Данте. Преступление света

ГЛАВА I

ни спешились у какой-то лачуги на дороге, ведущей в Пизу. Солнце стояло уже высоко…

Оттуда они направились к руслу реки. От строения ее не было видно, но река текла именно там, где лигах в двух от дороги виднелись заросли тростника и зеленели болотные травы.

Шагая в затылок друг другу, они уже два с лишним часа обливались потом в тяжелых доспехах, утопая в болотной грязи и огибая непроходимые лужи. Впереди, обойдя остальных шагов на двадцать, спешил Данте Алигьери в одеждах флорентийского приора.

— Подождите!.. Прошу вас, не бегите! К чему такая спешка? — прохрипел начальник городской стражи — приземистый коротышка, особенно нелепый в своих доспехах.

Пытаясь догнать Данте, капитан стражи поскользнулся и чуть не плюхнулся в грязь.

На берегу небольшого ручейка Данте остановился и утер рукавом пот со лба. Потом он решительным жестом подобрал полы своих одежд и перешел ручей по колено в воде. Остальные последовали его примеру. За ручьем поднимался поросший кустарником пригорок, из-за которого впереди почти ничего не было видно.

— Вон колокольня церкви Санта Кроче… Значит, мы уже близко, — начальник стражи указал на возвышавшийся над кустами далекий силуэт башни.

Данте уже почти поднялся на пригорок и теперь остановился лишь для того, чтобы вылить из обуви грязную воду.

Скривившись, поэт сорвал с икры пиявку и отшвырнул ее в кусты. Из ранки на ноге начала сочиться кровь. Плеснув на ногу воды из лужи, Данте раздраженно повернулся к неуклюже карабкавшемуся к нему капитану:

— Ну и где же она?

Сквозь кусты уже виднелся берег реки Арно. Чуть дальше излучина реки исчезала за очередным пригорком.

— Где-то здесь… Наверное, за теми кустами!

Скользя в грязи, Данте начал карабкаться в указанном направлении. На самой вершине пригорка ему пришлось ползти на четвереньках, цепляясь за колючий кустарник. На вершине он наконец выпрямился в полный рост.

Примерно в трехстах шагах от него на самом берегу реки за стеной растительности виднелся черный силуэт.

— Вот она! — изумленно прошептал капитан.

Данте тоже с трудом верил своим глазам. На берегу реки, слегка накренившись на один борт и ощетинившись рядами весел, стояла боевая галера.

— Это козни дьявола! — просипел капитан и задрожал как осиновый лист.

Данте не удержался и усмехнулся. Он знал, какой дурной славой пользуются эти места, и даже с некоторым нетерпением предвкушал возможную встречу с повелителем преисподней.

— На галере никого не видать, — сказал один из подоспевших стражников. — Наверное, команда ее бросила.

— Действительно, — пробормотал поэт, разглядывая пустой полубак корабля. Никого не было ни на палубе, ни у руля. А ведь корабль был целым и невредимым. Казалось, он только что прибыл с моря. Его большой треугольный парус был спущен и аккуратно привязан к гику.

Данте стало не по себе. Он и представить себе не мог, что такие большие корабли способны подниматься по Арно почти до самой Флоренции. Этой галеры здесь просто не может быть!

Ничто не говорило о том, откуда прибыл корабль. Лишь с флагштока бессильно свисало какое-то черное полотнище.

— Пошли. Надо осмотреть галеру и понять, что тут произошло! — воскликнул поэт и побежал вниз с пригорка, перепрыгивая через лужи. Остальные неохотно последовали за ним.

Вырвав у одного из стражников меч, Данте брел по колено в воде, расчищая ударами клинка путь среди тростников. Он взмок от пота, но загадочная находка настолько поразила его, что он позабыл об усталости.

Поэт не видел, куда идет, но, пробравшись сквозь очередную заросль, вздрогнул и замер на месте. У него за спиной послышались испуганные возгласы стражников.

Над головой Данте навис огромный бородач локтей семь ростом. На его гигантской увенчанной короной голове было два лица, озиравших злобным взглядом двух пар глаз весь горизонт от края до края. Бородач восседал на мощном деревянном форштевне, окованном снизу зарывшимся в прибрежный песок бронзовым листом.

В ушах у Данте звенело от жужжания насекомых. Видно, мухи, докучавшие ему и стражникам на всем пути через болото, водились здесь в особо больших количествах. Они вились омерзительным облаком над двуликой головой носовой фигуры.

— Прочь, прислужницы Вельзевула — повелителя мух! — пробормотал, отмахиваясь от мух, Данте.

Подул ветерок, и повеяло тошнотворным смрадом разложения.

— Надо подняться на борт, — чуть поколебавшись, сказал приор.

Из якорного клюза на носу галеры свисала веревочная лестница. Замотав нос и рот прикрепленным к его шапке покрывалом, Данте взобрался на ушедший в песок носовой таран, схватился за лестницу и стал карабкаться вверх. На полпути он обернулся и жестом приказал капитану, все еще тупо таращившемуся на носовую фигуру, следовать за собой. Убедившись, что и начальник стражи схватился за веревочную лестницу, Данте сделал последнее усилие и забрался на борт галеры.

Через некоторое время капитан, с трудом переводя дух, тоже вылез на палубу. Он подошел к Данте, огляделся по сторонам и зажал себе рот рукой.

— Да они же!..

— Вот именно. Как вам и доложили, они все мертвы.

Несколько десятков гребцов неподвижно сидели на скамьях, наклонившись над веслами в такой позе, словно в любую минуту были готовы вновь на них налечь. На корме у руля тоже лежали мертвецы. Все трупы уже раздулись, словно пролежали на палящем солнце не один день. Из них сочилась густая маслянистая слизь.

Данте растерянно осмотрелся по сторонам. Очередной порыв теплого ветра принес с собой ужасающее зловоние от множества разлагающихся мертвецов.

— У них эпидемия чумы! — прохрипел капитан, тщетно пытаясь отогнать смрад взмахами руки.

Покачав головой, Данте подумал о том, что больной экипаж не довел бы галеру по мелководному Арно почти до самой Флоренции. Нет, смерть пришла внезапно и мгновенно умертвила команду…

Черное полотнище на флагштоке зашевелилось и зашуршало. Подняв голову, Данте увидел череп и две скрещенные кости.

В центре палубы виднелся люк трюма. Может, груз галеры прольет свет на загадочную гибель ее экипажа?..

Подняв с палубы кусок доски, Данте обернул вокруг нее валявшийся там же кусок просмоленного полотна. Несколько ударов огнива, и самодельный факел запылал. С огнем в руке Данте наклонился в люк, но не увидел в трюме ни инструментов, ни запасных рей или парусов, ни продовольствия, ни оружия, ни воды или вина. В трюме не было ни помещений для экипажа, ни камбуза. Даже камни, обычно служившие галере балластом, куда-то пропали, и ее корпус превратился в пустую деревянную оболочку.

Судя по всему, капитан галеры полностью опустошил трюм, чтобы уменьшить осадку корабля перед плаванием по мелководной реке.

Подняв голову, Данте посмотрел на кормовую надстройку. Дверь капитанской каюты была приоткрыта. Казалось, кто-то в ее недрах приглашает поэта войти…

В каюте царил мрак. В центре, под свисавшей с потолка железной люстрой, вокруг небольшого стола сидели трое. Они так мирно восседали на резных стульях, словно задремали над своими наполовину полными кубками с вином во время дружеской беседы. Сочившийся сквозь щель в ставнях свет освещал какое-то разбитое на куски металлическое приспособление, стоявшее на полу у самого стола.

Заинтересовавшись, Данте наклонился, поднес к этому приспособлению факел и увидел непонятное устройство, ощетинившееся деревянными рычажками и медными шестеренками. Свет факела дробился тысячью огней на их полированных поверхностях. Устройство было фута два в высоту, ширину и длину. Впрочем, представить себе в точности его первоначальную форму было довольно трудно, потому что кто-то разбил его на куски сильным ударом. Неподалеку все еще валялся топор, которым был нанесен этот удар.

Подняв одну из шестеренок, Данте попробовал пальцем ее острые зубья. На колесике были какие-то малюсенькие буквочки, но поэту их было не разобрать.

В этот момент галера покачнулась и заскрипела, словно попав в водоворот.

Начальник стражи, не обращая внимания на разбитый механизм, приблизился к сидевшим за столом трупам и удивленно воскликнул:

— Смотрите! Сарацин!

Данте в свою очередь посмотрел на покойников. Одежду двоих украшали знаки отличия офицеров военного флота. Наверняка это были капитан галеры и его помощник. Третий же был облачен в роскошные и очень странные одежды, трепетавшие вокруг его тела, как перья сложенных крыльев. Его голову венчал огромный тюрбан, на грудь спускалась длинная восточная борода. Глубокие морщины на лице говорили о том, что он был уже очень стар…

— Умерли… Они все умерли… — тупо повторял начальник стражи.

— Замолчите! — раздраженно прошипел Данте. — Вы мешаете мне слушать.

— А что вы слушаете?

— То, что говорят мертвецы!.. Например, этот человек говорит мне, что он не входил в команду галеры. Он вообще не был моряком. Обратите внимание на его руки и одежду. Он явно был пассажиром. Когда галера выскочила на берег, они все уже были мертвы. Все, кроме одного! — С этими словами Данте указал на пустовавший четвертый стул и четвертый кубок с вином на столе. — Их было четверо. Но один из них не стал пить.

— Посмотрите-ка сюда, — добавил поэт, ткнув пальцем в глубь каюты. — Четыре койки. И на всех спали. Очевидно, что человек, не пивший вина, жив.

Набравшись мужества, Данте повернул к свету голову старца и разжал ему челюсти. На кривых зубах мертвеца застыла розоватая пена, а посиневшие губы в последние мгновения жизни были прикушены до крови.

Отпустив голову покойника, Данте понюхал остатки жидкости у него в кубке.

— От чего они умерли?

Данте поднес факел к лицу мертвеца.

— Видите распухшие губы и язык? Как будто он задохнулся… — сказал поэт и убрал факел подальше от бороды покойника, которая чуть не загорелась. — Это яд. Необычный. Он парализовал им дыхательные органы.

Опустив факел, Данте заметил у мертвого старика на шее что-то вроде позолоченного медальона на кожаном шнурке. Медальон был покрыт малюсенькими знаками и арабскими буквами.

Сняв с шеи покойника медальон, Данте увидел, что это астролябия очень тонкой работы. Алидада — ее подвижная стрелка — была погнута словно от удара. Однако координатная сетка — клубок тончайших металлических нитей, больше похожий на произведение ювелирного искусства, — не пострадала вместе со всеми своими стрелочками и солнышками, означавшими неподвижные звезды.

Данте прикинул, что на этой астролябии не менее сотни звезд, хотя на всех инструментах такого рода, которые ему приходилось видеть раньше, количество звезд не превышало тридцати. Случись ангелу прокладывать себе путь в глубинах звездного неба, ему не найти лучшего инструмента… Ангелу? Или демону?..

Быстро осмотрев двух других мертвецов, Данте нашел на их телах зловещие следы такой же смерти.

— Четвертый человек умертвил своих спутников, отравив все вино на борту галеры. По морской традиции, добравшись до цели, все на борту стали пить вино. Поэтому сразу умерли все, — пробормотал Данте. — Давайте-ка получше осмотрим корабль!

Оглядевшись по сторонам, он заметил в глубине каюты прикрепленный к переборке окованный железом шкафчик. Взломав кинжалом его дверцу, Данте обнаружил внутри тетрадь в кожаном переплете. Скорее всего, это был судовой журнал. После беглого осмотра Данте сунул его к себе в сумку.

Смрад разлагавшихся трупов становился невыносимым. Данте зашелся кашлем, и его чуть не вырвало. Наспех обшарив карманы покойников, он выскочил из каюты.

Очутившись на палубе, Данте остановился перевести дух и задумался над страшной смертью гребцов. Теперь он понимал, почему они так скорчились. Те из них, кто не успел выпить яда, умерли от жажды в цепях под палящим солнцем. Отравитель и не подумал их освободить. Они наверняка до последнего момента бились в цепях, и их душераздирающие вопли не один день оглашали пустынное болото. Однако гортанные звуки арабского языка распугали и без того немногочисленных обитателей этих мест, выросших в страхе перед болотной нечистью.

Данте казалось, что он и сейчас слышит стенания несчастных.

— Велите вашим людям тщательно собрать все части механизма в каюте, — приказал он капитану стражи. — Пусть все сложат в парус и с величайшей осторожностью доставят во Флоренцию!

— А что делать с этими?

Поэт в нерешительности осмотрелся по сторонам. Покойникам теперь ничем не поможешь… Но не оставлять же их гнить в цепях!

— Подожгите галеру. Она будет им погребальным костром. Пусть наш бог вместе с их богом примут их души в языках пламени… И пока никому ничего не рассказывайте о том, что мы здесь видели!

— Но ведь трюм галеры пуст. На ней нет ничего ценного! О чем же молчать? — с подозрением спросил начальник стражи. — Кроме мертвецов…

— Вот именно! Кроме мертвецов! — резко перебил Данте и начал спускаться по веревочной лестнице.

Стражники бросились выполнять его приказ, желая как можно скорее покинуть это проклятое место.

— Возвращаемся к лошадям, — приказал поэт, когда пламя начало лизать борта галеры.

С вершины пригорка он бросил прощальный взгляд на уже почти полностью окутанный огнем корабль. Языки пламени походили на воздетые к небу руки людей, взывающих о справедливости… или о мести!

ни добрались до Флоренции после бессонной ночи, проведенной в седле. Люди и кони выбились из сил. Над их головами опускались ночные созвездия. Верхушки городских стен сияли в первых лучах солнца так, словно были медными, а не каменными и кирпичными.

Ночью временами моросил дождь. Когда небо прояснялось, Данте смотрел на звезды, прикидывая, сколько прошло времени. Один раз он увидел созвездие Близнецов, под чьим знаком родился. Две блестящие звезды Кастор и Поллукс казались ему путеводными, они помогали ему побороть мучившее его недомогание. Стражники все время недовольно ворчали, и капитан несколько раз предлагал сделать привал, но Данте торопился и не разрешил отдыхать.

Мертвецы сгорели вместе с галерой, но их души взывали к поэту об отмщении. Данте желал найти человека, учинившего эту бойню и преспокойно скрывшегося с места преступления.

Перед приором поперек седла лежал мешок с разбитым механизмом. Когда железо позвякивало, конь фыркал и начинал рыскать из стороны в сторону, словно чувствуя, что везет какую-то адскую машину.

— Именем магистрата откройте ворота! — из последних сил крикнул Данте стражнику на башне, наклонившемуся между зубцами с факелом в руке, чтобы получше рассмотреть путников. В неверном свете огня люди и кони у подножия стены наверняка казались ему просто темной бесформенной массой.

— Выполняйте приказ! — снова крикнул поэт.

— Пошел ты в задницу! — заорал ему в ответ стражник, поднеся ко рту сложенные рупором ладони. — Сегодня не рыночный день, и до трех часов в город никого не пускают. Ждите здесь. И отойдите подальше от стен, а то мы выйдем и пересчитаем вам ребра!

— Ах ты подлец! — гневно воскликнул Данте и соскочил с коня. Его крик и внезапное движение напугали животное, которое прянуло в сторону, и поэт промахнулся мимо стремени. Он соскочил прямо в грязь, подняв тучу брызг и с трудом удержавшись на ногах. У него за спиной послышались злорадные смешки стражников, которым явно не понравился эпитет, выбранный поэтом для их товарища на городской стене. Даже капитан не сумел сдержаться и сдавленно захихикал.

Тем временем на стенах появились остальные стражники, привлеченные перебранкой. Они зевали во весь рот и гремели доспехами. Их заспанные красные рожи высовывались между зубцами стены. Стражники выкрикивали ругательства и делали непристойные жесты.

Решив положить конец этому представлению, начальник стражи выехал вперед и рявкнул:

— Открывай ворота, каналья! Это я — ваш капитан!

Ругательства тут же стихли, и через несколько мгновений зазвенела цепь. Ведя лошадь под уздцы, Данте медленно вошел под низкий свод ворот. Он вглядывался в лица стражников, пытаясь запомнить каждого из них, и цедил сквозь зубы проклятия.

Именно в этот момент где-то у него за спиной послышалось далекое пение. Казалось, кто-то распевает псалмы, слова которых не разобрать. Данте даже подумал, что песнопение ему почудилось, но, обернувшись, он увидел, как из-за поворота дороги показалась довольно странная процессия медленно шагавших людей. Звуки пения доносились с их стороны.

Данте показалось, что перед ним — жертвы кораблекрушения. Впереди шествовал высокий мужчина в грубой темной сутане с надвинутым на бородатое лицо капюшоном. Он опирался на длинный посох, увенчанный крестом, заключенным в круг. За ним двигалась группа мужчин и женщин, одетых таким образом, словно предводитель оторвал их от самых будничных занятий. На них были одежды крестьян, торговцев, благородных людей, рыбаков, воинов, проституток, врачей и менял… Казалось, в этой печальной процессии собрались представители всех сословий и занятий, существующих в мире.

Среди толпы виднелись мулы, нагруженные самыми невероятными пожитками в сундуках и узлах. На спине одного из мулов красовался особенно большой сундук. Несмотря на сильную руку ведущего его под уздцы мужчины крепкого телосложения, животное все время недовольно дергало головой. Сундук был покрыт белым покрывалом с красным крестом.

Вскоре песнопение возобновилось, и процессия, возглавляемая монахом, медленно прошествовала в ворота. Стражники, в чьи обязанности входил сбор пошлины за посещение Флоренции, не сказали ни слова.

— Кто это? — спросил поэт.

— Наверное, пилигримы, направляющиеся в Рим, — ответил капитан.

— Думают, что папа Бонифаций отпустит им все их грехи?[6]

— Они сбиваются в толпы, надеясь, что на перевалах их не ограбят разбойники… Хотя чем можно поживиться у этих оборванцев… — пробормотал начальник стражи, провожая презрительным взглядом вошедшую в ворота толпу.

— К тому же, — усмехаясь, добавил он, — хозяева наших постоялых дворов почище любых грабителей!

Данте в последний раз взглянул вслед пилигримам и сел в седло.

— Куда везти эти железяки? — спросил поэта капитан таким тоном, словно ему ужасно хотелось избавиться от мешка с загадочным содержимым.

— Проводите меня до Дворца Приоров при монастыре Сан Пьеро, а мешок отвезите мастеру Альберто из Ломбардии. Его мастерская у церкви Санта Мария. Пусть он как следует спрячет этот мешок. Завтра я к нему зайду.

Во дворе монастыря Сан Пьеро уже светило солнце, взошедшее над его крышей. Поэт прошел туда, где все еще царила тень и начиналась лестница, ведущая к кельям. Стоило ему подняться на пару ступенек, как на него налетел человек, сломя голову несшийся вниз. Это была почти обнаженная девушка. Поэт замер с разинутым ртом, узнав ее худенькое личико, на котором сладострастным огнем сверкали зеленые глаза.

— Пьетра!.. — задохнувшись, пробормотал он.

Девушка как ни в чем не бывало рассмеялась ему в лицо и побежала к выходу. На Данте пахнуло вином. Несколько мгновений поэт раздумывал, не броситься ли ей вдогонку, но услышал звук тяжелых шагов и остался на месте. На верхних ступенях лестницы появился запыхавшийся полураздетый мужчина. Увидев Данте, он замер на месте и заговорщически подмигнул поэту, прошествовавшему к своей келье, не удостоив его даже взглядом.

— Чего это вы надулись, как индюк, мессир Алигьери?! Хватит задирать нос! — крикнул полуголый мужчина вслед Данте. — Ведь мы уже два месяца безвылазно сидим в этом монастыре, как в тюрьме!.. Хотя вы как-то умудряетесь шастать по своим делам даже по ночам!

Данте замер на месте, повернулся и сделал несколько шагов в сторону говорящего. В висках у поэта застучала кровь, а в глазах потемнело от усталости и недомогания. Со спокойствием стороннего наблюдателя констатировав, что и сам он порой — не образчик добродетели, Данте все же протянул руки к горлу полуголого мужчины, который быстро ретировался вниз по лестнице в сторону караульного помещения.

— Вы что, ревнуете ко мне свою маленькую шлюху?! Да никуда она от вас не денется! — ухмыльнулся мужчина, стараясь держаться на почтительном расстоянии от поэта. — Ищите ее в публичном доме, где я ее и нашел!

Сжав кулаки, Данте повернулся в сторону своей кельи:

— Послушайте, Лаппо! Мы по чистой случайности оказались сейчас в одной должности. Я стараюсь оправдать оказанную мне честь, призвав на подмогу весь мой ум и все мои добродетели, а вы — ведете себя как купающаяся в пороках посредственность. Впрочем, чего еще от вас ожидать!

Данте произнес эту краткую речь ледяным тоном и довольно громко. Остальные приоры так и не высунулись из своих келий, но поэт надеялся на то, что они уже проснулись и слышали его слова.

Распахнув дверь к себе в келью, Данте оглядел ее нехитрую обстановку. Кажется, все на месте!

Поэт просмотрел свои бумаги, сложенные на письменном столе перед маленьким окошком, и погладил рукой бесценный экземпляр «Энеиды», уже порядком растрепанный от непрерывного чтения. Все действительно было на месте, но бумаги лежали не в том порядке, в каком их оставил Данте. В его отсутствие кто-то явно в них копался, вынюхивая секреты, которые можно было бы потом использовать против него.

При мысли об этом поэт насмешливо усмехнулся. Жалкие невежды! Все его тайны начертаны в книге его памяти, куда не проникнуть никому!..

Даже загадочное послание, спрятанное между страницами шестой песни «Энеиды», было на месте…

Тем временем самочувствие поэта ухудшилось. Силы стали покидать его. Рухнув на постель, Данте погрузился в долгожданный сон.

ГЛАВА II

азбудил Данте упавший ему на лицо яркий солнечный луч. Солнце было уже высоко в небе, но смертельно уставшего Данте не поднял даже утренний колокольный звон. Весь предыдущий день его мучила лихорадка, перемежаемая странными снами. Вот и сейчас, когда поэт приподнялся на постели, келья начала качаться вокруг него, как корабль, навязчиво преследовавший его в сновидениях, — черная галера с безобразными мертвецами на борту, являвшаяся Данте, лишь только поэт погружался в беспокойный сон.

Зажмурившись, Данте ждал, пока пройдет головокружение. Потом он, шатаясь, добрался до шкафчика и извлек из него список «Энеиды». Между его страницами лежал лист бумаги.

Этот лист нашли стражники в неизвестно кому принадлежавшем тюке шелка. Данте в сотый раз перечел написанное на листе.

«Доверьтесь нам, о приверженцы любви, и примите с распростертыми объятиями того, кто придет исполнить замысел, с какой бы стороны света он ни явился. Сначала будет построен новый Храм. Потом — его великолепные врата. Последним прибудет корабль и привезет чудесное мерило, в котором — ключ к сокровищам Фридриха, открывающим двери Царства Света».

Лист пергамента был скреплен сургучной печатью. На нем не значился получатель, который наверняка заранее знал о прибытии послания на склад и обязательно забрал бы этот пергамент, не найди его случайно стража.

Подняв с сундука сумку, Данте извлек из нее тетрадь, найденную на борту галеры, и начал осторожно листать пропитанные морской влагой страницы. Судя по огромному количеству однообразных навигационных записей, в руках у поэта был судовой журнал. В некоторых местах чернила расплылись, и написанное было не прочитать. Данте разобрал несколько названий средиземноморских портов и списки кое-каких товаров. На одной из последних страниц значились чьи-то имена. Скорее всего, это были члены экипажа. Кроме этого, последние страницы содержали краткое описание ремонта галеры на Мальте.

Речь шла о христианском судне, но с очень странным экипажем на борту. Судя по именам, многие члены экипажа были французами из Лангедока[7]. Кроме того, на галере были пассажиры, значившиеся как «заморские гости».

Почему же на христианском корабле некоторые неверные были не прикованы к веслам, а отдыхали, как почетные гости, в капитанской каюте? А что это за зловещий флаг, под которым плавала эта галера?! Неужели таким людям доверили хранить легендарные сокровища императора Фридриха?! А что это еще за «Царство Света»?!

Впрочем, хотя бы некоторые слова на пергаменте были понятны Данте. Приверженцами любви называли членов тайного общества, созданного для борьбы с деспотизмом римского папы, в которое в молодости входил сам поэт и его товарищи…

Отдалившись от них ради участия в политической борьбе в родном городе, поэт больше ничего о них не слышал. И вот они напомнили ему о себе этим пергаментом и… кораблем с командой мертвецов!

Смерть! Данте уже давно шел с ней рука об руку. Он слышал ее тихие шаги на залитых солнцем улицах Флоренции, ощущал ее дыхание в те моменты, когда у него на голове — как на загривке ощетинившейся собаки — внезапно сами по себе начинали шевелиться волосы…

Смертью дышала каждая строка будущего произведения Данте — огромной поэмы о небесах и о земле — диалога странника с душами величайших из древних мудрецов, повествующего обо всех тайнах потустороннего мира.

Поэт покосился на пачку листов, лежавших на столе. Это были собранные им повсюду бумаги и пергаменты, с которых он старательно соскреб ранее написанное.

Взяв в руки несколько листов, Данте стал разглядывать набросанное им на одной из первых страниц своего произведения изображение Земли, идеально разделенной на воду и сушу. В недрах земли зияла огромная пещера для погибших душ, кругами витавших вокруг ужасного колодца, из глубин которого доносились леденящие сердце завывания Люцифера…

Вот из воды восстает огромная скала, поднявшись на которую, можно очиститься от грехов. А потом?.. Потом — ничего. Фантазия поэта пока была бессильна описать блаженство и небеса в том виде, в каком они могли бы предстать перед человеческим оком.

Изобразить зло ему оказалось гораздо проще.

Вот уже некоторое время Данте слышал из окна необычный шум. Словно где-то у моста Понте Веккьо собралось множество народа. Можно было подумать, что все кители районов на южном берегу Арно решили переселиться на север Флоренции. Погрузившись в чтение собственного произведения, поэт не сразу обратил внимание на этот шум. Однако теперь пропустить его мимо ушей было уже невозможно. Данте инстинктивно покосился на дверь. Что, если это бунт? Или и того хуже — восстание постоянно недовольных чесальщиков шерсти?..

Поспешно покинув монастырь, Данте выскочил на запруженную народом улицу.

В толпе, преимущественно состоявшей из скромно одетых людей, то там, то здесь выделялись богатыми одеждами члены крупнейших гильдий, а также виднелись доспехи стражников. Внезапно Данте узнал в толпе знакомое лицо.

— Мессир Дуччо! Что вы здесь делаете? Что вообще происходит?

Под напором толпы на Данте налетел секретарь городского управления — совершенно лысый мужчина средних лет.

— Все бегут в аббатство Святой Марии Магдалины, приор! — выпалил Дуччо. — Прибыла великая реликвия с Востока!

Данте отпрыгнул от несшейся по улице человеческой лавины.

— И вся эта толпа бежит смотреть реликвию? — недоверчиво спросил поэт.

Секретарь пожал плечами и грубо отпихнул какого-то налетевшего на него крестьянина, но тот не обратил ни малейшего внимания на толчок и помчался дальше вместе со всеми.

— Из Франции прибыл монах Брандан, возвестивший о многих чудесах!

— Из Франции к нам еще не прибывало ничего хорошего. Подражание французам губит наши добрые нравы. Из их страны к нам приходят все самые страшные болезни. Особенно с тех пор, как там воцарился этот еретик Филипп![8] Неужели вся Флоренция сошла с ума?!

— Я вас понимаю. Но когда и вы увидите это своими глазами, вы будете поражены!

— Что я увижу?!

— Чудесную деву! Пойдемте!

Данте ошеломленно уставился на Дуччо, но того уже понесла вперед толпа, и он лишь успел махнуть Данте рукой:

— Ступайте и посмотрите!

Поэт еще слышал голос секретаря, но самого Дуччо уже не было видно за головами толпы.

ббатство Святой Марии Магдалины возвышалось за древним Форумом, сразу за церковью Санта Мария ин Кампидолио. Аббатство представляло собой мощное здание, возведенное на фундаменте отдельно стоявшего римского дома, имевшего прямоугольную форму. На улицу выходила монастырская церковь с фасадом из простых обожженных кирпичей. За ее апсидой поднималось второе здание, где раньше проживало небольшое братство монахов-бенедиктинцев. Слева — глухая стена скрывала от посторонних взглядов монастырский двор между церковью и близлежащими постройками.

— Мессир Дуччо! — окликнул секретаря Данте, пробираясь к дверям церкви. — А я-то думал, что это аббатство совсем заброшено!

— Так оно и есть! Монахов здесь не осталось. Последний аббат умер лет десять назад во времена Джано делла Белла[9].

— Так чье же это теперь здание?

Дуччо пожал плечами:

— Не знаю. Вообще-то оно должно было перейти монастырю Сан Пьеро, но на самом деле оно соседствует с домами рода Кавальканти, который, кажется, присовокупил его к своим владениям на двух близлежащих улицах.

Данте поднял глаза на соседние здания. Он прекрасно их знал. Вот башня высотой в пятьдесят локтей, а вот и сгрудившиеся вокруг нее остальные дома, соединенные над землей переходами и галереями. Закрыть ставнями окна, забаррикадировать двери — и дома рода Кавальканти превратятся в крепость в самом центре Флоренции.

— Возможно, мессир Кавальканти решил перед смертью позаботиться о том, чтобы у его родни была собственная часовня, но теперь этим храмом все равно никто не пользуется. Ведь сын старого Кавальканти — Гвидо Неукротимый изгнан из Флоренции за то, что постоянно раздувал у нас распри, — продолжал мессир Дуччо.

Данте молча кивнул. Он сам подписал указ об изгнании, и от воспоминания об этом у него по-прежнему щемило сердце.

Внутри церкви множество мужчин и женщин жались к колоннам и голым каменным стенам под напором постоянно прибывавшей толпы. Между двумя дальними колоннами была натянута железная цепь, отделявшая толпу от алтаря. Позади скромного мраморного алтарного стола возвышалась стенка, за которой раньше пел хор. Теперь она, как кулиса, закрывала собой происходящее в апсиде.

За цепью рядом с алтарем стоял деревянный ящик высотой почти в человеческий рост. Он был накрыт белым сукном с ярким алым крестом посередине. Данте показалось, что он уже где-то видел этот необычный ящик. Он напряг было память, но тут кто-то толкнул его в спину. Обернувшись, Данте увидел молодого человека в студенческом одеянии. Тот поспешил извиниться перед поэтом и встал рядом с ним. Данте стал озираться по сторонам в поисках Дуччо, но секретарь растворился в начавшей волноваться толпе.

Из-за алтарной преграды появилась высокая фигура, облаченная в свисавшие до пола грубые одеяния паломника на пути в Святую Землю, подпоясанные пеньковой веревкой, с большим деревянным крестом на груди. Из-под капюшона Данте видел лишь нижнюю часть его лица с черной как смоль густой бородой, ниспадавшей незнакомцу на грудь. Его руки были спрятаны в широких рукавах одеяния.

Данте сразу узнал предводителя странной толпы паломников, которую видел утром у городских ворот. Узнал он и ящик. Однако сейчас стоявший перед алтарем мужчина совсем не походил на изможденного юродивого, каким показался поэту в первых лучах восходящего солнца.

Откинув капюшон театральным жестом руки, мужчина обнажил совершенно безволосый череп. У него был очень высокий лоб, и Данте показалось, что перед ним восставший из мертвых древний римлянин. Внимательно разглядывая незнакомца, Данте заключил, что тот не похож на смиренного богомольца. Этот широкоплечий и статный мужчина был живым воплощением монашествующего воина. Его горделивая поза говорила, что он привык не просить милостыню, а силой брать то, что причиталось ему по праву.

Незнакомец молча приблизился к ящику и решительным жестом сорвал с него покрывало, под которым оказался большой и богато украшенный ларец, похожий на переносные часовенки, которые Данте уже видел у бродячих проповедников. Затем незнакомец отворил дверцы ларца.

Внутри на одноногом столе покоился бронзовый реликварий высотой почти три фута. Он представлял собой искусно вырезанный и украшенный множеством разноцветных камней женский поясной бюст. Данте уже видел подобные реликварии — настоящие произведения искусства, созданные для хранения святых мощей. Некоторые из этих реликвариев повторяли форму ног, другие — рук или даже головы. Этот же реликварий был настолько велик, что в нем почти помещался человеческий торс.

Черты лица, изображенного на реликварии, потрясли поэта, дотоле не видевшего такого недвусмысленного выражения сладострастия и коварства, искаженного гримасой невыносимой боли. Воплотить в металле лицо такой богини преисподней, искривившей свой поблескивавший перламутровыми зубами рот, мог только великий художник. Данте огляделся по сторонам, но не заметил, чтобы кого-то, кроме него самого, возмутило появление в храме этого непристойного изображения.

Подождав, пока толпа не проникнется увиденным, монах подошел к реликварию и стал гладить его руками, словно стараясь разогреть холодную бронзу. Расстегнув какую-то пряжку в самом низу бюста, он воздействовал на невидимые застежки, откинул крышку на голове и повернул в сторону бронзовое лицо. Под ним блеснуло что-то белое. Данте раздраженно подумал, что сейчас ему покажут очередной череп какого-нибудь святого или мученика. Поэту не нравилась манера растаскивать по кусочкам человеческие тела, лишив их возможности спокойно ожидать Страшного суда… Потом Данте предположил, что в реликварии может скрываться мраморная статуя какой-нибудь языческой богини…

Тем временем монах простер руки в сторону толпы, призывая ее к вниманию. Затем он взялся пальцами за что-то вроде маленькой рукоятки, торчавшей из бюста, и потянул ее на себя, полностью открыв реликварий, в котором покоилась верхняя часть тела молодой девушки, разрубленной пополам в районе пояса. Ее совершенно спокойное прекрасное лицо было покрыто чем-то вроде прозрачной ткани. Эта ткань была белее слоновой кости и оберегала безмятежный сон закрытых глаз. На голове у девушки была шапочка, расшитая золотом и жемчугами. Из-под нее виднелся выпуклый девичий лобик. Сложив руки на груди так, как было изображено на крышке реликвария, девушка прикрывала ими маленькую нежную грудь. Рассматривая неподвижное лицо и бледную кожу девушки, Данте решил, что перед ним восковая фигура.

— Мощи! — заголосили вокруг него в толпе. — Смотрите! Это святые мощи!

— Пророк! К нам снизошел пророк! — орал кто-то во все горло.

— Его зовут Брандан, — сказал сзади незнакомый женский голос, имея в виду, очевидно, монаха.

Поморщившись, Данте стал более пристально разглядывать обнаженный женский торс.

«Значит, это не статуя, а набальзамированный кусок человеческого тела!» с содроганием подумал он.

И все же гладкая кожа на лице девушки, ее пухленькие щеки, глаза, которые угадывались под опущенными веками, все это совершенно не походило на жуткие сморщенные мумии, которые так часто выставляли в церквах.

Протолкавшись к самой цепи, Данте оказался перед человеком, которого толпа уже признала пророком. Тот воздел руки и лицо к небесам.

— Перед вами Антиохийская дева! Она зовет вас отомстить за поруганную Святую Землю! — воскликнул «пророк» с воодушевлением в голосе. Он говорил басом с интонацией, выдававшей его южное происхождение. — Дева взывает к вашей совести!

Последовала театральная пауза. Можно было подумать, что говорящий собирается с последними силами.

Когда язычники, сломив сопротивление наших воинов, ворвались на улицы Антиохии[10], началась страшная резня. Неверные вламывались в дома и глумились над их обитателями. Эта святая дева спряталась у себя дома, но когда в него явились бесы в человеческом обличье, ее спас от позора ее же отец. Ударом меча он рассек пополам ее непорочное тело. И тогда свершилось ослепившее нечестивцев чудо. Узрите ж и вы волю Всевышнего!

Проповедник внезапно простер руки в сторону статуи. Через мгновение Данте увидел, как у той поднялись веки. Под ними засверкали глаза.

Сотни людей, столпившихся в церкви, окаменели. Потом под сводами храма раздался рев ошеломленной толпы.

Даже поэт не удержался от удивленного восклицания, увидев, как зашевелился обрубок человеческого тела. Широко открыв глаза, разрубленная пополам девушка повела ими по сторонам, а потом изящно развела сложенные на груди руки. Ее нежная грудь с едва заметными сосками ритмично вздымалась. Правой рукой девушка благословила толпу.

— Она дышит! Она живая! — завопил кто-то рядом с поэтом. Ему вторили тысячи голосов. Тело девушки начало шевелить головой, вперившись глазами в пространство перед собой. Казалось, она кого-то ищет. Невероятно, разрубленная девушка действительно жила!

— Меч перерубил ее тело, но Господь Бог пожелал, чтобы дева не умерла. Она заклеймила язычников грозными словами, поколебавшими их мрачную решимость, и устрашила их. Пока неверные метались, ослепнув от ужаса, немногие уцелевшие христиане успели спастись, унеся с собой в земли, озаренные Божественной благодатью, Антиохийскую деву, — вещал монах.

Дева по-прежнему разглядывала толпу ледяным взглядом своих ярко-голубых глаз. Когда они остановились на Данте, поэту на мгновение показалось, что дева искала в толпе именно его.

— Она возглавит наш победоносный поход на Восток! Мы вернемся туда, чтобы освободить гроб Господень и вернуть себе богатства, похищенные язычниками у наших братьев. Внемлите же слову девы, когда она вам его возвестит! А сейчас жертвуйте на ее правое дело по мере сил своих!

С этими словами монах по имени Брандан указал пальцем на маленького коренастого человечка, почти незаметного в скрывавшем его с головы до пят грубом саване.

Человечек стал тут же шнырять в толпе, тряся мешком, в который посыпались пожертвования толпы. Данте заметил, что человечек не рискует к нему приближаться и старается не встречаться с ним взглядом. Наверное, на лице у поэта было написано все, что он думал о происходящем.

Тем временем явление Антиохийской девы, кажется, подходило к концу. Женский торс медленно сложил руки на груди и закрыл глаза. Наверное, дева вновь погрузилась в блаженный сон, полный видений грядущего торжества справедливости. Закрыв реликварий и застегнув ремни, скреплявшие его усыпанные тяжелыми драгоценными камнями половины, монах Брандан повернулся ко все еще волновавшейся толпе. Перед этим он не забыл закрыть окошко в чудесном ящике и накрыть его покрывалом с крестом.

Данте был удивлен, но не разделял восторгов и замешательства окружавшей его толпы. Ему не раз приходилось видеть на ярмарках обделенных судьбою безруких, безногих и людей с прочими самыми невероятными увечьями, и теперь он не сомневался в том, что разум может и должен найти объяснение только что увиденному им «чуду».

А ведь увидев Антиохийскую деву, не мудрено было поверить в чудеса! Как выжить человеческому телу без доброй половины своих важнейших органов? Каким образом обрубок дышит, не содрогаясь при этом в страшных мучениях? Как питается это существо, если только ему не приходит каждый миг на помощь рука всемогущего Господа?.. Древние тоже знали о чудесном и необъяснимом. Сам Аристотель признавал, что перед лицом сверхъестественных явлений есть столь же оснований слепо верить в них, как и напрочь их отрицать… Но почему же высшая сила избрала для своих проявлений именно такую форму? Данте не мог этого не понять. Почему Господь являет себя в виде жуткого увечного существа, ставшего поводом для очередного балагана? Чтобы воодушевить таким образом чернь на поход в Святую Землю? Неужели Бог не в состоянии освободить родину своего Сына, просто взывая к человеческой добродетели?..

— Проклятая! Она приносит одни несчастья!.. — пробормотал кто-то у Данте за спиной.

Поэт повернулся, желая увидеть говорящего, чьи слова прекрасно выразили тревогу, снедавшую его с того самого момента, когда открылся реликварий. Говорил согнувшийся под тяжестью лет старец, скромно одетый, но не похожий на простолюдина.

— Вы об Антиохийской деве? А за что она проклята? — озабоченно принялся расспрашивать его Данте.

Старик все еще смотрел вдоль прохода, в конце которого исчезли двое мужчин с реликварием.

— Нет, я не о деве, чем бы она ни оказалась на самом деле… Я — о проклятой коробке, в которую ее положили. В молодости я уже ее видел. Я знаю, чья рука изобразила запечатленное на ней лицо. Я уже видел его пятьдесят с лишним лет назад у мастера колокольных дел Андреа, у которого мы с ним учились литейному делу.

— С кем — с ним?

— С великим мастером мертвых фигур Гвидо Бигарелли.

— С самим великим Бигарелли — архитектором императора Фридриха?!

— Да. С Бигарелли, великим в своих злодеяниях… Я-то знаю, как он изготовил этот реликварий…

Старец покачал головой, а Данте не знал, что и думать. Неужели этот старик выжил из ума?!

Однако имя Гвидо Бигарелли звучало в голове поэта как набат… Архитектор императора! Правая рука Фридриха II! Человек, помогавший императору воплощать все его самые безумные мечты! Поговаривали, что после возвращения Фридриха из-за моря Бигарелли создал в Палермо тайную мастерскую…

Данте встречался с этим знаменитым мастером, когда тот некоторое время работал у монахов монастыря Санта Кроче. Тогда поэт был еще совсем юным и лишь познавал азы стихосложения, но он и сейчас прекрасно помнил сломанный нос и растрепанную бороду Бигарелли, походившего на сатира. Помнил Данте и его глаза, затуманенные самыми невероятными фантазиями…

— А почему вы назвали его мастером мертвых фигур?

Поэта так заинтересовал этот невероятный эпитет, что он уже не слышал ропот толпившегося в храме народа.

— Я видел, как он изготовил этот реликварий, — повторил старец. — Он отлил его поверх тела своей мертвой любовницы. Я слышал, как шипит ее мясо…

этот момент между Данте и старцем протиснулись какие-то люди. Поэт вновь заметил толкнувшего его молодого студента. Тот смотрел на Данте с таким видом, словно подслушал его разговор со старцем, который тем временем уже почти растворился в толпе. Поэт хотел было окликнуть старца и продолжить беседу, но тут кто-то громко назвал его самого по имени.

Оглянувшись, Данте вздрогнул. Позвавший его человек на добрую ладонь возвышался над толпой. Он гипнотизировал поэта пристальным взглядом темных глаз, и Данте стал пробираться к нему, распихивая людей.

— Что я вижу, мессир Алигьери! Вас тоже заинтересовало это чудо? — улыбаясь, спросил поэта высокий человек, когда они с Данте спрятались от давки за колонной.

— Да и вас оно, кажется, не оставило безучастным… — только и нашелся ответить поэт.

Его собеседник, по-прежнему улыбаясь, тряхнул копной черных с проседью волос, выделявшихся на фоне его уже ослепительно седой бороды. Он приблизился к Данте, слегка припадая на правую ногу.

— Любознательность — основа науки. Кому это знать лучше, чем вам. Мы же вместе стремились познать секреты природы в Париже.

Перед глазами поэта вновь промелькнули короткие дни, проведенные им на Факультете свободных искусств. Он прекрасно помнил своего собеседника — Арриго из Ези, возглавлявшего в Парижском университете кафедру натурфилософии.

— А вы давно из Парижа? — спросил его Данте.

— Во Франции теперь уже не те времена. Из-за нападок приспешников Папы Римского ни о какой серьезной науке не идет и речи. Поэтому я и пересек Альпы. Некоторое время я жил в разных северных городах, а в последнее время преподавал в Тулузе.

Первоначальное удивление Данте постепенно уступило место воспоминаниям. Арриго был преподавателем, произведшим некогда на поэта впечатление ясностью и логичностью изложения учений античных философов.

— Почему же вы не обратились ко мне, учитель? — с улыбкой упрекнул Арриго поэт. — Я принял бы вас у себя с должным почетом и сделал бы для вас все, что позволили бы мне мои скромные средства.

Вновь улыбнувшись, Арриго потрепал Данте по плечу.

— Благодарю вас, но прошу не видеть во мне несчастного изгнанника. У меня довольно средств к существованию, и время от времени я даю уроки и даже надеялся, что вы почтите их своим присутствием. Мы возобновили бы нашу дружбу в мире слов — единственном достойном мудрецов, которые властвуют в нем безраздельно, — ответил Арриго, бросив взгляд на царившую вокруг суматоху.

— Служба родному городу вынудила меня отдалиться от этого мира, но я не забыл ваших уроков, как и вы не забыли моего имени.

— Как же мне забыть моего лучшего ученика?

— Вижу, вас интересуют не только секреты природы и ее Творца, — заметил Данте, кивнув на толпу.

— Мудрец должен знать все. Это его высший долг.

— Все знать может только Всевышний. На это указывали и Фома Аквинский[11], и Святой Бонавентура[12], — возразил Данте. Незаметно для самого себя он возобновил прерванный много лет назад диспут.

— Существуют и другие мнения. К свету познания стремились не только упомянутые вами мудрецы. Кажется, в свое время упоминались и другие имена. А ведь есть и те, о ком небезопасно было говорить даже во французских землях…

— И у нас во Флоренции?

— Возможно…

Данте почувствовал, что разговор принимает опасный оборот.

— Каково же ваше мнение о том, что мы только что увидели? — спросил поэт, чтобы сменить тему разговора.

— О том, что мы увидели?.. А вы уверены в том, что мы увидели одно и то же?

— У нас разные ноги, руки и глаза. Но, в сущности, образы, сформированные у нас в мозгу нашими органами чувств, должны быть подобными. Ведь наше сознание — лишь отражение единого Бога.

— А если Бога нет? — негромко спросил Арриго.

— Не богохульствуйте! — шутливо погрозив ему пальцем, воскликнул Данте. Он не мог себе даже представить, что человек, возглавлявший одну из кафедр Богословского факультета, мог сомневаться в существовании Бога.

Однако Арриго и не думал шутить.

— Я хотел сказать: а если нет единого Бога? Подумайте о свете и тьме. Что, если и божественное начало разделено между добром и его противоположностью? Чье же проявление мы увидели в этом случае? Добра или зла?

Поэт растерялся, а Арриго пожал плечами:

— Прошу простить меня, мессир Алигьери. Люди, изучающие проявления природы так, как делаю это я, часто привыкают во всем сомневаться… Однако вернемся к представшему нашему взору чудовищному зрелищу. Можно подумать, Бог отменил все законы естества. Мне никогда еще не приходилось видеть существа, способного жить без половины своих органов.

— Вы тоже думаете, что это — кукла с каким-то механизмом внутри? — заинтересованно спросил Данте.

— Не знаю. Во Франции я видел механическую фигуру на башенных часах, но никогда не сталкивался ни с чем столь же похожим на живого человека. Можно подумать, что…

Увлекшись разговором, Данте и Арриго шли к выходу, но люди перед ними внезапно остановились. Раздались громкие голоса. Кажется, вспыхнула перебранка. Данте поднялся на цыпочки, пытаясь понять, что происходит, и увидел начальника стражи, проталкивавшегося со своими людьми через толпу.

— Мессир Данте! — крикнул капитан, увидев поэта. — Я вас ищу!

— А зачем я вам понадобился? — инстинктивно напрягся поэт.

— Вас ждут на постоялом дворе «У ангела». Там покойник.

Данте закрыл глаза и сжал кулаки, стараясь побороть внезапно нахлынувшее раздражение. У него бешено застучало сердце и закружилась голова. Он задыхался от глухой ярости, почувствовав себя на флорентийских улицах не лучше, чем в Преисподней. Ему казалось, что в горячем воздухе витает смрад горящей серы. Поэт попытался думать о чем-нибудь другом. Стал лихорадочно рыться в памяти. Вспомнил лицо Пьетры, ее презрительную усмешку…

— Возитесь сами с этим покойником… Я устал. Позовите какого-нибудь другого приора!

— Нет! — выдохнув это слово, начальник стражи замялся, словно не находил других, и подозрительно покосился на предусмотрительно отступившего в сторону Арриго. — Это очень странный покойник. Мы не понимаем, откуда он вообще здесь взялся.

— На нем турецкое платье! — почти шепотом добавил капитан.

Данте прищурился.

Четвертый человек из каюты галеры?! Значит, смерть не дала ему далеко убежать!

Услышав эту неожиданную новость, поэт почувствовал прилив сил. Куда-то испарилось даже мучившее его недомогание.

— Говорите, на постоялом дворе «У ангела»? Что ж. Пойдемте. Может, я смогу продолжить разговор, прерванный на борту галеры.

— Вы что, не поняли? Там — мертвец!

— Вот с ним-то я и поговорю. Если мы сумеем его понять, он очень многое расскажет нам и без слов.

Поклонившись на прощание философу, Данте устремился к выходу из церкви по узкому проходу, проложенному в толпе стражниками. Капитан поспешил за ним вслед, сокрушенно качая головой.

Постоялый двор. «У ангела» находился на узкой и грязной улочке у древних римских стен недалеко от церкви Санта Мария Новелла. Скорее всего, раньше занимаемое им помещение было сторожевой башней с обрушившейся вершиной. Теперь постоялый двор возвышался над развалинами римской стены, как последний солдат уничтоженной армии. Вокруг него сгрудились более поздние постройки. На первом этаже старой башни построили обширное деревянное помещение. Здесь находилась кухня и — на грубых нарах сразу по трое — ночевали самые бедные путники.

С другой стороны улочка упиралась в невысокую стену из грубых камней, за которой начинались виноградники. У самых дверей постоялого двора над конским пометом вились тучи мух.

— Чьи это земли? — спросил поэт.

— Кажется, они принадлежат семейству Кавальканти, — немного подумав, ответил начальник стражи. — Постоялый двор вроде бы тоже раньше был их. Тут была мельница, а в башне держали зерно и муку.

Опять род Кавальканти!

Услышав эту фамилию, Данте вновь ощутил жгучее чувство вины. Тряхнув головой, чтобы поскорее избавиться от него, поэт стал осматривать постоялый двор. На вывеске был изображен распростерший крылья ангел. Кто-то замазал краской половину вывески, но от дождя и ветра краска облупилась, и теперь вновь было видно, что раньше постоялый двор назывался «У падшего ангела».

Данте криво усмехнулся, не сомневаясь, что первоначальное название придумал Гвидо Кавальканти. Это было вполне в его духе.

— Где мертвец? — спросил поэт, отогнав печальные мысли.

— Пойдемте… В этой башне устроили небольшие каморки. Хозяин постоялого двора сдает их богатым путникам, которые не желают спать вместе с другими. Покойник в одной из них. На самом верхнем этаже.

Данте еще несколько мгновений задержался перед входом, желая запечатлеть в памяти облик постоялого двора, прежде чем нырнуть в море подробностей, которое наверняка ждет его внутри. Потом, не дожидаясь начальника стражи, он шагнул внутрь и стал карабкаться вверх по ступеням бесконечной дубовой лестницы, вьющейся вдоль стен башни. При этом поэт сразу же почувствовал внутри постоялого двора что-то странное, хотя и не смог определить источник этих ощущений.

Решительно бросившись вверх по лестнице, он выбился из сил, не преодолев и половины ее. Ему стало душно внутри этой каменной воронки. Он задыхался. На каждом из первых четырех этажей он заметил по две маленькие двери, на пятом этаже была только одна. Под крышей башни, опиравшейся на мощные деревянные балки, находилось лишь одно помещение. На лестнице было душно и скверно пахло. Свежий воздух едва сочился через две малюсенькие бойницы в стене.

— Где?.. — спросил было поэт, шагнув в комнату, но тут же замолчал, пораженный представшим его взору зрелищем. Перед ним было помещение такое же круглое, как и сама башня. Вряд ли оно превышало десять локтей в диаметре. В глубине стояла небольшая деревянная кровать, на которой с трудом поместился бы человек среднего роста. Рядом с ней — сундук для одежды, а на нем почти догоревшая свеча.

В центре комнаты перед небольшим письменным столом пристроился стул с высокой спинкой. На стуле, в позе, не предвещавшей ему вечного покоя, скорчился труп. Не смог бы он и воззвать о мести — голова, почти полностью срубленная страшным ударом, свисала на его плечо.

Данте чуть не вскрикнул, потом — перешагнул порог и подошел к столу. Фонтан крови из шеи мертвеца залил одежду и забрызгал лист пергамента на столе перед ним. Рука покойника все еще лежала в центре восьмиугольника, начертанного углем на пергаменте. Его голова словно прильнула к телу, от которого уже почти отделилась.

Поэту стало дурно, однако он пересилил себя и отметил, что на убитом дорогая одежда. Просторная и легкая, она ниспадала вдоль трупа, как роскошная римская тога. Голова мертвеца была повязана скрученной полоской ткани. Данте сразу понял, почему начальник стражи решил, что убитый одет на турецкий манер, но на самом деле это была просто одежда, более удобная для путешествий, чем для повседневной городской жизни. Судя по всему, покойник был состоятельным пилигримом. Иначе он вряд ли бы позволил себе снять эту дорогую комнату…

Содрогнувшись, Данте осторожно взял голову покойника в руки и откинул с лица закрывавшие его длинные пряди седых волос.

Заглянув в лицо мертвецу, поэт увидел, что оно искажено, а глаза — выпучены. И все же Данте не сомневался, что это не гримаса боли или удивления. Нет, убитый наверняка хотел до самого конца видеть все. Он не бежал от смерти, а впился в нее глазами.

Поэт взглянул в черные расширенные зрачки мертвеца, пытаясь рассмотреть в них облик убийцы, который, — как говорят, — в них запечатлевается, но ничего не увидел. По глубоким морщинам на лбу и в углах приоткрытого рта, в котором виднелись редкие пожелтевшие зубы, Данте стало ясно, что перед ним труп старика. Еще раз взглянув на его одежды, поэт вспомнил мертвого сарацина на борту галеры. Тот тоже был стар, и его тоже убили.

Однако этот труп, казалось, еще недавно был телом еще крепкого человека. Под одеждами угадывались сильные мускулы.

Несколько мгновений поэт размышлял о том, что — несмотря на соединявший их кусок кожи — голова и тело будто бы принадлежат разным людям. Он поднял голову и совместил ее с обрубком шеи. Голова идеально подошла к телу.

В процессе этой операции Данте вновь впился глазами в лицо покойника. Оно показалось поэту смутно знакомым. Лишь сейчас он стал отдавать себе отчет в этом, и его память бешено заработала. Вновь опустив голову на плечо мертвеца, Данте стал ее разглядывать.

Потом окинул взглядом помещение. Комнатку, в которой он находился, перевернули вверх дном. Из сундука выбросили всю одежду. Рядом со стариком лежала кожаная сумка, срезанная с ремней, возможно, тем же лезвием, что прикончило ее хозяина.

Данте внимательно осмотрел сумку, но ничего в ней не нашел. Из сумки пахло воском, а еще сильнее — чернильным орешком. В сумке явно лежали похищенные убийцей бумаги. Об этом говорило и темное пятно в одном из углов сумки, где лежал кусок разбитой чернильницы. В сундуке же остались медная линейка и циркуль.

— Позовите хозяина, — приказал Данте начальнику стражи.

Через некоторое время тот вернулся с маленьким испуганным человечком, жавшимся к стене и жмурившимся при виде трупа.

Данте пристально взглянул на него:

— Это вы Манетто дель Молино, управляющий этим постоялым двором от имени рода Кавальканти?

Хозяин постоялого двора застучал зубами и закивал. При этом Данте тут же понял, почему этот постоялый двор показался ему таким странным. Стук зубов испуганного хозяина громко раздавался в мертвой тишине, какой не бывает в таких заведениях. Никто не кричал и не смеялся. Не слышно было и звонких женских голосов. Не звенела посуда. Не звучали шаги.

Неужели остальных постояльцев тоже поубивали?!

— Что это за человек?

— Пилигрим на пути в Рим. Он назвал себя декоратором Брунетто из Палермо, а я подумал, что его вызвал к себе папа украшать Рим к юбилейному году…

Взглянув на руки убитого, Данте убедился, что их уже изуродовала и покрыла пятнами старость, но они были еще сильны…

— Вы что-нибудь брали отсюда?

— Упаси господь! Я даже не посмел сюда войти, когда мне сказали, что он… Что его…

— Кто нашел труп?

— Одна из проституток моны Ладжи. Она поднялась наверх спросить, не хочет ли кто-нибудь из моих постояльцев этого самого… Ну вы понимаете?..

Рассеянно кивнув, Данте задумался о другом.

— А какие у вас теперь еще постояльцы?

— Еще шестеро, — откашлялся хозяин. — Кроме… Кроме этого…

— Как их зовут и где они проживают?

— Я вам их лучше покажу. Они как раз собрались в зале внизу. Идите за мной, пожалуйста…

Данте пошел за хозяином постоялого двора, а за ним по пятам следовал начальник стражи. В дощатом полу второго этажа был большой люк, из которого раньше, наверное, сбрасывали зерно. Хозяин приподнял его крышку и поманил к себе поэта.

Прямо под ними у дубового стола сидели несколько человек, что-то пьющих из глиняных кружек. Они тихо беседовали, ничем не напоминая буйных постояльцев постоялого двора. Казалось, они коротают время за разговором в ожидании какого-то события.

— Здесь все ваши постояльцы? — негромко спросил поэт.

Хозяин, прищурившись, посмотрел в люк и кивнул.

Данте внимательно рассмотрел всех сидевших внизу, потом кивком указал на человека во главе стола, сидевшего втянув голову в плечи. У него было довольно приятное, но очень недовольное лицо. Он был молод. Ему было лет двадцать. Данте показалось, что он его уже где-то видел.

— Это Франческино Колонна из Рима, — прошептал хозяин постоялого двора. — Он — студент. Учится в Болонье, а сейчас возвращается в Рим.

Поэт внезапно узнал студента, толкнувшего его в церкви.

— А это — Фабио даль Поццо, — продолжал хозяин, показав пальцем на коренастого мужчину, сидевшего рядом со студентом с кубком вина в руках. — Торговец тканями. Привез к нам шотландское сукно.

Не говоря ни слова, Данте указал на двоих мужчин, игравших в кости на другом конце стола. Один из них — толстяк с туго обтянутым одеждой необъятным пузом — медленно тряс стаканчик с костями, словно не решаясь испытать судьбу. Его партнер со смуглым лицом был невероятно худ. Он рассеянно следил за движениями толстяка.

— Толстого зовут Риго из Колы, — прошептал хозяин. — Он тоже торгует сукном и едет в Рим на юбилейные торжества… Второго зовут Бернардо Ринуччо. У него полная сумка бумаг и чернил. Кажется, он что-то сочиняет. Он каждый день ходит к монахам в монастырь Санта Кроче и роется в их бумагах, — поежившись, добавил хозяин.

Казалось, скулы на изможденном лице худого мужчины сейчас разорвут кожу, которая, как чулок, слезет с его блестящего черепа. Данте тоже поежился.

— Вылитый мертвец… — дрожащим голосом пробормотал хозяин.

Поэт кивнул. Папа Бонифаций скупал художников по всей Италии, чтобы они украсили Рим к юбилею. Джотто[13], друг Данте, тоже собирался на службу к папе…

— А это кто? — прошептал поэт, указав на широкоплечего мужчину, завернувшегося, несмотря на невыносимую духоту, в плащ из белого сукна. У него был орлиный нос, а на щеке — длинный шрам, оставшийся от удара, который вполне мог убить его на месте.

— Это Жак Монерр, француз, — тихо сказал хозяин.

— А что делает француз в нашем городе?

Хозяин лишь пожал плечами:

— Монерр родом Тулузы, а сейчас возвращается из Венеции. Он literatus — ученый человек, как и старик вон в том углу.

— Родом из Тулузы, но едет из Венеции… — задумчиво пробормотал Данте, теребя нижнюю губу. — А кто этот старик?

С этими словами он указал на уже давно привлекшего его внимание старца с длинными седыми волосами, ниспадавшими по обе стороны лица на тщедушные плечи. При этом старец был довольно высок. Одет он был в неброскую темную одежду, какую часто носят медики. На его изборожденном глубокими морщинами лице сверкали молодые глаза, но ему явно было холодно. Он сидел, закутавшись в теплую одежду. Даже на руках у него были темные кожаные перчатки.

— Это мессир Марчелло, — ответил хозяин тоном, в котором сквозили одновременно почтение и недоверие. — Говорят, он великий врач. Он с севера Италии и едет в Рим по данному обету. По крайней мере, именно так он сказал остальным постояльцам, а моя служанка это услышала.

Данте в последний раз окинул взглядом сидевших внизу людей, а потом отошел от люка, опасаясь, как бы они не заметили наблюдение.

— Закройте ворота, чтобы к вам больше никто не вошел. Если кто-нибудь будет ломиться, немедленно сообщите мне об этом! — приказал поэт хозяину постоялого двора и повернулся к начальнику стражи: — Унесите труп в госпиталь Санта Мария. Да так, чтобы никто этого не видел. В госпитале ничего никому не объясняйте. И прикажите вашим людям держать язык за зубами!.. Хотя эти проклятые сплетники все равно проболтаются…

— А что я могу объяснить? Разве вы чего-нибудь выяснили? — саркастически заметил начальник стражи.

— Да, мне почти ничего не стало известно, но ум мудреца с радостью пускается в путь по темным лабиринтам неизвестности, в которых безнадежно плутают глупцы. Мой ум тоже найдет выход и узрит свет правды… В свое время.

— А вы не хотите допросить остальных постояльцев?

— Если убийца — один из них, — покачав головой, ответил Данте, — он уже успел замести следы. А совместный допрос с остальными ему будет только на руку. Он будет повторять то же, что и они, укрыв свою ложь за их правдой. Лучше притворимся, будто уже что-то узнали. Убийца будет волноваться и надеяться, что мы идем по ложному следу. Чувствуя себя в сравнительной безопасности, он может ошибиться и попадется в расставленные мною сети.

С этими словами Данте двинулся к лестнице. На верхней ступеньке он подобрал полу плаща, поправил головной убор и откинул ниспадавшую с него ткань на правое плечо. Спустившись вниз, он гордо прошествовал мимо сидевших за столом постояльцев и вышел на улицу.

Солнечный свет ослепил поэта, тут же прикрывшего ладонью глаза.

ГЛАВА III

от все, что мы знаем об этих людях, — сказал секретарь, протягивая Данте бумагу. — Мне пришлось лично допрашивать начальников караулов у всех городских ворот.

— Вы ждете награды, мессир Дуччо? — хмыкнул Данте, вырвав из рук секретаря бумагу, на которой значились имена людей, проживавших на постоялом дворе «У ангела»; рядом с каждым именем было накарябано несколько слов. — Не много же вы узнали…

— Флоренция — свободный город. Мы допрашиваем въезжающих к нам путников лишь в тех случаях, если их появление может нам угрожать, — не моргнув глазом, ответил Дуччо.

Пожав плечами, Данте стал читать бумагу, но узнал из нее немногим больше того, что уже сообщил ему хозяин постоялого двора. Новостью для поэта стали лишь дни появления во Флоренции этих людей, въехавших в город с четырех разных сторон. Первым — 2 августа — прибыл убитый Брунетто. Вместе с ним приехал Риго из Колы. На следующий день приехал Бернардо Ринуччи, а потом — молодой Франческино Колонна и Фабио даль Поццо. Потом во Флоренции появился француз, а вслед за ним — старый медик, прибывший всего два дня назад. Казалось, они специально собрались во Флоренции и кого-то здесь ждут, но нежданно-негаданно появилась смерть.

А может, смерть уже ждала кого-то на постоялом дворе, спрятав пустые глазницы своего черепа под кожей лица одного из постояльцев, и поспешила нанести свой удар на вершине башни с такой же жестокостью, с какой свирепствовала на борту галеры с мертвой командой…

Солнце клонилось к закату. Фасады домов порозовели. Добравшись почти до самой церкви Орсанмикеле, Данте решил было пойти мимо башни Кастанья и домов рода Черки. Там он мог перекинуться хотя бы парой слов с родственниками, жившими на этой же улице. Впрочем, увидев, что тень солнечных часов на одной из лоджий уже клонится к семи часам, поэт передумал. До мастерской мастера Альберто было еще далеко, а тот скоро заканчивал работу.

Углубившись в лабиринт улочек за развалинами римского Колизея, Данте пошел мимо кособоких каменных домиков и деревянных лачуг, в которых жили и трудились большинство флорентийских ремесленников. На юге у самого берега Арно высились бараки, в которых красильщики сушили ткани. За ними виднелись привязанные к берегу огромные баржи с водяными колесами, приводившими в движение машины, чесавшие шерсть. Наконец Данте пробрался между лотками котельщиков. Улица стала немного шире. Данте обошел развалины римской арки и увидел перед собой невысокую стену, сложенную из ее камней. За стеной был дворик дома мастера Альберто из Ломбардии.

Недалеко от стены сгрудилась небольшая толпа. Мужчины и женщины на что-то смотрели, кричали и смеялись. Полагая, что увидит скомороха в пестрых лохмотьях, Данте изготовился прогнать его прочь и протолкался сквозь толпу.

Глазам поэта предстало неожиданное зрелище. К угловому столбу прикреплены были колодки, сжимавшие запястья и шею какого-то мужчины в крестьянских одеждах, громким голосом сетовавшего на судьбу. Ему вторило улюлюканье зевак, не забывавших кидать в него камнями и нечистотами, подобранными у себя под ногами.

Данте хотел было пройти мимо, но его явно узнали. В толпе зашептались. Крики смолкли, и поэту стали хорошо слышны причитания человека в колодках, пересыпавшего свои жалобы латынью.

Невольно заинтересовавшись, Данте остановился.

— Чего ты воешь, мошенник? За что тебя сюда посадили? — спросил он и присел, чтобы заглянуть в глаза человеку в колодках, но тот упорно не отрывал глаз от земли. Тогда поэт схватил его за редкие волосы и насильно поднял голову.

Человек захрипел от боли и изогнул шею вверх. Его лицо было в синяках. Один глаз заплыл от удара камнем, но второй злобно сверкал.

— Мессир! Клянусь, что своим нынешним позором обязан лишь quaestio irresoluta — прискорбному взаимному непониманию! — пробормотал человек в колодках.

— Выходит, стража притащила тебя сюда прямо с философского диспута? — спросил поэт, отпустив волосы несчастного.

— Именно так, мессир! По вашей обуви я вижу, что вы — человек почтенный и ученый, — ответил человек в колодках, снова уставившись в землю. — Вот вы-то сразу поймете, что я невиновен!

— Кто ж не знает, что в тюрьмах и преисподней — одни невиновные?! — с сарказмом заметил поэт.

— Услышав повесть о моих несчастьях, вы не сможете со мной не согласиться… Все началось с того, что я захотел расширить маленький виноградник моих родителей и приобрести соседнюю с ним землю. Мы договорились с соседом, что я получу его землю на расстоянии тридцати шагов, и я заручился его разрешением отмерить эти шаги самолично.

— Ну и что?

— Ну и то, что я отмерил ровно тридцать шагов, а меня обвинили в мошенничестве. И вот я здесь!

— Почему же? Мне кажется, ты все сделал, как вы договорились.

Внезапно человек в колодках рассмеялся так звонко и насмешливо, словно разгуливал на свободе.

— Я как следует разбежался и как запрыгал! Как запрыгал! Я прыгнул целых тридцать раз. А этот чурбан, мой сосед, вместо того чтобы подивиться моей находчивости, подал на меня в суд!

Данте тоже невольно рассмеялся:

— Да уж! Вы явно друг друга не поняли. Твоему соседу надо было подумать, что у такого находчивого, как ты, тридцать шагов превратятся в сто!

Человек в колодках оживился:

— Вы за меня заступитесь?

— Нет. Ведь ты же философ, так и принимай случившееся с философским спокойствием. Сейчас тебе набьют еще шишек, а завтра ты пойдешь домой!

наменитый механик из Ломбардии раскладывал на верстаке блоки для одного из кранов, применявшихся на строительстве нового флорентийского собора. Услышав шаги приора, он поднял голову, но не успел открыть рот, как Данте заговорил:

— Где то, что вам привезли по моему приказу?

Механик кивнул в угол мастерской, где между полками и небольшой дверью лежал все еще завязанный мешок.

— Стражники приказали мне его не трогать, но его содержимое лучше поскорее достать. Мешок насквозь мокрый.

Поэт развязал мешок и стал вытаскивать из него куски механизма, а механик Альберто раскладывал их на столе. С каждым новым куском у него становилось все более и более удивленное лицо.

— Ну и что вы обо всем этом думаете? — спросил внимательно наблюдавший за ним поэт, когда мешок опустел.

Альберто молча взял с полки лампу с небольшим латунным отражателем, отбрасывавшим луч света в нужном направлении. В мастерскую еще проникали лучи света, но мастер все равно зажег лампу и, подслеповато прищурившись, стал разглядывать лежавшие перед ним куски механизма.

— В общем-то похоже на детали башенных часов, но именно таких я никогда не видел. А вот!..

— Что?

— Какая-то надпись на шестеренке.

Данте стал рассматривать зубчатое колесико.

Это письмена сарацин, — почти сразу сказал он.

— Так этот механизм собрали неверные! Откуда он у вас?

Приор ничего не ответил, но тут же вспомнил галеру, полную разлагавшихся трупов, махнул рукой и что-то пробормотал о коммерческой тайне.

Впрочем, увлеченный осмотром частей механизма, Альберто уже не слушал Данте.

— Да, сарацины всегда были отличными механиками, — бормотал он.

К ним обращался сам великий Фридрих. Они соорудили ему в Палермо часы…

— Вы понимаете их язык? — спросил поэт, гладя пальцами арабскую вязь на шестеренке.

— Нет. Но мой слуга, конечно, поймет. Он не забыл письмена своих отцов.

Механик куда-то удалился и тут же вернулся в сопровождении невысокого смуглого юноши с осунувшимся лицом человека, много страдавшего и забывшего, что значит есть досыта.

— Это Амид. Его пленили недалеко от египетского побережья и хотели отправить гребцом на галеры, но я его отстоял, когда увидел, как он ловко обрабатывает металл. Не знаю, впрочем, благодарен ли он мне за это…

Старый механик протянул слуге шестеренку с надписью. Юноша стал внимательно ее рассматривать. Внезапно он вздрогнул, отпрянул и стал затравленно озираться по сторонам.

— Ну? — раздраженно спросил его терявший терпение Данте.

Юноша уставился в пол и не отвечал.

— Это — богохульство… Хула на всемогущего и всемилостивейшего Аллаха, — наконец пробормотал он. — Зачем мне произносить эти страшные слова, да еще и на языке, которым говорите вы — неверные?

Услышав дерзкие слова молодого язычника, Данте затрясся от ярости, но сдержался, потому что у юноши был действительно испуганный вид, и речь наверняка шла о страшном богохульстве.

— Если ты скажешь это на моем языке, твой бог не очень обидится. Говори!

— Аллах — велик… — начал дрожащим голосом молодой сарацин, — но Аль-Джазари выше его…

Сказав это, юноша втянул голову в плечи, словно ожидая, что его сию минуту поразит гром.

— Кто такой Аль-Джазари? — спросил Данте.

— Я знаю! — воскликнул мастер Альберто. — Этот Аль-Джазари родом из персидского семейства великих мастеров автоматов. Он самый прославленный мастер.

— Каких еще автоматов?

— Механизмов, изображающих живые существа. Павлинов, распускающих хвосты из лазурита, бронзовых львов способных рычать у подножия тронов восточных владык и прочих дьявольских штучек такого рода.

— Наверное, император тоже заказал ему какое-то украшение для своего двора, — продолжал механик. — Я видел некоторые работы этого язычника в Иерусалиме, когда ходил в крестовый поход. Это были произведения бурной фантазии…

Данте уставился в пустоту и задумался об увиденной в церкви реликвии, показавшейся ему живой. Его так и не покинуло подозрение, что речь идет о хитроумном механизме.

— И при этом очень извращенной фантазии, — продолжал Альберто.

— Почему извращенной? — внезапно заинтересовался Данте.

— А зачем оживлять железо и дерево? Превращать неживое в живое. Это против природы вещей.

— Против природы вещей? — переспросил поэт и вспомнил, насколько неестественной ему показалась галера, на борту которой он побывал. Ее борта, призванные защищать вышедших в море людей, стали стенками их гроба. — Но ведь Господь поставил людей во главе всех живых существ. Нам принадлежат богатства природы, так почему же мы не можем в нее вмешиваться? Между прочим, и ваши часы призваны привнести в течение времени новый порядок. Так разве нельзя их назвать богохульством? А вам не приходило в голову написать что-нибудь в этом роде на ваших шестеренках?

Покачав головой, Альберто открыл было рот для ответа, но не успел.

— Прикиньте, для чего мог служить этот механизм, — перебил его Данте.

Механик с сомнением пожал плечами, но стал копаться в кусках механизма, перекладывая их то так, то этак и стараясь понять, как они соединялись. Он нахмурился и сжал губы с выражением видимого неудовольствия на лице. Покопавшись в железяках еще немного, он поднял голову.

— Я не вполне понимаю, что это. Тут явно не хватает чего-то важного. Остальное чем-то похоже на большие часы. Видите эту зубчатую ось и остатки цепочки? Это, конечно, самая важная часть всего механизма. Вот эта стальная пружина на оси приводит в действие первое колесо, которое, в свою очередь, заставляет вращаться колеса поменьше. Скорость вращения постепенно возрастает. Я бы даже мог ее рассчитать, если бы у меня были все части этого механизма…

— И вы считаете, что его создал Аль-Джазари? — спросил Данте, обдумав объяснения механика.

— Аль-Джазари был величайшим механиком известного нам мира. Он прославил наше ремесло! Хорошо бы нам иметь его механизмы… — Альберто с благоговейным видом повернулся к остаткам разбитой машины. — А ведь его убили…

— За что же убили Аль-Джазари?

— Его умертвили его же соплеменники. Кажется, он обезумел. По крайней мере, мы, христиане, больше ничего не знаем.

Поэт задумался, поглаживая себя по подбородку. Другой рукой он рассеянно водил по арабским буквам. «Аллах велик, но Аль-Джазари выше его…» Богохульство? Слепая гордыня? Иногда ее жертвами становятся даже гении…

— А когда его убили?

— Где-то в середине нынешнего столетия. Незадолго до смерти императора Фридриха.

Данте вновь повернулся к механизму. Если его действительно изготовил Аль-Джазари, ему лет пятьдесят… Где же он был все это время? И почему теперь он прибыл на крыльях смерти в такую далекую страну? И зачем он вообще нужен?

— Об Аль-Джазари рассказывали и другое, — негромко сказал механик, и поэт встрепенулся.

— Что именно?

— Он сошел с ума потому, что кое-что узнал…

— Он изобрел какой-то новый механизм?

— Нет. Своими изобретениями он гордился. Говорят, Аль-Джазари сошел с ума потому, что познал границы Царства Божьего!

— Пределы власти Всевышнего?! Но ведь Бог всемогущ!!!

— Так говорят…

Данте притих. У него перед глазами кружились полуразложившиеся трупы. Потом он вспомнил об астролябии, найденной стражниками на галере, и стал искать ее у себя в сумке. Теперь, в хорошо освещенной мастерской, он убедился в том, что маленькие значки на астролябии были не украшением, а обозначениями градусов и орбит. Сбоку от них поэт опять обнаружил арабские буквы. Теперь астролябия предстала перед ним во всей своей изысканной красоте.

Данте стал озираться в поисках юного сарацина и обнаружил его молящимся лицом к стене, преклонив колени на коврике.

Приблизившись к Амиду, поэт протянул ему астролябию.

— А что написано здесь?

Раб осторожно взял инструмент в руки, словно опасаясь, что ему вновь придется произносить богохульства, но, быстро прочитав надпись, немного успокоился.

— Это посвящение «тому, кто измеряет звезды». Это подарок султана главному астрологу Дамаска.

Поэт с механиком переглянулись и стали ждать, что им еще скажет Амид, но тот молчал. Размышляя о только что услышанном, Данте стал осматриваться по сторонам. На рабочем столе в мастерской и на полках вдоль ее стен лежали инструменты и части механизмов. В углу было небольшое углубление с циновкой, на которой лежало свернутое одеяло. Наверняка именно там и спал молодой раб. Из-под одеяла торчал корешок толстой книги.

Заинтересовавшись, Данте наклонился над циновкой и поднял книгу. У него в руках оказался том, на страницах которого затейливая арабская вязь изящно переплеталась с миниатюрами на полях. Амид настороженно следил за действиями поэта. Почувствовав на себе его взгляд, Данте спросил:

— Что это за прекрасная книга, язычник?

— Это сказ о сне. «Китаб аль-Мир’Аж».

Поэт невольно сжал книгу в руках, словно не желая с ней расставаться. Много лет назад учитель Данте Брунетто рассказывал ему об этой редкой «Книге лестницы Магомета», в которой говорилось о путешествии Магомета в царство теней, по которому он дошел до самого трона Всевышнего. Поэту очень хотелось узнать, о чем говорится в этой книге, и вот теперь она была у него в руках, но ее язык был ему недоступен.

Данте протянул книгу сарацину, но не выпустил ее из рук:

— Ты расскажешь мне о том, что в ней написано, а то мы сожжем ее как ересь неверных…

Юноша понурил голову.

— Но не сейчас. Теперь я спешу. Однако я вернусь, и ты все мне расскажешь.

уда ты бежишь, Данте? Неужто тебя преследуют фурии?

Поэт замер, узнав окликнувший его насмешливый голос. Говоривший стоял широко расставив ноги, на другой стороне улицы и, сверкая лукавыми глазами, манил к себе Данте пальцем. Потом он прикрыл себе лицо ладонью, словно стеснительная девушка. При этом у него на губах играла плутовская усмешка.

— Ничего, что я тебя окликнул? Или к вам, великим поэтам, дозволено обращаться только дамам вашего сердца? Беатриче и прочим? Конечно, мой голос не так звонок, но зато я очень громко рыгаю!

Данте покраснел и, сжав кулаки, стал переходить улицу.

Окликнувший его мужчина изобразил на лице притворный испуг.

— Боже мой! Какое страшное лицо! Совсем как на поле боя в битве при Кампальдино![14] Ведь мы одержали там победу лишь потому, что среди наших противников не было никого с такой страшной рожей!

Тем временем Данте перешел улицу и смерил говорившего взглядом, удивляясь его яркой, кричащей одежде.

— Зачем ты здесь, Чекко? — прошипел поэт. — Ты же знаешь, что нам во Флоренции не нужны распутники и транжиры. Я думал, что ты тоже отправился в Рим. В Вечном городе тебе будет где разгуляться. Кроме того, там относятся к развратникам с большим снисхождением, чем у нас во Флоренции.

Чекко Ангольери поддернул фиолетовые штаны и уселся на большой камень.

— Должен напомнить тебе, Чекко, что закон запрещает расхаживать по Флоренции расфуфыренным, как скоморох! Чего это ты так вырядился?

Не выразив ни малейшего беспокойства, Чекко Ангольери показал рукой на прохожих.

— Ты прав, друг мой. В городе папы Бонифация больше трактиров, чем церквей, а публичный дом там найти гораздо проще, чем монастырь. Туда-то я и направляюсь, чтобы засвидетельствовать свое раскаяние и получить прощение всех грехов по случаю Юбилейного года. Однако любой человек, вступивший на путь истинный и раскаявшийся в своих грехах, просто обязан посетить по пути в Рим твой благочестивый город.

— Что же до моих штанов, — продолжал Ангольери, с любовью разглядывая свои короткие ноги, — никто еще здесь не сделал мне замечания.

— Если бы ты шлялся здесь не по тавернам, а ходил по учебным заведениям и храмам, — усмехнувшись, сказал Данте, — с тебя бы уже сбили спесь.

— Когда меня обуревает черная меланхолия, я иногда оступаюсь на пути к спасению души. Еще мне мешает отсутствие денег. Если мой отец вскорости не помрет и я не унаследую то немногое, что у него осталось, мне придется побираться на паперти… От безденежья я могу пойти на что угодно, а вы, флорентийцы, катаетесь как сыр в масле. Неужели никто здесь не даст мне и корочки хлеба? Я с удовольствием предложу свои услуги любому благодетелю.

— Какого же благодетеля ты ищешь?

— Наверняка найдутся те, кому пригодятся мои острый язык и верная рука… Но что это мы все обо мне да обо мне?! Как у тебя дела? Что намерен явить миру величайший из тосканских поэтов? Слышал я, что ты пишешь о путешествии в царство мертвых.

— Не только мертвых, но и тех, кто никогда не умрет!

— Ах вот оно как! — с ироничной усмешкой на губах пробормотал Чекко, но Данте погрузился в свои мысли и больше его не слушал.

— Да вы еще спесивее французов, — пробормотал наконец сиенец, указав пальцем на стены нового собора, уже возвышавшиеся за церковью Санта Репарата. — Те тоже возводят огромные соборы с высоченными остроконечными шпилями. Они не взывают смиренно к Богу, как делаем это мы в наших церквях, а хотят сами вскарабкаться к нему на небо!

— Но подняться до Бога очень нелегко, — пробормотал Данте, услышав последние слова Ангольери.

— Отчего же?

— Царство мертвых состоит из трех частей, погруженных во мрак и омываемых светом. Я уже хорошо вижу проклятых и тех, кто искупит свои грехи в огне Чистилища. Но вот остальное…

— Рай? Как ты себе его представляешь?

— Пока — никак. Царство добра еще не приняло определенных очертаний в моем воображении. Что бы я ни выдумывал, это не может передать величие всемогущего Господа. Иногда перед моим внутренним взором мелькает неопределенный образ светящегося пятна, вокруг которого греются души праведников…

— Как крестьяне у огня? Или погонщики верблюдов вокруг костра в ночной пустыне? Так-то ты представляешь себе рай?! Неужели именно так нас отблагодарят за жизнь, прожитую по уши в крови и нечистотах? — издевательским тоном спросил Ангольери. — Честное слово, мне больше по душе рай неверных с его молочными реками в медовых берегах, вином и прекрасными женщинами.

Данте скривился, покачал головой и махнул рукой, словно не желая продолжать разговор.

Тем временем они с Ангольери уже давно шагали вдоль по улице, пробираясь сквозь толпу и увертываясь от вьючных животных, способных в любой момент растоптать неосторожного пешехода.

Чекко Ангольери замолчал с таким видом, словно задумался о чем-то очень далеком.

У самого подножия лестницы Данте остановился и схватил друга за руку:

— Чекко, у меня здесь очень неприятное дело. Я должен осмотреть труп убитого человека.

Сделав несколько шагов к входу в госпиталь, Данте снова задержался и обернулся к Чекко Ангольери:

— Если хочешь, пошли вместе. Пожалуй, сейчас мне пригодятся твой цинизм и остроумие…

Сиенец молча последовал за поэтом.

Вместе с Чекко Данте спустился в подвал, где лежали трупы. В помещении стоял невыносимый смрад: чадили светильники со скверным маслом, из-под вымазанных кровью простыней несло разложением. Закрыв нос и рот тканью, свисавшей у него с головного убора, Данте прошел к последним нарам, куда в госпитале Мизерикордия положили обнаженный труп человека, убитого на постоялом дворе. Его голову приложили к шее, и теперь о страшной смерти несчастного говорил только уродливый шрам в том месте, где голову чуть не отрубили.

Чьи-то милосердные руки раздели и омыли покойника. Данте подошел к нему поближе, чтобы лучше рассмотреть лицо, а Чекко скривился и остановился на почтительном расстоянии от нар.

Поэт стал рассматривать изуродованное старостью лицо убитого. Его нос смотрел чуть вбок, словно когда-то был сломан.

Данте вновь показалось, что он где-то уже видел это лицо. Поборов отвращение, поэт наклонился к самому лицу убитого и провел пальцами по его ледяной щеке.

— Кто ты? — пробормотал Данте.

Сначала поэту казалось, что он будет вечно бродить кругами по краю бездонного черного колодца, но внезапно у него в памяти — как пузырь воздуха из недр грязной лужи — всплыло имя жертвы.

Данте действительно встречался с ним лет двадцать назад, когда ходил учиться во францисканскую школу в Санта Кроче.

Позеленевший Чекко стоял за спиной у поэта.

— Ну что? — пробормотал он наконец, устав ждать.

Поэт молча вытянул вперед руку, словно указывая на что-то за пределами подвала, и глубоко задумался.

— Не может быть… — пробормотал он и зашевелил в воздухе пальцами с таким видом, словно старался поймать ускользающие от него мысли. — Там в церкви стоит реликварий с Антиохийской девой, а этот человек — Гвидо Бигарелли, мастер, изготавливавший живых мертвецов.

Чекко с непонимающим видом взглянул на труп. Казалось, имя покойника ни о чем ему не говорило. Данте же не находил себе места: Бигарелли вернулся во Флоренцию в тот самый момент, когда там чудесным образом возникло одно из его произведений. Потом Бигарелли убили. Это не могло быть простым совпадением!

Наконец Данте немного пришел в себя и огляделся по сторонам. Чекко же с непроницаемым лицом смотрел на покойника.

— Такое впечатление, словно Бигарелли их здесь ждал! — внезапно воскликнул Данте, повернувшись к сиенцу.

— Кто же его убил? — спросил Чекко, склонившись над трупом. — Какой сильный удар!

С раны смыли запекшуюся кровь, и ее можно было как следует рассмотреть. Удар нанесли с чудовищной силой. Между лоскутами кожи и кусками мяса белели перерубленные позвонки.

Поэт поднес к ране указательный палец.

— Очень странно, — пробормотал он.

— Что странно?

— Убийца нанес два сильных удара. Сначала он пронзил орудием убийства шею насквозь, а потом рванул лезвие вправо, разрезав мясо, кожу и перерубив позвонки. При этом он сделал это дважды. Вот следы двух очень похожих ударов. Можно подумать… — с этими словами поэт внезапно замолчал.

— Можно подумать, что убийц было двое? — спросил его Чекко.

Данте покачал головой. Потом ему внезапно пришла в голову одна мысль. Он покосился на обнаженный труп, а потом стал оглядываться по сторонам.

— Где же его одежда?..

Они с Чекко стали искать и скоро нашли в одном из углов подвала плетеную корзину с залитой кровью одеждой.

Данте вытащил ее из корзины и стал ощупывать руками. Внезапно он нащупал что-то мягкое в одном из внутренних карманов. Это был сложенный лист бумаги. На нем стояли какие-то знаки: восьмиугольник с маленькими крестами в углах и короткая надпись «Templum lucis, haec area thesauri Federici».

— «Это храм света, ковчег сокровищ Фридриха», — перевел Данте.

Внезапно он заметил ниже короткую надпись на итальянском: «Здесь распахнутся ворота царства тьмы».

Храм! Свет! Сокровища! Те же слова, что и в загадочном послании!

Поэт вновь бросился изучать одежду убитого и убедился в том, что она сшита на восточный манер.

В бортовом журнале галеры говорилось о «заморских гостях». Может, этот труп действительно принадлежит человеку, убившему весь экипаж корабля?..

— Скажи мне, Чекко, зачем ты на самом деле приехал во Флоренцию? — спросил сиенца Данте.

— Меня привела к вам любовь! — воскликнул Чекко с обычной для него легкомысленной ухмылкой.

Данте раздраженно махнул рукой. Он прекрасно знал эту фразу, по которой узнавали друг друга приверженцы любви.

— Но и денег я тоже не прочь заработать! — добавил сиенец.

аспрощавшись с Чекко, Данте некоторое время стоял в нерешительности. Ему хотелось бы продолжить расследование преступления, но долг общественной службы требовал его возвращения в Сан Пьеро. Жаркий ветер поднимал с мостовой облака раскаленной пыли. Поэту запорошило глаза, и он двинулся через улицу, чтобы укрыться в тени на другой стороне. Внезапно у него за спиной закричали, Данте обернулся и едва успел выскочить из-под колес невесть откуда взявшейся повозки. Прижавшись к стене, поэт громко проклинал возницу, не обратившего на него ни малейшего внимания и продолжавшего погонять лошадей.

— Вас не задело, мессир? — спросил предупредивший Данте высокий старец в темных одеждах.

Прикрыв глаза от солнца ладонью, Данте попробовал разглядеть его лицо. Оказалось, что перед ним человек, которого хозяин постоялого двора назвал медиком Марчелло. Поэт тут же забыл про чуть не раздавившую его повозку.

— Благодарю вас за предупреждение, — сказал он, направившись к старцу. При этом у Данте возникло ощущение, что тот его здесь поджидал.

— Кажется, я вас знаю, — продолжил поэт и отвесил неглубокий поклон.

— Я тоже вас знаю, мессир Алигьери. Я слышал, что вы — великий поэт, — ответил старец и в свою очередь поклонился.

— Слава любого толка быстрее скорохода… А что привело вас сюда?

— Если вы меня знаете, вам известны и мои занятия. А занимаюсь я телесными недугами и движениями небесных тел, порождающими их и излечивающими. Сюда же я пришел потому, что направлялся в госпиталь, надеясь хоть что-то сделать для несчастного, умерщвленного под одной крышей со мной. Однако ему, кажется, уже ничем не поможешь…

— Совершенно верно. Он умер мгновенно. А вы его знали? Он был вашим другом?

Несколько мгновений Марчелло молчал, словно прикидывая, как лучше ответить.

— Все смертные на Земле в известном смысле знают друг друга, — наконец ответил он. — Все мы — люди, и значит — братья и сестры… Вот я и хотел проводить в последний путь одного из своих братьев.

— Но вы ведь знали его? — настаивал Данте.

Старец вновь замолчал, словно не в силах выразить то, что было у него на уме.

— Нет. Я его не знал. Я видел его лишь в тот короткий промежуток времени, когда мы вместе проживали на постоялом дворе. Но мне показалось, что он меня знает. Что он вообще…

— Что? Ну! Говорите! — подбодрил старца поэт.

— Что он нарочно поселился там, куда должен был приехать я. Казалось, он меня ждал, — пробормотал Марчелло.

— Как это так?

— Он вел себя как-то странно. Сразу стал очень доверительно со мной общаться. Все время задавал мне вопросы с таким видом, словно ждал ответных расспросов с моей стороны. Так же он общался и с Бернардо…

— С ученым?

— Убитый знал, чем занимается Бернардо, и вел с ним долгие разговоры о прошлом.

— И о чем же он говорил?

— Его очень интересовала жизнь императора Фридриха. Они рассуждали о том, бывал ли император во Флоренции. И о другом… Но теперь все равно слишком поздно.

— Убитому не нужен врач, но не помешает тот, кто призовет к ответу его убийцу, — сказал Данте, не сводя глаз с лица старца.

— Это верно, — кивнул тот. — Теперь блюстители закона и порядка помогут несчастному гораздо больше, чем я сам и мои ничтожные знания.

Слушая старца, Данте подходил к нему все ближе и ближе. Наконец он как бы невзначай прикоснулся рукой к его плечу и почувствовал под одеждой твердые мускулы.

Марчелло отшатнулся, но тут же поспешно извинился:

— Прошу прощения, мессир. Привычка. За морем мне часто приходилось иметь дело с прокаженными.

— А куда вы сейчас? На постоялый двор?

— Да… Но как же изменился ваш город с тех пор, как я был здесь в последний раз много лет назад! — воскликнул Марчелло, указав рукой на ведущееся повсюду строительство. — Я даже боюсь заблудиться. Вы меня не проводите?

Не говоря ни слова, Данте взял старца под локоть, и они зашагали в сторону постоялого двора мимо развалин римских бань.

Шагов сто они прошли молча. Марчелло все время оглядывался по сторонам, словно искал соответствие между ныне видимым и воспоминаниями. Внезапно он остановился возле мраморной колонны, вделанной в угол одного дома.

— Чем ближе конец века, тем быстрее течет время, — пробормотал он. — Но устремившиеся вперед годы пожирают сами себя, как обезумевшие от страха лисицы в завязанном мешке…

— А зачем вы едете в Рим? — спросил Данте, когда старец вновь медленно двинулся вперед.

Марчелло остановился и повернулся к поэту:

— В конце жизни приходит время примириться с Богом и отдать ему должное. Скоро пробьет и мой час. Тогда Святой Петр бросит на весы добро и зло, которые я совершил в жизни… Хочу встретить этот миг с чистой душой. Я еду в Рим по данному давным-давно обету, чтобы просить прощения за грехи, совершенные мною на длинном жизненном пути.

— А их так много?

— А у кого их мало? Особенно в моем возрасте. Чем дольше живешь, тем больше грешишь…

сли хозяин постоялого двора не солгал, Бернардо проводил почти все свое время в библиотеке монастыря францисканцев. Данте стоял у дверей скриптория и ждал, когда из нее выйдут закончившие ежедневный труд монахи. Наконец в дверях появилась изможденная фигура Бернардо. Он нес связку пергаментов и ящичек с письменными принадлежностями. У него был больной и измученный вид. Он едва волочил ноги, но явно не собирался сдаваться. Время от времени он останавливался, ставил ногу на камень, доставал из ящичка восковые таблички и что-то писал на них острой металлической палочкой.

У общественного фонтана Бернардо с жадностью приник к бронзовому носику и стал пить. Казалось, его мучает неутолимая жажда. Данте осторожно подошел к нему и вежливо поздоровался. Бернардо ответил на приветствие, утерев рукавом пот со лба.

— Я давно хотел с вами поговорить, — сказал поэт.

— Я знаю, какую должность вы занимаете, мессир Данте. Известны мне и ваши поэтические произведения. Скорее всего, вы хотите узнать у меня подробности гибели злополучного декоратора Брунетто, но — увы! — мне нечем вам помочь. Я впервые познакомился с ним на этом постоялом дворе и видел его там всего несколько раз за ужином. Я ведь не просиживаю часами за общим столом. Я или хожу по своим делам, или запираюсь у себя в комнате, чтобы записать то, что узнал, — и Бернардо указал на пергаментные свитки.

— А чем именно вы занимаетесь? — полюбопытствовал поэт.

— Я пытаюсь закончить третью часть труда под названием «Res gestae Svevorum» — «Деяния династии Гогенштауфенов» — великих императоров Священной Римской империи. Главным образом меня интересует величайший из них — Фридрих. Его жизнь и смерть…

— И что же вы обнаружили во Флоренции? Ведь Фридрих здесь, кажется, не бывал.

— Да. При жизни он к вам не приезжал. Ведь флорентийцы, хотя среди них и было немало верных ему гибеллинов, часто относились к нему враждебно. Кроме того, император боялся предсказания Михаила Скота, заявившего, что его повелитель умрет sub flore…[15] Однако, возможно, кое-что имеющее прямое отношение к Фридриху оказалось во Флоренции после его кончины.

— Что именно?

Историк поджал губы и пожал плечами с таким видом, словно уже жалел о том, что наговорил лишнего.

— Я кое-что узнал из «Хроники» Майнардино. Кое-что, связывающее Фридриха и Флоренцию.

— Вы читали Майнардино из Имолы?! Верного императору епископа, посвятившего остаток своих дней его жизнеописанию! Но ведь говорят, что его «Хроника» безвозвратно утрачена или так и не была написана!

Бернардо прищурился и с загадочным видом покосился на Данте. Потом быстро осмотрелся по сторонам, словно опасаясь чьих-то ушей.

Данте тоже машинально огляделся, но не заметил ничего подозрительного. Тем временем Бернардо отломал у кустарника ветку и стал что-то чертить ею в уличной пыли.

— Хорошо. Допустим, эта «Хроника» существует, и вы ее читали. Что же вы узнали в ней такого, что поспешили во Флоренцию? И что же у нас оказалось после смерти императора?

Бернардо ответил не сразу, подыскивая верные слова.

— Майнардино кое-что написал о сокровищах императора. «Thesaurus Federici in Florentia ex oblivione resurgeat» — «Сокровища Фридриха восстанут из забвения во Флоренции».

— Значит, вы ищете сокровища?

Бернардо решительно покачал головой:

— Я не гонюсь за богатством. В конце жизни золото перестает интересовать. Однако мне хотелось бы, чтобы мой труд дал ответ на вопрос, ставивший в тупик даже моего учителя. Я бы с удовольствием задал его Арриго из Ези. Я слышал, что и он сейчас во Флоренции.

— А при чем тут этот философ? — удивился Данте.

— О нем говорится в труде Майнардино. Арриго был послушником у Илии Кортонского, францисканского монаха, к которому благоволил Фридрих. Говорят, Арриго очень богат. Богат был и Илия. Поговаривали, что он нашел то, что ищут все алхимики, — способ изготавливать золото. А может, он нашел сокровища императора… — казалось, Бернардо думает вслух.

— Впрочем, они могут быть безвозвратно потеряны, — сказал он наконец, сокрушенно качая головой. — Фридрих стал прахом, в прах обратилось и все, что ему принадлежало…

— А узнать это можно только во Флоренции? Тут же могут быть и его сокровища?

— Майнардино в этом не сомневался, а я хочу проверить, была ли его уверенность обоснованной. Мне надо успеть, пока смерть не заткнет мне рот, как и моему учителю.

Данте схватил Бернардо за рукав:

— Вам что-то угрожает? Скажите мне что, и я воспользуюсь всей своей властью, чтобы вас защитить!

— Меня не защитили бы и все римские легионы, — с кривой усмешкой ответил Бернардо. — Моя моча уже давно пахнет медом, а внутренности мне жжет огнем. — Я молю Бога лишь о том, чтобы он дал мне время закончить мой труд, — добавил он и снова приник к фонтану.

Поэт подождал, пока Бернардо утолит жажду. Наконец тот поднял голову, облизывая губы с таким видом, словно не хотел потерять ни капли воды. Казалось, ему стало немного лучше.

— Надо было и мне подписать Иерусалимский договор, — пробормотал Бернардо.

Данте с непонимающим видом уставился на него, и историк невесело усмехнулся:

— Говорят, что, оказавшись во время крестового похода в Иерусалиме, Фридрих вступил в сговор с неверными, которые открыли ему секрет панацеи — чудодейственного средства, излечивающего все недуги и прогоняющего смерть назад в царство теней. Поэтому-то некоторые и считают, что Фридрих не умер и вернется по истечении пятидесяти лет со дня своего исчезновения. Представьте себе эту сцену, мессир Данте, явление Антихриста в юбилейный год! Вот испугался бы Бонифаций!

— Возможно, Папа Римский объявил этот год юбилейным именно для того, чтобы умолить Бога навсегда избавить его от Фридриха, — пробормотал Данте.

Вскоре Бернардо распрощался с Данте и удалился, с трудом волоча ноги.

Поэт хотел было пойти за ним, но передумал и направился обратно в мастерскую Альберто. А вдруг механик уже разобрался в предназначении механизма! Кроме того, Данте никак не мог позабыть о книге «Китаб аль-Мир’Аж». Искаженные ужасом лица мертвецов на галере чередовались перед его мысленным взором с неясными райскими образами из будущей поэмы. Казалось, в тумане неопределенности перемешались смутные образы блаженства и уродливые гримасы злодеяния.

Из размышлений поэта вывела фигура широкоплечего человека, возникшая перед ним из переулка рядом с древним Колизеем.

— Здравствуйте, мессир Монерр! — крикнул Данте.

Француз тут же обернулся и стал искать в толпе человека, окликнувшего его по имени. У него был встревоженный вид, но, узнав Данте, он тут же успокоился.

— Вы не против, если мы с вами немного побеседуем на ходу? — спросил Данте француза.

— Побеседовать с вами, мессир Данте, для меня большая честь, хотя я и догадываюсь, что именно побудило вас проявить внимание к такому заурядному человеку, как я. Наверняка при других обстоятельствах мы поговорили бы об ученых материях, а сейчас нашей темой станут злодеяние и смерть, — Монерр говорил на правильном тосканском наречии с еле заметным французским акцентом.

— Вы прекрасно говорите на нашем языке!.. Но какие ученые материи вы имели в виду?

— Науку Урании![16] — воздев перст к небесам, ответил Монерр. — Я посвятил ей всю свою жизнь. Сначала в родной Тулузе, потом Венеции, где я изучал карты небес, составленные древними, и в первую голову Птолемеем[17], иногда внося поправки в те места, где мои великие предшественники допустили неточности. Я пытался распространять свет своих знаний, но безуспешно. Этим-то и объясняется то, что вы меня не знаете…

Монерр криво усмехнулся, и шрам у него на лице стал еще заметнее.

«Так он — астроном!» — подумал пораженный этим совпадением Данте.

У поэта, наверное, был такой удивленный вид, что Монерр не выдержал и вновь усмехнулся:

— Если вас интересуют мои занятия в вашем городе, скажу, что он — лишь одна из остановок в моем последнем путешествии.

— А куда вы направляетесь? — заинтересовавшись, спросил Данте. — И почему это путешествие у вас последнее?

Произнеся это зловещее слово, поэт вздрогнул. Неужели Монерр, как и Бернардо, знает, что дни его сочтены?!

Француз задержался у развалин римской арки. Вдали виднелась глухая мрачная стена флорентийской тюрьмы. Проведя рукой по лицу, словно отгоняя внезапную головную боль, Монерр сказал:

— Я направляюсь в Африку. В места, населенные кровожадными маврами. Потом я проследую дальше на юг, где живет беспощадная мантикора[18]. Я хочу пересечь далекий экватор и узреть южное небо, еще не виденное глазами христианина. В древних преданиях говорится о том, что там сверкают неизвестные нам звезды, а на своде небес встают и опускаются новые созвездия, предвещающие невероятные повороты судеб. Я надеюсь дополнить ими каталог Гиппарха…[19]

Монерр говорил сверкая глазами. Казалось, в них на самом деле сияет свет далеких звезд. Погрузившись в мечты, он словно забыл, где находится, что-то пробормотал себе под нос по-французски, а потом снова заговорил на родном языке Данте:

— Говорят, что на тамошних небесах сияет крест из четырех звезд. Он словно свидетельствует об истинности нашей веры или предрекает ее участь… Однако мессира Данте интересует совсем другое, — напомнил себе Монерр и сразу сник.

— А почему вы считаете это путешествие последним? — настаивал Данте, с содроганием подумав о том, что Флоренция уже почти превратилась в обязательную остановку на последнем пути человека.

— Я уже бывал в землях неверных. Рана, полученная в последнем путешествии, повредила мне правый глаз, и по какой-то странной взаимосвязи парных органов нашего тела его слепота стала постепенно распространяться и на левый. Скоро я ослепну, и звезды будут сиять мне только в воспоминаниях… Мне надо спешить!

Некоторое время Данте с французом шагали молча. Поэт старался не отставать от Монерра, обгонявшего его, несмотря на невыносимую жару.

— Вы несетесь как берберийский конь! — заявил наконец поэт, не раз пускавшийся бегом, чтобы не отставать от француза. — Вы выработали у себя такую походку в дальних странствиях?

Монерр усмехнулся и остановился:

— Совершенно верно. Я бывал в таких землях, где всего лишь один час опоздания равносилен смертному приговору. В пустынях, где надо успеть добраться от одного оазиса до другого. В землях, кишащих язычниками, где наши укрепления находились ровно на расстоянии дневного перехода. Стоило человеку чуть замешкаться в тех краях, и он становился легкой жертвой неверных в ночном мраке. Там мы ездили вдвоем на одном коне, чтобы второй мог отдохнуть для дальнейшего пути.

— В каждой земле свои опасности, — пробормотал Данте. — Вы ведь знаете, что случилось с одним из постояльцев, живших под одной крышей с вами.

— С декоратором Брунетто? — кивнув, уточнил Монерр. — Я часто видел, как он разглядывает свои чертежи.

— Он был не декоратор. И звали его не Брунетто. Убитый — Гвидо Бигарелли — величайший скульптор нашего времени.

Француз ничем не выдал своего удивления.

— А вы об этом не подозревали? — настаивал поэт.

— Нет. Но путники часто скрывают, кто они такие на самом деле. По разным мотивам.

— По каким, например?

— Чтобы не попасть в руки к властям, если те настроены к ним враждебно. Или чтобы не попасться в лапы злоумышленников, если у них с собой нечто ценное.

Данте поджал губы и задумался. Бигарелли был убежденным гибеллином — сторонником императора, и во Флоренции, где правили сторонники римского папы — гвельфы, он вполне мог скрывать свое настоящее имя по политическим мотивам.

— Возможно… Возможно, дело было именно в этом, — продолжал Монерр.

— В чем? — встрепенулся Данте.

— Вечером накануне убийства я столкнулся с ним, поднимаясь к себе в комнату. Он стоял на лестнице вместе с толстым купцом Риго из Колы. Они о чем-то оживленно разговаривали, но, увидев меня, тут же замолкли. Однако я расслышал их последние слова.

— О чем? О чем же они говорили?! — воскликнул Данте, невольно сделав шаг к французу.

— О золоте, мессир Алигьери. О горах золота, и о том, что его можно получить, только заключив свет в кольцо.

— В каком смысле? — удивленно спросил поэт.

— Не знаю, — пожал плечами Монерр. — Ничего больше я не слышал… Догадывайтесь сами, — с легкой иронией в голосе добавил он. — Ведь мудрец здесь вы, а я — простой астроном.

осле разговора с французом Данте не покидало беспокойство. Он все больше и больше убеждался в том, что убийство имеет отношение ко всем, кто, казалось бы, случайно оказался на постоялом дворе «У ангела».

Поэта не покидало ощущение, что этих людей — таких разных по характеру, манерам и даже по внешнему виду — что-то связывает, но он не мог понять, что именно, кроме того, что все они были чужестранцами и утверждали, что во Флоренции только проездом.

Данте не сомневался, что облик преступления отражает особенности преступника. Жертва всегда сама привлекает к себе своего палача, выбирая его среди тех, кто более всего подобен ей самой. Громилу убивают разбойники в поножовщине, а развратник становится жертвой своей похоти и своих страстей. Какого же убийцу нашел себе скульптор?

Мастер мертвых фигур Гвидо Бигарелли после долгого отсутствия вернулся во Флоренцию под чужим именем словно нарочно для того, чтобы встретить смерть. Всю жизнь он заигрывал с нею, создавая свои произведения. Казалось, он вошел с ней в тайный сговор, беззвучно заклинал ее задержаться в своих бронзовых фигурах, ласкал ее кости под кожей пылких любовниц. И вот смерть пришла за вознаграждением…

Данте вспомнил незамысловатую догадку начальника стражи, которую сначала с презрением отверг. Теперь же она не давала ему покоя. Неужели Бигарелли действительно был четвертым человеком из каюты галеры? Неужели это он умертвил всю команду корабля?!

Поэт вспомнил загадочную Антиохийскую деву. Реликварий с его невероятным содержимым и изготовивший его Бигарелли вряд ли случайно появились во Флоренции одновременно! Таких невероятных совпадений не бывает!

Дойдя до того места, где улица сужалась из-за строительных лесов, только что возведенных у фасада большого строящегося дома, Данте поморщился, подумав о бессмысленной и показной роскоши недавно разбогатевших флорентийцев. Прислонившись к одному из столбов, чтобы пропустить встречную повозку, поэт внезапно чувствительно получил локтем по лицу от какого-то стремительно пронесшегося мимо человека.

Ничего не понимая, Данте стал озираться по сторонам, и тут на доски у него за спиной грохнулся увесистый камень. Второй камень задел его плечо.

Поэт машинально отскочил в сторону, ожидая обрушения строившейся стены у себя за спиной, но тут же увидел, что на находящейся чуть дальше площади разыгрываются бурные события. Обезумевшая толпа сцепилась в драке прямо на битой глиняной посуде, среди перевернутых лотков и разбросанных на земле овощей и фруктов, обильно политых разлившимися винами и оливковым маслом. Кругом метались мужчины и женщины, пытавшиеся скрыться с места побоища.

Перед носом у Данте просвистел очередной брошенный из толпы камень. Вслед за ним летели другие. Кое-кто из противников разбежались по сторонам площади. Теперь они осыпали друг друга Камнями, вращая над головой импровизированными пращами из подобранных на земле кусков материи. Сначала они пытались выковырять досками и палками камни у себя из-под ног, но древняя римская мостовая не поддавалась. Тогда они бросились на старые стены Кампидолия и стали голыми руками выламывать из них глиняные кирпичи.

— Что тут происходит?! — крикнул спрятавшийся за повозкой Данте старику, сидевшему уронив голову на руки.

Рассмотрев получше одеяние Данте, старик осмелился открыть рот:

— Это люди семейств Черки и Донати. Они встретились посреди рынка и тут же начали осыпать друг друга бранью. А потом стали драться.

— Проклятые буяны! — процедил сквозь зубы Данте.

Дождавшись, когда на землю обрушился очередной град камней, он решительно встал на ноги и направился прямо к дерущимся, надеясь, что на них произведет впечатление его одеяние флорентийского приора.

— Прекратите! Именем закона приказываю вам прекратить! — воскликнул Данте, схватил за плечо какого-то откатившегося прямо ему под ноги драчуна, отпихнул его в сторону и наградил пинком под зад.

Внезапно кто-то взял поэта за локоть. Данте резким движением вырвал руку и с искаженным яростью лицом повернулся к новому противнику, но отвлекший его человек улыбнулся и поднял руки вверх в знак своих добрых намерений.

— Простите, мессир Данте. Я лишь хотел вам помочь! — воскликнул он, наклонившись за упавшим на землю головным убором приора.

Данте узнал Арриго из Ези. Улыбнувшись в ответ, поэт стал отряхиваться и счищать с одежды замаравшие ее нечистоты.

— Это я должен просить у вас прощения. Я ведь вас чуть не ударил, но в этой толпе безумцев немудрено спутать праведника с головорезом!

— А много ли праведников в этом городе? — пробормотал Арриго, разглядывая две враждующие толпы, разошедшиеся по противоположным сторонам площади, но продолжавшие бросать друг другу оскорбления и обмениваться злобными взглядами. — Такое впечатление, будто Флоренции скоро придет конец и она погибнет во внутренних распрях, несмотря на благие намерения ее основателей…

— Эти намерения, — если они вообще существовали, — были начертаны на сухих листьях, унесенных первыми же порывами ветра, — покачав головой, сказал Данте.

— Что же привело ваш город в такое плачевное состояние? — оглядевшись по сторонам, спросил погрустневший философ.

Данте гневно кивнул на буянов:

— Во всем виноват этот сброд, которого, как магнитом, тянет в наши стены. Это отребье собралось сюда со всей Тосканы. Их привлекает возможность легкой наживы, возникшая у нас из-за всеобщего падения нравов, нерадивость властей, продажность прелатов и магистратов вкупе с невежеством ученых мужей. Выбравшись из сточных канав, эти скоты распространились по улицам нашего города, за свободы которого наши отцы заплатили кровью. Отныне Флоренция почти неуправляема.

Приор замолчал, искоса поглядывая на буянов и утирая тыльной стороной ладони кровь, сочившуюся у него из разбитой губы.

Казалось, Арриго слушает Данте с большим вниманием.

— В иных итальянских городах не лучше. Но благой правитель мог бы насадить порядок при поддержке людей доброй воли. Таких, как, например, вы, мессир Данте.

— Если бы люди вроде меня могли заставить себя слушать!.. Если бы у них были средства, сравнимые с неправедно заработанным золотом, оказавшимся в распоряжении этой швали и рвани!..

— Как знать, может, недалеки те времена, когда в небе Италии вновь гордо воспарит орел и выклюет глаза нечисти, осквернившей своим зловонным дыханием ее земли…

Все еще облизывая кровоточащую губу, Данте невесело усмехнулся. При этом он наблюдал за действиями драчунов, перебравшихся в противоположный конец площади и начавших прятаться в близлежащих переулках.

— Города — как большие звери. Они очень похожи на населяющих их зверьков, — с горечью констатировал он.

— Нет непобедимого зверя. Город можно зарезать, как и любого человека, — настаивал философ.

— Это действительно так, — пристально посмотрев на Арриго, согласился Данте. — По воле судьбы я сейчас расследую преступление. Убийство, совершенное на постоялом дворе «У ангела».

— Я знаю. Бедный Брунетто…

— На самом деле его звали совсем по-другому, — с притворным безразличием сказал Данте, тщательно отряхивая ладонью полы одежды.

Не проявив ни малейшего любопытства, Арриго ждал, что еще скажет Данте.

— Его звали Гвидо. Гвидо Бигарелли.

— Правда? — Философ сохранял спокойствие с таким видом, словно это имя было ему совершенно незнакомо. А может, он уже знал, что убили именно Бигарелли.

— А вы уже кого-нибудь подозреваете? — спросил он у поэта, усевшись в тени у невысокой стены.

Данте с таким же безразличным видом пожал плечами:

— Пока мне известны лишь некоторые подробности. Я еще не вижу всей картины преступления. Я не знаю, как умертвили жертву. Неизвестно мне и почему ее убили. Меня лишь преследует ощущение, что убийца был хорошо известен своей жертве, а может, даже близок к ней. Моя интуиция, опираясь на разум, указывает мне на остальных гостей постоялого двора.

— Так допросите же их со всем пристрастием!

— К чему это? Я услышу лишь поток лжи и полуправды. Убийца наверняка уже придумал, как выгородить себя, а я, к сожалению, не умею читать мысли.

— Вы не надеетесь раскрыть преступление?

— Нет, это не так, — ответил поэт. — Надежда у меня сохранилась, но чтобы его раскрыть, мне не обязательно допрашивать этих людей. Все события вокруг нас подчиняются логике, а логика вытекает из необходимости. Я должен понять, для чего понадобилось это убийство. Тогда мне станет ясна его логика, и я найду убийцу без всяких допросов.

— Отчего же вам не сделать это как можно скорее?

— Мне что-то мешает. Возможно, преступления совершены по сиюминутным соображениям, но их корни, несомненно, уходят гораздо глубже. Это-то меня и путает. Не могу понять, как почти одно и то же следствие может иметь такие разные причины. Сам Аристотель не счел бы это возможным.

— Я восхищаюсь вашей верой в непогрешимость Аристотеля, — улыбнувшись, покачал головой Арриго. — А каково ваше мнение о нынешних ученых мужах из Парижа? К примеру, о Бэконе?[20] Разве он не говорит о том, что мы должны учиться делать выводы, опираясь на естественный порядок вещей в природе? А что есть природа, кроме непрерывных метаморфоз, возникновения чего-то нового и множества противоречий?.. Однако вы упомянули какие-то «преступления». Значит, не только Гвидо Бигарелли сошел в царство мертвых?

— Нет, не только. В нескольких лигах к западу от Флоренции учинили страшную бойню, возможно для того, чтобы скрыть какое-то другое преступление. Убийца умудрился умертвить всю команду настоящего морского судна.

Арриго открыл было рот, словно для нового вопроса, но потом, кажется, передумал и промолчал.

— А что такое «Царство Света»? — внезапно спросил его поэт.

Арриго с удивленным видом повернулся к Данте:

— Полагаю, это торжество духа. Иными словами, это метафорическое описание того, что вы называете раем.

— Мы?

— Я имел в виду богословов, изучающих суть, вид и границы рая. А также вас — поэтов, стремящихся облечь его в стихотворную форму. А почему вас это вообще интересует?

— У меня сложилось впечатление, словно нынче очень многие разыскивают это царство… Можно подумать, что оно существует где-то на земле. Или так называют какой-то предмет с необычайными свойствами… Вот сукины дети!

Философ вытаращил глаза от удивления, но тут и его оросила теплая струя, лившаяся с неба под звуки непристойной частушки. Прямо над ними, на вершине полуразрушенной римской арки, какой-то парень из семейства Донати спустил штаны и мочился на своих противников. Струя его мочи описывала в воздухе изящную янтарную кривую.

Данте вскочил на ноги, изрыгая проклятия, и не обращая внимания на все еще сыпавшиеся камни, опустился на четвереньки и стал шарить по земле. Нашарив увесистый кусок кирпича, Данте поднялся с земли, тщательно прицелился и швырнул кирпичом в негодника, по-прежнему мочившегося и распевавшего частушки.

Арриго наблюдал за тем, как Данте следит за полетом кирпича с таким видом, будто направлял его взглядом в полете. Кирпич ударил хулигана прямо в лоб.

— Вот это да! — воскликнул Арриго. — Не хуже, чем в Библии! Вам, флорентийцам, надо чеканить на монетах не лилию, а Давида[21]. Или хотя бы поставить ему памятник!

Хулиган скатился с арки. Лицо его было залито кровью, хлеставшей из рассеченной брови. Несколько мгновений не было слышно ничего, кроме его завываний.

Арриго по-прежнему смотрел на поэта с удивлением и тревогой во взгляде. Потом еле заметно улыбнулся.

— Как хорошо, что мы не ведем философских споров в виде рукопашного боя! Пойдемте отсюда, приор. Пусть эти звери перегрызут друг другу глотки, а мы лучше еще поговорим. Проводите меня до монастыря Санта Мария Новелла. Я там живу.

В последний раз кровожадно покосившись на буянов, Данте повернулся к философу, и лицо его постепенно прояснилось.

— Ну да. Вы правы. Пусть себе дерутся, — пробормотал он и зашагал прочь.

— Помилуйте! — воззвал к Данте Арриго, поспешавший за ним, приволакивая ногу. — Вы еще молоды, а я стар. Мне за вами не угнаться!

— Кто это молод? В мае мне стукнуло тридцать пять. Лучшие годы моей жизни уже позади, — сказал поэт и остановился. — И теперь, куда бы я ни шел, меня не ждет ничего хорошего…

— Мне осталось жить еще меньше, но я, как и вы, еще не разучился мечтать… Ведь ваше благородное сердце наверняка еще мечтает и видит сны…

— Сны говорят с нами по ночам на понятном лишь им самим языке. Впрочем, и при свете дня мир кружится вокруг меня в хороводе неясных образов. Я словно заблудился в лесу темном, как сама смерть.

— Можно подумать, что вы, друг мой, стоите у враг преисподней… — пробормотал Арриго.

— О преисподней я думаю очень много. И не только о ней. Меня занимает и состояние души, попавшей в царство вечного света.

— К чему вам все это? А как же ваша любовная поэзия? Чувства, мечтания мимолетных дней нашей жизни? Они вас больше не вдохновляют? — воскликнул Арриго.

Данте ничего не ответил. За пределами площади все было тихо и спокойно. Казалось, поэт с философом только что побывали в ином мире.

— Там дерутся, здесь — торгуют, — оглядевшись по сторонам, сказал Арриго. Вокруг сновали повозки, кричали возницы, ржали лошади, в воздухе висели облака пыли. — По всей Тоскане с завистью судачат о том, что во Флоренции строят самый большой храм во всем христианском мире. Этот шедевр обессмертит имя Арнольфо ди Камбио…[22] В вашем городе кипит жизнь, а вы помышляете о смерти… Да вы вообще меня слушаете или нет?! — схватив Данте за рукав, воскликнул философ.

Поэт встрепенулся и пришел в себя.

— Простите, учитель. Я слышал ваши слова, но душа моя временно покинула тело, и уста мои онемели. Конечно, любовь ни на секунду не покидает меня и диктует мне свои стихи, но с тех пор как я решил положить свои силы на управление родным городом, меня круглые сутки преследует отнюдь не любовь…

— А что же?

— Добро и зло. И мысли об их природе. Как они умудряются сожительствовать в одном и том же сердце? Как и почему они борются друг с другом? Почему Царство Света так часто погружается во мрак смерти и трясину злодеяний?

— Будьте осторожны, друг мой, — внезапно помрачнел Арриго. — На севере многие взошли на костер за такие мысли. Весь Прованс вплоть до Тулузы все еще зализывает кровавые раны после опустошительного крестового похода на катаров.

— Не волнуйтесь, учитель! — рассмеялся Данте. — Я не стал манихеем. Бог — един, и свет его благодати постепенно распространяется на всю Вселенную. Свет этот сверкает и господствует безраздельно под хрустальным сводом небес, а вот на земле он словно дробится на мелкие части, как разбившаяся о скалу волна, не способная смыть вязкий ил со дна человеческой души. Вот это — настоящая преисподняя, и я хочу о ней писать. Поэтому-то я и опишу путешествие в царство мертвых. Я пойду туда по стопам Одиссея и Энея и напомню людям о том, что они напрасно позабыли!

Арриго схватил Данте за рукав. Казалось, философ хотел что-то сказать, но промолчал, покачал головой и, прихрамывая, удалился.

ГЛАВА IV

анте заметил во дворе какую-то суматоху. В углу била копытом о камни оседланная лошадь. Вооруженный человек что-то возбужденно говорил начальнику стражи. Сгрудившиеся вокруг стражники жадно слушали.

Поэт заинтересовался и подошел к ним.

— Что случилось? — спросил он, глядя вслед гонцу, снова вскочившему в седло, пришпорившему лошадь и галопом ускакавшему со двора.

— На Пизанской дороге пожар. На землях Кавальканти что-то сгорело.

— Что именно?

— Непонятно. Сеновал или что-то в этом роде. Сгорело дотла какое-то большое строение.

Приор вспомнил, что постоялый двор «У ангела» тоже принадлежал семейству Кавальканти. А может, это просто совпадение?

И все же Данте заволновался, почувствовав, что этот пожар как-то связан с недавними трагическими событиями. Ему показалось, что в цепи загадочных происшествий стали возникать недостающие звенья.

— Сколько отсюда до места пожара?

— Несколько лиг. Это совсем рядом. Прямо за новыми городскими стенами.

Задумчиво прикусив губу, Данте некоторое время молчал, а потом сказал:

— Я туда поеду. Прикажите стражникам меня сопровождать.

— Но пожар уже потушен! — стал возражать начальник стражи.

— Пожар волнует меня в последнюю очередь, — отрезал поэт.

Лошадей седлали целый час. Солнце уже было высоко над горизонтом, когда Данте, начальник стражи и шестеро его вооруженных людей наконец отправились в путь.

За полями возле церкви Санта Мария Новелла возвышались новые красные кирпичные стены. Флоренция решила взять под их защиту множество построек, выросших недавно за пределами старых городских стен. Во многих местах новые стены еще не было возведены. Порядок их строительства кому угодно показался бы совершенно загадочным. Складывалось впечатление, словно здесь играет в кубики великан-сумасброд. А может, нынешние флорентийские строители решили украсить окрестности своего города новыми живописными руинами.

За новыми воротами, фундамент которых еще только заложили, вилась немощеная дорога.

Через некоторое время Данте и его спутники свернули с нее и поехали вверх по склону невысокого холма вдоль по тропе между оврагами и зарослями кустарника. Выехав из дубовой рощи, они оказались в маленькой ложбине, где увидели на земле большой выжженный круг. В круге торчали обуглившиеся столбы и валялись обрушившиеся балки. Строение действительно полностью сгорело и, судя по всему, было внушительных размеров.

В воздухе еще стоял едкий запах гари, усиливавшийся при порывах теплого ветра. Припорошенная пеплом земля дымилась. На некотором расстоянии от пожарища лежали нетронутые огнем внушительные штабеля строительного леса.

Подъехав к пепелищу, Данте спрыгнул с лошади и подошел поближе. У него за спиной раздраженно кряхтели последовавшие его примеру начальник стражи со своими людьми.

— Вы выяснили, кто построил все это? — спросил приор.

— Еще нет. Я же вам говорил, что это — земли Кавальканти. Их уже давно не обрабатывают. Они не облагаются налогом, и с них не поступает никаких средств в кадастр. На них расположено только одно хозяйство крестьян-арендаторов. Да и то довольно далеко. Лигах в двух отсюда. Тамошние работники заметили пожар и оповестили нас.

— А они не знают, кто здесь все это строил?

— Они же настоящие чурбаны! — пожал плечами начальник стражи. — Эти скоты с трудом говорят по-человечески. Не то, что мы — горожане! Эти недоумки заявили мне, что здесь черти строили какое-то «кольцо Сатаны»! Не знаю уж, где они высмотрели здесь чертей… Наверное, приползали исподтишка подглядывать, но что-то их напугало, и они больше не совали сюда носа вплоть до самого пожара.

Данте ничего не понимал. Что еще за «кольцо Сатаны»?! Он вновь обернулся к торчавшим из земли обугленным бревнам. Что это? Неужели Всевышний и вправду поразил своим Перуном сооружение, возведенное нечистой силой?!

— Рассыпьтесь цепочкой! — крикнул он стоявшим в праздности стражникам. — И ищите!

— Что нам искать? — спросил один из них.

— Не знаю. Ищите все равно что. Подбирайте все странное и необычное.

Стражники осторожно пошли по пеплу, стараясь не наступать на еще тлевшие головешки.

На первый взгляд было непонятно, для чего предназначалось сгоревшее строение. Судя по торчавшим из земли бревнам, оно было высоким, как большой сеновал или конюшня, но очень странной формы. А лес, уцелевший при пожаре? Его намеревались хранить внутри сооружения? Или из этого леса его должны были достроить?

Данте медленно двигался к центру пепелища. Шагов через десять он заметил, что из земли больше не торчат палки. В центре наверняка было обширное свободное пространство… Да это строение действительно напоминает кольцо! Кольцо Сатаны!..

Вздрогнув, поэт отогнал эти мысли и решил впредь опираться только на рассудок и научные знания.

— У вас есть веревки? — спросил он начальника стражи.

— У каждого из моих людей есть несколько футов веревки в чересседельной сумке.

— Попробуем определить, какой формы было это сооружение, — пробормотал Данте. — Обычно форма случайна, но иногда она может пролить свет на многое…

Начальник стражи явно удивился и хотел было что-то сказать, но флорентийский приор уже быстро пошел к краю пепелища.

Он заметил, что в некоторых местах было больше обломков, чем в других. Там же из земли торчало больше бревен и валялось больше обугленных балок. Можно было подумать, что именно там находились особо хорошо укрепленные углы загадочного сооружения.

— Ищите вокруг пепелища такие места. Пусть в каждом из них остановится один человек. Возьмите веревки в руки. Один конец дайте мне, — приказал поэт стражникам.

Стражники и их начальник побрели по пеплу, волоча за собой веревки. Один за другим они останавливались, сжимая концы веревок в обеих руках. И перед глазами поэта возник восьмиугольник…

Данте все еще пытался понять, почему у сгоревшего здания была такая странная форма, а стражники вполголоса переговаривались между собой, когда один из них внезапно громко воскликнул:

— Приор! Тут что-то есть!

Подойдя к закричавшему стражнику, поэт увидел, что тот роется в пепле. Там действительно что-то было. Сначала Данте показалось, что это обгоревший кустарник протягивает вверх пять изогнутых веточек. Потом он понял, что это — человеческая рука.

Обуглившийся труп лежал на спине. Страшный жар на пожарище высушил всю жидкость в теле покойника, превратив его в хрупкую мумию. Впрочем, чисто внешне его тело не очень пострадало. Возможно, его кожаная одежда спеклась с кожей тела и сохранила его форму. Даже завернутая в остатки какой-то ткани голова мертвеца была на месте.

Вглядевшись в лицо, напоминавшее отныне черное стекло, Данте узнал Риго из Колы, одного из торговцев шерстью, живших на постоялом дворе «У ангела».

Значит, дьявол посетил свое кольцо…

Сбежавшиеся на крик своего товарища стражники, кажется, думали так же. Они стали креститься, явно стараясь уберечь себя от нечистой силы, а не из уважения к усопшему.

Рядом с трупом лежали кусочки стекла с темным налетом. Данте потрогал его кончиками пальцев.

— Это масло для лампы, — сказал он подошедшему начальнику стражи.

— Все ясно! — воскликнул капитан, в свою очередь понюхав осколок. — Он зажег масло, чтобы поджечь это сооружение, но не рассчитал. Что-то произошло, и он сгорел вместе с сожженным им же строением. Как говорится — не рой другому яму!

Данте склонился над лицом покойника и стал вглядываться в его заострившиеся черты, в которых словно читалось удивление, запечатлевшееся в последний момент жизни там, где раньше были вытекшие от жара глаза. Потом поэт перевернул труп лицом вниз.

— Да все было так, как я вам говорю! — закричал начальник стражи так громко, чтобы его слышали стражники.

Поэт же тем временем указал ему пальцем на спину Риго из Колы примерно в том месте, где находилось сердце. Там на обуглившейся кожаной одежде красовались два параллельных глубоких разреза. Данте достал из внутреннего кармана кинжал и вставил его лезвие в один из разрезов. Лезвие вошло легко, не встречая сопротивления кожи и мяса.

Молча Данте ткнул лезвием и во вторую рану. С тем же результатом.

Потом поэт усмехнулся и повернулся к начальнику стражи:

— Выходит, потом ваш поджигатель устыдился содеянного и заколол себя самого двумя ударами кинжала в спину?

Начальник стражи не проронил ни слова.

— А вы больше ничего не заметили? — безжалостно продолжал Данте, показав на лежавшие рядом с убитым остатки почти полностью сгоревших больших листов пергамента.

— Что это такое? — поморщился начальник стражи. — Опять книга?

— Вряд ли, — покачал головой Данте. — Листы слишком большие для книги. И никаких следов переплета. Скорее всего, это были какие-то чертежи, — продолжал он, взяв в руки крошащийся пергаментный лист.

Внезапно поэт вспомнил большую пустую сумку в комнате Бигарелли. Его сумка пахла чернилами.

— Четвертый человек… Значит, это он всех убил… А кто же прикончил его самого? — пробормотал растерявшийся начальник стражи. Казалось, он ждет, чтобы Данте разгадал для него эту головоломную загадку, но поэт молчал, задумчиво потирая подбородок рукой.

Солнце клонилось к закату. Вскоре стемнеет. Здесь больше нечего делать…

Убедившись в том, что карманы покойника пусты, Данте приказал закопать его под пинией в стороне от пожарища.

Никто не прочитал заупокойной молитвы над обугленным трупом…

а полпути домой Данте услышал стук конских копыт. Не успел он приказать сопровождавшим его стражникам остановиться, как из перелеска вылетела группа всадников в охотничьих одеждах с луками в руках и колчанами за спиной. Увидев Данте и стражников, всадники тоже натянули удила. Поэт никогда раньше не видел ни одного из них, кроме самого молодого, который к тому же, кажется, был предводителем.

— Добрый вечер, мессир Алигьери! — воскликнул Франческино Колонна, театральным жестом сорвав с головы шапку. — Эй вы, приветствуйте флорентийского приора! — крикнул он своим спутникам.

Все трое отвесили неглубокие поклоны и что-то пробормотали.

— А что вы здесь делаете, Колонна? Это ведь не дорога в Рим.

— Мой родной город надежно стоит на своих холмах уже две тысячи лет. Постоит и еще немного без меня. Чего мне торопиться? Ведь и у вас предостаточно дичи! — воскликнул юноша и вытащил из чересседельной сумки окровавленного кролика.

— Не велика добыча для четырех молодцов, — заметил Данте, кивнув на державшихся поодаль спутников Франческино. — А это ваши друзья?

— Веселые попутчики. Они тоже направляются в Рим на юбилей. Я познакомился с ними по дороге из Болоньи. Прежде чем пуститься в дальнейший путь, мы решили развлечься конной охотой.

— А вы знаете, где находитесь?

— Кажется, где-то к северу от новых стен. Мы мчались не разбирая дороги. А что, здесь заповедные земли?

Данте покачал головой.

— В таком случае счастливо оставаться, мессир Алигьери! Увидимся, когда Богу будет угодно! — воскликнул юноша и пришпорил коня.

Данте проследил за тем, как Франческино в сопровождении своих спутников скачет в сторону пожарища.

— Увидимся, когда того пожелают законные власти Флоренции, — пробормотал поэт.

Почему-то он не сомневался в том, что Франческино со спутниками направились туда, где был убит Риго из Колы. Данте приходилось слышать о том, что убийца возвращается на место преступления, повинуясь загадочному повелению некоего чувства, являющегося чем-то средним между совестью и чувством вины. Впрочем, раньше поэт думал, что это — пустые выдумки.

А ведь эти люди здесь не случайно!

Данте успел разглядеть кролика в руках у Франческино. Кролик был в сухой запекшейся крови, словно его умертвили много часов назад.

Нет, они явно не охотники!

Когда они оказались в пределах городских стен, начальник стражи подъехал к поэту:

— Знаете, мне пришла в голову одна мысль. Я тут все думал об этом сгоревшем сооружении… А ведь такое построит далеко не каждый! Тут нужен настоящий мастер! А не торговец шерстью…

— А может, он и не был торговцем. К Тому же ему наверняка кто-то помогал.

— Вы тоже подозреваете этого Фабио даль Поццо с постоялого двора? — спросил начальник стражи поэта.

Данте кивнул, потому что тоже думал о нем.

— Он — чужестранец, — продолжал капитан. — И под одной крышей с ним уже убили человека…

Данте с содроганием подумал о том, как относятся во Флоренции к чужестранцам, но проговорил:

— Пожалуй, стоит его допросить. Я сам им займусь несколько позже, а вы проследите за тем, чтобы он никуда не скрылся!

томленный Данте немного поспал. Поднявшись с постели, он еще плохо соображал, в его мозгу роились сновидения. Распахнув дверь кельи, поэт вышел на колоннаду и вдохнул полной грудью свежий воздух, в котором уже чувствовалось приближение вечерней прохлады, хотя стоявшее высоко в небе солнце все еще жгло беспощадно. Его, как всегда, раздражал шум улиц, отражавшийся гулким эхом от монастырских стен.

Данте заметил, что стражники собрались у распахнутых ворот и глазеют наружу. Стараясь собраться с мыслями, поэт спустился во двор и разглядел в проеме ворот толпы куда-то спешившего народа. Эти люди наверняка пришли с другого берега Арно через мост Понте Веккьо и сейчас шли в северные районы города.

— Куда они все идут? — спросил Данте у стражников, хотя заранее знал ответ.

— В аббатство Святой Марии Магдалины, приор. Говорят, там сегодня опять будут показывать Антиохийскую деву.

Перед глазами у Данте стоял труп Бигарелли с отрубленной головой. Не мог он забыть и роскошного и ужасного произведения мастера мертвых фигур. Вспоминал Данте и восковое лицо покоившейся в реликварии статуи и то, как она ловко изображала живое человеческое тело. Ум поэта упорно старался найти преступника среди гостей постоялого двора «У ангела». Он предпочел бы направиться туда, а не в мрачное аббатство, но что-то подсказывало Данте, что чудесная Антиохийская дева тоже каким-то образом замешана в преступлении.

— Скажите остальным приорам, что я не приду на совещание. У меня другие дела! — заявил Данте стражникам.

Церковь была уже полна народа. Данте снова пришлось проталкиваться сквозь толпу, чтобы добраться до того места у колонны, с которого ему было в прошлый раз все так хорошо видно. Балдахин для реликвария Бигарелли уже поставили перед алтарем. Кто-то уже раздвинул занавески, представив его взорам верующих. Однако монах еще не появился.

Поэт воспользовался передышкой, чтобы получше рассмотреть толпу вокруг себя. Она была какая-то не такая, как в первый раз. Известие о чудесной реликвии явно быстро распространилось по всему городу. Теперь вокруг поэта мелькали не только грубые лица простолюдинов и их серые одежды, но и разноцветные одеяния дворян и членов богатейших купеческих гильдий.

К самому алтарю пробилось множество больных и увечных. В одном углу поэт заметил темные одежды нотариуса, а рядом с ним белели зловещие рясы двух доминиканцев.

Поэт машинально спрятался за колонну. Тут могла появиться и инквизиция; известия о чуде, несомненно, вышли за пределы стен маленького аббатства!

В этот момент из задней двери неторопливым величественным шагом вышел монах Брандан. Двое мужчин несли за ним реликварий. Все произошло, как и в первый раз, но теперь толпу обуяло еще большее нетерпение. Она почти безумствовала. Уже повидавшие чудо были очень возбуждены; те, кто о нем только слышал, сгорали от нетерпения увидеть проявление Божественной Благодати, снизошедшей в кромешный ад их повседневного существования.

Тем временем реликварий открыли, и перед взглядами любопытствующих заблистала восковыми оттенками кожа Антиохийской девы. Через несколько мгновений, словно по команде монаха, дева медленно приподняла веки. Сначала заблестели белки глаз, потом появились голубые зрачки. Данте восхищался работой механизма, наверняка спрятанного в голове девы. Лишь очень совершенная машина могла так идеально имитировать медленное движение век. Если этот механизм действительно изготовил Аль-Джазари, он заслужил свою славу. Заслуживал он за это приспособление и проклятия…

Внезапно Данте заметил в поведении механической куклы что-то новое и совершенно неожиданное. Ее нежная грудь дрожала, словно ее наполняли воздухом легкие. Казалось, Антиохийская дева действительно часто дышит, ощущая тревогу и беспокойство собравшейся толпы.

— Святую Землю Палестины слишком долго попирает пята язычника! — стала монотонно вещать Антиохийская дева. — Разве вы не слышите плач тех, кто, как и я сама, дорого заплатили за верность Господу Богу?!

При этом она обвела глазами толпу и простерла руку к безмолвствующему монаху.

— Разве вы не слышите глас Божий, призывающий нас устами святых угодников освободить землю, в которой родился и пострадал Иисус?!

Монах торжественно склонил голову.

— Беритесь за оружие и идите в Святую Землю! Жертвуйте на этот поход! Собирайтесь под знамена Христовы, пока еще не поздно и ваши души не ввергнуты в адское пламя за леность и нерадивость! — возопила реликвия страшным голосом.

Данте с трудом поборол желание упасть на колени. Ему показалось, что бледная кожа девы немного порозовела, словно от усилий к ней прилила кровь. Грудь этого человеческого обрубка вздымалась теперь быстрее, чем раньше.

В этот момент торс девушки открыл рот, и Данте явственно увидел, как поднялась грудь, вбирая в себя воздух. Потом под сводами церкви вновь зазвучал громкий и звонкий голос. Дева пела латинский псалом.

Данте растерялся. Перед ним был явно не механизм. Даже гениальный Аль-Джазари не смог бы создать машину, столь правдоподобно изображающую человека.

Данте уставился на маленький столик с реликвией и на его тоненькую ножку. Было не понятно, как даже самый гибкий и ловкий человек может за ней спрятаться. Ящик же, в котором хранился реликварий, и его опора явно были пустыми. Поэт невольно разинул рот, как неграмотный крестьянин. Неужели действительно настало время чудес?! От этой мысли сердце Данте застучало быстрее. Толпа вокруг него упала на колени. У него самого тоже подгибались ноги.

Антиохийская дева пела приятным мелодичным голосом. Она чуть приподняла голову, словно отыскивая вдохновение где-то под потолком или не желая созерцать разбушевавшуюся толпу.

— Завтра мы будем записывать добровольцев под знамена Антиохийской девы! — воскликнул Брандан. — Собирайтесь с духом! Готовьтесь к нелегкому походу в земли неверных! Но не теряйте надежды! С нами Бог! В Риме, что на нашем пути, нас благословит сам папа римский, и Божественная Благодать снизойдет на нас, как Святой Дух на апостолов! Народ Флоренции, возлюбленное чадо Святой победоносной Церкви, верь в Антиохийскую деву!

Девушка в реликварии, словно в знак согласия, медленно кивнула головой, не отрывая взгляда остекленевших глаз от возбужденной толпы. Однако ее лицо помрачнело и покрылось едва заметными морщинками. Казалось, ужасная рана мучает ее, и она поморщилась, словно страдая от возвращения на землю после непродолжительного разговора с небесными ангелами.

Монах, наверное, тоже прочел усталость на ее лице. Подойдя к ней, он ласково коснулся ее плеча. Казалось, для Антиохийской девы это был своего рода сигнал. Она тут же замолчала, закрыла рот и глаза, а потом медленно сложила руки на груди, словно защищая ее от того, что могло произойти в течение ожидавшего ее сна.

Поэту показалось, что полузакрытые глаза девы сверкнули странным огнем, словно та испытала сильную боль или глубокое отвращение, но его тут же отвлекло происходившее вокруг. Толпа в церкви наверняка прониклась словами девы и заволновалась. Мужчины и женщины, воодушевленные возможностью спасти собственные души, а заодно и Гроб Господень, пришли в крайнее возбуждение. Они что-то кричали, к чему-то призывали, вопили о том, что надо немедленно действовать. Казалось, многие из них уже знают, что надо делать и куда идти.

Тем временем поэт продолжал думать, пытаясь найти рациональное объяснение увиденному, но ему ничего не приходило в голову. Интуиция что-то ему шептала, но шепот этот был слишком неразборчив. И все-таки поэту хотелось понять, почему Антиохийскую деву показывают в деревянном ящике, а не просто на алтаре. — Может, ее прячут в ящик не потому, что боятся за нее, и не для того, чтобы ее украсить?

В ящике, конечно, очень мало места…

Данте очень хотелось сдаться и признать, что его ум не может понять, каким образом, — если не по воле Божьей, — женщина может жить без нижней половины тела. Однако его мучило подозрение, что ящик не просто украшение, а приспособление, закрывающее от толпы то, что она не должна была видеть.

Чтобы проверить обоснованность своих подозрений, Данте попытался было пробраться в один из углов церкви, но тут же замер на месте, заметив за боковой колонной сутаны притаившихся там доминиканцев, которые внимательно наблюдали за происходившим. Один из них — тощий, как смерть, с тонкими поджатыми губами — был сам Ноффо Деи — главный инквизитор Флоренции и старший шпион кардинала Акваспарты, представлявшего в родном городе поэта самого римского папу.

Внезапно поэт услышал чьи-то смешки. Кто-то пробормотал что-то сквозь зубы. Говорили и усмехались стоявшие перед Данте мужчины. Судя по одежде — богатые торговцы.

Поэту показалось, что один из них пробормотал слово «Тулуза». Как ни напрягал слух Данте, он не разобрал больше ничего, кроме обрывочных слов.

О чем они толкуют? Может, Брандана видели в Тулузе?

Озираясь по сторонам, Данте стал искать в толпе знакомые лица. Внезапно он увидел Арриго. Философ стоял у самых перил с таким рассеянным видом, словно приблизился к ним от нечего делать. Тем временем Брандан, вместо того чтобы — как в первый раз — тут же скрыться в маленькую дверь, остановился у кафедры, благословляя волнующуюся толпу, а потом стал медленно двигаться туда, где стоя Арриго. У поэта сложилось полное впечатление, что продолжавший осенять собравшихся в церкви крестным знамением Брандан успел перекинуться с философом парой слов.

Всего лишь парой. И очень быстро. Исподтишка. На манер нечистой силы.

Данте хотел было приблизиться, но Брандан уже отошел от Арриго. Тогда поэт направился к выходу.

У дверей его встретил стражник:

— Человек, о котором вы говорили, уже в тюрьме!

Данте содрогнулся. Вот идиоты! Он же приказал только задержать Фабио даль Поццо для допроса, а не бросать его в мрачные застенки!

Оттолкнув ничего не понимающего стражника, Данте распахнул двери и побежал к лестнице.

Наконец поэт добрался до низкой и узкой тюремной двери в мрачной стене без окон рядом с церковью Святого Симеона. Маленькие бойницы были только у башни. Из них, как с майского дерева, свисали ленточки и веревочки. Это умирающие от голода заключенные вывесили их в надежде, что какой-нибудь сострадательный человек подвесит на них корочку хлеба.

Во дворе тюрьмы несколько заключенных мыли дубленые кожи, расплескивая по камням вонючую воду из колодца.

Не увидев среди них того, кто был ему нужен, Данте торопливо заговорил, обращаясь к стоявшему тут же стражнику:

— Я флорентийский приор. Сегодня сюда доставили человека — торговца Фабио даль Поццо. Он мне нужен.

— Ваш приятель на дыбе. Палачи спускают с него шкуру, — ухмыльнувшись, заявил стражник.

— Немедленно проведите меня к нему, — задыхаясь от ярости, приказал поэт.

Ему было стыдно за то, что произошло, и он мысленно обещал себе, что кое-кто дорого заплатит ему за это.

Смущенный гневным тоном поэта стражник провел его к деревянной лестнице, спускавшейся в сырой коридор, еле освещенный выходившими во двор узкими бойницами. В коридоре было тяжело дышать от смрада человеческих экскрементов. Поборов тошноту, Данте поднялся к одиночным камерам для самых опасных преступников и наконец добрался до довольно обширного помещения, из которого неслись продолжительные истошные вопли.

Глазам Данте предстал полуголый Фабио даль Поццо, согнувшийся в три погибели от невыносимой боли. Его руки были связаны за спиной веревкой, пропущенной в кольцо под потолком. Другой конец веревки держал один из двух находившихся в помещении палачей. Вот палач опять изо всех сил дернул за веревку, и его жертва заорала. За этой сценой наблюдал с довольным видом прислонившийся к колонне начальник городской стражи.

Несчастного торговца так скрючило от боли, что он почти уткнулся в пол лбом. Данте бросился вперед и обеими руками потянул вниз ближайший конец веревки, чтобы облегчить мучения несчастного.

Почувствовав рядом с собой человека, Фабио даль Поццо поднял покрытое следами побоев лицо.

— Не надо! — собравшись с последними силами, пробормотал он. — Не надо…

Данте жестом приказал палачу отпустить веревку. Фабио упал на колени и залился слезами. От боли он искусал себе все губы.

Наклонившись ему к самому уху, поэт прошептал тихо, чтобы никто больше не слышал:

— Что вы знаете о купце по имени Риго де Кола и о его замыслах?

Фабио задрожал, и его измученное лицо исказилось от ужаса.

— Ничего!.. Клянусь, я ничего не знаю… — пробормотал он.

Данте вдруг захотелось приказать снова вздернуть Фабио даль Поццо на дыбу, но что-то в его поведении подсказывало поэту, что он не врет.

— А сооружение на землях Кавальканти? Это ведь вы его построили? — наугад спросил поэт у Фабио, который тут же вздрогнул, тем самым дав Данте понять, что его догадки имели под собой почву.

— Нет, не я… Большое кольцо… Да, они о нем говорили, — залепетал несчастный, словно обрадовавшись, что ему наконец-то есть в чем признаться.

— Это все — они! — повторил он.

— А зачем им нужно было это там строить? Для чего?

Фабио затрясся от ужаса.

— Клянусь, я не знаю! Я слышал, как он говорил об этом с мастером. Риго должен был помочь мастеру все достроить. Они называли это кольцом. Мастер был уже очень стар. Ему было не подняться на леса с отвесом… Потом мастера убили, и я уже ничего не понимал. Спросите лучше у Риго! Он все знает! А я просто ждал, когда за мной придут, а тут — это!..

— Риго убили, как и старого архитектора.

У Фабио зубы застучали от страха.

— Но я же ничего не знаю! Меня наняли в Венеции. Я должен был приехать во Флоренцию и остановиться на постоялом дворе «У ангела». Туда за мной должны были прийти. Я вообще все время ездил под стражей!..

— Как это — под стражей? — удивленно спросил Данте.

— До границы Венецианской республики меня довели ее воины. На землях Падуи мне приказали никуда не отставать от каравана купцов, идущего во Флоренцию. В этом караване я и познакомился с Риго из Колы. Но он был не купец. Это точно.

— Точно?

— Даже не сомневайтесь. Все они были не купцы, хотя и притворялись ими. На самом деле они больше походили на воинов. А их груз! На вид — тюки с сукном, а внутри…

— Что? Что вы видели?

— Переправляясь через одну реку недалеко от Болоньи, один мул поскользнулся и упал со своим тюком. В нем была не только шерсть. Там были и мечи, и наконечники для копий.

— А куда подевались эти люди?

— Не знаю. У стен Флоренции мы разошлись. Со мной поехал только Риго. Мне же еще в Венеции приказали поселиться на постоялом дворе «У ангела». Потом я должен был найти монаха по имени Брандан. И помогать ему.

— В чем именно помогать?! — воскликнул ошеломленный Данте.

— Не знаю! Он должен был мне сам все сказать, — простонал Фабио. — Я должен был помочь ему своими знаниями…

— Какими знаниями? — заинтересовался поэт. — А вы случайно не механик? Это вы сделали механическую деву?

— Да нет, конечно! — вроде бы с неподдельным удивлением воскликнул Фабио. — Я занимаюсь совсем другим. — Я ведь тоже ученый. Вроде вас, — добавил он почтительным тоном. — Я математик. Моя специальность — отношения между дробными числами на основе трактата великого Фибоначчи…[23]

— Леонардо Фибоначчи, который раскрыл императору Фридриху секрет математики сарацин?

— Да, да… — У Фабио дрожал голос. Казалось, он боялся, что Данте ему не поверит. Он шевелил головой, как животное, не знающее, с какой стороны лучше лизнуть руку хозяина. — Они лишь один раз разоткровенничались и сказали, что в нашем кольце спрятано сокровище.

Данте задумался. А вдруг сокровища императора действительно скрыты во Флоренции, и чтобы их обнаружить, требуются сложные математические расчеты?!

Поэт сурово взглянул на математика.

— Да, именно так! Сокровище! — воскликнул ободренный его вниманием Фабио. — Между фетром и фетром…

— Между фетром и фетром? — Данте задумчиво теребил нижнюю губу, а Фабио впился взглядом ему в лицо, пытаясь прочесть свою участь.

— Что вы еще знаете? — встрепенувшись, спросил поэт. — Выкладывайте все!

— Больше ничего! Клянусь! Я только украл…

— Что?!

— Из комнаты Брунетто… Когда я увидел, что его убили, я не удержался… У него были прекрасные инструменты: циркуль и огромный золотой отвес… Старинные инструменты…

— А где его бумаги? Где план строения?

— Не знаю! Когда я вошел к нему, там было все разбросано. А он сидел там… В крови… Без головы… Но больше там ничего не было! Только инструменты! Клянусь!

Данте готов был ему поверить. Выходит, убийца не заинтересовался дорогими инструментами, но унес бумаги. Значит, эти бумаги дороже золота!.. Сокровище… Между фетром и фетром…

— Развяжите этого человека! — приказал Данте стражникам.

Начальник стражи удивленно выпучил глаза, но кивнул своим людям, и те бросились выполнять приказание приора.

Пока они возились с веревками, капитан приблизился к поэту.

— Но ведь этот мошенник повинен в краже! Он же сам во всем признался! Кроме того, он, кажется, знает, где скрыто какое-то сокровище! — прошипел начальник стражи, вращая алчно вспыхнувшими глазками. — Может, вздернуть его на дыбу, и он расскажет нам, где оно спрятано?

Раздосадованный тем, что начальник стражи все услышал, Данте пригвоздил его гневным взглядом к полу. Он не сомневался, что этот чурбан понимает в происходящем намного меньше, чем он сам, и лучше бы было, если бы он не совал всюду свой нос.

Развязанный Фабио даль Поццо рухнул на пол. Данте с содроганием подумал о том, в какое пугало превратилось правосудие, на которое должен был уповать каждый флорентиец. О чем говорит признание, вырванное огнем и дыбой, если не о неспособности блюстителей порядка сделать правильные выводы и найти неопровержимые доказательства с помощью логики! Стыд и позор тем, кто доводит людей до такого состояния, какой бы ни была степень виновности подвергаемых пытке!

— Отпустите этого человека! — приказал поэт. — А вы, Фабио, возвращайтесь на постоялый двор и ни в коем случае не выходите оттуда. Пожертвуйте на строительство собора похищенные вами дорогостоящие инструменты и оставайтесь во Флоренции, пока я не скажу вам, что вы можете ее покинуть. Однако я хочу, чтобы вы сделали для меня еще одну вещь, — добавил Данте, поднимая Фабио, бросившегося лобызать его ноги.

Достав из сумки сложенный вдвое лист бумаги и кусочек угля, поэт разложил бумагу на грубом деревянном столе и протянул уголь математику.

— Надеюсь, вы можете пользоваться правой рукой. Соберитесь с силами и нарисуйте план сооружения, которое строили Риго и Брунетто.

Прищурив подбитые глаза, математик с трудом собрался с мыслями и начал дрожащей рукой рисовать на бумаге.

Постепенно перед глазами Данте возник большой восьмиугольник, окруженный по углам восемью маленькими восьмиугольниками.

помощью циркуля Данте начертил девятую окружность.

— Вот Главный круг, приводящий в движение все небесные сферы, — пробормотал он себе под нос. — Об этом писал сам Птолемей.

А дальше…

Поэт поднес поближе к глазам геометрически безупречный чертеж небес — творение великого Птолемея.

— А дальше… — вновь пробормотал Данте и прикусил нижнюю губу. Он чувствовал смятение в мыслях, словно его мозг затопила усталость прошедшего дня. Поэт потянулся и протер себе глаза, пытаясь побороть оцепенение.

Заскрипела дверь. Появился начальник стражи, опасливо обратившийся к сидевшему за письменным столом Данте.

— Вы меня звали?.. А это что? Опять ваше колдовство?! — воскликнул он, указывая пальцем на изображенные поэтом концентрические круги..

— Это punctum aequans, капитан. Геометрический центр всех орбит, — поморщившись, пояснил Данте. — Впрочем, небесная механика наверняка не входит в сферу ваших интересов… Мне нужна стража.

— А куда это вы собрались? — спросил капитан. — Уже поздняя ночь!

Данте покосился на темно-фиолетовое небо, на котором сверкала ослепительная Венера, и повернулся к капитану. Тот, не услышав ответа, съежился под ледяным взглядом поэта, втянув голову в плечи так, что она почти утонула в доспехах.

— Я должен это знать, чтобы распорядиться…

— Сегодня ночью мы проникнем в одну церковь, — отрезал поэт.

— В церковь?! — заволновался начальник стражи. — Церковь место святое. Я не имею права туда вторгаться! Да и вы — тоже! Чего это вам взбрело в голову?!

С трудом сдержав поток проклятий, Данте промолчал.

А ведь капитан прав! Вторжение в храм может повлечь за собой самые непредсказуемые последствия. Зачем давать священнослужителям повод ополчиться на городские власти?..

— Возможно, вы правы. Я подумаю над вашими словами.

Наверное, лучше сначала пойти туда одному. Тем более что «чудом» Антиохийской девы уже заинтересовалась инквизиция, которую наверняка интересует только ересь, предположительно сокрытая в нем!

Данте же волновало совсем другое…

Почему произведение убитого Бигарелли появилось во Флоренции именно в день его убийства? Есть ли какая-то связь между этими событиями?

А связь, конечно, должна существовать! Таких совпадений просто не бывает!

Положив в сумку свечу и огниво, Данте направился в монастырскую конюшню в поисках других инструментов, которые могли ему пригодиться.

Покопавшись в углах, он нашел два ломика, которыми кузнецы сдирали с копыт истоптанные подковы, сунул их в сумку и быстро пошел прочь.

Данте добрался до аббатства после того, как прозвонил колокол, запрещавший флорентийцам высовывать нос на улицу после захода солнца. Стемнело. На Флоренцию спустилась липкая ночная сырость. Оживленные днем улицы находились далеко от аббатства, и сейчас здесь не светилось ни одного огонька. Однако при свете полной луны Данте легко нашел дорогу.

Аббатство выходило фасадом на узкую улочку. С другой стороны шли глухие стены фруктовых садов. Позади аббатства возвышались мрачные глыбы домов рода Кавальканти. У них в окнах тоже не было света. Можно было подумать, что семейство Кавальканти вымерло после кончины главы рода и изгнания Гвидо.

Данте подошел к дверям аббатства и толкнул их. Толстые дубовые двери даже не пошевелились. Данте налег на них плечом. Они задрожали. Скорее всего, их запирал изнутри массивный железный засов. Этого следовало ожидать! Бесценную реликвию хранят за семью замками!

Стена аббатства была совершенно гладкой. До видневшихся высоко над землей узких окон — не добраться! Не долезть и до большого окна в форме розы над дверями. Внутрь здания смог бы сейчас проникнуть разве что только хитроумный Одиссей!

Поэт лихорадочно рылся в памяти, пытаясь вспомнить, что в таком случае делали другие герои, но в приходивших ему на ум книгах ничего об этом не говорилось.

Хорошо бы найти деревянные козлы! Или обнаружить тайную тропу, которая привела бы его в цитадель противника с тыла, как персов при Фермопилах или римлян при осаде Сиракуз. Наверняка же есть какая-то другая дверь, которой пользовались монахи, чтобы незаметно покидать аббатство и проникать в него!

Пройдя вдоль фасада, Данте углубился в совсем узкий переулочек справа. Там, примерно посередине стены, он действительно обнаружил маленькую дверцу в грубой арке из сероватого гранита. Возможно, когда-то это и был главный вход в аббатство, но затем тщеславие побудило монахов выстроить более помпезный фасад.

Дверца тоже была закрыта, но дерево уже изрядно прогнило. Данте подцепил ее косяк ломиком и поднажал. Деревянный засов жалобно затрещал, и дверца отворилась.

нутри церкви никого не было видно. Колонны отбрасывали на пол лабиринты теней в лившемся из окон лунном свете. Данте на цыпочках пошел в сторону апсиды, где на фоне каменных стен выделялся ящик с реликварием.

Поэт снял с ящика расшитое покрывало, но оказалось, что под ним ящик обмотан железной цепью.

Данте принялся было ломать ее замок, но внезапно опустил руки. Его охватила тревога. Перед его глазами вновь возникло невероятное чудо, свидетелем которого он стал в этом храме. Поэт понимал, что бросает вызов самому Господу Богу. Причем совершенно один. Сегодня ночью вокруг него не было многолюдной толпы.

Но отступать слишком поздно!

Желая любой ценой проникнуть в суть чуда Антиохийской девы, Данте принялся разгибать звенья железной цепи, оказавшиеся крепче, чем можно было подумать. Наконец одно звено лопнуло. Сняв с ящика цепь, поэт справился с последним приступом робости и решительным жестом открыл крышку.

Ящик был пуст. Там стоял лишь покрытый материей столик на одной ножке. Данте одновременно ощутил облегчение и разочарование.

Выходит, эта реликвия настолько ценна, что ее не решаются оставить даже в замотанном цепью ящике в запертой церкви!

Подняв со столика ткань, Данте обнаружил в столешнице круглое отверстие, сквозь которое были видны стенки ящика. Поэта вновь стали обуревать так до конца и не покинувшие его сомнения.

Это отверстие вполне может развенчать чудо! Вторая половина тела девушки могла находиться под столом. Но почему же под столом ничего не было видно?!

Данте разжал пальцы. Материя упала в круглое отверстие и внезапно исчезла…

Куда она пропала?! Она должна лежать здесь — под столом! Почему же ее не видно?!

Данте всерьез задумался о том, все ли у него в порядке с глазами. Потом ему стало страшно.

Никто не умеет отводить глаза лучше самого Дьявола! Низвергнутый со сверкающего купола небес Люцифер — властитель дольнего мира зыбких видений.

Поэт сунул руку под стол, но она наткнулась на невидимую преграду.

Неужели под столом кто-то прячется?!

Данте вздрогнул и отдернул руку, словно опасаясь, что ее сейчас схватят.

Внезапно перед ним — как перед новым Нарциссом — откуда-то из пустоты возникло его же собственное лицо.

Протянув вперед дрожащую руку, Данте нащупал холодную гладкую поверхность. Зеркало!

С другой стороны было второе зеркало. Зеркала стояли под прямым углом друг к другу. Место их соединения скрывала ножка стола.

Немного подумав, Данте усмехнулся. Как и при любом другом великом обмане, здесь все было очень просто. Размещенные таким образом зеркала образовывали скрытое от посторонних взглядов пространство, в котором и находилась нижняя часть тела девушки. Зрители же видели в зеркалах не дно ящика, а его стенки, ничем не отличавшиеся от дна.

Поэтому-то Антиохийскую деву и выставляли в ящике. Он не предохранял бесценную реликвию, а скрывал боковины стола.

Данте покатился со смеху, вспомнив благородное лицо Арриго.

Жадный до денег мошенник Брандан провел даже мудрого философа, как неграмотного крестьянина!..

В этот момент Данте послышался какой-то шум. Обернувшись, он увидел, как отворилась дверь ризницы, и из нее под своды церкви скользнула чья-то тень.

Пока этот человек, кажется, не заметил скорчившегося за ящиком Данте, но шел прямо к апсиде. Из двери ризницы лился тоненький лучик света, и поэт в тревоге задумался, не сидит ли там еще кто-нибудь.

Решив действовать внезапно, Данте сжал в кулаке ломик, которым взломал дверь аббатства, и выскочил из-за ящика:

— Стой и не звука, а то я размозжу тебе голову!

Незнакомец сдавленно вскрикнул и надвинул себе на глаза капюшон. Другой рукой он запахнул на груди плащ. Данте бросился вперед и сорвал у него с головы капюшон. На мгновение перед глазами поэта мелькнуло лицо монаха Брандана, которое тут же преобразилось.

Ошеломленный поэт понял, что сорвал вместе с капюшоном высокий лоб обманщика — раскрашенный кусок пергамента, из-под которого на его настоящий низкий и покатый плебейский лоб упала копна волос.

Бран дан тоже растерялся. Выражение его лица менялось с такой скоростью, словно Данте листал «Метаморфозы» Овидия. Казалось, лицо Брандана — театральная сцена, на которую выходят демоны в разных масках: испуганный пилигрим, благочестивый отшельник, суровый аббат, безмозглый придворный, грубый вояка, расторопный купец. Брандан, наверное, не мог решить, какую личину нацепить на себя в сложившейся ситуации.

При этом он начал пятиться к дверям ризницы. Данте прыгнул вперед, чтобы отрезать ему путь к отступлению. Монах заметался, огляделся по сторонам, разыскивая иной путь к бегству, и внезапно опрокинул прямо на голову Данте один из высоких подсвечников. Поэт увернулся и в свою очередь попытался заехать ломиком Брандану по ноге. При этом он все время косился на дверь ризницы, опасаясь появления новых противников. В полумраке церкви ему показалось, что из ризницы кто-то выглядывает, и он бросился туда. Брандан прыгнул в другую сторону.

Из дверного проема возникла женская фигура, освещенная лунным светом. Данте хорошо различал ниспадавшие ей на плечи волны светлых волос, сверкавших, как снег на горных вершинах.

Тем временем Брандан, вместо того чтобы бежать к ризнице, скрылся за алтарем. Данте подумал, что оттуда он никуда не денется, но на всякий случай загородил собой путь к боковой дверце.

Монах не появлялся. Данте подумал, что Брандан скорчился за алтарем и направился прямо туда. Однако, к его удивлению, за большим каменным жертвенником никого не оказалось. Монаха и след простыл. Под сводами церкви еще отдавался звук его шагов, но поэту было не определить, откуда они доносятся.

Растерянно оглядываясь по сторонам, Данте пытался понять, куда скрылся Брандан, но пока был уверен лишь в том, что монах не мог незамеченным проскользнуть к дверце рядом с алтарем — единственному пути из церкви. Потом Данте заметил в глубине апсиды высокие и узкие строительные леса, поднимавшиеся почти до самых окон в верхней части стены. Два окна уже украшали разноцветные витражи, а третье еще зияло пустотой. Очевидно, мошенник вскарабкался наверх, чтобы вылезти на крышу.

Выругав себя за то, что не заметил леса раньше, Данте бросился к ним. Выходит, Брандан решил скрыться по крышам, а не по улицам, где его мог задержать патруль стражи!

И действительно, леса, опиравшиеся на шесты, связанные пеньковыми канатами, раскачивались словно под весом карабкавшегося на них человека. На самом верху лесов лежали доски, выходившие прямо в одно из окон, через которое можно было вылезти на крышу. Данте полез наверх. Наверху, под самыми сводами церкви, все звуки усиливало гулкое эхо, и поэту все время казалось, что вокруг него кто-то есть, хотя сам он никого и не видел.

Данте оглядывался по сторонам, стараясь разглядеть в полумраке своего противника. В этот момент леса вновь так закачались, что поэт чуть не свалился вниз. Выругав нерадивых мастеров, возведших это хлипкое сооружение, он схватился за канат. Затем, собравшись с последними силами, он вскарабкался на самый верх и побежал по доскам туда, где, по его расчетам, должен был прятаться Брандан. Впрочем, поэт скоро понял, что снизу было плохо видно, и на самом деле леса стоят на приличном расстоянии от окон, до которых с них не допрыгнуть.

Заметив впереди тень, Данте остановился, схватившись за верхушку одного из столбов. Внезапно его оставили силы. В пылу погони он не чувствовал усталости, но сейчас ему было никак не перевести дух. У него подгибались колени. Леса продолжали качаться. У Данте закружилась голова. Ему стало так плохо, что он закрыл глаза. Это конец! Если он сам не свалится вниз, его зарежет Брандан!

Впрочем, постепенно поэт пришел в себя. Колени перестали дрожать, и голова прояснилась. Монах наверняка караулит его в самом конце этой узкой дороги из досок, готовый броситься на него, как только он сделает неосторожное движение! Конечно же, Брандан считает себя более ловким, чем поэт, и ждет от него какого-нибудь промаха.

Внезапно до Данте дошло, что он оставил внизу ломик. Поспешно сунув руку под одежду, он вытащил спрятанный там кинжал и выставил его вперед с видом новобранца на учениях.

— Бросай оружие, или я тебя заколю! — крикнул поэт в темноту перед собой.

Брандан не выдал себя ни одним движением. Внезапно Данте услышал где-то далеко у себя за спиной уже знакомый мелодичный голос:

— Не убивайте его, мессир! Я вас умоляю!

Вздрогнув, Данте понял, что это вещает Антиохийская дева, задрожал и обернулся, но никого не увидел.

Чуть не взревев от ярости, поэт понял, что монах-чревовещатель вновь его провел. В этот момент рядом с ним мелькнула чья-то тень, и из глаз у него посыпались искры, как от сильного удара. Данте упал на колени и чуть не потерял сознание.

Лишь через несколько мгновений поэт сумел открыть глаза, но Брандана, конечно, уже и след простыл. Собравшись с силами, Данте стал оглядываться по сторонам, но никого не увидел.

Куда же делся монах?! Неужели он сумел выскочить в окно?! Нет, невозможно! В лунном свете, лившемся из этого зиявшего в стене отверстия, поэт видел, как далеко отстоит оно от лесов. Неужели Брандан не только может прикинуться кем угодно, но и способен становиться невидимым?!.

А может, поэту все померещилось? Ведь что он, собственно, видел? Да ничего! Он ни разу как следует не разглядел монаха на лесах, а бросился наверх в погоню за шумами и отголосками эхо… А что, если Брандана вообще не было на лесах? Может, он исчез, использовав очередной из трюков, какими провел толпу, разинув рот взиравшую на Антиохийскую деву?

Данте осторожно спустился вниз и сразу побежал в ризницу, но и там никого не было. В одном из ее углов была каменная лестница, наверняка ведущая в монашеские кельи. Сверху виднелись отблески света, как от свечи или от факела. Данте побежал вверх по ступенькам.

Быстро пробежав по коридору, поэт заглянул в каждую из пустовавших келий и наконец ворвался в последнюю с кинжалом наготове.

Эта келья не пустовала. У самой дальней стены застыла женщина, чью фигуру Данте уже видел в полумраке церкви. В ее глазах был страх. Она заломила руки и тяжело дышала, словно в келье было невыносимо душно.

Данте тоже замер на пороге, с трудом переводя дух. При виде женщины он опустил кинжал. Она была одного с ним роста. Ее кожа была очень бледна. На ее лице светились голубые глаза.

Поэт узнал лицо, которое видел в реликварии, хотя там оно и было покрыто слоем светящегося грима, похожего на воск. Подняв руку, он прикоснулся к щеке женщины и ощутил теплую кожу. Нет! Это не маска!

До самой талии тело женщины закрывали густые и длинные волосы, такие светлые, что казались седыми, как у старухи. Однако перед Данте явно была молодая девушка. На самом деле ее волосы были живыми и пышными, как у юного ангела. Поэт узрел в красоте представшего его глазам создания что-то неземное. Такая женщина легко могла приковать к себе безумной любовью, околдовать, погубить… Теперь Данте чувствовал себя таким же растерянным, как и в первый раз в присутствии чуда Антиохийской девы.

Женщина словно окаменела. Лишь в ее глазах можно было прочесть ужас, во власти которого она находилась. Несколько раз она открывала рот, словно силилась что-то сказать.

Данте осмотрелся по сторонам. Вот же оно — главное действующее лицо невероятного чуда! В голове поэта роились сотни вопросов, но здесь было неудобно и неуместно их задавать. Данте уже подумывал, не связать ли чем-нибудь женщину, пока она не ускользнула по примеру Брандана, но та и не думала двигаться с места.

— Откуда ты? — с трудом переводя дух, спросил поэт, но женщина лишь покачала головой.

— Как тебя звать? — женщина опять замотала головой и поднесла руку себе к горлу.

— Не хочешь мне говорить? А ведь придется!

Женщина открыла рот, но так и не произнесла ни одного членораздельного звука. Она лишь замычала, вновь покачав головой. Потом она схватила поэта за руку и стала постукивать пальцами ему по ладони.

После мгновенного замешательства Данте все понял. Он знал, что немые общаются друг с другом знаками, которые придумали для них цыгане, часто использующие этих несчастных как попрошаек.

— Так, значит, ты немая… — растерянно пробормотал Данте. — Но как же тогда?..

А ведь он слышал, как она неземным голосом распевала псалмы в церкви! А может, и это был обман? Как и слезная просьба, донесшаяся до него снизу. Значит, Брандан действительно чревовещатель!

Поэт, кажется, придумал, что делать дальше. Осторожно освободив руку, он сказал: «Закрой лицо и следуй за мной!» и пошел к двери.

После мгновенного колебания девушка последовала за ним. В ее глазах больше не было смертельного ужаса, теперь она походила на растерянное животное, не понимающее, куда бежать. Дрожащими руками она закутала лицо в свисавшее у нее с плеч покрывало. Внезапно она протянула руку поэту, словно вверяясь ему, как проводнику.

Осторожно выглянув за дверь, Данте убедился в том, что на улице никого нет. Флоренция погрузилась во мрак. Со стороны Арно пришел сырой удушливый туман, но луна светила достаточно ярко.

Данте и его спутнице предстоял неблизкий путь туда, где за пределами городских стен у церкви Санта Мария Новелла начинались луга. Городские ворота уже были на замке, но поэт не сомневался в том, что ему их отопрут, и даже был готов поощрить за это стражу деньгами.

Оглядев девушку с головы до ног, Данте убедился в том, что ее стройное тело выглядит достаточно крепким, и она вряд ли быстро свалится с ног от усталости. Внезапно поэт вспомнил, что у начальника стражи есть повозка, и жестом приказал девушке следовать за ним в сторону Дворца Приоров.

Они шли по узкой улочке к реке. Вдали уже показались факелы на мосту Понте Веккьо. Данте все время казалось, что из окон и с крыш за ними кто-то подглядывает, но, скорее всего, ему это только мерещилось. Поэт устал. Его лихорадило, и он обливался потом. Наконец они добрались до ворот монастыря Сан Пьеро, у которых дремали двое стражников. Услышав шаги, они встрепенулись и вскочили на ноги с копьями наготове.

— Это я — приор! — рявкнул Данте, подставив лицо свету факела. — Пропустите!

Немного поколебавшись, стражники посторонились. Данте заметил их усмешки при виде женской фигуры. Впрочем, ее появление их, кажется, не очень удивило. Судя по всему, и других приоров по ночам частенько посещали женщины.

На другой стороне двора Данте пошел к крытой галерее. Насколько он помнил, там должны были находиться двухколесная повозка и лошадь. Обнаружив и то и другое, поэт без особых усилий запряг лошадь в повозку.

Они выехали со двора, провожаемые сальными ухмылками и удивленными взглядами так ничего и не понявших стражников. Девушка сидела рядом с Данте и не шевелилась. Внезапно у Данте опять страшно заболела голова, и потемнело в глазах. Ночная беготня и нервное напряжение разбудили в его теле притихший было недуг. Скрипнув зубами от боли, Данте молил Бога о том, чтобы поскорее доехать до цели.

аконец поэт остановил повозку у дверей публичного дома, именуемого «Рай», в котором безраздельно господствовала мона Ладжа. Это была древняя римская вилла, когда-то стоявшая далеко за городом, но теперь новые городские стены из красноватого кирпича строились совсем рядом.

Впрочем, во дворе виллы все было как всегда. Там царила тишина, лишь изредка нарушавшаяся смехом из окон первого этажа. Убедившись в том, что лицо его спутницы спрятано под покрывалом, Данте направил повозку к древнему бассейну для сбора дождевой воды, из которого теперь утоляли жажду лошади клиентов публичного дома, долбя копытами мозаичный пол, изображавший корабль в окружении дельфинов. Здесь все постепенно разрушалось. Теперь тени патрициев, некогда обитавших на этой вилле, лишь изредка возникали в самых далеких и темных уголках двора, заросших сорными травами.

Данте со спутницей уже почти дошли до главной лестницы, когда до него донесся насмешливый голос:

— Что я вижу, приор! Раньше вы приезжали ко мне за женщинами, а теперь решили их ко мне приводить? Вам что, мало вашей маленькой Пьетры?

Данте покраснел и обернулся. Из-под колоннады вышла крикливо одетая женщина, не сводившая с поэта дерзкого взгляда.

— Сейчас я здесь не за этим, Ладжа. Я помню, что у тебя работает одна немая. Она знает язык знаков? Эта женщина тоже немая, — объяснил Данте, указав на свою молчаливую спутницу. — Надо, чтобы твоя немая с ней поговорила. Моя спутница — благородного происхождения, и нельзя, чтобы кто-нибудь ее здесь видел.

— А чего это она так закутана, как прокаженная? — подозрительно спросила Ладжа и попятилась.

— Никакая она не прокаженная! Делай, что я тебе велел. И пошевеливайся!

Мона Ладжа немного подумала, а потом повернулась к комнатам своих девушек и крикнула: — Пьетра! Иди сюда!

— На что не пойдешь ради постоянного клиента, — усмехнувшись, пробормотала хозяйка публичного дома.

Из окна высунулась девушка и, увидев Данте, капризно поморщилась.

— Найди мне немую и приведи ее ко мне! — приказала мона Ладжа Пьетре, которая молча кивнула и скрылась.

— Что ж, ведите за мной вашу даму благородных кровей, — ироничным тоном сказала мона Ладжа поэту. — А что это вы все время появляетесь у меня по ночам? Ваша супруга Джемма явно нечасто вкушает сладость брачного ложа. И как это вы умудрились наделать ей детей?.. Впрочем, мои девушки умеют ублажать мужчин лучше, чем жены флорентийцев. Это известно всем…

— Хватит болтать, — злобно прошипел Данте.

Мона Ладжа расхохоталась и хлопнула в ладоши.

— Да вы же посвятили свои любовные вирши сотне разных красавиц, а супруге — ни одного-единственного стишка! Таким, как вы, лучше вообще не жениться, ведь вы же не в состоянии обуздать свой детородный орган! — хихикнула она и отпрыгнула в сторону от двинувшегося на нее со сжатыми кулаками поэта.

Через некоторое время в комнате Ладжи появилась Пьетра. За ней шла испуганного вида девушка, такая бледная, словно никогда не выходила на свежий воздух из комнат публичного дома.

Пьетра не удостоила Данте даже взглядом.

— Вот немая Мартина, — сказала она своей хозяйке.

Мона Ладжа с вопросительным видом повернулась к поэту.

— Пусть она спросит у этой женщины, кто она такая и зачем приехала во Флоренцию?

Тщательно выговаривая каждое слово, мона Ладжа повторила вопросы Данте немой Мартине. Та явно могла читать по губам и закивала, а потом схватила женщину с лицом, закрытым покрывалом, за руку и стала выбивать какой-то загадочный ритм пальцами у нее на ладони.

Данте с огромным интересом наблюдал за этой сценой, пытаясь понять, что она ему напоминает. Ему даже стало как-то неудобно, словно его поймали подглядывающим за секретничающими женщинами. А может, Парис, призванный рассудить спор богинь, испытывал такое же смущение? Впрочем, теперь речь шла не о женской красоте, а о мучившей поэта загадке…

Казалось, Пьетра тоже пристально следит за немыми, но Данте заметил краем глаза, что она то и дело озирается по сторонам и исподтишка поглядывает на него.

Женщина с закутанным лицом в свою очередь начала чертить пальцами загадочные знаки на ладони Мартины. Наконец немая проститутка подняла голову и что-то промычала Пьетре.

— Что? Что она говорит? — в нетерпении воскликнул поэт.

Пьетра презрительно усмехнулась:

— Да ваша подружка совсем не благородная. Кажется, ее дядя простой монах. Ее зовут Амара. Она француженка. Из Тулузы.

— А зачем она здесь?

— Мартина не очень хорошо поняла, — неуверенно сказала Пьетра. — Мартине показалось, что она сказала «ради мечты императора». А точнее, «ради последней мечты императора».

— Какого еще императора?! — встревоженно вмешалась мона Ладжа. — Кого это вы притащили в мой дом?!

Не обращая на нее внимания, Данте задумался об услышанном.

— Спроси ее о зеркалах! — наконец потребовал он от Пьетры.

Удивленная молодая проститутка что-то промычала своей немой подруге, а та, в свою очередь, стала водить пальцами по ладони Амары.

— Она говорит, что по дороге — в Венеции — их научили колдовать, — с не очень уверенным видом перевела Пьетра мычание Мартины.

— Колдовать?! — воскликнула не находившая себе места мона Ладжа и перекрестилась.

Данте повернулся к ней со сжатыми кулаками, но в этот момент Мартина еще что-то промычала.

— Что она говорит? — заинтересовался поэт.

— Ничего! — устало поморщившись, отрезала Пьетра, не сводя при этом с поэта своих ярко-зеленых глаз. — Вы думаете, ее мычание так просто понять? Поговорите-ка с ней сами!

Пожав плечами, поэт на мгновение задумался, а потом взял немую француженку за руку и потащил к двери. У них за спиной возбужденно шушукались женщины.

Амара едва волочила ноги. Попробовав взобраться на повозку, она сорвалась и свалилась вниз. Данте едва успел подхватить ее под мышки. Помогая ей взобраться наверх, он прижался лицом к ее нежной спине. Его ноздри наполнили странные едва уловимые запахи. Он задрожал.

Девушка откинулась на спинку сиденья. Покрывало сползло с ее лица, сверкавшего в лунном свете неземной белизной. Сквозь легкую ткань одежды были хорошо видны линии соблазнительного тела — округлые бедра, длинные ноги. Она тяжело дышала полуоткрытым ртом.

Данте отдернул руку, которая сама потянулась к девушке. Неужели он позволит плотским желаниям побороть свой разум?! Как же велика сила Эроса, если одна мысль о сулимых им наслаждениях заставляет забыть обо всем остальном?!

Смущенный собственными чувствами, поэт собрался было хлестнуть лошадь, когда внезапно раздались чьи-то шаги. К нему молча бежала Пьетра. При этом она настороженно оглядывалась по сторонам, словно боялась, что ее увидят.

Натянув поводья, Данте удержал двинувшуюся вперед лошадь.

Тем временем Пьетра схватилась за повозку обеими руками, словно желая ее удержать, и покосилась на завернувшуюся в покрывало немую Амару. Потом она еще раз обернулась и, встав на цыпочки, зашептала поэту в ухо:

— Берегись этой женщины!

От молодой проститутки пахло вином, но Данте показалось, что она говорит дружелюбнее обычного, почти с симпатией в голосе.

— Пьетра… — начал было поэт, но девушка махнула на него рукой и отшатнулась от повозки.

— Берегись! — повторила она на этот раз привычным презрительным тоном. — Она — совсем не то, что кажется.

— В каком смысле?

Пьетра исподлобья покосилась на немую, безвольно откинувшую голову на спинку сиденья, а потом разразилась хорошо знакомым Данте вульгарным хохотом.

— Ты сам все поймешь! Еще как поймешь! — крикнула она и бросилась назад к дверям публичного дома с таким видом, словно уже жалела о своем поступке.

Данте растерялся, а его спутница постепенно приходила в себя и время от времени поглядывала на него поверх покрывала, которым вновь закутала себе часть лица.

Разумеется, поэт не мог отвезти ее во Дворец Приоров. Ему даже захотелось поехать обратно в публичный дом и попросить мону Ладжу приютить девушку на некоторое время. Однако в этом случае о существовании немой француженки все тотчас бы узнали. Данте же сначала хотел разгадать ее тайну и понять, как она связана с загадочными убийствами.

Наверное, лучше всего вернуться в аббатство. Там Амара будет прятаться и дальше, а поэт поймает Брандана, как только он там появится!

зяв Амару за руку, Данте провел ее внутрь аббатства через взломанную им ранее дверь. Пальцы девушки согрелись у него в руке. Теперь она шла за ним не как несчастная пленница, а сжимала его руку в своей, словно была его возлюбленной.

Поэт повел ее вдоль колонн к двери за алтарем, но не прошли они и нескольких шагов, как он толкнул Амару за ближайшую колонну и спрятался там рядом с ней. Прямо перед ними кто-то бродил по церкви, словно что-то разыскивая. Незнакомец приближался, и Данте схватился за кинжал, подозревая, что это вернувшийся Брандан.

Поэт уже собирался броситься на монаха, как вдруг луч лунного света упал на лицо незнакомца.

— Чекко! — воскликнул Данте. — Что ты здесь делаешь?!

Чекко Ангольери подскочил на месте от неожиданности и замер. Впрочем, он тут же пришел в себя, и его лицо озарила привычная насмешливая улыбочка. Подняв голову, он демонстративно огляделся по сторонам.

— Говорят, здесь творятся чудеса. Вот я и хотел их увидеть. Вам, флорентийцам, страшно везет. Господь Бог своею рукою пишет страницы истории вашего города. Да если с неба во всем мире польется жидкий навоз, у вас он все равно будет благоухать розами!

Побледнев от ярости, Данте схватил сиенца за одежду:

— Так ты приехал издеваться над моими согражданами вместе с этим мошенником Бранданом! От тебя только и жди какой-нибудь подлости!

Осторожно взяв Данте за руки, Чекко Ангольери потихоньку высвободил от их хватки свою одежду.

— Уверяю тебя, я пришел сюда, чтобы приобщиться к чуду и должным образом настроить мою душу перед посещением града Святого Петра!

— Врешь! Говори, что здесь делаешь? — настаивал Данте.

Чекко помрачнел. Он переводил взгляд с Данте на женщину и обратно, словно прикидывая, как лучше вести себя дальше.

— Да ничего… Я только искал… — смущенно пробормотал он, потупив голову.

Потом он внезапно вздернул подбородок, с вызывающим видом взглянул Данте прямо в глаза и пробормотал:

— Значит, теперь ты все знаешь…

Некоторое время Данте и Чекко хранили молчание, пытаясь испепелить друг друга взглядами.

— Ну и что? — заговорил наконец Чекко. — Вот я бы ни за что не согласился управлять людишками твоего жалкого города от лица торгашей и прочих обманщиков… У меня больше нет денег, а в Сиене моя партия ведет войну со своими противниками. А без денег войну не выиграть. Что же, прикажешь мне идти побираться на паперть?

— Тебя сегодня же бросят в тюрьму.

Сиенец на мгновение побледнел, но тут же обрел часть своей привычной непринужденности.

— Да ладно тебе, Данте! Ты что, посадишь в тюрьму своего соратника? Неужели ты не помнишь, как я прикрывал тебе спину в сражении при Кампальдино?

— Твою спину при Кампальдино я хорошо помню. Ты уносил ноги быстрее всех.

— Выходит, ты бежал сразу за мной?

Данте тяжело вздохнул и сокрушенно покачал головой.

— Говори, кто твои сообщники?

— Да кто же в Италии не хочет надуть попов! — усмехнулся Чекко. — Мы можем неплохо заработать. Присоединяйся к нам. Ведь у тебя денег тоже негусто. Давай подзаработаем на этих легковерных олухах!

Данте молчал. Чекко пихнул его в бок локтем.

— Да ну их этих твоих флорентийцев! Что у тебя общего с этим сбродом, кроме места рождения? Неужели тебе не хочется заработать мешок флоринов? А ведь твое имя значится не только в списках поэтов, но и в расписках у ростовщиков.

Данте вновь побледнел от ярости, но стоявшая рядом с ним Антиохийская дева внезапно освободила лицо от покрывала, и поэт был вновь поражен ее неземной красотой. Несколько мгновений поэту казалось, что девушка сейчас что-то скажет. Неужели и ее немота притворна?! Однако она лишь тяжело вздохнула.

— Ты прав, но сначала я хочу все знать. Говори! И выкладывай все без утайки! Кто придумал этот обман? И к кому это я должен присоединяться?

— Приверженцы любви вот-вот осуществят свой замысел, — неопределенно мотнув головой, заявил сиенец. — Они изменят ход истории.

— Кто такой этот Брандан? И куда он девался? Ведь это он все придумал?

— Брандан простой паяц. Лицедей вроде тех фокусников, что водят за нос толпу на ярмарках. Но у него это здорово получается. Ты не находишь? В своей рясе он — вылитый монах… Кстати, я думал, что найду его здесь…

— Кто дал Брандану зеркала, которыми он оборудовал свой ящик? И кто у вас главный здесь во Флоренции?

Чекко с неподдельно сокрушенным видом покачал головой:

— Не знаю. Я ведь присоединился к ним в Тулузе, где отдыхал от Сиены.

— В Тулузе? — задумчиво пробормотал Данте. — А зачем вы приехали во Флоренцию?

— Осмотреть местные достопримечательности, — усмехнулся Чекко. — А может, потому что здесь больше священников, богачей и дураков, чем во всей остальной Италии… Я бы сам предпочел обчистить карманы своих сограждан, но, судя по всему, все должно происходить sub flore…

Данте подпрыгнул на месте. При чем тут старое пророчество о смерти Фридриха II?!

— А где вы раздобыли это реликварий? — наконец спросил он.

— Нам его дал сам Бигарелли.

Данте кивнул. Выходит, он не ошибался, и скульптор был связан с фальшивым крестовым походом. А крестовый поход наверняка связан с убийствами!

По напряженному виду сиенца тоже было ясно, что ему не дает покоя найденный в башне постоялого двора труп с отрезанной головой.

— А где он, этот реликварий? — озираясь по сторонам, спросил Данте.

Немного поколебавшись, Чекко прошел в один из углов церкви рядом с лесами, на которые лазал поэт. Наклонившись, сиенец воздействовал на что-то находившееся рядом с какой-то каменной плитой. Послышался щелчок, и Чекко с видимым усилием сдвинул плиту в сторону. Поэт, увидел первые ступени ведущей вниз лестницы.

— Это древняя крипта. Вот здесь он и лежит…

Замолчав, Чекко стал спускаться вниз. За ним последовал Данте. Немая тоже полезла вниз, словно боясь оставаться в церкви.

Под полом аббатства находился обширный подвал. На полу из древних мраморных плит повсюду лежали надгробные камни. У стен стояло несколько римских саркофагов. Раньше здесь явно было кладбище находившегося наверху маленького монастыря, но теперь в подвале царило запустение.

— Вот в этом-то и все колдовство, — пробормотал Чекко, указывая на большой предмет, покрытый красной тканью.

Подойдя к нему, Данте решительным жестом сорвал с него ткань. Свет лампы упал на одновременно ужасное и прекрасное лицо на реликварии. Поэту показалось, что покрытые эмалью глаза смотрят на него, и в них начинает тлеть огонь пробуждающейся жизни. Обернувшись к немой девушке, Данте отметил, что ее лицо и лицо на реликварии действительно чем-то похожи. Оба отличались каким-то неземным выражением. Казалось, между бронзой и плотью возникла какая-то тайная связь.

Осторожно расстегнув застежки на груди реликвария, Данте открыл обе дверцы и обнаружил, что внутри имеется невидимая снаружи надпись. Резец Бигарелли оставил после себя два слова «Sacellum Federici».

Гроб Фридриха! Или его святилище… Данте вновь поднес лампу к бронзовому лику и стал его внимательно разглядывать. Округлые черты лица и длинные волосы сразу заставляли думать о том, что это лицо женское. Но разве это не может быть лик императора, запечатленный в бронзе, как на египетском саркофаге? А что, если этот футляр должен был сопровождать императора во время его странствий по вечности?.. Но если это так, каким образом смерть монарха связана с нынешними кровавыми преступлениями во Флоренции?

Данте оглядел весь этот подвал, полный чудес. Рядом с одним из саркофагов в полу зияло отверстие, ведущее на нижний этаж подземелья. Опустив в отверстие лампу, Данте увидел коридор с кирпичными стенами, ведущий куда-то в сторону Арно. На полу коридора блестела вода.

— Это древняя римская клоака. Она ведет к старому колодцу на Форуме, — объяснил Чекко. — Брандан ходит этим коридором, когда не хочет, чтобы его видели.

Кивнув, Данте подумал, что мнимый монах — настоящий мастер загадочных исчезновений. Выходит, он решил не карабкаться по крышам, как кошка, а проползти по клоаке, как крыса!

— Теперь ты все знаешь! — заискивающим тоном шепнул Чекко на ухо Данте. — Присоединяйся к нам.

— Я не могу позволить вам осуществить задуманное, — покачал головой поэт. — Не для этого Флоренция полагается на мою добродетель!

Чекко в притворном отчаянии всплеснул руками.

— Что же теперь? Ты погубишь нас? И ее ты тоже погубишь? — спросил он, указывая на приблизившуюся девушку. — Неужели такая красота попадет в лапы палача?!

Прикрыв глаза ладонью, Данте хотел было вновь отказаться, но внезапно ему пришла в голову одна мысль:

— А что это за последняя мечта императора? Что строили на землях Кавальканти? Что прибыло из-за моря на галере с мертвым экипажем?

— Не знаю. Среди приверженцев любви об этом говорят разное. Может, на ней было сокровище?

Внезапно Данте вспомнил слова Фабио даль Поццо.

— Что значит «между фетром и фетром»? — спросил он у Чекко.

Сиенец побледнел.

— Я не знаю, о чем ты, — забормотал он. — Приверженцы любви, конечно, что-то такое говорили, но я не знаю, что это значит…

Судя по всему, Чекко не врал, и Данте уже не знал, что и думать. И все-таки фальшивый крестовый поход обязательно как-то связан с другими загадками и страшными убийствами. А что, если, выдав мошенников, он разорвет тонкую нить, связывающую все эти события, и они так и останутся тайной?

— Оставайся здесь с этой женщиной, — сказал наконец сиенцу флорентийский приор. — Я пока никому ничего не скажу. Пока!