Дамочка, что надо

Глава 1 АКАПУЛЬКО. Пятница, 7.45 утра

Губернатор Люк Харрисон вышел из коттеджа на солнышко, поглазел немного на синее-синее море, потом уселся за столик, накрытый для него у бассейна. Вода в бассейне тоже была синей, но с зеленоватым оттенком. Два официанта принялись подавать завтрак.

Губернатор был высок, крепко сбит, а физкультура и сила воли вот уже много лет помогали ему поддерживать хорошую форму. Портной в нем души не чаял: хоть один клиент не вынуждал его изощряться, придумывать одежду, которая приукрашивала бы фигуру. Основными достопримечательностями его лица были модный квадратный подбородок и удивительно честные голубые глаза. Нос, возможно, был чуть коротковат, а губы слишком тонкими, но в общем и целом выглядел он именно так, как и должен был выглядеть политикан, тяготеющий к государственной деятельности, бывший губернатор и человек, по-прежнему сохранявший влияние в высших партийных эшелонах, но отнюдь не незаменимый.

Завтракая и поглядывая на море, губернатор старался не думать о прошлых разочарованиях, о теперешних опасностях, о неуверенности в будущем. Тревожное пробуждение, тревога во время еды, тревога из-за собственной беспомощности — все это вредно отражалось как на телесном, так и на душевном здоровье.

Отель «Сан-Маркос» был самым подходящим местом, чтобы развеять тоску, а завтрак таял во рту. «Сан-Маркос» считался отелем, но на самом деле был чем-то большим, чем просто гостиница. Главный корпус, стоявший на склоне, был двухэтажный, аляповатый, со множеством столовых, игровых залов, контор и так далее. Постояльцы жили в зданиях поменьше, разбросанных по склону крутого холма позади главного корпуса и соединенных между собой пестрыми дорожками из сланца. Это были квадратные двухэтажные домики на четыре номера каждый, длинные приземистые бунгало на два номера и коттеджи на одну семью — в одном из них сейчас остановился губернатор, а по соседству, в таком же, все еще спал доктор Фицджералд.

Все эти здания удачно вписывались в рельеф каменистого склона, они были оштукатурены и окрашены в розовый цвет. Перед каждым располагался небольшой бассейн, выложенный розовым кафелем.

Рядом с главным корпусом стояли переоборудованные «джипы», называемые «пляжными багги». Розовые, под розовато-голубыми жестяными крышами. Любой гость «Сан-Маркоса» имел право бесплатно пользоваться одним из этих багги, и они то и дело сновали туда-сюда по Акапулько.

Сам город Акапулько был построен на полого изогнутой полоске песка в горной теснине. Горы окружали его с трех сторон, будто темно-зеленый театральный занавес, над ними нависло светло-голубое тропическое небо, а с четвертой стороны, с юга, простиралась бескрайняя синяя ширь Тихого океана. Отсюда, с холма на восточной окраине, открывались самые лучшие виды, и губернатор с удовольствием глазел на море, поглощая завтрак.

Два официанта, один — мексиканец из Чильпансинго, второй — эмигрант из Герреро, сбежавший восемь лет назад от тайной полиции генерала Позоса, подавали еду ловко и молча. Губернатор даже не замечал присутствия официантов.

За кофе и сигарой — первой за день, — которыми завершился завтрак, он впервые обратился мыслями к обуревавшим его тревогам. Во-первых, Эдгар, во-вторых, его дура-дочь, в-третьих, Хуан, в-четвертых, молодой Боб и, в-пятых, его виды на будущее. Все было так неопределенно, зыбко, сложно, излишне запутанно и беспорядочно.

Почему бы старому ублюдку просто не умереть своей смертью, да и дело с концом? Это было бы проще всего, это принесло бы всем им освобождение. И не надо думать, как поддержать в Эдгаре боевой настрой, не надо бояться, что Эллен Мэри все испортит, что Хуан отвернется от губернатора, а Боб, который совсем рядом, догадается о том, что происходит на самом деле.

Но ничто не бывает легко и просто. Попыхивая сигарой, вглядываясь в морской простор, но давно ничего не видя перед собой, губернатор все мусолил мысль о том, что в жизни ничего не бывает легко и просто, что ни одно деяние не может быть во всех отношениях добрым или во всех отношениях дурным, что…

И все эта девица, надо ее найти, схватить, спрятать, пока дело не будет сделано и не станет достоянием истории. Тогда все другие тревоги отойдут на задний план, обретут свой действительный масштаб. Но девицу надо найти во что бы то ни стало.

В пять утра его разбудил истеричный звонок Хоннера. Девчонка и этот неведомо где подцепленный ею гастролер прорвались в Игуалу и теперь ехали на юг. Длина дороги составляла двести пятьдесят миль, но она была узкой, извилистой и проходила через самую дикую горную страну в мире: вряд ли они преодолеют ее быстрее, чем за семь часов, а значит, сюда прибудут не раньше десяти.

Едва ли они доберутся так далеко. Губернатор велел Хоннеру сделать то, что ему следовало сделать в первую очередь: позвонить своим людям здесь, в Акапулько, и попросить их отправиться на север, как только рассветет. Если Хоннер будет ехать с севера, а остальные — с юга, они схватят девчонку где-то на полпути, возможно, меньше, чем через час. А может, уже схватили, просто поблизости нет телефона, и неоткуда позвонить.

Эта мысль взбодрила его. Бросив взгляд направо, он увидел приближавшегося со стороны соседнего коттеджа Эдгара Фицджералда и улыбнулся. Нынче утром доктор выглядел изнуренным, костюм висел мешком на мощном теле, седые волосы были растрепаны. Тем не менее, опускаясь на соседний стул, доктор сказал:

— Не надо так на меня смотреть. Люк. Сегодня я в полном порядке.

— Хорошо. Ты превзошел все мои ожидания. Хочешь кофе?

— Нет. Есть новости?

— Ни словечка. Может, она и не в Мексике вовсе. Скорее всего она в Нью-Йорке, занимается самоедством. Она объявится после того, как все это закончится.

Врач покачал головой.

— Она никогда не простит меня, Люк, я знаю. Я уже смирился с этой мыслью. Она никогда не поймет и не простит меня. — Мимолетная улыбка получилась весьма кислой. — Ты ставишь меня перед горьким выбором, Люк, — заявил доктор. Глаза его покраснели, как после бессонной ночи.

— Мы исполняем свой долг, — ответил губернатор. Эта фраза набила оскомину, он повторял ее раз пять во время споров, когда убеждал Эдгара, а потом поддерживал в нем это убеждение. К этой фразе, по мнению обоих, и сводился весь их спор.

Врач кивнул.

— Да, я знаю. Но это трудно, чертовски трудно. Я буду рад, когда все кончится. Ты и не представляешь себе, как я обрадуюсь.

Оба похоронили жен. Губернатор — семь лет назад, доктор — четыре года спустя. И теперь они научились понимать друг друга почти без слов, как иногда бывает у вдовцов, связанных долгой дружбой. Поэтому губернатор знал, что творится в мыслях доктора, и был огорчен, даже искренне раскаивался в том, что друг страдает из-за него. Но все равно и пальцем не шевельнул бы, чтобы что-то изменить: он не даст себе послабления.

Губернатор сказал:

— Когда мы оба приступим к работе, когда все будет в прошлом, а мы займемся делом, раны затянутся.

Доктор промолчал. Он смотрел на море. Потом проговорил:

— Вон они.

Губернатор поднял глаза и увидел яхту генерала Позоса, белую и сверкающую, роскошную, красивую, чистенькую. Она медленно входила в гавань. Непереваренный завтрак превратился в желудке губернатора в твердый комок. Губернатор услышал странный сдавленный звук и повернулся. Сидевший рядом доктор Фицджералд вдруг заплакал.

Глава 2

Генерал Луис Позос развалился на своей кровати между двумя женщинами, которые чертовски ему надоели. К тому же он знал, что нынче утром никуда не годен как мужчина, и это еще больше бесило его, поскольку половое бессилие всегда повергало его в страх, а страх переходил в отвращение, которое, как ему казалось, вызывали в нем эти томные, теплые, мягкие, пахнущие мускусом тела двух женщин. Они вызывали в нем отвращение, а он лежал между ними навзничь, и их тела льнули к его бокам. Он облизал языком свои густые черные усы, приподнял голову и плюнул в лицо женщине, лежавшей справа.

Но это ее не разбудило. Белая ленточка слюны потянулась вниз по щеке, вдоль носа, по покрытой пушком коже между носом и верхней губой и, наконец, лениво упала на серую и мягкую простыню.

Он снова откинулся на подушку, уже усталый. Усталый, скучающий, раздраженный и злой. В каюте было слишком жарко, тела, прижимавшиеся к нему, были слишком горячими. У него ныла голова, болел живот. Саднил левый глаз. Он толком не отдохнул. Он испытывал половое бессилие.

Генерал поднял руки, соединил локти над грудью и резко, яростно развел их, ударив обеих отвратительных женщин по тяжелым налитым грудям, отчего они наконец проснулись.

Пробудившись, обе сели на постели в легком недоумении. Та, что была слева от генерала, затараторила по-испански, а та, что справа, залаяла по-голландски. Во внезапном приливе еще большего раздражения, изнеможения, ярости и невыносимого омерзения генерал Позос начал дубасить по кровати кулаками, коленями, пятками и локтями; он брыкался, дрался, лягался и пихался, пока не сбросил обеих женщин с кровати на палубу.

Это рассмешило его. Генерал тотчас снова откинулся на подушки, разинул рот и заржал каким-то странным гнусавым тревожным хохотом, похожим на сухой кашель. Можно было подумать, что это смеется канюк-падальщик. Генерал лежал навзничь, держась за живот, и ржал, а две женщины поднялись с палубы и стояли, огорченные и опечаленные, потирая ушибленные места. Они переглянулись, потом посмотрели на генерала, затем на палубу. Обе были унижены, и им хотелось одеться, но ни одна не смела сделать это, пока генерал не даст понять, что они ему больше не нужны.

Когда приступ смеха прошел, генерал вдруг почувствовал, что теперь он в добром расположении духа. Он принялся лениво чесать свои телеса, как истинный гедонист, потом попросил женщин подать ему халат. Голландка принесла его, и генерал поднялся с постели.

Он был невысокого роста, но широк в кости. При любом образе жизни генерал все равно был бы похож на бочонок, а поскольку жизнь свою он проводил в праздности, увеселениях и плотских утехах, его коротенькое туловище с годами покрылось многочисленными слоями жира, поэтому недавно один политический противник, а их у генерала были тысячи, обозвал его «волосатым пляжным мячом». Лицо отражало его дикий норов, а руки генерала были гораздо мягче и мясистее, чем руки любого его знакомого.

Когда он встал с постели и надел халат, две женщины поняли, что можно начинать поиски собственной одежды. Они одевались под добродушную ласковую болтовню генерала, вещавшего, что сегодня они сойдут на берег в Акапулько, одном красивом мексиканском городке, где живут богатые и счастливые люди и где он с ними распрощается. Да, это печально, но никуда не денешься: он больше не нуждается в их услугах. Кто-нибудь из обслуги яхты позаботится о них, обеспечит их деньгами и документами и с радостью ответит на любые их вопросы, если таковые возникнут. Ну, а ему, генералу, очень грустно расставаться с двумя такими обворожительными юными дамами, но это судьба, а раз так — прощайте.

То есть до новых встреч.

Обе достаточно долго общались с генералом и знали, что он болтает без умолку, а когда дает понять, что разговор окончен, лучше сразу же уйти. Они как можно короче попрощались и покинули каюту. Честно говоря, обе испытали облегчение, узнав, что их отношениям с генералом пришел конец, поскольку им была известна сплетня, основанная, как оказалось, на действительном событии, о том, что однажды генерал в припадке жуткого омерзения выбросил одну женщину за борт прямо посреди Тихого океана. Естественно, тотчас были налажены поиски, но несчастную молодую женщину так и не нашли. Поскольку официально ее не было на борту, а путешествовала она к тому же под вымышленным именем, происшествие это не получило никакой огласки, но слухи подобны сорнякам, появляющимся в самых лучших огородах, и генеральский огород не был исключением.

Когда женщины ушли, генерал позвонил своим камердинерам, двум худощавым, молчаливым, запуганным молодым военнослужащим армии Герреро, жалованье, подготовка и довольствие которых были обеспечены военной помощью Соединенных Штатов. Они быстро, но с величайшей осторожностью одели своего генерала и молча удалились. Генерал был в мундире, который проносит до обеда, а потом облачится в менее формальный гражданский костюм. Сегодня мундир был темно-синий, с золотой оторочкой, с отделанными золотой бахромой эполетами, золоченой портупеей, декоративной саблей в золоченых ножнах; он с огромным удовлетворением оглядел себя в зеркало. Красивый мундир — это было так приятно, поэтому в гардеробе генерала их насчитывалось более полусотни, и все разные. Этот, темно-синий, был одним из самых любимых.

Облачившись в мундир и оглядев себя в зеркало, генерал в приподнятом настроении вышел из своих царственных покоев и, перейдя через коридор, отправился в кают-компанию. Он любил созерцать море, особенно с борта корабля, но смотреть на него до завтрака генералу было противно.

Кроме молодого Харрисона, читавшего книгу за одним из столиков, в кают-компании никого не было. Вот ведь книгочей, вот ведь молчун. Генерал Позос не раз спрашивал себя, что же этот молодой человек из Пенсильвании думает о нем на самом деле, в глубине души. Внешне он никак не выказывал своего отношения, и это было непривычно, ведь генерал мгновенно определял по лицам и глазам других людей, как они относятся к нему. В гамме их чувств чаще всего преобладали страх, презрение или зависть. Но на лице и в глазах молодого Харрисона не отражалось ровным счетом ничего.

Генерал напыщенно прошествовал через залу, ножны сабли лязгнули о металлическую спинку стула. Он уселся за столик вместе с молодым человеком.

— Доброе утро, Боб, — сказал он на своем тяжеловесном кондовом английском, которым так гордился. — Славный денек, — добавил генерал, увидев снопы солнечного света, струившегося сквозь иллюминаторы.

Харрисон оторвался от книги, улыбнулся широкой неопределенной улыбкой, что вообще было ему свойственно, и вежливо закрыл книгу, даже не отметив место, где читал.

— Доброе утро, генерал, — отозвался он. — Да, денек и впрямь славный, пожалуй, лучший с начала плавания.

Он бегло говорил по-испански, но знал, что генерал предпочитает общаться с ним по-английски, поэтому решил оказать ему услугу.

По сути дела, их отношения сводились к бесконечной череде услуг, которые Боб оказывал генералу. Даже попустительствовал ему. Генерал смог припомнить только один случай, когда Харрисон не пошел на уступку, спокойно, невозмутимо, но твердо и наотрез отказав ему. Речь зашла о военной форме. Генералу хотелось, чтобы все его окружение щеголяло в мундирах, хотя, разумеется, и более простого покроя, чем у него. Никто ему в этом не перечил, как и ни в чем другом, до тех пор, пока семь лет назад он не принял в свой штат молодого Харрисона. Да и Харрисон был не прочь позволить снять с себя мерку, чтобы сшить мундир, но в конце концов мерку так и не сняли. Всякий раз, когда генерал заикался об этом, Харрисон приводил бесконечный ряд доводов, разумных и взвешенных, в пользу постоянного ношения обычного делового костюма. Боб никогда не уклонялся от этой темы и, бывало, настолько углублялся в рассуждения, говоря в присущей ему спокойной, неторопливой манере, что в конце концов генералу самому делалось невмоготу, и тогда Харрисон бросал эти разговоры, стоило Позосу только дать ему понять, что он хотел бы обсудить какой-нибудь другой предмет. Эти споры были так утомительны, так злили, и спасу от них не было. Короче, со временем вопрос о мундире Харрисона стал затрагиваться все реже, а потом и вовсе канул в забвение. Боб так и не разжился мундиром и не облачился в него, а на памяти генерала это был единственный случай, когда кто-либо с успехом противостоял его самодурству.

Сейчас на Харрисоне был серый льняной приталенный костюм, белая дакроновая сорочка и светло-серый галстук. Он был статным юношей, чуть выше шести футов, с квадратным, открытым, дружелюбным и честным, типично американским лицом, таким, как у полковника Джона Гленна, а то и еще типичнее. Короткие волосы, простая короткая стрижка. Иногда, читая, Боб надевал очки в роговой оправе, а ногти у него всегда были тщательно вычищены.

Разглядывая его, генерал думал; что сейчас, спустя семь лет, он знал Харрисона ничуть не лучше, чем в самом начале их знакомства, и размышлял над непреложной истиной, сводившейся к тому, что он доверял Харрисону и полагался на него гораздо больше, чем на любого другого члена своего окружения, больше, чем на любого другого человека вообще. А эти мысли причиняли неудобства и грозили толкнуть его на чреватые опасностью предложения. Он шумно прокашлялся, изгоняя всякий сор из головы, и сказал:

— Я полагаю, ты будешь рад встрече с отцом, не так ли?

Харрисон улыбнулся.

— Да уж наверное, сэр.

Не поймешь, то ли он и впрямь так думает, то ли говорит просто из вежливости: Харрисон во всем был вежлив, покладист, но совершенно бесстрастен. «Что он обо мне думает?» — мысленно спросил себя генерал и отвел глаза, когда к нему подошел первый официант с половинкой грейпфрута, с которого начинался каждый генеральский завтрак.

Во время еды их вялый разговор сводился к обсуждению морской прогулки, предстоящей встречи с Харрисоном-старшим и приема доктора Эдгара Фицджералда в постоянный штат генерала. Харрисон выпил еще кофе — то ли потому, что действительно хотел, то ли желая угодить генералу, разделив его общество за трапезой.

Завтрак генерала заканчивался кофе, горячим, крепким и черным. Официант, который его подавал, был новенький, молодой, перепуганный. Яхту слегка качнуло, на миг он потерял равновесие, и полная чашка кофе опрокинулась генералу на колени.

Генерал действовал без промедления. Охваченный ужасом и болью, он отскочил от стола, схватил правой рукой вилку и вонзил в живот окаменевшему от страха стюарду, который застыл на месте, побледнев и вытаращив глаза. Зубцы вилки были слишком коротки и тупы, чтобы нанести серьезное увечье, но следы на коже они все-таки оставили. Вилка упала на палубу, стюард отступил на шаг, и на его кителе появились четыре красных пятнышка, которые тотчас начали расплываться и расти.

«Что он обо мне думает?» — спросил себя генерал, бросив взгляд на Харрисона в надежде застать его врасплох, пока тот еще не пришел в себя после случившегося и этой вспышки ярости.

Харрисон уже вскочил, на лице — участливое и озабоченное выражение. Он протянул генералу свою салфетку.

Глава 3

Хуан Позос сидел у иллюминатора, положив на колени свежий номер журнала «Тайм», и смотрел на темную зелень гор далеко внизу. Кроны самых высоких деревьев были озарены утренним светом, но в долинах по-прежнему стояла глубокая ночь.

Пассажир, дремавший на сиденье рядом с Хуаном, пробормотал что-то нечленораздельное, заерзал и снова угомонился. Хуан печально улыбнулся, глядя на него и завидуя его безмятежности. Способность спать в самолетах он считал одной из примет зрелости, которой сам еще не достиг. На этот раз он летел ночью из Ньюарка до Нового Орлеана, а оттуда до Мехико-Сити и, наконец, до Акапулько. Глаза его уже жгло огнем от недосыпания, но они все равно никак не желали закрываться.

Ну, да теперь и смысла не было спать: менее чем через час они пойдут на посадку. А как все удивятся, увидев его! Хуан улыбнулся в радостном предвкушении, представив себе выражение, которое вскоре появится на лице дядюшки Люка. Удивление и восторг. «Как тебе это удалось, молодой бездельник?» — «Отпросился на пятницу». — «Надеюсь, ничего важного не пропустил?» Эти последние слова будут произнесены с деланной укоризной, которая не обманула бы и слепого. «О-о, всего лишь два-три зачета», — скажет Хуан, смеясь, и дядюшка Люк засмеется вместе с ним, обнимет его за плечи и заявит:

«Ну, приехал, и ладно».

Хуан улыбнулся, предвкушая все это. «О-о, всего лишь два-три зачета, — мысленно повторил он. — О-о, всего лишь два-три зачета». Эта сцена была для него такой же реальной, как горы внизу, как черная лента дороги, которую он мельком видел время от времени. Стекло какой-то машины пустило солнечный зайчик.

Единственную сложность для него представлял генерал. Если он будет пьян, или спутается с женщинами, или станет корчить из себя знаменитость в каком-нибудь «Хилтоне», это еще полбеды, и выходные могут пройти довольно приятно. Но порой, пусть и очень редко, генерал вдруг вспоминал о своем отцовстве и делался сентиментальным, лобызал Хуана в щеку, бил своих шлюх по морде, дабы похвастать произошедшими в нем нравственными переменами, и заявлял, что Хуан должен уехать из Штатов, вернуться в Герреро, домой, и стать настоящим сыном. Тогда генерал обычно кричал: «Я куплю тебе лошадей!» Как будто появление лошадей для игры в поло может вдруг превратить Герреро в дом.

Хуан знал, где его дом. Он только что оттуда уехал. Вот о чем он хотел потолковать с дядюшкой Люком.

Собственной персоной он появится в Герреро еще только один раз в жизни по случаю похорон генерала. Он не желал генералу зла — он был безразличен к судьбе отца, но знал, что при обычном порядке вещей в мире отец сходит в могилу раньше сына. Его присутствие потребуется на похоронах, а потом ему, возможно, предстоит соблюсти какую-то формальность, отказавшись унаследовать пост отца. Вероятно, будет лучше всего, если рядом с ним тогда окажется дядюшка Люк при условии, разумеется, что он доживет до тех времен. Уж он-то поможет Хуану выбрать кандидатуру на пост президента Герреро. Ведь ему предстоит решить, как направить его несчастную родину по пути справедливого правления, после чего он сможет посвятить себя личной жизни и забыть Герреро навсегда.

Это тоже будет приятно дядюшке Люку. Хуан знал, что дядюшка Люк не радуется по поводу предстоящего Хуану окончания колледжа. И он знал, что причиной тому — убежденность дядюшки Люка в том, что он намерен вернуться в Герреро, получив этот сраный диплом бакалавра. Из-за этого и летел сейчас Хуан повидать дядюшку Люка. Ему хотелось не только остаться в Штатах, но и продолжить учебу в аспирантуре.

Он уже разработал четкий план. Он возьмет в долг у дядюшки Люка. Хуан уже понял, что генерал, возможно, откажется оплачивать его образование после получения степени бакалавра. И позаботится о том, чтобы это был настоящий заем, а не откровенная подачка. Ему уже исполнился двадцать один год, он сам хотел быть себе хозяином.

Он продумал все исключительно тщательно. Месяцами он строил планы на будущее: действительно ли ему хочется стать адвокатом, или же он избирает это поприще, чтобы угодить дядюшке Люку, пойдя по его стопам? В одном он был твердо уверен: он и впрямь хочет заниматься правоведением.

Американским правом. Законодательством штата Пенсильвания.

Вряд ли, конечно, человека вроде Хуана Позоса когда-нибудь выдвинут в губернаторы штата Пенсильвания, но все-таки это не совсем уж немыслимо. Хуан даже подумывал, а не сменить ли ему имя на более приемлемое в приютившей его стране, возможно, даже взять фамилию Харрисон или имя Люк. Однако у него была слишком уж латиноамериканская наружность: оливковая кожа, блестящие волосы, смазливая физиономия. Да и вообще некрасиво поворачиваться спиной к своим истинным предкам. Пусть он эмигрант, пусть у него другая родина, но Хуан Позос не отступник.

По сути дела, он уже настолько утратил связи с родиной, что воспринимал испанский язык как иностранный. Во время последнего перелета, из Мехико-Сити в Акапулько, на борту самолета компании «Аэронавес-де-Мексика», когда стюардесса обратилась к нему по-испански, он сначала не понял ее, а потом буркнул что-то по-английски. Затем, когда она тоже ответила по-английски, он с запозданием переключился на корявый испанский, чем поставил себя в неловкое положение, из которого человеку двадцати одного года от роду не так-то легко выпутаться.

Такого рода происшествия заставляли его особенно остро чувствовать странность собственного положения. Большую часть жизни он провел в Штатах, но по-прежнему был гражданином Герреро. Он думал о себе как об американце, и непринужденнее всего говорил по-английски, но его имя, фамилия и внешность были латиноамериканскими окончательно и бесповоротно. Самым важным человеком в его жизни был дядюшка Люк, даже не кровный родственник, а настоящий отец, которого Хуана с детства учили называть «генералом», приобретал значение, только когда дело касалось денег, но даже и этому скоро придет конец.

Порой Хуану казалось, что, будь на его месте более тонкий человек, он стал бы настоящим невротиком, ушел в себя, и жизнь его пошла бы наперекосяк. Но сам он слишком любил жизнь, чтобы тревожиться из-за такой чепухи, раздумывая, кто он такой. Он с радостью учился в университете Пенсильвании, ему нравилось жить под крылышком дяди Люка, и ничто в обозримом будущем не могло повергнуть его в хандру, тревогу или смятение.

За иллюминатором под крылом самолета лежало синее-синее море. Хуан не забыл прихватить с собой белые плавки и, глядя на воду, снова невольно заулыбался.

Подошла стюардесса, разбудила пассажира, спавшего рядом с Хуаном, и сказала ему по-испански, что они приближаются к Акапулько и пора пристегнуть ремень. Посмотрев на Хуана, она на мгновение заколебалась, потом по-английски велела ему сделать то же самое. При этом стюардесса улыбнулась, давая Хуану понять, что не считает его позером, корчащим из себя гринго.

Хуан защелкнул ремень. «О-о, всего лишь два-три зачета», — промелькнула в голове шутливая фраза, реплика из прекрасно отрепетированной сцены.

Самолет описал широкий круг, благодаря чему Хуан смог насладиться бесконечной чередой красивых видов Акапулько, зелеными горами, синим морем, голубым небом, белым полумесяцем города.

«О-о, всего лишь два-три зачета».

Глава 4

Губернатор Харрисон любил разъезжать на пляжном багги, переделанном «джипе» под полосатой жестяной крышей. С виду, казалось бы, такое неказистое, несерьезное, детское средство передвижения, а между тем машина была крепкой, мощной и надежной в эксплуатации. Самое лучшее средство, чтобы развеяться, забыть о своих бедах, почувствовать, как тает груз забот и тревог, снова проникнуться кипучим волнением юности.

Когда он в очередной раз успокоил Эдгара — а это была нудная, мучительная, кропотливая и нескончаемая работа, губернатор ощутил потребность в исцелении, в безмятежной расслабленности, а потому спустился с холма, забрался в свой полосатый, как карамель, багги и забылся под рев мотора. Сначала в восточную, холмистую часть города, потом вниз, к Эль-Маркесу, в некотором роде еще более изысканному и дорогому курорту, чем сам Акапулько. Эль-Маркес с его причудливым пляжем, с длинными ленивыми волнами, набегающими на песок цвета остывшей золы, с немногочисленными уединенными отелями старой постройки и редкими, обнесенными оградами частными земельными владениями был городком, в который политиканы и главы государств наведывались чаще, чем в Акапулько. Дуайт Эйзенхауэр, уже став президентом Соединенных Штатов, однажды отдыхал в Эль-Маркесе. Но генерал Позос в силу особенностей его натуры и темперамента неизменно предпочитал более людный и менее изысканный Акапулько.

Вести пляжный багги одно удовольствие, только вот ехать было некуда. Сегодня губернатор даже не укатил за пределы пляжа, а развернулся на дорожной развязке у базы ВМС и поехал обратно через холм, миновав отель «Сан-Маркос» и забравшись в центр Акапулько, за Орнос — пляж, где было принято купаться только после полудня. Дальше находились только утренний пляж Калета и тупик.

Тут он вылез из багги, оставил в машине туфли и носки и немного побродил по песку в толпе отдыхающих. Мальчишки норовили продать ему соломенные шляпы и циновки, яркие мексиканские шали и деревянные куклы, сандалии и содовую со льдом. Любители выпить могли купить джин в выдолбленных кокосовых орехах с соломинками. Но губернатору ничего не хотелось.

С пляжа была видна яхта генерала Позоса, стоявшая на рейде в гавани. Катер еще не отошел от яхты и, вероятно, не отойдет раньше полудня.

Губернатор Харрисон удивился своему нежеланию снова встречаться с генералом Позосом. Он презирал этого человека, терпеть его не мог, испытывал к нему глубокую неприязнь. Так было всегда, но если прежде эти чувства сменяли друг друга в его сознании, не поддавались никакому определению, то теперь, когда замысел претворялся в жизнь, когда решение было принято, Харрисону казалось, что он не имеет права даже думать плохо о генерале Позосе, словно тот уже был покойником. Ведь думать дурно о мертвых грешно.

Да еще Боб. Как же давно он не видел Боба? Месяцев семь или восемь. Когда сын достигает зрелости, он отдаляется от отца. Думая о Бобе — по сути дела, впервые за много лет, — губернатор вдруг с удивлением осознал, что он уже и не знает, какой человек его сын. Когда же это случилось? Когда оборвалась его связь с мальчиком?

Боже мой, да уже много лет назад! Когда сыну не было еще и двадцати, губернатор целиком и полностью посвятил себя политике. Потом Боб уехал учиться в колледж, а последние семь лет работал у Позоса.

И Хуан Позос занял его место.

Стоя на горячем песке, чувствуя, как песчинки забиваются между пальцами и прилипают к босым ступням, губернатор смотрел на белую блестящую яхту в гавани, криво улыбался и думал: «Мы обменялись сыновьями. Как раз тогда, когда он волею судеб стал моим врагом, которому уготована смерть по моей милости, мы обменялись сыновьями. Но почему моя жизнь так переплелась именно с жизнью генерала Позоса? Неужто мы — две стороны одной и той же медали, представители двух противоположных точек зрения на управление государством? Неужто Всевышний вершит свой символический промысел, сделав меня причиной гибели диктатора?»

Он удивился, поймав себя на том, что не хочет видеть сына. В каком-то смысле он даже страшился встречи с ним.

Эта чертова девчонка, подумал он, ну почему они никак ее не поймают?

Он повернулся спиной к морю, тяжело побрел по песку к своему пляжному багги и тут обнаружил, что кто-то умыкнул его туфли и носки. Он сердито огляделся, и ему почудилось, что все мексиканцы бросают на него насмешливые и косые взгляды. Он нисколько не сомневался в том, что все они видели, как вор брал его носки и туфли, но ничего не сделали и не намерены делать. Быть может, виновник, не прячась, сидел среди них на песочке и безмятежно улыбался. Дав волю досаде, Харрисон злобно выругался, влез в багги и с ревом понесся назад через весь город, распугивая других водителей и проезжая на красный свет.

Добравшись до отеля, он остановился у главного корпуса спросить, не звонили ли ему. Нет, никто не звонил. Харрисон в гневе протопал босыми ногами по дорожке к своему коттеджу и увидел, что Эдгар как сидел, так и сидит там, где он оставил его, пыхтя трубкой и задумчиво глядя на море.

Доктор увидел губернатора, вынул трубку изо рта и сказал:

— Люк…

— Сейчас мне не до тебя, Эдгар. Если это опять какая-нибудь чепуха, я не хочу ее выслушивать. Доктор удивленно спросил:

— Где твои башмаки?

Губернатор открыл было рот, чтобы сказать что-нибудь едкое и язвительное, но тут в его коттедже вдруг зазвонил телефон.

— Потом поговорим, — бросил он и поспешил в дом.

Глава 5

Доктор Фицджералд сидел, глядя на море и размышляя о смерти. Насильственной смерти. Убийстве, причем самом наиподлейшем.

Нет. Убить генерала Позоса не такая уж и подлость. Это почти оправданное умерщвление. Но, как ни крути, а убийство остается убийством.

Люк пошел отвечать на телефонный звонок, а доктор Фицджералд думал о том, что он должен был совершить, и диву давался, как его угораздило задумать такое. Этапы его перевоплощения сменяли друг друга почти незаметно; наверняка он знал лишь, что Люк Харрисон в конечном счете заразил его своей непоколебимой убежденностью, и теперь они оба прибыли сюда, чтобы превратить убеждения в поступки.

Разумеется, непосредственное исполнение — его задача, но доктор не винил в этом Люка и не думал, что с ним обошлись несправедливо. Только он с его знаниями и опытом мог провернуть это дело. Вот так.

Доктора пугало только одно: а вдруг он не вынесет этой муки. В Герреро ему не с кем будет поговорить, никто не сможет развеять обуревавшие его сомнения.

Люк не посмеет сунуться туда, а его сын, Боб, не участвует в заговоре. В деле только двое: Люк и сам доктор.

А впрочем, нет, теперь уже трое, если считать и Эллен Мэри. Он свалял дурака, все ей рассказав; теперь он это понимал, но тогда ему отчаянно хотелось излить душу. После смерти Майры ему все чаще приходилось обращаться к Эллен Мэри в надежде на дружбу и понимание.

Но на этот раз она не поняла его. Он пытался объяснить, но в его устах доводы Люка звучали грубо и неестественно, а отвращение, которое вызвал у дочери этот замысел с самого начала (разве сам он давным-давно не испытывал такое же чувство?), со временем так и не прошло. А когда они оба наконец поняли, что не в силах повлиять друг на друга, Эллен Мэри выдала свою дикую угрозу, пообещав предупредить генерала об уготованной ему участи.

Предупредить этого тирана, предостеречь его! Сделать это — значит предать все человечество. Люк Харрисон так и сказал, и доктор был с ним согласен. Неужели хоть один человек может что-то сказать в защиту генерала Позоса?

Но Элли было не переубедить, и поэтому он пытался посадить ее под замок. Ради ее же блага, пока все не кончится, а когда дело будет сделано и станет достоянием прошлого, он попробует восстановить их разладившиеся отношения. Но она ускользнула, и где ее носит? Гадать было бессмысленно. Люк нанял частных сыщиков, чтобы те нашли ее, но пока они ничего не добились. Если эти частные сыщики и впрямь так хороши, как думал Люк, значит, наверное, она и в Мексику не приехала, а по-прежнему находится где-то в Штатах. Весьма возможно, как утверждал Люк, сидит в Нью-Йорке или еще где-то и занимается самоедством.

Разумеется, на тот случай, если она и впрямь в Мексике и по-прежнему намерена поговорить с генералом Позосом, несколько частных сыщиков должны находиться здесь во время визита генерала, то есть только сегодня днем и вечером, слава тебе. Господи, и не дать ей пролезть к генералу, чтобы он ее не видел и не слышал.

Генерал. Доктор Фицджералд снова подумал о нем, о своем замысле и смежил веки от боли. Давно погасшая трубка понуро торчала изо рта. Он представил себе, как будет играть с жизнью генерала — дни, недели, месяцы, — медленно умерщвляя его.

Не так долго, нет, не так долго. Поначалу они решили, что болезнь должна продолжаться три месяца, но теперь, когда пора было браться за дело, доктор понял, что он ни за что, ни за что, ни за что не выдержит этой пытки так долго.

Три недели — вот более приемлемый срок, определенно более приемлемый.

Насколько он понял, нынешняя морская прогулка должна была продолжаться еще три недели. Столько он еще мог выдержать, а потом представить дело так, будто генерал вдруг слег под конец плавания, да так, что поездку необходимо прервать. Когда они прибудут во дворец в Санто-Стефано, генерал уже будет не в состоянии подняться с постели. А еще спустя три-четыре дня с ним можно будет покончить.

Он пришел к этому решению и размышлял над ним, когда после разговора по телефону вернулся Люк.

Доктор Фицджералд спросил:

— Это звонили насчет Эллен Мэри? Они нашли ее?

— Нет, не нашли, — резко ответил губернатор. — о, Боже, как бы я хотел, чтобы они ее нашли.

Доктор повернул голову. По выложенной плиткой дорожке, с чемоданом в руке и широкой улыбкой на лице шагал сын генерала, молодой Хуан. Позабыв на мгновение обо всем на свете, доктор изумленно воскликнул:

— Ну и ну! Ты только посмотри, кто идет! Губернатор повернул голову. Лучившийся от восторга Хуан огибал бассейн. Он воскликнул:

— Привет, дядюшка Люк! Как дела? Доктор Фицджералд еще не слышал, чтобы губернатор говорил так резко.

— За каким чертом тебя принесло? — спросил он. Доктор видел, как погасла улыбка на лице Хуана, сменяясь растерянной миной, и вдруг подумал: «Мы же замыслили убить его отца». И тут он понял, почему сморозил глупость, рассказав Эллен Мэри и надеясь, что она вынесет бесстрастное нравственное суждение, необходимое чтобы осознать суть того, что он должен был совершить.

Хуан споткнулся и озадаченно проговорил, в конец сбитый с толку:

— Я просто… я просто прилетел… проведать вас.

— Так отправляйся восвояси, — все так же холодно и резко сказал губернатор. — Лети себе обратно. — Повернувшись на каблуках, губернатор ворвался в свой коттедж и захлопнул за собой дверь.

Хуан выронил чемодан, повернулся к доктору и беспомощно развел руками.

— Я только… я только… — забормотал он.

— Я знаю, — ласково сказал доктор, все понимая и сочувствуя парню. — Люк расстроен, вот и все. Ему только что звонили и, наверное, сообщили какую-то дурную весть. Посиди здесь со мной, скоро он выйдет, и все будет, как всегда. Дело в телефонном звонке.

Глава 6

Звонил Хоннер, он сообщил, что Эллен Мэри и ее спутник мертвы.

С трех часов ночи Хоннер жил как в лихорадке. «Понтиак» взорвался, а шины «мерседеса» оказались проколотыми. Девчонка и этот сукин сын с ней, не скрываясь, прошмыгнули мимо и были таковы.

Хоннер первым из оставшихся в живых преодолел возбуждение и страх. Остальные порывались то бежать за «датсуном» по шоссе, то забрасывать землей пылающий «понтиак». Ни то ни другое не имело смысла, поскольку догнать «датсун» бегом было невозможно, а погасить огонь — трудно. Два парня в «понтиаке» все равно уже были мертвы, пусть себе жарятся.

Остальных Хоннер быстренько призвал к порядку. В этом и состояла его задача, на этом и зиждилась его слава. Он усадил оставшихся троих в «мерседес», и они на ободах покатили в Игуалу.

Игуала спала и казалась вымершей. Хоннер наконец отыскал телефон и позвонил человеку губернатора в Мехико-Сити. «Мерседес» был лучшей машиной для здешней работы, ничего более достойного среди ночи все равно не раздобудешь. Поэтому Хоннер велел человеку в Мехико-Сити немедленно достать и прислать с нарочным четыре покрышки для «мерседеса», чтобы обуть машину. Хоннер хотел позвонить и губернатору, но было слишком рано, да и успехов, о которых можно было сообщить, он не добился, так что Хоннер решил повременить.

В пять часов, хотя новые покрышки еще не прибыли и он не мог снова пуститься в погоню, Хоннер решил, что нельзя больше тянуть и надо сообщить новости губернатору. Он позвонил, рассказал, что произошло, и губернатор велел ему связаться с Борденом, одним из своих людей в Акапулько, и послать его на север на перехват девчонки. Они возьмут ее в клещи.

Прекрасно. Судя по всему, дело верное. Хоннер воспрянул духом. А когда к шести часам утра прибыли новые колеса и оставалось только поставить их на ступицы, Хоннер и вовсе приободрился. Взяв с собой в «мерседес» парня по имени Колб, Хоннер велел остальным следовать за ними в «шевроле», который привез покрышки, и на всех парах помчался на юг.

Еще не успев добраться до настоящего бездорожья, он оставил «шевроле» далеко позади. Почти весь южный отрезок шоссе Мехико-Сити Акапулько представляет собой скорее живописное зрелище, чем проезжую дорогу. Шоссе вьется меж зеленых холмов, взбирается на них и сбегает вниз, проходя по самым диким, безлюдным, красивым и устрашающим местам на земном шаре. Крутые повороты следуют один за другим, дорога то и дело упирается в отвесные скалы. Справа и слева высятся зеленые горы, перемежающиеся каменными теснинами в тех местах, где приходилось прокладывать шоссе сквозь толщу породы, взрывая ее. Поднявшись на высокий перевал, можно увидеть пропасть в несколько сотен футов глубиной, полюбоваться сверху облаками, проплывающими по склонам внизу, и увидеть кусочек дороги, по которой вы ехали десятью минутами раньше, а повернув голову, узреть другой ее отрезок, тот, который вы минуете только через десять минут.

Ехать по такой дороге со сколько-нибудь значительной скоростью было невозможно, и преимущество «мерседеса» перед «датсуном» здесь сошло на нет, хотя «мерседес» и мог чуть быстрее преодолевать повороты. Хоннер правил машиной твердо и уверенно, и ему удавалось развивать в среднем около сорока миль в час. Но лишь до тех пор, пока, преодолевая в десять минут десятого особенно крутой высокогорный поворот милях в девяноста от Акапулько, Хоннер едва не врезался в белый «форд», шедший навстречу. Оба водителя резко нажали на тормоза, машины с дрожью остановились нос к носу, а водители, побледнев, уставились друг на друга.

Встречной машиной управлял Борден, человек губернатора Харрисона из Акапулько.

Хоннер и Борден вылезли из машины и стали лицом к лицу посреди дороги. Хоннер сказал:

— Ты проморгал их, дурень, они в белом «датсуне».

— Они не проезжали мимо меня, могу поклясться, — ответил Борден. — Выехав из города, я встретил всего две машины, синий «карманн гиа» с двумя бородачами, кроме которых никто бы в ней не уместился, и бензовоз. В кабине сидел один парень, это я знаю точно, потому что остановил его и спросил дорогу.

Хоннер нахмурился и отвернулся. После Игуалы мимо него в северном направлении проехала всего одна машина — старый «ситроен», в котором путешествовало какое-то семейство: на заднем сиденье теснились детишки. Да и какой смысл был девушке разворачиваться и опять катить на север?

— Они съехали с дороги, пропустили тебя и покатили дальше, — сказал Хоннер.

— А вот и нет, сэр. Такое я предусмотрел и был начеку. Нигде не спрятались, это я точно говорю. Сам знаешь, что это за дорога. Тут и двум машинам не разъехаться, не говоря уже об укрытиях.

— И все же, — гнул свое Хоннер, — ничего другого не остается. Разворачивайся, проверим.

— И ты убедишься, что я прав.

Оба покатили на юг, разглядывая обочины дороги. Тут и впрямь не было никаких поворотов, параллельных троп, съездов с дорожного полотна и укрытий.

Вдруг Хоннер резко затормозил. Дорога достигла гребня, резко свернула влево и круто пошла вниз. Здесь был один из редких участков дороги, с гаревой обочиной. Обзорные площадки для путешественников. Вдоль края обрыва тянулась изгородь из старых бревен. Одного бревна не хватало.

Хоннер пошел посмотреть и заметил свежим взглядом едва различимые следы шин, уходившие за край обрыва. Колб, Борден и двое мужчин, приехавших с Борденом, тоже внимательно осмотрели их и согласились с Хоннером. Следы были похожи на отпечатки покрышек.

Хоннер боялся высоты. Он лег на живот, подполз к краю обрыва и заглянул в пропасть. Он задержал дыхание, чтобы не блевануть, и внимательно всмотрелся вниз.

Обрыв был почти отвесный и, казалось, вел в бездну. На стене кое-где росли хилые кустики, а на дне виднелось целое море зеленых деревьев. Прищурившись и глядя вниз, Хоннер, наконец, смог различить просеку, сломанные ветки деревьев и иные признаки прямой борозды, которая вела вниз и на самом дне пропасти заканчивалась белой точечкой. Да, вон она, такая далекая и крошечная, что Хоннер едва не проглядел ее. Но она была там, это несомненно.

Хоннер отполз от края. Ему полегчало, потому что не надо было больше смотреть вниз. Ни девушка, ни мужчина не вызывали у него никаких особых эмоций. Он не держал на них зла и не испытывал мстительных чувств.

Он поднялся на ноги и сказал:

— Надо найти телефон.

Глава 7

Губернатор хотел как-то помириться с мальчиком. Впрочем, скорее не хотел, а был вынужден. Хлопот полон рот, а он должен все бросить и нянчиться с приунывшим Хуаном.

Губы губернатора растянулись в улыбке. Харрисон чувствовал всю ее фальшь, когда вышел из коттеджа и, приблизившись к бассейну, с деланной непринужденностью упал в шезлонг рядом с Хуаном и сказал:

— Ну вот, теперь лучше. Приятно снова видеть тебя, малыш!

Хуан робко улыбнулся и ответил:

— Я хотел устроить сюрприз.

— Так и вышло, как пить дать! Что ты скажешь, Эдгар?

Доктор нервно улыбнулся.

— Да уж точно.

— Мне жаль, если я сделал что-то не так, — произнес Хуан.

— Нет-нет-нет! Я всегда рад тебя видеть, Хуан, и ты это знаешь. Если тебе удалось на день-другой сбежать от этой тягомотины. Бог тебе в помощь, что ж тут скажешь. Забудь о том, как я тебя встретил. Сам знаешь, каким я иногда бываю по утрам.

— Дядюшка Эдгар сказал, что вас расстроил какой-то телефонный звонок.

— Он это сказал? — Ошарашенный губернатор посмотрел на доктора. Тот никак не мог знать о гибели Эллен Мэри, это было попросту исключено. Иначе он не сидел бы сиднем — бледный, вялый и, как обычно, нервный.

Доктор ответил:

— Я сказал Хуану, что, возможно, ты окрысился на него из-за звонка. Надеюсь, ничего серьезного?

— О нет, — заявил губернатор, опомнившись, но все еще в слишком большом смятении, чтобы воздать Эдгару по заслугам за его сообразительность. — Ничего серьезного, просто пригласили на обед, но что-то напутали. Да, надо и для тебя подыскать местечко, — сказал он Хуану. — Поближе к отцу, если удастся.

— Не надо слишком суетиться из-за меня, — сказал Хуан.

— Это пустяки, малыш.

— Я полагаю, ты с нетерпением ожидаешь новой встречи с отцом, а? — спросил доктор.

— Да, наверное, — неубедительно ответил Хуан.

— Ничего, — вставил губернатор, — окончив учение, он будет видеть отца все время. Не так ли, Хуан?

— Нет, сэр, — ответил Хуан.

Оба удивленно взглянули на него, причем у губернатора вдруг свело живот. Неужели еще и это? Неужели только этого не хватало? Губернатор произнес, не сумев совладать со своим голосом:

— Нет? Что значит нет? Ты поедешь домой.

— Дядюшка Люк… Я… — Юноша замялся, бросил взгляд на Эдгара и заговорил снова:

— Мой дом — Пенсильвания. Соединенные Штаты. Герреро я не знаю, у меня нет к нему никаких чувств. На борту самолета, когда стюардесса… дядюшка Люк, я… я хочу остаться с вами.

— Но как же твой отец? — спросил доктор. Мальчик повернулся, ему явно было легче вести разговор через посредника, чем напрямую.

— Ну какой он мне отец? — спросил он. — Мы даже не знаем друг друга, не хотим знать друг друга. Дядюшка Люк — вот тот человек, которого я знаю, тот, кого я… Я чувствую себя членом его семьи, а не членом семьи какого-то там генерала из банановой республики, которого я совершенно не знаю, — Он снова повернулся к губернатору, страстно желая, чтобы его поняли. — Я американец, дядюшка Люк, — сказал он, — а не геррероанец. Я перестал им быть с младенческих лет. Я хочу остаться в Штатах. Хочу изучать правоведение.

Хотя чувство разочарования и безысходности все усиливалось, губернатор все же отдавал себе отчет в том, какую честь ему оказывает Хуан, но он всячески старался прогнать эти мысли прочь: они вели к многочисленным сложностям нравственного толка, столкновению приверженностей, смущению перед лицом выбора. Губернатор развел руками и произнес:

— Не знаю, что и сказать. Доктор пришел ему на помощь.

— Хуан, но ведь кое-кто рассчитывает на тебя. Я имею в виду людей в твоей стране, Герреро.

— Там меня никто и не знает.

— О нет, вот тут ты ошибаешься. Твой отец… право, не знаю, в курсе ли ты, но он не совсем здоров. Не ровен час умрет, а некоторые люди в Герреро надеются, что ты станешь его преемником… э-э… поведешь срой народ… э-э…

— Быть куклой, которую дергают за веревочки? — сердито сказал Хуан. — Я знаю, чего они хотят. Всем будет заправлять та же шайка, а я два-три раза в год стану показываться перед народом на балконе. Это совсем не то, что мне нужно. Это не мое. — Снова повернувшись к губернатору, он добавил:

— Вы ведь это понимаете, не так ли, дядюшка Люк? Я должен быть там, где, как я считаю, буду на своем месте.

Это было опасно и совершенно неожиданно. Губернатор облизал губы.

— Ну, это как посмотреть, — осторожно сказал он. — Разумеется, главное — то, какую жизнь ты хочешь вести. Но ведь надо учитывать и другие обстоятельства, Хуан. Нельзя же отказываться от власти, которая сама идет в руки. Власть предполагает ответственность, Хуан.

— О, я бы позаботился о том, чтобы управление страной перешло в руки самых лучших людей, каких только удастся найти, — сказал юноша. — Но это дело будущего, суть в другом. В том, что я хочу продолжать учебу, я хочу стать американским гражданином. Все остальное… Когда генерал умрет, тогда и поговорим. Вы могли бы даже посодействовать мне, поехать вместе со мной в страну, помочь выбрать лучших людей, которые взяли бы власть.

— Да уж, наверное, мог бы, — задумчиво согласился губернатор, когда до него дошло, как может обернуться дело. Возможно, без Хуана будет даже лучше. Выбрать людей, полностью отвечающих его требованиям, добиться того, чтобы Хуан одобрил их кандидатуры, потом отправить юношу обратно в Штаты, а в правительстве пусть работают люди, которые обязаны ему своим политическим возвышением. В конечном счете это разумнее, чем использовать в качестве тарана и метлы неопытного и наивного мальчика. — Возможно, ты и прав, — сказал губернатор. — И, честно говоря, я вовсе не собирался расставаться с тобой после окончания колледжа.

— Вы меня не потеряете, дядюшка Люк, — заверил его Хуан. — Этого не может быть.

Отведя взгляд от сияющего лица юноши, губернатор заметил, что Эдгар смотрел на Хуана в задумчивости, которая свидетельствует о том, что он размышляет о дочери, гадая, где она и как положить конец их размолвке.

Впервые губернатор понял, насколько он близок к тому, чтобы потерять их всех. Замысел подводил его к краю. Все зависело от этого замысла. И равновесие было такое шаткое, такое шаткое. Любое неосторожное движение в ту или иную сторону, и все пойдет прахом. Неудача, разоблачение, гибель.

Эдгар не должен знать о смерти Эллен Мэри, во всяком случае, сейчас. Ее гибель — просто несчастье, но все равно. Если Эдгар сейчас узнает, что произошло, это его прикончит.

Надо о многом подумать, от многого обезопасить себя. Но сейчас он мог идти только вперед. Попытаться сохранить в руках все нити, остаться хозяином положения.

Он вымученно улыбнулся и сказал:

— Пожалуй, довольно об этом, Хуан, пойдем поплаваем.

Глава 8

Когда-то Ричио считали симпатягой, но то было еще до его отсидки в тюрьме Маленеста, когда он еще не лишился левого глаза и не сделался похожим на дорожную карту из-за шрамов, которые исполосовали его тело от лба до коленей. Теперь уже никто не считал Ричио красивым, все называли его уродом и никак иначе.

Лерин откровенно боялся Ричио, хотя и сам какое-то время сидел в той же тюрьме и знал из первых рук кое-что о жизни, которую вел Ричио. Но мало кто прошел через то, через что прошел Ричио, и остался в живых, поэтому надеяться на то, что человек, пройдя через такое, останется милым и добрым, значило бы проявить неуемное благодушие. Ричио переполняла дикая ярость; она никогда не спала, и достаточно было любого пустяка, чтобы ярость вырвалась наружу.

Правда, Лерину вовсе не хотелось терять работу, а дальнейшая проволочка будет означать, что он опоздает в гостиницу. В отеле «Сан-Маркос» не терпели лености и опозданий. Лерин поднялся по склону в бедные кварталы Акапулько, где жили туземцы, а не туристы, и у входа в лачугу Ричио Мария сказала ему, что Ричио накануне перепил, еще дрыхнет и пышет во сне ненавистью, а проснется наверняка злой как собака и мрачный как черт.

Лачуга Ричио стояла прямо на грязной немощеной улице, и вела в нее покосившаяся деревянная дверь в длинной оштукатуренной стене. Войдя в нее, вы сразу попадали в темную смрадную каморку с грязным полом, клетушку в семь квадратных ярдов. В ней Ричио обычно отсыпался с похмелья, прогоняя кошмары и белую горячку и выползая на улицу только с наступлением темноты, чтобы весь вечер побираться и воровать, а ночью напиваться. Жил он то один, то с какой-нибудь женщиной. Сейчас — с Марией, низкорослой потаскушкой из большого пограничного города. Один техасец привез ее сюда в «понтиаке» с кондиционером и бросил, будто зубную щетку. Никто не знал, да и знать не хотел, что Мария думает о Ричио.

С полчаса Лерин побродил взад-вперед по пыльной улочке, сопровождаемый взглядами ленивой Марии, которая сидела на корточках под стеной, в узкой полоске тени. Иногда он слышал, как Ричио мечется на кровати и храпит. Один раз он даже что-то хрипло выкрикнул — возможно, звал на помощь или просто отгонял призраков, которые постоянно осаждали его. Лерин бросил ходить туда-сюда.

— Его надо разбудить, — заявил он. — Делать нечего. Мария пожала плечами.

— Если я разбужу его, он взбесится, — рассуждал Лерин, обращаясь скорее к самому себе, нежели к девушке. — Но, если я не расскажу ему, а мальчишка днем уедет, он разозлится еще сильнее.

Мария снова пожала плечами.

— Так что я его разбужу, — сказал Лерин, набираясь решимости. Он глубоко вздохнул, шагнул вперед, толкнул дверь и вошел в комнату Ричио.

В нос ударил смрад — это у Ричио воняло изо рта. Оттуда разило гнилью и отрыжкой. У задней стены стояла деревянная кровать, покрытая выцветшим одеялом, которое когда-то было ярким. Слева от кровати притулился стул. Этим убранство комнаты исчерпывалось.

Ричио голышом лежал на животе лицом к Лерину, рука и нога свисали с кровати, рот был разинут, виднелись немногочисленные уцелевшие зубы. Здоровый правый глаз был прикрыт одеялом, а пустая левая глазница зияла, будто расплющенная красная слива. Ричио был жутко уродлив, злобен, жесток, поэтому, когда Лерин приблизился к нему, в горле у него пересохло, а руки задрожали.

— Ричио, — тихо, почти шепотом, позвал он, и человек на кровати осклабился во сне, засучил руками и снова утихомирился. — Ричио. Ричио.

Никакой реакции. Лерин неохотно пододвинулся поближе, протянул руку и дотронулся до плеча Ричио.

Тот с грохотом скатился с кровати, выставив вперед руки наподобие когтей. Лерин споткнулся и рухнул на глиняный пол. Ричио набросился на него с проворством кошки, оседлал Лерина, и его руки вцепились в глотку гостя. Лицо Ричио пылало безумием.

— Ричио! Ричио! Ричио! — торопливо запричитал Лерин, пытаясь привести его в чувство, пока Ричио не перекрыл ему кислород.

Вдруг борьба прекратилась, руки Ричио соскользнули с шеи Лерина. Ричио уселся ему на живот.

— Какого черта ты тут делаешь?

— Мне надо было поговорить с тобой.

Ричио легонько шлепнул его по щеке, отчасти из дружеского расположения, отчасти потому, что злость еще не улеглась.

— Ты хочешь поговорить со мной? И что же такой дурак, как ты, может сказать такому дураку, как я?

— Его сын здесь. В Акапулько. Ричио подался вперед, его тяжелое лицо оказалось прямо над лицом Лерина.

— Сын? И ты его видел?

— Он только что прибыл в отель.

— А Позос? Не с ним?

— Нет. Мальчишка с двумя гринго постарше. Они говорят по-английски, и он величает их «дядюшками».

— Приехал проведать отца? Но зачем приезжать сюда? Отца проведывают дома, а не в чужом городе.

— Те двое тоже его не ждали. Я немножко подслушал их разговор, и его появление здесь было для них вроде как сюрпризом.

— Сюрприз. — Ричио кивнул. — Мы сами устроим ему сюрприз. — Он подошел к двери, бросил Марии:

— Принеси мне воды, — и помочился прямо на улицу.

Лерин сказал:

— Мне пора возвращаться.

— Позоса охраняют, — сказал Ричио. К ублюдку не подобраться. Зато можно подобраться к сыночку, а? Как ему это понравится, ублюдку, а? Зарезать его единственного сынка, а? Хоть это его, ублюдка, проймет, а?

— Мне надо возвращаться, — сказал Лерин. — Я не хочу лишиться работы.

— Это ничем не хуже, — продолжал Ричио. — Пусть Позос живет. Пусть живет без сына.

— Одна просьба, — сказал Лерин. — Не делай этого, пока я буду там.

Ричио с мрачным удивлением взглянул на него.

— Я сделаю это, когда представится благоприятная возможность, — сказал он. — Лучше уж сам позаботься о том, чтобы оказаться подальше оттуда.

Теперь, когда Лерин все рассказал, его охватило раскаяние. Однако, не сделай он этого, было бы еще хуже. Кабы он ничего не сказал Ричио, а тот потом узнал бы, что сын Позоса останавливался в отеле, Ричио вместо сына Позоса убил бы его, Лерина.

Мария принесла цинковое ведро, до половины наполненное водой. Ричио схватил его, поднес к губам, набрал в рот воды, пополоскал горло и выплюнул воду на пол.

Потом он долго пил и, наконец, вылил остатки воды себе на голову, намочив свое тело, а заодно опять увлажнив пол.

— Мне пора возвращаться, — сказал Лерин. Ричио снял одеяло с кровати и принялся вытираться им.

— До скорого, — бросил он.

Глава 9

Временами Хуан испытывал греховное удовольствие от того, что так хорош собой. Он и впрямь был миловиден, как может быть миловиден стройный и худощавый ясноглазый мужчина с чистым, без морщинки, челом и ослепительной улыбкой. Но он почти никогда не задумывался о своей наружности, разве что когда речь шла о личной гигиене. И все-таки порой его красота заявляла о себе, он осознавал ее и в такие мгновения восторгался собой, хотя это чувство вроде было немного зазорным. Пусть девицы любуются своей внешностью. Что с того, если ты случайно оказался хорош собой? Подумаешь!

Сейчас, стоя в белых плавках на краю небольшого бассейна, он переживал одно из таких мгновений. Хуан знал, что сочетание белого цвета плавок с оливковым цветом кожи ласкает взор, знал что у него отличные внешние данные, красивое лицо, мужественные и грациозные движения. По глазам дядюшки Люка, уже ступившего в бассейн, и дядюшки Эдгара, который сидел в шезлонге на дальнем краю, он видел, что и они думают о том же.

Когда он поймал себя на том, что не спешит нырнуть, а медлит на краю, будто какая-нибудь кинодива, ощущение неловкости сменилось растерянностью, он неуклюже плюхнулся в воду и, барахтаясь, всплыл на поверхность. Хуан услышал добродушный смех дядюшки Люка.

— Ты плюхаешься плашмя на брюхо! Где же тебя научили такой грации?

— Главное — побольше упражняться, — ответил Хуан, и его смятения как не бывало. Он лег на спину и поплыл, будто поплавок, закрыв глаза, чтобы его не слепило яркое предполуденное солнце. Несколько секунд он просто лежал на воде, расслабившись и лениво думая о своем, по-прежнему не открывая глаз. Он размышлял большей частью о том, что почти все и почти всегда выходит не так, как хочется. Например, та сценка, которую он решил разыграть во время встречи с дядюшкой Люком, расстроилась только из-за того, что в тот миг дядюшка весьма некстати огорчился из-за телефонного звонка. Или намерение спокойно и обстоятельно поговорить с дядюшкой Люком, возможно, после обеда, а не выбалтывать все сразу, без всякой подготовки, не разложив все по полочкам в голове. Это тоже не удалось.

И всему виной главным образом скомканная встреча. Хуан чувствовал, что должен как-то ободрить дядюшку Люка, сделать что-нибудь, чтобы он забыл о неприятном ощущении, возникшем у обоих, и перестал сердиться. Словно Хуан хотел преподнести дяде Люку какой-то подарок, а преподнести-то нечего, разве что самого себя, да еще желание жить в Соединенных Штатах — вот оно, доказательство тому, что он до мозга костей проникся духом приютившей его семьи.

Но все пошло наперекосяк, поскольку дядюшка Люк вначале, похоже, этого не одобрил. Дядюшка Эдгар тоже, даже еще более явно. Однако теперь Хуану казалось, что он понимает их. Во всяком случае, возражения дядюшки Люка. Тот из кожи вон лез, лишь бы сделать все правильно, он выступал как адвокат дьявола, отстаивая свою точку зрения, желая убедиться, что Хуан не примет опрометчивого решения, о котором потом пожалеет.

Но теперь все стало на свои места. Они еще не обсудили денежные дела, но с этим можно и повременить. Хуан наперед знал, как это будет выглядеть: сначала дядюшка Люк начнет твердить, что оплатит все сам, постарается обставить это как дар, но Хуан будет упорствовать, и в конце концов дядюшка смирится с тем, что юноша берет у него взаймы.

Впрочем, спешить некуда. Этот разговор можно отложить на неделю или месяц, если не больше. Он постарается выбрать самый удобный момент, чтобы не дать маху, как произошло с первой половиной плана. Терпение, подобно умению спать в самолете, тоже было признаком зрелости, и пришла пора развивать в себе эти качества.

(Хуан!

Он открыл глаза, лениво перевернулся в воде. Дядюшка Люк стоял на краю бассейна, улыбаясь юноше. Хуан крикнул:

— Что случилось?

— Хочу поучить тебя нырять, — сказал дядюшка Люк. — Смотри внимательно. Вот как это делается.

Идя по грудь в воде, Хуан с обожанием смотрел на дядюшку Люка. Если, дожив до таких лет, он сможет выглядеть хотя бы вполовину так хорошо, как губернатор, это будет просто прекрасно. Вот человек, который умеет поддерживать форму, в здоровом теле которого здоровый дух. Глядя на него, Хуан думал, что ему очень повезло, что его воспитал такой человек.

— Ну что ж, Тарзан, — крикнул он, — покажите мне, как надо.

Дядюшка Люк вошел в воду почти без брызг, изогнувшись, вынырнул на поверхность, будто длинная, гладкая, загорелая рыбина, с радостным гиканьем развернулся и воскликнул:

— Вот как это делается!

— О-о, так вы входите в воду животом, а я и не знал.

— Животом, как же! — фыркнул дядюшка Люк.

— «Вы стары, папаша Уильям…», — со смехом процитировал Хуан.

— Прочь, — крикнул дядюшка Люк, — иначе с лестницы спущу!

— А теперь я покажу вам настоящий прыжок в воду, — пообещал Хуан и скользнул к краю бассейна. Он подтянулся, выбрался из воды на розовый кафель и вытряс воду из ушей.

— Ну, давай, олимпиец! — крикнул дядюшка Люк. Хуан вытянулся на краю бассейна по стойке «смирно».

— Как ми ниряйт ф Гырмания, — сказал он, — этто прямо фферх, поттом прямо ффнис.

— Кирпичиком, — пояснил дядюшка Люк. Дядюшка Эдгар улыбался с противоположного края бассейна.

Хуан сменил позу, тело его расслабилось и изогнулось.

— В Индии, — сказал он, — мы ныряем, как з-з-з-з-змея, с-с-с-с-скользящая по в-в-воде.

— А в Мексике, — крикнул дядюшка Люк, — мы только и делаем, что стоим у бассейна и чешем языком.

— Бывают времена, когда… Вдруг дядюшка Эдгар крикнул:

— Берегитесь!

Хуан увидел, что дядюшка Эдгар, привстав с шезлонга, пристально смотрит на что-то за спиной Хуана, и лицо его искажено страхом. Юноша повернулся, чтобы посмотреть, в чем дело, и не поверил своим глазам. На него несся полуобнаженный мужчина в грязных шортах цвета хаки. Такого безобразного человека Хуан еще сроду не видел: все его тело было испещрено шрамами. Он мчался вниз по склону, перепрыгивая через валуны и держась подальше от мощенных сланцем дорожек. В правой руке он сжимал сверкающий нож.

Глава 10

Доктор Фицджералд оцепенел.

Он приподнялся, впившись пальцами в подлокотники. В таком подвешенном состоянии доктор и наблюдал драму, разыгравшуюся на противоположном краю бассейна. Казалось, время для него остановилось, когда он поднимался на ноги.

Человек с ножом, очевидно, обогнул чуть ли не все корпуса отеля, чтобы напасть сверху, и сумел незаметно подобраться совсем близко. Ему пришлось преодолеть бегом не больше десяти ярдов открытого пространства. Похоже, никого, кроме Хуана, для него не существовало. Он мчался к юноше, не обращая внимания ни на крики доктора, ни на вопли Люка Харрисона, который еще не выбрался из бассейна.

Люк тоже будто к месту прирос, он стоял по грудь в воде в мелком конце бассейна, рука его застыла в воздухе, и он напоминал утопающего, звавшего на помощь. Замерев, Люк и Эдгар наблюдали за поединком между Хуаном и уродом с ножом.

Поединок. Хуана успели предупредить, и он смог уклониться от нападающего, отскочил в сторону, перепрыгнул через шезлонг и швырнул этот шезлонг под ноги уроду.

В этот миг схватка казалась едва ли не фарсом. Нападавший на миг потерял равновесие и неизбежно должен был либо рухнуть на шезлонг, либо полететь в бассейн. Но он неистово замахал руками, нож засверкал в солнечном свете, будто в бессильной злобе, а потом это мгновение миновало, нападавший восстановил равновесие, повернулся, снова увидел Хуана и изготовился, чтобы довести начатое дело до конца.

Хуан попятился, но почему-то не повернулся и не побежал. Он просто стоял футах в десяти от противника, следя за ним и выжидая, будто кошка. Доктор Фицджералд услышал, как он сказал:

— В чем дело? Я вас не знаю.

Пригнувшись и отведя в сторону руку с ножом, урод двинулся вперед. Наступая, он дергался, будто хотел загипнотизировать Хуана, а тот внимательно следил за ним, словно ребенок, старающийся понять, каким же образом фокусник достает из шляпы кролика.

Расстояние между ними сокращалось: восемь футов, шесть… Нападавший снова рванулся вперед. И опять Хуан отпрянул, на этот раз он и сам едва не упал, споткнувшись о шезлонг, но потом обрел равновесие и схватил белое полотенце. Пританцовывая, он отступал назад, стараясь держаться подальше от ножа.

Хуан заговорил снова, на этот раз по-испански. Нападавший остановился возле шезлонга, о который только что споткнулся юноша, положил свободную руку на спинку, будто беря короткий тайм-аут, и ответил Хуану на грубом диалекте, выплевывая слова. Лицо юноши исказилось то ли от омерзения, то ли от жалости, и на этом тайм-аут кончился.

Урод обошел шезлонг слева, а Хуан двинулся в противоположную сторону. Немного покружив вокруг шезлонга нападавший со злобным криком отпихнул его ногой. Хуан проворно прошмыгнул мимо урода. Теперь они двигались в противоположную сторону, к тому месту, где началась схватка.

Для стороннего наблюдателя в этом зрелище заключалась некая извращенная прелесть: противники являли собой полную противоположность друг другу. Юноша был свеж, красив, статен, а его противник — покрытый шрамами урод. Оба двигались с изысканной грацией, но Хуан был легок, как олень, в то время как в движениях мужчины чувствовалось тяжеловесное изящество пантеры.

Неизвестно, что сказал Хуану человек с ножом, но юноша слегка замялся, словно утратив уверенность в себе. Казалось, он вдруг признал, что его противник имеет право сделать то, что он норовил сделать, и не мог найти исчерпывающих возражений против этого убийства. Похоже, он уже не искал пути к отступлению и не стремился одолеть противника, а пытался найти какие-то слова, которые можно было бы противопоставить ножу.

— Почему он не бежит? — спросил себя доктор. — Почему Люк не сделает что-нибудь, не скажет что-нибудь? — Ему не пришло в голову задуматься, почему молчит он сам; он знал лишь, что не в состоянии ни двинуться, ни заговорить, и принял это знание как должное.

А на противоположном краю бассейна, казалось, шла пляска, нечто похожее на балет в стиле модерн. Хуан отодвигался только тогда, когда мужчина наступал, и ровно настолько, чтобы тот не достал его ножом. Движения нападавшего стали менее размашистыми и более осмысленными, словно он боялся потерять преимущество, бросившись вперед очертя голову. А может, он просто играл, как кошка с мышью, продолжая травить жертву удовольствия ради, хотя вряд ли: слишком угрюмое, напряженное и решительное было у него выражение лица.

— Хуан!

Это крикнул стоявший в воде Люк, наконец-то очнувшийся от оцепенения. Услышав свое имя. Хуан чуть повернул голову, и человек с ножом ринулся вперед. Хуан отпрянул. Он попытался хлестнуть мужчину по лицу полотенцем, но промахнулся.

Люк заорал:

— Оторвись от него, Хуан! Беги вниз по склону! Беги вниз по склону!

Похоже, нападавший подумал, что Хуан поступит именно так, как советовал Люк. Во всяком случае, он вдруг рванулся вперед, размахивая ножом. Отскочив назад, Хуан снова хлестнул полотенцем, теперь уже по ножу — раз, другой. Нож запутался в полотенце, взлетел, сверкнул в воздухе и воткнулся в землю. Рукоятка задрожала.

Нападавший на миг замер от удивления и, разинув рот, уставился на свою ладонь. Потом заревел от унижения и ярости и бросился на Хуана с голыми руками, норовя схватить его за горло.

Хуан стиснул его запястья, и они принялись топтаться, слившись воедино, попеременно тесня друг друга. Мышцы их рук и плеч напряглись, а на животе и на голых бедрах Хуана стали рельефными. Противники поочередно брали верх, оба щерили зубы и не мигая смотрели друг на друга.

Наконец нападавший неожиданным рывком освободился от хватки Хуана, спотыкаясь, отступил назад и опять бросился в атаку. На сей раз Хуан оказался проворнее. Он ушел в сторону, схватил урода за плечо и резко рванул. Описав полукруг, противник ударился о край бассейна и скатился в воду, поскольку ничего иного сделать уже не мог.

Люк, как буйвол, навалился на него и начал топить. Избавившись от напряжения, доктор Фицджералд снова опустился в шезлонг. Он сделал вдох, долгий, трепетный, болезненный вдох, и грудь его словно обдало огнем. Доктор даже спросил себя, долго ли он не дышал.

— Слава тебе. Господи! — прошептал он.

Его руки задергались от боли, пронизавшей их сверху донизу. Доктор опустил руки, и они повисли как плети вдоль подлокотников. Он попытался привести в норму дыхание.

На противоположном краю бассейна Хуан тяжело опустился на кафель и сидел, широко раздвинув ноги, будто тряпичная кукла, марионетка с перерезанными ниточками. А в бассейне, по грудь в воде, неуклюже возился Люк, исполненный мрачной решимости. Он продолжал держать разбойника, не давая ему вынырнуть на поверхность. Вода вокруг него так и бурлила.

Но вот Хуан, похоже, мало-помалу вернулся к действительности, увидел Люка и осознал происходящее. Лицо его исказилось от боли, Хуан подался вперед и крикнул:

— Дядюшка Люк, не надо!

Но Люк не обратил никакого внимания на призыв юноши. Вода вокруг него волновалась все слабее и слабее.

Хуан оттолкнулся руками, стал на четвереньки, подполз к краю бассейна и опять закричал:

— Дядюшка Люк! Прекратите! Доктор Фицджералд, выступавший всего лишь в роли зрителя, очнулся, выпрямился в кресле и громко сказал:

— Не лезь к нему, малыш. Он знает, что делает, оставь его.

И тут он с удивлением поймал себя на том, что произнес эти слова шепотом, и его никто не слышал. Да он и не надеялся, что его услышат.

Хуан неуклюже плюхнулся в бассейн, не нырнул, а скорее просто рухнул в воду и, еле волоча ноги, пошел к Люку. Каждое движение давалось ему с огромным трудом — настолько он изнемог. Потом эта диковинная безмолвная борьба возобновилась. Хуан и Люк дрались, будто изнуренные акулы за ушедшую под воду добычу. Люк что-то пробормотал, но доктор не расслышал его, а Хуан ничего не ответил губернатору. Потом Харрисон вдруг отвернулся и оставил Хуана в покое. Он медленно направился к доктору Фицджералду, подняв руки над водой. Подойдя, он тяжело взгромоздил локти на край бассейна, устремил на доктора невидящий взор и бросил:

— Вызови полицию, Эдгар.

Голос его звучал тихо и ровно.

Напротив них Хуан вытаскивал из воды мужчину. Тот был либо без сознания, либо мертв. Доктор сказал: «Разумеется» — и встал. Все его тело онемело, нервы расходились, как будто его избили дубинками. Пошатываясь, он заковылял к коттеджу, чтобы позвонить. Тело все никак не желало расслабляться.

Глава 11

Губернатор Харрисон сидел в шезлонге и, тяжело дыша, смотрел, как на другом краю бассейна Хуан делает этому сукину сыну искусственное дыхание. Ему хотелось сказать мальчику, чтобы он бросил это занятие, пусть сукин сын сдохнет, но у него не было сил возвысить голос, да и потом в конечном счете это уже не имело значения. Главное, Хуан жив.

Во время драки губернатора охватил ужас, и он мог только смотреть, как этот чертов малохольный норовит одним ударом ножа свести на нет все итоги его тяжких трудов. Теперь, когда все кончилось, он злился на незадачливого убийцу скорее по инерции. Слишком уж большое облегчение испытывал он от того, что Хуан жив, чтобы еще питать какие-либо чувства к безумцам.

А кем еще мог быть этот человек, если не безумцем! Выбегает не пойми откуда среди бела дня, босиком, голый по пояс, страшный как смертный грех, размахивает ножом, норовя убить совершенно незнакомого ему человека на глазах у двух свидетелей.

Более чем вероятно, что он сбежал из сумасшедшего дома. Во всяком случае, там ему самое место.

За бассейном Хуан, оседлав этого чокнутого, трудился, растирая ему спину. Как будто заставить маньяка дышать снова было очень важно. Но если мальчику от этого легче, пусть себе потешится.

В двери появился Эдгар. Он шел как человек, у которого раздроблены коленные чашечки. Лицо его было белым как снег.

— Полиция выезжает, — доложил он, — а два человека придут покараулят его до приезда полиции.

— Хорошо.

Хуан крикнул с дальнего края бассейна:

— Дядюшка Эдгар! Взгляните-ка!

— Ах, да, — отозвался Эдгар, будто лунатик. — Разумеется.

Губернатор смотрел, как Эдгар идет вокруг бассейна. Ноги у него заплетались, как у только что появившегося на свет жеребенка, и Харрисон поймал себя на том, что не в состоянии поверить в способность этого человека сделать то, что надо было сделать. Как же заставить его расправить плечи?

Если бы только в смерти Эллен Мэри был виноват Позос. Разумеется, в каком-то смысле так оно и было: не будь на свете Позоса, Эллен Мэри осталась бы жива. Но это были слишком казуистические рассуждения, и вряд ли стоило делиться ими с человеком, только что потерявшим дочь.

Неужто ничего нельзя придумать! Надо каким-то образом свалить вину на Позоса, тогда все встанет на свои места. Эдгар будет работать, как машина, отключив все чувства, если, конечно, дать ему соответствующий эмоциональный заряд.

Пока Хуан обходил бассейн, Эдгар опустился на колени рядом с телом безумца.

Робко улыбнувшись трясущимися губами, Хуан сел в шезлонг рядом с губернатором и сказал:

— Дядюшка Эдгар говорит, с ним все в порядке.

— Завтра я буду этому радоваться, но сейчас жалею, что не прикончил его, — ответил губернатор. Хуан протянул руку и сжал его колено.

— Я ценю это, дядюшка Люк, — сказал он. — Я ценю ваши чувства ко мне, но вы не поняли, что это за человек.

— Чего не понял? Безумец, вот и все.

— Он сидел в одной из тюрем отца. Вот откуда у него все эти шрамы.

Губернатор посмотрел на дальний край бассейна, потом опять на Хуана.

— Именно это он тебе и сказал?

— Да, сэр.

— Но зачем пытаться убить тебя? Почему бы не убить твоего отца? — спросил губернатор и подумал:

«Тогда мне не надо было бы идти на все эти ухищрения».

— Не знаю. Наверное, у отца неплохая охрана. И, как я понимаю, этот человек хотел возмездия и решил, что убийство единственного сына генерала станет лучшей местью. — Хуан горько усмехнулся. — Эх, знал бы он, как обстоит дело!

— То есть?

— Ну, что меня нельзя назвать сыном генерала Позоса, — сказал Хуан. — Я ему безразличен и не могу заставить себя любить его.

В этот миг прибыли двое служащих гостиницы. Губернатор показал на дальний угол бассейна.

— Он там.

Убийца, слава Богу, несостоявшийся, уже порывался сесть, хотя у него кружилась голова. Эдгар что-то негромко говорил ему, но, когда подошли двое служащих, он выпрямился и посторонился. Служащие неуклюже стали слева и справа от сидящего мужчины, поглядывая то на него, то на бассейн, то друг на друга, очевидно, не зная толком, что им делать в сложившихся обстоятельствах.

Эдгар обогнул бассейн, подошел и опустился в шезлонг рядом с губернатором, поодаль от Хуана.

— Он выживет, — сообщил он, — Нахлебался воды, но Хуан почти всю ее вытолкал.

— Сейчас я почти жалею, что не дал ему умереть, — сказал Хуан.

Когда Эдгар удивленно посмотрел на него, юноша снова объяснил, почему произошло это нападение.

Губернатор опять задумался, и ему показалось, что, как бы там ни было, эту атаку можно обратить к своей выгоде. Во-первых, пора начинать убеждать Хуана принять на себя заботы о Герреро после смерти отца. Во-вторых, внушить Эдгару уверенность в себе. Поэтому он сказал:

— В тот день, когда ты станешь правителем своей страны, Хуан, надо будет покончить с тем положением, которое порождает таких людей.

Хуан бросил хмурый взгляд на человека, сидевшего на кафельном краю бассейна, и губернатор заметил, что юноша проникается сознанием ответственности. Хуан постигал эту науку, пусть медленно, зато верно.

— Вряд ли, — глухо сказал Хуан, — кто-нибудь мог хоть в чем-то перечить отцу.

— Чтобы повлиять на его привычки? Едва ли.

— Едва ли, — эхом отозвался Хуан и смежил веки. Губернатор повернулся к Эдгару со словами:

— Когда настанет этот день, убийц больше не будет. Они просто останутся не у дел.

Эдгар понял. Он кивнул и сказал:

— Аминь.

Открыв глаза и посмотрев на незадачливого убийцу, Хуан проговорил:

— Мы не скажем отцу, что тут произошло. Полиции тоже. Этот человек — просто грабитель, вот и все. Губернатор нахмурился.

— Но почему?

Хуан повернулся и посмотрел ему в глаза.

— Я не хочу, чтобы его снова упрятали в тюрьму в стране отца. Пусть его посадят в мексиканскую тюрьму.

Губернатор улыбнулся, и на душе вдруг стало легко. Все образуется, и, ей-богу, у парня все задатки прекрасного вождя, отменного предводителя.

— Хорошо, — согласился губернатор. — Если только он сам не станет выступать с речами.

— Я с ним поговорю, — сказал Хуан и встал. Когда через несколько минут полицейские в коричневой форме тяжело поднялись по склону холма, Хуан сидел на корточках перед пленником, беседуя с ним по-испански. Он выпрямился, вернулся к губернатору и по-английски ответил на вопросы полицейских.

Глава 12

Генерал Позос неторопливо спустился по пружинящим сходням в катер, где два матроса подхватили его под руки и помогли забраться на борт. Посадка и высадка портили ему все удовольствие от прогулок на яхте.

Вместе с ним в катер спустились Боб Харрисон и еще несколько приближенных. Когда все расселись — Харрисон рядом с генералом, — катер отвалил от яхты и направился к берегу.

Харрисон держал на коленях блокнот. Был полдень, солнце стояло в зените, не давая почти никакой тени. Становилось жарко, даже чересчур, но Харрисон в своем сером полотняном костюме и светло-сером галстуке был невозмутим и, казалось, не чувствовал зноя.

— Вы начнете, — говорил он, заглядывая в блокнот, — с ответа на приветствие мэра города прямо на причале.

— Да знаю я его, — буркнул генерал. — Он свинья. Генерал пребывал в дурном расположении духа, и не только из-за шатких сходен, но и из-за того, что второй темно-синий мундир, в который ему пришлось облачиться, оказался чересчур плотным для такого солнечного дня. Генерал обливался потом. Он был весь липкий.

Харрисон, совершенно не тронутый замечанием генерала продолжал читать:

— Мэр будет на завтраке в вашу честь. В числе приглашенных будут…

Генерал Позос в злобном молчании слушал перечень приглашенных, но, когда мелькнула фамилия одной известной киноактрисы, он сказал:

— Это та блондинка?

— Нет, сэр. Рыжая.

— Возможно, я ее захочу.

— По-моему, она только что опять вышла замуж, генерал, и фамилия ее мужа тоже значится в списке.

— Рог nada. — Генерал пренебрежительно махнул рукой, как бы говоря: «Не очень-то и хотелось». Он всегда переходил на испанский, когда желал сохранить лицо. Он не верил, что английский может в полной мере передать безразличный тон, которым Позос хотел объявить, что ему наплевать на эту рыжеволосую киноактрису, что она уже забыта, что ее для него не существует. Все необходимые тонкости речи давались ему только на родном языке.

Харрисон как ни в чем не бывало продолжал:

— После ланча, который будет дан в «Хилтоне», состоится небольшая пресс-конференция, а затем вы…

— Репортеры? — Генерал не жаловал жнецов новостей и имел на то основания.

— Мы заручились обещанием сотрудничества. Все равно они мексиканцы, кроме двух человек.

— А эти двое?

— Один американец, другой — британец.

— Уж и не знаю, который хуже. — Это не было шуткой, поскольку генерал не умел шутить. Это была истинная правда, изреченная с каменным лицом.

— Они не будут ерепениться, генерал, все улажено.

— Хорошо.

— После пресс-конференции вы отправитесь в номер, отведенный вам в «Хилтоне», и там побеседуете с новыми кандидатами в члены вашего личного штаба.

Генерал улыбнулся. Это означало, что там будут женщины, а он любил женщин — новеньких, с иголочки.

— С четырех до семи, — продолжал Харрисон, — вечеринка с коктейлями, которую устраивает в вашу честь один американский писатель. — Он назвал фамилию человека, романы которого о врачах неизменно попадали в списки бестселлеров.

Генерал о нем слыхом не слыхивал. Он что-то буркнул, ему было наплевать.

— Обед в восемь, — сказал Харрисон. — Хозяин — посол Бразилии, у него поместье за городом.

Генералу не нравилась Бразилия, потому что она была такая большая. Он сложил губы бантиком, но ничего не сказал.

— В ваши покои вы вернетесь к одиннадцати, — закончил Харрисон, — и остаток вечера будете свободным. Отплываем мы в девять утра.

Генерал кивнул.

Когда катер пришвартовался, сильные руки помогли генералу встать и подняться на прочный настил, где его ждала толпа людей с улыбками на физиономиях и протянутыми руками. Все были разодеты, как на парад.

Последующие пять минут генерал был занят протокольным обменом любезностями и церемонией знакомства. Тут было немало людей, которым следовало улыбаться, и много рук, которые надлежало пожать. Причем в определенной последовательности. Генерал любил эти суетные церемонии точно так же, как он любил свои мундиры: они внушали ему чувство собственного величия, нужности, добродетели.

Разумеется, встречать его пришли в основном политики — мэры, губернаторы, послы и прочие видные люди. Были там и Люк Харрисон, отец Боба, и доктор Эдгар Фицджералд, оба где-то в самом конце шеренги. Генерал Позос был рад видеть их, особенно доктора, который должен здесь присоединиться к нему на неопределенный срок. С широкой улыбкой он обеими руками схватил руку доктора. Телесные недуги, донимавшие генерала последние несколько лет, в особенности все более частые случаи полового бессилия, и пугали, и злили его. Уже от одной мысли, что его пользует такое светило, как доктор Эдгар Фицджералд, генерал испытывал громадное облегчение.

Пожимая доктору руку, генерал с чувством произнес:

— Несказанно счастлив, мой доктор. Несказанно счастлив. Ваши покои на судне вам понравятся, я в этом убежден.

Доктор выглядел малость изнуренным, возможно, из-за перемены климата или непривычной еды, но сумел улыбнуться в ответ и сказал:

— Мне не терпится их увидеть, генерал. И я с нетерпением жду начала… начала нашего сотрудничества.

— Несказанно счастлив. Несказанно счастлив.

Наконец генерал отпустил руку доктора и пошел дальше. Он позволил себе немного отвлечься, наблюдая за встречей молодого Харрисона с отцом. Может, хоть сейчас появится какой-нибудь намек, ключик, откроющий дверь во внутренний мир Харрисона, когда он обменяется рукопожатием с отцом, которого не видел почти год.

Но его ждало разочарование. Двое мужчин, отец и сын, пожали друг другу руки, обменялись улыбками и несколькими невнятными словами, и, насколько мог видеть генерал, все это было проделано с тем же вкрадчиво-вежливым дружелюбием, какое Харрисон выказывал всегда.

Да, но на этот раз они были вдвоем. Приветствуя сына, отец вел себя точно так же. Совершенно так же. Никаких тебе широких радостных улыбок, ни сверкающих глаз, ни объятий или иных жестов, принятых между кровными родственниками. Но и холодка, возникающего между отдаляющимися друг от друга родными, тоже не было. Короче говоря, ничего не было, ровным счетом ничего.

Неужели Харрисон научился всему этому у отца?

Генерал приблизился к следующей бессмысленно улыбающейся физиономии и бездумно протянутой руке. Это был молодой человек, латиноамериканец, смутно знакомый, но смотревший с надменным вызовом. Генерал не узнал родного сына, пожал ему руку, не заметив мрачной насмешки, появившейся в глазах юноши, и пошел себе дальше.

Шагая вдоль шеренг, улыбаясь, кивая, пожимая руки и бормоча что-то то по-английски, то по-испански, генерал заметил краем глаза, что старший Харрисон сделал шаг назад из строя и пошел прочь. Молодой человек с непонятным вызовом в глазах удалился вместе с ним.

Минутой позже младший Харрисон оказался рядом с генералом и пробормотал:

— Папа не мог остаться. Он собирался пробыть тут, пока не встретит вас, но сейчас вынужден спешно уйти. Он просил меня передать вам свои извинения и сказать, что надеется увидеть вас в Санто-Стефано через месяц.

Генерал кивнул. Понять он ничего не понял, но все равно кивнул. И пошел дальше вдоль шеренги, кланяясь и пожимая руки.

Наконец с первыми приветствиями было покончено, и собравшиеся потянулись к веренице лимузинов, стоявших в дальнем конце причала. Теперь слева и справа от Позоса шествовали Боб Харрисон и мэр города. Сегодня мэр формально был хозяином. Через несколько шагов Харрисон поотстал, чтобы уступить место послу Бразилии.

Они подошли к лимузинам, внимание генерала привлекла какая-то возня в дальнем конце улицы. Он посмотрел туда и с удивлением увидел двух всадников. Они мчались по улице, будто на состязаниях по конкуру. Их продвижение сопровождалось пальбой, криками, свидетельствующими об азарте погони, невероятной суматохой. Весь этот хай приближался.

— О, Боже мой! — послышался чей-то громкий голос, и генерал понял, что это сказал молодой Харрисон, с которого наконец-то слетел его блеклый кокон. Генерал повернулся, чтобы понаблюдать за выражением лица Харрисона, но тут какой-то мощный кулак ударил его в грудь, и свет для Позоса померк.