Дальнее плавание

XIII

Все мы дети, большие и малые, перед тобою, родная земля, и перед тобой, суровый и нежный строитель ее, взявший в свои руки судьбу стольких народов и собравший вкруг себя понемногу столько сердец, самых разнообразных — добрых и злых, сильных и слабых, но одинаково преданных единству твоих великих стремлений, в которых ты их всех совместил, и мирил, и придавал им свою несказанную твердость и в самые тяжкие дни, и в светлые годы победы, какую ты мудро предвидел.

И кто из этих детей, и малых и старых, и здесь и там, и в самых далеких от войны местах, по дороге ли на трудную работу, или в постели, еще не забывшись сном, — душою и мыслями не уносился к самым высоким подвигам? И кто в мечтах своих хоть раз единый не был героем или полководцем или не умирал смертью храбрых, преграждая путь врагу?

Так неужели же мы осудим эту девочку, что со школьной сумкой бежала по снежным улицам своего города с одним желанием совершить как можно скорей какой-нибудь подвиг, чтоб искупить свою слабость?

Автор не может этого сделать.

Не могла этого сделать и сама девочка.

И, быть может, один только учитель истории, который любил ее больше других и верил в ее силу и дарование, ища им доброго применения, понимал, что творилось у нее в душе.

Поэтому все были крайне удивлены, когда, так и не спросив Галю ни разу, он вывел ей в четверти «пять» и отпустил детей на зимние каникулы.

Он любил смелость в решениях и как солдат знал хорошо, что даже самая маленькая битва не выигрывается без риска.

Так он и сказал Анне Ивановне — своему старому другу.

Между тем не только девочки из последнего класса, но и предпоследнего, и даже вся школа была приведена в необыкновенное волнение, следя за этой странной борьбой. И многие уже знали, о чем говорилось на тайном вече десятого класса у пыльного окна с широким подоконником, где Галя провела столько мучительных минут.

Да, все это знали уже, ибо всякой девочке ничто так не хочется всем рассказать в своей школе, как тайну.

И даже Анка ничего не могла поделать в школьном комитете комсомола, где ее голос господствовал всегда.

Одни восстали против Гали, другие поколебались в своей вере, третьи продолжали верить.

Сама же Галя, узнав об этом неожиданном для себя событии, просто растерялась в первый день. Она не могла придумать даже, что ей теперь делать. Она встретила это решение Ивана Сергеевича молчаливо и даже с гневом.

Не было предлога и не было причины теперь уходить.

Нет, это невозможно, думала она. Его доброта просто отвратительна. Он не только не позволяет ей себя не любить, но и не дает ей возможности совершить свой желанный подвиг в жизни.

Но все равно она уйдет от всех!

И Анка с Ваней, которые пришли к ней в воскресенье под вечер, не застали ее дома.

Мать была очень встревожена, не видя Галю с утра.

Она не понимала, что стало с ее доброй и всегда немного мятежной Галей. Эта мятежность пугала ее. Куда она стремится, что ей надо? Странная девочка, право!

Да и вряд ли сама Галя могла кому-нибудь ясно сказать, куда она стремится и куда она хочет уйти. Вряд ли она понимала, что это ее только что рожденная юность возбуждает в ней такую неукротимую жажду движения и стремлений, зовет ее из детского круга в огромный прекрасный мир, полный великих дел, и подвигов, и заманчивых видений, что это юность ее, силясь и боясь еще летать, распростерла над ее головой свои трепещущие крылья.

Но Галя не далеко ушла.

Анка, знавшая все места и каждый уголок, куда могла укрыться Галя, побежала с Ваней прежде всего на реку, где у пристани вмерзшие баржи дремали под снегом, и в голубом деревянном домике гнездилась лыжная станция, и девушка из Осоавиахима выдавала лыжи напрокат.

Здесь Гали не было.

Анка задумалась.

— Неужели она отправилась в дубовую рощу, куда мы любили ходить с ней? Это было бы безумием — одной идти туда в такую холодную пору.

Но все же Анка и Ваня пошли. На бульваре их встретила легкая метель и покружила немного. И Анке пришлось ухватиться за рукав Ваниной шинели.

Анка засмеялась.

И странно, этот смех, как голос недавнего детства, задрожал и замер в сердце Вани. Он слушал его в этой зимней метели, как песенку, спетую в поле, вдали, в летний день.

Вот уже несколько дней, с тех пор как Анка подняла со снега тросточку Ивана Сергеевича и положила ее к себе на плечо, она проводит вместе с Ваней, как в старые школьные годы, все время беседуя о Гале и восхищаясь ею и все время тревожась за ее судьбу.

Если над головой Гали и Анки еще трепетали светлые крылья юности, и силясь и все еще страшась лететь, то над его головою взмах ее крыльев был уже верен, и если они все же дрожали чуть-чуть иногда, то по другой причине.

Хотя он был тихий сердцем юноша и даже, может быть, скромен излишне, скромнее многих своих сверстников, но он не был робок душой. Он на войне видел смерть, они смотрели друг на друга, и он совершил уже все, что может совершить человек, и он уже знал сладкую меру жизни и знал, что, пока он жив, он по силе равен смерти, так как не раз побеждал ее.

Он много знал.

Вот отчего дрожали крылья его юности.

Но он вовсе не был робок.

Об этом знали все его товарищи по полку.

И после того, как Ваня, один пронесясь на своем грозном «Иле», разогнал колонну вражеских танков, мешавших наступлению, и поднял на воздух и смешал с грунтом два тяжелых «тигра» и потом, сбив в воздухе еще один «мессершмитт» на виду у всей пехоты, на одном хвосте прилетел назад, командир полка, знавший хорошо, как тяжело это сделать, призвал его к себе в блиндаж и сказал:

— Лейтенант Полосухин, ты заслужил награду. И я тебя ее не лишу, хотя бы мне оторвали голову за то, что я действую сейчас не по уставу. Орден у тебя уже есть. Но ты давно воюешь. И ты солдат, как все. Ты хочешь попасть домой ненадолго? Так вот, выбирай себе награду сам.

Командир был простой человек. Он посмотрел Ване в лицо и увидел, как оно побледнело от затаенного волнения.

— Хочешь? — повторил командир. — Кого ты дома оставил? Отца?

— Отца у меня давно уже нет, — ответил Ваня, — но я оставил больше.

— Мать? — спросил командир.

— Мать я очень люблю. Но еще что-то…

— Что-то! — сказал командир смеясь, — Девушка — вот это что-то.

— Нет, товарищ майор, еще больше.

— Так что же? — с удивлением спросил командир.

— Я оставил там свое детство.

И Ваня выбрал самую желанную для себя награду.

Командир больше не смеялся над ним. Он был человек обширной и щедрой души и сказал:

— Ну так отправляйся назад в свое детство. Я дам тебе для этого срок. Лети сегодня же! Ты летчик. У тебя есть крылья…

И вот он ходил в свою школу, и стоял у своего дворца, и бегал по бульвару, и метель, как в детстве, качала его на своих волнах.

И вот он смотрел на Анку. Глаза ее по-прежнему были наполнены блеском, еще более дивным. И живой, веселый взгляд их тоже звучал для него, как знакомая песня, которую он когда-то уже слышал, и помнил, и пел сам.

Так возвращалось недавнее детство в тетрадках, в ошибках, в случайном смехе и взгляде случайном, и снова сияла над ним зарею первая нетленная любовь.

Как это было удивительно после фронта!

Анка же этого не знала. И сейчас она только боялась все время, чтобы Ваня не встретил какого-либо майора и не позабыл его приветствовать, как то полагается по воинскому уставу.

Она каждый раз трогала Ваню за рукав.

И они по-прежнему, как в детстве, все время говорили о Гале, и восхищались ею, и оба тревожились за ее судьбу.

Так пришли они в парк, что лежал по дороге к дубовой роще, и здесь увидели Галю.

Она сидела одна на засыпанной снегом скамейке у крутого спуска к реке. Это тоже было любимым местом их долгих летних прогулок.

Галя быстро поднялась со скамьи, словно собиралась снова бежать куда-то, но потом остановилась и пошла им навстречу. Лицо ее выражало необыкновенное смущение и даже недовольство, но, по мере того как она приближалась к Ване и Анке, черты ее принимали прежнее, несколько изменчивое, но всегда прелестное, задумчивое выражение.

В конце концов, даже хорошо, что друзья нашли ее. Она была виновата перед ними.

— Вы не ругали меня, что я обманула вас? — сказала она, быстро взглянув на Ваню.

— Пустяки, — ответил Ваня, — здесь даже лучше. Я уже забыл этот парк. А как он хорош сейчас!

Парк был горист и овражист, в нем росли и дубы и орешник, и высокие ели громким шумом встречали каждое движение воздуха.

Галя ничего не спросила у Анки об Иване Сергеевиче, словно его вовсе не было на свете, словно не он заставил ее бежать от друзей, прийти в этот парк, засыпанный снегом, на край крутого спуска.

Ваня и Анка тоже молчали о нем.

Анка, блестя глазами, рассказывала о школьном вечере, который они устраивали вскоре, и что на вечер приглашена мужская школа и, может быть, будут артиллеристы с оркестром, и что Анна Ивановна готовит замечательное выступление литературного кружка. И даже Ваня написал для нее рассказ.

Анка говорила быстро. И в живом, блестящем взгляде ее Галя видела на этот раз какой-то иной блеск, иное выражение, которое удивило ее. Она не могла его определить.

Что с ней? Уж не придумали ли они что-нибудь с Ваней?

— Разве ты пишешь? — спросила Галя, быстро повернувшись к нему.

Ваня рассмеялся.

— Никогда не пробовал. Это Анка выдумывает. Даже писем не люблю писать. Я даже рассказывать не люблю, да и не умею. Потому и молчу часто.

— Ах, вот почему ты неохотно рассказываешь нам про войну! — сказала Галя. — Не любишь… Но что же ты все-таки любишь? Неужели только свой самолет, конструкции разные и свое военное дело?

— Нет, я люблю еще думать.

Галя пошла рядом с Ваней по узкой дорожке, протоптанной в снегу.

— Вот и я люблю больше всего думать, — сказала Галя.

— А я не люблю думать, — печально сказала Анка, которая шла позади их. — Я люблю делать что-нибудь. Я могла бы подмести здесь весь снег. И это ужасно! Правда? Но я еще люблю иногда сочинять стихи. Только у меня ничего не выходит.

И Анка прочитала четыре строчки, обратившись к деревьям, уже приготовившимся к вечернему сну. Они тихо дремали, а все же, казалось, послушали ее.

Стихи были хорошие.

Но Анка и этого не знала и сказала:

— Все равно я буду врачом. И мама врач — и я врач. Ведь можно быть и врачом и любить стихи. Но я бы хотела, чтобы мой сын стал обязательно поэтом.

— А почему ты думаешь, что у тебя будет сын? — спросила Галя и сильно покраснела, шагая рядом с Ваней.

Ей было неловко, что Анка произносит подобные мысли вслух.

Но Анка не чувствовала никакой неловкости, так как ничего не думала при этом. Она знала только, что у каждого должны быть дети, и сказала:

— Папа рассказывал мне, что когда я была маленькой, то нянчила все на свете и даже ложку, которой я ела кашу.

Ваня рассмеялся. Засмеялась и Галя. И Анка захохотала сама над собой.

А ель, стоящая у дорожки, прогудела что-то и взмахнула вершиной, с которой поднялась птица. И они увидели сороку, пролетавшую зигзагом, как молния, в темнеющем воздухе. Она села близко от них прямо на дорожку.

И сорока показалась им самой красивой птицей в мире, нарядной и строгой в бело-черном своем оперении и прелестной со своим кивающим хвостом.

Потом над аллеей стали зажигаться звезды. Они лучами раздвигали снежные ветви дубов и елей и глядели из бездны небесной на землю и на них троих.

В парке было очень хорошо.

Они стали приходить сюда часто, всегда втроем. Но не всегда они смеялись над Анкой и не всегда следили зигзаги в полете сорок.

Они часто беседовали о своем будущем, и стремления их уносились высоко. Они хотели служить добру и приносить пользу своему народу и только хорошенько еще не знали, как это сделать наилучшим образом. Они спорили об этом и приходили к заключению, что не каждый человек сразу находит свое призвание.

Они беседовали о будущем всего человечества, и все те же высокие мысли и высокая фантазия занимали их умы. И все, о чем спрашивает пытливая юность на пороге огромного светлого мира, глядящего на нее отовсюду, раскрывало и их уста. Они не таились друг от друга. И вопросы возникали толпой отовсюду — из снежной пыли, поднятой ветром на воздух, из дымного пламени труб, видневшихся далеко за рекой, из жужжания мотора, прочертившего в небе длинную дорожку, из светлых звезд, загорающихся над землей, из собственного сердца… Они говорили о подвигах, о долге, о дружбе, и даже мысли о боге посетили однажды их комсомольские головы.

Но тут Анка вовсе отказалась говорить. Она не хотела даже думать о боге, она не хотела ради него пошевелить даже пальцем.

— Никто не может, — сказала она, — никто мне не может доказать, что он есть! А раз он не есть, то, значит, его нету! А если его нету, так зачем же я буду о нем думать и говорить?

Это замечание показалось друзьям вполне логичным. И больше они не стали говорить о боге.

Не говорили они никогда и о любви.

А между тем каждый раз, когда Ваня и Анка — они всегда вместе приходили за Галей — поднимались по лестнице ее дома и стучались в двери, она испытывала странное чувство, совершенно неизвестное ей и сначала удивлявшее ее только, потом приводившее ее в досаду и в конце концов доставившее ей непонятные огорчения.

Вряд ли это было чувство дружбы, которой они были связаны все, — на подобное заблуждение не был способен пытливый и ясный ум Гали.

Но сердце ее еще ничего не знало.

Оно только не могло слышать даже шагов Вани, без того чтобы не вздрогнуть и не сжаться.

Что же это?

Она стала думать о нем так часто, даже постоянно, и среди работы, и во время чтения, и перед сном, и утром, когда день начинался холодной зарей и солнце низко ходило в небе мимо ее окна.

И этот день, один из бесчисленных дней, что плывут без конца над землею, казался ей единственным, наполненным особым значением потому только, что сегодня она увидит Ваню и вместе с ним и с Анкой они пойдут в парк. И все окружающее казалось ей с этого мгновения раем, и только мгновения эти слишком медленно текли.

Когда началось это? Или уже грезилось это ей когда-то? В какой книге она это прочитала? Неужели в той книге, что внезапно раскрылась над нею в звездном небе в тот предвьюжный вечер, когда впервые с Анкой они встретили Ваню? Что сделала Галя для этого? Ведь она только пожалела, что он так скоро исчез тогда за решеткой дворца, и сердце ее только заколебалось слабо, словно первый, проснувшийся с зарею лист на сонном еще дереве.

И всякий раз, когда он приходил с Анкой, она, притаившись, ждала их за дверью. И первое, что слышала она, был звук его шагов. Она не слышала легких и быстрых шагов Анки, взбегавшей на лестницу первой. Она слышала только его шаги, твердые, ложившиеся на каждую ступеньку, как печать, с той бесповоротной силой, с какой научился он двигаться по земле, как воин в рядах других.

Потом она слышала его голос. Он спрашивал о чем-нибудь Анку, и Галя удивлялась себе. Может ли слово, произнесенное чужими устами — слабый звук, рожденный колебанием воздуха, — произвести такую бурю в сердце, что заставляет его замирать? Какой тайной силой увлечено оно?

Галя с испугом думала об этом.

«Что за неожиданное несчастье пришло еще ко мне так внезапно!» — думала она.

И все-таки сердце ее при нем расцветало. И новым впечатлением казался ей каждый предмет, давно уже знакомый, словно иным светом озарялась их старая комната, словно другое, не зимнее солнце всходило утром на небе, словно другие звезды по вечерам зажигались на нем, более яркие, как зажигались в ней самой иные силы, более чистые, более яркие и более высокие.

Еще не самое счастье, но приближение какого-то далекого счастья порой освещало ее взгляд.

Мать никогда не видела ее такой.

И однажды, придя домой раньше обычного часа, она застала Галю в необыкновенном виде.

Галя была вся в пыли, с головой, повязанной платком, в старом, рваном переднике, но в комнате было так чисто, так тепло, так уютно, как давно уже не было в ней. Предметы были все переставлены. Однако новое их расположение более ласкало глаз, чем прежде, как будто художник над этим подумал и прикоснулся к ним рукой.

И обед был готов.

Потом Галя надела теплый платок и старый полушубок отца и взяла топор в руки.

Мать со смехом глядела на Галю, которая в этой одежде вдруг стала похожа на деревенскую девочку.

«Но какая красавица!» — с умилением подумала мать.

А Галя вышла во двор и стала колоть там дрова.

Она ставила поленья, как Ваня, и ей все хотелось, как он, попадать топором все в одно и то же место.

Ей и это удавалось.

И она была счастлива.

Она принесла дрова в комнату и положила у печки.

А мать уже поела и прилегла на кровать отдохнуть.

— Мама, — сказала Галя, — как ты думаешь: если бы Пушкину или Шекспиру дали склеить золотую коробочку из картона, они бы сделали это красивей, чем другие?

— Я не знаю, Галочка. Я не думала об этом никогда, — ответила мать, немного удивленная вопросом Гали.

— Я не о себе говорю, я думаю только, мама, что если человек талантлив, то он талантлив во всем. Наверное, талант — это не только ум человека, но и душа его и руки.

— Не знаю, Галочка, не знаю, — повторила устало мать. — Только ты напрасно колешь дрова и все это делаешь. Я бы сама… А ты бы лучше отдохнула на каникулах. Ведь тебе предстоит так много заниматься…

Мать сказала это с той доброй и тихой улыбкой, которую так любил отец.

Галя подошла к матери, подсела к ней и нежно ее обняла.

— Ты все обо мне, мамочка, думаешь, а я все думала о своем горе, — значит, я думаю только о себе. Разве ты никогда этого не замечала во мне?

— Нет, Галочка, не замечала. Ведь горе у нас с тобой общее.

— Общее, — сказала Галя. — И не только у нас с тобой. Анка права. Много зла причинили эти фашисты людям. Но не о горе нашем я сейчас думаю. Я думаю, почему ты так добра ко мне? И я думаю, откуда вообще так много добра в человеке, что чем больше на свете зла, тем хочется тебе быть добрей и тем сильнее становится в мире добро?

— Не всякая доброта добра, Галочка, — сказала мать. — И не всякая приносит людям добро. Со злом надо постоянно бороться.

— Это я хорошо знаю, — ответила Галя. — Но я не об этом… Я думаю о том, что добрых людей гораздо больше на свете, чем злых. Ведь недаром же мы победили.

— Это верно. Но в каждом человеке есть и плохое и хорошее, Галя, надо им только уметь управлять.

— Отец говорил это часто, — задумчиво сказала Галя, — А сам не умел даже мной управлять, когда я была еще маленькой девочкой.

— Он был слабый человек, — вздохнула мать. — Но какой хороший и как любил тебя! Ведь ты была у нас одна…

И, вспомнив об отце, они немного поплакали обе.

Потом мать уснула, так как утомилась за день на работе.

А Галя осталась одна, наедине со своей душой, где чистые добрые силы поднимались все выше и выше, точно вода в половодье, и неслись и звали за собой.

Она думала об Иване Сергеевиче, и доброта его теперь не унижала уже ее гордости и не возмущала ее. Она казалась ей только странной и не похожей ни на доброту ее матери, ни на доброту отца. И сердцем она уже приближалась понемногу к учителю, и мятеж ее и страх потихоньку угасали.

«Что со мной было? — думала Галя с удивлением. — И со мной ли одной это могло случиться? Или еще с кем-нибудь другим?» Как она его обидела!

И вновь она испытала стыд. Это был уже не тот стыд, который испытала она перед подругами в школьном коридоре у окна, так неожиданно обманув их надежды, и не тот, который испытала она перед учителем в классе на уроке истории, — стыд гордости, от которого хотела бежать, — но тот человеческий стыд перед самим собой, от которого никуда не уйдешь, нигде не спрячешься.

«Что делать? Бежать к нему домой, просить прощенья? Объяснить все, плакать…»

Но за окном уже стояла ночь, глухая, тихая, вся укутанная облаками и сгущенною мглою, и ни одной звезды на небе. Чем могла она искупить сейчас свою вину перед учителем?

Галя вдруг подбежала к полке и отыскала среди книг, уже заброшенных на время каникул, тот учебник истории, который так долго она не могла раскрыть.

Она раскрыла его, еще не веря себе, и начала читать стоя. Потом подсела к столу и затихла над раскрытой книгой.

Какая чудесная ясность посетила вдруг ее память, как легко вставали в ней давно забытые даты и входили новые события, и мысли текли просторно, и ум свободно проникал в глубину явлений!

Галя занималась.

Уши ее были открыты, она не закрывала их больше руками, но звуки не касались ее слуха.

Дрова в железной печке уже давно прогорели, и воздух в комнате стал остывать.

Но Галя не чувствовала холода.

Потом погас и свет.

Галя зажгла фитилек, и он загорелся, как звездочка.

И мать, часто просыпаясь ночью перед рассветом, все видела этот лучистый огонек, едва освещавший страницы и склоненную голову Гали.

Только уже на рассвете Гале захотелось спать. И сон пришел к ней легкий. Она засыпала, ощущая счастье в своей душе.

И, засыпая, она не читала стихов, как недавно.

Но, закрыв глаза, с удивлением подумала: как много она успела сделать за один только день и выучить за одну только ночь, чего не успела она, кажется, чуть ли не за целую четверть! Как хорошо она могла бы сейчас ответить! Но сейчас уже некому было отвечать.

— Куда же ты исчезаешь, время? — спросила Галя. — О, если бы можно было никогда не спать! Как много можно было б сделать на свете!

Но это ничего. Сейчас она заснет, и завтра наступит такой же дивный и счастливый день.

Завтра в полдень она увидит Ваню и увидит Анку, и снова они отправятся в гористый парк за город. А вечером пойдут на школьный праздник. И теперь она будет им смотреть в глаза открыто, ни капли не стыдясь своей совести.

Мать давно уже ушла на работу, когда Галя проснулась. И счастье, с каким засыпала она, не проходило.

В полдень она еще была счастливая.

И в час, в два она еще ждала, не теряя надежды, но ни Ваня, ни Анка не приходили.

А в три ей снова уж казалось, что нет на свете человека более несчастного, чем она.

Она ждала. И каждый стук, раздававшийся внизу на лестнице, принимала она за шаги Вани, и каждый звук сжимал ее сердце в ожидании.

Причудлива была ее душа. В ней сочетались и сила и слабость.

Галя открывала дверь и слушала. Потом вышла на улицу и там постояла немного под чистым и холодным небом. Ночных облаков уже не было на нем. Она снова поднялась к себе в комнату. Она решила больше не ждать и даже открыла учебник истории. Но тотчас же отложила его. Она ничего не могла делать. Ожидание терзало ее и занимало все мысли. И через час она все еще ходила по комнате и с гневом и болью думала о Ване и Анке.

Ожидание — вот то, что отнимает у человека силы! Вот куда исчезает его время, куда убегают минуты, и дни, и годы! Мы ждем всего. Мы ждем любви, мы ждем счастья. Мы ждем друзей, и они не приходят.

Довольно! Больше она их не будет ждать!

И она не будет ходить с ними больше гулять. Она не пойдет даже сегодня на этот школьный вечер, на этот веселый праздник, что каждый год ждут — вот снова ждут — с таким нетерпением все старшие девочки в школе.

А как заманчив бывал всегда этот праздник!

Этот день был днем рождения Анки. Но она никогда не праздновала его дома, а уходила в школу, где друзья под музыку, с радостью чествовали ее, как могли. И сколько бывало смеху при этом, сколько самых забавных выдумок!

Но нет! И ради Анки Галя сегодня не пойдет.

Она будет сидеть дома и ни разу не подумает даже о Ване, постарается даже не вспомнить о нем. Она достанет из ящика железные спицы матери и будет весь вечер вязать. А он будет там танцевать с Анкой в большом светлом зале, при свете огромных ламп, которые будут гореть до самой глубокой ночи.

Между тем Галя поминутно смотрела на часы.

Уже пора было бы одеваться. Уже сумерки проникали в комнату, разливались по ней, скрадывая очертания предметов. И вечерний, уже изнемогающий шум города ударялся о стены ее дома.

Галя в волнении ходила из угла в угол, не желая больше смотреть на часы. Но сердце ее само мерило время громким стуком, то снова сжимаясь в ожидании, то снова твердо решая не сдаваться и никуда не ходить.

Она подошла к двери и заперла ее от себя самой на ключ.

Потом она села за свой маленький столик у окна и посидела немного в полумраке.

Но ведь дверь она может опять отпереть. Она снова вспомнила о веревке. Не привязать ли себя лучше опять? Уж на этот раз не сонными руками, а в час бодрствования, когда все силы не дремлют в ней.

И она попробовала привязать себя к стулу той же веревкой, какой недавно привязывала к кровати. И не смейтесь, ибо она сделала именно так. Автор должен был об этом сказать, потому что она была все еще дитя и желала всякого сладкого обмана, хотя научилась уже думать и рассуждать с такой удивительной логикой.

И как часто дети, поражая нас логикой, даже взрослостью своих суждений, удивляют нас своими поступками, вытекающими только из их желаний! Ибо как то ни странным покажется иным людям, но мысли человека становятся взрослыми раньше, чем его чувства, толкающие его на поступки, нередко столь смешные. Или, может быть, в сердце мы всегда остаемся детьми?

Галя отбросила от себя веревку и встала.

Ах, ей, должно быть, мало помогают путы, которые она накладывает на себя! Какой же подвиг ждет ее в жизни, если она не может устоять даже против простого желания потанцевать и, может быть, увидеть Ваню!

Есть ли у нее какая-нибудь воля, наконец, и кто научит ее себе подчинять?

Галя зажгла свет и начала одеваться. Она вынула из шкафа свое лучшее платье, единственное, какое сохранила ей мать в великой утрате вещей, сшитое скромно, но из пестрого шелка, который блестел при свете, словно морская волна. Он был такой легкий, что даже шубка могла его смять.

Галя осторожно накинула шубку, не застегнула ее и вышла на улицу. В руках у нее была маленькая книжечка — стихи любимого Анкой поэта, где были слова и о войне, и о любви, и об ожидании. Да, и об ожидании. Ее было так трудно достать! Однако каждый раз в этот праздник Галя что-нибудь дарила своему другу. Она делала это всегда с радостью.

Но на этот раз Галя несла свой подарок с каким-то иным, необычным чувством, в котором вместе с радостью таилась и горечь. Остался ли ей верен друг? И будет ли на празднике Ваня?