Дальнее плавание

IX

Если школа, где учились Галя и Анка, была расположена так близко от их дома, что школьный двор с купой тенистых лип, куда неминуемо приходили они каждый день с самого раннего детства, казался им порою как бы продолжением их собственного двора, то Дворец пионеров никогда не казался таким — ни Анке, ни Гале.

Он был расположен далеко, в самой глубине города, и окружен высокими домами. Это был в самом деле старый дворец, выкрашенный в желтую краску, с колоннами, с высокой чугунной решеткой, за которой постоянно возвышался на деревянном цоколе белый гипсовый мальчик, запускающий в небо планер.

Сюда они приходили не каждый день.

Но каждый раз, входя за чугунную решетку дворца, они испытывали странное чувство. Никто не заставлял их сюда приходить. Они приходили сюда, лишь послушные своему желанию. Среди многочисленных комнат дворца, то расписанных ярко картинами, привлекавшими восторженные взоры маленьких детей, то тихих и скромных, как кабинеты ученых, то совершенно иных, где, как в настоящих мастерских, жужжали моторы, — дети в труде и искусстве искали свое призвание. Словно тот же суровый и нежный строитель, о котором когда-то думала Анка, стоя перед воротами школы, раскрыв свою щедрую ладонь, сказал им: «Выбирай».

Но это была такая великая щедрость, от которой терялось не одно еще неопытное детское сердце, предоставленное только одним своим желаниям и склонностям. И нередко свою мимолетную мечту, свои однодневные склонности принимали они за призвание всей своей жизни.

Вот и Галя послушалась своего желания славы, которая звучала ей в уши со всех экранов кино, со сцены театров, и в беседах подруг, и в домашних беседах отца и матери, находивших в ней столько талантов.

Для кого не заманчива слава в юную пору жизни, когда перед тобою сияют надежды и лежит беспредельная радость мира? Кто не слушался ее голоса и в зрелые годы? Кто не шел на зов ее даже в старости, блуждая по разным дорогам?

Наконец, как многим девочкам, Гале просто хотелось подвига или дела, которое возвысило бы ее над другими, ибо тщеславие не было чуждо ей.

Она выбрала для себя театральный кружок.

Анка вполне одобрила ее выбор.

— Разве не для того даны тебе природой способности, — сказала она Гале, — чтобы добыть себе славу, которой ты вполне достойна? Как я жалею, что у меня нет никаких талантов! Мы бы занимались вместе в театральном кружке. Но меня ведь выгонят оттуда через день.

— Значит, я сделала хорошо? — спросила снова Галя.

— Конечно, хорошо! — ответила с горячностью Анка. — И я завидую тебе, что у тебя есть уже твердая цель в жизни.

— Правда? — в третий раз спросила Галя.

— Правда, — ответила Анка.

Но Анка сказала неправду. Она вовсе не завидовала Гале. Она ни в чем никому не завидовала, так как считала себя девочкой простой. И сердце ее не имело еще никаких особенных склонностей, кроме самой обыкновенной склонности к горячей дружбе и к нежной любви.

И по этому самому так горячо поддержала она Галю. Все это было давно, когда они учились еще в седьмом классе и так часто ездили с Галей в дубовую рощу мечтать.

Но сама Анка в то время еще не имела никаких мыслей о себе. И никто ее дома не спрашивал, кем она хочет быть. И все же ей стало немного страшно за себя, когда, задав однажды сама себе этот вопрос и заглянув к себе в душу, она увидела там только сумбур.

В четырнадцать лет она еще не имела в жизни твердой цели!

«Разве это допустимо? — сказала она сама себе. — Чего ты хочешь, Анка?»

Ах, ей хотелось многого! Ей хотелось в жизни всего. То хотелось ей быть разведчицей и подвергаться страшной опасности и умереть, как Зоя, то в самом деле хотелось стать моряком и вместе с Галей отправиться в дальнее плавание на боевом корабле, разнося славу своего отечества по всем морям земного шара. Но, в конце концов, быть авиационным конструктором и совершенствовать боевые самолеты ведь тоже неплохо.

И с двумя знакомыми мальчиками она целую зиму посещала авиационный кружок.

Но чем больше Анка росла, тем больше возвращалась она к своей самой ранней, почти младенческой, мечте — быть просто похожей на мать и лечить, как она, людей, поднимать раненых на ноги и быть самым обыкновенным врачом.

Но говорить об этом она не любила. Это решение зрело в ней тайно — уж слишком простой казалась ей эта мечта.

Вот уже целый год, как Анка не ходила ни в какие кружки. Не хватало времени, чтобы и учиться, и готовить уроки дома, и стирать белье, и в школе сгружать дрова, и дежурить в госпитале у постели тяжело раненных бойцов, и дергать высокий лен в колхозном поле, по утрам покрытом жемчужной росой, и уноситься в далекие края на крыльях пролетающих мимо птиц.

Даже мечты отнимали время, которое стало таким дорогим — дороже, чем хлеб, который Анка ела, дороже, чем огонь, на котором мать готовила для семьи пищу, чем здоровье, чем жизнь…

И Анка не жалела об этом, ибо это было справедливо: время заключало в себе труд, которым народ побеждал врагов.

И теперь, подходя к чугунной решетке дворца, Анка сказала Гале:

— У нас есть еще несколько свободных минут. Я давно уже не была в нашем дворце. И как-то трудно войти в него сразу. Постоим здесь немного. Хочется на него посмотреть.

— Постоим, — сказала Галя. — Я тоже иногда стою перед этой решеткой и любуюсь его красотой. Он красивее всех домов в городе.

— Да, — сказала Анка. — Почему его отдали нам? Когда я провожала отца на войну, мы ехали на станцию мимо этого дома. И отец смотрел на него долго, а потом отвернулся. Мне даже показалось, что он заплакал. Я не поняла его тогда. Он такой храбрый и сильный человек, и он плачет! Но он сказал мне: «Анка, если ты потеряешь этот дом и все, что мы делали для вас столько лет, то лучше нам не жить на свете». Я поняла его тогда и тоже заплакала вместе с мамой. И вот видишь — мы не потеряли его.

— И даже бомба близко не упала, — сказала Галя.

И обе девочки, прильнув к тяжелой чугунной решетке, заглянули во двор своего дворца.

Зимние сумерки уже царили повсюду, но и в сумерках на высоком цоколе по-прежнему возвышался, белея, гипсовый мальчик, запускающий в небо планер.

— Здравствуй, гипсовый мальчик, — сказала Анка.

— Здравствуйте, — раздался чей-то голос рядом.

Анка с удивлением, даже с испугом отшатнулась от решетки: так неожиданно близко прозвучало это слово.

Галя же быстро обернулась и посмотрела в ту сторону, откуда послышался голос.

Совсем рядом с ними стоял человек и, так же как они, держась за кованые копья решетки, смотрел сквозь ее чугунный узор на темнеющий в сумерках дворец.

Это был юноша, еще совсем молодой, может быть, чуть постарше Гали, в военной фуражке с голубым околышем, и две маленькие звездочки на погонах его шинели говорили о скромном звании, какое он имел. Он был лейтенант.

Он робко подошел к подругам и сказал:

— Вы, должно быть, забыли меня или не узнаете…

— На улице уже совсем темно, — сказала Галя, — даже хорошо знакомых людей трудно узнать.

— А я узнал вас. Это ты, Анка, и ты, Галя Стражева. Мы ведь вместе учились в школе.

— Не говори! — крикнула вдруг Анка. — Ваня! Ведь это же Ваня! Ты помнишь, Галя? Он сидел на парте позади нас. Ваня! — повторила она несколько раз его имя, которое нравилось ей.

И, протянув к нему в радости руки, она крепко обняла его, как обнимают старого друга или брата, и троекратно расцеловалась с ним. При этом даже слезы запросились у нее из глаз. Она имела благодарное сердце, помнившее всякую привязанность, и каждого солдата встречала с нежностью, словно то было малое дитя.

Галя посмеялась над Анкой.

Она просто протянула Ване руку.

Он крепко пожал ее и взглянул на Галю внимательным и тихим взглядом, который она едва различила или скорее угадала в холодных и сгустившихся сумерках.

И все же она покраснела. То ли вспомнила она в ту минуту те давно уже прошедшие школьные дни, когда все они учились вместе, в одном классе и когда, обернувшись, бывало, назад, она всегда встречала за своей спиной этот же самый тихий и внимательный взгляд небольших серых глаз, в которых постоянно горел задумчивый огонек, словно зажженный кем-то. Что обозначал он тогда, Галя не думала об этом, хотя встречала в этом взгляде не только внимание к себе, но и восторг, какой нередко замечала она, когда возвращалась на свое место в классе после особенно блестящего ответа у доски. Мальчик красиво и очень ловко чинил ей карандаши, дарил иногда бумагу, но никогда они не возвращались домой вместе, хотя жили на одной улице. Мальчик был незаметный, обыкновенный мальчик, каких много на свете.

Они подошли к воротам, где фонарь уже светил, но так слабо, что холодная изморось, сыплющаяся с неба, едва только мерцала в его желтых лучах.

Он снял свою фуражку и вытер платком лоб, словно на дворе стоял зной и вовсе ему не было холодно в его старом фронтовой шинели, уже потертой во многих местах и зашитой толстой солдатской ниткой.

Он был взволнован.

— Нет, Галя, — сказал он, — напрасно ты смеешься, что Анка меня так встретила. Она обрадовала меня больше, чем это могла бы сделать родная сестра. Она, должно быть, осталась такой же доброй, какой была в нашем классе, и от войны, наверное, еще лучше стала.

— Ну вот… — сказала Анка смутившись. — И ты, я вижу, остался таким же… — добавила она, помедлив.

— Таким же глупым, хотела ты сказать? — заметил Ваня и рассмеялся.

Смех его оказался звонким, веселым и чистосердечным.

И, услышав этот смех, Галя улыбнулась в темноте.

Она спросила его, давно ли он с фронта и надолго ли приехал домой.

Он ответил коротко: что вчера еще был в сражении и отпущен домой ненадолго — отдохнуть и повидаться с матерью. Он прилетел только утром.

— Ты вчера был в бою? — с восторгом и с невольным страхом воскликнула Анка. — Ты счастливый, Ваня! А мы всё здесь.

— Да, — сказал он, — вчера я еще был в бою. — И добавил задумчиво: — Это хорошо, что вы здесь. К кому бы мы вернулись, если бы вас не было?

Он замолчал.

Замолчала и Анка, глядя блестящими глазами на смутную фигуру, стоящую у самой решетки дворца.

Галя подождала немного. Должен же он рассказать о войне и о том, что он видел и знает, и, наверное, расскажет сейчас о своих собственных подвигах.

Но он все молчал. Он не хотел говорить о войне. Странный мальчик, почти такой же молчаливый, как этот самый гипсовый мальчик, что вечно запускает в небо свой деревянный планер.

«Что это — гордость, или, может быть, что-нибудь другое, или, может быть, он считает нас теперь недостойными слушать его рассказ?» — подумала Галя.

И как прежде, когда Галя улыбнулась ему в темноте, так сейчас она в темноте нахмурилась.

Нельзя же так долго стоять здесь у ворот и молчать…

— Как ты увидел нас? — спросила она.

— Я узнал вас издали и пошел за вами. Я тоже шел посмотреть на наш дворец. Он снился мне там иногда, в моей землянке. Возьмет да приснится мне в землянке. Я целый день хожу сегодня по городу, смотрю на все, что оставил, и всем говорю: «Я жив, здравствуйте».

— Ах, всем ты говоришь «здравствуйте»! — сказала Галя.

— Нет, нет, — поспешно заметил он. — Вы, наверное, не так меня поняли. Это совсем не то.

— Конечно, не то, — сказала Анка. — Я тебя отлично понимаю. Это очень интересно. Увидишь знакомое дерево, или дом, или комнату, или старый задачник, по которому ты решала задачи, и скажешь им: «Здравствуйте, мои друзья!» А они все такие же, и только ты один изменился. Правда, Ваня?

— Правда, Анка. Это очень приятно — увидеть вдруг старое. Очень приятно и даже страшно немного.

— А почему же страшно? — с любопытством спросила Галя.

— Почему — я не знаю. Нет, это даже не страшно, не то я говорю. Но когда я подъезжал к нашему городу, у меня так сильно билось сердце, как не билось оно у меня никогда. Я здорово волновался, — простодушно сознался он. — И мне казалось, что даже камни на мостовой должны узнать меня и сдвинуться с места, и бежать за мной, и кричать всем встречным: «Ваня с фронта приехал! Смотрите же, смотрите на него! Он два танка подбил у немцев!» Но все было спокойно. Камни лежали на месте. Потом меня остановил патруль и сделал замечание, потому что не полагается офицеру носить свой мешок за плечами. Потом меня толкнул прохожий, и я сказал ему: «У нас на фронте убивают, но не толкаются». Зачем я ему это сказал, не знаю. Потом я целовал свою мать и вытирал ее слезы. Потом я пошел смотреть места, где я учился. Потом увидел вас… Я увидел тебя, Анка, и увидел Галю, которая всегда была лучше нас всех. И я побежал за вами, как маленький мальчик, и сердце у меня все так же сильно билось, словно я бежал в атаку или словно можно вернуть хотя бы один день из моего ушедшего детства. Вы не сердитесь на меня, что я вас немного задержал?

— Что ты, Ваня! — крикнула Анка, растроганная. — И ты бежал за нами? А мы ничего не знали! Ты хочешь, я для тебя что-нибудь сделаю? Хочешь, я зашью тебе шинель? Хочешь, я выстираю тебе гимнастерку? Она у тебя, наверное, грязная.

— Она у меня чистая, — сказал Ваня.

И Анка, остановившись и подумав над своими словами, громко рассмеялась.

Ваня тоже смеялся.

Только Галя ни разу не улыбнулась и с какой-то странной задумчивостью слушала его простодушную речь и звонкий смех. Тот ли это самый мальчик, который чинил ей карандаши, которого она никогда не замечала в классе?

— Ты, наверное, плохо помнишь меня, — сказал он Гале. — А я всех вас помню. Там, на фронте, всех помнишь. Ты, наверное, теперь получишь золотую медаль.

— Конечно, получит, — поспешила ответить Анка.

Гале стало страшно на мгновение. И ей захотелось убежать. Но Ваня спросил вдруг:

— Можно мне с вами пойти?

— Я иду на кружок, — ответила Галя.

— В каком ты кружке сейчас?

— В театральном.

— Ты все в театральном кружке? — как бы с удивлением спросил он.

Уж сколько раз в последний год слышит она этот вопрос!

— А разве плохо, — сказала она, — что я придерживаюсь в жизни однажды выбранной цели?

— Нет, это хорошо, — сказал он. — Я только слышал, что стать актрисой или актером трудно обыкновенному человеку.

— Но Галя вовсе не обыкновенный человек! — воскликнула Анка со всей своей горячей искренностью.

— Ах нет, нет! — в волнении заметила Галя. — Анка совсем неправа. Я хуже обыкновенного человека. Я это знаю. Я только думаю: почему стать актрисой труднее, чем кем-нибудь другим, чем летчиком? Я помню ты учился вместе с Анкой в авиационном кружке, и вот ты стал летчиком.

— А я, например, не стала летчиком. В самом деле, это странно, — с удивлением сказала Анка.

— Да, — подтвердила Галя, — почему это? Как ты достиг того, чего желал?

Галя сказала это тихим голосом, пытливо глядя прямо перед собой, прямо в темноту, стеной стоявшую за решеткой.

Ваня задумался, словно впервые услышал этот вопрос. Он совсем не думал о нем, когда хотел стать летчиком.

И сейчас он ответил, немного помедлив:

— Я не знаю, как я этого достиг. Я решил это давно, у этих самых ворот, в этом самом доме. Я не сразу стал летчиком. Я чуть не попал в артиллеристы. Но я желал и действовал. Может быть, действовать — самое главное в жизни. Действовать! — повторил он, найдя наконец нужное слово. — Действовать! Может быть, это и есть воля, которая двигает нас к цели через всякие препятствия.

— А нет такой воли… к бездействию? — спросила Галя, немного подумав.

Ваня покачал головой:

— Нет. Тогда это не воля. На войне я это хорошо понимал. И я буду конструктором, — сказал он твердо. Затем добавил не совсем твердо: — Если меня не убьют.

Анка в невольном движении протянула к нему руку в темноте.

— Зачем ты говоришь так? Это невозможно! Тебя не могут убить. Никто из нас не может умереть, Ваня, мы живы и будем вечно жить! — сказала она вдруг с глубокой и прелестной верой в бессмертие человека и в свое собственное бессмертие.

То был ее голос внутренний — чувство вечности жизни, что существует в каждом человеческом сердце, пока оно юное, и дает ему, вопреки всем другим доводам, чудесную надежду, что мертвым оно быть не может.

Ваня тихонько рассмеялся. Потом добавил задумчиво:

— Значит, ты, Галя, по-прежнему хочешь стать актрисой? И ты, Анка, состоишь в этом кружке?

— Не говори мне ничего! — воскликнула с горечью Анка. — Если я когда-нибудь и умру, то это случится, вероятно, в тот момент, когда я буду выбирать себе профессию. Я всегда так волнуюсь при этом, что никогда не знаю, чего мне хочется в жизни. И кончится это, вероятно, тем, что я получу в аттестате одни тройки, и мне останется только поступить в зубоврачебный техникум.

— А просто жить из вас никому не хочется? — спросил он вдруг так же тихо и так же пытливо, как спрашивала Галя.

Они не поняли его.

— Как это можно хотеть просто жить? — удивилась Анка. — Разве есть такие люди?

— На войне есть такие люди.

— Что значит — просто жить? — спросила Галя.

— Это значит — не умереть.

— То есть бояться смерти, — сказала Галя с презрением. — Но ведь тогда это трусы.

— Это не трусы, — сказал Ваня, покачав головой. — Жить на войне — не значит бежать от смерти. А это значит — наступать на смерть, поворачивать ее к себе спиною. Солдаты знают это, когда идут в атаку. Это очень трудно и тоже требует воли, такой высокой, что она поднимает человека до самых легких облаков и проносит его выше смерти, и выше всякой боли, и выше всякой мысли о себе. И тогда ты побеждаешь.

— Это, значит, победа? — сказала Галя.

Он кивнул головой.

Галя подошла к нему ближе и спросила:

— И ты знаешь это?

Он пожал плечами и сказал:

— Не я один, на войне все знают это. Мне очень неловко. Я, кажется, много болтаю, и это совсем неинтересно. Вероятно, все, кто приезжают с фронта, много говорят.

— Нет, это очень интересно, — сказала Галя.

Она больше ни о чем не спросила.

Многоголосый шум доносился из глубины затемненного дворца. Там верещали станки, там пилили, точили, лепили фигуры, писали стихи.

А что они должны делать? Как самым верным образом из множества желаний, влекущих тебя, выбрать в жизни самое верное, чтобы никогда потом ты не назвала нелюбимым свой труд? Кто мог им это сказать?

Они втроем молчали, немного задумавшись.

И фонарь горел под воротами по-прежнему не очень ярко, бросая свой свет только вниз, на двух девочек и на их юного друга, так внезапно остановившего их и заставившего их задуматься.

Дворец и чугунная решетка были во тьме, а небо освещалось только мелкими роящимися звездами — оно было словно пронизано ими насквозь. И лишь одна большая блестящая звезда горела на самом краю небосклона. И пока горела эта блестящая звезда, они думали о том, куда, по какой дороге жизни поведет она каждого из них. И впервые они поняли в это мгновение, как неясны еще были для них собственные их желания. И было странно Гале, что не дома, а здесь, на улице, в кругу своих старых школьных друзей, у решетки их шумного дворца, при свете этих зимних мелких звезд, решает она вопросы своей жизни.

И прежняя задумчивость не покидала ее.

Что это, думала она, неужели этот мальчик, никогда не учившийся лучше других и которого она раньше не замечала, знает больше, чем она, знает что-то такое, чего не знает она, никогда не бывавшая в боях и в сражениях, не встречавшая своей грудью смерть? Он знает, что такое победа. А что знает она, которая не может победить даже свою собственную слабость? Что знает она о победе?

— Нет, — сказала она неожиданно. — Я сегодня никуда не пойду, ни на какие кружки. Я вернусь домой и буду заниматься. Я буду много заниматься одним предметом! — сказала она с отчаянием в голосе.

Потом она добавила ласково, обратившись к Ване:

— Приходи, Ваня, ко мне с Анкой в воскресенье. И мама будет дома. Я тебя с ней познакомлю.

— Спасибо, — сказал он и наклонил голову так низко, что даже не видно стало его лица.

Но Анка все же увидела, как обрадовали его слова Гали.

И Анка громко засмеялась от восторга.