с которым, как вы видели, разговаривала на железной дороге мисс Нэнси, действительно был этот бродяга «Сорок одежек»?

— Мэри?

— Ну конечно, его ты и видел, голубчик.

— Очень хорошо.

И старик небрежно махнул рукой, отпуская офицера, как сделал бы двадцать лет назад.

— Что ж, очень хорошо.

Молодой человек поклонился тете Мэри, потом Нэнси.

— Ты проводишь капитана Рэнкина, Нэнси? Я должна уложить папу.

Не обменявшись ни словом, пересекли прихожую. Нэнси отворила дверь. Офицер вышел, надел фуражку. Далеко за железнодорожной насыпью лежала на море яркая лунная дорожка.

— Спокойной ночи, — сказал он.

— Спокойной ночи.

Когда она вернулась в столовую, тети Мэри и деда там уже не было. Нэнси выключила электричество, прижалась горящим лбом к оконному стеклу. Восемь или, может, десять солдат гуськом уходят по аллее. И, кажется, все с ружьями. Голова разламывается от страха. Наверно, я помогла убить двенадцать человек. Прости меня, боже. И еще подумалось о тете Мэри, как она укрывает макинтошем мертвого молодого солдата, и о том, как дед на Талана Хилле попал под выстрелы своих же пушек. «Прекратите огонь!» Если бы уловить общий смысл, тогда я, может, и разберусь. Должно же все это иметь какой-то смысл. Не может быть, чтобы все это было впустую.

— Замечталась? — спросила, входя в комнату, тетя Мэри.

— Да, пожалуй.

— Я намерена выпить чего-нибудь покрепче и лечь спать. Хочешь тоже выпить?

— Нет, спасибо.

Тетя Мэри подошла и стала рядом. Луна серебрила их лица. Солдаты уже ушли.

— Я думаю, хорошо, что мы отсюда уезжаем. Не хотела бы я, чтобы и тебя преследовали мои призраки.

Долгое молчание. Две летучие мыши то проносятся совсем низко, то взмывают в небо, точно ласточки в солнечных лучах.

— Ты ведь говорила не с бродягой?

— Нет.

Нэнси порадовалась, что сказала правду.

— Старика «Сорок одежек» в наших местах давным-давно не видели. Надеюсь, ты не делаешь ничего такого, о чем после пожалеешь.

— А разве можно знать заранее?

— Нельзя, — вздохнула тетя Мэри.

— Тот человек на фотографии — он кто?

— Может быть, я и ошибаюсь. Его лицо только смутно мне кое-что напоминает. Та семья жила неподалеку, возле «Вишневого сада». Их фамилия Барри. Их дом потом снесли. Целая вечность прошла… Барри. Их как будто в живых никого не осталось. Его звали Энгус. Мы его дразнили Эн-гусь. — Она улыбнулась. — Живых никого не осталось. Кроме него. Понимаешь, я-то думала, что и он тоже умер. Убит, как… ну, столько народу убито. Я рада, что он еще жив, даже если… — К паре летучих мышей присоединилась третья. Если выйти на улицу, я услышу их голоса, подумала Нэнси, а тетя Мэри не услышит. — Мне, видимо, придется съездить на днях в город и подыскать тебе приличную квартирную хозяйку. Такую, чтобы присмотрела за тобой и не позволяла бродить по Дублину и нарываться на неприятности. Если такие женщины еще есть на свете.

— Наверно, есть.

— Когда-то мы собирались на такие милые вечеринки, на балы, и все казались такими счастливыми.

— На самом деле вряд ли все тогда были счастливы.

— Спать.

— Да.

— Ты ничего не хочешь мне сказать?

— Нет.

— Что ж, спокойной ночи.

И она пошла взять стаканчик чего-нибудь покрепче.

Нэнси не стала зажигать у себя свет, чтобы в открытое окно не залетели летучие мыши. Села, не раздеваясь, на край постели и ждала, пока все в доме затихнет. Не затихало долго. Тетя Мэри беспокойно бродила из комнаты в комнату, щелкала выключателями, то зажигая, то гася свет — без сомнения, изредка опять подливала в стаканчик. Журчала в трубах водах, скрипели ступени, то тут, то там тихонько отворялись и затворялись двери. Наконец осталось только мирное дыхание ночной тишины. Нэнси спустилась с лестницы, на ступенях лежали полосы лунного света. За стенами теперь было только серебро и глубокие черные тени; даже летучие мыши исчезли. Пусто. Нэнси побежала полями, потом через насыпь и вниз, на песчаный берег. Если за насыпью следят… о господи, если за насыпью следят! Если следят… если… Нэнси сбежала напрямик к морю и потом по краешку, по ледяной зыблющейся воде, взбаламучивая ногами ее фосфорический блеск.

У хижины ни признака жизни. Неизменный страж — чайка, нахохлясь, сидит на кровле. Хоть бы он уже ушел, взмолилась Нэнси у двери, но он был там, лежал в углу, кутаясь в плед. Она не закрыла дверь, и серебряный свет хлынул за нею в темноту.

— Я ведь, кажется, сказал вам больше не приходить.

Он медленно сел и посмотрел на нее.

— Я надеялась, что вы ушли. Наверно, утром они сюда придут. Они все кругом обошли, расспрашивают, обыскивают. Дед им сказал, что видел на рельсах какого-то человека. Он не имел в виду…

— Ничего, Нэнси. Тут только вопрос времени. Я собирался уйти, когда рассветет, теперь уйду пораньше.

Он поднялся. Потом нагнулся, подобрал плед; встряхнул его и аккуратно сложил. К стене прислонен был небольшой брезентовый солдатский мешок.

— Куда вы пойдете?

— Подальше.

— Понятно. Мне не надо было спрашивать, да?

— Я человек весьма скрытный.

— Тот офицер сказал, вы опасный.

Он засмеялся.

— Это хорошо. Люблю, когда меня считают опасным.

— Те двенадцать…

Он подошел ближе.

— Мне очень жаль, Нэнси. Они тоже были опасны. Двенадцать только что прибывших опасных людей. Их надо было остановить прежде, чем они натворили много бед. Мы очень простодушный народ. Эти люди способны были разведать такое, что повредило бы очень и очень многим. Многое сильно осложнило бы. Нам необходимо победить, Нэнси. В конце концов народ непременно должен победить. Это очень важно.

— Когда вы так говорите, выходит, что важно.

Чайка на крыше над ними вдруг проснулась. Несколько секунд копошилась, хлопая крыльями. Потом медленно снялась и полетела в сторону моря.

— По-моему, вам надо уходить.

— Да.

Он подобрал с полу мешок.

— Вы — Энгус Барри?

— До чего настойчивая девица! Может быть, когда-то был таковым. Но, безусловно, перестал быть.

— А можно, я буду думать, что вы — это он?

— Если вам так нравится.

Он взял руку Нэнси и поцеловал.

— Итак, прощаясь, как простился бы Энгус Барри, я вас покидаю. Пройду немного по берегу, потом поднимусь в горы. Ничего худого со мной не случится. Есть место, где я буду в безопасности.

Нэнси кивнула.

— Побудете здесь немного, когда я уйду?

— Посмотрю, чтобы не осталось никаких улик. — Она улыбнулась ему. — Замету ваши следы.

Они подошли к двери, постояли рядом, глядя на окружающий мир.

— Холодно, — сказала Нэнси.

— Ночью в это время всегда холодно.

Откуда-то сверху на берег скатился камень. Нэнси стиснула руку Энгуса.

— Уходите.

— Сейчас. Надеюсь, я не очень вам повредил.

— Уходите же.

Она топнула ногой.

Он вышел из хижины и зашагал к морю.

Сердце Нэнси колотилось так, что ей показалось — сейчас она умрет.

— Стой!

Из тьмы возникла цепочка солдат, растянулась от насыпи до самой воды. А он все шел. Теперь он с плеском ступал по мелкой белой кудрявой зыби.

— Стой!

Под их тяжелыми шагами скрипит песок. Может быть, вплавь он еще ускользнет. Она сбежала к нему на берег.

— Бегите. Они уже здесь. Бегите. Плывите. Пожалуйста.

— Ни бежать, ни плыть нет смысла, майор Барри.

Он остановился, обернулся. Вода покрывала его ботинки из хорошей кожи.

— Уходите, Нэнси, — сказал он. — Сейчас, же уходите. Сию минуту.

— Они здесь, — только и удалось ей выговорить.

— Майор Барри, мы знаем, что вы вооружены. Бросьте мешок и оружие на землю. Не делайте глупостей. Любая сумасбродная выходка — и мы тут же пристрелим и вас и девушку.

Он застыл неподвижно.

— Девушка ничего не знает. Она просто ребенок. Она иногда приносила мне чего-нибудь поесть. Она ничего не знает. Дайте ей уйти. Спокойно уйти. Даю слово, тогда я сдамся без сопротивления.

— Нет, нет!

— Бросьте оружие и мешок.

— Только когда вы пропустите девушку. Говорю вам чистую правду. Она тут ни при чем.

— Ладно. Она может идти.

Нэнси посмотрела на него, их разделяло несколько шагов. Он ей улыбнулся.

— Ступайте, Нэнси. Пройдите между ними и шагайте прямиком до самого дома.

— А что будет?

— Ничего не будет. Меня увезут в тюрьму. Только и всего. Повернитесь и шагайте.

— Вы мне правду говорите?

— Да.

Она кивнула. Повернулась и посмотрела на солдат. Посеребренные луной равнодушные лица.

— До свиданья.

— Au revoir.

— Спасибо вам, — сказала она и пошла.

Она прошла сквозь цепь солдат, наверх, к гранитным глыбам, потом остановилась и обернулась. Он бросил мешок наземь и нашаривал в кармане револьвер. Вынул, мгновенье смотрел на него и кинул на песок рядом с мешком. И тогда в него выстрелили. Два выстрела. Третий. Бегом.

— Нет, нет, нет!

Четвертый. Пятый. Шестой. Для верности.

— Прекратите огонь! — Она услыхала свой крик, так кричал дед на Талана Хилле.

Бегом.

Седьмой.

Тишина.

— Нет, нет!

Ее перехватили, прежде чем она добежала до тела, которое теперь поглаживали ласковые волны.

— Нет!

Над ним наклонились двое. Красное растворялось в волнах, розовело, волна споласкивала раны, омывала дочиста.

— Оставьте его в воде. Не то еще придется тут пачкотню прибирать.

— Слушаю, сэр.

— Сейчас придет катер.

— Пожалуйста, — сказала Нэнси одному из тех, что ее держали, — пожалуйста, пустите, я ему помогу.

Солдат засмеялся.

— Этому сукину сыну уже никакой помощи не надо.

— Как же так? Он сказал, вы возьмете его в тюрьму. Как же так?

— С меня спросу нет, барышня. Наше дело исполнять приказ.

— Кто-нибудь один, проводите девушку домой. Откуда она пришла.

— Домой я одна дойду. Никаких провожатых мне не надо.

— Капрал Твиди, проводите девушку домой и скажите родным от нашего имени, пускай получше за ней присматривают.

— Слушаю, сэр.

Вдалеке затарахтел мотор катера.

— Нет, — сказала Нэнси.

— Пойдемте, мисс. — Голос капрала Твиди звучал по-доброму.

— Что вы с ним сделаете?

— Отпустите ее. Можно больше не держать.

Ноют руки выше локтей, так долго стискивали их солдаты. Лицо мокрое, только сейчас заметила — ручьями текут слезы. На горизонте теперь трещина, и оттуда свет, красный, как пламя. Капрал легонько подтолкнул Нэнси в сторону железной дороги. Она пошла. Услыхала за собой его шаги. Остановилась.

— Что они хотят с ним делать?

Моторы выключены, катер медленно сносит к берегу.

— Идите, мисс. Идите, не стойте.

Холод пробирает до костей. И она идет дальше, к гранитным плитам. Через них наверх. Поднялась на насыпь, оглянулась. Двое солдат втаскивают тело в лодку. Земля при свете утра уже обычного цвета. Скоро не останется никаких следов.

— Мне недосуг, мисс.

Нэнси кивнула, и они пошли по шпалам.

— Что с ним сделают? — негромко спросила Нэнси.

— Избавятся от него, — только и ответил капрал.

Дальше шли молча. У ворот она обернулась.

— Я пойду в дом. Все в порядке. Не надо меня дальше провожать.

Он посмотрел с сомнением.

— Обещаю вам. Сразу иду домой.

— Ну, не знаю…

— Поймите, если вы сейчас разбудите мою тетю и начнете ей про все это рассказывать, вы ее ужасно расстроите. Пожалуйста.

— У меня приказ, мисс.

— Обещаю вам. Мой дедушка генерал… ну, генерал в отставке.

— Ладно. Идите домой и ложитесь спать. Да глядите, станете потом болтать лишнее, так вам беды не миновать.

— Хотела бы я понять, почему они это сделали.

— Уж верно, у них были причины.

Где-то в гнезде над головой щебетнула потревоженная пичуга.

— Они там решают, а мы делаем, что нам велено. Уж так жизнь устроена.

— Наверно, он думал по-другому.

— Потому его и захотели убить. Вот вам и ответ. Идите-ка домой, мисс, и держите язык за зубами.

Капрал повернулся и пошел прочь.

В доме стояла мирная тишина.

В зеркале на туалетном столике Нэнси увидела свое лицо. Глаза несчастные, опухшие от слез. Она сбросила все с себя на пол и раздетая повалилась на постель. На потолке ширилась полоса света от восходящего солнца. Красное утреннее небо. Никогда больше я не смогу спать. Под застрехами трепыхаются ласточки. Спать, и смеяться, и любить, и купаться в море, где теперь полно его крови. Быть счастливой, никогда уже не быть счастливой. Великая несбыточная мечта. Все мы гонимся за несбыточной мечтой. Вот и все. Никогда больше я… никогда… я… Она уснула.

Наутро она, как всегда, проснулась от журчанья воды в трубах: тетя Мэри уже приняла ванну. Ой, надо скорей вставать, подумала Нэнси — и тут вспомнила все, что случилось ночью! А может, это был страшный сон? Пойду в хижину, а он все еще там, сидит, опершись спиной о стену, и читает. Да был ли он вообще? От него и следа не останется. Ни крови на песке. Ни отпечатка башмаков. Ни гильзы от выпущенных пуль. Сегодня воскресенье. В обеих деревенских церквах зазвонят колокола. Остается одно вставать. Она села на постели, спустила ноги на пол. Второй палец по-прежнему длинней большого. Ничто не изменилось. На полу песок. Брайди станет браниться. О господи, дай ему хоть теперь обрести покой! Так и не пришлось ему выпить кларета. Какая во мне тяжесть, и стыд, и печаль. Воскресенье, одеться прилично. Навести лоск.

По воскресеньям газет не приносят, и, когда Нэнси вошла в столовую, тетя Мэри читала книгу.

— Доброе утро, детка. Надеюсь, ты хорошо спала.

— Мгм. — Нэнси поцеловала тетку.

— А я, признаться, нет. Все думала о вчерашних ужасах, никак не могла перестать. Налей себе кофе, детка, у меня пальцы липкие. Теперь, наверно, будут репрессии. Вечно всем надо во все вмешиваться. Сегодня мы пойдем в церковь, детка. Мне необходимо рассеяться.

— Будет дождь.

— От небольшого дождика не растаем. А может быть, до обеда он подождет.

— Утро ясно, день ненастный.

Надо ж хоть что-то сказать.

— Хотела бы я знать, нашли они того человека, которого искали? Надеюсь, это не несчастный Эн-гусь.

— Мгм!

— С нами обедают Гарри и Мэйв. Надеюсь, ты будешь самой что ни на есть паинькой.

— Непременно. Даю слово.

— Умница, детка. В каком-то смысле я даже надеюсь, что его не нашли. Тошно думать, что с ним случится что-нибудь ужасное. — Она закрыла книгу. — Нельзя сказать, чтобы последние дни у нас были приятные.

— Да.

— Подозреваю, что Гарри с Мэйв намерены обручиться. Тебя это очень расстроит?

Нэнси немного подумала.

— Нет. Ни капельки. Правда, забавно?

— Вот и хорошо. Не хотела бы я, чтобы ты расстроилась.

Тетя Мэри встала, обвела комнату неуверенным взглядом.

— Надо будет решить, что мы продадим, а что оставим себе.

— Наверно, надо.

— К вещам так привязываешься.

— Да.

— Это будет вроде приключения. Новые места.

— Да.

— На той неделе непременно начнем все улаживать.

— Да.

— Пойду посмотрю, как там отец.

Она пошла к двери.

— Пожалуй, к обеду нужно шампанское. Неплохая мысль, правда?

— Да.

— И ты будешь вести себя хорошо?

— Я же сказала.

— Помоги Брайди накрыть на стол, будь умницей.

— Ладно.

Когда тетя Мэри открыла дверь и вышла, по коридору донесся скрипучий старческий голос:

— «Не убоюсь я ворога под защитой твоей руки, бедствия мне не тягостны, слезы мои не горьки…»

Нэнси взяла с буфета поднос и начала уставлять его стопками тарелок. Мне надо бы плакать, а я не могу. Боль и гнев.

— «Смерть, где твое жало? Могила, где твой венец?»

Дверь в конце коридора закрылась, и пения не стало слышно.

Главное, ты всегда можешь сама сделать выбор — и уж тогда, как говорит Брайди, пеняй только на себя.