Даниил Галицкий

Глава первая

ано утром, пока еще солнце не показывалось из-за леса, Анна выходила на крепостные стены, и дозорные дружинники уже не удивлялись этому. Словно бы не замечая ее, они отходили в сторону, сходили с башни и шагали по стенам, поеживаясь от утреннего холода. Анна оставалась в башне одна.

Сидит она на башенном подоконнике и всматривается в даль. Вокруг, сколько видит глаз, густой стеной стоит лес, а между деревьями вьюном поползла узкая дорога. Дубы и ясени уже обнажились, но лес от этого не стал прозрачным: сколько ни вглядывается Анна, ничего не видит. Шумит густой волынский лес, будто хочет усыпить, убаюкать. В это раннее утро еще спит славный город Владимир, еще не слышно в пригороде кузнечных перезвонов, еще не выходят купцы из своих хором, еще видит сладкие сны звонарь ближней церкви. Морозным выдалось это осеннее утро, но Анне вовсе не холодно; она не заметила даже, как сполз с ее плеч большой бархатный платок; белыми руками оперлась она на железную ограду башни, но руки ее горят, согревают железо, и кажется, что оно становится теплее. Застывшим взглядом впилась она в облачко, плывущее на юг.

Анна не видела, как к ней подошла Светозара.

Светозаре хочется развлечь Анну после вчерашнего. Как кричала, как волновалась Анна — и все из-за какой-то никчемной девчонки, которая не захотела жить в покоях княгини! Много ли дела там? Только убрать Да побежать туда, куда велит княгиня. И хорошо сделала Анна, приказав тиуну отстегать эту наглую девку кнутами на конюшне. Сегодня привела новую, княгиня останется довольна. Правду сказать, и эта упирается, но это она цену себе набивает, чтобы княгиня добрее к ней была. За эту горничную Анна будет благодарна ей, Светозаре.

Анна оглянулась и увидела Светозару.

— Чего ты так рано встала?

— А я и не спала, княгиня, слышала, как ты ходишь по светлице. Хочу тебя развеселить. Развей свою печаль, не убивайся. Успокоиться тебе надобно, ты так вчера разгневалась…

— Из-за той девки? — быстро спросила Анна.

— Из-за нее. А я тебе подарок приготовила.

— Какой?

— Другую девку привела. И лицом хороша, и проворна. Тебе понравится, ты любишь таких.

Анна схватила Светозару за плечо.

— Спасибо тебе! Я Даниле скажу, как ты меня тут утешала. Он тебя отблагодарит.

— Вот и хорошо. Стоит ли терзать себя из-за какой-то никчемной девки!

— Пойдем, покажи новую.

Они быстро спустились с башни в княжий терем.

Сначала вошли в сенцы, а оттуда — в длинную светлицу, потом перешли в меньшую, миновали еще одну дверь и очутились в широкой, многооконной комнате.

— Посидим, отдохну малость, быстро шли, — повела Анна Светозару к скамье. — Уф! Устала. И по ночам не сплю, и днем не усну, хожу по этим светлицам, не знаю, что делать.

— А что тебе делать? За княгиню все сделают, только скажи.

Анна будто и не слышала этих слов, продолжала:

— Истосковаться можно… А почему та служанка не согласилась?

— Плакала, говорила, что больна. У нее под Галичем муж убит, когда в ночные набеги из крепости ходили.

— А откуда она знает об этом? — недовольно спросила Анна.

— Гонцы рассказали. В ту ночь пятерых убили.

— Ну и что Же? — надула губы Анна. — Но если ее к княгине берут, она не смеет отказываться!

Светозара взяла ее за руки.

— Успокойся, княгиня, ты же сама прогнала ее.

— А как она посмела перечить мне! — топнула ногой Анна.

— В груди, говорит, у нее болит, не может наклониться, — сказала Светозара и, чтобы отвлечь внимание Анны, перевела разговор на другое: — Вот я приведу тебе новую.

— Не может наклониться! Боярыня! — не успокаивалась Анна.

Светозара хотела успокоить ее, но это не удавалось. Вдруг она услыхала стук копыт и закричала:

— Кто-то едет!

Анна прислушалась.

— Верно!.. Беги к окну, Светозара!

Светозара подлетела к окну.

— Гонец! — радостно воскликнула она.

Анна побледнела и еле слышно произнесла:

— Беги, веди его сюда…

Светозара метнулась из светелки. Вскоре она вернулась, за ней осторожно шел гонец. Переступив порог, он склонил голову, вытащил из-под кольчуги пергаментный свиток.

— С добрым днем, княгиня! Князь Данило велел кланяться и сказать, что он жив и здоров.

— Ты сам его видел? Жив? Где он сейчас?

— Жив! На Понизье, за Днестром теперь он, вместе с князем Мстиславом. Скоро дома будет. Битва там была великая.

— А князь не ранен?

— Нет, невредим.

— Я говорила тебе, княгиня… — бросилась к Анне Светозара.

Анна закрыла лицо руками и начала всхлипывать. Гонец не знал, что делать. Светозара махнула рукой, и он вышел.

— Вот видишь, как все хорошо! — увивалась около Анны Светозара. — Теперь ты будешь веселой.

— Веселой!.. Зови эту девку!

Светозара выскочила из светлицы и велела привести девушку.

Анна оправила на себе сарафан, коснулась пальцами платка. Слуга несмело открыл дверь и втолкнул в светлицу высокую, стройную девушку. Она боязливо остановилась у порога.

— Иди ближе, — велела Светозара.

Девушка сделала несколько шагов. Анна удивленно осматривала ее. Правду сказала Светозара — хороша девка лицом.

— Как тебя зовут? — сурово спросила Анна.

— Аленка, — тихим голосом ответила испуганная девушка.

Она стояла, освещенная утренним солнцем; ее длинная русая коса, перекинутая через плечо, под лучами солнца казалась еще светлее; голубые глаза смотрели умоляюще; на худых щеках играл румянец; по-детски полные губы дрожали.

— Чья ты? — сурово спросила Анна, уязвленная красотой девушки.

«И где такая выросла?» — подумала она и сравнила ее со Светозарой: Аленка была красивее молодой боярыни.

— Я внучка деда Климяты, он вам мед возит, — боязливо вымолвила Аленка.

Светозара наблюдала за выражением лица Анны и не могла понять, довольна она или нет. Анна кусала губы.

— Будешь мне прислуживать, — сухо сказала она и отвернулась к окну.

Светозара шепнула Аленке:

— Благодари княгиню за ласку, кланяйся!

Аленка оттолкнула руку Светозары, подошла к Анне и упала на колени.

— Прошу я вас, не берите меня, — И поклонилась до самой земли.

Анна порывисто обернулась. «Как? И эта отказывается?!» Такой злой Светозара еще не видела Анну.

— Вы что, сговорились? Останешься у меня! — не своим голосом сказала Анна.

Аленка подползла к княгине.

— Прошу вас, не губите…

— Что такое?

— У нас беда… Мама заболела, умирает… Есть нечего… У меня братик и сестренка — кто же будет за мамой и за ними присматривать?

— Я тебе велю быть у меня, — уже спокойнее приказывает Анна и размышляет: «Может, подойти к ней с лаской и она не будет упираться? Какие наглые эти смердовские девки, не слушают княгиню!» — Тебе хорошо будет у меня.

— Прошу вас, не берите! — еле сдерживая слезы, умоляет Аленка. — Ой, мама моя!

— Останешься тут! — резко отвечает Анна и обращается к Светозаре: — Скажи, пусть она идет в светлицы и убирает.

Как морозом обдали Аленку эти слова. Есть ли у княгини сердце? Никогда не была Аленка среди князей и бояр, не знает, как вести себя у них. «Неужели они не слышат, что им говорят? Что делать, если они не понимают человеческих слов? Умолять! Еще умолять!» — мелькнула спасительная мысль. И Аленка уже не соображает, что говорит.

— Прошу вас, не берите! Разве у вас нет матери?.. Мама моя больна. — Она поднялась на ноги, выпрямилась, провела рукой по лицу, посмотрела на Светозару.

Но Светозара, отвернувшись, опустила глаза. «Нет, эта боярыня не поможет». Аленка сложила руки на груди, как в церкви на молитве, приблизилась к Анне.

— Я одна везде… День и ночь работаю, кормлю их… Вот мои руки… Я вам тонкое полотно тку, для княжьего двора, и на работу меня гоняют — рожь молотить… Я не отказываюсь, все делаю… Смилуйтесь, княгиня!

— Будешь у меня работать! — вскакивает Анна.

Глаза ее горят. Аленке становится страшно от этого взгляда. «Ну что еще сказать ей? Не понимает!»

— Зови тиуна! — кричит Анна Светозаре.

Боярыне стало не по себе. «Видно, как и вчера, Анна повелит бить эту девчонку. Так им и надо за их непокорность!» Она дернула Аленку за руку и прошипела:

— Проси! В ноги княгине!

Аленка ничего не понимала. Чего они хотят от нее? Может, отпускают? Нет. Обе злые… Аленка падает на пол и заливается слезами.

— Не могу я! Не могу… Ой, погибла! Ой, смерть моя близко!.. Что мне делать? Княгиня! — вопит она.

«Какие упрямые!» Анна машет рукой Светозаре.

— Позови тиуна.;. Пускай… прогонит ее домой. — И отвернулась.

Светозара хватает Аленку за руку и тащит к порогу. Аленка вырывается, но боярыня с остервенением толкает ее в дверь и уже на пороге цедит сквозь зубы:

— Беги!.. Не нужна ты княгине… У, какие противные!

Аленка потрясена неожиданной радостью. Значит, ее не берут! Не взглянув на Анну, она выбегает во двор.

Аленка и не заметила, как пробежала последнюю владимирскую улицу, как очутилась за городом. Пройти еще через лес, а там родное оселище. Она уже подходит к своему двору. Что-то делается дома? Ведь она не была со вчерашнего дня. Их двор крайний, у самого леса. Накренилась, вросла в землю убогая избушка. Аленка с трудом открывает покосившуюся наружную дверь. Порывисто толкает вторую и останавливается на пороге. В комнате полумрак — сколько могут дать света два маленьких оконца? На деревянном настиле лежит неподвижная мать, к ней приникли дети.

— Аленка! — радостно восклицает белявый мальчик и бросается к ней. — А мы маме воду даем, намочим тряпку и ко лбу прикладываем.

Аленка обнимает братика и спешит к матери.

— Как ты, мамо? — наклоняется к матери и смотрит в ее измученное лицо.

— Что тебе сказали, дочка? — спрашивает, тяжело дыша, мать.

Услыхав ответ Аленки, она улыбается.

— Вот мне и легче стало. — Она силится поднять голову, тянется к Аленке.

— Не надо, не надо, мамо, не шевелитесь! — Аленка целует мать в потрескавшиеся губы. — Меня отпустили, и теперь я буду дома.

Она окинула взглядом сырые черные стены, поломанный, прислоненный к углу стол, покосившуюся скамью. Разве такое видела она в княжеских светлицах? Если бы мать лежала в сухом месте, она давно уже поднялась бы.

— Ничего, мамо, все хорошо, я буду полотно ткать. — Она подошла к верстаку, провела по нему пальцами — Буду ткать, пусть одеваются, чтоб их леший взял.

Села, взяла в руки челнок, и он пошел сновать.

Мать застонала. Аленка кинулась к ней.

— Что, мамо?

— В груди печет, и голова горит.

Что же дать матери? Каких лекарств? Аленка намочила беленькую тряпочку в холодной воде и положила ей на лоб.

— Теперь мне лучше, — прошептала мать. — Так легче… Еще холодного…

Аленка дала матери попить. Мальчик и девочка притихли на скамье. Они рады были, что Аленка дома. Теперь можно побегать и поиграть; только вот есть хочется, а дома нет ничего — еще вчера вечером съели они краюху хлеба, оставленную Аленкой.

Мальчик набрался смелости, подошел к Аленке и, чтоб мать не услышала, Сказал шепотом:

— Есть хотим… Сегодня ничего не ели.

Аленка осмотрелась вокруг, словно могла увидеть что-нибудь в пустом доме. Мать догадалась, о чем они шептались, и через силу, часто останавливаясь, сказала Аленке:

— Сходи к Роксане… попроси хлеба… Потом отдадим!..

«Отдадим!» Откуда же взять для отдачи? Но все-таки придется идти к Роксане, хотя та отрывает от своего рта. Аленка посмотрела на братика и сестричку, на их бледные, маленькие личики. На девочке хоть юбчонка целенькая, а на мальчике штопаные-перештопаные гащи да изорванная рубашка. А ведь Аленка ткет полотно. Но разве для себя? Для княжьего двора. Когда успеет выткать что-нибудь и для себя, то надо на торг нести, продавать — есть ведь надо каждый день.

— Я пойду, мама, к Роксане, она даст, — после долгого молчания тихо проговорила Аленка. — Она не откажет… А вы посидите возле мамы, — велит она малышам. Девочка покорно садится у ног матери, а мальчик с завистью поглядывает на окно: видно — его ровесники побежали в лес. Как там хорошо! Можно корни какие нибудь найти и ягоды, не замеченные людьми и зверями…

— Беги погуляй, — разрешает Аленка, и мальчик срывается со скамьи, стремглав выскакивает во двор.

…В который раз уже шла Аленка к Роксане! А что поделаешь, если в оселище никого роднее Роксаны и Иванки нет, если у них Аленка чувствует себя как дома…

Аленка не узнала Роксану. Сколько горячей радости излучают ее глаза, сколько радости в каждом ее движении! Будто и хатка ее стала веселее: снаружи Роксана помазала стены белой глиной, открыла дверь и подперла ее доской — пусть входит свежий воздух, — а сама подмазывает печь; бросив щетку, она схватила веник и смахнула паутинку в углу. Аленка незаметно стала на пороге, прислонилась к двери, залюбовалась Роксаной. Будто моложе стала Роксана — она была похожа на девушку, которой еще не завязывали косы перед венцом.

— Роксана! — позвала Аленка.

— Аленка! — откликнулась Роксана и, бросив все, подбежала к ней, схватила ее за руки, посмотрела ей в глаза. — Как? Ну? Говори.

— Отпустила княгиня.

— Рада я за тебя! — крепко обняла Роксана Аленку. — И у меня радость: гонец ко мне забегал, после княгини сюда зашел, Иванко весточку передал — скоро домой придет.

Увлеченная своей радостью, Роксана и не заметила сразу, как болезненно отозвалось на Аленке известие о возвращении воинов из похода: Роксана забыла, что Аленке уже не дождаться своего милого — погиб он в Угровске. Вспомнив об этом, Роксана по-матерински приголубила Аленку.

— Вот и хорошо, теперь ты дома будешь. А я уж боялась, что тебя у княгини оставят. — Она посмотрела в печальные глаза Аленки и сказала: — Не надо так убиваться, сушить сердце…

Роксана чувствовала, что говорит не те слова: разве можно помочь чем-нибудь Аленкиному горю, разве можно вернуть ей радость встречи с милым? Не поднимая глаз, Аленка промолвила:

— Сушить сердце?.. Буду сушить, буду думать о Павле. Никто мне больше не мил, так и останусь одна.

Роксана еще нежнее прижала к себе Аленку. «Бедная девушка! Никогда уже не посмотрит она в глаза своему ладе…»

— Аленка, не плачь. Вот приедет Иванко, нам всем легче станет — и вашей семье, и нам с сынком… Он подправит нашу хату и от тиуна защитит.

Аленка молчала, уставившись в пол неподвижным взглядом.

В окно заглянуло теплое мартовское солнце, и под его лучами заискрились драгоценные украшения на рукоятках мечей и на щитах, развешанных по стенам. Давно Даниил не спал так сладко, — сразу после похода он погрузился в повседневные дела, ездил по городам и оселищам, ко всему присматривался, требовал от тиунов, чтобы они больше хлеба, дичи и полотна собирали в клети князя. Смерды жаловались через тиунов, просили князя уменьшить поборы, кланялись и сами Даниилу, когда встречали его в оселищах. Он выслушивал, приказывал все разведывать и ему рассказывать. А что тиунам разведывать, они и так знают: смерды обманывают, им бы только ничего не возить в княжьи клети! И снова именем князя тащили тиуны смердовскую рожь и птицу, сено и полотно. Боярские смерды жаловались князю на бояр, а он опять посылал к тиунам — им обо всем ведать надлежит.

С тех пор как Даниил вернулся из похода, прошло уже немало времени. Как будто спокойнее стало — король венгерский и князь польский не зарятся на Русскую землю, после Фильния ни один венгерский воевода не лезет в Галич.

Проснувшись, Даниил прошелся по опочивальне, остановился у окна. «Хороший день, — сказал сам себе, — и отдохнуть можно». На подворье никого не видно, — дворский приказывал не ходить без дела, князя не тревожить.

Скоро Анна прибежит, позовет к трапезе. Но кто-то стучит в дверь. К чему бы Анне стучать? Даниил прислушивается. Снова негромко стучат. Даниил недовольно отозвался — в дверь заглядывает Андрей-дворский.

— Почто так рано? — сердито встречает его Даниил. — Я велел не беспокоить меня сегодня.

Дворский почтительно кланяется.

— Дела вельми спешные, княже.

Даниил, нахмурившись, садится к столу. Он не хочет спрашивать, ждет, пока дворский сам скажет. Отвернувшись, князь смотрит в окно. Как хорошо начался день — и вдруг Андрей с какой-то неожиданностью…

— На суд твой княжий, — тихо шепчет Андрей. — Разбери милостиво. Ночью в Петричевом оселище твой огнищанин убит, гумно с рожью сожжено.

Даниил быстро повернулся, вскочил со скамьи, глаза его гневно засверкали.

— Поймали татя, разбойника?

— Поймали.

— Казнить! Казнить! Тому, кто осмелился на княжье добро руку поднять, голову с плеч! Кто он?

— Иванко.

— Иванко? — переспрашивает пораженный Даниил.

— Он.

Вошел Мирослав.

— К тебе, Данило. Не спрашивая, прямо иду… — начал Мирослав и замолчал, увидев, что Даниил рассержен.

— Чего тебе? — сурово спросил Даниил.

— Про Иванку…

Даниил не дал закончить:

— Ты уже знаешь? Казнить! Чтоб другим неповадно было. Смердам потакать нельзя: смолчишь — растащат и княжеское и боярское добро.

— Я не о том, — неловко ответил встревоженный Мирослав. — Казнить? Я мыслю…

— Что ты мыслишь? — снова перебил его Даниил.

— Зачем так жестоко? Иванко — хороший воин, ты и в Новгород его посылал, а Роксана — жена его. Роксана тебя выходила.

Даниил задумался, сел на лавку, обхватив голову руками, потом медленно поднял голову и взглянул на дворского. Напоминание о Роксане немного охладило его гнев. Он спросил дворского, глядя в сторону:

— Иванко виноват?

Дворский торопливо отвечает:

— Виноват! Поймали!..

Мирослав подбежал к Даниилу.

— Невиновен… Еще не допросили. Надобно все разузнать.

В комнате воцарилась гнетущая тишина. Мирослав не хотел нарушать ее, он видел, что Даниил еле сдерживает себя и лучше его не трогать. «Он согласится со мной», — думал Мирослав. Дворский на цыпочках осторожно отошел к порогу.

За дверью послышалось бормотание Филиппа. Вбежал слуга.

— Боярин Филипп!

— Пусть зайдет, — махнул рукой Даниил.

Филипп переступил порог, но, увидев Мирослава и дворского, остановился и склонил голову.

— Дозволь, княже?

Даниил кивнул.

Филипп прошел вперед и остановился возле Мирослава. Никто не начинал разговора. Филипп не знал причины молчания, но догадывался, что Даниил рассердился после разговора с Мирославом. Видно, дворский рассказал уже про Иванку. Но что ответил Даниил?

— Ну! Что скажешь?

«К кому он обращается? — Филипп оглянулся. — К дворскому?»

— Филипп, я тебя спрашиваю.

— Я… — нерешительно начал Филипп. — Я шел к Дмитрию… Мне сказали, что тати уничтожили твое добро… Иванку поймали…

— Дальше, дальше! — оборвал Даниил.

— Я шел…

— Знаю уже — шел. Что скажешь?

— Я мыслю так, что татей надобно карать, не то все добро уничтожат… И еще ругал тебя, что притесняешь смердов.

— Кто ругал?

— Иванко.

Мирослав не выдержал:

— Ты сам слыхал?

— Тиун сказал.

— Слышишь, княже? — подошел к Даниилу Мирослав.

— Слышу! — зло ответил Даниил. — Покарать!

— Княже!

— Покарать! — повторил Даниил. — Филипп будет судить!

Филипп поклонился и выскользнул из комнаты. За ним вышел Мирослав. Андрей-дворский задержался, но, видя, что Даниил задумался и не обращает на него внимания, тоже вышел, потихоньку прикрыв за собою дверь. Даниил склонился над столом. Захотелось вернуть Филиппа, но, вспомнив, что, по словам Филиппа, Иванко ругал его, князь Даниил решительно махнул рукой.

— Непокорных надобно карать, — сказал он вслух и будто успокоился.

Послышался крик в сенях — кто-то пререкался с дружинником, стоявшим на страже. Дернули дверь, потом все стихло. Но через мгновение шум возобновился и на пороге показалась Роксана.

— Ты что же врешь, что князя нет дома? — набросилась она на дружинника. — Он здесь! — И побежала к Даниилу.

Ее коса распустилась, платок она уронила на пороге, левый рукав сорочки был разорван, — видно, боролась со стражником. Глаза у Роксаны были заплаканы, губы дрожали. Добежав до стола, она упала на колени.

— Княже, Иванку забрали! — крикнула она не своим голосом.

Даниил молчал, холодно глядя на нее. Дружинник вбежал в комнату, хотел схватить Роксану, но Даниил поднял руку и знаком велел ему уйти.

— Слышишь, княже? Иванку тиун забрал! — продолжала кричать Роксана.

Даниил не шелохнулся. Она испугалась его застывшего, неподвижного взгляда, отползла назад.

— Княже, княже! Ты слышишь? — кричала она, оглядываясь, нет ли кого в светлице, чтобы помог ей.

— Слышу, — ответил он наконец, и она не узнала его голоса.

Говорил совсем другой человек, не тот Даниил, которого она знала с детства. Как изменился его голос! Роксана затряслась, как в лихорадке.

— Зачем пришла? — спросил Даниил.

— Спаси Иванку! Его потащили… — зарыдала она, схватившись за голову.

— Иди! Боярин Филипп все знает, — сухо промолвил Даниил.

— Филипп?! — вскрикнула Роксана. — Он убьет Иванку!

— Иди! — прикрикнул Даниил. — Иванко поджег рожь, убил огнищанина.

— Нет! Нет! Я все видела. Огнищанин внуков Климяты выбрасывал из избы, а Иванко за них заступился. Спаси!

— Иди! Филипп судить будет.

Роксана снова упала к ногам Даниила.

— Спаси! Отпусти! Тебе стоит одно слово молвить — и Иванко будет жив. Сына нашего пожалей!

Даниил поднялся и вышел из комнаты.

Перепуганная Роксана вскочила и побежала за ним. Она кричала:

— Молчишь?.. Все вы такие! Если бы это был боярин, ты заступился бы, а за простых людей — нет… Все вы такие!

Даниил уже в сенцах гневно крикнул:

— Взять ее!

Но как только стражники кинулись к ней, спохватился:

— Не надо! — И ушел в другую светлицу.

Роксана как подкошенная упала на пол.

В судной хоромине прохладно. Филипп вошел и сел на высокий, простой, без украшений, стул.

— Где разбойник?

— Сейчас приведут, — ответил тиун.

Филипп торжествовал. Он и не думал, что Даниил поручит ему судить Иванку, он лишь хотел наговорить на этого дерзкого кузнеца, чтоб Даниил строго наказал его. А вышло, что Иванко попал к нему в руки, — вовремя ввернул словцо о том, что Иванко ругал Даниила! Филипп не мог скрыть злорадной улыбки, да и кто в этой темной хоромине увидит его радость? Надо спешить! «Сурово наказать», — вспомнил он слова Даниила.

— Накажу, — шепчет Филипп. — Это тебе за Генриха!

В тишине послышались шаги. Два дружинника втолкнули в дверь связанного Иванку, подтащили ближе к Филиппу и стали с двух сторон. Незаметно, бочком, протиснулся в дверь судный тиун и сел возле маленького дубового стола, напротив окна.

Иванко ни на кого не смотрел, он стоял со связанными за спиной руками, подняв голову, Тиун дернул его и прошипел:

— Глянь в глаза боярину, тать!

Иван повернулся к тиуну и спокойно ответил:

— Что ты за боярина говоришь? Он сам скажет.

Филипп исподлобья следил за Иванкой. Услыхав дерзкий ответ, он крепко сжал поручни. Не просит кузнец! Стоит связанный, а держится как птица на свободе.

— Глянь сюда! — кусая губы, рычит Филипп.

Иванко поднял голову и посмотрел на боярина чистыми и прозрачными, как ключевая вода, глазами. Ни колебаний, ни страха не увидел Филипп в этих больших глазах. Будто равный с равным в мирном разговоре, смотрел кузнец на боярина и еле заметно улыбался уголками губ. Он не насмехался над своими угнетателями, а лишь приготовился к ответу. «Что, он смеется надо мной? Как нагло держится!»— дрожит Филипп.

— Есть свидетели? — сурово спросил он.

Но Иванко опередил ответ тиуна:

— А зачем тебе свидетели, боярин? Я сам все скажу. — И повел плечом, словно бы отгоняя назойливую муху.

— Что скажешь? — свирепел Филипп.

— Все… И не беспокойся ты, гумно не я сжег…

— А кто? — задрожал Филипп.

— Я не видел.

— Кто видел? — повернулся Филипп к тиуну.

Тиун льстиво поклонился.

— Я тиун в оселище и все скажу. Гумно сжег Иванко.

Иванко рванулся к нему, но стража не пустила — его схватили-за руки.

— Как тебе не стыдно! Ты же старый человек! — порывался вперед Иванко.

Тиун втянул голову в плечи и, не глядя на Иванку, торопливо бормотал:

— Сжег… видели… встретили.

— Кто видел? Кого? — с возмущением кричал Иванко.

— Замолчи! — гаркнул Филипп. — Теперь все известно.

— А огнищанина кто убил?

Иванко склонил голову к плечу, задумался, будто готовясь к тяжелому ответу, и, медленно выговаривая слова, отчеканил тихо:

— Я заколол его, бешеного волка.

— Убил человека! — поспешил вмешаться тиун.

— Человека? — выпрямился Иванко и сделал движение, будто хотел разорвать туго связанные веревки. — То не человек, то зверь… И люди мне за это спасибо скажут. Да и не убивал я его, а защищался, он сам лез на меня, хотел убить. Люди видели, спросите их.

— Замолчи! — рявкнул побагровевший тиун.

— Оставь! — властно приказал ему Филипп и, кивнув судному тиуну, промолвил: — А что в «Русской правде» о таких разбойниках написано?

Иванко заволновался. Он видел, что боярин не хочет его расспрашивать, что суд уже кончается. И оттого, что так больно было на сердце, он рванулся к боярину, но его перехватили дружинники.

— Боярин! — кричал Иванко, стремясь выразить все, что наболело, выразить и за себя, и за своих ближних, за смердов. — Где же я правду найду, ежели нас за людей не считают? Где? Огнищанин шкуру с людей драл, как лыко с березы. Рожь ли, просо ли, дичь ли какая — все отымает у смерда, у закупа, а дети голодные сидят. У деда Климяты внуки умирают, я за них заступился, а он на меня с мечом бросился.

Филипп смотрел себе под ноги насупившись, словно и не слышал слов Иванки. Только крикнул тиуну:

— Нашел то место? Читай!

Иванко не успокаивался:

— Что это за суд? Почему ты меня не спрашиваешь, боярин? Разве я разбойник? Я же только жизнь свою защищал. Огнищанин лез на меня с мечом и добрых слов не хотел слушать, грозил голову срубить. Кто же виноват — он или я? Ужели мы должны свою голову подставлять злодею?

Тиун вскочил со скамьи, держа в руках толстенную книгу в плотном кожаном переплете, и начал читать:

— «Аже убиють огнищанина у клети, или у коня, или у говяда, или у коровье татьбы, то убити в пса место».

Еще сильнее начал вырываться Иванко из рук стражников.

— О! Человека с псом сравнивают! Не разбойник я, говорю тебе, боярин! Огнищанин закупов убивает, и нет на него никакого суда — кто же нас послушает! А дети наши голодными сидят…

Филипп пришел в бешенство. Еще миг — и он сам бросился бы на Иванку.

— Заткните ему рот!.. Делайте, как написано. Такова воля князя! — закричал Филипп.

Он спешил покончить с Иванкой: боялся, что Мирослав приведет свидетелей и Даниил передумает. А Иванку надо уничтожить: ведь это он Генриха поймал, еще и до него, Филиппа, доберется.

Дружинники потащили Иванку к месту казни.

После разговора с Роксаной Даниил вышел из своего терема и встретил на подворье Мирослава и Дмитрия. Ни слова не промолвив, прошел мимо них на конюшню, велел оседлать подаренного Мстиславом коня и поскакал в Петричево оселище. За ним помчалась сотня дружинников.

В свое княжеское оселище ехал Даниил лютый на смердов. Это уже не в первый раз жгли они рожь, загоняли в лес коней из княжеских имений, убивали огнищан. Под страхом жестокой казни княжеская власть в повиновении держала смердов. Но смерды не хотели повиноваться.

Разгневанный Даниил гнал коня галопом, стегал его плетью. Так тихо и ласково начинался день — и так испортил хорошее настроение этот Иванко. Да еще и Роксана прибежала. Он никак не мог забыть ее отчаянный взгляд и мольбу: «Пожалей сына, княже!»

«Пожалей!» — думает Даниил. — «Тогда и другие полезут, будут терема жечь… А как рыдала Роксана, как ползала в ногах!»

Даниил мчится лесом, и его преследует страдальческий голос Роксаны. Князь бьет коня, еще быстрее летит вперед, но голос Роксаны по-прежнему звучит в его ушах: «Княже! Что ж ты делаешь? Я же тебя вынянчила…»

Вечером Теодосий пришел к Роксане. Она седела на скамье, крепко обняв пятилетнего Ростислава. Взгляд ее блуждал где-то далеко, она ничего не видела перед собой.

Переступив порог, Теодосий остановился. Где найти слова, чтобы успокоить Роксану после того, что случилось?

Он еще и до сих пор не опомнился. Все видел будто в ужасном сне. Кто может поверить, что уже нет в живых Иванки? Кто поверит, что уже не явится он, веселый и ласковый? В самое сердце поразила Теодосия казнь Иванки. За эти полдня Теодосий осунулся, пожелтел. Сотский боялся посылать его в дозор, зная, какими неразлучными друзьями были Иванко и Теодосий.

Роксана, неожиданно увидев Теодосия, задрожала и завопила не своим голосом. Мальчик отодвинулся от нее, испуганно оглядывался вокруг.

— Ой! Что мы будем делать без тебя, Иванко? Не верю! Не верю-у-у! — протяжно зарыдала она. — Он жив! Иванко! Приди ко мне!

Ростислав приник в уголке к стене, испуганными глазами смотрел то на мать, то на дядю Теодосия, Теодосий шагнул к Роксане, взял ее за руку.

— Скажи, Теодосий, неужели нет моего Иванки? — неистово кричала Роксана. — Звери! Звери! Взяли его!.. Не буду я жить без него! Иванко мой!

Теодосий сел рядом с Роксаной.

— Горе великое, Роксана! Что поделать? Нет Иванки… Тяжко тебе, я знаю… Для сына живи. Ростислав, поди сюда!

Мальчик, словно подбитый птенчик, спрятался в уголок. Теодосий подошел, взял его на руки, принес к Роксане. Он гладил его по головке, а Роксана рвала на себе волосы, рыдала.

— Ой! Куда же мне идти, кому сказать о моем горе? Иванко, мой Иванко, я не увижу тебя больше! Уже не скажешь мне: «Умница моя!» Куда мне голову преклонить?

Теодосий растерялся, он не знал, как облегчить горе Роксаны.

— Тяжело, — промолвил он печально, — но мы тебя не оставим…

Роксана посмотрела на него, ее тронули эти сердечные слова. Теодосий обрадовался: Роксана, кажется, стала спокойнее.

— Не оставим… А у тебя сын есть, — тихо добавил Теодосий.

Мальчик, увидев, что мать не плачет, потянулся к ней. Она обняла его и прижала к себе. Горе изменило Роксану: лицо осунулось, даже ростом она как будто стала меньше, а плечи стали острыми, как у девочки-подростка.

— Звери! — гневно восклицал Теодосий. — Мы еще им припомним Иванку! Поймаем Филиппа — не уйдет он от наших рук, вырвем ему волчьи зубы… Слушай меня, Роксана! Как я сказал, так и будет. В Святом Писании сказано — Не вспоминать о старом. А мы вспомним. Все бояре такие, как Филипп. И князь их руку держит.

В дом вошел Микула. Заметив его, Роксана снова зарыдала. Микула подошел к столу, и из груди его вырвался вопль:

— Друга… брата убили!.. — И склонился над Ростиславом.

В большой гриднице Мстислав принимал гостей. Два длинных стола стояли вдоль стен, а по обе стороны их скамьи. Стол хозяина был расположен возле стены, напротив двери.

Бояре разрядились в дорогие кафтаны. Свечи горели на столах и на стенах в бронзовых подсвечниках. На столах стояли жбаны и корчаги с медом, огромные чаши, золотые и серебряные, турьи рога, оправленные в золото; на огромных тарелках лежали жареное мясо, вареная и жареная рыба и толстыми кусками нарезанный хлеб. Всего припасли, всего добыли работящие руки смердов.

Ближе всех от княжьего стола сидели Мирослав Добрынин и тысяцкий Демьян, за ними, по старшинству, — Семен, Филипп, а дальше перемешались галицкие и волынские бояре, новгородские старшие дружинники, которые пришли с Мстиславом.

Филипп, пока гости располагались за столом, успел шепнуть Демьяну:

— Похоже, что Данило на Мстислава сердится. С чего бы это?

Демьян покачал головой и пожал плечами: «Не знаю».

Не шибко тут разговоришься, ежели вокруг столько сторонников Даниила. Филипп внимательно присматривался: Даниил явно чем-то обеспокоен, он и усмехается, и говорит с Мстиславом, но мысли его далеко. «Надобно сказать Даниилу про Дмитрия. Сказать, что Иванко, мол, перед смертью рассказывал о намерениях Дмитрия. Даниил поверит. Уберет Дмитрия — легче будет и Мстислава с ним поссорить, а тогда…» И Филипп уже видел новые оселища, подаренные королем Андреем. Филипп окинул взглядом бояр: «На кого из них можно положиться, кого можно запугать так, как Демьяна? Послушный стал Демьян…»

Мстислав разгладил бороду, провозгласил:

— Налейте меду в чаши, братья!

Пошли по рукам жбаны и корчаги. Мед пенился, приятно щекотал ноздри. Мстислав поднял золотую чашу.

— Вот мы и дома. Поднимите же чаши за то, что мы врага одолели, за то, что прогнали его с земли Русской, за то, что спокойствие воцарилось у нас, за то, что у всех нас мысль едина. К нам в Галич приехал Данило с храбрыми боярами и ныне приглашает нас в гости на Волынь… И мы поедем туда. Только бы было тихо, чтоб враги не лезли, а мы силы набирались.

Налили по второй чаше. Но вдруг трапеза была нарушена. В гридницу вбежала жена Мстислава Хорасана и закричала:

— Спасай моего отца, враги его землю топчут!

Мстислав смотрел на нее непонимающими глазами.

— Чего ты вопишь? Кто землю топчет? С каким это князем Котян не помирился?

Но от Хорасаны невозможно было больше ничего узнать, она бессвязно лепетала и продолжала безутешно рыдать.

— Отец сегодня будет… Гонца прислал… — промолвила Хорасана дрожащим голосом.

Мстислав улыбнулся.

— Видите, как она нам голову заморочила, я и забыл, что мне Микула сказал. — И позвал слугу, приказав ему привести половчина. — Чего вы испугались? — обратился он к боярам. — Пейте! Ничего не случилось. Видно, хан Котян с кем-то поссорился.

Половчин появился очень скоро — он ждал в сенях. Переступив порог, он упал на пол и пополз к Мстиславу.

— Встань! Нет времени! — крикнул Мстислав.

Половчин вскочил на ноги и, снова поклонившись, подбежал к Мстиславу.

— Рассказывай! — нетерпеливо повысил голос Мстислав, глядя на половчина.

Молодой половец был одет в бархатную епанчу, низкая соболья шапка сползла на лоб, у пояса висел короткий меч. Черные глаза бегали.

— Великий половецкий хан Котян послал меня к тебе, светлый князь. Как волк, скакал я днем и ночью, спешил за солнцем. Хан Котян скоро будет здесь. Он велел мне рассказать тебе о горе половецком. Когда снег падает на голову — ждем его, когда дождь идет теплый — знаем о нем. А тут упало горе неожиданное, словно ветер пригнал его. Неведомое войско надвинулось на землю половецкую. Стали мы против него, но оно сломило нашу силу. Великое множество врагов идет. Словно черная ночь надвигается. Уже все степи наши полонил враг.

Мстислав вскочил со скамьи.

— Что ты мелешь? Какой враг? Да говори же, не то прикажу плетьми язык развязать!

Колени гонца подогнулись, он умолк, будто уста залепили горячим воском.

— Говори, — крикнул Мстислав, — какой враг!

— Неведомые враги. Раньше их никто не видел… Говорят, что это татары, а еще зовут их тоурмены, и с ними семь народов неизвестных… В бою они смелые и храбрые, сила у них великая. Полонили они множество половцев, а многих убили.

Удивленными глазами смотрел Мстислав на посланца, потом посмотрел на Даниила, на Демьяна.

— Где же ваши воины? Что хан Котян делает? Воевать надобно было, а не вопить.

Под суровым взглядом страшного князя гонец съежился и не знал, куда девать руки, — то касался меча, то брался за пояс, то сжимал кулаки.

— Бои были, княже. Стояли мы с мечами, но не выдержали силы вражеской.

— Где же теперь половцы? Где хан Котян? Говори! Не тяни!

— Отошли к Днепру. Нет степей наших — татары там.

Посланец умолк. Он боязливо оглядывался. Не время ли убираться отсюда? Суровый князь может велеть, чтобы его избили нагайками… Мстислав махнул рукой, и гонец быстро вышел из гридницы. Наступила тишина, словно здесь и не было никого. Тяжело задумался Мстислав, опустив голову.

…Гонец привез страшное, неожиданное известие. Не ждали никого с Востока. Много раз ходили русские князья походами на половцев, усмиряли их, карали за наскоки на Русскую землю — и будто бы тихо было на Востоке. И вдруг появился новый, неведомый враг. Неспроста так задумался Мстислав, неспроста молчал Даниил, неспроста притихли все, подавленные злой вестью.

С Востока надвигалось ужасное нашествие. С далеких равнин Азии, как зловещая туча, двигалась монгольская орда. Не знали, не ведали матери русские, что много сынов их будет пронзено стрелами неведомых воинов, изрублено кровавыми мечами.

Орда пришла из-за дальних гор, с берегов Онона и Керулена. На запад их погнал непобедимый завоеватель Чингисхан.

Тысячи поприщ прошли монгольские захватчики, пока достигли земли Русской. Потоптали они земли Хорезм-шаха, пали под их ударами гордые своим богатством города Бухара и Самарканд. Стонала Средняя Азия под монгольской плетью. Через «железные» дербентские ворота вышли на предкавказские равнинные степи посланные Чингисханом монгольские воеводы Субудай-богатур и Джебе-нойон. Хитростями и подлостью пробивали они себе дверь вперед: обманули аланов (осетин) и половцев (кипчаков) и разбили их поодиночке: тогда вырвались к берегам Дона и дошли до города Сурожа — Судака — в Крыму…

Мстислав сидел молчаливый, забыл обо всем, что происходит вокруг. Мысли его витали далеко. Не мог в толк взять, откуда горе такое. Знал, что хорошие воины половцы и много их. Значит, татары — враг еще более грозный, еще более сильный. Впервые в жизни опасность заставила Мстислава задуматься. Воевал он много, но всегда знал, против кого идет. Знал, где и как врага ударить надо, знал, что воинам должен сказать. Страшно стало Даниилу — так изменился Мстислав. Старый князь закрыл глаза, словно уснул от усталости. Бояре один за другим вышли из гридницы.

Мстислав не слышал, как открылась дверь и в комнату вошел хан Котян. Даниил пошел ему навстречу: старше по возрасту князь половецкий. Раньше он никогда не видел хана, хотя и слышал о нем много. И глазам своим не верил Даниил — к нему подходил перепуганный половчин, рука его на рукояти сабли дрожала. Узкими глазами хан шарил по гриднице, шел согнувшись. Неужели это и есть грозный хан Котян?

Не дойдя пяти шагов до Мстислава, Котян остановился. Даниил стал рядом с ним и поклонился — чтил старость. Но Котян не замечал Даниила, следил глазами за Мстиславом.

— Мстислав! — резко крикнул он.

Мстислав вздрогнул, раскрыл глаза и, удивленный, вскочил со скамьи.

— Давно ты здесь, хан?

— Только что вошел. Но здесь так тихо, что я не осмелился голос подать.

Мстислав подошел к нему.

— Садись, Котян-хан, будешь нашим гостем. Давно уже не виделись.

Котян долго усаживался на скамье — ему мешала сабля.

— Давно не виделись. Далеко ты от нас. Да лучше б и сейчас не видеться. Лучше б ты к нам с князем Даниилом в гости приехал.

— Да что ты о гостьбе говоришь? Иные дела есть. Говори, а то гонец твой что-то невнятное бормотал.

— Бормотал? Нет. Половцев знаешь? Знаешь. Воины храбрые. Русские нас били, и мы русских били, да не так страшно было. А теперь… Беда великая, такая великая, что и не расскажешь. Такого врага мы еще не видели. Три воина ко мне прибыли. В кожаных шлемах и кольчугах, на лице мало волос. Говорят — прислал их Субудай-бога-тур, что они воины великого Чингиса, который потрясает всю землю и дойдет до последнего моря. Пригласили меня в гости к Субудай-богатуру. Поехал я. Обманули меня. Хитер одноглазый Субудай. Сказал: «Не буду вас трогать, с аланами воюю. — Говорит: — Возвращусь к берегам Керулена». Я послушался, не знал, что беда ждет. Уничтожили монголы аланов и на нас наскочили. Храбро бились половцы, да побили они нас. Сложили свои головы ханы Данило Кобякович и Юрий Кончакович. Забрали монголы наши земли, наш скот. Многих половцев убили и в плен забрали, и детей не миловали. Бежали мы к Днепру. Был я у князя киевского Мстислава Романовича, просил, умолял его собирать войско русское…

Мстислав встал.

— Ты мыслишь, хан, что русские пойдут половцев защищать… А где же ваше войско?

Хан Котян дрожал, качал головой.

— Есть еще войско у нас. Храбрые воины, за землю свою будут биться. А к вам, русским князьям, я приехал просить, чтобы вместе против монголов идти.

Мстислав промолвил:

— Не пойдут русские князья половцев оборонять. Много горя вы причинили земле Русской.

Хан Котян побледнел, заговорил еще быстрее:

— А ты, князь Мстислав, скажи им, тебя послушают. И князя киевского Мстислава послушают. Это и для вас нужно. Сегодня тоурмены нас побили, завтра вас побьют.

Мстислав улыбнулся.

— Слышишь, Данило? Хан Котян умный человек, святую правду он говорит — сегодня их побили, а завтра нас начнут бить. А что ж тебе князь киевский в ответ сказал?

— Ответил, что гонцов пошлет, и к тебе хотел послать. А я сказал: «Зачем посылать? Сам поеду, сам буду просить». Князь киевский и тебя просил пожаловать в Киев.

Мстислав, подумав, сказал:

— Будем войско свое собирать. Верно, Данило?

— Так мыслю.

— Ежели так, мы с тобой в Киев завтра поедем.

— А войско? — спросил Даниил.

— Войско надобно собирать.

— А куда идти?

— Тебе это лучше ведомо — ты все дороги здесь хорошо знаешь.

Даниилу было приятно услышать это от Мстислава.

— Знаю, да еще надо с Мирославом посоветоваться. — И он велел слуге позвать Мирослава.

Мирослав был опытным воином. Выслушав Мстислава и Даниила, сказал:

— И я так мыслю, как и вы: дружины конные послать — пускай к Днепру едут, а пешцев на ладьи — пускай по Днестру плывут к морю, а оттуда по Днепру вверх.

Мирослав посоветовал послать тысяцкими с пешими воями Юрия Домажирича и Держикрая Владиславовича — понизских бояр, живущих невдалеке от моря.

— Они хорошо знают реку и море, они с князем Романом плавали, на Днестре выросли. Только позвать их сюда живо нужно.

Мстислав повернулся к Котяну:

— Идем в поход, а сегодня отдохнуть тебе надобно, с дочерью поговорить.

Но тот замахал руками.

— Не надо, не надо с дочерью говорить! Хочу сейчас узнать, как собираться будете.

Мстислав улыбнулся.

— Напугали тебя тоурмены. Иди отдыхай. Хорасана накормит. А мы готовиться будем. Ты же с дороги, отдохнуть должен.

Мстислав послал гонца в Киев, к князю Мстиславу Романовичу, чтобы ждал гостей из Галича, да и других князей приглашал на съезд и от его имени.

Печальная весть долетела не только в боярские терема, но и в халупы горожан и смердов. Галичане уже знали, зачем приехал Котян. Слухи передавались из уст в уста. Говорили, что татары уже Киев сожгли и на Галич идут, говорили, что их видимо-невидимо и что это не люди, а какие-то чудища, у которых огонь изо рта пышет и к которым даже и подступиться близко нельзя. Гудел Галич, собирались люди в Подгородье, у Днестра на пристани расспрашивали дружинников, которые выезжали в волости с княжьими приказами.

Пока снова собрались в гридницу Мстислава бояре, галичане двинулись в крепость. Их никто не задерживал, ворота стояли открытыми — печальная весть нарушила обычную жизнь.

— Идите, идите! — говорили привратники. — Не велели князья ворота закрывать.

…Встревоженный Мстислав советовался с боярами, когда в гридницу вошел Микула.

— Княже! — обратился он к Мстиславу. — Галичане желают видеть тебя.

— Знаю, Микула, знаю. Сейчас пойдем.

На площади возле собора собрались галичане. Их пригнали сюда страшные вести, привезенные половцами. Женщины, едя за мужчинами, брали с собой детей, словно боялись, что татары ворвутся в дом и заберут их.

Мстислав и Даниил прошли сквозь молчаливую толпу и вышли на крыльцо собора.

Толпа еще ближе придвинулась.

— Горе великое обрушилось на нашу землю, — начал Мстислав. — Не слыхали мы и не ведали про татар. Но коль уж пришли они непрошеные, то надлежит их встречать. Галичане умеют носить оружие, да и волынцы не хуже их. Покажем врагу нашу силу, не пустим его на нашу землю! Все ли пойдете на битву?

— Пойдем! Все пойдем!., — загудели в ответ галичане.

Мстислав продолжал:

— Конные дружины послезавтра выезжают в Киев, а пешцы по Днестру поплывут. Пешцев поведут Юрий Домажирич и Держикрай Владиславович. Тысячу ладей при-готовить надобно сейчас, на каждую по десять воинов посадить. Завтра же и начнут собираться на пристани.

Биричи-глашатаи объехали галицкие и волынские города и оселища. Мстислав и Даниил велели созвать воинов-пешцев. Должны были идти все взрослые мужчины. А взрослым считался юноша, которому исполнилось семнадцать лет. Особые наставления давали князья тиунам и биричам о горожанах: не звать в войско кузнецов по железу и серебру — пускай оружие куют; не звать железоваров — пускай в своих печах побольше железа приготовят, ибо тяжелые времена настают, много мечей, копий и щитов понадобится. Мстислав и Даниил обстоятельно наказывали тысяцким и сотским, как снаряжать войско:

— Не забудьте — для нас всего важнее, чтобы каждый свое место знал, чтобы не были стаду коров подобны…

Слава о храбрых русичах, об их отваге, смелости, самоотверженности, мужестве заслуженно разносилась по всем соседним странам. Особенно боялись враги, когда русичи шли врукопашную. Их воинской заповедью было — защищать товарища, грудью закрывать его. Поредеют ряды в сотне — плотнее собирайся вместе; один остался в десятке — не складывай оружия, стой до последнего дыхания. Киевляне и новгородцы, рязанцы и суздальцы, галичане и волынцы испокон веков были мужественными воинами.

Суровая природа научила их переносить лишения, их не страшили ни холод, ни зной. Одно только мешало их успехам — княжеская междоусобица да коварство бояр, разъедали они воинское единство.

Повсюду в эти дни только и разговоров было, что о неведомых тоурменах. Вошла печаль в дома горожан и смердов. Горевали матери и жены: кому из их родных суждено домой живым возвратиться?

…Вдоль улицы оселища мчатся ребятишки верхом на своих конях — хворостинах. Там на опушке расположились «враги» — «тоурмены». Командует белявый «сотский»:

— Быстрее к опушке!

Твердохлеб переходил улицу, направляясь к своему подворью. Мимо него пролетел испачканный «всадник» на хворостине, в длинной рубашке. Левой рукой он придерживал подол рубахи и держался за «гриву коня», а правой погонял его.

— Быстрее! Отстал! — кричали на него товарищи. Мальчонка заспешил, подол выскользнул, он второпях наступил на него и упал. Подняв потерпевшего, Твердохлеб ласково прижал его к себе.

— Не плачь!

— А я и не плацу! — бодро ответил мальчонка. — Воины не плачут! — И, приподняв рубаху, побежал догонять своих товарищей.

«Не плачут, — улыбнулся Твердохлеб. — Храбрые воины растут, придется и им с врагом встретиться».

Дома Твердохлеба ждала опечаленная жена. Она чинила мешок для харчей, пришивала к нему лямки. Посмотрев на мужа, Твердохлебиха ничего не сказала ему, только опять заплакала.

— Ты что, Ольга? — ласково спросил Твердохлеб, подошел к ней и неловко начал вытирать слезы на ее лице. — Чего ты? Не раз бывал я в походах — и возвращался. И теперь вернусь.

— Ой, нет! Чует мое сердце беду! — еще сильнее залилась слезами Ольга. — И Роксаны нет…

— Приедет Роксана домой, сказывала, нечего ей делать во Владимире. Будете сидеть вдвоем, не так скучно вам будет.

— Вдвоем? — испуганно спросила Ольга.

Дальше крыться уже нельзя было, рано или поздно нужно сказать ей правду. И лучше сейчас, раз уж намекнул.

— Вдвоем, — снимая со стены меч, тихо ответил Твердохлеб. — Мы пойдем с Лелюком.

Шитье выпало из рук Ольги. Она подбежала к безмолвному Лелюку и, как наседка цыплят, закрыла его своими руками, вся задрожала.

— Ты пошутил, Твердохлеб? Пошутил? — переспросила она мужа. — Бирич приходил, говорил, что ты один едешь. Лелюку нет еще семнадцати лет. Ты пошутил?

— Семнадцати? Двадцати дней только не хватает — разве это не все равно? Парень может держать копье и уже бывал в боях.

— Он не пойдет! — зарыдала Ольга. — Не пойдешь, сынок? Это отец шутит, да?

Стиснутый материнскими руками, Лелюк неловко улыбался — ему не хотелось причинять боль матери. И что он мог сказать, если вчера сам упросил отца взять его в поход! Они уже и у сотского были, уже и место свое Лелюк знает: будет в одном десятке с отцом.

— Отец шутит? Правда, Лелюк? — всхлипывая, спрашивала его мать.

— Не плачьте, мамо! — тихим шепотом ответил Лелюк.

Ольга обрадованно посмотрела на него, вытерла слезы.

— Я уже не плачу, сынок.

Лелюк виновато посмотрел на отца. Тот, не поднимая головы, возился с мечом, подгонял его к ножнам.

— Мамо! — с трудом промолвил Лелюк. — Я… иду.

Ольга выпустила Лелюка из объятий и подбежала к мужу, схватила его за плечи.

— Сиротами нас делаешь! Иванку убили, и вы оба идете… Что мы будем делать с Роксаной?

Твердохлеб не отвечал. Лучше было помолчать. Какие тяжелые эти последние часы прощания, как горько на сердце! Он нежно обнял Ольгу, приголубил ее.

— Не плачь! Тебе и Лелюк говорил: «Не плачь». Что я теперь сотскому скажу? Пойду просить: «Не берите Лелюка, мать не пускает»?

— Я сама скажу. Я сама побегу к сотскому…

Твердохлеб поднялся со скамьи.

— Не делай этого, Ольга! Что о нас подумают? Смеяться будут, скажут: «Твердохлебы похода испугались!» Не было еще такого в нашем роду! Дед умер в бою, а внук возле старух останется?

— Мамо! — дрожащим голосом произнес Лелюк. — Не ходите никуда! Я сам согласился, я уже взрослый. Как я выйду на улицу? Воины в походе, а я дома. Что тебе женщины скажут?

Ольга бессильно опустилась на скамью. «Что женщины скажут? — подумала она. — Скажут: «Трусы Твердохлебы». Но как разлучиться с единственным сыном?»

Все трое молчали.

— Дядя Твердохлеб дома? — послышался в сенях голос Петра, сына Людомира.

Открыв дверь, мальчик быстро переступил порог и бросился к Твердохлебу.

— И я с вами иду! В вашем десятке буду, я к сотскому ходил!

Вслед за Петром в комнату вошла его мать.

— Мир дому вашему! — поклонилась она и села возле Ольги.

— И вам счастья желаю, — поздоровался с ней Твердохлеб.

— А я к тебе, Ольга. Узнала, что ваш Лелюк идет, и Петра благословила, просился он. Бирич сказал: «Нет княжьего повеления маленьких брать». А разве Петр маленький? Шестнадцать лет с половиною. А Петро говорит: «Дядя Твердохлеб отцовский меч мне готовит».

— Приготовил! — подошел к Петру Твердохлеб. — Бери, готов. — Он протянул ему меч. — Я ходил к Смеливцу, и в кузнице твой меч закалили.

Ольга обескураженно смотрела на всех. Значит, не пошел бы Лелюк, так и Петро остался бы. И к ней уже обращается Людомириха как к матери воина. Ольга смирилась. Не к лицу ей перечить, когда соседка, вдова Людомириха, с таким чистым сердцем снаряжает своего сына.

Твердохлеб тайком смотрел на Ольгу — Ольга спокойно слушала Людомириху.

А Людомириха не умолкала:

— Как ты, Ольга? Я пошила мешок Петру, только боюсь, не длинны ли концы приметала. Дай посмотрю на твой.

Ольга подала мешок, и та сосредоточенно стала примерять.

Людомириха ушла так же внезапно, как и пришла. Много лет прошло после смерти Людомира. Без мужа и двор не двор. Осталась она с кучей детей, тяжело ей было поднимать их на ноги. А вот подрос, выровнялся Петро — весь в отца, высокий, стройный. Уже и у нее в доме есть защита, уже Петрика за взрослого считают, ежели в войско берут.

Ничего не сказала Ольга после того, как вышла Людомириха. Крепко сжала губы, подошла к Лелюку.

— Стань вот так. — Примерила мешок и тихо бросила: — Еще один мешок нужно шить.

Лелюк, надев новые штаны, пошел к своим товарищам — побыть с ними последний день.

Ольга сказала мужу:

— Только кликнули, а ты уже и сына потащил. Они, проклятые, Иванку погубили, а ты бежишь воевать за них!

Твердохлеб спокойно ответил:

— Не для них иду, не для бояр да князей, а с людьми иду землю Русскую защищать.

Самым длинным для галичан был путь до Киева. Как ни торопились Мстислав и Даниил, а прибыли последними. На княжьем подворье их встретил хан Котян, который за два дня до этого приехал из Галича и нетерпеливо ожидал их приезда. Забыв о своих годах, он, как молодой, побежал им навстречу.

— Приехали! — обрадованно крикнул он и прикоснулся щекой к щеке Мстислава. Это было высшим проявлением уважения. — Все уже здесь. Я думал: «Не приехали вчера — сегодня будут. Не приедут сегодня — завтра будут». А вы — сегодня!

На подворье прибывшие князья ходили со своими боярами, сидели в тени у клетей. Необычным был этот съезд. Давно уже не собирались русские князья. Каждый княжил в своей волости и не хотел признавать другого. Когда-то Киев держал всех в единой державе. А теперь у матери городов русских осталась только былая слава. Незримо витал здесь дух славных времен Святослава, Ярослава Мудрого, Владимира Мономаха. Может, и не приехали бы князья, но нижайше просили их гонцы от имени киевского Мстислава Романовича да галицкого Мстислава Мстиславича Удалого, рассказывая о нашествии страшного врага.

Котян шепнул Мстиславу:

— Хорошо сделал ты, приехал вовремя. Злятся князья русские, друг друга ругают, не хотят идти в поход. Подумай!

Не хотелось бы Мстиславу слышать такие слова. Видел — время недоброе, а согласия нет, но что можно сделать? Он наклонился к Котяну.

— Не за половецкую землю буду звать драться, а Русскую землю оборонять.

На подворье шум затих. Кое-кто из князей и бояр никогда ранее не видел князя Мстислава Удалого и теперь с интересом к нему присматривался. Мстислав, отряхнув дорожную пыль, стоял стройный, как юноша, в красном корзне, в сверкающем шеломе.

— Где же хозяин? Не вижу! — громким голосом произнес он. — Разве гостей встречают так неприветливо?

Котян пожал плечами.

— Не выходил еще. Гости собрались, на подворье сидят, а он в гриднице закрылся. У нас не так, у нас для гостя всё.

— Ничего, выйдет. Ждет, пока все соберутся. Не приезжали твои люди, хан? Есть новые вести?

— Приезжали. Татары в степи, далеко за Днепром. Видно, отдыхают, к Днепру еще не дошли.

Мстислав Романович сидел в гриднице и не хотел выходить на подворье. К нему то и дело прибегали отроки и рассказывали, как на подворье ссорятся князья, как ругают и киевского князя, и галицкого за то, что понапрасну позвали их сюда.

Когда отроки известили, что прибыл Мстислав Удалой, хозяин велел позвать всех в гридницу.

Никто не решался идти первым — не хотели кланяться киевскому Мстиславу. Пускай не думает, что ему покорятся. Мстислав Удалой, оглядев всех, позвал хана Котяна и первым шагнул на крыльцо, а за ним тронулись остальные. Входили тихо, еле-еле здоровались и молча рассаживались по скамьям. Мстислав Удалой подошел к Мстиславу Романовичу и трижды с ним поцеловался.

Хозяин осмотрел прибывших — двадцать три князя сидели тут. Незаметно окинул взором всех и Мстислав Удалой. Был тут и Мстислав Святославович Козельский, и молодой ростовский князь Василий Константинович, и князь Курский Олег, и молодые князья Даниил Романович, Михаил Всеволодович и Всеволод Мстиславович, сын киевского князя, князья черниговский, переяславский… Не приехал только владимиро-суздальский великий князь Юрий Всеволодович. Он считал, что ему, человеку с титулом великого князя, не к лицу ехать в потерявший былую славу Киев, да и не любил он Мстислава Удалого, своего давнего недруга. Не забыл он о боях новгородцев с владимиро-суздальцами. Княжеские ссоры были выше чувства опасности, нависшей над Русской землей. А это только приносило страдания простому люду, несчастному смерду. Не захотел Юрий Всеволодович встречаться с князьями. Куда они зовут великого князя? В Киев, в тот город, который давно перестал быть стольным? Подробно рассказал гонец все, что знал про татар, и князь Юрий велел ростовскому князю Василию Константиновичу поехать в Киев со своей дружиной.

Мстислав Романович чувствовал себя неловко, он понимал, что князья не захотят его слушать. К тому Же и речь шла о войне, а он не был воином; тихий, смирный, он был больше похож на игумена, чем на князя. Бородка жиденькая, голос простуженный, хриплый, глаза маленькие, невыразительные.

Вышло так, что говорить начал Мстислав Удалой:

— Благодарим вас всех. Кликали вас сюда Мстислав Романович и я, просили приехать в наш древний Киев. Поелику он во главе всех княжеств стоял, то и уважать надо его за славу былую.

— А почто ты нам про эту славу речешь, голову забиваешь? — раздались голоса.

— А я думаю, как я уважаю Киев, так и каждый князь русский уважать должен, — сдерживая волнение, продолжал Мстислав Удалой.

— Ты про половцев рассказывай, — снова перебили его.

— Я про все скажу, только дольше говорить буду, ежели Мне мешать будут.

Хотя князь Мстислав Удалой и просил спокойно сидеть, но его не послушали, и он так и продолжал при шуме:

— Я и про половцев скажу. Да что о них говорить, вы и сами все знаете. Разве мы приехали сюда про половцев говорить? Про нашу землю слово надобно сказать. Землю Русскую от врага неведомого защищать надобно.

— А что ты про нашу землю молвишь, когда на нас не нападают? Пускай половцы сами отбиваются.

— Чего тебе надобно от нас?

— Кто тебя просил? — посыпались едкие вопросы.

Мстислав рассердился, повысил голос, и без того громкий и звучный:

— Э! Кто там говорит так? И я мыслю — пускай половцы сами отбиваются. Но нельзя забывать, что татары угрожают не отдельному князю, а народу, который у князя живет. А когда на людей нападут, да побьют, да полонят их, что князь будет делать?

Шум начал стихать, и теперь уже голос Мстислава перекрывал всех:

— Я думаю так, что с половцами нам нечего ссориться. Может, кто хочет, чтобы они к татарам переметнулись? Половцы и сами еще воевать будут, а что же нам-то смотреть на это? — Он обвел взглядом всех. — Да как их разобьют, так к нам придут.

— Не пойдем! К нам татары не пойдут, побоятся!

— Пусть князь Мстислав сам своего тестя защищает!

— Мстислав нам не указ! Сами знаем, что делать! — кричали гости.

Мстислав Романович поднялся и, подождав, пока все успокоились, начал тихим голосом:

— Правду говорит князь Мстислав Мстиславич. Попросили мы вас сюда, чтобы договориться вместе против супостата выступать.

Но и ему не дали закончить, снова раздались выкрики:

— А как добычу делить будем?

— Не Мстислав ли нам будет указывать?

— Надо, чтоб все поровну получили, — неловко произнес Мстислав Романович.

Долго пререкались князья. Не о том думали, чтобы врага побить, а друг другу подчиняться не хотели. Мстислав Удалой хоть и знал, что Мстислав Романович недоволен им из-за спора о Киеве, все же решил обойтись с ним по-хорошему, не отталкивать от себя. Наклонившись, он тихо шепнул ему, чтобы не слышали другие:

— Тяжело будет. Не про то говорят, не про то мыслят. Добыча! Прежде врага надо разбить, а тогда добыча сама в руки пойдет.

Горячий Василько, князь Ростовский, с волнением выкрикивал, чтобы подумали о том, как полки сообща вести, но его не слушали.

Долго еще сидели князья в гриднице, но так и не пришли к согласию. Самому простому воину понятно было — нужно, чтоб кто-то возглавил поход, но мнения князей были различны, и они ни на ком не остановились, никому не захотели уступить первенство. Решили, что каждый поведет свое войско отдельно. Об одном только и условились — всем собраться на Днепре, у порогов.

Даниил впервые встретился с князьями, По молодости он не вмешивался в разговор, только слушал. Странно было видеть, как шумят князья, как оскорбляют друг друга, будто это не русские встретились, а враги. Долго думал обо всем этом Даниил в маленькой светлице, в которую привели его на ночь княжеские слуги. В душу ему запали слова Мстислава Удалого, сказанные при выходе из гридницы:

«Каркают, как черные вороны… Одна голова должна войско вести. Ан никто не хочет идти под начало другого. И я не хочу… Почто буду унижаться перед Мстиславом Романовичем или Олегом Курским? Не доросли они до меня. Пускай идут каждый сам по себе, и мы сами пойдем».

Долго не мог уснуть Даниил. Последней была мысль о Мефодии. Этого Дмитриева любимца Даниил послал за Днепр, в Дикое Поле, чтобы разведал, где стоят татары. В тайне от всех сделал это Даниил, одному только Мстиславу Удалому сказал. Теперь он видел, что поступил правильно, — ни один князь не удосужился послать своих людей для слежки за татарами. Даниил приказал Мефодию вместе с половчином обрыскать всю степь и наведаться к Днепровским порогам.

С утра до поздней ночи не затихал шум на днестровской пристани в Галиче. Со всех оселищ и городов, галицких и волынских, плыли сюда люди на ладьях, ехали верхом, шли пешие. Тут всех их осматривали Юрий Домажирич и Держикрай Владиславович. Всеми делами управлял Василько, оставшийся дома по приказу брата Даниила. Он условился с боярами, что Юрий Домажирич будет вести галичан, а Держикрай Владиславович — волынцев. Люди все прибывали. Мстислав и Даниил велели приготовить тысячу ладей и на каждую посадить по десять воинов. А людей пришло больше. Два дня Юрий Домажирич и Держикрай Владиславович отбирали самых здоровых, а лишних отправляли домой.

Подгородье гудело, как растревоженный улей. Люди сновали взад и вперед, на торжище нельзя было пробиться. Здесь торговали квасом, пирогами, коврижками, маковиками, дичью, рыбой. Все это исчезало моментально, как только появлялось на рундуках. Пыль поднималась под тысячами ног. Был еще только март, а жара стояла такая, будто на дворе июль.

Те, которые оставались дома, кого не брали в поход, выносили свое нехитрое оружие — самодельные копья, топоры, стрелы, — продавали за бесценок. Зачем дома оружие? Пусть воины возьмут его, чтобы бить врага.

Собирались кучками, пробовали оружие, торговались. Лелюк и Петро тоже бродили по торжищу — дома не хотелось сидеть, чтобы не печалить матерей еще больше. Подошли к одной кучке. Высокий рябой детина держал в руках копье и насмехался над лысым стариком:

— Ну и копье! Да им и жабу не заколешь! За что же тебе давать десять ногат?

Петро растолкал зевак и остановился около старика.

— Дедушка! Десять ногат? Ты что? Заработать хочешь на таком святом деле? А я копье и сулицу отдал даром. Такое дело… — Он отдышался, сказал тише: — Врага бить.

Старик замигал, перекладывая копье из руки в руку, поглядывая то на рябого, то на Петра.

— Да я… я ничего… Это он дает десять ногат… А я… я не беру.

В толпе раздался смех. Старик виновато оглядывался.

— Бери! — сунул он копье в руки рябому, — Бери! Я немощен на битву, так пускай хоть мое копье воюет.

Все радостно загудели:

— Так!

— Молодец, дед!

— Сразу воина видно!

Слух об этом разнесся по торжищу, докатился до пристани. Уже никто из тех, кто оставался дома, не думал продавать оружие. Отъезжающим начали отдавать мечи, луки, копья, топоры, сулицы.

Довольный Петро бегал повсюду, хвалился Лелюку:

— Видишь, какое доброе дело мы с тобой сделали!

В кузницах днем и ночью горели горны; кузнецы падали с ног от усталости, но не выходили из кузниц.

Твердохлебы втроем пошли к Днестру. По дороге их догнали Смеливец и Татьяна. Разговор не вязался. Они медленно шли по лесной дороге. В утренней тишине слышны были шаги, под ногами шелестела прошлогодняя листва. Начиналось свежее мартовское утро. Постепенно становилось все светлее — солнце взошло. И у людей легче становилось на душе. Повеселел Смеливец.

— Слышите, — сказал, прислушавшись, — какой гомон стоит на Днестре?

Кончился лес, вышли на опушку. Твердохлеб ускорил шаг, Лелюк не отставал от него.

Вдоль обоих берегов стояло по пятьсот ладей: на правом берегу — галицкие, на левом — Волынские. Первые ладьи были у пристани, а последние терялись вдалеке. Возле каждой ладьи по десять воинов.

К пристани подошли Василько Романович, Юрий Домажирич и Держикрай Владиславович, бояре. Воины были на своих местах — вчера строгий наказ давали воеводы. И хотя было еще рано, но людей собралось много — пришли жены, родители и дети воинов. Каждый десяток был окружен родственниками. Заплаканная Татьяна поддерживала Ольгу. Твердохлеб и Лелюк молчали. Смеливец вытирал глаза. С грустью посматривал он на стройного воина Лелюка, который шептал что-то Петру.

— Лелюк! — начал Смеливец, и голос его задрожал. — Лелюк! Бей врага! Если б Иванко был жив, и он пошел бы с вами.

Услыхав имя Иванки, Татьяна зарыдала. Смеливец бросился к ней.

Но в этот миг Василько Романович махнул рукой, и воины начали рассаживаться в ладьи. Заплакали женщины и дети. Ольга обняла Лелюка за шею и не отпускала. Твердохлеб отвернулся. Жена так рыдала, что он сам еле сдерживал слезы. Лелюк, не зная, что делать, поглядывал на товарищей, вскочивших в ладьи, и пробовал разнять руки матери. Но Ольга еще крепче сжала его в своих объятиях. Твердохлеб подошел, отстранил жену, взял ее за руку.

— Ну, что ты? Послушай, что Василько Романович молвит.

Их ладья была в первой сотне, и слова воеводы Василька они отчетливо слышали:

— Вы идете в поход за Русскую землю… — Ветер относил отдельные слова. Твердохлеб слушал рассеянно: рядом с ним рыдали Ольга, Татьяна и Людомириха. — …чтобы враг неведомый, тоурмены, не взял нас в полон… Чтоб ни мы, ни дети наши не жили в неволе иноземной…

Твердохлеб прикоснулся к плечу Ольги.

— Отпусти Лелюка. Смотри, он белый как снег, сейчас упадет.

Ольга, всхлипнув, вытерла слезы и погладила Лелюка по лицу.

— Что с тобой, сыночек?

— Ничего, мамо.

Он обнял ее, трижды крепко поцеловал и прыгнул в ладью. Обняв и поцеловав Ольгу, вслед за ним в ладью шагнул и Твердохлеб. Людомириха еще не отпускала Петра. Она не плакала, но все время повторяла:

— Вернись, сынок! Вернись, сынок!..

— Вернусь, мамо! — сдерживая слезы, дрожащим голосом ответил Петро и, в последний раз поцеловав мать, пошел к товарищам.

Юрий Домажирич и Держикрай Владиславович подошли к своим ладьям и одновременно взмахнули рукой. На ладьях воевод взвились красные стяги. Воеводы сели, и их ладьи тронулись. За ними медленно поплыли другие. А по берегу бежали люди и провожали родных напутственными словами:

— Счастье с вами!

— Возвращайтесь здоровыми!

— Бейте врага!

— Тато! — звенел детский голосок. — Приезжай!

Девушки бросали венки цветов вослед своим суженым — пускай плывут с ними, веселят сердца.

Галичане и волынцы отправились в неведомый путь.

Никогда не был Мефодий в этих степях. И если бы не половчин, блуждал бы он, не зная, куда ехать. Маленький, юркий, как кошка, половчин уверенно показывал путь. Уже несколько дней прошло с тех пор, как переправились они через Днепр, и непривычно было для Мефодия видеть незнакомый край — вокруг, куда ни кинешь взор, раскинулись степи. Не раз вспоминал он о дремучих волынских лесах. Там можно ехать спокойно — всегда успеешь скрыться от врага: и он тебя не увидит, и тропинку, едва заметную, быстро найдешь. А тут, в степи, равнина, и оттого не по себе становилось Мефодию.

Рано утром, сразу после восхода солнца, Мефодий и половчин вскочили на коней и тронулись дальше. Солнце припекало немилосердно, пожелтевшая трава никла к земле. Мефодий посматривал на небо: хотя бы маленькая тучка появилась! Разморенный Мефодий дремал. Половчин ехал молча, ему тоже надоело блуждать по степи. Всадники въехали в балку, здесь было прохладнее. И кони взбодрились.

— Выедем из балки, — сказал половчин, — и отдохнем — там вода есть.

Мефодий обрадовался: балка вот-вот должна кончиться. Но что это? Он падает с коня. Неужели конь ногой в яму попал? Мефодий оставил повод, чтобы посмотреть, что случилось с конем, и почувствовал, что он в аркане. Падая с седла, Мефодий услышал, как завизжал половчин. Хотя Мефодий и сильно ударился о землю, он все же мгновенно вскочил и хотел бежать, но через два шага снова упал со всего размаха — его удерживала веревка. Вскочив во второй раз, он увидел — невдалеке от него стоит низенький человек и держит в своих руках конец веревки. Этот человек улыбался, оскалив желтые зубы; его маленькие глазки сверкали хищной радостью. Обнаглевший монгол издевался над пленным. В голове Мефодия мелькнула мысль: «А вдруг один?» — и Мефодий, выхватив меч, бросился на него. Монгол начал отходить. Но Мефодий не видел, что сзади и сбоку появились монголы, набросили на него еще одну петлю и связали руки.

Монголы приблизились к Мефодию и с любопытством рассматривали его, переговариваясь на своем, непонятном для Мефодия языке. Мефодий попытался было рвануться в сторону, но монголы крепко держали его на аркане. Побаиваясь его богатырской силы — Мефодий был намного выше самого большего из них, — монголы на всякий случай связали ему и ноги. К Мефодию приблизился высокий оборванный человек со скрученными за спиной руками и заговорил на русском языке:

— Скажи, откуда ты?

Половчин уже лежал рядом с Мефодием, тоже связанный, и успел шепнуть ему:

— Это бродник Плоскиня, я видел его у нашего хана.

Мефодий не отвечал. Плоскиня подошел к нему поближе и ударил ногой в бок.

— Ты, бревно дубовое, почто не отвечаешь, когда тебя спрашивают?

— А я не знаю, кто ты такой, — почему же я буду отвечать?

— Откуда пришел и куда идешь? — уже ласковее спросил его Плоскиня.

— Ехал я степью, а степь большая, — ответил Мефодий.

Монголы прислушивались к разговору, и один из них спросил что-то у Плоскини. Тот ответил ему. Мефодий не понимал, о чем идет речь, но догадывался, что говорили о нем.

— Скажи, откуда ты и кто тебя послал, тогда тебе руки развяжут и отпустят, — обратился Плоскиня к Мефодию.

— А никто меня не посылал, я ехал по степи на охоту.

Монгол снова что-то сказал Плоскине, а затем отдал приказание. Мефодия схватили, положили на коня, привязали, и отряд поскакал на юг.

Если бы Мефодий и его спутник половчин внимательно смотрели вокруг, то они не попали бы в ловушку, они заметили бы, что монголы еще с утра охотятся за ними. Было их не более десяти человек, и они не решались вступать в открытый бой с неизвестным русским воином. Они скакали поодаль и устроили засаду при выходе из балки. Теперь они мчались к старому Субудай-богатуру, давшему строгий наказ во что бы то ни стало поймать кого-нибудь из русских и привести к нему. Монголы весело разговаривали между собой, подгоняя коня с привязанным Мефодием.

Субудай сидел в своей юрте. Он был очень зол. Прошло уже несколько дней, как он велел взять в плен хотя бы одного русского, чтобы разузнать через него о намерениях князей, но приказ его не был выполнен. Не одного нукера с джигитами посылал Субудай. Сегодня он решил пригласить к себе Джебе-нойона и всех тысячников из своего и Джебе-нойонового туменов. Нужно было сказать, что настало время двигаться дальше. Войско отдохнуло, набрались силы кони. Уже не страшны половцы-кипчаки — при одном упоминании имени Субудая они удирают. За спиной не угрожает ему хазарская земля. Субудай был доволен добычей, захваченной в хазарском городе Суроже. Как воронье, налетели монголы на город и захватили там множество невольников и разного добра. Напрасно купцы ползали у ног Субудая, умоляя не забирать их товары. Разве мог их послушать Субудай? В руки монголов попали и драгоценные ткани, привезенные из-за моря, и все то, что приготовили для купцов кипчаки, — шкуры, меха и разные другие вещи…

Отдых закончен, пора уже идти дальше. Субудай сидел на подушке, поджав под себя ноги. Пол в юрте был устлан кипчакскими коврами. Пришел беспокойный, порывистый Джебе-нойон, а за ним начали по одному входить тысячники. Они тихо садились полукругом от порога. Только Джебе-нойон сел рядом с Субудаем.

Субудай-богатур не любил Джебе-нойона и уже много раз желал ему смерти. Поход был успешным, далеко прошли монголы, выполняя приказ Чингисхана, разыскивая хорезмского хана Мухаммеда. Еще никто не мог удержать стремительного движения слуг Чингисхана, и слава о силе монголов разносилась во все концы. Будет чем похвалиться перед великим повелителем. Но Субудай хотел, чтобы слава этого похода принадлежала только ему. А тут этот ненавистный Джебе-нойон! Не раз он стремглав вырывался вперед, оставляя Субудая позади, а вражеские стрелы почему-то миновали его, и мечи не касались его груди.

Субудай мог бросить Джебе-нойона — пусть бы со своим туменом шел один на врага. Но Чингис не разрешал им расставаться, и приходилось выручать тумен Джебе-нойона. Но тумен — одно, а Джебе — другое. Как хотел Субудай, чтобы к нему принесли Джебе мертвым! Но битвы успешно кончались, и Джебе возвращался невредимым.

Тысячники сидели, сложив руки. Субудай молчал, поглядывая на них единственным правым глазом. «Слепой черт», — называли его тысячники, конечно, не вслух, ибо у Субудая были длинные уши, а расправа с виновным была коротка — ему переламывали спину.

Джебе тоже молчал. Как военачальники, оба они были равными, стояли во главе туменов. Чингисхан не без умысла не назначил никого из них старшим. Так и в поход тронулись. Правда, Субудай, как старший по возрасту и более опытный воин, имел право говорить больше, и Джебе тоже учился жизненной мудрости у «одноглазого волка», как он втайне называл Субудая.

— Не один раз обошла землю луна, владычица ночного неба, — начал Субудай-богатур, прищурив глаз. — Уже забыли мы, когда в последний раз видели нашего повелителя великого Чингисхана, но так и не нашли проклятого хорезмского шаха Мухаммеда. С чем мы вернемся к величайшему из великих царей земных? Со славой или с позором?

Тысячники молчали, не понимая, к чему он клонит. Субудай всегда говорил витиевато. Он умолк, закрыл глаз и, будто в такт своим мыслям, качал головой.

— Будем двигаться дальше! — порывисто вскочил Джебе-нойон. — Великий царь царей не похвалит нас, если мы не пройдем по земле оросов. Богатая добыча ждет нас. Скажем Чингисхану — искали Мухаммеда и не могли вернуть назад свое войско, не разгромив оросов. Что бы о нас подумал великий, если бы мы возвратились отсюда, не выведав, кто они такие?

— Верно, — подхватили тысячники, — что бы тогда подумал о нас великий? Сказал бы, что бежали от оросов, как шакалы.

Субудай видел, что тысячники стремятся идти вперед. Он только этого и хотел, но сделал другой ход:

— А что об этом скажет великий: ведь он не разрешал идти на землю оросов?

Джебе-нойон снова вспыхнул:

— Великий Чингисхан послал нас на запад искать Мухаммеда, но он не приказывал останавливаться и возвращаться, если мы встретим другой народ. Стрелы наши летят вперед, а не назад. Мы прогоним оросов туда, где садится солнце, на край земли, а их богатые земли возьмем себе. Здесь богатые степи для монгольских коней.

— Да, широкие степи! — загудели тысячники.

— И я говорю, что надо идти вперед, — промолвил после длинной паузы Субудай. — К повелителю нашему мы должны вернуться с победой. Оросы — храбрый народ, и они могут переловить нас, как табун коней. Тогда некому будет и к берегам Керулена добежать. Мы не сможем с ними сделать так, как с кипчаками. Обманули мы хана Котяна, но он, пес шелудивый, убежал к оросам и рассказал обо всем. Оросы не поверят нашим словам, их надо обмануть. Войска у них много, но нет у них такого повелителя, как у нас светлый Чингисхан. Их коназы друг друга не слушают. Мы не будем начинать бой. Сделаем вид, что идем вперед, а сами будем отступать; они погонятся за нами, и мы уничтожим их поодиночке. — Субудай растопырил пальцы, а потом стиснул их в кулак. — Бродник Плоскиня сказал: «Нет у русских старшего коназа». Все их коназы жужжат, как глупые мухи, а мы их — в паутину… И раздавить будет легко.

В юрту бесшумно вошел нукер, согнулся в поклоне. Субудай расправил плечи и поманил нукера пальцем. Тот подбежал и что-то прошептал. Субудай кивнул головой, и нукер выскочил из юрты. Субудай радостно прошипел:

— Взяли в плен руса! Сейчас приведут, послушаем, что он скажет…

Приподняли войлок, и два нукера ввели в юрту связанного Мефодия. Пораженный, Субудай покачнулся, удивленными глазами смотрели на пленного и все остальные. Субудай еще никогда не видел такого великана — Мефодий головой касался потолка юрты. Джебе вскочил и обошел вокруг Мефодия, ударяя плетью по своим голенищам. Среди монголов Джебе считался высоким, но он еле доставал Мефодию до плеча. Субудай велел привести Плоскиню. Бродник вошел и остановился у порога.

— Расспроси его, откуда он и что знает, — приказал Субудай.

Бродник подошел к Мефодию.

— Расскажи, откуда ты и куда ехал, где сейчас князья. Ты в юрте Субудай-богатура, славного полководца монгольского, а он не любит, когда ему перечат или обманывают его. Рассказывай, — уговаривал Плоскиня.

Мефодий начал отвечать Плоскине. Субудай и Джебе впились глазами в пленного, но вскоре Субудай по поведению Плоскини понял, что пленный отвечает не то, что нужно.

— Пес! — крикнул Мефодий Плоскине. — Хорошо, что ты сказал, где я. Буду знать, куда привели, но не скажу ничего.

Съежившись и разведя руками, Плоскиня начал переводить, смешивая половецкие и монгольские слова. Субудай понял, вскочил с подушки и подбежал к Мефодию, ударил пленника кнутом по лицу. Таким бешеным Субудая не видел и Джебе-нойон. Субудай бегал по юрте, а тысячники, прислонившиеся к стенкам, боялись промолвить слово.

— Скажите ему — пускай расскажет, что делается в Киеве, где сейчас князья. Ответит — и я его отпущу! — крикнул Субудай Плоскине.

Плоскиня подошел к Мефодию и коснулся его руки, попросив пленного сказать хоть что-нибудь, ибо опасался и за себя: ведь Субудай вместе с Мефодием мог и его казнить.

Субудай не перебивал их разговора в надежде, что удастся сломить упрямство русского. А Мефодий ругал Плоскиню, обещал оторвать ему голову, как только будут развязаны руки. Плоскиня с испугом смотрел на Мефодия, боясь встретиться взглядом с Субудаем.

Субудай не мог дальше терпеть. С такими пленными он еще не встречался. Никогда с ним, страшным ботатуром, пленные так не разговаривали. А этот орос унизил Субудая при всех. Зачем только он начал допрос при тысячниках! Теперь они будут смеяться над ним.

Субудай спокойно приказал нукерам:

— Уведите ороса, сейчас мне некогда возиться с ним! Приведете его завтра утром.

Когда все вышли, Субудай позвал тысячника Гемябека.

— Ты, Гемябек, трогайся к Днепру, ищи оросов. В бой не вступай, заманивай их в степь, к нашему лагерю.

Глава вторая

На дворе было совсем темно, когда Мефодия вывели из юрты Субудая. Два нукера шли рядом с ним и держались за концы веревки, которой Мефодий был связан. Пленник шел в окружении не менее десятка нукеров — Субудай велел зорко следить за ним. Нукеры знали: если пленный убежит, им завтра же переломают спины.

Мефодий был так измучен, что думал лишь о том, как бы поскорее упасть на землю и уснуть. Уже трое суток его не развязывали. Монголы, схватив его, мчались без остановки три дня и три ночи, меняя по дороге коней. Сейчас его руки и ноги ныли так, словно они были перебиты. Когда юрта Субудая осталась далеко позади, нукеры толкнули Мефодия, и он упал на траву. Стало немного легче. Нукеры расположились вокруг, вскоре они принесли ужин. Ноздри Мефодия щекотал запах жареного мяса. Он заговорил:

— Есть ли тут кто-нибудь, понимающий русский язык? Дайте поесть, я ведь живой человек.

Никто не откликнулся. И Мефодий понял, что среди них нет бродника. Обессилевший Мефодий задремал, ему хотелось поскорее забыть о еде. Вдруг кто-то потянул его за руку, Он замигал, не соображая, долго ли спал. При свете костра он узнал бродника Плоскиню. Старик принес Мефодию кусок мяса.

— Бери, ешь, — сказал он и поднес мясо ко рту Мефодия.

Забыв обо всем, Мефодий рвал зубами мясо из рук Плоскини. Ему казалось, что с каждой минутой прибывают его силы. Когда Мефодий съел мясо, Плоскиня принес ему воды.

— Завтра Субудай снова будет с тобой разговаривать. Если хочешь остаться в живых, отвечай на все, что он будет спрашивать.

— А ты будешь переводить то, что я скажу?

— Буду. Так и знай: будешь молчать — и тебя убьют, и меня.

Мефодий засмеялся:

— Да ты, я вижу, не обо мне печешься, а о себе.

Плоскиня разозлился:

— И где ты, упрямый такой, родился?

— Родился я на русской земле. А вот ты где родился?

Плоскиня ударил Мефодия ногой в бок.

— Сам скажу Субудаю, чтобы тебе спину переломили!

Мефодий умолк. Плоскиня приставал к нему:

— Кто твой князь? Из какой земли пришел ты? Только это скажи мне, и больше ничего не надо. Я Попрошу Субудая, чтобы тебя помиловали.

— А ты знаешь, из какой я земли? — промолвил Мефодий и снова поразил Плоскиню неожиданным ответом: — Из той Русской земли, где честные люди родятся.

Плоскиня плюнул Мефодию в лицо, встал и исчез в ночной темноте. Мефодий бросил ему вдогонку:

— Много бродил ты по степям, но, видно, и мать родную забыл.

Нукеры не обратили внимания на разговор двух русов — Плоскиню они знали, а пленный не был им страшен, ведь он крепко связан. Нукеры шумели, пили, ругались между собой.

После неожиданного ужина усталый Мефодий быстро уснул. Проснулся он от легкого толчка. В таборе было тихо, монголы спали, лишь кое-где догорали костры.

— Слушай! — раздался едва уловимый шепот. — Я русский бродник. Плоскиня рассказал мне о тебе.

Голос умолк, ибо нукер, лежащий поблизости, зашевелился. Бродник приник к Мефодию и, выждав, когда нукер притих, снова начал шептать:

— Плоскиня молвил, что завтра, если ты ничего не скажешь, Субудай велит тебя казнить.

От этих слов сердце Мефодия забилось и надеждой, и страхом. Радостно было услышать родной русский голос, и он спросил у незнакомца:

— Кто ты еси?

— Ты меня не знаешь. Бродник я. Нас много в дикой степи — мы рыбу ловим в реках, коней пасем. Беглецы мы, от гнева князей да бояр на волю, в степи, убежали.

— А теперь врагам прислуживаете?

Обиженный бродник замолчал. Потом он снова обжег ухо Мефодия горячим шепотом:

— Не служим мы врагу. Нас вместе с половцами в плен захватили. Не все такие, как Плоскиня. Я давно хотел бежать, но боялся, что мне не поверят князья русские. А теперь слушай — тебе помогу бежать и сам вместе с тобой поеду. Знаю, что ты в степи был, что князь послал тебя о монголах разузнать.

Мефодий хотел схватить бродника за руку, поблагодарить его, но, вспомнив, что связан, только плюнул в сердцах.

— Тише! — прошептал бродник. — Развяжу тебя, разрежу веревки, и мы поползем отсюда. Я уже приготовил двух коней. Стража спит: я им такого в кумыс подсыпал, что они будут спать до утра.

Он начал ножом разрезать веревки.

— Темно, ползи за мной, — прошептал бродник. — Мы в конце лагеря, тут и кони поблизости.

Мефодий пополз за бродником. Они то и дело останавливались, проверяя, не заметил ли их кто-нибудь. Вскоре сползли в балку. Бродник поднялся и потащил за собой Мефодия.

— Вот и кони, смотри.

Мефодий подошел к коню, пощупал его, прикоснулся к седлу и переметным сумам.

— Еда в сумках, — прошептал бродник. — Бери коня и иди за мной.

Мефодий взял повод в руки, и они тронулись. Кони ступали так легко, что казалось, будто дорога устлана пухом. Бродник повернулся к Мефодию:

— Не слышно, как ступают? Я ноги обернул им тряпками. Еще малость пройдем и сядем верхом. А сейчас надень вот татарскую одежду. Надевай! Не беда, что рукава коротки.

Они остановились. Бродник отвязал от седла узел и подал Мефодию.

— Поедешь за мной. Встретится стража — молчи. Я буду отвечать им.

Сели верхом и поскакали что было духу. К утру беглецы были уже далеко в степи и мчались к своим.

Передав коня слуге, Даниил остановился на берегу. Ревел Днепр, на порогах разбрасывая белесую пену, а перепрыгнув через них, катил успокоенные воды дальше. За Днепром раскинулась зеленая степь. Где-то там проклятые тоурмены. Даниил вспомнил, как Мстислав поучал его: и Днепр, и Днестр нужно защищать. Задумался и не услышал, как к нему подошел тесть.

— Что, Данило, про Днестр думаешь? — улыбнулся Мстислав. — Угадал я? И про Анну…

Они сели на берегу Днепра и молча смотрели вдаль. Что ожидает их на том берегу? От самого Киева Мстислав ехал озабоченный. Черниговский князь Михайло Всеволодович не захотел идти вместе с галичанами.

Мстислав доказывал ему, что порознь идти невыгодно: ведь они еще не знают, сколько у врага войска и каков этот враг… Но черниговский князь отказался. Ругались и с киевским князем. Киевляне начали избегать галичан, прятаться от них, и разгневанный Мстислав Удалой приказал спешно идти вперед…

— Киевский князь стоит на своем, — сказал Мстислав, бросая камешки в реку. — Молвил, что не даст ладей переправляться на левый берег. Но мы и без него переедем. Скоро прибудет тысяча наших ладей.

Вечерние сумерки спускались на Днепр, окутывали степь. Князья сидели молча. К Даниилу подошел Микула и коснулся его плеча.

— Княже, на той стороне два всадника.

Мстислав, услыхав слова Микулы, поднял голову.

— Где всадники?

Микула показал рукой, но Мстислав ничего не видел в сумерках.

— Вон там. Я их уже давно заметил. Слушайте!

С того берега глухо доносился крик.

— Люди кричат, княже Данило, — промолвил Микула, приставив ладонь к уху.

— Крикни — пускай на конях переплывают сюда, и ладью пошли навстречу.

Мстислав и Даниил спустились ближе к воде. Когда ладья приблизилась к берегу, Даниил воскликнул:

— Мефодий!

Мефодий и его спутник выскочили на берег и поклонились князьям. Даниил удивленно посмотрел на своего воина. Лицо Мефодия было бледным, он осунулся и оттого казался еще выше. Короткие рукава чепана едва закрывали локти.

— Возвратился… В руках у татар побывал… Спасибо, этот бродник спас меня от смерти.

Все направились в шатер Даниила слушать рассказ Мефодия.

Русское войско прибывало к Днепру. Через два дня подъехали черниговцы и стали вдоль берега. Киевляне обошли галичан и расположились ниже порогов. А в стороне от них разместились смоленцы и трубчевцы. А там еще куряне, ростовцы… Как ни враждовали между собой князья, но день прибытия галичан и волынцев на ладьях стал праздником для всех. На берег Днепра сбежались воины всех русских земель и обнимали своих братьев. Увеличилось войско Мстислава Удалого и Даниила — десять тысяч новых воинов сошли на берег.

Вечером Даниил пришел в шатер Мстислава. Старый князь лежал на ковре и пригласил Даниила тоже прилечь.

— Не идут? — спросил Даниил. Мстислав понял вопрос.

— Не идут, — хмуро ответил он. — Боятся, что я стану над ними. — Мстислав Немного помолчал. — Вчера послал к нему, а он не захотел приехать, ответил, что болен.

— Ну и что же? Одни тронемся? — спросил Даниил.

— А почто здесь сидеть? Еще подумают басурманы, что мы их боимся. Надо перейти Днепр и ударить по ним. Они не идут, боятся нас. Говорил Же Мефодий, что на Калке стоят. Видно, уж знают, что мы у Днепра, но не решаются нападать. Слыхали про русских. Это им не половцы.

Даниил встал и начал ходить по шатру.

— Дозволь, я завтра со своей дружиной поеду, попробую.

Мстислав улыбнулся:

— Горяч ты, сын мой! Слыхал ведь; у них войска два тумена, — что ты им сделаешь со своей дружиной?

— А доколе тут сидеть будем? Надо идти вперед, прогнать врагов!

— Не пойдешь ты один. Завтра наши галичане и волынцы переходят на тот берег, тогда и поедем в степь.

…Даниил верхом ездил вдоль берега, подгонял ладей-ников, чтобы они быстрее поворачивались. Галицкое и волынское войско переправлялось на левый берег Днепра. К полудню все закончилось, и Даниил, условившись с Мстиславом, помчался в степь со своей дружиной. Под вечер заметили на горизонте всадников, стоявших на пригорке. Даниил мгновенно полетел туда, но всадники скрылись. Русские выскочили на пригорок, но и оттуда увидели только маленькие точечки вдали — татары убегали.

Вечером Даниил снова говорил Мстиславу, что нужно двигаться всем войском в степь.

— Пойдем, не спеши, успеешь еще повоевать. Ты посмотри— как только мы переправились через Днепр, за нами и другие князья двинулись. Пускай все перейдут, тогда и тронемся.

Русское войско сосредоточилось на левом берегу, растянулось большим табором. Время уже и на татар наступать, но князья все выжидали, никто из них не хотел идти за советом к соседу. Воины глухо роптали. Было мало хлеба, все меньше становилось волов — не хватало мяса.

Тысячник Гемябек строго выполнял приказ Субудай-богатура. Он не приближался к русским близко. Его сотни виднелись вдалеке и бросались наутек, как только русские пытались приблизиться к ним. Даниил упрямо рвался за татарами. Своим бегством они дразнили его.

Он послал гонцов к Мстиславу с просьбой трогаться поскорее. Наконец Мстислав велел выступать. Волынские и галицкие дружины рассыпались по степи. Половецкая орда двигалась за ними. Хан Котян ежедневно приходил к Мстиславу. С тех пор как перешли Днепр, Котян повеселел: в степи для него были знакомы все дороги.

Войско медленно продвигалось вперед. Боялись оставить свои возы далеко позади. Да и пешцы — не то что конные дружинники, не поспеть им за всадниками. Ночью отдыхали, а с утра снова шли вперед. Дружина Даниила мчалась все дальше и дальше. Она оторвалась от войска и на ночь располагалась отдельно от общего табора. Мстислав посылал гонцов разыскивать Даниила.

Уже пять дней длился поход. На шестой день Даниил разбудил своих дружинников рано, на рассвете. Сегодня он хотел во что бы то ни стало догнать татар.

Рядом с Даниилом ехали Мефодий и бродник — они показывали князю дорогу. С ними был и Теодосий. Ни на шаг не отставал от Даниила Микула. У него в походе много было забот — он должен был все разведывать. Чтобы обмануть татар, на этот раз двинулись вправо, намереваясь настигнуть врага с тыла. Гемябек каждое утро высылал своих гонцов вперед, но, как только показывались русские, гонцы возвращались и сотня его отступала. Русские и Не догадывались, что они постоянно видели одну и ту же сотню.

В это утро долго никто не возвращался из дозорной сотни. Уже солнце высоко поднялось, а Гемябек все еще спал на разостланных воловьих шкурах. Он приказал Не будить его, пока гонцы не вернутся с вестью о русских. Монголы пасли коней, жарили на кострах свежее конское мясо.

Гонец прискакал на взмыленном коне и просил разбудить тысячника Гемябека.

— Что, русов увидели?

— Нет, сегодня их не видно, куда-то исчезли.

Нукеры Гемябека не разрешали тревожить тысячника.

Раз нет русов, так зачем же его будить? Гонец долго пререкался с ними. Тут прибежал перепуганный монгол, который ходил собирать бурьян для костра. Он крикнул, что слева на горизонте увидел всадников. Только тогда разбудили Гемябека, но было уже поздно — Даниил обходил татарский табор с правой стороны. Вчера ему посоветовал Микула: перед рассветом выехать и мчаться направо — где-нибудь да удастся захватить татар, когда-то же ложатся они спать! Такую мысль подал Микуле Теодосий, возвратившись с преследования татарских всадников. «Они следят за нами, — настаивал Теодосий, — и видят каждый наш шаг. А нам надо их перехитрить, обогнать! Тогда они под наши гусли запляшут».

Так и сделали — опередили Гемябекову тысячу и оказались у нее за спиной.

…Гемябек вскочил на коня и приказал бежать, но путь был перерезан — русские появились и с другой стороны. Татары вскакивали на неоседланных лошадей и, забыв о колчанах со стрелами, мчались куда глаза глядят. Уже начали долетать до них стрелы русских. Гемябек оглянулся, ударил коня, за ним помчались его воины. После отдыха кони бежали резво, и войско Гемябека быстро выскочило из балки.

Кони русских были в ночном походе и устали, но Даниил не отставал от татар.

Гемябек уже видел красный щит русского князя. Монголы сбились в кучу, и Гемябек велел им стать цепочкой, стрелами остановить русов. Но какие стрелы? Колчаны остались в таборе. А русские стрелы роем жужжали, Настигали врага, и сраженные монголы падали с коней. Гемябек резко осадил коня и повернул вправо, к Днепру. Монголы устремились за ним. Скрывшись в широкой балке, Гемябек разделил свой отряд на две части; половину оставил на месте — встречать русов, а с остальными поскакал вдоль балки. Верные нукеры, мчавшиеся за ним, увидели, что из шеи Гемябека струится кровь. В горячке боя он и не почувствовал, как стрела коснулась его шеи и разорвала кожу. От балки у монголов был единственный путь — снова на степную равнину, — но там их непременно встретят русские. Гемябек потерял много крови и еле держался в седле. Нукеры подхватили его и спрятали в кустарнике, а сами поскакали дальше.

Даниил на скаку повернул коня и увидел, что монголы скрылись в балке. Он велел Микуле с двумя десятками преследовать монголов, а сам помчался с дружинниками к выходу из балки, наперерез убегающим. Но опоздал — половина монголов уже из балки выскочили. Не принимая боя, они изо всех сил гнали своих коней.

И все же многие погибли в балке. Их гнал Микула со своими дружинниками, а при выходе встречал Даниил. Отряд Гемябека был разбит, пропал и сам Гемябек. Монголы метались по балке, их настигали русские и рубили мечами. Не взяли ни одного пленного — монголы не хотели сдаваться, они отчаянно сопротивлялись. После боя, когда собрано было оружие убитых монголов, дружинники услышали стон и нашли Гемябека. Он метался в горячке и истошно кричал. Шея у него распухла, окровавленная рубашка прилипла к телу. Бродник крикнул:

— Княже! Да это татарский тысячник, посмотри! — И он сорвал с шеи Гемябека позолоченную пайцзу.

Вечером Даниил прискакал к Мстиславу с вестью о первой победе. Выслушав зятя, Мстислав позвал бродника.

— Далеко ли до реки Калки? — спросил он.

— Еще два дня ходу.

— Пойдем без остановки, чтобы встретить татар, — заволновался Мстислав. — Если задержимся, они могут сняться и уйти.

Тысяцкий Дмитрий прибежал и рассказал, что его люди захватили у татар много скота.

— Будет чем кормить войско! — гордо добавил Дмитрий.

Мстислав велел трогаться на рассвете и уже не бранил Даниила за то, что тот вырвался вперед.

Хан Котян с сияющим лицом вошел в шатер Мстислава и обратился к Даниилу:

— За то, что разгромил ты Гемябека, половцы благодарны тебе. Гемябек глумился над нашими детьми. Княже Мстислав! Дозволь, чтобы с дружиной князя Даниила пошло и войско хана Яруна. Он храбрый воин, поможет князю Даниилу.

Русские двинулись дальше в степь. Татары уже не подходили к ним так близко. На седьмой и на восьмой день они только на минуту появились на горизонте и снова исчезли. Русские князья всполошились. Весть о первой победе, одержанной Даниилом, вызвала зависть: Даниил и Мстислав завоюют себе славу победителей, а они опоздают! Молодые князья роптали на старших:

— Галичане и волынцы идут впереди, им и слава достанется, они и добычу захватят. Спешить надо!

Теперь все князья вели своих воинов за Мстиславом и Даниилом.

Субудай ожидал Джебе-нойона. Он часто посылал нукеров взглянуть, не едет ли горячий Джебе. Условились, что Джебе поедет навстречу русам, а Субудай осмотрит войско, — русы приближались, и бой мог начаться неожиданно.

Джебе появился неожиданно. Субудай бросился к нему:

— Что слышно?

— Русы уже возле Калки, стали на том берегу.

Субудай испугался, но не показал этого Джебе. Спокойно начал говорить, чтобы ненавистный соперник не заметил его замешательства.

— Возле Калки? Враг сам идет в ловушку. Так учит нас повелитель, великий Чингисхан.

— Я привел их сюда, Субудай-богатур. Мои воины, как змеи, ускользали из рук врага, они прикидывались, что боятся русов, и убегали от них. Только отряд Гемябека русы разбили, а самому Гемябеку отрубили голову.

Субудай воскликнул:

— Оторвали собаке голову?! Х-ха! Долго лаял этот пес!

Джебе-нойон знал, что Субудай давно хотел избавиться от Гемябека, и не удивился, что Субудая не опечалило известие 6 гибели тысячника.

— Будем ждать до утра? — осторожно спросил Джебе-нойон.

Субудай быстро ответил:

— Пускай русы ждут, а мы начнем.

— И я так хотел сказать, — промолвил Джебе-нойон. — Русы спешат за нами, боятся, что не догонят нас! — И захохотал.

Субудай позвал нукера и велел собрать всех тысячников. Тысячники были наготове и потому мигом все явились — они предчувствовали, что предстоит бой.

— Обманули мы русов. — Субудай окинул всех взором. — Их коназы думают, что мы бежим от них, и пришли прямо к нам. Завтра они снова будут гнаться, но мы уже не побежим. Соберите всех сотников и напомните им наш закон. Пусть сотники снова скажут десятникам о повелении Чингисхана: если кто-нибудь отступит — казнить десятника. — Субудай умолк. Тысячники хорошо знали этот закон, но не всегда Субудай перед битвой напоминал о нем. А раз уж напомнил сейчас, то, видно, сеча будет великая. Субудай продолжал: — Спать сегодня мало. Солнце должно застать нас на новом месте. Из табора ничего не брать! Голову Гемябека кипчаки возят с собой. Запомните: так будет с каждым, кто не будет беречь свою голову, — добавил он, гневно сверкая злым глазом. — Лучше уж самому носить свою голову на плечах, чем кто-то другой будет возить ее в мешке… Идите к своему войску.

Мстислав Удалой под вечер прибыл на берег Калки. Галичане и волынцы, расположившись табором, разжигали костры. Рядом с ними были половцы, приведенные ханом Котяном. Татары молчали. Это встревожило Мстислава. Неужели бежали? Он сел на коня и поехал вдоль берега. Всюду стояла тишина, татар никто не видел. Даниил с тысяцким Дмитрием молча ехали рядом.

— Что же это такое? — промолвил Мстислав. — Бродник говорил, что татары остановились у Калки, а их и не видно, нет огней.

— Может, увидели нас и убежали? — несмело предположил Дмитрий.

Мстислав ничего не ответил.

— А где остальные русские князья? — спросил Мстислав.

— Расположились выше нас по берегу, а князь Мстислав Киевский — около горы, — ответил неожиданно появившийся Микула.

Мстислав ехал, углубившись в размышления. Он и не заметил, как очутился возле своего шатра. Только теперь ощутил голод — ему казалось, что он вовсе и не завтракал. Слуги несли ароматное жареное мясо.

— А это что? — спросил Мстислав, садясь на походный стульчик.

— Кубок, — торопливо ответил слуга.

— Вижу. Кто принес?

— Боярин Филипп. Он скоро придет. — Слуга выглянул из шатра и обрадованно сказал: — Да вот и он…

Через минуту появился Филипп.

— Я спросил, есть ли у тебя мед, а мне молвили: «Нет твоего любимого меда». А у меня еще есть. — Он тревожно ожидал, что скажет Мстислав, и, почувствовав, что Мстиславу приятен этот подарок, заговорил смелее. — Велел вот корец тебе принести.

— Спасибо, — вежливо поблагодарил Мстислав. — Садись, вместе и выпьем.

Постепенно разговор перешел на князей. Мстислав возмущался:

— Поотворачивались, грызутся, как псы! А в битве не так надо. Растопыришь пальцы — откусят по одному. Кулаком врага надобно бить. А они всяк себе… И Мстислав-тихоня, и черниговцы… Собраться бы… Так я мыслю…

Филипп вставил и свое слово:

— Собраться? А Мстислав вчера…

И подумал: «Что же сказать Мстиславу, как по-своему истолковать вчерашний разговор с киевским князем? Можно сказать что угодно, не пойдет же Мстислав проверять».

Этот намек насторожил Мстислава Удалого.

— Что Мстислав?

— Тихий и ласковый Мстислав — змея. При тебе он льстит, а за спиной по-иному молвит.

— Что же? — покраснел Мстислав.

— Молвит, ты всю добычу хочешь себе забрать. Не желает он, чтобы ты старшим был… Молвит, один пойдет.

— Один пойдет?! — разгневался Мстислав. — Пускай все пропадом пропадут! И мы одни пойдем!

— И хорошо сделаешь. Что мы, хуже других? — подзуживал Филипп.

«Подрежут тебе крылья татары, — самодовольно думал Филипп, — а тогда и королю венгерскому легче будет справиться с тобой».

Филипп разжег в сердце Мстислава угасшую было ненависть. Эта ненависть отрезала все тропинки к соседям-князьям. Гнев заставлял спешить. Что, если кто-нибудь другой первым ударит на татар? Мстислав прикусил губу.

Давно ушел Филипп, а Мстислав все сидел наедине со своими мыслями. «Нет, не пойду князьям кланяться», — и велел позвать бродника, спасшего Мефодия.

— Тебе эти места знакомы. Пойди разведай, где татары. Не вернешься — все равно поймаем.

И удивился дерзкому ответу бродника:

— Не тебя, княже, боюсь, а совести своей. Не врагу моя жизнь принадлежит, а земле-матери. Не пугай меня!

…Поздно вернулся бродник. Мстислав и виду не подал, что ждал его с нетерпением. Бродник рассказал, как он пробрался в татарский табор. Татары за рекой, костров не зажигали, но собираются что-то делать — то ли готовиться к бою, то ли удирать будут. Мстислав махнул рукой, бродник вышел. Только теперь обнаружил Мстислав свое волнение, он с горячностью сказал Даниилу:

— Утром ударим на татар! Ночью они на нас не пойдут. А будем долго ожидать — их и след простынет.

Даниил обрадовался: его дружина должна первой пойти.

— Первым пойдешь ты, — после длительного молчания произнес Мстислав.

Мало кто из галичан и волынцев спал в эту ночь. Да и как уснешь перед битвой, не зная, что ждет тебя завтра…

С рассветом дружина Даниила переправилась через речку, а за ней — половцы во главе с воеводой Яруном. Только столбы пыли указывали, куда умчались воины Даниила. Татары побросали свое добро и убежали, не приняв боя. Войско Даниила летело прямо на вражеский табор. Слева промчались половецкие конники хана Яруна.

К Мстиславу подъехал сотский и сказал, что вместе с Даниилом бросилась в бой и дружина молодого князя Олега Курского.

— Не выдержали, — промолвил Мстислав и велел двигаться всему войску.

Рядом с ним появился Микула.

— Княже! А мы еще не разведали, где татары. Может, часть пешцев тут оставить: вдруг что случится…

Мстислав сверкнул злыми глазами.

— Не твое дело! Всё боитесь, остерегаетесь…

И Филипп вмешался в разговор:

— Видишь, княже, хотят сбить тебя с твоей мысли.

Микула повернулся к Филиппу:

— Ты? Кто сбивает?

Филипп окрысился:

— Такие, как ты!

— Я? — рассердился Микула.

Но Мстислав не дал ему кончить и выкрикнул:

— Делай как велено! Ничего не случится, поедем вперед.

Галичане и волынцы начали спешно переходить неглубокую реку Калку. Мстислав, выскочив на противоположный берег, поднялся на пригорок, остановился. Он увидел поле битвы. Дружина князя Даниила рубилась с татарами. Татары наседали, но волынцы бросались на них и рубили мечами. По голубому стягу Мстислав узнал Даниила. За молодым князем неотступно Скакали три человека — тысяцкий Дмитрий, Теодосий и Мефодий. Даниил кидался в самую гущу, татары разбегались, а многие оставались лежать на земле. Татары побежали. Мстислав радостно крикнул и бросился направо, чтобы перерезать им путь. Он скакал на быстром своем коне, дружина едва поспевала за ним.

Но не русские перерезали путь татарам. От Даниила татары бежали к своим — их Мстислав и увидел, когда выскочил на второй пригорок. В долине стояло все татарское войско, готовое к бою, — неисчислимые ряды конницы. Вот она, хитрость врага! Татары бросили на русских лишь несколько сотен, а остальное войско Субудай припрятал.

Первой мыслью Мстислава было повернуть назад, чтобы собрать все войско. Но эта мысль только промелькнула. Кого собирать? Остальные князья далеко, да и послушают ли они его?..

Уже не бегут татары от Даниила, а крылом огибают его. Их отход был только маневром. Правое крыло татар уже тронулось. Со свистом и диким визгом скакали их первые ряды. Нужно было принимать бой.

Даниил, увидев свою ошибку, поворачивал дружину обратно. Он налетел на маленький татарский отряд, вырвавшийся вперед. Прямо на Даниила мчался смельчак — татарский хан. Он с гиком размахивал кривой саблей. Но хан не успел даже поднять руки — упал, сраженный мечом Даниила.

Даниил велел своим дружинникам отступать, ударил коня и помчался к реке. Татары отстали. В это время сбоку, из-за пригорка, выскочили половцы. Они в беспорядке убегали и смешались с галичанами. Даниилов конь молнией выносил своего всадника из ада боя. Даниил не мог уже видеть, что творится вокруг; он думал лишь о том, как перескочить с дружиной через речку, чтобы соединиться с воинами Мстислава и оттуда снова ударить на татар. Не знал он, что Мстислав неосторожно переправил уже свое войско на эту сторону. Не знал он, что часть половецких конников бежала в сторону от реки и расстроила порядок Мстиславова войска, которое уже готово было броситься на татар.

Пешцы не успели еще построиться в ряды, как на них с гиком наскочили татары. Но пешцы не дрогнули, стояли стеной. Передние встретили врага остриями копий, поражая ими татарских коней. Те, которые стояли во втором и третьем рядах, метали стрелы, поражая татарских всадников. Но татары наседали беспрерывно, сзади их подгоняли сотники и тысячники. Кое-кто из татар протиснулся в первые ряды пешцев.

Твердохлеб стоял в первом ряду и не заметил, как в пяти шагах от него татарин сбил с ног копейника, врезавшись во второй ряд пешцев. Острой саблей он со всего размаха ударил Лелюка по голове. Тот покачнулся. Тогда татарин замахнулся вторично, но в это время Петр ловко метнул копье прямо в грудь татарину, и тот слетел с коня. Петр бросился к Лелюку. Он лежал с закрытыми глазами.

— Дядя Твердохлеб! — закричал Петр. — Лелюк убит!

В это время перед пешцами промчался на коне Семен Олуевич и приказал отходить за реку.

— Бери! На руки его бери! С собой понесем! — крикнул Твердохлеб Петру, и они подняли отяжелевшее тело Лелюка.

Так с ним и побежали к реке. Тут их увидел Теодосий, который выскочил к пешцам, и положил Лелюка в седло.

— Через речку! Через речку! — кричал он Твердохлебу и Петру.

— Где же бояре? — возмущенно выкрикивал Твердохлеб. — Люди же стоят, бьются! Этим ли татарам сбить нас? Почто не подумали?

— Поздно уже! — ответил Теодосий. — Раньше надобно было думать.

…Русские отступала к реке, за ними рвались передние отряды татар. Уже за рекой Мстислав собрал часть своей дружины и, оставив отряд отбивать татар на берегу, сам двинулся дальше в надежде собрать войско других князей.

Даниил еще в первые минуты битвы был ранен саблей в грудь, но не замечал раны. Силы покинули его уже за рекой. В голове шумело, трудно было держаться на коне. Он не понимал, почему так отяжелела голова, почему непослушны руки. К нему подскочил Семен Олуевич.

Волынская и галицкая дружины соединились за Калкой, в степи. Татарские отряды отстали от них, боясь, что русские обманут их и окружат. В степи нужно было принимать открытый бой с храбрыми русскими, а татары брали коварством и внезапностью.

Таяли разрозненные силы русских. Каждый князь отдельно вступал в битву, отрезанный от остальных. А татарам только этого и нужно было. Храбро бились русские воины, но их губила княжеская междоусобица. Смертью платили воины за княжеские раздоры.

Киевский князь Мстислав Романович, узнав утром о наступлении, задержал свое войско, не велел помогать Мстиславу и Даниилу. Только тогда опомнился он, когда увидел половецких воинов, в беспорядке бежавших мимо его табора, преследуемых татарами. К нему вернулись разведчики, посланные за речку.

— Княже, вся сила татарская идет сюда.

Мстислав Романович велел всем собраться к пригорку, поставить вокруг табора возы. Сюда уже прибежала и часть галицких и волынских пешцев.

Субудай выехал на возвышенность и посмотрел вниз — по обе стороны Калки в разных местах еще вспыхивали стычки. Это русские воины, оставшиеся в живых, до последнего дыхания бились с врагом. Хотя и неравны были силы — по двадцать татар на одного русского, — все же ни один из русских не отдал добровольно своего меча и не склонил голову перед врагом.

Джебе-нойон уже побывал за рекой и прискакал к Субудаю.

— Наши тысячи вернулись из степи. Князья Мстислав Удалой и Даниил не сдались, а вместе с половцами вступили в бой и прогнали наших. Будем ли их преследовать?

Субудай прищурил глаз и едко поддел ненавистного Джебе:

— Вертишься, как мальчишка. Не послушал меня, выскочил раньше, чем нужно! Подождать нужно было, и все князья были бы в наших руках. Теперь надо хотя бы киевского князя не выпустить. Не лезь вперед, меня слушай!

Разозленный Джебе огрел своего коня плетью и помчался прочь.

Бледный Мстислав Романович ходил по табору, призывал воинов:

— Стойте крепко! Татары силы боятся.

А татары уже окружили табор киевлян на каменистой горе, засыпали их стрелами, прыгали на возы, но русские сбивали их оттуда. Три дня осаждала визгливая орда русский табор, а табор все стоял.

— Если сдадитесь, вас отпустят, пойдете к себе домой, — выкрикивали посланные Субудаем нукеры.

Но русские воины не хотели и слышать об этом. Они еще упорнее оборонялись от татар и наносили им большие потери. Свежие тысячи татар снова и снова бросались на табор.

Русских воинов было значительно меньше: их много уже полегло в неравном сражении, но оставшиеся в живых продолжали биться. Субудай уже потерял надежду на победу. Он боялся, что возвратятся другие русские дружины и тогда татарам придется и в самом деле бежать, ибо эти русы бьются словно железные; он уже сказал Джебе, чтобы к утру приготовиться к отпору, а если нужно будет — и к исчезновению в степи. Но русские князья не возвратились, а пугливый Мстислав Киевский, поверив слову Субудая, решил прекратить сопротивление, велел отступить и бросить оружие.

И тут татары еще раз показали свое коварство. Как только обезоруженные русские воины отошли от табора, Субудай велел налететь на них. Татарская конница кинулась уничтожать обессиленных, безоружных воинов. Но и теперь русские не сдались — они срывали татар с коней, выхватывали у них сабли и умирали с оружием в руках. Трагически закончилась для русских битва на Калке. Погибли все киевляне, окруженные в таборе. Двенадцать русских князей попали в руки озверевших врагов. Жестоко издевались над ними татарские воеводы и придумали чудовищную казнь — положили их под доски, а сами расположились сверху и пировали, пока не раздавили всех пленников.

Стон и плач стоял над Русской землей…

Оставшиеся в живых воины думали: «Чтобы бить такого врага, мало одной храбрости, нужно объединяться». Но князей и Калка ничему не научила.

Глава третья

Ночевали в маленьком оселище на берегу небольшой речки. Даниил не хотел оставаться в хате, хотя его и просил о том хозяин-смерд. Неуютно было в доме; от раскаленной печи было душно; грязные дети ползали по глиняному полу, играли с теленком. Жена смерда возилась у печи; муж напугал ее известием о прибытии князя, и она торопливо готовила ужин — варила мясо.

Даниил, ничего не сказав, вышел во двор. На поляне виднелось несколько хат. Толпившиеся смерды с удивлением рассматривали дружину князя.

— Ночевать будем во дворе, — буркнул Даниил тысяцкому Дмитрию и велел набросать травы под клеть.

Дмитрий пошел к смерду, и тот помчался в лес за сеном.

Даниил молча сидел на колоде. С тех пор как вернулись с Калки, веселость покинула его, говорил он мало, и Дмитрий часто не знал, как подступиться к нему. Черные глаза Даниила глубоко запали, и было трудно поймать его взгляд. Он стал сердитым, вспыльчивым. Он и раньше был горячим, но быстро отходил. Теперь же в дружине его боялись. Редко когда делился он своими мыслями с боярами, стал замкнут. И Анна уже не расспрашивала мужа, что с ним; ибо он только смотрел на нее ласково и просил: «Ни о чем не спрашивай, Анна». Даже свадьба брата Василька не развлекла его.

Смерд принес большую охапку сена, разостлал его и подошел к Дмитрию. Слуги отвязали от седел медвежьи шкуры и, накрыв ими сено, приготовили постель. Даниил пошел и молча лег, отказавшись от ужина. Дмитрий положил себе травы возле ложа Даниила и тоже лег спать. Замерла жизнь в лесу, потянуло ночной прохладой.

— Спишь? — спросил Даниил.

Дмитрий придвинулся ближе.

— Нет, не сплю, сон не идет.

— Не идет? И я не сплю. Сколько врагов у нас, дальних и ближних! Судиславы разные возле нас, рядом с нами ходят… — Даниил умолк и немного погодя продолжал: — Филипп сказал мне тайком, чтобы остерегался я Теодосия, что зол он на меня за Иванку, Молвит Филипп: «Теодосий — холоп Владислава и потому затаил злобу. Ударит в спину — не успеешь и опомниться».

— Теодосий? — удивился Дмитрий. — Нет! Не верь Филиппу! Теодосий…

— Что Теодосий? — перебил его князь. — Брат мне родной? За что ему любить меня?

— Брат родной? — смутился Дмитрий. — Почему брат?.. Но и не такой он, чтобы ударить в спину.

— Не такой? А ударит — и не опомнишься.

— Не такой, — стоял на своем Дмитрий.

— Не верь им, смердам!

Пораженный словами Даниила, Дмитрий не знал, что сказать. Даниил умолк, а потом вдруг перевел разговор на другое:

— Как ты думаешь, Дмитрий, придут татары на нашу землю снова или не придут?

Дмитрий колебался, не зная, что ответить.

— Я думаю, что придут, — продолжал Даниил.

— А может, и не придут, — прошептал Дмитрий, — ибо убедились, что русские храбро сражаются.

— Убедились! — с горечью ответил Даниил и снова умолк. — Убедились! Если бы не убедились, то дальше бы пошли, а то вернулись, растаяли как снег. Но они снова вернутся, как только большую силу соберут. Мыслю, что вернутся. А нам — позор.

— Не нам, княже. Мы столько татар уничтожили! Не бежали мы от них, а били. Стыдно тем князьям, которые не хотели в одну дружину войско русское соединить.

— Всем нам стыдно, ибо могли мы татар побить, — ответил Даниил. — Думаю про землю нашу. На Востоке — татары, да и тут, на Западе, врагов предостаточно. Венгерский король руки протягивает. Не будет нам спокойного житья, Дмитрий. Говорил я с Кириллом. Он мне по Писанию читал: «Придут, говорит, враги». Да что там Писание! Я и сам про то знаю. Знаю и думаю, как врагов бить. Отец мой Роман не знал отдыха, все думал, чтобы Волынь и Галич соединить, и с боярами не мирился. Не забыли этого крамольники. Сейчас притихли, правда, малость, ибо твердая рука у князя Мстислава. Но это только с виду, а загляни к ним в душу — они сегодня же готовы прогнать Мстислава и снова угров позвать.

Дмитрий слушал Даниила и только изредка вставлял свое слово. Знал Дмитрий — ни перед кем не открывал Даниил своих мыслей, даже Мирославу не рассказывал ничего. После Калки от стыда он избегал встречи с Мирославом. «Тоскует, — говорил Мирослав боярам. — Не трогайте его, это пройдет. Убивается из-за неудачи на Калке. Близко к сердцу принял».

— Слушай, Дмитрий, мыслю, что время уже Кирилла епископом поставить во Владимире, — промолвил Даниил и умолк.

Дмитрий ничего не ответил — не ожидал, что князь начнет об этом. Да и что Дмитрий мог сказать? Знал он, что Кирилл большой любитель книг, из монастырей не вылазит. «Коль Данило так надумал, значит, хорошо», — подумал Дмитрий, но не сказал ничего.

Дмитрий лежал тихо и незаметно уснул. А утром Даниил разбудил Дмитрия:

— Вставай, поедем дальше.

Слуга принес меду и вчерашнего холодного мяса. Перекусили малость — и снова в путь.

Много дорог в лесу, но впереди Даниила едет смерд и показывает путь. Он пробирается сквозь дубняк уверенно, словно у себя на подворье. Лучи солнца едва пробиваются сквозь тяжелые, густые кроны деревьев. Пахнет гнилыми листьями, трухлявым деревом. Кони пугливо прядали ушами, вслушиваясь в лесные звуки.

— Скоро поле будет, княже, — повернулся смерд к Даниилу.

— Где же оно? — спросил Даниил, — Ты молвил, что близко.

— Уже близко, — успокоил смерд.

Вскоре выехали на широкий луг. Трава на нем густая и зеленая, кони торопливо начали есть ее. Дорогу пересекала гора, покрытая высокими, стройными деревьями от подножия до вершины. Даниил ударил коня и помчался вперед, к горе.

— Веди на гору, — велел он смерду, когда они спешились у подножия.

Под ногами шуршали, скатываясь вниз камешки, но Даниил поднимался, хватаясь за деревья. На вершине он Остановился, сел на упавший дуб. Отсюда было видно далеко вокруг.

— Как называется это место? Холм? — обратился Даниил к смерду.

— Холм.

Даниил подозвал Дмитрия.

— Вот мы и приехали.

— Хорошее место, — сказал Дмитрий, оглядываясь вокруг.

— Второй раз я здесь. С боярами и купцами говорил — и они на том стоят. Города нам новые нужны, где бы люди жили разные, мастера — и ковачи, и кожемяки. И торжище нам вельми нужно — ездят же к нам иноплеменные купцы. Тут и до границы ближе. Переехали границу — и отдыхай в нашем городе. Построят тут клети… Здесь и будет город Холм.

Даниил оживился после осмотра места для закладки города. Обратно ехал более веселым.

— Вернемся, Дмитрий, скажем: «Закладывайте новый город, люди! Край тут богат и лесами, и землями пахотными».

Помолчали. Даниил велел дружинникам отстать, чтобы никто не слыхал их разговора.

— Тебе только могу сказать, Дмитрий, никому больше. А ты молчи… Тяжко мне… Мстислав Удалой недоброе задумал.

Дмитрий настороженно слушал. До него доходили слухи, но он боялся спросить у Даниила про его тестя. А теперь Даниил сам начал.

— Я и не думаю ссориться, а он на меня косо глядит… — Даниил помолчал немного, а потом сказал с ненавистью: — Разум потерял, врагов принимает как родных. Что случилось, в толк не возьму! Одно ясно — обманули его, а это нам во вред. Разрывают они Волынь с Галичем, вместо того чтобы объединять. Судислав у него. В Венгрии скрывался до сих пор, а теперь в Галич прискакал и Владислава привел с собой. Им головы отрубить следует, а Мстислав их приголубил. Обманули старика, наклеветали на меня. Все я про них знаю: у Микулы дружинники хорошие, приносят из Галича новости, да только всё неутешительные… Ну, не печалься, — глянул он на Дмитрия, — не пугайся, мы этим Владиславам и Судиславам головы свернем. — Помолчал и потом еще добавил: — Много думал я про Теодосия, — видно, враги наврали на него. Сказал тебе, а сам не верю.

Судислав на цыпочках вошел в княжескую светлицу. Мстислав лежал на кровати у стены, укрытый мохнатой шкурой. Он не видел, как вслед за Судиславом вошел и Владислав.

— Лежи, княже. А я думаю — надобно навестить больного человека. И Владислав со мной.

— Нездоровится мне малость. Спина болит, руки и ноги ломит.

— Годы уже не те, — тяжело вздохнул Владислав. — А мы к тебе, княже, пришли про Галич поговорить. Купцы вчера с Волыни приехали, и один ко мне пришел. Выпил меду и язык развязал. Говорит, что Даниил сюда собирается. С боярами волынскими сговаривается, говорит: «Доколь на моей отчине будет сидеть князь Мстислав? Он, говорит, хочет меня со света сжить. И на Калке вперед меня посылал, под татарские сабли…»

Мстислав поднялся на одной руке, мотнул головой. Судислав быстрыми глазами ловил каждое движение Мстислава. А тот рванул покрывало, отбросил его с кровати, вскочил, надел сапоги.

— Меня прогнать? Безусый мальчишка! — Он подбежал к Судиславу, который уже отскочил к скамье. — Кто тебе сказал? Где тот купец?

— А тут, неподалеку. Он сам хотел зайти к тебе.

— Зови его! — крикнул Мстислав.

Владислав выскочил и через минуту вернулся с рыжим бородатым купцом в длинном жупане, подпоясанном зеленым поясом. Купец несмело заглянул в дверь, затем нерешительно переступил порог и поклонился.

— Сюда, к столу! — властно сказал князь Мстислав.

Купец подошел и затоптался возле стола, трусливо поглядывая на Судислава и Владислава.

— Садись, — махнул рукой князь.

Купец сел на краешек скамьи и сложил руки на животе.

Мстислав поднял голову, смотрел на купца воспаленными глазами.

— Рассказывай! — потребовал он.

— Мы купцы. Ездим повсюду… И на Волыни были, оттуда давеча приехали. — Купец снова посмотрел на Судислава, тот незаметно для Мстислава кивнул одобрительно головой. — В Подгородье владимирском я ночевал. А пришел ко мне один чешский купец и сказывал, что волынцы собираются походом на Галич.

— Кто собирается? — потянулся к нему Мстислав.

— Волынцы. Князь Данило…

— Что тебе купец еще говорил?

— Говорил, что князь Данило на тебя сердится, потому как ты его отчину держишь. Такие слухи…

Князь Мстислав вскочил.

— Поеду! Сейчас же поеду во Владимир!

Он зашатался. Судислав подбежал к нему, поддержал его под руки.

— Куда тебе, княже? Болен ты. Да и что тебе Данило скажет? Только хуже сделаешь.

Судислав кивнул купцу, и тот выскользнул из светлицы. Судислав подвел Мстислава к кровати.

— Говорил я тебе, что большую дружину надобно иметь! Это тебе не в Новгороде, где ты каждый камешек знал.

Мстислав махнул рукой, и Судислав с Владиславом попятились к выходу.

Мстислав упал на подушки. Почему Даниил так неприязненно относится к нему? Может, Даниил хочет прогнать его из Галича? Окреп, оперился, теперь можно уже и не уважать старшего. Забыл, видно, о помощи новгородской дружины. А Мстиславу возвращаться теперь уже некуда, да и годы не те. Может, Филиппу поручить разузнать, за что осерчал Даниил? Филипп — человек сторонний, ни к кому не клонится, да и осел он в Галиче, где у него поблизости есть оселища; попросился из Владимира, стар уже стал.

Закололо в груди, стало трудно дышать. Мстислав еле дотянулся до веревочки и дернул. Вбежал слуга. Мстислав велел позвать лечца.

Судислав вышел из княжеского терема и направился к конюшне, где ожидали слуги с лошадьми. Владислав едва поспевал за ним.

— Садись в возок! — кивнул Судислав своему спутнику и полез первым.

Возле него и Владислав примостился.

— Домой! — толкнул Судислав в плечи возницу.

У Владислава чесался язык, ему не терпелось узнать, кто был наряжен под волынского купца. Как выехали из крепости на улицы Подгородья, он, оглянувшись, спросил:

— Кто приходил?

Судислав сердито кашлянул.

— Приедем — скажу.

Когда вошли в светлицу Судислава, хозяин набросился на Владислава:

— Ну, вот мы и дома! Посторонних нет, тут можно и спрашивать. А то распустил язык при вознице…

— И тут есть, — хохоча, откликнулся Филипп. Он вышел из-за шторы, которой была прикрыта дверь в боковую светлицу.

— Тьфу! — плюнул Судислав. — Видишь, болван? Учись, как надобно язык за зубами держать, — засмеялся он. — Ты давно уже здесь? — обратился он к Филиппу.

— Не так-то и давно. Знал я, что ты скоро приедешь… Рассказывай, что было у Мстислава.

Владислав удивленно пялил глаза.

Они сели вокруг стола.

— Верит… Верит, как маленький ребенок, — потирая руки, сказал Судислав. — Поверил, что Данило враг ему.

— Хорошо сделал ты, — похвалил Филипп Судислава. — Так и передам королю Андрею, что ты его верный слуга. И очень скоро передам: приехали сюда чешские купцы.

— Чешские купцы? — Судислав разинул от удивления рот.

— Чешские! Ха-ха-ха! Ругал Владислава, что он глуп, а сам не догадался… От короля Андрея посланец, он же и от Папы. Теперь будет в Галиче… торговать будет, ха-ха-ха! Купцы купцами, пускай себе свои дела вершат, а вместе с ними и хорошие люди тайком приезжают. Так-то! Теперь Данило и Мстислав тянут в разные стороны, сила их надвое разорвана, а нам этого только и нужно. Хорошо сделал ты, тебе благодарность от короля Андрея. — Филипп полез В карман, достал кожаный мешочек, высыпал на стол деньги и стал перебирать их. — Тебе, Судислав, двадцать гривен.

Судислав придвинулся к деньгам, протянул скрюченные пальцы.

— На! — высыпал ему на ладонь деньги Филипп.

Владислав ерзал на скамье, следил, как Судислав прячет деньги за пазуху.

— А ты что уставился? — рявкнул Филипп. — На чужие деньги заришься? И тебе вот пять гривен!

Владислав протянул дрожащую руку.

— Бери, да не забывай, кто дает!

Владислав ловко поймал брошенные Филиппом деньги.

— Лечец у Мстислава не тот, — промолвил Филипп, — надо другого… Похвались, Судислав, перед Мстиславом моим лечцом, скажи, что он и князя Романа лечил, умеет, мол, болезни выгонять… Да ты и сам знаешь, что сказать. Пускай полечит! — Он засмеялся.

В дверь постучали два раза.

— Это мой слуга, — сказал Судислав и разрешил войти.

— К боярину Филиппу человек с его подворья, хочет его видеть, — сказал слуга.

Судислав глянул на Филиппа. Тот распорядился:

— Пусть войдет.

Слуга Филиппа переступил порог.

— Боярин! От князя Мстислава приезжали. Князь кличет тебя к себе.

— Иди! — махнул рукой Филипп.

Когда дверь закрылась за слугой, Филипп сказал:

— Кличет! Слышишь, Судислав? Пойду помогу больному.

Вечером Кирилл наведался к Даниилу. Он пришел в длинной рясе малинового цвета, в высоком клобуке. На груди у него висел большой золотой крест на серебряной цепочке.

Даниил улыбнулся, подошел к гостю, обнял его.

— А я уже побаиваюсь тебя, — пошутил он. — Епископ! Привык уже? Садись!

Кирилл неловко улыбнулся.

— Привыкаю…

— Ну вот, и епископ у нас теперь свой. Привыкай, привыкай!

— Придется! Не зря же я к письму так вельми пристрастился. Ты сам сказывал, что быть мне в церкви. А я взял меч и поехал твоим дружинником.

— Знаю, но воевать будем мы, а тебе в церкви быть надобно. Будешь митрополитом! Греки — хорошие люди, но приедет какой-нибудь без языка, и люди его не понимают. Учить грамоте детей боярских надо. В монастыри собирай, пусть учатся, монахов-списателей учи, пусть книги пишут и переписывают на нашем языке, на русском.

Кирилл внимательно слушал. Уже не первый раз говорит ему об этом Даниил. Вдвоем они часто ходили в монастырь, в писцовую палату, где монахи переписывали книги. Переписчики боялись Даниила — он докапывался до самых мелочей.

— А это как написал? Не для себя пишешь, после тебя люди читать будут. А ты что накрутил здесь? Какая это буква?

Монахи посматривали исподлобья на провинившегося и еще ниже склоняли головы над столами, скрипели перьями.

— Ты же не будешь стоять у книги, когда ее будут читать. Это не буква, а муравей, ползущий по траве. Увидишь ли муравья в траве? Вот так и твою букву. А книгу внуки будут читать.

Особенно интересовался Даниил украшением книг. Он подолгу просиживал возле монаха, который разукрашивал первые страницы и рисовал заглавные буквы; смотрел, как готовят краски, чтобы они сверкали всеми цветами; следил, как ловко монах кладет краски на пергамент, восторгался удачными рисунками.

— Больше красок! Разных и для глаза приятных! Рисуй так, чтоб человек захотел взять книгу в руки! — повторял он не раз.

Вместе с епископом Кириллом Даниил ходил и к ремесленникам, которые изготовляли пергамент. Заходили и подолгу сидели в душных клетях. Даниил расспрашивал, какая кожа лучше всего подходит для пергамента. В предместье Владимира целая улица была занята домами ремесленников-пергаментщиков. Они выкапывали широкие, круглые ямы, выкладывали стены толстыми дубовыми бревнами и сбрасывали туда телячьи шкуры. Был в этом предместье старичок Андрон, который в молодости ходил в Киев, видел, как там в монастырях делали пергамент. От этого Андрона и пошли волынские пергаментщики. Даниил их поощрял, повелел не брать их в войско. С княжеских Земель для них привозили зерно, а монастырские лошади доставляли дрова из лесу. И пергаментщики старались — ровными листами вырезывали они пергамент, выравнивали. Знали — если монахи-писцы пожалуются, то князь не пощадит их.

Старший монах приходил к Даниилу и подробно рассказывал, как работают писцы, сколько книг написали, хорош ли пергамент. В монастыре уже лежало немало книг в отведенной для этого светлице. Сюда приезжали из Синеводского монастыря и из Выдубецкого, что под Киевом, за богослужебными книгами. Далеко разнесся слух о том, что Даниил к письму прилежен, наследует завет книголюба Ярослава Мудрого, умеет говорить и читать на немецком языке, на венгерском, на польском и на литовском. И с половцами он может толковать, а латинский и греческий языки еще с детства изучил в Венгрии. Славу эту о любви Даниила к языкам поддерживал епископ Кирилл. К нему приезжали монахи из монастырей, и он разговаривал с ними. Учил их, чтобы не только эти книги читали, но и у себя переписывали, да чтобы летопись вели — все записывали, что происходит в городах, в монастырях.

Даниил велел переписывать не только церковные книги — «Триоди», «Служебные минеи», «Требники». Писец-мних Борис угодил князю, переписав «Слово о полку Игореве».

Но больше всех уважал Даниил мниха Онисифора, прибывшего из Владимиро-Суздальской земли. Онисифор был славным умельцем, он старательно записывал все, что происходило вокруг. Приезд Онисифора был едва ли не самым большим подарком для Даниила после возвращения брата Василька из путешествия во Владимир. С женой Аленой, бывшей родом из Суздаля, Василько ездил туда на свадьбу шурина своего. Не раз беседовал он там с великим князем Юрием Всеволодовичем. «Разделяют нас леса и степи широкие, — степенно говаривал Юрий Всеволодович, — но сердца русского никогда надвое не разрежешь, едино оно, как и земля наша. Так и брату своему Даниилу скажи. Не приехал я в Киев, когда на Калку собирались. Пускай не гневается. Не к лицу великому князю ехать к кому-либо на поклон. Да и не там сила наша вырастет. А так мыслю, что в этих краях, по эту сторону Москвы-реки, будем силу русскую собирать. А вы хоть и далеко, но одна нас Русская земля породила, берегите ее. И вы дело великое делаете… Людей просишь грамоте уразумленных? Не знаю, кого дать, Видно, мних Онисифор поедет. Давно уж говорил он мне про то. «Хочу, глаголет, всю Русскую землю увидеть, читал я о ней в древних летописях». Ублаготворю желание Онисифора, вельми приятный к тому случай». А еще напомнил Юрий о том, что не один и не два раза обращались галичане во Владимир-Суздальский, чтобы умельцев ремесленников им дали, что многие суздальцы навсегда остались в Галичине. О соборе Осмомысла вспомнил, и еще больше заинтересовало Васильку то строение. Василько обошел владимирский собор, а по возвращении домой точно так же в галицком соборе побывал и убедился, что и впрямь-таки строили собор в Галиче по рисункам владимирского зодчего: и по величине галицкий собор такой же, как и владимирский, и по внешнему виду как близнец, словно перевезен сюда с берегов Клязьмы.

Василько передал брату слова Юрия Всеволодовича, и слова те заставили Даниила призадуматься. Поразмыслив, сказал он Васильке: «Верно говорит князь Юрий. Мудро сказал про сердце русское — не разрезать его надвое. Нам, галичанам, к своим тянуться надо, яко младшим братьям. А младшие мы потому, что на краю Русской земли сидим. Не к нам пойдут, а мы туда, к сердцу родины, склоняться должны, ибо оттуда нам и помощь, и защита».

Может, потому и любил он смышленого Онисифора. Часто слушал Даниил его записи, давал советы, что и как следует лучше истолковать, заново исправить, рассказывал о событиях на Галицко-Волынской земле.

— Богослужебные книги пускай переписывают другие списатели, — говорил он Онисифору, — то дело не вельми тяжелое, тут ума большого не надо. А ты записывай про жизнь нашу, складно у тебя получается, хорошо. И других приучай выкладывать свою мысль на пергаменте.

И Онисифор послушно выполнял приказ — учил мниха Бориса, как надлежит летопись вести. Делалось это под присмотром Кирилла.

— Княже, — завел разговор епископ Кирилл на любимую Даниилом тему, — скоро уже закончат переписывать для тебя «Александрию».

В прищуренных глазах Даниила засверкали огоньки; вспомнил он, как когда-то Мирослав рассказывал ему о приключениях Александра Македонского.

— Интересна та книга греческая, Кирилл, про деяния Александра, буду ее читать. Только не теперь. Видишь, какое время, — воевать надо. Пусть кончают. Деревянные оклады обтяните крепкой кожей, чтобы книгу можно было брать в поход… Но только скажу я тебе, — Даниил лукаво улыбнулся, — наши книги не хуже греческих. Прочти, как воевал Святослав, — о нем все русские должны знать! А митрополиты греческие только «Александрию» нам подсовывают. Будем и «Александрию» читать, но и своих воинов не забывайте, пишите книги про русских людей.

Анна молча сидела в светлице и в оцепенении смотрела в окно. Она не оглянулась даже, когда в светлицу вошел Даниил. Он забеспокоился: «Что с нею? Почему молчит?»

— Эй, кто там? — крикнул.

«Может, с детьми случилось что», — подумал он и выскочил в сени. Навстречу ему бежал Дмитрий.

— Прибыл гонец из Торческа, от княгини Хорасаны. Умер князь Мстислав.

Даниил пошатнулся, пораженный страшным известием. Как неожиданно! Ведь князь Мстислав был еще такой крепкий…

— Где гонец?

Даниил пошел в гридницу и, опечаленный, сел у стола.

— Тебе уже сказали, княже? — услышал он тревожный голос и поднял голову.

Этого дружинника он знал давно — это был сотский Богуслав, который прибыл из Новгорода вместе с Мстиславом.

— Расскажи, как умер князь Мстислав.

— И рассказывать не хочется. Судислав и Владислав загнали его в могилу. Все вокруг него ходили, наушничали, из-за них князь из Галича к самому Днепру, в Торческ, поехал. Уговорили его, что там ему легче дышать будет.

Одышка его мучила, жаловался, что в груди болит. От него не отходил лечец, присланный Судиславом.

Богуслав медленно передавал новости; рассказал он и о том, как Мстислав перед смертью велел постричь себя в схиму.

— Про тебя вспоминал. Я часто сидел возле него. Мстислав хотел тебя увидеть. «Виноват, молвил, я перед Даниилом, гневался на него, а вижу теперь, что во всем повинны крамольные бояре, — нашептывали против Даниила».

— А где же дружина княжеская? Что новгородцы говорят?

— Дружина еще там, в Торческе, вся.

— А куда собираетесь податься?

— Сюда, к тебе, княже. Послали меня просить, чтобы принял. Воевали мы тут много, и родной нам стала Галицкая земля, как и Новгородская. И дочь князя Мстислава тут. Найдешь ли место для нас?

Даниил посмотрел на Богуслава. Он давно уже приметил его — приветливого, стройного воина. Сотский стоял, поглядывая на Даниила своими светлыми глазами, и ждал ответа. Даниил подошел к нему, взял за руку.

— Езжай, Богуслав, и скажи дружинникам, чтоб ехали сюда, в Холм, а кто пожелает — пусть возвращается в Новгород.

— Никто не хочет возвращаться, — поспешил ответить Богуслав. — Все сказали: «Будем служить князю Даниле, как служили Мстиславу». А княгиня Хорасана вельми плоха, с постели не встает. Видать, за князем скоро пойдет.

— Езжай, Богуслав, и возвращайся со всеми. А князя Мстислава уже похоронили?

— Должно. Когда я выезжал, собирались хоронить на другой день.

Даниил пошел к Анне. Она сидела все в том же оцепенении и молча упала на руки мужу. Но когда Даниил обнял ее, она зарыдала.

— Не плачь, Анна, горю не поможешь. Князь Мстислав был стар, болезнь его сломила.

Анна с укоризной посмотрела на Даниила.

— И не увиделись с ним перед смертью! Два года друг от друга скрывались…

— Не я скрывался, Анна.

— А кто же? Он?

— И не он. Крамольники постылые обманули нас. Идем, приляжешь, отдохнешь.

Он осторожно взял ее за руку и повел в опочивальню.

Вечером к Даниилу пришли Василько и Мирослав.

— Теперь ты один, Данило, остался князем на всю Галицкую и Волынскую землю, — начал Мирослав, — теперь и верши дела. В Галич тебе надобно идти, нужно там порядок навести. А тут, на Волыни, Василька оставить.

Мирослав сидел у окна, по-старчески спокойный; из-под густых бровей смотрели его умные глаза, и весь он был такой ласковый; высокий лоб его покрывали белые как снег волосы; и борода и усы его были такими же белыми.

Даниил сказал ему:

— В Галич надобно сходить, но столице нашей быть в Холме. А ты, Василько, будешь княжить во Владимире.

Василько вскочил с места.

— Не надо, Данило, не хочу я один! Будем вместе. Я все буду делать, как ты велишь, а один я не смогу управиться с врагами. Пусть наша отчина будет общей. Сиди, сиди в Холме!

Крепкая дружба была между братьями. Василько отличался большой храбростью, но никогда ничего не хотел делать без брата. Их дружбе завидовали многие князья.

Давно уже был построен Холм, и Даниил переехал туда. К нему приезжали гости и дивились красоте Холма. Больше всего Даниил гордился церковью Иоанна Златоуста. В четыре придела была она построена. Возвышаются четыре позолоченных купола. Разноцветными огнями горят на солнце окна; цветное стекло в них, по приказу Даниила, изготовили во Владимире умелые «кузнецы стекла». При входе в алтарь — два столба из цельного камня. Три года обтесывали их мастера. На эти столбы опирается средний, самый большой купол; на нем изнутри изображено голубое небо и золотые звезды. Пол выстлан плитами из чистой меди и олова, — он блестит как зеркало. Двери по бокам украшены белым галицким камнем и зеленым холмским, с резьбой, исполненной дитрецом Авдеем. Плоская резьба на дверях расписана разными красками и золотом. На одной двери изображен Спаситель, а на другой — Иоанн. И всяк, кто приходил Сюда, удивлялся искусной работе Авдея. Даниил ничего не жалел для украшения церкви.

Авдей с утра до вечера работал, изобретая разные украшения, и шел к Даниилу. А князь выслушивал его, вызывал дворского и повелевал ему достать все необходимое для Авдея. Когда церковь была уже готова, Даниил позаботился и об иконах: привозили их из самого Киева, а одну — из Овруча. Самый большой колокол привезли из Киева, а остальные отливали кузнецы-литейщики тут же, дома, в Холме.

Слава про Холм разносилась во все концы. Все чаще приезжали сюда и русские купцы из других княжеств, и иноплеменные. Чужеземцы имели тут свое постоянное пристанище — огородили дворы и клети поставили. Про новый город Холм знали и в Киеве, и в Новгороде, и во Владимире-Суздальском.

Когда закончили церковь, Даниил позвал строителей и велел возвести высокую башню, чтобы с нее видны были все окрестности. Место для башни князь выбрал посредине города. И вскоре выросла дивная башня, видимая издалека. Фундамент ее в земле и над землей был выложен из камня, а стены — из крепкого, тесаного дерева, из сухих дубовых бревен. Даниил велел покрасить ее белой краской, и стояла башня белая, ослепительная как снег, радуя глаз. Возле башни вырыли глубокий колодец. А чтоб земля в нем не осыпалась, обшили стены толстыми деревянными брусьями. Вода в колодце была чистая, холодная. А чтобы удобно было доставать воду, поставили большое деревянное колесо, крутить которое мог и ребенок.

В честь сооружения города Холма, по повелению Даниила, при въезде в город поставили высокий каменный столб с резным орлом.

— Орел — птица гордая и смелая, — сказал Даниил, — пускай и наш новый город будет таким же гордым и смелым.

Спокойно чувствовал себя Даниил в Холме. Окрестные плодородные земли он роздал верным боярам; на этих землях вскоре начали селиться смерды. В Холме не было крамольных бояр, здесь были только преданные Даниилу, побывавшие вместе с ним не в одной битве.

— …Говоришь, в Холме сидеть? — обратился Даниил к Васильку. — Буду сидеть, но я буду знать, что и в Галиче творится. Надо, надо знать! Без злого умысла против Мстислава посылал я туда своих людей: хотелось выведать, почему Мстислав так холоден со мной. А теперь убедился — не туда свернул Мстислав, погубили его крамольники. Сегодня Микулу жду, должен приехать из Галича, ежели его там не схватили.

— Микулу не схватят, — уверенно сказал Василько. — Он все предвидит.

— Неужели и сегодня не приедет? — тихо промолвил Даниил, — Подождем немного. Не таков Микула, чтобы слово свое не сдержать. Хоть и поздно, а прибудет.

Даниил подошел к окну, словно в темноте можно было что-нибудь увидеть. Прислушался — на дворе громко разговаривали.

— Ей-богу, это он! — радостно воскликнул Даниил.

Дверь в светлицу открылась, на пороге стал Микула.

— Он!

Микула улыбался, на загорелом от солнца и ветра лице сверкали белые зубы.

— Не успел умыться, — оправдывался он. — Спешил, чтоб сегодня добраться.

— Ничего, иди поближе, рассказывай. Да садись ты! — нетерпеливо крикнул Даниил.

— Был в Галиче, все разведал и все увидел. А меня не видели.

— Знаем тебя! — похвалил князь находчивого разведчика.

— Все так же, как и было. Судислав с Владиславом носы дерут, ждут Фильния с войском. А может, пока я сюда доскакал, Фильний и прибыл уже.

Даниил ударил кулаком по столу.

— До каких пор будут стоять поперек дороги эти крамольники! Ох, этот Галич! Вот где он у меня сидит, — показал на шею Даниил. — Ещё раз пойдем, выгоним пришельцев из Галича.

Даниил с дружиной мчался в Галич — вызволять его от венгерских баронов. Спешили дружинники, у каждого горело сердце на врага. Они уже и счет потеряли своим выездам в Галич. Только затихнет буря — тут бы и пожить спокойно, — как снова появляются грабители.

Теодосий участвовал во всех походах. И теперь тоже скакал вместе со всеми. Поездка была не очень радостной, но Теодосий не унывал. Такой уж был у него, старого бездомника, характер: спит ли во дворе под дождем, сидит ли голоден — не тоскует, всегда весел.

Он ехал рядом с Микулой в первой сотне, следовавшей за Даниилом.

— Эх! Если бы знакомого найти, чтоб медом угостил! — вздохнул Теодосий. — Разве к родственнику нашему Судиславу заглянуть… Тот непременно угостит.

— Ты про мед только и думаешь! — отозвался задумчивый Микула.

— Про мед всегда думать надо, иначе он прокиснет.

— В твоем животе много меду прокисло! — поддел его Микула.

Теодосий хлопнул ладонью по кольчуге.

— Да живот у меня железный, мед никуда не денется.

На том бы разговор и оборвался, если бы дружинник, ехавший рядом, не напомнил, что Теодосий не закончил свой рассказ о том, как он монахом был.

— О! — сказал Теодосий. — Я уже и забыл, что не закончил… Был я тогда мнихом в киевском монастыре.

— И ты был мнихом смиренным и благочестивым? — бросил кто-то сзади.

Дружинники захохотали. Теодосий оглянулся и махнул рукой.

— Ты не был там, а то бы убедился. Вельми уважал меня игумен. Каждый день допытывался: «Ну, как там Теодосий?» Не забывал старик обо мне, бывало, придет: «А ну, дыхни!» Все вынюхивал, не пахнет ли медом.

— А ты ж не пил?

— Я? Не пил, право слово, не пил! Не пил, когда спал, либо когда в монастыре меня не было.

И снова дружинники залились смехом.

— Сколько еще раз в Галич ходить будем? — спросил Теодосий после того, как хохот прекратился. — Только прогоним супостатов, уйдем — и снова в Галиче нет порядка: враги, как мухи в дверь, летят. Видать, придется тебе, Микула, туг осесть и не пускать никого.

Дружинники, повесившие было носы, снова оживились.

— И когда ты, Теодосий, прикусишь свой язык? Устал ведь он, — сказал кто-то из дружинников.

— Э, нет, мой язык отдыхает, когда я сплю. Я сплю, и язык спит.

Взрыв хохота снова покрыл слова Теодосия.

…Между князьями и боярами тоже завязался разговор о Галиче. Василько настойчиво предлагал оставить в Галиче больше войска.

— Э, брат мой, — сказал на это Даниил, — разве у нас один только Галич? И Владимир надобно беречь, и Берестье, и Холм, и на Понизье надо быть.

— Надоело уже, — повернулся к нему Василько.

— Надоело? — переспросил его Даниил. — А все через любезных бояр… Бояре галицкие! Нигде таких нет. Тихие ходят, как кошки, а набрасываются, как волки.

— А не сделать ли так, как Игоревичи? — вслух подумал Василько.

— Всех подряд, что ли? — раскрыл глаза Мирослав.

— Всех! — горячо воскликнул Василько. — Хватит уж с ними нянчиться! И в Галиче стало бы тихо, и король венгерский не совал бы больше носа. С кем ему тогда сговариваться?

Даниил остался в Галиче, а Васильку велел самому управляться на Волыни. Галич надо было утихомирить. Собирались было уже выезжать, как вдруг ночью кто-то поджег терем. Хорошо, что потушили быстро, а то сгорел бы, как свеча, да, может, и Даниил не успел бы выскочить. Разгневанный Даниил жаловался Мирославу:

— Нет покоя от этих бояр-лиходеев! Но что бы там ни было, а я Галич успокою, истреблю крамолу. Хоть и много сил придется приложить, а истреблю.

— Долго с ними воевать придется, Данило, — заметил Мирослав.

— Ничего, мне на роду написано с рождения до смерти не выпускать из рук меча.

Внешне бояре ничем себя не проявляли — ходили к Даниилу по делам, собирались на совет, не за что было на них гневаться. Купцы приезжали, закупали хлеб, соль, меха, шкуры — торжища в Галиче разрастались.

Июнь был очень душный, не только днем не спрячешься в доме от жары, но и ночью не уснешь. Разморенный Даниил лежал на широкой лавке и дремал, когда к нему вошел Филипп.

— Вижу я, что утомился ты, княже, — заискивающе улыбнулся Филипп. — Поедем-ка в мое оселище, оно и называется приятно — Вишня. Охота у меня там хорошая, кабанов много. Да и ягоды уродились густо.

Даниил согласился. При разговоре с Мирославом сказал ему об этом. Мирослав советовал поехать, но на всякий случай взять с собой побольше дружинников.

— Все может случиться, хоть и не на войну едешь.

Филипп поехал раньше, а Даниил — через день после его отъезда.

По пути остановился в лесу на отдых.

Дружинники разбрелись по лесу. Хорошо здесь было! Зайдешь в чащу, сядешь под дубом у ручейка или ляжешь на пахучую лесную землю и смотришь на небо сквозь ветви, а небо еле заметно синеет в вышине. Недавно прошел дождь. После дождя снова закипела жизнь. Свистят, чирикают птицы, летают мотыльки, ползают муравьи. Пошевелит ветер ветвями — с листьев падают капли. Вот молодой дубняк. Как расцвечены его листья дождевыми каплями! Они сверкают на зелени, как драгоценные перлы. Дятел, словно неутомимый кузнец, выстукивает свое «тук-тук-Тук»… А как легко дышится в лесу! Даниил никогда не мог долго сидеть в закрытой светлице, распахивал окна, любил воздух. Зеленая поляна — лучшая постель. Сейчас, лежа под дубом, он незаметно задремал. Дружинники расположились вокруг, но так, чтобы князь их не видел, — Дмитрий не подпускал никого. Сам он устроился неподалеку около упавшего дуба, на траве. Теодосию Дмитрий велел следить, чтобы к месту, где уснул князь, не проскочил какой зверь:

— От зверей-то легко защищать, а вот от дурного человека куда труднее! Зверь что — он бежит прямо на тебя, а человек норовит как-нибудь в спину ударить, чтоб незаметно было, — глубокомысленно заметил Теодосий. — Да еще такой лис, как Судислав…

— Почто ты его все вспоминаешь?

— Хорошего человека и словом добрым хочется чаще помянуть, — не сморгнув, с напускной серьезностью ответил Теодосий.

Даниил отдыхал перед охотой. Филипп обещал, что утром ловчий поведет в такое место, где еще никто не охотился.

— Если будут кабаны и волки, тогда поедем, — пошутил Даниил.

— Будут, — ответил Филипп. — Лес велик.

…Давно уже спит Даниил. И время обеда настало, а он все не просыпается. Дмитрий подошел, осторожно ступая, чтоб не захрустела ветка под ногами.

— Время будить, — прошептал он Теодосию.

— Пусть поспит. Сладкий сон лучше обеда. А ежели обед этот еще и без меда, то и вспоминать о нем не стоит.

Дружинники отошли от поляны, на которой отдыхал Даниил, и сели под дубом. Один отвязал от седла кожаную сумку и достал толстую книгу. Подошел Теодосий.

— Ты про эту книгу рассказывал, Теодосий? — спросил дружинник, осторожно держа ее в руках.

— Да, — ответил Теодосий. — Я взял ее во Владимире, в монастыре, чтобы отвезти в Галицкий монастырь, да все отдать недосуг. Хорошая книга. Это писание Иллариона, он митрополитом был когда-то. А называется она «Слово о законе и благодати». Вельми мудро написано про нашу Русскую землю.

И Теодосий начал читать. Дружинники близко придвинулись к нему.

— «Похвалим же и мы по силе нашей, малыми похвалами — великая и дивьная сьтворьшаго нашего учителя и наставьника, великаго кагана нашея земли, Владимера, внука старого Игоря, сына же славьнаго Святослава, иже в своя лета владычествующе, мужьством же и храбрьством прослуша в странах многих, и победами и крепостию поминаються ныне и слывуть. Не в худе бо и не в неведоме земли владычьство ваша, но в руськой, яже ведома и слышима есть вьсеми коньци земля…»

Теодосий прочитал и, гордо посмотрев на всех, воскликнул:

— Вот какая наша Русская земля, всюду ведают про нее!

Неожиданно появился Микула.

— Где князь? — спросил он, вытирая пот с лица.

Дмитрий цыкнул на него:

— Тихо! Он спит.

— Я к нему.

Дмитрий схватил Микулу за рукав.

— Куда?

— Мне нужно.

— Нельзя!

— Князь спасибо скажет. Пусти! — вырывался Микула.

Он подошел к Даниилу и начал будить его. Тот открыл глаза и никак не мог понять, где он.

— Микула? Что такое? Где я?

— В лесу, княже. Едешь в гости к Филиппу.

Даниил протер глаза.

— Долго я спал. Время ехать.

— Видно, не поедем, — сказал Микула, — возвратимся назад. Выведал я доподлинно: Филипп намеревается убить тебя, ловушку приготовил. Я свидетеля с собой привел.

Микула свистнул, и два дружинника притащили связанного человека.

— Кто? — спросил князь, вскочив на ноги.

— Он тиуном у Филиппа, — ответил Микула. — Я его тряхнул — он все мне рассказал…

— Верно? — грозно обратился Даниил к связанному.

— Так, истинно так! — поспешно забормотал связанный.

— В гости пригласил, на кабанов охотиться… — с ненавистью выдавил Даниил. — А где он сам сейчас?

— Дома, в своей Вишне, — ответил Микула.

— Взять! Вырвать змеиное жало!

— Сделаю. Мои лазутчики уже там, скоро привезут, — похвалился Микула.

— Раздавить змею! — воскликнул Даниил. — Коня! В Галич!

Глава четвертая

Пятнадцать лет прошло после битвы на Калке, пятнадцать долгих лет! И не было ни одного спокойного дня — враги не давали мирно жить. Семья Даниила жила в Холме, но он редко виделся с ней. Часто плакала Анна, провожая его в поход. Не любил Даниил этих минут прощания, они расстраивали его, и он спешил поскорее выехать со двора, хоть и любил жену и детей. Без него похоронили первенца Ираклия. Даниил не упрекал Анну за то, что не уберегла его любимца, — что она могла поделать… Было у Даниила пять сыновей, а осталось четыре: Лев, Роман, Мстислав, Шварно. Но самая большая радость — дочь Доброслава. Третий год ей пошел, но какая понятливая! Щебечет, как птенчик, карабкаясь на отцовские колени, играет его густой бородой. Доброслава!.. В походах каждый день вспоминал о ней; казалось, что слышит звенящий, тоненький голосок: «Отец мой! Отец мой!»

Дети! Дети! Но усидишь ли дома, около них, когда над отчизной нависла опасность? С запада — венгерские бароны, на севере — племена ятвяжские, и польские паны не давали покоя. А тут еще новый враг протягивал руки к Литве и к Волыни — немецкие рыцари, посланные Папой Римским. Ворвались они в Прибалтику, прикрываясь именем святого креста. В 1202 году создали Ливонский орден меченосцев, называли себя братством воинов Христовых. Но эти «Христовы воины» уничтожали, порабощали, грабили эстов, ливов и леттов.

В 1226 году между Неманом и Вислой появился еще один жестокий враг — Тевтонский орден крестоносцев, который был основан в Палестине в конце XII века. С благословения Папы Римского Тевтонский орден перебрался сюда из Палестины для покорения литовского племени пруссов. Как и меченосцы, новые захватчики убивали коренных жителей, а их земли забирали для немцев.

Литовцы напрягали все силы в борьбе с захватчиками-меченосцами и нанесли им поражение в битве над Шав-Лями — Шауляй — в 1236 году. Так смело литовцы выступали против меченосцев потому, что были ободрены русскими. За два года до этого князь Ярослав Всеволодович ходил с новгородцами в поход на землю эстов и разгромил там рыцарей. Разбитые меченосцы поспешили объединиться с Тевтонским орденом. Об этом позаботился тот же предусмотрительный Римский Папа. Он уже готовил новые походы крестоносцев на русские земли.

Обеспокоенный Кирилл часто приходил к Даниилу в ту осень 1237 года. Все больше и больше прибывало в Холм людей из русского города Дрогичина, спасающихся от ворвавшихся туда лютых рыцарей-крестоносцев…

Кирилл открыл дверь в сени.

— Дома князь Данило?

Отрок поклонился ему.

— Дома, отче владыка.

Кирилл поднялся по крутой лестнице наверх, прошел темными переходами и вступил в сени перед княжеской светлицей. На стене в подсвечнике мигала свеча, вот-вот погаснет. Кирилл взял железку и поднял фитиль — пламя ударило вверх, осветило стены. Кирилл открыл дверь и переступил порог. Даниил сидел за столом над книгой и так погрузился в чтение, что не заметил, что обгорел фитиль и задымил светильник.

— Волосы еще загорятся. Ты глянь на светильник, — сказал Кирилл.

— О! А я и не вижу, — приветливо отозвался Даниил. — Заходи, будешь дорогим гостем. Почто так поздно? Стряслось что-нибудь? Садись! Садись!

Кирилл поставил посох, откашлялся, расчесал пальцами бороду. Длинная ряса, пышная борода, спокойные движения — и не узнаешь бывшего дружинника.

— Сяду, разговор будет длинным.

Две скамьи возле княжеского стола: одна — для хозяина, другая — для гостя.

— Много думать надобно, Данило, — промолвил Кирилл. — Вельми нерадостное известие пришло из Рязани, гусляры принесли: снова татары на Русскую землю двинулись, уже до Рязанского княжества дошли.

Даниил вздрогнул, — никакое другое известие не могло его так поразить, как это.

— Татары? Да… Мыслил я, что снова придут. Калка началом была.

— Хоть и зима теперь, но крепости наши надо подправлять, — рассуждал степенно Кирилл. — Может, и не придут татары к нам, может, Бог помилует, но все же надобно думать про это.

— Думать! И не токмо думать, а делать, — ответил озабоченный Даниил. — Татары и дальше полезут. А у нас снова, как и раньше, каждый сам по себе. — Даниил склонил голову.

— Почто, княже, ты голову повесил? Ужель так страшен враг?

— Да нет, не склоняю я голову. Мыслю так, что страшен не враг, а наши междоусобицы. Каждый князь сам себе хозяин. Вот теперь бы созвать князей! Да никто не придет, всех Калка напугала.

— И напугала, а может, и научила, — глубокомысленно заметил Кирилл.

— Не научила! Разве хоть один князь подумал, что силы наши надобно собрать воедино? Одни потеряли головы на Калке, а иные думают, что их не касается. Надо крепости подправить — это и зимой можно делать. Гонцов пошлю к тысячникам, сам поеду. А ты знаешь, отче, что беда не одна идет? С двух сторон она движется на Русскую землю.

— Знаю, потому и пришел к тебе.

— Придется нам и с рыцарями силами помериться. Вчера пришли наши люди из Дрогичина, сказывают, что оные рыцари похваляются стереть нас с лица земли. Расспрашивал я, что они за воины. Это не то что сотни Фильниевы.

— Знаю, — вздохнул Кирилл. — Прибежал ко мне поп дрогичинский, видел он рыцарей этих. Говорит, что грозятся они: зимовать, мол, собираются в Дрогичине, а весной — сюда, к нам, в Холм, во Владимир. И про Киев намекают.

— Слыхал я про то.

Даниил задумался, потом сказал Кириллу взволнованно:

— Думаю я: как наших воинов повести в бой, ежели они не видели еще этих рыцарей? Храбры наши воины, но, может, кто и испугается, побежит, да и смелого за собой потащит… А молчать нам, видя ворога на пороге, негоже. Я все мыслю, как на Дрогичин идти и ворога прогнать. Не потерпим, чтоб крыжевники нашей отчиной владели!

— Золотые слова твои, княже!

На пороге появился Василько.

— Иду — слышу разговор. Думаю: «С кем это Данило так поздно беседует?»

— Заходи, Василько, — пригласил Даниил. — Про Дрогичин говорим.

— Слыхал я твои последние слова, верно сказал ты, и я уже думал про этот поход.

— Думайте, не пускайте врага, — сказал Кирилл.

Даниил пристально посмотрел митрополиту в глаза.

— А как ты мыслишь? — прищурился он. — Не сговорились ли они ударить на Русскую землю с двух сторон одновременно?

Кирилл был поражен этим смелым предположением Даниила. Неужели он угадал, неужели враги договорились между собой? Он неторопливо ответил:

— Далеко татары от крестоносцев. Успели ли они договориться?

Даниил встал из-за стола, заходил по светлице.

— Далеко… А сговориться все-таки могли, враги хитры и коварны.

…Много раз еще Даниил вызывал беглеца из Дрогичина, расспрашивал о рыцарях, об их оружии. Напуганный зверскими расправами крестоносцев, тот кое-что и преувеличивал, но Даниил умело расспрашивал и легко отличал выдумки от истины.

— А они, княже, на здоровенных конях, и кони в панцирях железных, — рассказывал беглец, — и мечом коня не зарубить. Сверху кони накрыты светлыми попонами, а на тех попонах кресты. И воины все в железо одеты, от головы до ног. В руках они держат длинные копья и тяжелые мечи. На голову надевают железный шлем с двумя острыми рогами, и ни меч, ни сабля их не берет. А сверху надевают они корзно длинное, и по этому корзну кресты и мечи красные нашиты.

— А как мыслишь, одолеем мы их, ежели они к нам придут? — спросил Даниил.

Беглец, видя лукавые огоньки в княжеских глазах, не понимал, почему Даниил задал ему такой вопрос, и не знал, что ответить.

— А ты смелее, смелее говори! — подбадривал Даниил.

— Не видели мы еще таких на нашей земле. Ох, страшные враги, в железо закованные, как с ними воевать? — боязливо ответил тот.

— Говоришь, страшные? В железо закованные? А мы попробуем по их железным головам ударить — и ударим! — решительно воскликнул Даниил.

Даниил собрал всех тысяцких и сотских. Тесно стало в гриднице. Многим негде было сесть.

— Отдохнули! — словно в шутку начал Даниил. — В новый поход настало время собираться. Скоро будет поход. Войско снова надобно готовить. Пойдут не только конные дружинники, пешцев тоже много возьмем. Сани готовить надо. На ятвягов пойдем, усмирить их нужно. Не отдыхать уже нам — снова с Востока татары полезли на Русскую землю. Далеко они еще, да как знать, может, и сюда доберутся.

Тысяцкие и сотские внимательно прислушивались к словам Даниила.

— Ятвягов проучим, чтобы на нашу землю не лезли, — говорил он. — Беспокойные они люди. Оттуда возвратимся — тогда и на Восток глянем. А вы войско готовьте, сам буду проверять каждого воина, каждого коня, каждые сани. Мечи точить, новые делать и копья — каждому дружиннику. Топоры ковать такие, чтоб можно было перерубить врага, как бревно. И кольчуг надо много, чтоб и пешцам дать. Немедля начинайте готовить оружие, скоро двинемся.

Даниил много говорил про топоры. Он долго думал над тем, как бить рыцарей немецких. Закованы они в железо от головы до ног, не возьмешь их стрелами — надо рубить топорами тяжелыми. Не раз он сидел с Дмитрием, размышляя, какими эти топоры должны быть. Не раз они выезжали за город, там туго набивали сеном и землей чучело, надевали на него самые прочные латы и кольчугу и рубили. Не все топоры поражали, иные выщербливались. Выбирали самые крепкие.

— Вот такие и делать! И быстрее! — повелел Даниил.

Сам он и рукояти выбирал; долго с Дмитрием примеряли, какая длина нужна, чтобы сподручнее было бить. Все ушли. Остались Василько, Мирослав, Семен Олуевич, Дмитрий и Микула.

— Не сказал я им, что против немцев пойдем. Не надо говорить, а то у врага длинные уши, может услышать мысли наши.

Даниил посмотрел на Микулу, тот лукаво улыбнулся.

— И вы об этом не говорите никому, — продолжал Даниил, — готовьте войско. Не знаем мы нового врага, а я расспрашивал про него и так думаю, что надобно хорошенько приготовиться. У них кольчуги и на конях, и на людях. А еще так мыслю: неповоротливы эти рыцари, железа на них много, они силой могут придавить, когда идут все вместе, и вид у них страшный — даже рога на голове, — но быстро поворачиваться они не могут. Об этом не забудьте. Для этого и пешцы с топорами пусть идут — они нам вельми пригодятся. Как подбегут к рыцарям да ноги коням станут рубить, тогда и страшного рыцаря легче будет бить. А рубить этих закованных воинов будем тяжелыми мечами. И у нас дружинники в кольчугах будут, да только легкие кольчуги нужны, а то воин руки с мечом поднять не сможет и копьем крыжевника не ударит.

— Я вижу, что ты, Данило, будто с их магистром говорил, все про них ты знаешь, — улыбнулся Мирослав.

— Что поделаешь, отче! Эти же рыцари-соломоничи, рекомые темпличи, из теплых стран сюда перебрались. Там они владычествовали, да изгнаны были оттуда. А нам надо еще крепче ударить их по голове, чтобы не лезли к нам больше. И еще подумайте: когда в бой пойдем, то криком и шумом не возьмем, ибо рыцарь и не услышит этого крика — у него на голове такой шелом, что всю голову закрывает. Надо, чтобы наши воины не испугались их вида. Эти рыцари стеной стоят. На них идут, а они не шелохнутся, а потом все вместе лезут. Когда в поход двинемся, так возле Дрогичина всем воинам надобно рассказать про рыцарей, поведать, как их бить. Я с вами буду.

— Верные слова твои, Данило, — сказал Мирослав. — Будешь с нами. Но это еще не все. У тебя только две руки, а воевать руками воинов надобно. Вот эти руки и надлежит вооружать.

Даниил подошел к Мирославу и обнял его.

— Приготовимся. Помоги мне. Сам под Дрогичином погибну, но рыцарей не пущу сюда.

…Рано вставал Даниил, не спалось ему. Он потихоньку выходил из опочивальни, чтобы не услышала жена. Наскоро перекусив, шел к кузнецам, смотрел, как те работали. Там и кони стояли — к ним кузнецы примеряли кольчуги.

— И что это ты, княже, надумал? Не было у нас на конях таких кольчуг, — удивлялись кузнецы.

— Не было — так будут. Да еще такие, что никаким мечом не перерубить.

Пошутив с кузнецами, он шел к плотникам, изготовляющим стрелы. Старики и ночевали в княжеской плотницкой — нужно было сделать много стрел, чтобы и острыми были, и врага повсюду настигали, строгали даже при светильниках.

Но дольше всего Даниил задерживался у кузнецов, где ковались мечи и топоры. Смекалистые кузнецы сразу разгадали мысль Даниила: топоры нужны не обычные, а такие, чтобы надвое раскалывали железо, тяжелые и удобные в бою.

— Не делали мы таких топоров, но сделаем, — говорил Даниилу седоусый кузнец.

Как и многие другие умельцы, он пришел издалека; раньше он где-то на Днестре, в оселище, кузнечил, а узнав, что князь созывает умелых людей заселять новый город, ушел с насиженного места.

— Ты хочешь, княже, чтобы враг после одного удара земле поклонился? — обратился седоусый к Даниилу. — Выкуем! Смотри, вот секира, я над ней долго голову ломал, пробовал по железу бить. И выходит — надо и лезвие и обух утолщить, тогда так рубанет, что все разлетится в прах. А можно повернуть, да еще и обухом трахнуть.

Даниил присматривался. «Так, так, этот кузнец смышленый, топор и впрямь будет лучше других».

— Вот так и делайте! — похвалил он кузнеца и повернулся к Андрею-дворскому: — Всем ковачам вели так делать, пускай сюда придут, посмотрят. А как-тебя зовут? — спросил он кузнеца.

— Меня? Меня зовут Семеном Острым. От деда прозвище пошло: острые мечи он делал, — ответил кузнец и взялся за молот.

Даниил наблюдал, как легко летал в руках кузнеца молот. А кузнец, оглянувшись, нет ли кого поблизости, подошел к Даниилу и спросил шепотом:

— А на какого врага пойдешь? Так мыслю, что на рогатых с крестами.

Даниил погрозил пальцем и сурово бросил:

— Молчи! Молчи!

— Не бойся, княже, старый Семен Острый никому не скажет. Только я так думаю: кого, как не этих супостатов, бить? Заковались они в железо и думают, что русская сила их не возьмет. Вон парень, мех у меня раздувает, он из Дрогичина бежал, отца его эти изверги замучили… — Семен помолчал немного, вздохнул. — Сначала руку отрубили, потом под копыта его бросили, а когда натешились, голову отрезали… Да будет счастье в бою и тебе, и всем твоим воинам!

Даниил ничего не ответил. «Вот тебе и не знает никто о походе!»

— Говорили про это в кузнице? С кем говорил?

— Что ты! Это я сам так мыслю, но никому не открывал свои догадки, — ответил кузнец.

— И не открывай, молчи. Рано еще об этом речь вести.

— Понимаю! — поклонился Семен. — Как велишь, так и сделаю. Только прошу: будешь в бою — посмотри, как мои секиры рубят.

Даниил приветливо простился с кузнецом.

…Выезжал Даниил во Владимирскую волость, проверял, как пешцы собираются. Мирослава погнал в Берестье, а Дмитрия — в Перемышль. Микуле велел:

— А ты следи, чтоб ни единое слово до немцев не долетело.

Даниил устал, осунулся за эти дни. Когда приезжал домой, Анна бросалась к нему:

— Ты хотя бы отдохнул, с детьми повидался!

— Отдохну, Анна, когда возвратимся из похода.

Дети ластились к нему. А тринадцатилетний Лев смотрел исподлобья, догадывался, что отец в дальний путь собирается, но боялся попросить, чтобы и его взял с собой. Девятилетний Роман тараторил без умолку:

— И нас, отец, в поход возьми! Чего мы возле мамы будем сидеть? У нас уже и мечи, и копья есть…

Уже три дня шло войско Даниила. Из Холма путь лежал на Угровск, а оттуда надо было дойти до Припяти, пока еще морозы стояли. Даниил торопился — могла наступить оттепель и помешать походу. А весна и впрямь пришла. Воины знали — идут на ятвягов — и сетовали на князя, что погнал их в такую пору. Но вдруг за Кобрином Даниил свернул влево, сотские метнулись к тысяцким.

— Не по той дороге идем, — приставал к Дмитрию сотский Богуслав.

— Оставь, Богуслав! Ты думаешь, что князь Данило не знает дороги?

— Да не туда же идем! На ятвягов надобно брать направо, а это на Дрогичин.

Дмитрий подтрунивал над Богуславом:

— Ты такой воин, что и дороги не знаешь! Не горячись, князь велел сворачивать сюда.

— Но меня дружинники терзают, — не успокаивался Богуслав.

— А ты им скажи: «Воеводы знают, куда вести».

Дорога совсем испортилась, кони шли тяжело, да еще и сверху иногда поливал дождь. Началось весеннее бездорожье. Не всегда находили оселище для ночлега, и часто приходилось ночевать в лесу. Тогда разводили костры, сушили одежду, варили еду.

Только теперь Даниил велел сказать воинам, куда они идут. Дружинники и вои-смерды сразу стали веселее, перестали бранить бездорожье. Все слышали о немцах-крестоносцах и потому сейчас обрадовались, узнав, что идут на Дрогичин изгонять врага.

— Весна нам на руку, — подбадривал Даниил свое войско, — немцы спят спокойно и думают, что в такое время никто не пойдет на погибель, а мы им покажем, что русским всегда сподручно — и в зной, и в стужу, и в непогоду, и при солнышке ясном.

Во время переправы через небольшую, но бурную речку конь Дмитрия споткнулся, и Дмитрий упал в воду. К нему бросились дружинники, но всех опередил Мефодий. Спрыгнув с коня, он схватил Дмитрия на руки и перенес через реку.

— О, смотрите, Мефодий второй раз уже Дмитрия спасает! — кричали дружинники.

А Мефодий, неловко улыбаясь, снимал постолы и выливал из них воду. Об этом сообщили Даниилу. Он прискакал к берегу и велел немедля дать обоим по два корца меду, чтоб не простудились.

Мефодий ответил Даниилу:

— А ты не беспокойся, княже, водичка тепленькая, ничего со мной не случится. Это святая купель для нас.

Дворский Андрей позвал деда Гостряка. Даниил взял его в поход, ибо был он славный лечец, от простуды ли, от живота ли, — словом, от всяких болезней хорошо лечил. Знал он много трав, настаивал их на разных водах, с медом переваривал. Прогнали было деда Гостряка с княжеского двора: наговорил на него всякую всячину лекарь Прокопий, который убежал на Русь из Византии, от крестоносцев, с молодым царевичем к галицкому князю Роману. Жил этот Прокопий в Галиче, а потом с разрешения Даниила в Холм переехал. Завидовал он русским лечцам, кичился своей ученостью, а лечец Гостряк сбил его спесь, вылечив Мирослава от лихорадки. С тех пор и начал Прокопий возводить на Гостряка разные поклепы. Даниил недолюбливал заносчивого византийца.

— Льстивостью болезни не лечат, — повторял он, — а ума у Прокопия не больше, чем у Гостряка.

Так и остался Гостряк лечцом при войске.

Гостряк прибежал к Дмитрию, когда тот переодевался. Дед потрогал лоб тысяцкого — не начинается ли горячка, — дал выпить зелье.

— Выпей, боярин, вельми помогает от простуды, — хлопотал лечец.

Дмитрий выпил, а Мефодий отказался. Все смеялись, говорили — шутит Мефодий, — а он и на самом деле, вылив воду из постолов, снова надел их и сел на коня.

О приближении русского войска немцы узнали только тогда, когда оно было под Дрогичином. Смерды в оселищах видели войско княжеское, но молчали. Кто побежит к врагу на своих наговаривать? Кто пойдет к разбойникам, которые уже сожгли множество оселищ и городов, уничтожили сотни русских людей?

— Крест на них, да душа не христианская. Это псы, — говорили люди о рыцарях, радостно встречая родное войско.

Даниил послал Дмитрия лесом, велев ему со своей дружиной зайти с противоположной стороны.

Чванливый Брун был потрясен. Как это князь Даниил разгадал его намерения? Брун мечтал пойти весной на Владимир, а оттуда на Холм. Ему уже мерещилась богатая добыча. Он слыхал — только в одном новом храме, который построил Даниил, сколько золота! Худой, злой, Брун стиснул пальцы так, что суставы захрустели. «Этот русский князь еще отведает рыцарского меча!»

Брун обошел всю Европу. Завистливый и скупой, затаив злобу на старшего брата, получившего в наследство отцовский феод, он тронулся на Восток с такими же, как и сам, любителями наживы. Эти друзья подговорили его вступить в орден тамплиеров. На плаще Бруна заалел крест, он стал крестоносцем. Брун мечтал вернуться на берега Рейна с большой добычей и со славой защитника Гроба Господня. Но до Иерусалима Брун не добрался. Вместо этого священного города он попал в византийский Константинополь в 1204 году, во время четвертого крестового похода. Он уже собирался вернуться домой с награбленным добром, как заболел вдруг лихорадкой, и друзья освободили обессилевшего завоевателя от излишнего груза — от награбленного им золота и прочего добра, опустошили его карманы. Будущее сулило Бруну мало хорошего.

Оставив мысль о Гробе Господнем, тамплиеры двинулись на север, к Балтике, чтобы там согнать людей с их земли и расчистить место для ненасытных немецких баронов. Потом тамплиеры перебрались на берега Вислы. У них была одна цель, одно стремление — двигаться на восток, захватывать землю для тех, что всюду хотели быть хозяевами, а исконных жителей прибалтийских земель не считали за людей, их можно было резать, жечь, истреблять.

Тут можно было добыть землю и приобрести рабов, которые будут обрабатывать ее. О, Брун покажет теперь своему брату, на что способен рыцарь-крестоносец! Он, Брун, уже магистр ордена, ему подчиняются крестоносцы. А после победы над русскими к нему с большим уважением будет относиться и Папа Римский. Если б только отец мог встать из гроба и посмотреть на Бруна! У Бруна уже есть земля, много земли вокруг Дрогичина. Теперь нужны только деньги, золото. А все это там — в Холме, во Владимире, у русских.

Брун поморщился, закрыл глаза, вспомнив смерда, которого он видел у Дрогичина. У смерда взяли коня, смерд бегал по двору и просил, а потом начал требовать. Брун приказал отрубить ему голову. Тогда к Бруну со слезами бросилась жена смерда. Он выхватил меч и, как ветку с дерева, срубил непокорной женщине голову. Ребенка, который бегал под ногами и рыдал, он просто раздавил кованым сапогом. «Вот так будет и с Даниилом. Не покорится — наступлю на голову».

И вдруг известие — русские идут на Дрогичин! Невероятные слухи! Это враги Бруна выдумали, чтобы его напугать! По такому бездорожью нельзя не только проехать, но и верхом пробраться: вода, грязь, реки вышли из берегов. Не может быть, чтобы шло войско! Брун метался по светлице. Дергался и закрывался поврежденный в бою левый глаз. Бритое, испещренное морщинами лицо его с отвисшими щеками дрожало, как студень.

Брун позвал старших рыцарей.

— Отец наш духовный Папа Григорий благословил нас на борьбу с язычниками и с теми, кто не признает власти святого Рима. В руках у нас святой крест, мы несем на Восток свет истины. Решили мы просветить русских, А они противятся. Князь Данило Галицкий двинулся против нас, к Дрогичину подходит. Потерпим ли, чтоб русские мешали нам?

Рыцари выхватили мечи и закричали;

— Не потерпим! Уничтожим русских!

— Они уже близко. Ждать больше нельзя. В городе нас переловят по одному. Надо выступать на бой. Встретим их у города и разобьем. Они разбегутся, как только увидят нас!

Утреннее солнце выплывало из-за леса, освещало дорогу русскому войску, играло лучами в замерзших за ночь лужах. А потом надвинулись тучи, низко поползли над лесом, стало пасмурно.

— И солнце не хочет на паршивого Бруна смотреть, спряталось! — шутил Теодосий.

До Дорогичина было уже рукой подать. Что им там приготовила судьба? Медленно движутся русские полки. Впереди идет головная дружина, за ней — дружина Демьяна. Василько взял себе берестейскую дружину. А за ними — пешцы. Даниил не подгоняет войско, чтобы пешцы не выбились из сил. Микула передал князю вести, принесенные лазутчиками: рыцари расположились невдалеке от города. А вскоре и все их увидели…

Даниил остановился, подозвал Демьяна, Василька и Мирослава, велел им выстраивать войско.

Выглянуло солнце и осветило рыцарей. Засверкали щиты и наконечники копий, заискрились диковинные рогатые немецкие шеломы. Рыцари плотными рядами стояли по обе стороны дороги. Даниил внимательно всматривался. Всадники застыли, как неживые, изредка лишь конь ударит копытом. Даниил подумал: «Было бы лучше, если бы они растянулись в длинный ряд и стояли не так плотно, — тогда можно было бы рассечь их на части. А теперь нелегко будет с ними справиться». Грозный вид рыцарей сначала ошеломил русских воинов, каждому невольно вспомнились слова Даниила: и верно, с таким врагом им не приходилось еще встречаться.

Брун выехал вперед и, что-то крикнув, махнул рукой. Рыцари продвинулись на несколько шагов и снова остановились. Двигались они молча. Тишину нарушало лишь глухое позвякивание оружия да храп коней.

— Гляди, гляди! — закричал Мефодий, когда ряды рыцарей по сигналу Бруна зашевелились.

Бросались в глаза красные кресты. Они были всюду — и на попонах, и на щитах, и на рыцарских корзнах, и на шеломах. Русский лагерь безмолвно смотрел на врага.

Андрей вывел свою дружину направо от дороги. Василько двинулся в левую сторону. Дружина Демьяна осталась посредине. Мирослав повел пешцев вперед и поставил их перед Демьяном. Всех угнетала зловещая тишина. Василько подскочил к Даниилу, голос его дрожал:

— Начинать? Или пускай они начнут?

Даниил не успел ответить, только рукой показал — немцы задвигались. Даниил снял шелом и перекрестился, потом спокойно надел шелом, опустил забрало и поднял руку. Первыми тронулись пешцы. В первом ряду шли лучники. Пустив стрелы, они должны были выхватить мечи и отойти к копейникам. Твердохлеб был в первом ряду, неподалеку от Мирослава. Он ничего не видел перед собой, кроме белых покрывал с огромными крестами. Он быстро наметил, куда пускать стрелы: ноги коней не были защищены панцирем, и животы были открыты.

Мирослав, не оглядываясь, двигался вперед.

На мгновение перед Твердохлебом промелькнул образ Лелюка, он вспомнил битву на Калке. Встала в памяти и Ольга с ее наказом — обязательно возвратиться домой. Твердохлеб улыбнулся, вспомнив свой ответ: «Так ты иди с нами, будешь врагам говорить, чтобы не попадали в меня».

Он шагал сосредоточенно, и в сердце его все сильнее разгоралась ненависть. «Лезут! Лезут, собаки! Там татары, а тут эти, с крестами… Думаете, я забыл сына моего, вороги проклятые? А ну, сюда, сюда, ближе! Отведайте русского меча!»

Мирослав что-то кричал, но Твердохлеб не мог ничего понять, он только видел, что русские начали уже метать стрелы. Он давно выбрал себе цель. На него мчался рыцарь на огромном черном коне. Твердохлеб на мгновение затаил дыхание, прицелился и отпустил тетиву. Стрела впилась в черную конскую ногу. Конь остановился, завертелся на месте. Попала в цель не только Твердохлебова стрела — уже десятки их впились в ноги рыцарских коней.

Рыцарь на черном коне все же двигался вперед. Твердохлеб быстро отбросил лук за спину, схватил топор и снял с плеча щит. Едва он успел накрыть голову, как загрохотало железо — рыцарь хотел ударить Твердохлеба по голове. Щит спас его от первой опасности. Твердохлеб отпрянул в сторону, и черный конь пролетел мимо. Твердохлеб так разгорячился, что не видел ничего, кроме этого рыцаря на черном коне.

— Так ты голову хотел мне отрубить? — крикнул Твердохлеб, хотя в шуме никто и не слыхал его слов.

Он не спускал глаз со своего противника. Откинув щит прочь, Твердохлеб двумя руками ухватился за топорище, чтобы лучше было размахнуться.

— Не удерешь! — кричал Твердохлеб.

Рыцарь не мог далеко отъехать, так как русские шли плотным строем. Вот его конь снова повернул на Твердохлеба.

— Ага! Сюда, сюда! — выкрикнул Твердохлеб и изо всех сил взмахнул топором. — Ге-ех! — и рубанул по туловищу рыцаря.

Рыцарь выпустил поводья, пошатнулся.

— Что, не понравилось угощение? — закричал Твердохлеб и ударил его еще сильнее.

Рыцарь свалился на землю.

Откуда-то неожиданно появился Теодосий. Он увидел, что Твердохлеб свалил рыцаря, и одобрительно помахал рукой.

— Бей их, Твердохлеб!

Он мчался к Демьяну с приказом Даниила.

Хорошие топоры изготовили русские кузнецы! Не спасли врага и железные латы!

Твердохлеб топором поражал коней, бил рыцарей по ногам. Что делал бы Твердохлеб без топора в этом бою? Не раз уже с благодарностью вспоминал он умельцев кузнецов.

Оглянувшись, Твердохлеб увидел, что первую вражескую волну сдержали пешцы-стрелки, остановили топорами. Рядом появились пешцы-копейники. Они копьями кололи рыцарских коней, приседали, укрытые щитами, и снова вскакивали. Мечники защищали копейников своими щитами, потому что у копейников обе руки были заняты. Твердохлеб видел, как копейник сбил рыцаря с коня. Рыцарь пытался подняться и уже размахнулся мечом, но тут же был снова свален метким ударом топора. Второй пешец со всего размаха ударил топором по щиту своего противника, ухватился рукой за его копье и стащил рыцаря с коня.

Дружинники вступали в бой вслед за пешцами. Демьян видел, как немцы врезались в строй пешцев и немного потеснили их назад. Многих пешцев вовсе не было видно — они смешались с толпой рыцарей. Демьян никак не мог найти Мирослава. Рядом с ним дружинники с копьями мчались на рыцарей. В ушах шумело — мечи, копья, щиты, панцири, шеломы зловеще звенели, словно ковачи пробовали новое оружие в кузнице.

— Где их старший рыцарь? — воскликнул Теодосий.

— Видно, вон там! — закричал Мефодий и рванулся туда, где правое крыло дружины Демьяна сгрудилось вокруг рыцарского стяга.

Рыцари не отступали ни на шаг. Они помнили приказ Бруна — не разделяться, стоять рядом, рубить и колоть русских. Этим Брун хотел напугать воинов Даниила, заставить их поверить, что рыцари, закованные в броню, никогда не отступят. Но приказ Бруна рыцари не выполнили. У русских дружинников были такие же длинные копья, как и у немецких рыцарей. И как только дружинники появились, многие рыцари струсили. Русские мчались прямо на них, не боялись ощетинившихся копий, выбивали их из рук рыцарей, усиливали натиск. Выбитых из седла русских дружинников топтали лошади. Но вместо павших появлялись другие, смерть товарищей только больше озлобляла их против врага.

Демьян приказал отойти, в рядах рыцарей раздались крики радости. А Демьян, отведя дружинников, вдруг свернул в сторону и налетел на рыцарей слева. Брун был в центре. Теперь ему стало ясно, что русские обманули его. И он поспешил двинуться на этих смельчаков. Но сделать уже ничего не мог.

В это время к месту схватки прискакал Мефодий. Отважный дружинник видел перед собой стяг с огромным красным крестом и неудержимо стремился к нему. Стиснув в руках топор, Мефодий мчался вперед. Вдруг он почувствовал удар — рыцарь рубанул мечом по топору, — но холмское железо выдержало, зазвенел, выщербился вражеский меч. Мефодий не сводил глаз со своего противника. Размахнувшись, он ударил его топором по голове. Рыцарь покачнулся, а Мефодий, не дав ему опомниться, со всего размаха ударил вторично, и рыцарь рухнул с коня.

Даниил хорошо понимал, как важна подвижность в бою. Русские воины были поворотливее, на них было меньше железа, и это выручало их. Мечом не сразу можно было поразить рыцаря, закованного в железо, но русский воин сам мог уклониться от удара, быстро извернуться и снова насесть на врага.

Мефодий, словно на крыльях, летел к сгягу. Его теснили рыцари, но ни один не остался в живых — все узнали на себе тяжелую руку Мефодия.

Рыцари уже оставили мысль разрезать войско русских на части. Брун волновался, кричал, чтобы отступали к Дрогичину, но Даниил разгадал этот замысел и решил сорвать его. Он послал гонца к Васильку, чтобы его дружина поспешила к городу и отрезала путь врагу. Даниил волновался: где же это задержался Дмитрий?

Сбившись в кучу, рыцари уже не нападали, а только отбивали атаки русских. Даниил подъехал к Демьяновой дружине в тот момент, когда Демьян бросал дружину в новую схватку, чтобы расстроить вражеские ряды.

— Стяг захватывайте! — крикнул Даниил.

Конечно, Мефодий не мог услышать слов князя, но он и без того яростно бросался в гущу рыцарей, а за ним пробивались дружинники. Крестоносцы дрогнули, их строй нарушился, и Мефодий достиг цели. Стяг был в левой руке огромного рыцаря. Мефодий ухватился за древко стяга. Рыцарь занес меч и ударил Мефодия. Теодосий спас друга. Он не дал рыцарю повторить удар — пронзил врага копьем. Стяг был уже в руках русских. Мефодий во весь опор поскакал с ним к своим.

— Наклоняй, наклоняй! — закричал не отстававший от него Теодосий.

Когда стяг опускался, это значило, что погиб главный в войске.

— Тут Брун, хватайте его, — велел Даниил.

Он узнал его по попоне и по щиту, на которых большие красные кресты были обведены золотом.

— Не убивать его! — кричал Даниил. — Берите живьем!

Увидев, что стяга нет, а на месте, где был Брун, кипит бой, рыцари стали поспешно отступать к городу. Но там их встретила дружина Дмитрия, выскочившая из засады.

Яростно пробивались рыцари, лезли на копья, подставляли себя под топоры, хотели стремительным натиском прорваться.

На лугу бегали рыцарские кони без всадников, тут же метались и кони погибших дружинников.

Бой длился до полудня. Уцелевшие рыцари бежали дальше, за Дрогичин. Даниил послал разыскать Мирослава. Его нашли возле убитого им рыцаря. Мирослав лежал с закрытыми глазами.

— Гостряка! Гостряка! — крикнул Даниил.

Гостряк торопливо снял кольчугу с Мирослава и приник ухом к груди. Даниил от нетерпения не мог устоять на месте.

— Жив! — прошептал Гостряк. — Будет жить. Только сознание потерял от удара.

Даниил глубоко вздохнул, стал на колено, склонился над Мирославом.

Подобрав на поле убитых товарищей, русские собирались под свои стяги.

После разгрома под Дрогичином разбойники обратили свой взгляд на север. Оттуда, с севера, решили они нанести русским новый удар. Момент был удобный: с северо-востока на Русь напали татары, горели русские города. Вместе с немецким орденом решили попытать счастья и шведские феодалы. Всех подстрекал Папа Римский, которому хотелось объединить силы Тевтонского ордена со шведами.

Глава пятая

Одна за другой приходили печальные вести: татары разрушили Рязань, Владимир, Москву, докатились до Твери.

Даниил послал Дмитрия в Киев, к Ростиславу Мстиславичу, князю Смоленскому, который недавно овладел стольным городом. Даниил пытался договориться с Ростиславом, но напрасны были его попытки — задиристый бражник только посмеивался над Дмитрием. «Скажи своему князю — пускай не сует сюда нос. А татар мы не боимся, они сюда не пойдут».

Даниил с большой дружиной сам поехал в Киев. Хвастливый Ростислав, прослышав о приближении Даниила, убежал из стольного города, потому что не надеялся на поддержку киевлян.

Воеводой Киева Даниил поставил тысяцкого Дмитрия, оставив ему большую часть своей дружины, и велел укреплять город, собирать войско.

Князь возвращался домой.

— Доскачем к вечеру в Кременец? — спросил Даниил у сотского Богуслава, ехавшего рядом с ним.

— Я плохо знаю дорогу, спрашивай у дружинников, — растерялся Богуслав.

— А я нарочно спросил, — улыбнулся князь. — Изучай! Изучай дороги, новгородец! Тебе тут теперь жить.

Долог путь и скучен. Лес да лес вокруг изредка только сменяется степью; проедешь поприщ десять — и снова дремучий лес. Оселищ тут мало. В лесу много непуганого зверя — охотиться некому. Люди селятся больше возле речек, поближе к воде. А дорогу с Волыни на Киев проложили еще деды-прадеды, сотни лет по ней ездили, деревья рубили, гати мостили по болотистым местам, через рвы и реки мосты строили. Некому блюсти за этой дорогой, протянулась она на сотни, а то и тысячи поприщ. И ехать долго до Галича в Киев — десять, а может, и больше дней. Путники брали с собой топоры и лопаты и сами поправляли дорогу. Но хоть и надоедает ехать лесом, все же лес что дом родной: остановился на ночь — ложись под дубом; хочешь костер развести, чтоб тепло было, — бери сухое дерево, жги сколько душе угодно; хочешь есть — и еду в лесу раздобудешь, зверя убьешь, если глаз зоркий да рука умелая.

Задумался Даниил. Вспомнил, как по дороге в Киев заезжал в оселища к кузнецам. Река Тетерев издавна кузнецов привлекала. Тут по болотам копали землю, и по рыжевато-бурому цвету называли ее рудой. Свозили эту руду в оселища, и тут варили из нее железо. Тяжелый это труд! Не зря у смердов и поговорка была: «Лучше бы ми железо варити, нежели со злою женою быти».

Хаживал Даниил среди загоревших, закопченных дымом кузнецов, смотрел, как они железо варят. Мокрые от пота, усталые, бросали они в огромную печь древесный уголь, поджигали его, а сверху засыпали рудой. А чтобы уголь горел и не гас, внизу у отверстий ставили огромные мехи из медвежьей или воловьей шкуры и непрерывно нагнетали воздух в печь… Монах, который прибежал в оселище из близлежащего монастыря, не выдержал, вставил и свое слово:

— Не огнь творит разжжение железа, но надмение мешное.

Расхохотались кузнецы:

— Верно молвишь, надмение мешное. Только сам попробуй подуй, не лопнут ли жилы.

Даниил сделал вид, будто не услышал этих шуток.

При Данииле две печи засыпали рудой и на второй день должны были вынимать железо. Даниил остался посмотреть, как варят железо. Утром его позвали:

— Иди, княже, посмотри, что ковачи делают.

Уже убрали мехи и крышу каменную с печи сорвали, отвалили одну стенку, и увидел Даниил серую ноздреватую глыбу. Кузнецы схватили ее длинными железными прутьями, приподняли и потянули из печи. Даниил хотел прикоснуться пальцем, но его предостерегли — можно обжечь руку.

— Это крича, — растолковывал кузнец.

Кричу потащили крючками и разбили молотом на две части.

— А теперь будем ковать, — кивнул Даниилу кузнец, и один кусок потащили в кузницу, расположенную рядом. Длинными клещами кузнецы подняли глыбу на наковальню и начали бить молотами. Крича сплющивалась, проковывалась, постепенно исчезала ее ноздреватость.

Пока тут ковали, остальные кузнецы сооружали стенки возле печей, снова засыпали уголь и руду, приспосабливали крыши, подтягивали мехи.

Прокованная глыба остыла, и ее бросили в горн и начали разогревать, раздувая огонь мехами.

Долго сидел Даниил, пока не принесли и не показали ему кусок готового железа.

— Смотри, княже, пять раз ковали — и железо получилось.

— К чему же оно теперь? — спросил Даниил.

Кузнец улыбнулся:

— А ко всему — и меч сделать, и серп, и нож, и топор, и гвоздь, и кресало. Только то уже другие кузнецы куют. Вон в ту кузницу отдаем. Мудрые там люди, знают, как меч закалить, чтоб не ломался и не гнулся. Греют они наше железо снова и рубят на такие куски, какие им нужны.

Даниил всюду побывал, а потом сказал кузнецам:

— Варите железо. Врагов у нас много. Тоурмены идут, мечи нам нужны.

— Варим, княже. Слышали мы про супостатов тех злых, — отозвались кузнецы.

— Не гасите печей. Железа ох сколько понадобится! — сказал им Даниил.

— А мы и не гасим. И зимой, и летом горят, — отвечал за всех старый кузнец с почерневшими щеками. — Смотри, какие мы. Деды нас научили, и отцы железо варили. Да и дети наши, видно, тоже будут варить. Тоурмены, молвишь, пришли? Мой сын на Калке убит… Ох, сварю я железо на тоурменские головы! Эй! Чада мои! — крикнул он своим подручным. — Поворачивайтесь живее, железа нужно вельми много.

…«Железа нужно вельми Много!» — вспомнил Даниил слова кузнеца. Сколько их, этих кузнецов, на земле Русской — и в Суздали, и на Волыни, и в Галиче, и возле Киева, и возле Новгорода. Добывают они руду из земли, варят железо, куют его. А железо какое крепкое! Не зря венгерские и чешские купцы за русским железом приезжают.

Увидев, что Даниил посматривает вокруг, Богуслав заговорил:

— Тоурмены страшные враги, но русские их одолеют. Так мыслю, что все же наша возьмет. Не останется в ярме русский люд.

— Одолеют? — переспросил князь.

— Одолеют! — уверенно ответил сотский.

Даниил вспомнил слова Мирослава: «Киев очень помог нам на ноги стать — давно когда-то князь Владимир да и князь Ярослав Мудрый пеклись и про тех русских, которые на запад от Киева живут — про нас, значит. Оттуда, с Днепра, много хорошего нам дано. Разве смогли бы сами волынцы и галичане устоять против врага? Разве могли бы мы так вырасти, если бы нам не помогли оттуда, от Днепра? Не одни мы, не с неба упали, а там наш корень. Одна семья у нас — земля Русская, а мы ее дети…»

В Кременец приехали поздно вечером. Долго взбирались на гору. Впереди с факелом шел дружинник, показывая дорогу.

У ворот их встретил тысяцкий Никодим. Он сидел в Кременце уже не первый год, редко куда выезжал, а еще реже видел гостей у себя.

Даниил прислонился к толстому столбу и, тяжело дыша, сказал с улыбкой:

— Высоко! Не был я тут никогда, да и не захочется больше. Раз поднимешься, а больше духу не хватит.

Никодим виновато оправдывался:

— Это ночью так кажется высоко, а днем вокруг горы, по тропинке не тяжело.

После ужина Никодим уложил гостей в своей светлице, и они сразу же уснули. Когда Богуслав проснулся, Даниила уже не было на месте. Услышав голос сотского, прибежал слуга.

— Князь пошел к тысяцкому, велел тебе сказать про то и чтоб ты умылся.

Слуга выскочил в сени и принес большой медный таз и ведро с водой. Богуслав не успел еще умыться — слуга поливал ему воду на шею, — как в светлицу вошел Даниил.

— Не хотел я тебя будить, а мне не спалось. Идем, покажу тебе крепость нашу.

Никодим выглядывал из-за спины Даниила.

— А я вас не пущу. Спервоначалу прошу к столу, а тогда уже и пойдете.

Даниил отшучивался:

— Хоть мы и захватили крепость, да сами в плен попали! Хозяев нужно слушаться!

Никодим был рад гостям и велел принести на стол самые лучшие яства: когда-то еще к нему такие гости заглянут!

Жили в Кременце тихо, о всех событиях узнавали поздно. Вокруг города стояли высокие деревянные башни, и когда враг приближался, давали знать в окрестные оселища. Тогда люди с семьями и пожитками бежали в крепость и становились на стенах рядом с дружинниками. Потому-то тысяцкий и не держал большую дружину — из оселищ приходила подмога.

— Пейте мед! Давно он у нас приготовлен для дорогих гостей, — приговаривал Никодим. Он долго возился у жбана, вытаскивал пробку. — Сколько лет держал я этот мед, уже и не помню. Видно, боле пятнадцати.

Он налил всем пенистого меда. Даниил поднял кубок.

— Выпьем, Никодим, за Кременец. Чтобы стоял он веки вечные.

— Э нет, так негоже! За гостей, за дорогих гостей! Приглашай гостей, — обратился он к жене, которая только что вошла в светлицу.

Та поклонилась гостям и несмело промолвила:

— И от себя прошу — не откажите. Вам ведомо, что гости к нам не ездят. Уже и не знаю, как это сталось, что вы не миновали нас.

Даниил посмотрел на жену Никодима. Стояла она перед ним, белолицая, словно молоком умытая, губы краснее лесных ягод, а зубы ровные, снежно-белые. «Только в русских лесах такие женщины вырастают», — подумал он, а вслух сказал:

— Раз так сталось, то приглашаю выпить за наш Кременец.

Все выпили.

— А теперь за хозяйку, а то без нее и в светлице темно, — снова провозгласил Даниил.

Еще раз все подняли кубки.

— А теперь, когда выпили, скажем, зачем приехали, — обратился он к Никодиму. — Из Киева едем. Татары снова на Русскую землю пошли, до Киева скоро доберутся. А будут в Киеве, то и сюда дойдут, не минуют.

Жена Никодима побледнела, вспомнила, как муж ее на Калку ходил. Ей тогда всего семнадцать миновало, только поженились, полгода прожили. Сколько ночей не спала, из похода его поджидая!

— Начинай, Никодим, крепость готовить, чтоб татары не одолели. А пока не тревожьтесь, может, они сюда и не дойдут, — сказал Даниил, чтобы успокоить хозяина.

— Идемте, поведу на стены, — пригласил Никодим, когда встали из-за стола.

Даниил и Богуслав двинулись за ним и по каменным ступенькам поднялись на широкую стену.

— Тут и спать можно, — похвалился Никодим. — Стражники, которых сменяют, тут и спят. Чем эти стены можно пробить!

Крепость была расположена на самой вершине высокой, отвесной горы. Стены были врублены в гору и казались ее продолжением.

— Наша стена от долины начинается, — пошутил Никодим.

— Смотри, Богуслав, тут вот татарам и бой надо дать, — промолвил Даниил. — Никодим, а как Фильний взбирался сюда?

— Так это было лет тринадцать или четырнадцать назад, когда Судислав привел его в Галич. Фильниево войско и сюда дошло. Воевода снизу начал кричать, чтобы мы выходили, а мы на уши показываем: не слышим, мол. Он тогда трех воинов послал к нам. Подошли они, а мы их стрелами. Воевода осерчал, велел пойти сюда с мечами. Пошло человек сто, а назад и половина не вернулась. — Никодим показал на кучу круглых камней: — Вот такими подарками мы их угощали.

— Камни с тех пор остались?

— И с тех пор, и новые собираем. У нас ведь их много.

Даниил и Богуслав посмотрели влево и увидели возле стены высокую, вровень со стеной, ограду из толстых бревен, засыпанную камнями.

— Надеюсь, что тут не подведут, — промолвил Даниил, когда они с Богуславом отъехали от кременецкой крепости и оглянулись, чтобы еще раз посмотреть на нее. — Стены выдержат, и люди крепкие, Никодиму я верю.

Сквозь маленькое окошко проникал тусклый свет, и от этого в комнате становилось будто еще холоднее. Твердохлеб дрожащей рукой натягивал на плечи дерюжку. Хоть бы солнце заглянуло, теплее стало бы и не так тоскливо было бы лежать. Но откуда солнцу взяться — оно лишь чуть-чуть посветит и спрячется: в смердовой хате и окошко всего одно. Да и к чему те окна — за них пооконное надо платить, а откуда у смерда лишние гривны? Нет, не улыбается здесь солнце утром, не прыгают по стенам солнечные зайчики. Хочешь видеть солнце — иди во двор. А Твердохлеб уже три месяца не выходит из дома, свалила его страшная болезнь, приковала к постели, — ноги опухли, не слушаются, и грудь болит, кашель душит. И лежит он пластом. Коли бы внук Ростислав был дома, веселее было бы Твердохлебу. Ростислав пел песни, рассказывал деду новости, подбодрял: «Встанешь, дедуня, непременно встанешь! Смотри, какой ты здоровый». Здоровый! Был когда-то здоровым, а теперь обессилел, сам и воды не может взять. В длинные, бесконечные дни одиночества о многом передумал Твердохлеб. Вот и прожил жизнь, а видел ли радость? Как солнце проходит мимо смердовой хаты, так и радость чурается его. Мало ли работал Твердохлеб на бояр, а что заработал? Шиш с маслом. Только и всего, что не умирали с голода. Вот и сейчас — лежит больной и один. Роксана из последних сил выбивается, с утра до вечера в поле.

«Эх, дочка, дочка! И ты не видела счастья, не пришлось с Иванкой пожить, а какой хороший человек был Иванко!»

Твердохлеб поглядывает на дверь.

«Почему Ольга замешкалась? И ей бы пора дома сидеть, старенькой. Но гоняют и ее, тиун находит работу, тащит на боярское подворье шерсть перебирать для барских ковров, тянет, чтоб ему ноги вытянуть! «Нечего дома сидеть! — кричал тиун на Ольгу. — Твердохлеб и один полежит, ничего с ним не станется. Подумаешь, боярин какой! Жаль, что лежит, а то я бы и ему работу нашел». Работу! — кивает головой Твердохлеб. — Ты только работай на князей да бояр, а что на душе у тебя, тиуну нет до того дела».

Твердохлеб переносится мыслями далеко — к Днепру, в Киев. Там его внук Ростислав. Князь послал туда конную и пешую дружины, говорили, что от татар Киев оборонять будут. Вот и Ростислав пошел воевать. Кажется, совсем недавно был маленьким, а уже двадцать третью весну прожил. Твердохлеб свое отвоевал, теперь внук взял меч своего отца Иванки, подаренный ему новгородцами. Возвратится ли? Вспомнился Лелюк. Как Ольга тогда убивалась! Чувствовало ее сердце, что сын не вернется. Не сложит ли голову на ратном поле и Ростислав? На дворе, наверно, вечер, в комнате стало совсем темно. Твердохлеба мучит жажда, а встать он не может. Давно уже выпил он воду, что Ольга в корчаге оставила…

Скрипнула дверь, на пороге показалась Роксана.

— Вы одни? А мама не приходила? — спросила ласково.

— Не приходила. Подай водицы, дочка.

Роксана взяла ведро.

— Я свежей принесу! — И побежала к колодцу.

Вернулась она с матерью. Ольга рассказала, что заходила к Смеливцам.

— Лежит Татьяна, а присмотреть за ней некому.

— И я лежу, — откашливается Твердохлеб. — Видать, скоро пойду за своим сватом… Тяжело мне, нечем дышать.

— Что ты! Что ты! — села возле него перепуганная Ольга. — Смеливец руку расшиб, рана какая была, потому и помер. А ты встанешь… встанешь!

— Ох, не встану… А пожить хочется. Ростислава бы увидеть… Правнучков посмотреть…

При упоминании о Ростиславе Роксана вздрогнула, едва удержалась, чтобы не заплакать. Она не знала, как сказать родителям о своем намерении. Тяжко им будет! Она подошла к отцу, села около, взяла за руку.

— Встанете. И правнуков увидите — женим Ростислава. — Наконец решилась: сегодня ли, завтра ли, а сказать придется. — А я к нему пойду, — тихо промолвила.

— К кому? — с испугом спросила Ольга.

— Куда пойдешь? — удивился Твердохлеб, замигав глазами.

— К Ростиславу.

Роксана поднялась и подошла к ведру, выпила воды. Ольга оцепенела, не знала, что сказать дочери. Роксана подошла к отцу и матери, припала к ним.

— Роксана! Как же это? Куда же ты? — допытывалась перепуганная Ольга.

— Пойду к нему. Ранят — раны перевяжу, буду ходить за ним, на руках понесу.

Твердохлеб закашлялся, лежал неподвижно, смотрел в потолок.

— Почто ты ничего не скажешь ей? Слышишь? — потянула его за руку Ольга. — Куда ты, Роксана? Еще не было такого, чтоб женщина шла на боевище… Чем ты там поможешь? И такая даль!

Роксана стиснула пальцы.

— Не было, а я пойду…

Помолчав, Твердохлеб сказал:

— Не ходи, дочь, ты уже не молода…

— Да, да, Роксана, — ухватилась Ольга. — Ты уже не молода, смотри, у тебя голова седая.

— Седая! — решительно промолвила Роксана. — Седая! Было от чего поседеть. Они думали душу мою убить, как убили Иванку. А я молода… Молода, такая же, как при Иванке. А что бы он мне сказал теперь? — Глаза ее засверкали. — Сказал бы: «Не иди»? Нет, не сказал бы! Он сам ничего не боялся, а я его жена. Я пойду, мамо. Не могу без Ростислава. Он ведь такой же горячий, как и Иванко. Сын мой, воин ты мой!

— Как же ты пойдешь? — ласковее спросила Ольга. — Уже осень на дворе, холодно.

— Я Микулу видела, — ответила Роксана. — Он приехал из Киева, видел там Ростислава. Будут от татар обороняться, стены возводят. Туда скоро мечи из Галича повезут и копья… И я с ними поеду, на возу и для меня место найдут. А нельзя будет ехать — я и пешком к сыну пойду.

— А боярин? Пустит ли? — спросила Ольга: авось хоть это испугает дочь.

— Пустит ли? Уже дозволил. Я только тиуну сказала, про Иванку напомнила, что загубили его безвинно. Да и Микула мне помог. Счастливая судьба занесла его к нам.

— Микула? Где он? — попытался приподняться Твердохлеб на локтях и бессильно упал на постель.

— В Холм поскакал.

— Не зашел к нам… — тоскливо прошептал Твердохлеб.

— Времени не было. К Даниле поскакал.

Ольга припала к Роксане и зарыдала:

— Все вы такие, уходите, рветесь куда-то… Лелюк ушел и не вернулся. Иванко, как ветер, не сидел на месте. Твердохлеб все в походах… И ты… бежишь.

— Бегу, мамо… Не могу без Ростислава… Мне без сына, что без света.

— Не плачь, Ольга, — сказал после долгого молчания Твердохлеб. — Пускай идет, не надо держать… Хорошо она надумала. И я пошел бы, будь у меня сила.

Осенним вечером Батый дошел до Днепра под Киевом и, пораженный красотой города, остановился на берегу. Солнце садилось за горизонт, последние его теплые лучи ласкали золотые купола киевских церквей, разноцветные крыши княжеских теремов. Батый сошел с коня и, прищурив узенькие глаза, крякнул от удовольствия. Субудай-богатур успокоился. Только вчера Бату-хан был недоволен, ворчал на него, что долго по степи едет, говорил, что надо перейти Днепр и свернуть на запад:

— Я хочу туда, где солнце заходит, а ты меня тянешь туда, где солнце никогда не бывает.

— Повелитель, — боязливо возразил Субудай, — уже немного осталось идти до самого большого города оросов. Там много сверкающего золота на крышах. Есть оно и в княжеских да боярских дворцах.

Бату-хан молчал, будто и не слыхал этих слов.

…Днепр бился волнами о берег, словно не хотел пустить дальше врага, словно хотел стать на защиту Киева.

— Еще на реке Итиль говорил я тебе, мой повелитель: нам надо идти дальше по земле оросов, богата эта земля.

— Я заставлю оросов работать на меня! — воскликнул Бату-хан.

Он расстегнул чепан, и на груди его засверкала золотая пайцза с высеченной головой разъяренного тигра. Эту пайцзу Бату-хану вручил его великий дед Чингисхан. Пайцза — знак наивысшей власти. Того, кто осмеливается поднять руку на наследника великого властелина, карали боги и с благословения богов — Бату-хан.

Субудай-богатур наблюдал за Бату-ханом лукавым глазом и улыбался — у него были все основания успокоиться. Оросы бешено сопротивлялись, храбро оборонялись, но их князья шли на татар поодиночке, и всех их смели Бату-хановы войска. А эти войска вел Субудай-богатур, обласканный Бату-ханом за бой на Калке. Беспокоила Субудая только одна мысль: «А как будет в Киеве?» Пойманный бродник рассказал, что летом из далекой Галицкой земли приезжал в Киев князь Даниил, тот самый, что у реки Калки победил Гемябека. Надо об этом напомнить грозному Бату-хану.

— В золотом Киеве нет коназа, — склонился Субудай в низком поклоне перед Бату-ханом. — Приезжал сюда коназ Данило из Галича и поехал домой. Тут только воеводы остались. Вели послать нукеров, чтобы заставили киевлян открыть ворота.

Зашло солнце, и Киев потемнел, стал хмурым. Резкий ветер бросал в лицо Бату-хану прибрежный песок, обвевал холодным дыханием. Бату-хан съежился — неприветливо встречал его Киев.

Утром нукеры, едва не потонув, переправились на тот берег на маленькой ладье, найденной в прибрежном лозняке. К вечеру они возвратились с известием, которое страшились передать, — киевляне отказались покориться Батыю. Бату-хан сидел в юрте мрачный, как ночь. Он велел отстегать нукеров плетями. Нукеры обрадовались: это была милость, им могли переломать спины. Бату-хан вызвал Субудая.

— Ты уже был на земле оросов, все здесь знаешь, скажи, как переправить войско на тот берег за один день.

Субудай испугался. Бату-хану пришла в голову опасная мысль, как отговорить его?

Хитрый Субудай начал разговор осторожно. Погибнет много воинов, если переплывать на конях. А ладей нет — их оросы попрятали. Надо подождать, пока Днепр замерзнет. Коней тут есть где кормить, и людям есть чем питаться — много скота, немало и нетронутых оселищ.

— Великий город оросов Кивамень, и его надо взять, — вкрадчиво говорит Субудай Батыю. — Что скажут оросы, если отойдешь от Киваменя? Смеяться будут. А взять его сможешь только тогда, когда всех своих воинов переправишь на тот берег. Подожди, мой властелин.

Бату-хан внимательно слушал Субудая, отхлебывая из аяка кумыс. «Этот одноглазый барс не пойдет наобум, он все взвесит».

— Пусть будет так! Повелеваю ждать, пока замерзнет река. Приготовить тараны!

Кланяясь, Субудай попятился из юрты.

Шестого декабря 1240 года Батый перешел Днепр. Лед уже толстый, и Субудай смело пустил войско, после того как сам с сотней нукеров промчался по замерзшей широкой реке. Многоголосая орда зашевелилась с самого утра. Войско переправлялось ниже того места, где стояла юрта Бату-хана. Субудай предупредил тысячников, чтобы ни один воин не приближался к месту отдыха священного потомка Чингисхана.

Двинулись конные отряды, потянулись, поднимая снежную пыль, арбы. Верблюды осторожно ступали по холодной Киевской земле, по скользкому днепровскому льду. И хотя вокруг клокотал шум, войско шло, как и велел Субудай. Татары переправлялись через Днепр, и Субудай наблюдал с пригорка за походом. Заметив задержку, он сейчас же посылал нукера к тысячнику, но не успевал добежать нукер, как водворялся порядок. Тысячники зорко следили за пригорком, на котором стоял Субудай.

Татары были вооружены кривыми остроконечными мечами, заточенными с одной стороны. У каждого было три лука — один он вез с собой, два лежали на арбе — и не менее трех колчанов, наполненных стрелами.

Уздечки и седла сделаны из крепкой воловьей шкуры. Каждый воин должен заботиться о своей кольчуге. Делалась она из кожи и железа. Железные части натирались войлоком до блеска.

Киевляне со стены наблюдали, как орда переходит через Днепр. От скрипа возов, рева верблюдов, ржания коней на Подоле стоял такой шум, что на стенах невозможно было говорить. А татары все прибывали, окружая город со всех сторон. Когда прошла конница и повезли тяжелые тараны, Субудай вошел в юрту к Бату-хану.

— Великий Бату-хан! Войско уже на той стороне.

Бату-хан поднялся, нукер набросил ему на плечи широкий белый тулуп. Бату-хан вышел из юрты, втянул голову в плечи. Холодный ветер пронизывал все тело. Неприятна земля оросов! Два нукера помогли ему сесть в седло; сотня верных тургаудов уже готова была в дорогу. Передний тургауд держал в руках ханский стяг. Как только двинулся Бату-хан и с ним поскакал Субудай, тургауд развернул стяг, и он затрепетал на ветру. На стяге был изображен кречет с черным вороном в когтях, К стягу было пришито девять широких лент; они, словно девять хвостов, колыхались от дуновения ветра.

От непосильных забот Дмитрий побледнел и осунулся, как после тяжелой болезни. Татары ставили юрты, разводили костры, рубили вокруг города лес, метались взад-вперед, шумели. Стоя на стене, Дмитрий заметил, что невдалеке от городских стен остановилась группа всадников; по широкому стягу он понял, что приехал сам Батый. Всадники проскакали вдоль Днепра, потом вернулись и остановились против Лядских ворот — тут была площадь, на которой можно было расположить тараны.

Много людей укрылось за стенами Киева. Тут были не только киевляне, прибежали и смерды из окрестных оселищ. Да и не только из киевских — пришли люди Черниговской и Переяславской земель. Не князья их вели — сами дорогу находили. Они могли бы спрятаться за Днепром в непролазных чащах, но шли в Киев, чтобы защищать его от врага.

Дмитрий всех принимал, но не мог один всех расспрашивать и поручил говорить с прибывшими смышленому Ростиславу.

— Только гляди, — предупредил он Ростислава, — может и враг пробраться. Микула учил тебя, как распознавать супостата. Будешь сотским у меня.

Ростислав сначала терялся, а потом привык. Посмотрев на новичка, он определял, куда его поставить. Иных ругал за то, что пришли без оружия.

— А где же взять его? — жаловался смерд. — В поле ведь я.

— В поле! — его же словами корил Ростислав неповоротливого. — А они где взяли? — показывал он на тех, кто пришел с рогатинами и луками. — Ну, иди, дадут тебе лук!

Дмитрий и не предполагал, что так увеличится его войско в Киеве. Чем ближе подходил Батый к городу, тем больше росло количество воинов, приходивших Из окрестных селений. И все больше забот было у Дмитрия. Всех прибывших нужно было поставить к стенам, чтобы не сидели без дела. Ростислав помогал ему. Дмитрий назначил новых сотских. Всех, кто мог держать оружие, послал в сотни. Правда, это были уже не сотни, потому что у каждого сотского было по семь и по восемь сотен, а у ворот и того больше.

Поздним вечером, когда Ростислав сидел в клети при мигающих свечах, к нему вбежал дружинник.

— Какая-то женщина из Галича. Пустили ее в ворота… Бранилась. Такая упорная, что стражники ее испугались.

Сердце Ростислава екнуло. Из Галича! Кто же это?

— Веди сюда, — сказал он дружиннику.

— К сотскому! — услыхал он за дверью голос дружинника.

Верить ли глазам? На пороге стояла мать. Роксана не могла сдвинуться с места. Больно и радостно было ей. Как похож он на молодого Иванку! Раньше она будто и не замечала этого, а после разлуки сразу бросилось в глаза. Такой же порывистый, и правую руку так же поднял и прислонил ко лбу, и взгляд родных серых глаз такой же, такие же непокорные кудри и прямой нос.

— Ива… — И сразу осеклась, едва сдерживая слезы. — Ростислав! Сынок мой!

Дружинник на цыпочках вышел и закрыл за собой дверь.

— Мамо! — бросился он к матери и обнял ее. — Мамо! Как вы сюда попали?

Так и стояли они, крепко обнявшись, и Роксана слышала, как под ее рукой бьется сердце сына.

— К тебе пришла, сынок… Не могла без тебя… С тобой буду…

Ростислав гладил ее руки, положив голову на ее плечо, как когда-то в детстве.

— Мамо! Тут будет бой, тут опасно… Я дам коней, поедете домой… Скоро татары придут.

— Не надо коней, сынок. С тобой буду. Бой меня не страшит. Я возле тебя останусь, помогать тебе стану.

Когда татары начали переходить через Днепр, Дмитрий собрал всех воинов на вече на большой площади у Софии. Только кузнецы-оружейники остались в кузницах — там они без устали ковали оружие, там и спали у негаснущих горнов, знали, что от них ждут киевляне новых мечей, новых копий.

Люди тревожатся, посматривают на стены: зачем тысяцкий собирает на вече в такой страшный час, ведь враг идет… А Дмитрий спокоен, знает, что сейчас татары не полезут, к тому же и стража зорко следит: если заметят что, дадут знать. Дмитрий поднялся на кучу камней. Сердце его возрадовалось: сколько люду собралось!

— Киевляне! — крикнул он во весь голос. — И все, кто к нам пришел! Коротка моя речь. Уже не выйти нам за эти стены. Тоурмены окружают. Сжали нас, как рукой за горло… Но дышим мы и будем биться. Так ли я молвил?

— Так! Будем биться! — загудели в ответ люди и подняли мечи и копья.

— А еще говорю вам: помните про вашего князя Мстислава, про Калку не забывайте. Погибли там киевляне, потому что поверили татарам. И тут Батыга-хан начнет обманывать — не слушайте. Будет уговаривать, чтоб ворота открыли, — не открывайте.

— Не откроем! — загудела площадь.

— А тому, кто испугается и вздумает перед врагом на колени пасть, голову рубить без промедления! Стоять будем, пока ноги нас держат, а упадем — так и на земле врага хватайте! Бейте врага, пока дышите! Князь наш Данило так молвил: «Подобает воину или победу прияти, или пасти ся от ратных». Не склонится Киев перед Батыгой… На стены! К оружию! — крикнул Дмитрий, и воины побежали по своим местам.

Дмитрий стоял у Лядских ворот, против которых татары ставили два тарана, и повелел сотским начать обстрел их из луков. Несколько татар упало, остальные разбежались. Но Субудай поставил тысячу лучников, и они осыпали стрелами стены в таком количестве, что трудно было голову поднять. Киевляне прикрывались щитами, прятались за забородами, стало трудно пускать стрелы. Субудай спешив выиграть время, чтобы перед таранами поставить деревянную защитную стену, которая должна укрывать татар от стрел киевлян.

Перестрелка длилась до вечера, и все же киевляне ничего не могли поделать — на их глазах росла деревянная стена.

…Короток зимний день. С наступлением сумерек татары перестали возиться у таранов. Дмитрий прошелся по стенам, и сердце его сжалось от боли. Куда ни кинешь взор, всюду пылают татарские костры. Татары жгли все, что попадало под руку, — разбирали дома, ломали заборы, рубили деревья.

Сколько раз наведывалась Роксана в клеть, где жил Ростислав, и не заставала его. Она не могла усидеть на месте, побывала в боярских домах, в церквах, возилась с малыми детьми. Больше всего страдали дети. Они плакали в холодных помещениях, просили матерей согреть их. Матери выискивали все теплое, что только можно было достать, укрывали их, грели своим дыханием.

Побывала Роксана и у Петра, Людомирова сына. Он был в сотне, защищавшей Галицкие ворота, и очень обрадовался, увидев Роксану.

Поздно вернулась она в клеть. Ростислав был уже тут.

— Спит, — прошептал ей дружинник. — Как только пришел, упал на скамью и уснул. Намаялся.

Роксана осторожно подошла к сыну, села рядом, поправила подушку. От прикосновения материнских рук Ростислав не проснулся, а только что-то пробормотал и улыбнулся, На столе горели светильники, и тени от них колебались в темных углах. Роксана сняла большой шерстяной платок и укрыла им сына. Он спал беспокойно, что-то выкрикивал, махал руками. «Стоять, не пускать!» — слышала Роксана. Так вот сидела она над сыном, когда он был маленьким. Так и задремала над ним, прислонившись к стене.

…Дмитрий уснул поздно ночью. Стража ходила возле дома, в котором спал тысяцкий. Дружинники перекликались со сторожевыми дозорами на стенах. Тихо было в татарском таборе. Отдыхали и защитники Киева.

Дмитрий проснулся от холода. Хотя он и был укрыт тулупами, все же ноги продрогли в нетопленной светлице.

Дмитрий полежал еще немного, но больше уснуть не мог. Умылся холодной водой и пошел к стенам.

Занималась заря; в татарском таборе еще спали, но кое-где уже разжигали новые костры.

Ростислав окликнул Дмитрия:

— Воевода! Татарина поймали.

Дмитрий сошел на землю и велел привести пленного. Татарин ежился от холода, дул на пальцы, узкими глазами испуганно следил за движениями Дмитрия.

— Ну, как с ним говорить? — обратился Дмитрий к Ростиславу. — Ну, что ты скажешь? — сурово спросил Дмитрий у пленного.

Тот вытаращил глаза и пробормотал:

— Товрул!

Дмитрий и Ростислав пожали плечами. Дмитрий хотел сказать, чтобы пленного увели прочь, но в клеть вошел вновь назначенный сотский.

— Пришел бродник, он видел, как тоурмена сюда повели. Спрашивает, не нужен ли толмач, он знает малость по-татарски.

— Давай его! — обрадовался Дмитрий.

Бродник смело вошел, оглянулся. Увидев пленного, он подошел к нему поближе и заговорил на татарском языке. Тот стал веселее, начал отвечать, все время кланяясь броднику.

— Молвит он, что зовут его Товрул, он сотник из Бурундаева тумена, — передал Дмитрию толмач слова татарина.

Дмитрий велел расспросить, сколько у них войска и кто у Батыя воеводы. Татарин отвечал быстро, посматривая то на Дмитрия, то на бродника:

— Урдюй, Байдар, Бирюй, Кадан, Бечак, Меньгу…

— Это он про ханов молвит, воевод Батыевых, — переводил бродник.

— Спроси, воинов сколько, — повелел Дмитрий.

Бродник передал татарину, и тот, прищурив глаза, посчитал на пальцах и ответил.

— Молвит, что не знает, а только думает, что туменов тридцать будет. А это тридцать раз по десять тысяч.

Дмитрий посмотрел на Ростислава, покачал головой — во сколько же раз это больше, чем киевлян? — и махнул рукой. Пленного увели.

Татары кончали сооружать деревянную стену, засыпая киевлян стрелами. Вдруг все затихло.

Субудай поспешил к Батыю сообщить, что тараны построены. Их поставили против Лядских, Золотых и Галицких ворот. Батый велел послать гонца к киевлянам.

— Пусть откроют ворота — всех выпустим, не тронем.

Субудай позвал темника Урдюя:

— Бери толмача, иди к стенам. Скажи — пусть выходят, Батый всем дарит жизнь.

Урдюй, мысленно проклиная Субудая, вышел. Он боялся, что его убьют.

Дмитрий был в Десятинной церкви, успокаивал женщин. Там его и разыскал дружинник:

— Иди, зовут тебя, воевода татарский пришел.

Поднявшись на стену, Дмитрий увидел Урдюя. Татарский воевода сидел на коне, а рядом с ним стоял толмач. Их было только двое.

— Спроси, что ему нужно, — кивнул Дмитрий броднику.

Тот спросил по-татарски. Урдюй, забыв о своем толмаче, поспешно выпалил то, что велел ему Субудай.

— Скажи — пускай идут отсюда прочь. Скажи — мы не забыли про Калку. Скажи — русские не сдаются… Ворота не откроем.

Бродник быстро передал ответ Дмитрия. Урдюй повернул коня и поскакал к Батыю.

Батый и сам не верил в то, что киевляне откроют ворота, но все же думал: может, удастся запугать их. Его пугал бой — много татар погибнет, а он потерял уже немало воинов. Эти русские такие упрямые!

— Проклятые оросы! — выругался Батый и приказал с утра таранить ворота.

Солнце клонилось к закату, вот-вот его красный шар скроется за горизонтом. «Быть завтра буре!» — говорили бывалые старики киевляне.

И русские, и татары молчали — ни ©дна стрела не упала после обеда. Хмурые, шагали дозорные на стенах. Воины в своих сотнях сосредоточенно готовились к бою. Не слышно было привычных разговоров, шуток. Каждый думал о завтрашнем дне.

Роксана попросила позволения у Дмитрия побывать на стенах. Медленно поднялась она по лестнице и, посмотрев вокруг, ужаснулась. От обрывов над Днепром и до Золотых ворот сколько можно было увидеть, раскинулось татарское войско. Роксана стояла у заборола. Ветер шевелил ее седые волосы, обвевал лицо, покрытое чуть заметными морщинами. Дозорные удивленно посматривали на нее. Они знали, что это мать Ростислава. Зачем она вышла сюда? Женское ли дело тут быть?

Вон там, где заходит солнце, родной Галич, а на севере, как рассказывал Иванко, Новгород, — и всюду Русская земля. Почему же не соберутся все вместе и не прогонят врага? Роксана выпрямилась, шагнула вперед. Ветер сорвал с ее головы платок, она подхватила его рукой, но не накинула на голову. Ростислав, идя по стенам от Золотых ворот, увидел мать.

— Мамо! — подбежал к ней Ростислав. — Вам тут не место. Тут воины быть должны…

Роксана обернулась к нему и ласково улыбнулась:

— Сынок! И мое место тут, с тобой…

Батый велел начинать с Лядских ворот. Раздался первый удар по воротам обитой толстым железом тяжелой дубовой колоды, которую раскачивали татары.

Дмитрий понимал, что ворота долго не выдержат. И как жалел он сейчас, что здесь не такие крепкие стены, как в Галиче! Тут стены были уже ветхие, а обновить их как следует не успели. Дмитрий велел рубить деревья и тащить к стенам, чтоб было чем забивать пробоины.

После обеда Батый расставил тысячи лучников и велел им метать стрелы на стены. Роем полетели вражеские стрелы.

Дмитрий приказал не только не переставать делать стрелы, но и собирать татарские.

Тараны били непрерывно.

Под вечер Батый позвал Субудая и велел ему снова послать толмачей к стенам города и вызвать воеводу Дмитрия. Субудай мгновенно выполнил приказ Батыя. Около десятка толмачей начали выкрикивать:

— Боярин Дмитрий! Хан Батый велел открыть ворота! Не противься, все напрасно! Послушаете хана — он выпустит вас из города и дарует жизнь.

Дмитрий кивнул Ростиславу:

— Не от добра Батыга опять пугает: знает, что и своих много потеряет.

Сколько толмачи ни кричали, ответа не было. Дмитрий появлялся: на стенах то в одном, то в другом месте и охрипшим голосом призывал киевлян:

— Не сдавайтесь, братья! Не склоняйте головы перед супостатом!

Ростислав подбежал к Галицким воротам. Но едва он шагнул со ступенек на стену, как его дернули за ногу и он чуть не упал. Подхватили его крепкие руки. Старый, бородатый дружинник потащил его за забороло.

— Куда голову высунул? Стрела угодит. Гляди сюда, — показал он ему еле заметную дырку в забороле.

Ростислав увидел, что татары метали стрелы из-за подвижной деревянной стены.

В церквах скопилось множество людей — стариков, женщин с детьми. Киевляне молились. Попы служили молебны днем и ночью, призывали слушаться воеводу Дмитрия. Грохот таранных ударов смешивался с церковным пением и непрерывным звоном. Невероятный шум и грохот стояли в городе.

Кто-то пустил слух, что к киевлянам идет помощь из Новгорода, и это ободрило изможденных людей. К стенам подбегали женщины и умоляли воинов:

— Посмотрите-ка получше: не видать ли подмоги, не идут ли новгородцы?

Но Дмитрий хорошо понимал, что подмоги не будет.

Снова наступил вечер. Татары затихли, притаились, перестали кричать; впотьмах они не лезли на стены, а только продолжали бить таранами.

Гу-ух! Га-ах! — одна за другой бьют дубовые окованные колоды, и зловещее эхо разносится по Киеву.

Дмитрий сошел со стены на землю и прислонился к толстому столбу. «Не так часто, как днем, ударяют тараны, однако это будет продолжаться и ночью», — думал Дмитрий. К нему бесшумно приблизился сотский, стоявший со своей сотней у Лядских ворот.

— Як тебе, тысяцкий. Люди мои пришли, говорят — тараны остановить надобно.

Удивленный Дмитрий глянул на него.

— Как это остановить? Послушает ли тебя Батыга?

— Да вот люди, они сами скажут, — подтолкнул сотский двух бородачей в ветхих охабнях.

Те поклонились Дмитрию.

— Кто вы такие? — спросил Дмитрий. — Откуда?

— Я из Чернигова, — ответил он, — а он из Киева, ковач.

Ковач шагнул к Дмитрию.

— Надумали мы остановить тараны.

— Как остановить? — спросил Дмитрий.

— Как остановить, спрашиваешь? — спокойно ответил кузнец. — А мы спустимся со стен и топорами подрубим столбы.

Дмитрий понял замысел храбрых воинов.

— Опасно, ворота нельзя открывать. Как потом в Киев вернетесь?

— Взберемся на стены, — кивнул головой один, — если живы останемся. А тут сидеть — тоже добра не видать.

И Дмитрий, и воины понимали смертельную опасность, но слова «смерть» не упоминали. Зачем его произносить, ежели о жизни мечтаешь?

— Много ли вас? — спросил Дмитрий.

— Пятнадцать десятков по своей воле идти готовы. Дело вельми для Киева нужное. Изрубим тараны, а пока их подправят, наши дети еще подышат, а там, гляди, может, подмога подойдет.

Дмитрий подумал: «И этот про подмогу…»

— Тысяцкий, — продолжал кузнец, — ты на Калке был, и я там воевал. И теперь еще сердце болит за тех, что погибли. Дозволь, я с сотским и с этими вот людьми пойду сегодня ночью.

К Дмитрию подошли дружинники. Они подняли факелы — из темноты выплыли сосредоточенные, суровые лица.

— Воины! Все ли согласны тараны рубить? — спросил Дмитрий.

— Все!

— Благословляю вас, — голос Дмитрия задрожал, — за Русь идете!

— За Русь! За Русь! — раздалось в ответ.

Кузнец Василий попросил Дмитрия:

— Кланяюсь тебе и прошу, коли не возвернусь… Сынок у меня есть Русак, пятнадцать лет ему. Возьми его к себе. А еще есть у меня вещи, для ковача очень нужные, с собой я их взял. Жена в узел их увязала — думала, авось живы останемся.

Короток зимний день, да ночь длинная. И морозно ночью. Закутались Батыевы воины в шубы, не хочется и руку протянуть к костру, чтоб щепок подбросить. Замер табор. Только дозорные у своих сотен ходят у огня, руки греют.

Темна декабрьская ночь, отойдешь на десять шагов от огня — и скроет тебя темень. Тараны глухо бьют, содрогаются от ударов стены. Нукеры плетями подгоняют невольников-рабов, но медленно раскачиваются тяжелые бревна. До рассвета уже недалеко.

Не видно нукерам, как на веревках спускаются со стен дружинники во главе с Василием. Сам он первым бесшумно сполз и замер у стены.

Вот и все уже на земле. Василий метнулся к таранам, за ним остальные. У каждого своя работа: мечникам — стражу истреблять, а тем, что с топорами, — тараны рубить, стену валить. Времени мало, считанные минуты. Охрана не страшит Василия, но потом орда наскочит, надо успеть управиться.

Дмитрий всматривается из-за заборола. Побежали. Татары их еще не видят. Вот тараны остановились.

Ростислав дергает Дмитрия за руку.

— Рубят.

Вдруг возле таранов поднялся шум. По крикам можно догадаться, что татары бросились к таранам, окружили горсточку храбрецов.

— Руби-и-и! — доносится голос Василия.

Мечники не подпускают татар к таранам, а топорники рубят и рубят. Тяжело им, толсты дубовые бревна, но вот подсеченная колода падает на землю.

Ноют сердца у киевлян. Дружинники сидят на стенах с веревками наготове, чтобы поднять своих. Но не слышно ни шагов, ни голосов — ни один не вернулся…

Два дня молчали испорченные тараны, на третий снова заговорили.

В полдень у Лядских ворот, в том месте, где непрерывно били тараны, появилась большая пробоина. Татары с визгом устремились в нее. Бату-хан еще с вечера назначил три тысячи, которые должны были первыми броситься в пролом. Но как только татары двинулись, русские встретили их градом стрел. Раненые кричали, но их толкали вперед наступающие. Прыгая через трупы своих, татары вломились в пробоину. Тут их встретили мечники. Но татары не могли остановиться, задние напирали и вталкивали передних в пробоину. Пробоина была запружена трупами наступающих.

Батый с пригорка следил за приступом, шептал проклятья. Схватив Субудая за руку, он прошипел:

— Грязные собаки! Оросов испугались! Бери два тумена и веди сам.

Субудай вскочил на коня и помчался к Бурундаю и Уруз-хану. Эти тумены были наготове, воины сидели на конях.

Прискакав к Бурундаю, Субудай крикнул:

— Бату-хан велел, чтоб шли ваши тумены! Уже под стенами легло столько кипчаков поганых. Теперь пойдет лучшее войско.

— Разве крепость конницей берут? — процедил сквозь зубы Бурундай.

Субудай так глянул на Бурундая, что тот отшатнулся. Как у него вырвались эти слова? Еще Батыю скажет, одноглазый пес…

— Сойти с коней! — велел Субудай.

Два тумена спешенных татар двинулись к пролому. Бату-хан знал, что для захвата пролома нужно меньше войска, но тогда дольше придется возиться. А русские, даже видя пробоину, не сдаются и не отходят.

— Раздавить их! — неистово ревел Бату-хан.

Черной волной катились татары, задние подгоняли передних, давили своих же, татар.

А киевляне успели поднять бревна, чтобы закрыть пробоины, но закреплять колоды уже было некогда. От стремительного натиска бревна упали, и татары рванулись в пролом. Они не рубили русских, потому что двигались сплошной стеной. Было невозможно не только размахнуться саблей, но и руку поднять. Первая волна татар выплеснулась к клетям, но их отрезали, окружили и начали уничтожать. Киевляне живой стеной стояли у пробоины.

Субудай не мог вернуться к Бату-хану, пока татары не ворвутся в город. Он налетел на задние ряды и исступленно начал бить плетью по головам своих воинов. Татары с новой силой нажали на передние ряды, помчались вперед по плечам и головам своих воинов. Ростислав стоял у пробоины.

— Не пускайте их, супостатов! — кричал он осипшим голосом.

Он беспрерывно взмахивал отцовским мечом и ни разу не промахнулся. Ему было жарко, пот заливал глаза; он снял шубейку, остался в белой рубашке, привезенной матерью из Галича.

Еще одна татарская сотня полегла от мечей киевлян. Казалось, вражеский натиск захлебнулся.

Но тут снова тучей двинулись татары. Ростислав размахнулся, но не успел ударить наседавшего на него татарина — сзади подскочили три нукера.

— О-ой! — раздался отчаянный вопль Роксаны.

Она была неподалеку и видела, как покачнулся и упал Ростислав, изрубленный татарскими саблями.

Киевляне с боем отходили от пробоины. Роксана, выхватив из рук убитого дружинника меч, уже убила двух татар. Налетел третий, с саблей в правой руке и с маленьким щитом в левой. Он бежал прямо на Роксану. Отскочив назад, Роксана выбила щит из рук татарина. Тот наклонился, чтобы поднять щит, но больше уже не выпрямился — Роксана сразила его.

— Женщина! Женщина! — закричали татары, показывая на Роксану саблями.

— Взять ее! — завопил Бурундай.

Он уже проскочил через пробоину и был в гуще битвы. Роксану окружили со всех сторон и выбили из ее рук меч. Два татарина потащили ее к Бурундаю.

— Кто ты? — спросил он пленницу.

Роксана молча смотрела на него, тяжело дыша. Ей не верилось, что ее схватили, что в ее руках уже нет меча.

— Кто ты? — снова рявкнул Бурундай.

— Русская, — спокойно ответила Роксана.

— Боярыня?

Роксана с ненавистью плюнула Бурундаю в лицо.

Бурундай замахнулся саблей. Перепуганные нукеры выпустили Роксану из рук. Воспользовавшись замешательством, она выхватила у одного из них меч и бросилась на Бурундая. Он дернул коня за повод и отпрянул в сторону.

— А, вояка, женщины боишься? Удираешь, трус? Все вы такие храбрые!

Но она не успела ударить Бурундая мечом. Нукеры окружили ее, и она упала под ударами сабель.

Татары прорвались на улицы Киева, а сзади напирали новые и новые тысячи — Бату-хан погнал еще пять туменов.

— Большой город — большую стаю кречетов следует пускать, — многозначительно бросил он Субудаю.

У пролома не осталось ни одного киевлянина — все пали с оружием в руках.

Дмитрий успел отойти к Десятинной церкви, за стены старого княжеского двора. Перед этими стенами татары остановились. Как вода течет вокруг камня, так татары обошли островок княжеского двора и разбежались по городу.

Вопли и стоны стояли на улицах. Никого не щадили татары: бросали на мостовую младенцев, топтали их ногами, рубили саблями женщин, хватавшихся за своих детей, убивали стариков.

Опускался вечер на киевские холмы, на разрушенные и изуродованные дома и улицы. Разыгралась вьюга, словно хотела скрыть от вражьих взоров последнюю твердыню русских.

Но Бату-хан не спешил — русские были в западне. Он велел своим воинам передохнуть, и татары, как пишет летописец, «взиидоша… на стены и седоша того дня и нощи».

Киевлянам оставили еще одну ночь жизни. Раненый Дмитрий с трудом ступал — во время схватки у пролома татарин задел его саблей по ноге. Опираясь на руку сотского, Дмитрий шел с малочисленной дружиной.

— Братья! Мало нас, но мы будем биться, пока дышим, — сказал он. — Посмотрите, сколько тоурменов положили мы у стены и в проломе. Захлебнется сила татарская на Русской земле…

Бату-хан ехал по киевским улицам. Перед его глазами была привычная картина: татары грабили чужое добро, выбрасывали все из домов, тащили по мостовой драгоценные наряды. Бату-хан знал, что тысячники все лучшеё отберут для хана. Пускай стараются воины — они лезли в пролом, тысячи их лежат там с рассеченными головами. Бату-хан отдал город на разграбление. Таков железный обычай, и хан не мог его нарушить.

Остановился Бату-хан у Софии. Каменной глыбой молчаливо возвышалась она, могучая и неприступная, — не разорвать эти камни руками, не продолбить мечами, не продырявить стрелами. Русские градодельцы на вечность укладывали здесь камни. Бату-хан велел разбить свой шатер у Софии.

Поздно вечером пришел к нему хмурый Субудай, сообщил, сколько погибло татар.

— Много, — процедил сквозь зубы Бату-хан, — Только мертвые русские не страшны… А воеводу Дмитрия не нашли среди убитых?

Субудай насторожился, — видно, что-то новое придумал хан, — и поспешил ответить:

— Нет, не нашли. Наверно, в церковь удрал.

— Воеводу Дмитрия привести ко мне живым. Хочу посмотреть на него… Вот бы мне таких тысячников! Дмитрий — настоящий богатур. Его храбрость — это его щит. Ни стрела, ни сабля его не берут. С утра таранами ударить — стены не толстые — и захватить русского воеводу!

Бату-хан умолк. Субудай, поклонившись, бесшумно вышел из юрты.

Он позвал к себе тысячника Бирюя и велел ему перевезти тараны под Десятинную церковь.

— Утром снова начинайте бить.

Дмитрий обошел всех дозорных. Вокруг тихо, как будто татары не собираются идти ночью. Единственное большое строение в этой маленькой твердыне — Десятинная церковь. Дмитрий сел на паперти, к нему прижался Русак.

— Воевода! — дрожа от холода, промолвил Русак. — А сюда татар не пустим? Стены крепкие?

— Крепкие, сынок. Грудью закроем, но ворог не пройдет.

Русак убежал и вернулся, ведя за руку свою мать. Она несла два узла. Увидев при свете факела Дмитрия, поклонилась ему и, тяжело дыша, осторожно положила узлы на землю.

— Вот вещи Василия, моего мужа. Это из его кузницы, — начала она рассказывать.

Дмитрий только качал головой: над ними витает смерть, жить осталось считанные часы, а эта женщина о житейских делах печется! До слуха Дмитрия доносилось будто издалека:

— …А какие украшения Василий делал! Собрал все камешки свои. — Речь шла о литейных формах тончайшей резьбы. — «Береги, глаголет, умру я — сын останется…» Я и клещи маленькие взяла, и молоточки, и тертичники.

Дмитрий слушал ее, а сам думал, что надо готовиться к последнему бою. Русак сказал умоляюще:

— Утром бой начнется, мать просит спрятать ее. А я и укрытие знаю, меня отец водил туда: под Десятинной церковью есть тайный ход, я с мамой пойду, и все отцовское добро возьмем.

— Иди, сынок, — поцеловал его Дмитрий и пошел от них к воротам.

Дозорный, узнав Дмитрия, сказал, что татары подвезли таран совсем близко.

— Таран? — промолвил Дмитрий задумчиво.

Он медленно пошел вдоль стены, а из головы не выходила мысль о Русаке и его матери. Останутся ли они в живых? Наедет ли кто-нибудь вещи кузнеца Василия, так бережно сохраненные ими?

На рассвете возобновились удары тарана, и всем стало ясно, что ветхие стены долго не выдержат. Уже и стрелы все вышли, нечем было отгонять татар.

Под ударами тарана упали бревна. Дмитрий, пробежав от стены к церкви, стал рядом с воинами. Закрываясь щитами, они отбивали татар мечами, выкрикивали:

— Братья, за Русь жизнь свою отдаем! Бей супостата!

Дмитрий мечом рассек голову татарину, который неосторожно подбежал к нему с занесенной кривой саблей; Отступать киевлянам уже было некуда — за спиной церковные стены, там укрылись женщины и дети, а перед глазами враг. Упал, не проронив ни слова, сотский — татарин поразил его мечом в грудь. Дмитрий наклонился, хотел подтащить убитого к своим ногам, чтобы враги не топтали его, и не заметил, как, притаившись сбоку, на него набросились три татарина и повалили на землю. Бирюй загоготал:

— Поймали! Живого поймали!

Он хотел отличиться перед Батыем. Это был первый его подвиг.

Дмитрия схватили на руки и понесли. Он ничего не помнил; только, когда очнулся, почувствовал, что руки у него связаны. Лежал он на земле, над ним склонился и внимательно всматривался в него высокий татарин. Это был Бирюй. Он махнул рукой. Два нукера подбежали и, развязав ноги, подняли Дмитрия. Бирюй велел вести пленного за ним. Дмитрий уже не слышал ужасного грохота, не видел, как завалилась Десятинная церковь. Всюду были киевляне — и на хорах, и на крыше, и на чердаках. Людей было столько, что церковь не выдержала и рухнула, похоронив под своими обломками множество стариков и женщин с детьми.

Бату-хан не вошел ни в один киевский дом. Лишь его юрту, защищая от пронизывающего ветра, перенесли ближе к стенам Софии. Сюда и спешил Бирюй с драгоценнейшей добычей. Тургауды, стоявшие в два ряда у входа в юрту, скрестили копья — путь закрыт. Бирюй показал им пайцзу, и копья отклонились.

Из юрты пахнуло теплом. Дивную печку сделали китайские мастера для Бату-хана, ее возили за ним во все походы. В больших светильниках горело драгоценное масло. Кто посмеет жалеть его для покорителя всего мира! Бату-хан сидел на низком троне, поджав ноги и опираясь на золотые перила.

Бирюй толкнул Дмитрия вперед и склонил голову.

— Великий Бату-хан! Слово твое дошло до слуха твоих воинов. Руки их уберегли воеводу киваменьского. Я захватил его в плен и живым привел пред твои светлые очи.

Бату-хан улыбнулся Бирюю — это был знак милости хана. Бирюй упал на колени и пополз к трону. Ему, заурядному тысячнику, выпала великая честь поцеловать носок ханского сапога. Батый поднял руку — из-за занавески вынырнул тургауд. Бату-хан велел привести переводчика.

— Ты стоишь перед покорителем всего мира, великим Бату-ханом. Он дарует тебе жизнь, — начал переводчик. — Дарует за твою храбрость.

— Скажи ему, скажи ему, — добавил Бату-хан, — если бы он был татарином и шел со мной, я бы сделал его своей правой рукой.

— Скажи своему хану, — повернулся Дмитрий к переводчику, — как только попадет меч мне в руки, я подниму его против Бату-хана!

Переводчик побледнел — таких слов он еще никогда не говорил хану. Ни один пленник не отвечал хану так смело. Батый впился глазами в лицо Дмитрия. Переводчик испуганно поглядывал на Батыя.

— Что он сказал? — зарычал Батый. — Передавай все до единого слова, ничего не скрывай, не то велю отдать тебя тургаудам!

Это было самым суровым наказанием, только хан отдавал на казнь тургаудам.

Заикаясь, переводчик повторил слова Дмитрия.

Бату-хан захохотал, довольный смелым ответом.

— Взять русского воеводу! Заковать в железные кандалы и стеречь, чтобы кандалы не упали с его рук! Я дарю ему жизнь за храбрость и смелость. Везти его с нашим войском!

В Киеве нечего было больше делать. Награбленное добро погрузили на возы, и джихангиру отдали его львиную долю. Батый трогается на запад. Киевляне не видят его отъезда — они полегли костьми за землю отцов.

Татары сели на коней. Бату-хан и Субудай выезжают на высокий бугор, мимо которого должно пройти все войско. Конь бьет копытом мерзлую землю, комья снега разлетаются во все стороны. Бату-хан гладит шею своего белого коня, осматривает войско. Впереди, ближе к джихангиру, стоит тумен Бурундая — он двинется первым, Батый хриплым голос кричит:

— Слушайте, сыны голубого Керулена! Гордый город оросов под вашими ногами! Нет оросов, они пали от наших рук. Но есть еще Оросская земля, лежит она в том краю, где заходит солнце. Туда пойдем. Мой дед, великий покоритель, велел мне дойти до берега последнего моря, где солнце садится на отдых. Туда мы пойдем, и никто нас не остановит. Я поведу вас.

Загудело татарское войско, приветствуя джихангира.

— Пусть несут вас вперед быстрые кони! Они принесли вас из далеких родных степей, они принесут и домой!

— Пойдем с тобой! С запада кони снова понесут нас домой! — несется бурей в ответ.

Субудай подал знак, и Бурундай ударил своего коня — первый тумен поскакал в русские леса.

Пали в боях защитники Рязани, Владимира, Козельска, Киева, но остались еще русские люди. Смерть братьев еще сильнее сплотила их. Пускай еще силен Батый, но он уже не тот, что раньше. Народная мудрость гласит: «Свирепость — не сила».

Татарская орда катилась на запад. Жители маленьких городов и оселищ убегали в леса, подальше от большой дороги, прятали там своих жен и детей, а сами сражались с татарскими сотнями. А бывало и так, что маленькие оселища преграждали путь татарам и смело оборонялись. Нелегким был путь Батыя, не проходило дня без стычек, его силы истощались. Опьяневший от крови, Батый велел жечь все оселища, убивать русских, старого и малого. Много безвестных героев пало в ужасную зиму 1241 года.

Дольше всего задержался Батый у Кременца. Никодим оправдал надежды Даниила — упорно сопротивлялись его воины. Батый не мог тут применить тараны, их невозможно было втащить на гору, а со стен и стрелы летели, и камни сыпались. Пробовали татары снизу бросать камни из камнеметов, но это не причиняло вреда крепости.

Потеряв не одну сотню, Батый так и не взял Кременца и велел двигаться дальше. Он бросился на беззащитные оселища, на маленькие города и жег их. Русские гонцы мчались в оселища и города, везли приказ Даниила — уходить, в леса, бросать жилища, а боярским сотням нападать на врага, не давать ему покоя.

В начале лета Батый двинулся дальше, разделив свое войско на две части: одна из них через Карпатские горы ворвалась в Венгрию, другая пошла на Польшу и Чехию. Но орды Батыя уже были обессилены в боях с русскими. И чем дальше шел Батый, тем больше убеждался, что за спиной у него остались непокоренные русские.

После ограбления Венгрии Батый собрал свое войско на венгерской равнине и пошел вниз по Дунаю, снова свернул на Приднепровье, а оттуда — в степи у моря Абескунского (Каспийского).

Теодосий стоял перед Даниилом в потрепанной шапке и изодранном кафтане; сквозь дырки просвечивала кольчуга, и только меч, как и раньше, сверкал позолотой. Теодосий поглядывал на Мефодия и подмигивал ему так, чтобы князь не заметил. После длительного молчания Даниил поднял голову.

— Еще что молвишь, Теодосий? — пронзил он дружинника острым взглядом. — Тогда я сам поеду, — сердито, чтобы всем было слышно, добавил он.

— Княже, ездили мы всюду и узнали, что тоурмены пошли в Польшу, да свернули в Венгрию и про наши земли расспрашивали. А князя Василька мы не видели.

— Посылал тебя в Холм — надежда была, а теперь вижу, что самому надо было ехать, — недовольно сказал Даниил.

Теодосий попытался отшутиться:

— Так это ж лес, княже. А в лесу как в воде — и глаза раскроешь, а ничего не видно.

— Оставайся тут с боярином Андреем, а я сам поеду, возьму с собой Мефодия, он хорошо все видит.

Теодосий ответил обиженно:

— У него только руки длинные, как схватит — не вырвешься, а глаза такие, как у петуха. Не гневайся, княже; я завтра сызнова поеду. Сказывали мне, что где-то возле Дрогичина видели людей и будто кто-то службу Божию в лесу правит.

— Кто видел?

— Да наши же. Не знаю, как их назвать. Изо всех городов в леса ушли, перемешались. И владимирские там были, есть из Холма, из Галича.

— Завтра поедешь, — строго сказал Даниил.

— Куда? — спросил Андрей-дворский, подходя к ним.

— Пускай разыщет князя Василька и семью мою. Прошлый раз не доехал до Холма.

Теодосий снова не смолчал:

— Я доехал, но сказали — нет никого, молвили, что все выехали. А возвращаться надо было. Ты же, княже, велел тогда живым или мертвым вернуться. Я думал — лучше живым вернуться: и тебе польза, и мне…

Даниил улыбнулся.

— Живым!

Разговор происходил в лесу. Много пришлось Даниилу изъездить дорог! Еще перед нашествием Батыя на Галицко-Волынскую землю поехал он в Венгрию, к королю Беле. Поводом к этому посещению был намек Белы на то, что он хочет выдать свою дочь Констанцию за княжича Льва. Даниилу не хотелось ехать туда, пока не получен ясный ответ хвастливого венгерского короля. Но не женитьба сына заботила Даниила, а важные дела: татары угрожали, и Даниил намеревался войти в союз с Белой, чтобы объединить венгерские и русские войска для борьбы с татарами.

Даниил предлагал Беле забыть о недавней вражде, забыть о том горе, которое причинил Галичине отец Белы, покойный король Андрей. Даниил дал понять Беле, что не из Галича шла беда, что русские ни разу не нападали на венгерскую землю, что король венгерский и его бояре лезли на землю Русскую, пользуясь междоусобицей между галицкими боярами-предателями и князем.

Об угрозе, которую несет Батый и Русской земле, и венгерской, говорил Даниил Беле, уговаривал его вместе в бой идти. Бела долго изворачивался и наконец отказался.

Только время потратил Даниил зря. Спешил домой, но було уже поздно.

Думал заехать в Галич — посмотреть, как выполняют его повеление с оружием встретить татар. Переехал Карпаты, остановился на ночь в Синеводском монастыре и утром был поражен зрелищем. Мимо монастыря шли в горы русские люди, старики и женщины с детьми. Беглецы поведали князю, что татары разрушили Галич, что все взрослые мужчины в городах и оселищах бились с врагом.

Даниил упрекал себя за бессмысленную поездку к Беле. И принять бой он теперь не мог, ибо была с ним небольшая дружина — всего несколько десятков. Оставил он сотского в Синеводске, чтобы направлял людей в горы, неприступные для врага, а сам поспешил в Холм.

Три дня ожидал Даниил Теодосия, а на четвертый собрался ехать на охоту. Это было развлечение: в лесу жили, в лесу питаться приходилось; ели дикие ягоды, грибы собирали, мед из бортей драли, жарили мясо убитых зверей.

Даниил сел на коня и двинулся во главе отряда. Не успели отъехать от стоянки, как раздался свист.

— Похоже на Теодосия, — остановился Даниил, — только он может так свистеть.

Свист повторился, теперь уже ближе, и дружинники бросились в густую чащу. Но внезапно свист оборвался, и в таборе всполошились: может, это татары…

Даниил велел собраться вместе. Двинулись в противоположную от Холмской дороги сторону. На месте остались только Андрей-дворский с дружинником. Они укрылись за дубами и вскоре услышали треск веток и голоса. Через минуту на полянку выскочил Теодосий.

— Никого нет! — с досадой выкрикнул он. — Снова князь Даниил будет браниться. Да они совсем ушли! — закричал он, увидев, что костер залит водой. — Идите сюда, отдохнем! — И продолжал рассказывать: — Тут вот жил князь Данило, а я — там, в землянке. Так привык к ней, что и в дом не пойду больше. Отдыхайте, а я князя буду искать.

— Не ищи, я сам тебя нашел, — промолвил князь, выходя из-за деревьев.

К нему подбежали Василько и сыновья. Анна вскочила и простерла руки. Рядом с ней стояла Доброслава. Увидев отца, она так обрадовалась, что и слова не могла вымолвить. Протянув руки, шел к князю митрополит Кирилл.

Безрадостным было это путешествие по Волыни. Будто на такую землю попали, где люди и не жили никогда. Сколько ни ехали, никто не встречался на пути. Только торчат разрушенные стены. Хотя бы одна душа живая вышла да рассказала о страшной буре, опустошившей этот край. В оселищах не видели скотины, будто у смердов не было ни лошадей, ни коров.

Быстро проезжали эти пепелища, не огладывались, чтобы сердце кровью не обливалось.

Кирилл ехал рядом с князем.

— Сызнова все начинать будем, княже, — сказал он, когда подъехали к оселищу.

Но Даниил не дал ему закончить, замахал руками и, обрадованный, закричал:

— Сюда! Сюда иди!

Возле крайнего двора стояла старушка и испуганно глядела на всадников. Оглянувшись, она бросилась бежать от них. Теодосий, спешившись, подошел к ней.

— Иди сюда, бабуня! Мы русские, мы не татары! Старушка все же скрылась в развалинах. Вскоре оттуда вышел старик в длинной рубахе, подпоясанной веревкой. Он удивленно смотрел на приезжих.

— Иди сюда, ближе, — позвал его Даниил.

Старик, оглядываясь, медленно подошел к ним.

— Почто ты здесь, старче? — спросил Даниил.

Дед остановился и, поклонившись, ответил:

— Жить тут собираюсь. А ты кто еси?

Кирилл улыбнулся.

— Князь Даниил это, дедушка.

— Князь! — Старик снова поклонился. — А я и не ведал… Смотрите, ничего здесь не осталось.

— А кто еще есть в оселище?

— Никого нет, мы первыми со старухой пришли. А завтра в лес пойдем, к своим. Можно ли уже возвращаться? — спросил он всадников.

— Можно, можно, отец, тоурменов уже нет, — ответил Даниил, тронув коня.

Они поехали, а старик стоял и долго смотрел им вслед. Теодосий толкнул Богуслава.

— Видишь, Богуслав, старик говорит: «Жить будем». Не покорил Батыга наш народ, снова жить будем!

Даниил, как и раньше, сел в Холме. Этот город миновал Бату-хан, побаиваясь, чтоб не повторилось то, что было в Кременце.

Отсюда, из Холма, Даниил ездил по всей Галицкой и Волынской земле. В разрушенном Берестье оставил Семена Олуевича, в сожженном Владимире людей собирал князь Василько. Русская земля поднималась из пепла, русский люд возвращался из лесов, снова начиналась жизнь.