Дар милосердия

С ТЬМОЮ НЕБА НЕРАЗЛУЧНЫЙ[1]

«Магеллан» совершил посадку.

Осязаемых доказательств тому не было: ни баланс, ни гравитация не изменились. Вообще-то пассажир каюты первого класса никак не мог определить, что корабль прервал свой стремительный полет к Большому Магелланову Облаку.

Однако Селдон знал и ни капли не сомневался.

Он потянулся на своей пневматической койке. «Развоз молока» — всплыла в мозгу бородатая метафора. Зачем в эру галактических путешествий кораблю вдруг выходить из сверхсветового режима и садиться на какой-то захолустной планетке? И почему это случается именно сейчас, когда отпуск только начался и каждый час на счету? Затем пришла мысль о месте назначения и ожидающих впереди чудесах, и недовольство утихло, как наказанный ребенок.

Селдон подумал об ослепительных Магеллановых солнцах, о планетах счастья, названных в честь древних богинь любви. Лана, Ава, Рита, их сверкающие белизной города, идиллические долины и глубокие сапфировые озера… Джун, Джоан, Джейн с их дворцами удовольствий, садами любви и сладостными возбуждающими фонтанами, что журчат теплыми днями, ласковыми вечерами и безумными ночами, залитыми светом звезд…

Селдон сел и спустил ноги на пол. О сне больше не шло и речи. Он вышел в коридор и пошел к душевым, вдыхая прохладный стерильный воздух корабля. Снизу доносилось урчание механизмов.

Он долго стоял под голубой ароматизированной водяной пылью, позволяя прохладным каплям облепить себя, а потом увеличил напор, пока капли не рассыпались вихрем быстрых нейтронов, атакующих тело и несущих бодрость.

Одевался он в своей каюте при тусклом сиянии ночника. Потом вернулся в коридор и направился к воздушному лифту. Нажал кнопку пассажирского салона.

В салоне было пусто, что неудивительно в полтретьего утра по корабельному времени. Селдон подошел к сервопанели и вызвал стюарда. Пока ждал, смешал бурбон с водой в сверкающем хрусталем баре. Совсем не радужный нектар, которым он скоро будет наслаждаться на Лане, но, чтобы смягчить усталость после шести месяцев монотонного существования, сойдет.

Проглотив бурбон, Селдон скривился: вкус был слишком резкий и грубый. Пил он редко, разве что во время отпуска. В Серединных мирах, где ты всего лишь винтик в сложном общественном механизме, выпивка не поощрялась, ведь для того чтобы выжить, требовались изворотливость и ясный ум.

— Чем могу помочь, сэр?

Перед Селдоном стоял аккуратный молодой человек в безупречно белой униформе.

— Скажите, почему мы прервали полет?

— Радиационный шторм, сэр. Мы ждем, пока он стихнет.

— Это надолго?

— Не знаю, сэр, но вы можете выйти на смотровую палубу.

Селдон выругался. Туда пускали, если только корабль задерживался на остановке больше часа. Неожиданно он ощутил ненависть к чистенькому бесстрастному стюарду. Он ненавидел корабль, ненавидел пространство и время, ненавидел радиационные штормы и вообще все, что могло встать между ним и отпуском. Минуты утекали сквозь пальцы — драгоценные минуты, которые уже не вернуть, сладкие минуты долгожданного отпуска.

Селдон взял себя в руки:

— Скафандр нужно надевать?

— Нет, сэр. Атмосфера в норме, даже более того, но одежда понадобится.

Стюард подошел к гардеробу, достал оттуда теплую куртку и помог Седлону ее надеть.

— Боюсь только, смотреть там особо не на что, сэр. Мы сели на краю рассветной зоны.

— Я только глотнуть свежего воздуха.

— А, ну этого там полно.

Шлюз открылся, и Селдон прошел сквозь него, активировав систему обеспечения безопасности. Корабль не сможет взлететь, пока пассажир вновь не окажется внутри. Узкая смотровая площадка располагалась на носу корабля.

Он шагнул и на миг застыл в изумлении. Воздух и правда был свежий, самый свежий и сладкий, какой ему только доводилось вдыхать. Наполненный влажными ароматами планеты — запахами лесов, лугов, ручьев, рек, озер и морей.

Селдон жадно наполнил легкие. Сверху нависал темный нос «Магеллана», увенчанный величественным шпилем. Вниз плавно уходил корпус корабля, скрывая трехногую опору. Селдон перегнулся через перила, вглядываясь в переплетение теней вдали, что были, скорее всего, верхушками деревьев. Затем поднял глаза. Над холмами, поросшими лесом, занимались первые робкие проблески утренней зари. Горло сжало — в последний раз он встречал рассвет в детстве, когда еще хватало времени на рассветы.

Выше темнело небо, почти пустое. Привычный к усеянному звездами небесному своду Серединных миров, Селдон на секунду испугался. Этот мир намного дальше от центра галактики, чем он думал. Зато ближе к Большому Магелланову Облаку, к планетам счастья. Настроение немного улучшилось. Утро он встретит уже высадившись в пахнущем цветами космопорту Ланы. Стюардессы выстроятся в ряд, чтобы подхватить его сумки, а украшенные гирляндами автомобили на воздушной подушке будут ждать над тротуаром, чтобы унести в ближайший сияющий город. Согретый солнцем, он ринется в погоню за наслаждениями, испытанными во время прошлого отпуска, и придет в себя лишь тогда, когда шлюзы обратного лайнера неумолимо закроются за спиной.

Старые воспоминания вдруг всплыли из глубин памяти. Воспоминания столь далекие от его обычного образа мыслей, что он растерялся, не в силах понять причуду разума, вытащившего их наверх. В молодости Селдону довелось посетить выступление бродячих актеров в городке рядом с лицеем, в котором он учился. Они были членами исчезающего культа — христены… или христиане? Он не помнил. В любом случае перспектива увидеть столь архаичную форму развлечения (уже много веков пьесы были прерогативой трехмерного телевидения) привлекла внимание его наставников, которые решили сходить на представление и взяли его с собой.

Спектакль проходил на заброшенном поле возле городка. Сцену освещали лишь звезды, и оттого актеры и скудные декорации казались нереальными, а сама пьеса — лишь общим сном зрителей. Селдон хорошо это запомнил. Вот только сама пьеса затерялась в памяти. Видимо, оттого, что смысл происходящего тогда ускользнул от него. Помнилось только, что длинное, монотонное действо крутилось вокруг странных приключений двух сельских ребятишек, которые (подумать только!) искали синюю птицу.

Почему, во имя Галактики, он вспомнил это? Здесь и сейчас, на захолустной планете, накануне отпуска. Неужели старость? Воспоминания всплывают в памяти, врываются в мысли, а он не может остановить их и даже толком осознать.

Хотя сорок три — это еще не так много в эпоху, когда средняя продолжительность жизни перевалила за сто лет.

Селдон пожал плечами и вернулся к созерцанию рассвета. Серое небо стало ярче, на нем появились розовые полосы. Одна за другой гасли звезды. На самом высоком холме, чернеющем на фоне зарождающегося дня, возвышались руины какого-то здания. Интересно, наверное, когда-то давным-давно этот мир был обитаем. Может, тысячелетия назад. Сейчас же он заброшен: слишком удален от космических трасс и центра галактики.

Однако сама мысль, что когда-то он был заселен, завораживала. Кто здесь обитал? Люди скорее всего, потому что они всегда были в галактике доминирующей формой жизни. Человеческие существа, которые жили в этноцентрическом обществе поселков и городов, а может, даже мегаполисов. Которые, подобно далеким предкам Селдона, со временем открыли космические путешествия и, очарованные звездами, эмигрировали в Серединные миры, чтобы стать частью государства Галактика.

Рассвет превратился в бледную завесу на востоке. Дыхание клубами вырывалось изо рта. Перила смотровой площадки блестели от росы. Корабль стоял посреди огромного леса, и кроны деревьев сливались в единый зеленый луг, заполнявший долины и взбиравшийся на холмы. Луг, сплетенный из миллиона ветвей, и каждая усеяна изумрудными зародышами будущих листьев.

Он слышал, как вдалеке поют бесчисленные птицы. Вздрогнул, осознав, что здесь наступает весна.

Весна. Он повторил это слово про себя. Весна на заброшенной планете. Там, откуда он летел, была зима, а куда направлялся — лето. Сам того не зная, он чуть не пропустил целое время года. И обрадовался, что не пропустил.

Полоска зари порозовела, потом вспыхнула красным огнем. Край местного светила показался над высоким холмом. Руины, покрытые копотью, казались угольным рисунком на чистом холсте.

Свет разлился над землей. Казалось, верхушки деревьев объяты бледным пламенем, а капли росы на обшивке «Магеллана» сверкали расплавленным серебром. Селдон поднял голову к небу, и у него перехватило дыхание. Горло пересохло, в груди защемило.

Он никогда прежде не видел голубого неба…

Из леса поднимался туман, смягчая очертания холмов. Утренний свет теперь казался мутным. Размытые силуэты руин больше не навевали ужас. Было в них даже нечто трагичное. Что случилось с их строителями, почему они ушли? Кто, во имя Галактики, оказался способен бросить такой мир? Ах да, конечно — захолустный мирок вдалеке от космических трасс, от блистающей цивилизации Серединных миров. В космосе таких планет, покинутых людьми, тысячи. Вращаются себе неспешно вокруг своих солнц, а лес тем временем захватывает все новые плацдармы, создавая новые зеленые королевства, королевства деревьев.

В ушах звенело, хотя не должно бы… Здешняя атмосфера более насыщенная, чем на любой планете с искусственным климатом, где ему пришлось побывать. Селдон потряс головой, но звон не исчез.

Корабельная сирена!

Кажется, корабль пробыл на планете не больше часа. Похоже, он все-таки прибудет на Лану утром, как и намечалось, и отпуск пойдет по плану. Селдон ждал, когда вновь нахлынет радость и пьянящие мысли о предстоящем отдыхе.

Ждал напрасно.

Он взглянул на лес. Потом поднял взгляд, но вновь опустил перед гордой желтой звездой, сияющей над самым высоким холмом.

Посмотрел на голубое небо.

Вспомнил вкус шампанского, долго стоявшего в бокале. Пустой. Безжизненный. Как вкус его отпуска.

«Чушь какая-то», — сказал он себе.

Сирена ревела. Сердито, нетерпеливо. Пассажир задерживал отлет «Магеллана», мешал двигаться дальше по курсу. Из люка высунулся корабельный офицер.

— Сэр! — прокричал он. — Поднимайтесь на борт! Мы взлетаем через две минуты.

Селдон в последний раз взглянул на небо.

— Уже иду, — сказал он.

Корабельные часы показывали 3:35. В салоне было по-прежнему пусто. Селдон набрал вызов стюарда на сервопанели, подошел к бару и снова смешал бурбон с водой. «Магеллан» взлетел, когда он допивал свой бокал. Ничего не изменилось в ощущениях, гравитация не увеличилась — и все же он знал это. Гипертехнологии достигли невероятных высот, скрывая физические ощущения, словно что-то неприличное, — но не могли обмануть подсознание. Оно все знало, каким-то непостижимым образом понимало то, о чем сознание могло только догадываться.

Как подсознание могло знать то, о чем сознание понятия не имело? Селдон тщетно пытался очистить разум, чтобы отыскать хоть какую-то подсказку, фрагмент, слово. Он знал, что отпуск испорчен, и виной тому не только голубое небо.

— Могу я чем-нибудь помочь, сэр?

Тот же самый безукоризненный молодой человек стоял перед ним.

— Да, — ответил Селдон и вдруг, растерявшись, умолк. Он собирался задать нелепый вопрос. Неуместный вопрос. Правильные граждане Галактики не интересуются такими устаревшими вещами, как планеты периметра. Но он все же решился: — Как называется планета, которую мы только что покинули?

— У планет периметра больше нет названий, — сказал стюард. — Галактографическое общество решило, что разумнее отмечать их на картах буквами, соответствующими спектральной классификации светила и номерами в каталоге. Таким образом, планета, на которую мы садились, будет записана в журнале как Го-219-СС. Двойная буква указывает на то, что планета является частью двойной системы.

— Двойная система? Не знал.

— Второй, меньший спутник в момент посадки находился в оппозиции, сэр. Естественно, вы его не увидели. Однако сейчас вы сможете наблюдать обе планеты на экране, если…

— Метерлинк! — вдруг вырвалось у Сел дона.

— Простите, сэр?

Лицо Селдона пылало. Слово пришло ниоткуда. Просто материализовалось на языке, и он произнес его вслух. «Да что со мной?» — подумал он. Стюард, наверное, решил, что пассажир со странностями.

Селдон взял себя в руки.

— Посмотрим, что там такое, — сказал он, — никогда не видел раньше двойных планет.

Он прошел за стюардом в обзорный салон и стал наблюдать, как тот настраивает огромный мерцающий экран.

— Мы сейчас идем перпендикулярно к плоскости эклиптики, — объяснял стюард. — Вид на экране тот же, что был бы с кормы «Магеллана».

Планета лежала в миллионах миль под ними, на безумном лоскутном одеяле галактики, наполовину освещенная, наполовину погруженная во тьму. Ее серебряный спутник был четко виден на темной стороне.

Однако Селдон уже забыл про спутник.

Он смотрел на дневную сторону планеты. Она была не одноцветной, а с пятнами бледной зелени, но основной цвет бросался в глаза — прекрасный, божественный, незабываемый.

— Синяя птица! — воскликнул Селдон.

— Простите, сэр?

— Я нашел синюю птицу.

— Синюю птицу?

— Не обращайте внимания. Она уже улетела.

Стюард уставился на него:

— Вы себя хорошо чувствуете, сэр?

— Лучше некуда, — ответил Селдон. — Вот, взгляните сами. Посмотрите! Она улетает.

Планета быстро уменьшалась. Последнее, что увидел Селдон, был краешек синего крыла, исчезающий в жуткой непроглядной тьме.

САД В ЛЕСУ

Отправитель: Администрация инопланетных культур Межзвездный штаб Состери III

Адресат: Верховный арбитр Г хан Парапсихологический центр Состери IV

Предпосылки: Департамент обследования внешних рубежей докладывает, что в звездной группе 206 выявлена культура, достигшая девятой фазы. Культуры девятой фазы» базируются на страхе, отличаются нестабильностью и обычно невосприимчивы к воспитательным стимулам извне. (См. «ТЕОРИЯ ТИПОВЫХ ЭВОЛЮЦИОННЫХ ПРОЦЕССОВ», официальное издание Межзвездной библиотеки).

Суть дела: Согласно тщательно взвешенному заключению упомянутого Департамента, данная культура представляет угрозу галактической безопасности. Следовательно, единственным логичным решением является ее немедленное уничтожение. Однако, поскольку до сих пор не было известно о культурах выше восьмой фазы, кроме состерианской, подобная процедура беспрецедентна и не может быть проведена без одобрения Верховного арбитра.

Просьба: Верховному арбитру необходимо персонально ознакомиться с культурой, о которой идет речь, и передать свое заключение в Администрацию инопланетных культур, с приложением формального одобрения процедуры, если его мнение совпадет с заключением Департамента, или рекомендаций об альтернативных действиях, если не совпадет.

Движение в искривленном четырехмерном пространстве не вызывает ни объективной, ни субъективной деформации времени. Гхану показалось, что перемещение произошло мгновенно; более того, оно действительно было мгновенным.

Расследования из тех, какие предстояли ему, дают результаты, если проводятся без заранее обдуманного плана, и свою опорную базу он выбрал наобум.

И не испытал ни удивления, ни досады, когда материализовался на заснеженном поле. Скорее уж он ощутил, и то мимоходом, легкую радость оттого, что попал в климатическую зону, напоминающую лето на Состери IV.

На фоне синего послеполуденного неба виднелась небольшая кучка строений, и он двинулся через поля в их сторону. Местность не вызывала особого интереса: несколько разрозненных лесных островков да парочка изъеденных эрозией холмов. Потом он натолкнулся на извилистую дорогу — катиться по ней оказалось удобнее, чем напрямую. Разумеется, он мог бы телепортироваться, но в миссиях такого сорта лучше соблюдать осмотрительность, по крайней мере, пока не завершится начальная адаптация к местным условиям.

Группа строений распалась на большое красное здание, белое зданьице поменьше и несколько построек, не поддающихся определению. Тем не менее Гхан обозначил их для себя словами одного из языков, усвоенных перед отправлением: амбар, жилой дом, что-то вроде хлева или курятника и еще…

У него не нашлось понятия, подходящего для скелетообразного сооружения на переднем плане. Какое-то решетчатое переплетение, сплошь увитое колючими вьюнками, поставленное в центре овальных пригорочков и перекрещивающихся дорожек. Сооружение мгновенно привлекло его как удобная база для предстоящей работы. Тот факт, что оно не укрывало от непогоды, не имел значения.

Вкатившись внутрь, он обнаружил там скамейку и небольшой столик. Сел на скамью, а переносной передатчик расположил на столе. Вот и все, его «ставка» готова к действию.

Прежде чем усилить телепатическое поле, он провел беглое обследование ближайших строений. Во всех находились живые существа, но лишь в доме обнаружился интересующий его вид. Впрочем, изучать обитателей дома он тоже не стал — успеется. Первым делом следовало установить, попал ли он в район, где можно охватить достаточное число представителей местного разума, чтобы получить достоверный поперечный срез их культуры.

Он приступил к интенсификации поля. Процесс не требовал чрезмерной затраты сил. Телепат класса Гхана мог усиливать поле почти беспредельно долго без вредных для себя последствий. Но чтобы достичь нужной степени концентрации, следовало принести в жертву все прочие чувства, отключить все внешние раздражители.

Поле расширялось концентрическими волнами. Поначалу разумная жизнь попадалась рассредоточенными вкраплениями, затем все гуще, и наконец он нащупал ее массированное скопление и сфокусировал поле.

Город. Причудливый, многоярусный, перенаселенный. Гхан погрузился в джунгли запутанных мыслительных процессов и сосредоточился на одном индивидууме.

В родном мире состериан и в меньшей степени в разбросанных состерианских колониях телепатия развилась до стадии высокоспециализированного искусства — чтение мыслей сочеталось с анализом и символической интерпретацией, причем все это сразу и мгновенно. Довольно было Гхану сосредоточиться на каком-либо субъекте, чтобы характер этого субъекта предстал перед ним в напряженном драматическом действии.

Первым подопытным оказался мужчина. Доминирующий символ характера — лес. Печальный лес, неухоженный, спутанный, хмурый. Мужчина словно брел по едва обозначенной тропке, поминутно останавливаясь и оборачиваясь через плечо. Это не помогало — он все равно не видел ничего, кроме безучастных стеблей и листьев, однако нисколько не сомневался, что его преследуют.

Тропка вела куда-то, только мужчина не знал, куда. Окружающий лес он ненавидел. Ненавидел шершавые деревья, их листву, алчно пожирающую солнечный свет, — ему самому перепадали лишь жалкие крохи, которых едва хватало, чтобы не потерять дорогу. Хотелось вернуться по собственным следам, но возвращение пугало. Помнилось, что где-то позади есть полянка, полная тепла и солнца. Мечталось найти ее снова, но разве найдешь, если не возвращаться? Оставалось одно — брести, спотыкаясь, вперед, втайне надеясь, что тропка не станет следовать по безжалостной прямой линии, а изогнется широкой дугой и выведет его обратно на ту же полянку, и уж если случится так, если удастся отыскать теплое, безопасное место, напоенное солнцем, надо, клятвенно надо, решительно необходимо остаться там навсегда…

Гхан отключился. Мгновение назад он склонялся к мнению, что Департамент обследования внешних рубежей поспешил с выводами. Совсем непросто было допустить существование культуры девятой фазы иначе, чем теоретически.

Теперь теория подтверждалась на практике.

С непреклонной решимостью Гхан решил попытать счастья еще раз. Однако по какой-то причине сконцентрировать внимание было сложно. Вторгалась некая диссонирующая мысль, нарушая фокусировку. Мысль была странно нечеткой, исходящей от внешнего и довольно близкого источника. Раздраженный, он снизил интенсивность поля до минимума. Мысль зазвучала ясно и просто: Кто ты?

Перед самым входом в его ставку стояла маленькая особь женского пола. Гхан словно увидел ее огромные голубые глаза — и на время лишился способности воспринимать что-либо другое. В состерианском обществе на глаза, как правило, не обращали внимания — функциональный орган, исполняющий свою локальную задачу, и что тут особенного? Само собой разумеется, глаза бывают разных цветов — чаще всего зеленые, подчас желтые, изредка карие. Но голубые — никогда.

И вот он наконец заметил, что удивительные эти глаза — частица белого округлого личика, окаймленного светло-желтыми волосами. Та же мысль прозвучала сызнова, но на сей раз он уловил шевеление губ и услышал сопровождающие шевеление звуки:

— Кто ты?

Меня зовут Гхан, — ответил он телепатически.

— Гхан? Какое смешное имя! Но что ты, Гхан, делаешь в маминой беседке?

Непредвиденный вопрос, возникший из непредвиденной ситуации. Гхан рассердился на самого себя. Он гордился безошибочностью своих решений почти так же, как своей объективностью, — и вот в кои-то веки в чем-то просчитался.

Может быть, «упустил что-то» — более мягкие и более точные слова. В конце концов он впервые знакомится с культурой девятой фазы, и идея, что щит Птсора может в этих условиях и не сработать, никак не укладывалась в сознании.

Но при повторном обдумывании в этом не было ничего невозможного. Щит представляет собой беспрерывный поток негативных волн, бесконечное повторение одного и того же тезиса: «Меня нет». Для того чтобы щит успешно действовал, нужна геоцентрическая культура, где каждый индивидуум искренне верит в то, что ему внушают, а именно — что чуждая жизнь, регистрируемая сетчаткой глаз, в действительности не существует.

Конечно же, геоцентризм составляет неотъемлемую часть культуры девятой фазы. Однако он требует определенной зрелости мышления, и даже в девятой фазе могут встретиться индивидуумы, не овладевшие трансцендентальной логикой в должной мере, чтобы при взгляде на нечто, неприятное отторгнуть его от себя либо подменить зрительный образ и придать таковому более привлекательные черты.

— Знаешь, Гхан, оставаться здесь тебе нельзя, — заявила девочка, продолжая торчать у входа.

Думаешь, твоей маме это не понравится?

— Думаю, что не понравится. А ты сам ей, наверно, совсем не понравишься. Ты так смешно одет! У тебя такие странные волосы! И как это получается, что они растут по бокам головы, а не на макушке?

Гхан взвесил «за» и «против». Маленькая особь, очутившаяся перед ним, не могла быть помехой проводимому им обследованию — и все же осложняла задачу. Чтобы работа шла с максимальной эффективностью, надлежит каким-то образом отвадить ее от вмешательства в его телепатическое поле. Один из возможных вариантов — сказать ей правду. Это, пожалуй, принесет двойную выгоду: ее любознательность будет удовлетворена, а если она попробует повторить то же самое взрослым, ей, безусловно, не поверят.

Конечно же, я не такой, как вы, — телепатически ответил он и для большей убедительности сказал вслух: — Я прибыл с другой звезды.

Девочка уставилась на него широко открытыми голубыми глазами и спросила:

— А с какой?

— Она так далеко, что ее отсюда вообще не видно…

Он выждал, внимательно наблюдая за нею, надеясь подметить признаки удивления — не могла же она не восхититься! Но личико оставалось безмятежным, и глаза по-прежнему спокойно разглядывали его своими голубыми глубинами.

— Да не можешь ты быть совсем другим, — высказалась она наконец. — Пускай ты с другой звезды, и у тебя несуразные волосы, и говоришь ты смешно, но внутри ты все равно должен быть похож на людей…

— Не совсем похож, — отозвался Гхан.

— У тебя должно быть сердце, а в голове место, которым ты думаешь, и, кроме того…

— У меня нет сердца. Видишь ли, в моем мире все устроено по-другому, и мы тоже устроены по-другому. Мы…

Слова так и остались непроизнесенными: голубые глаза, и без того вроде бы почти круглые, распахнулись еще шире.

— Ну уж сердце у тебя должно быть!

— Тем не менее у меня его нет. В моем мире…

— У каждого есть сердце!

— Нет…

Он запнулся: голубые глаза продемонстрировали еще одно неожиданное свойство. Их словно затуманило, в уголках появились и набухли влажные капельки. Впервые в жизни Гхан почувствовал замешательство. А девочка вдруг отшатнулась и убежала.

Он наблюдал за ней, пока она не скрылась за углом амбара, и чуть было не подверг ее телепатическому анализу, но передумал. Ведь первоначально он хотел лишь избавиться от нее, и, раз цель достигнута, не все ли равно, произошло это умышленно или случайно. Важно одно — теперь он может продолжить свою миссию без помех.

Да и не подобает Верховному арбитру проявлять праздное любопытство.

Снег вокруг беседки приобрел синеватый сумеречный оттенок. Температура ощутимо снизилась, напомнив Гхану прохладные летние ночи на Состери IV. Случилось нетипичное: ему на миг захотелось очутиться там и, полулежа во дворике своей приречной виллы, любоваться морозными звездами и баловаться заумными философскими категориями.

Однако ностальгия приличествует Верховному арбитру не более чем праздное любопытство. Раздраженный собственными промашками, он подавил ее и вновь начал наращивать поле. И, как только фокус приобрел четкость, телепортировался.

Суетный уличный каньон, где он материализовался, внушил ему отвращение, но он же был ветераном, посетившим множество миров, и без труда приспособился. Он отступил в темный проем — вне прямого контакта с людьми и экипажами, заполнявшими дно каньона, — и приготовился к новой телепатической пробе.

По улице шел мужчина средних лет. В его походке, да и в выражении красивого, ухоженного лица ощущалась незаурядная уверенность в себе. В ту секунду, когда он поравнялся с проемом, Гхан проник в его мозг.

Символика — человек карабкается на гору по отвесному склону. Взбирается быстро, босиком, отыскивая опоры для ног и выступы для рук в самых немыслимых точках. Лезет все выше и выше, и крутизна склона не в силах поколебать его. Но вот он позволяет себе передышку, бросает взгляд вниз и видит другого, карабкающегося за ним следом. Душу его наполняет неукротимая ненависть. Он озирается в поисках оружия — камня или хотя бы палки, чтобы метнуть в преследователя. Но нет — склон горы совершенно гладкий, и ничего подходящего не найдешь.

Прежде чем возобновить восхождение, человек смотрит вверх. Гора взвивается в небо. Солнце безучастно отражается на ее гладкой, будто отполированной поверхности. И не видно никаких выступов, обещающих новый отдых, — вертикальный обелиск, перпендикулярная вечность.

И тем не менее человек карабкается вверх. Безумно, отчаянно, безнадежно…

Мимо проема прошаркал старик с увядшим лицом. Гхан сделал очередную попытку.

Теперь он спускался по гнилой лестнице в какую-то вонючую яму. (После одного-двух пробных подключений он достиг полной идентификации с субъектом). Под ногами у него суетились какие-то мохнатые твари, слышался их назойливый до непристойности писк. Спускаться ему ничуть не хотелось; мысль о том, что поджидает внизу, наполняла его несказанным ужасом — и тем не менее он продолжал спускаться, спускаться, спускаться; на смену мохнатой мерзости пришли холодные, скользкие твари, и вдруг одна из ступенек провалилась, он пошатнулся и чуть не упал в омерзительную, адскую пропасть…

Прошла женщина. По сравнению с лестницей, теплая просторная комната казалась покойной и безопасной. Но так продолжалось недолго.

Внезапно одну из розовых стен изувечил извилистый шрам, а когда ноги сами понесли к едва различимой двери, темно-красный ковер на полу разверзся трещиной с рваными краями. Трещину каким-то образом удалось обойти, но — новый взгляд в сторону двери, а дверь исчезла…

Вслед за женщиной мимо бодро прошагал молодой человек. Опять восхождение на гору, только гора куда более пологая. Нижние склоны одеты зеленой травой, верхние — лесом, неспешно поднимающимся к синему безоблачному небу. Спину греет утреннее летнее солнце. А еще за спиной — три женщины, и время от времени он прерывает восхождение, чтобы оглянуться на них. У первой — темные волнистые волосы и длинные стройные ноги, но нет лица. Вторая — не то реальность, не то химера. Чаще всего вторая видится невзрачным силуэтом, но подчас силуэт прорисовывается пышным чувственным телом и едва обозначенным милым личиком. Ну а третья — просто смутная тень…

В беседку Гхан вернулся на рассвете и долго сидел на скамье, посматривая сквозь разрывы решетки на небо. Сначала оно было серым, спустя какое-то время смягчилось и порозовело, а затем незаметно обрело блеклую голубизну. Наконец над зубчатой кромкой холмов показались первые солнечные лучи, полыхнули и потекли по полям.

Он услышал голоса, уловил чьи-то нечеткие мысли. Из-за амбара появились три фигуры, направились к беседке. Он узнал девочку, убежавшую от него накануне. С нею шли взрослые — худая бледная женщина и высокий мужчина с двуствольным ружьем.

— Ну вот видите! — воскликнула девочка, замерев у входа. — Теперь вам, хочешь не хочешь, придется поверить…

Взрослые уставились внутрь — на скамью, стол, передатчик (передатчик представлял собой тессеракт, четырехмерный кубик, невидимый для трехмерных особей точно так же, как для двумерных существ невидим обыкновенный куб) и на самого Гхана.

— Что ты, Алисия! — произнесла женщина. — Тут никого нет!

— Нет, есть! Ты что, мама, ослепла? Ты же смотришь прямо на него! Он прилетел с дальней-придальней звезды, и у него нет сердца, и его иногда почти не слышно — он говорит так тихо, и…

— Алисия, хватит! Ты себе это просто вообразила…

— Нет!

Девочка опять заплакала. На изможденном лице женщины отразилось смятение. Гхан на миг проскользнул в ее мозг…

Еще один лес, темный и дремучий, и он вместе с ней бредет по заросшей тропинке. Он, как и женщина, понятия не имеет, куда ведет тропинка, но должна же тропа рано или поздно вывести из леса! Лес не может тянуться вечно. Где-то раньше, давным-давно, была поляна — или сад, уже и не упомнишь, — но раз поляна-сад встретилась хоть однажды, то почему бы не найти заповедное место снова? Этого хочется больше всего на свете. Лес вызывает ненависть, только ненависть — листва болезненно бледна, стебли похожи на змей; лес ненавистен даже днем, а уж тем более после заката, когда ничего не видно: ни дорог, ни безобразно заросших тропинок, которые все равно никуда не ведут; и приходится припадать к земле, ежась в бездонной тени, в кромешной мгле, в неизбывном ночном одиночестве…

Девочка продолжала плакать — женщина взяла ее за руку и увела прочь. Мужчина задержался еще немного, настороженно прижимая ружье локтем. У него было худое обветренное лицо, водянистые серые глаза. Гхан воспользовался случаем заглянуть в его подсознание, впрочем, не ожидая найти — и не найдя — существенных отклонений от уже выявленных стереотипов.

Пожалуй, данный символ оказался даже более унылым, чем все предшествующие. Однообразная безотрадная равнина — ни гор, ни холмов. Мужчина, и Гхан вместе с ним, стоял посреди бескрайнего пустого пространства под бескрайним пустым небом, овеваемый слабым, но зябким ветерком. Смутно вспоминался иной ветер, тот был гораздо теплее, однако это было так давно, что самое ощущение тепла позабылось, да в конце концов и нынешний ветерок не так уж противен, надо лишь привыкнуть к нему…

Постояв, мужчина отшатнулся от беседки и двинулся вслед за женщиной и девочкой. Вот он скрылся за углом амбара, и Гхан вернулся к созерцанию неба. Оно действительно великолепно, и в сознании не укладывалось, что под таким небом может вершиться что-либо низменное и подлое. Цель жизни — Гхан припомнил состерианское кредо — умереть достойно. Под таким небом даже самый бес-культурный дикарь должен бы суметь достичь этого идеала.

Бескультурный, но не полукультурный. Не варвар девятой фазы.

Нельзя говорить о цивилизации, если она насквозь изъязвлена страхом. Нельзя считать людьми тех, кто страшится всего на свете — друг друга, самих себя, непривычных явлений и ситуаций. Страх убивает сочувствие к ближнему, питает ненависть и нищету. Страх — сообщник насилия, убийца душевного мира. В планетарном масштабе опасность подобной цивилизации ужасна, в масштабе галактическом — недопустима.

Продолжать расследование, в сущности, не имело смысла. Гхан потянулся к передатчику. Пальцы-щупальца коснулись микрокнопок активатора.

Да, продолжать вроде бы не было смысла, и все же… Ему никогда не случалось встречать цивилизацию, обреченную на уничтожение. Во всех, какие доводилось изучать, обнаруживался хотя бы один компенсирующий фактор, хотя бы участок здоровой ткани, пригодный для инъекции целительной философии.

Ему никогда не случалось видеть гибель цивилизации, и он с внезапной ясностью осознал, что и не хочет ее видеть и в особенности не хочет играть определяющую роль в гибели этой планеты. А может, здесь все же найдется участок здоровой ткани? Может, стоит попробовать еще раз?

Пальцы сами собой отпрянули от передатчика. Он принялся вновь расширять поле.

Новый суетливый каньон, очень похожий на предыдущий, только сумятица, пожалуй, еще сильнее, но это, возможно, из-за иного времени суток. Отыскать укрытие, пригодное для базирования, было нелегко, но в конце концов он кое-как пристроился в тупичке, куда местные заглядывали не часто.

Два подопытных подряд оказались «альпинистами». В обоих случаях доминирующий мотив был типичным — страх. Третий субъект предъявил символы, повторяющиеся до странности часто, — лес и туманное воспоминание о давнем светлом пятне. Вся разница, что у кого-то пятно напоминало сад, а у кого-то — покрытую травой лужайку.

Затем попались еще три «покорителя вершин». В отчаянии Гхан решил посетить другой район города.

И еще один…

Горы, леса, смутно припоминаемые сады. Страх, ненависть, смятение…

Мимо Гхана прошествовал высокий мужчина благородной наружности. Нечто свеженькое — обширное плато, уставленное массивными статуями.

Гхан ощутил, что движется по плато меж статуй, кланяясь почти Каждой из них, а изредка припадая к подножиям в поцелуе. В отдалении высится огромный обелиск, устремленный в небо, вершина его Полускрыта за пушистыми облаками. Обелиск сияет белизной, он Прекрасен.

Наконец-то, подумал Гхан, прорезалось что-то небезнадежное.

Но вот мужчина ощутил, что на плато он не один. Вокруг ощущались чьи-то потаенные шевеления, а однажды он натолкнулся на другого исповедующего тот же культ. Мужчина без промедления скользнул за соседнюю статую, торопливо прильнул к ее подножию и стал обходить другого широким кругом, кланяясь, падая на колени и лобзая камни. И вздохнул облегченно, едва понял, что обогнал соперника, — а когда поднял взгляд на обелиск, тот оказался так же далек, как и прежде.

Гхан вернулся в беседку. Дело шло к вечеру, над выбеленными полями поднялся ветерок. Небо было все таким же ясным и синим. Он опять потянулся к передатчику, пальцы вновь нащупали крошечный активатор. И остановились снова.

Рядом с передатчиком лежал сложенный, придавленный камушком листок из блокнота. Он не без удивления поднял листок и разглядел, что на наружной его стороне старательно выведено: «Мистеру Гану».

Развернул листок. По краям бумага была окаймлена чередой забавных, усердно повторенных рисунков. По первому впечатлению, это были деформированные кружки — вдавленные вверху, вытянутые книзу. Но каждый кружок был густо замазан красным карандашом, и на каждом, чтобы не оставалось сомнений, было начирикано одно и то же слово: «серце». В центре листка находился такой же кособокий кружок, но гораздо большего размера и не закрашенный. Зато в нем уместилось несколько строк печатными буквами:

«МНЕ ЖАЛКО ШТО У ТЕБЯ НЕТ СЕРЦА. МАМА ГОВОРИТ ШТО ТЫ МОЕ ВООБРАЖЕНИЕ НО Я ЗНАЮ ТЫ ЖИВОЙ И НА САМОМ ДЕЛЕ БУДЕШЬ МОИМ ДРУГОМ?»

Гхан долго сидел в беседке не шевелясь. Февральский ветер, нале-тая со снежных полей, свистел в оголенных розовых кустах и ерошил реснички у него на коже. Листочек из блокнота то и дело вздрагивал в руке, и каждый раз, скашивая глаза вниз, он видел багряные сердца и прихрамывающие бесхитростные слова.

Спустя какое-то время он поднялся и двинулся по мертвым с прошлого года клумбам в сторону построек. Завернул за угол амбара и приблизился к убогому белому домику.

Девочка стояла на крылечке, сердито втолковывая что-то растрепанной кукле, посаженной на перила. Гхана она не видела. Он, в свою очередь, остановился на снегу и подождал, пока она не повернется и не обратит на него внимание. Тогда он скользнул в глубины голубых глаз…

Поляна. И не просто поляна, а сад. Радужные цветники, зеленые дорожки. Молочно-белые фонтаны, переливчатый смех воды. Теплый летний воздух напоен солнечным светом.

Он стал не спеша обходить сад и очутился у синего ручейка, через который был перекинут изящный мостик. Поднялся на мостик, глянул вниз, в чистую незамутненную воду. С белого облака слетела певчая птичка и уселась ему на плечо.

Отсюда, с мостика, был виден и лес. Темный неприветливый лес окружал сад кольцом, подступал к нему вплотную. Казалось, прямо у него на глазах лес надвинулся еще ближе, еще безжалостнее. Певчая птичка вдруг снялась с плеча и улетела…

Девочка с серьезным видом вглядывалась в гостя.

— Хочу поблагодарить тебя за твое письмо, — произнес Гхан. — Очень хорошее письмо.

— Ты пропал. Я не знала, вернешься ли ты сюда, — сказала она. — Оставила записку на всякий случай. Ты больше не будешь пропадать?

— Не буду, — ответил Гхан. — Если уеду, то ненадолго.

Отправитель: Верховный арбитр Г хан Полевой лагерь I Соль III

Адресат: Администрация по инопланетным культурам Межзвездный штаб Состери III

Предпосылки: Любое правительственное учреждение, претендующее на объективность, если оно считает себе вправе уничтожить какую-либо цивилизацию или ее часть, должно заведомо обладать двумя характеристиками: 1) божественной непогрешимостью и 2) всеохватными знаниями. Тщательно взвешенное мнение Верховного арбитра сводится к тому, что действующие состерианские учреждения не располагают ни первым, ни вторым качеством.

Уточняющее, а также взвешенное мнение Верховного арбитра заключается в том, что учреждение, известное как Администрация по инопланетным культурам, склонно к предвзятости и поспешным выводам, следовательно, не заслуживает доверия; что подразделение названной Администрации — Департамент обследования внешних рубежей — неспособно заглянуть даже на микромиллиметр дальше собственного коллективного хобота.

Вывод: Состерианская Федерация — старейшая известная цивилизация Галактики, и тем не менее, при всей своей интеллектуальной зрелости, она, по-видимому, не осознала той истины, что будущее любой разумной расы нельзя экстраполировать, опираясь на анализ ее нынешних представителей; оно зависит от разума тех, кто придет к власти на планете завтра.

Потенциальное будущее планеты Соль III не имеет ничего общего с ее прискорбным настоящим.

Грядущие правители планеты Соль III оценят наши руководящие советы.

П р о с ь б а: 1. Перевести нынешнего Верховного арбитра в Департамент руководства иными культурами.

2. Назначить его без промедления уполномоченным указанного Департамента на планете Соль III.

Адресат: Гхан, и.о. директора по руководству иными культурами Попечительский центр I Соль III

Отправитель: Администрация инопланетных культур Межзвездный штаб Состери III

Суть дела: Просьба о переводе удовлетворена.

ОСТАНОВКА В ПУТИ

Снег шел не переставая день, ночь и весь следующий день. То валил густо, то ронял ажурные снежинки. Маленькую станцию на лесной опушке всю занесло сугробами, белые хлопья бесшумно ложились на ветви деревьев и петляющие вокруг тропинки. Белоснежный покров давно залечил влажную рану, оставленную улетевшим кораблем, и лесная прогалина на заброшенной планете приняла свой первозданный вид.

— Дебора, ну сколько можно! Ты что, снега не видела?

Она отвернулась от широкого окна. Ральф снова принялся расхаживать по комнате, недочитанный биржевой журнал валялся на столе.

— Только в детстве.

— И сегодня решила наверстать упущенное? Сколько мы здесь, не отходишь от окна.

— Я ведь тоже с первобытной планеты, ты забыл? В такие дни мы сидели дома и от нечего делать смотрели в окно…

— А еще читали сентиментальные книжки и слащавые допотопные стихи. Помню, помню.

— Ты был героем моего романа.

Он остановился перед ней:

— Я становлюсь старым брюзгой. Прости, Деб. Как же унизительно торчать здесь и ждать!

— Понимаю, милый.

— Ужас! Бросить нас в этой дыре и помчаться через всю галактику, чтобы подобрать какого-то дикаря-толстосума! Может, я и не первый человек в Империи, но заслуживаю большего уважения.

— Выпей чего-нибудь и постарайся успокоиться. Второй экипаж наверняка на подходе.

— Ты же знаешь: я не пью.

— Знаю, но на этой планете уж точно никаких сделок не будет, так почему бы не расслабиться?

Он покачал головой:

— Не могу, Деб. Принцип.

Она перевела взгляд на свои тонкие, сплетенные на коленях пальцы:

— Герой моего романа тоже не пил — подлинный аристократ.

— Это сарказм?

— Нет, серьезно… Помнишь, как мы встретились? Я сидела на телеге с сеном, которое отец привез к силосной башне. Было летнее утро, ты стоял у дверей большого красного дома и разговаривал с сельским старостой. Потом вдруг оглянулся, луч света упал тебе на лицо, и…

— Дебора, что с тобой? Ты сама не своя.

— Наверное, обстановка навеяла. Снег, лес кругом, тихая комната… Ты же не забыл? Нет?

— Конечно, нет. С чего бы? Не так уж и много лет прошло.

— Когда-то я читала очень старый роман и представляла себе героя. Идеального мужчину, какого в жизни не встретишь. И вдруг вот он, рядом. Самый что ни на есть настоящий — как и я, и то утро, как и все на свете…

Ральф рассмеялся.

— Так вот почему ты чуть не упала с повозки! А я-то ломал голову, что во мне такого сногсшибательного…

Он словно вдруг помолодел, но задорный мальчишеский взгляд тут же потух, рот упрямо сжался, лоб собрался в глубокие складки, стали заметнее морщины вокруг глаз.

— Им давно бы пора быть здесь, — бросил он, взглянув на часы. — Капитан сказал, через восемь часов.

— Он говорил, восемь-десять. — Дебора вздохнула.

— Позвоню в диспетчерскую.

— Ты звонил полчаса назад.

— Мало ли что… — Он включил видеофон.

Мелькнув полосами, экран высветил юное лицо оператора.

— Что слышно от второй группы? — спросил Ральф.

— Пока ничего, сэр, но скоро ожидаем.

— Хотелось бы верить! И так опаздывают дальше некуда.

— По графику у них в запасе еще два часа, сэр.

— На их месте я бы поторопился! Они хоть помнят, что должны забрать двух пассажиров?

— Не беспокойтесь, сэр. Первый экипаж им сообщил.

— Кстати, что это за кошмарная планета?

— Уолден[2], сэр.

— Уолден? Наверное, названа в честь первооткрывателя.

— Не знаю, сэр. Название очень старое, времен Первой экспансии, когда планета была еще населена, до Великой галактической миграции.

— Ладно, неважно. Сообщите, как только корабль выйдет на связь.

— Разумеется, сэр.

Экран погас. Ральф взял со стола журнал, полистал и швырнул обратно. Нервно закурил:

— Давно бы уже могли быть дома.

Не получив ответа, он обернулся. Дебора свернулась калачиком в кресле и сидела, уткнувшись носом в оконное стекло, запотевшее от ее дыхания. Снег шел и шел, за полупрозрачной шевелящейся завесой проступала темная синева леса.

— Да что с тобой, Деб, тебе как будто все равно!

Она медленно оторвалась от окна и странно взглянула на мужа.

— Ральф, а что, если корабль не прилетит?

— Глупости! Прилетит, конечно!

— Ну а вдруг? И мы останемся тут на несколько дней или даже на неделю? Вдвоем на маленькой станции, где ни забот ни хлопот. И будем только есть, спать и разговаривать. Ты да я, и больше никого, одни в целом мире…

— Дебора, очнись! Завтра вечером мне нужно быть на Совете директоров. Все ждут моего отчета о командировке!

— Но ты же не виноват. Уверена, они войдут в положение.

— Как ты не понимаешь, я непременно должен там быть!

— Но…

— Нас просто обязаны забрать!

— Успокойся, милый. Раз обязаны — значит, заберут.

— Я совершенно спокоен!

— Да, конечно. Разве можно сомневаться в нашем космическом транспорте. Скорей усомнишься в равновесии Вселенной!

— Твоя ирония неуместна.

— Пусть так. Что-то мы засиделись. Давай выйдем навстречу кораблю.

— В такой снег?

— И что? Подумаешь, снег. Зато без нас не улетят.

Он взглянул на часы:

— Это не лезет ни в какие рамки… Ладно, собирайся.

Они натянули белые комбинезоны с меховыми капюшонами. Ральф подхватил чемодан.

— Не проще ли потом забрать? — спросила Дебора.

— Ноги тут моей больше не будет, — буркнул он.

Снег сыпал в лицо, острыми иглами впивался в кожу и таял, стекая ледяными ручейками по щекам. Повернувшись спиной к ветру, они укрылись за углом дома. Слева и справа тянулся лес. Склон холма уходил вниз к белеющему пятачку космодрома. В закатных сумерках проступали очертания стальной башни, почти неотличимой от окружающих деревьев. Лишь уютный свет в окошке выдавал ее истинную природу.

У Деборы перехватило дух.

— Как красиво!

— И чего тебе не сиделось в тепле? — клацал зубами Ральф. — Так и окоченеть недолго.

— Ничего страшного, такая красота не может навредить. — Вместе со словами изо рта вырывался пар. — Разве не чудесно жить на лоне природы, а не в лабиринте галерей, коридоров и искусственных парков! — мечтательно произнесла Дебора. — Сколько можно смотреть на фальшивые окна с их бесконечным летом. Хоть бы вид иногда меняли!

— Не любишь солнце? Другие не жалуются.

— Все хорошо в меру! Особенно если помнишь, что это чужое солнце, которое сияет на дикой планете за много световых лет, а у нас за окном только уродливый ящик с серебряными трубками и медными проводами.

— Под куполом иначе нельзя, а в центре галактики слишком много звезд, и их излучение…

— Хоть бы подключили еще три планеты, тогда кроме лета у нас появились бы осень, зима и весна.

— Дебора, не говори глупостей! Летняя погода составляет психологическую основу нашей цивилизации. Под солнцем люди счастливы, жизнерадостны, у них повышается трудоспособность…

— У моего отца были настоящие окна! Осенью по стеклу барабанил дождь. Шагнешь за порог и чувствуешь его вкус. Только ничего нет лучше зимы, когда привычный мир превращается в настоящее снежное царство. На деревьях лежат снежные шапки, точь-в-точь как сейчас, стволы тонут в сугробах, и, если у тебя есть любимое дерево, где знакома каждая веточка, каждая трещинка на коре, тогда можно понять, сколько снега намело…

Ральф смотрел в изумлении. На щеках Деборы расцвел румянец, глаза лучились. Эти глаза он видел лишь однажды, много лет назад, у юной красавицы на возу с сеном.

— Отец научил меня стихотворению, оно старое-престарое. Хочешь, прочитаю? Вряд ли еще представится случай.

— Валяй.

— Оно чудесное. Слушай!

— Корабль! Корабль! — вдруг закричал Ральф.

Увязая в сугробах, он кинулся вниз по склону, сквозь снежную завесу, волоча за собой тяжелый чемодан.

Изрыгая огонь из сопел, серый призрак вынырнул из мглистого неба. Израненный снег взметнулся вверх клубами пара, затянувшаяся проталина вновь открылась, обнажая черный, влажно блестящий круг. Корабль завис над его центром, протянув к земле стальные паучьи лапы.

— Не отставай! — выкрикивал на ходу Ральф. — Ты же не хочешь застрять здесь!

На ватных ногах Дебора спешила следом. Свежий снег на губах был соленым от слез.

КОШКИ-МЫШКИ

Гипнотизатор крутится все быстрее, превращаясь в безумную карусель цветных пятен перед глазами. Вдруг наступает кромешная тьма — верный признак грядущего отождествления. И вот…

Он — беглый преступник, скрывающийся в заброшенном секторе марсианского города Красных Песков. Его зовут… зовут… Ричард Форестер!

Потоком хлынули воспоминания. Он родом с Земли. Отца после смерти матери обвинили в незаконных экспериментах и приговорили к пожизненному заключению в марсианской исправительной колонии. Но ему удалось бежать, прихватив с собой сына. Независимая лига ученых предоставила им убежище в горах Лейбница на Луне.

Отец погиб в стычке с Межпланетной полицией, а двадцатилетнего Ричарда на десять лет упекли в ту же колонию. Потом три кошмарных года в трудовом лагере Красных Песков, пока его не разыскали тайные агенты лиги. Шесть месяцев ушло на подготовку побега, еще шесть — на согласование деталей.

Наконец та страшная ночь в пустыне. Патрульные корабли с высоты обшаривают прожекторами каждый уголок. Бортовые орудия на взводе, готовые учинить скорый суд. Он мчался не разбирая ног, петлял в лабиринте улиц, спеша к условленному месту на окраине города… И вот пустынный переулок, желтый свет фонаря… Никого. От одиночества и тоски хотелось выть.

Притаившись в тени здания на углу, он с надеждой вглядывался в темноту. Постепенно надежда сменилась отчаянием. Четыре года! Четыре года кормили обещаниями, а теперь бросили на произвол судьбы!

По обе стороны улицы зловеще вырисовывались фасады многоэтажек. Пустые глазницы окон чернели в сумраке ночи. Сквозь разрушенную кровлю виднелся клочок неба, сверкали звезды.

Сколько он еще протянет?

Впрочем, здесь хотя бы безопасно. Патруль в город не сунется. Согласно уставу кораблям запрещено покидать пустыню, и уж тем более пускать в ход оружие на чужой территории. Конечно, есть еще Межпланетная полиция и сигнал о побеге наверняка уже поступил. Проклятые ищейки вот-вот явятся. Ну и что? В этом хаосе они его долго не найдут. Если повезет, то не найдут вовсе. Он воспрянул духом и приосанился, чувствуя как под кожей перекатываются мышцы — результат принудительных работ в лагере. Завидев в полосе света идущий на посадку автолет, Ричард чуть не вскрикнул от радости. Все-таки не обманули!

Вдруг за лобовым стеклом сверкнул алый гребень шлема. Фараоны! Уже тут! Беглец отпрянул, вжимаясь в выщербленную стену. Просто безумие! Как они ухитрились так быстро выйти на след? Все равно что найти иголку в стоге сена. Даже вся Межгалактическая полиция за это время не успела бы прочесать и четверть района.

Сыщик разглядывал какой-то маленький светящийся предмет на запястье. Детектор ЭПЛ, ну конечно! Беглец покрылся холодным потом. Ветер донес отдающий пряностями запах марсианской пустыни. Лучше бы патруль схватил его еще там. Если уж умирать, то среди песков, а не в этой вонючей дыре…

Поиски преступника по эмоциональному полю личности заменили устаревшую дактилоскопию. Принцип один и тот же, ибо ЭПЛ, равно как и отпечатки пальцев, — вещь сугубо индивидуальная. Вероятность ошибки минимальна, но плюсов у новой системы куда больше. Помимо стандартной идентификации, она сразу определяла, виновен ли подозреваемый. Но и это был не предел.

Как выяснилось, эмоциональное поле излучается в пространство — непроизвольно и даже, как в случае с правонарушителями, вопреки воле. Неважно, спит человек или работает, занимается сексом или отдыхает — трансляция идет все равно. Теория не находила применения, пока не изобрели детектор эмоционального поля, который произвел настоящий переворот в криминалистике.

Поиски преступника теперь напоминали детскую игру. Злоумышленник прячется, ищейки настраивают детектор на его эмоциональное поле и ищут, определяя по показаниям «горячо» или «холодно». Прибор действовал в радиусе двух километров, и стоило добыче попасть в зону приема — пиши пропало! Спастись можно, только изменив ЭПЛ.

Существует единственный способ это сделать.

По плану тут вступал агент лиги. На него, точнее на нее, была вся надежда. При воспоминании об агенте Ричард горько усмехнулся. Длинноногая голубоглазая нимфа не оправдала ожиданий. Новоиспеченная deus ex machina[4], тренированная специально для этой миссии, ухитрилась ее провалить… но вот ведь странность! Вместо злости беглец испытывал непонятную нежность и дикое желание оправдать отсутствие той, в чьих руках находилась его жизнь. Нет, она и есть его жизнь, ради которой стоит побороться!

Он вдруг ощутил новый прилив сил. Рассудок прояснился. Во-первых, нужно ее найти. Вернее, продержаться, пока она сама его не найдет. Лига своих не бросает, наверняка случилось что-то серьезное.

Наконец сыщик оторвался от детектора. Полумрак смягчил суровые черты странно знакомого лица, но Ричард кожей чувствовал его безжалостный взгляд. Автолет медленно двигался вперед, метр за метром погружаясь в тень.

Прижимаясь к стене, Форестер добрался до ветхого крыльца и, припав к ступенькам, осторожно подполз к двери. Пальцы нащупали трухлявый порог и покосившиеся створки. Лишь бы петли не подвели… К счастью, дверь отворилась совершенно бесшумно. Очутившись внутри, он едва успел прикрыть створки, как сыщик, предвкушая скорый триумф, врубил прожекторы. Улицу залил яркий свет.

Привалившись к двери изнутри, беглец подождал, пока глаза привыкнут к полумраку. Различив впереди очертания винтовой лестницы, он стал опасливо взбираться по ступенькам, останавливаясь на каждом пролете и прислушиваясь. Из бесконечной анфилады коридоров и комнат не доносилось ни звука.

Наконец в открытом люке, ведущем на крышу, показался бледный квадрат неба. Ричард ускорил шаги. Впереди возник темный силуэт.

— Это ты! — облегченно выдохнула тень.

Перемахнув через три последние ступеньки, он схватил незнакомца за пояс и дернул вниз на удивление податливое тело, прижимая к полу, но тут же отпрянул, ощутив под рукой женственные формы.

— Я спасу тебя, — послышался нежный шепот.

Беглец потрясенно молчал, не в силах вымолвить ни слова.

— Милый, что с тобой? Это же я.

Она нашла в темноте его руку, и Ричард безропотно последовал за ней на крышу, где смутной кляксой на фоне звездного неба темнел автолет. Возле машины девушка обернулась.

Короткие светлые волосы, прекрасное лицо — все точь-в-точь как он представлял. Цвета глаз не различить, но и без того ясно, что они голубые.

Агент Лиги, наконец-то! У Ричарда перехватило дыхание, кровь застучала в висках.

— Милый! — Она придвинулась ближе. — Ты разве забыл? Скорее поцелуй меня!

Гипнотизатор крутится все быстрее, превращаясь в безумную карусель цветных пятен перед глазами. Вдруг наступает кромешная тьма — верный признак грядущего отождествления. И вот…

Она — агент Независимой лиги ученых, заброшенный в марсианский город Красных Песков. Ее зовут… зовут… Ронда Форестер!

Потоком хлынули воспоминания. Все детство после смерти матери она провела вместе с отцом в полуразрушенном особняке среди развалин Чикаго. Отец, тщедушный коротышка, вечно пропадал в лаборатории. Однажды к ним нагрянула Межпланетная полиция. Последнее, что запомнилось, — как отец ковыляет им навстречу, потом яркая вспышка — и его моментально испепеляют лазерные копья сыщиков.

Неведомо сколько времени она проторчала в пустом доме, сотрясаясь от беззвучных рыданий. Мир словно погрузился во тьму, но потом снова расцвел яркими красками. Спасибо лиге. Там ей дали убежище, вернули к жизни и направили в разведшколу.

Год назад началась подготовка к первому заданию, и спустя девять месяцев ее забросили в город Красных Песков. Потянулись унылые дни в ожидании сигнала… который поступил слишком поздно! Идеально разработанная комбинация оказалась на грани срыва.

Чертов центр города! Все плетутся как черепахи. Она предусмотрительно поднялась на пятый уровень, благодаря чему могла хоть как-то двигаться, но даже с такой скоростью на явку не успеть. Со всех сторон — скопище автолетов. Они парили в воздухе почти впритык друг к другу, едва ли не касаясь полированных боков ее специального «Скай-дрима».

Ну просто закон подлости! Получить сигнал именно сейчас, когда каждый паршивый марсиашка радостно спешит с работы домой!

Самое обидное, что при разработке плана побега интенсивность движения учитывалась как положительный фактор. Тогда тем более, почему не предупредили вовремя?

Мало-помалу путь начал освобождаться. Вздохнув с облегчением, она рискнула перескочить на шестой уровень и на полном ходу миновала три квартала, прежде чем вспыхнувшие впереди багровые фары пожарного турболета не заставили снизиться и сбросить скорость.

Внизу неоновые артерии улиц расходились в разные стороны тоненькими капиллярами. Поток машин заметно редел. Ронда осторожно передвинула рычаг на шестую отметку, потом сразу на десятую. «Скай-дрим» рассекал надвигающуюся темноту, в воздухе повеяло экзотическими ароматами пустынных оазисов. Гнев угас, вытесненный жаждой приключений. Промелькнул промышленный район, ему на смену пришли многоэтажки трущоб. Погасив фары, автолет стал снижаться.

Покружив немного, чтобы сориентироваться, она приземлилась в переулке меж двумя тусклыми фонарями. Раздался скрежет металла о мостовую и наступила зловещая тишина. Ронда Форестер невольно поежилась. Она знала местность, как свои пять пальцев, при свете дня изучила тут каждый уголок, каждую улочку, но в сумерках все выглядело иначе. Сориентировавшись по трехмерной карте, она прикинула расстояние до объекта. Детектор ЭПЛ высветил 79,6. Нет, не успеть, объект уже на месте. Впрочем, он жив, и это главное.

Жив и нетерпеливо ждет, злится, что никого нет. Сердце забилось чаще при одной лишь мысли о высоком мускулистом мужчине с опаленной пустынным солнцем кожей и пронзительными серыми глазами. Вот он подобрался, как марсианский кот перед прыжком. Малейший шорох — и кинется словно хищный зверь, готовый растерзать незадачливого сыщика!

Она вздохнула, вспомнив о лазерных копьях, которые ищейки пускали в ход при малейших признаках живого существа, будь то даже дикий кот.

«Скай-дрим» заскользил в хитросплетении переулков, временами паря буквально в сантиметре от мостовой. То и дело бросая взгляды на экран, Ронда молилась, чтобы не увидеть безнадежный ноль… Вот и нужный перекресток! Прибор уже показывал 88,1.

Беглец где-то рядом. Сотня — это максимум, достижимый при непосредственном контакте.

Фонарь освещал пустынную улицу. Кругом ни души. Сердце тревожно сжалось в груди. Где же он?

Цифры росли. Девяносто, девяносто один…

И тут на освещенном перекрестке показался другой автолет. Ронда не поверила своим глазам. Нет, это невозможно! Несправедливо, черт возьми! Мелькнул ненавистный шлем с алым гребнем. «Скай-дрим» круто развернулся и юркнул в темный проулок.

Какое-то время она сидела неподвижно, уставившись на сыщика, в чертах которого сквозило что-то смутно знакомое. Закончив возиться с детектором, он немигающим взглядом исследовал окрестности.

Все пропало! Жестокие слова рефреном звучали в голове, вспыхивали ядовитыми неоновыми буквами. Только она по своим физическим данным могла нейтрализовать ЭПЛ беглеца и тем самым спасти ему жизнь! Однако ищейки ее обскакали, задание провалено. На секунду ей захотелось отступить и, забившись в уголок, ждать, когда победно завоют сирены, возвещая конец игры, и детектор покажет смертельный ноль…

Минутная слабость прошла быстро — сказывалась многолетняя выучка. Ронда выхватила лазерное копье, но прицелиться не успела: полицейский автолет тронулся с места и скрылся за поворотом.

Проклятье! Она включила зажигание. «Скай-дрим» плавно взмыл вверх. Теперь осторожно, не торопиться, так больше шансов остаться незамеченной. Наверняка тут полно ищеек. Крыша — единственный шанс. Лучшего наблюдательного пункта не найти, да и стрелять оттуда удобно. Объект, если появится, будет проще перехватить, а если его убьют, удастся хотя бы отомстить.

Поднимаясь, она проверила детектор. Девяносто один. Странно! На высоте разрыв увеличивается, сигнал должен слабеть.

Вот и крыша, девяносто один! «Скай-дрим» пошел на посадку. Вцепившись в подлокотники водительского кресла, Ронда с бешенством уставилась на прибор. Проклятая железяка сломалась, не иначе. Девяносто один и один. Но что это за квадрат чернеет на крыше? Входной люк! От сердца сразу отлегло. Значит, там, там…

Сгорая от нетерпения, Ронда выбралась наружу и устремилась к открытому проему. Внизу все тонуло во мраке. Шаги! Кто-то осторожно поднимался наверх. Дыхание девушки участилось, пальцы вцепились в рассохшееся дерево.

Наконец на лестнице возник силуэт. Она различила широкие плечи, родной профиль.

— Это ты!

Перемахнув через три последние ступеньки, он схватил ее, увлекая за собой в проем, но вдруг резко отпрянул.

— Я спасу тебя… — шепнула она. — Милый, что с тобой? Это же я.

Ронда нашла в темноте его руку, и он безропотно последовал за ней на крышу, где смутной кляксой на фоне звездного неба темнел автолет. Возле машины она обернулась и пристально посмотрела на спутника.

Высокий брюнет с вьющимися волосами — точь-в-точь как она себе представляла. Цвет глаз не различить, но и без того ясно, что они серые.

У Ронды перехватило дыхание, кровь застучала в висках.

— Милый! — Она придвинулась ближе. — Ты разве забыл? Скорее поцелуй меня.

Во внезапно опустевшем сознании прозвучал вкрадчивый голос:

— Мы продолжим «Кошки-мышки» буквально через несколько секунд. А пока прослушайте рекламу нашего спонсора..

— Неплохо бы выпить. Кто за? — спросил Ричард Форестер, поднимаясь.

— Не откажусь, — кивнула Ронда Форестер.

— Давай помогу, — предложила Анита Эсмонд.

На кухне Ричард вынул из шкафчика виски и бокалы. Анита достала из холодильника минералку и лед, кинула по кубику в бокал. Смешивая коктейли, Ричард подмигнул:

— Давай с тобой отдельно?

— Почему нет? — хихикнула она.

Он взял еще два бокала и наполнил на треть:

— Не разбавляем?

— Как скажешь.

Их взгляды встретились.

— За нас, — произнесла Анита.

Они чокнулись.

— Скорее! — позвала Ронда. — Реклама заканчивается.

Оставив пустые бокалы на столе, они поспешили с коктейлями в темную гостиную и вновь устроились на широком диване перед телемпатором. Едва успели допить, как невидимый диктор возвестил:

— «Кошки-мышки» продолжаются!

— Милый! — Анита Эсмонд придвинулась ближе. — Ты разве забыл? Скорее поцелуй меня!

Упорные тренировки перед побегом сделали свое дело: эмоциональное поле Ричарда Форестера достигло своего предела. Все вокруг словно перестало существовать. Сейчас центром вселенной, средоточием любви и жизни была женщина, чей образ внедрили ему в сознание год назад. Не мешкая, он заключил ее в объятия и страстно прильнул к влажным губам.

Неизведанное доселе чувство — любовь — поглотило его целиком, вызвав резкий сдвиг во всей структуре ЭПЛ.

Тишину нарушил скрежет стали о парапет. Ричард круто повернулся, прикрывая Аниту своим телом. С водительского кресла в них целился сыщик. Теперь узнать ненавистные черты было нетрудно. Ричард едва успел отпрянуть, как из вражеского копья вырвался луч и опалил ему щеку. Позади ветхая многоэтажка вспыхнула, словно факел.

Копье Аниты испустило ответный луч. Сыщик завопил, когда пламя охватило его с головы до ног. Потерявший человеческий облик Джон Эсмонд вывалился из автолета и камнем полетел вниз, озаряя собой улицу.

Ричард ощутил сильные пальцы у себя на руке, услышал сбивчивое:

— Надо выбираться отсюда. Скорее, у меня мы будем в безопасности!

Они запрыгнули в «Скай-дрим» и растворились в прохладной звездной темноте, оставив разбушевавшийся огонь пожирать многоэтажки.

— Милый! — Ронда Форестер придвинулась ближе. — Ты разве забыл? Скорее поцелуй меня!

Упорные тренировки сделали свое дело: она была готова на максимальную отдачу, необходимую для выполнения задания. Все вокруг словно перестало существовать. Сейчас центром Вселенной, средоточием любви и жизни был Джон Эсмонд, чей образ внедрили ей в сознание год назад. Очутившись в его объятиях, она чуть не задохнулась от страсти и нетерпеливо прильнула к теплым губам.

Она каждой клеточкой ощущала мощный сдвиг в его эмоциональном поле, вызванный неизведанным доселе чувством любви.

Тишину нарушил скрежет стали о парапет. Ронда круто развернулась, рука выхватила лазерное копье. С водительского кресла в них целился сыщик. Теперь узнать ненавистные черты было нетрудно. Она едва успела отпрянуть, как из вражеского копья вырвался луч и опалил ей щеку. Позади ветхая многоэтажка вспыхнула словно факел.

Копье Ронды испустило ответный луч. Сыщик завопил, когда пламя охватило его с головы до ног. Потерявший человеческий облик Ричард Форестер вывалился из автолета и камнем полетел вниз, озаряя собой улицу.

Ронда крепко сжала руку Джона Эсмонда:

— Надо выбираться отсюда. Скорее, у меня мы будем в безопасности!

Они запрыгнули в «Скай-дрим» и растворились в прохладной звездной темноте, оставив разбушевавшийся огонь пожирать многоэтажки.

СВОИМИ ГЛАЗАМИ

Отчет Джона П. Уиллоуби о первой встрече землян с марсианами. Марс, сектор Эритрейского моря, 16 января 1990 г.

Они точь-в-точь как мы!

Это грандиознейшее из всех открытий нашей экспедиции. Марсиане вовсе не зеленые человечки, не сороконожки и не лилипуты. Одним словом, не подтвердилась ни одна умозрительная гипотеза модных писателей-фантастов.

На Марсе обитают люди!

Мы совершили посадку на краю ровной, будто вычерченной по линейке орошаемой полосы. Такие, по мнению тех же писателей, «каналы» пересекают крест-накрест всю обитаемую поверхность планеты. Местные жители явились почти сразу.

Пока капитан Берг, навигатор Уэллс, штурман Роллинз и я выбирались из шлюзовой камеры, марсиане пересекли орошаемое поле, за которым опустилось их воздушное судно, похожее на вертолет.

Мы не верили своим глазам. Увиденное превзошло самые смелые ожидания. Правда, мы наблюдали с орбиты городские постройки земного типа, но их обитателей представляли себе этакими уродцами с избытком конечностей и глаз, с кожей невероятных оттенков — от ярко-лилового до изумрудного.

И вот перед нами трое рослых загорелых гуманоидов!

Глава приветственной делегации шагнул вперед и протянул руку, и капитан Берг, как истинный офицер, не растерялся и крепко пожал ее, совершая древнейший и, по-видимому, общегалактический ритуал дружбы! Уэллс, Роллинз и я наблюдали раскрыв рты. Поразительно, как совпадают обычаи Земли и Марса.

Незабываемая минута!

Марсианин что-то произнес на своем странном свистящем наречии. Капитан Берг ответил по-английски. Его речь, безусловно, войдет в историю, и я привожу ее здесь слово в слово.

— Мы преодолели бескрайнюю космическую пустыню и теперь стоим на пороге у новой цивилизации. От имени всех землян приветствую вас, жители Марса!

Он отступил, вытянулся в струнку и энергично отсалютовал, приставив ладонь к виску.

И тут случилось невероятное, потрясшее нас чуть ли не больше, чем сходство хозяев Четвертой планеты с людьми Земли! Марсианин выпрямился и отсалютовал в ответ — в точности по уставу, не придерешься.

Похоже, его спутники были поражены не менее нашего. Наконец один их них — судя по всему, тамошний репортер, принялся лихорадочно строчить карандашом в блокноте. Безусловно, нам двоим будет что обсудить.

Покончив с церемониями, глава делегации указал на вертолетоподобный летательный аппарат, приглашая нас за собой.

С разрешения капитана я вернулся на корабль, чтобы передать этот отчет, и уже через минуту присоединюсь к остальным.

До скорой связи!

Отчет Слиссир-Зиса о первой встрече марсиан с землянами. Четвертая планета, Благословенный Ососозозо, шестьдесят третий оборот десятитысячного орбитального витка, 21-й цикл.

Мне было поручено сопровождать Его Наисвятейшее Высочество Зисиз-Ссиза, Верховного распорядителя нашего Благословенного города, и Его Святейшее Высочество Птитус-Риза, помощника Верховного распорядителя нашего Благословенного города, в их ответственной миссии — установить контакт с экипажем первого транспортного отростка, протянувшегося к нам с Третьей планеты. Информация, которую я должен сообщить, поистине невероятна.

Они точь-в-точь как мы!

Иррационально, но факт. Жители Благословенного Ососозозо пали жертвой стереотипов, навеянных спекулятивными гипотезами, столь популярными в течение вот уже нескольких орбитальных витков. Обитатели Третьей планеты представлялись нам кем угодно, только не людьми.

Тем не менее они люди!

Его Святейшее Высочество Птитус-Риз посадил наш тиффт, немного не дотягиваясь до транспортного отростка Третьей, затем мы протянулись на грунт и стали наблюдать за пришельцами. Невероятно! Казалось, наши зрительные нервы ошибочно передают изображение на сетчатке. При всем стремлении к объективности, мы готовились увидеть уродцев с недостатком конечностей и глаз и кожей любого оттенка — от белого до черного. Предположение нашего величайшего фантаста о расе двухконечных существ, населяющих Третью планету, слишком сильно повлияло на нас.

Однако, вопреки ожиданиям, перед нами предстали существа с удлиненным телом и четырьмя щупальцами!

Медленно, чтобы не спугнуть гостей чрезмерной поспешностью, мы протянулись через поле, отделявшее нас от транспортного отростка. Впрочем, пришельцы вовсе не выглядели напуганными. Когда Его Наисвятейшее Высочество Зисиз-Ссиз выдвинулся вперед и протянул свое священное щупальце, один из них, несомненно главный, тут же вытянул в ответ свое. Два высших существа сплели щупальца, совершая многоцикличное таинство принадлежности к Ососозозо!

Верховный распорядитель произнес речь, достойную памяти потомков. С величайшим удовольствием привожу ее слово в слово.

— Четвертая планета приветствует обитателей Третьей. Благословенный Ососозозо, величайшая из живых сущностей, ждет вас!

Пришелец что-то ответил на своем странном наречии, в котором полностью отсутствовало благозвучное посвистывание. Он втянул щупальце и внезапно застыл в позе величайшего смирения, затем резко поднял то же самое щупальце к голове и опустил его.

Я чувствовал, что Верховный распорядитель изумлен не меньше моего. Поражало не столько знакомство высокого гостя с нашей религией, сколько его невероятная преданность городу, где ему не пришлось провести и дня! Пришелец с Третьей планеты готов был слиться в единстве с Благословенной сущностью и взять с собой своих спутников, даже не дожидаясь положенного возрастного предела. Впрочем, Зисиз-Ссиз быстро оправился от потрясения и ответным символическим жестом принял самоотверженную жертву.

Поскольку ритуал был полностью соблюден, нам оставалось лишь препроводить землян до ближайшего пищевого органа Благословенного Ососозозо и предать медленному поглощению. Боюсь, это покажется кощунством с моей стороны, но гостям стоило несколько умерить свой жертвенный пыл и повременить с исполнением священных обетов. Мы так долго мечтали познакомиться с соседями и как следует изучить их! Очень жаль терять такую возможность.

Надеюсь, впрочем, что шанс нам еще представится.

КРАСАВИЦА И ЧУДОВИЩЕ

Мисс Браун работала секретарем экспедиции и каждое утро, проводив исследовательский челнок, раскладывала свой столик в тени корабля и принималась печатать. Тонкие пальцы плясали по клавиатуре под дуновение летнего ветерка, а в жаркие дни, когда небо становилось особенно синим даже для Проциона-31 — IV, взгляд мисс Браун частенько отрывался от скучных отчетов и официальных бланков, устремляясь вдаль к подступавшим к равнине безмятежным пустынным холмам.

Приятные деньки, хоть и одинокие. Впрочем, с одиночеством они давние друзья, еще с выпускного бала. Она тогда сидела у стенки, а одиночество подошло и село рядом. Танцевать оно, конечно, не умело, и они просидели вместе весь вечер, слушая музыку и размышляя о том, что такое счастье. Понятие счастья оказалось столь же неуловимым, как и оно само, и, когда заканчивался последний танец, мисс Браун поднялась и тихонько выскользнула в дверь. Одиночество шло следом до самого общежития, но она даже не обернулась, ни разу. Был дивный июньский вечер, ярко светила луна, в воздухе стоял аромат цветов…

Иногда порыв ветра застигал врасплох, и мисс Браун приходилось носиться по площадке, преследуя упорхнувшие бланки и разлетевшиеся отчеты. Каждый день мисс Браун клятвенно обещала себе принести самое тяжелое пресс-папье, но наутро все повторялось. Не так уж и плохо гоняться за листками, кружась и подпрыгивая, а главное, имея на это полное право. Корабельный повар, очнись он даже от сладкой послеобеденной сиесты и выгляни наружу, не счел бы ее сумасшедшей. Бегает человек за бумажками — ничего особенного. Разве кто-нибудь мог догадаться, что девушка танцует?

А вот Скетч сразу понял, в чем дело. Когда он возник у раскладного стола, тараща круглые-прекруглые глаза, слово «скетч» первым пришло ей на ум. Уж слишком он напоминал небрежный контур на прозрачной кальке, который вдруг взяли и начертили прямо в воздухе. Вместо головы — слегка неровный овал, причудливая бровь над левым глазом, изгибаясь в форме буквы «8», тянулась до середины лица, образовывая подобие носа. Чуть ниже — косая линия рта и подбородок словно опрокинутая на спину «С». Квадратный торс дополняли четыре узких прямоугольника. Короткие заменяли руки, а длинные — ноги.

— Вы прекрасно танцуете, — услыхала мисс Браун, хотя в общепринятом смысле странное существо не проронило ни звука. Импровизированный рот не шелохнулся, черты нарисованного лица оставались неподвижными. Она заметила его случайно, когда наклонялась поднять последнюю бумажку. Просто глянула вверх и… выдала несусветную глупость.

— Планета необитаема! — заявила она, выпрямившись.

— В некотором роде, да, — согласилось существо. — В общем, как посмотреть.

Мисс Браун не на шутку испугалась, хотя по-хорошему надо было сперва пугаться, а уж потом пищать что-то там про планету, но смущение и стыд оттеснили страх на второй план…

— В танцах нет ничего постыдного, не нужно смущаться, — заявил Скетч, — тем более вы танцуете так чудесно.

— Я ловила документы, а вовсе не танцевала.

— Опять-таки, как посмотреть… Впрочем, мне пора. Вы завтра еще станцуете?

— Ловить документы скорее всего буду, если вы об этом.

— Тогда я приду снова.

И он начал таять в воздухе. Сначала исчезла голова, затем руки, квадратное туловище и, наконец, ноги. Словно кто-то стер ластиком картинку. По крайней мере, так показалось мисс Браун.

С бумагами под мышкой она, как лунатик, двинулась к столу, села и громко сказала:

— Похоже, я рехнулась.

В окружающей девственной тишине слова прозвучали неуместно. Ветер подхватил их и унес прочь.

Но ведь планета и впрямь необитаема. Кому, как ни мисс Браун, это знать. В конце концов, ее руками набирались длиннющие отчеты о геологических пластах, которым сотни миллионов лет, последнем отступлении ледника и многом, многом другом. И нигде ни единого намека на существование жизни!

Хотя странно, конечно. Гидрологический цикл планеты такой же, как и на Земле, климат и почва на облюбованном исследователями континенте — точь-в-точь как в Иллинойсе. Словом, есть все условия для существования жизни, нет только самой жизни. Ну, если не считать антропоморфного рисунка в воздухе.

Дальше работа у мисс Браун не клеилась. Затуманенный взгляд то и дело блуждал по пустынной равнине и бесконечной гряде холмов, а в ушах сладко пел ветер: «Вы так чудесно танцуете! Чудесно, чудесно, чудесно…»

Ей безумно хотелось рассказать о произошедшем остальным, но всякий раз признание замирало на губах. Капитан Фортескью, доктор Лэнгли, мистер Смитерс, мисс Стаунтон и мисс Помрой вернулись на закате и расселись в кают-компании. Брюнетка мисс Стаунтон была экологом, блондинка Помрой — картографом. Обе походили на оживших богинь красоты и прекрасно это знали.

Беседа, как всегда, вращалась вокруг распределения массивов суши и особенностей горных хребтов. Мисс Браун привычно пропускала большую часть разговора мимо ушей. Доктор Лэнгли, геолог, прочел целую лекцию: мол, в рамках теории вероятности во Вселенной должен существовать прямой аналог Земли, но с полным отсутствием животной жизни. И, судя по всему, Процион-31-1У и есть тот самый аналог. После пары бокалов мартини участники экспедиции перебрались в столовую.

Мисс Браун чувствовала, что просто обязана доложить о сегодняшнем инциденте капитану. Тот восседал во главе стола, сосредоточенно поглощая гороховый суп. При виде его лица, сурового, как вздымающийся из воды айсберг, слова застревали в горле. Вряд ли капитан поверит, только поднимет на смех глупую секретаршу, которая грезит средь бела дня, вместо того чтобы заниматься делом.

Ей почти удалось рассказать все мистеру Смизерсу. Геолог и почти ровесник мисс Браун, он имел привычку в разговоре смотреть сквозь нее, словно не замечая. Поначалу ее страшно оскорбляла такая манера, пока не выяснилось, что так Смизерс смотрит абсолютно на всех, включая мисс Стаунтон и мисс Помрой. За столом секретарша и геолог неизменно оказывались рядом, и со временем между ними установились своего рода товарищеские отношения. Правда, их дружба была вызвана скорее необходимостью, нежели симпатией, и заключалась в обмене банальными репликами вроде «Передайте, пожалуйста, соль, мисс Браун» или «Мистер Смизерс, хлеб, случайно, не у вас?». Настоящей дружбой тут и не пахло, но за неимением лучшего приходилось довольствоваться этим.

— Ну и казус произошел со мной сегодня, — шепнула соседу мисс Браун, едва принесли второе.

— Неудивительно, мисс Браун. Эта планета — сплошной казус. Передайте, пожалуйста, картофель.

— Наверное, — согласилась она, подавая тяжелое блюдо. — Так вот, сегодня днем…

— Будьте любезны, соль.

Взяв протянутую солонку, Смизерс разрезал отбивную на аккуратные квадратики и стал есть, не проявляя ни малейшего интереса к продолжению разговора. Мисс Браун кое-как заставила себя проглотить крохотный кусочек мяса.

Назавтра она опять забыла о пресс-папье. И ветер, улучив момент, резким порывом взметнул бланки вверх. Покончив с пируэтами и прыжками, мисс Браун вернулась к столу, где ее уже поджидал Скетч.

— Как дивно! — восторженно бормотал он. — Как дивно танцевать на ветру!..

С тех пор Скетч приходил каждый день. Он появлялся буквально на пару минут, чтобы похвалить ее искусство танца. Иногда он выглядел чуточку иначе. Казалось, художника подводила память. Не менялись лишь круглые-пре-круглые «глаза сиротки Энни», нелепая закорючка бровей и носа, косой рот, подбородок опрокинутой буквой «С» и прямоугольные конечности.

— Жаль, я плохо рисую, — посетовал он однажды.

— А разве вы не такой на самом деле? — удивилась мисс Браун.

— Не совсем. Я постарался смоделировать образ, максимально близкий к диапазону вашей реальности.

— К диапазону моей реальности?!

— Именно. У вас слишком узкая видимая часть спектра, отсюда и ограниченность в восприятии цветов. То же самое и с реальностью — ее ограничивает недостаток вашего опыта. Формы жизни на этой планете идут вразрез с вашими привычными представлениями, и вы подсознательно их отвергаете. Здесь все буквально кишит жизнью, но ваши ученые не в состоянии ее увидеть.

— Но ведь планета необитаема!

— В рамках вашего ограниченного опыта, безусловно. Диапазон реальности, как бы узок он ни был, есть данность… Но как тогда объяснить мое присутствие?

— Не знаю.

— Вы верите, что я существую?

— Да. В некотором роде.

— Значит, я существую, пускай и в виде наброска… Мисс Браун, завтра вы еще станцуете?

— Ловить документы буду наверняка.

Неторопливо и безмятежно текли летние дни. Участники экспедиции отчаливали на рассвете и к ночи возвращались усталые и издерганные. В кают-компании звенели раздраженные голоса. Мисс Стаунтон и Помрой объявили друг дружке холодную войну. Ледяной взгляд капитана пристально следил, не появились ли на горизонте неосторожные корабли.

Только для мисс Браун небо оставалось ясным и безоблачным. Временами она ловила себя на том, что поет, принимая душ. Минуты, проводимые перед зеркалом, плавно перетекали в часы. За ужином, в ответ на просьбы мистера Смизерса передать масло или соль, она ухитрялась ввернуть парочку остроумных фраз, хотя тот по-прежнему никак не реагировал.

А потом все рухнуло.

— Довольно! — рявкнул как-то вечером капитан. — Если и завтра ничего не обнаружится, мы отчаливаем.

Ночью мисс Браун не сомкнула глаз. Долго ворочалась, потом зажгла свет и, устроившись на краешке койки, принялась смолить сигареты одну за одной. Задремать удалось лишь под утро, но на рассвете ее разбудил шум. Экспедиция просыпалась.

Сперва послышался лязг шагов по трапу, затем из вентиляционного отверстия донесся голос доктора Лэнгли:

— Интересно, что в последнее время творится с нашим чудовищем?

— Ума не приложу. — Это говорила мисс Помрой. — Видели, как она улыбается? Влюбилась, не иначе.

Раздался оглушительный смех. Смеялся доктор Лэнгли. К нему присоединилась мисс Стаунтон, потом кто-то еще. А вскоре хохотали все без исключения.

— Влюбилась? Она? — всхлипывал Лэнгли.

Опять смех, удаляющиеся шаги. Тишина…

Мисс Браун вытянулась на койке, заложив руки за голову, и уставилась в потолок, откуда ехидно скалилась флуоресцентная лампа.

Так она пролежала несколько часов, не шелохнувшись. Потом встала и начала одеваться. Как всегда, тщательно причесалась, накрасилась, понимая всю тщетность своих усилий. В ее случае все напрасно.

На сей раз она прихватила самое тяжелое пресс-папье, водрузила его аккурат посередине стопки бумаг и решительно принялась за дело.

Перепечатала отчеты мистера Смизерса, доктора Лэнгли и уже добралась до середины записулек мисс Помрой, но привычка взяла верх. Взгляд вновь заскользил по равнине и манящей гряде холмов.

За самым дальним холмом, на краю зеленеющего поля, раскинулась маленькая деревушка с опрятными розовыми домиками, чистенькими улицами и сияющими шпилями церквей. Деревушка буквально дышала покоем и радушием. Гостей там встречают с распростертыми объятиями, не судят по внешности, не высмеивают и не издеваются.

Гневно тряхнув головой, она вернулась к неразборчивым пометкам мисс Помрой и даже не заметила исчезновения пресс-папье, а, когда заметила, было слишком поздно. Воспользовавшись случаем, коварный ветер разметал бумаги по земле. И она опять закружилась в танце, ощущая невероятную легкость во всем теле. Прическа растрепалась, пряди волос падали на лицо.

Скетч, по обыкновению, дожидался у стола. И пресс-папье оказалось на месте.

— Ненавижу, — выдохнула мисс Браун, глядя в круглые-прекруглые глаза. — Не желаю тебя больше видеть!

Он как-то странно смотрел на нее. Контуры нарисованного тела будто трепетали на ветру.

— Свалился на мою голову! Только все испортил. Зачем? Я спрашиваю, зачем?

— Хотел посмотреть, как вы танцуете.

— Ты и так мог смотреть, как я танцую… подбираю бумажки… не важно. Зачем эта глупая картинка, зачем разговоры?

— Мне хотелось сказать, как вы прекрасно танцуете.

— В жизни танцевать не умела, — в отчаянии прошептала мисс Браун. — Никто и никогда не хотел смотреть, как я танцую. Никто не хотел танцевать со мной. И вряд ли когда-нибудь захочет.

— Еще я хотел сказать, что вы удивительно красивая.

Вдруг она зарыдала, вспомнив и злосчастный выпускной, где впервые познакомилась с одиночеством, и свое первое свидание. Как сидела на скамейке под проливным апрельским дождем и все ждала, ждала. Нарядное пальто насквозь промокло, ледяной холод проникал в самое сердце. Наконец — мучительные часы на узкой койке и голос доктора Лэнгли, твердивший одно и то же: «Чудовище. Что творится с нашим чудовищем?».

— Совсем забыл, в своем мире я работаю ценителем, — произнес Скетч с несвойственной ему интонацией. Правда, картинкам интонации вообще не свойственны. Не дождавшись ответа, продолжил:

— Я — ценитель красоты. Вот вы связываете воедино крошечные рассеянные символы с клавиатуры, а моя работа — ценить красоту.

Рыдания прекратились, только на щеках не просохли слезинки. От стыда ей хотелось убежать, запереться в каюте и…

— Не уходите, пожалуйста. Позвольте мне рассказать о красоте.

— Хорошо, — сдалась мисс Браун.

— Красота есть результат восприятия симметрии, который варьируется в зависимости от полноты восприятия. Соответственно, для объективного результата требуется полное восприятие. К сожалению, неопытные расы не в состоянии различить тонкую грань между симметрией предмета и симметрией разумного существа. У первых симметрия трехмерная, а у вторых — четырехмерная. Характеристики предмета — это длина, ширина и высота. У разумного существа все то же самое плюс личность. Для восприятия человека недостаточно трех измерений, как для предмета недостаточно двух. Понимаете?

— Кажется, да. По крайней мере, логика ясна.

— Дело не в логике. Я ценитель красоты… и по совместительству ее творец. Хотя «творец» — сильно сказано, я лишь помогаю увидеть красоту. Понятие красоты складывается на высшем этапе развития расы. Увы, все расы в своем младенчестве совершают одну и ту же чудовищную ошибку: они вечно недовольны результатом, хотя подлинная причина кроется в неправильном восприятии. Да, я творец красоты, но сделать вас красивой не в моей власти. Можно лишь заставить ваше общество понять, насколько прекрасны вы и тысячи вам подобных.

Повисла долгая пауза. Стих даже ветер, только легкая рябь пробегала по траве. Мисс Браун молчала, пытаясь заглянуть в глубину нарисованных глаз абстрактной картинки.

— Жаль… — начал Скетч и осекся. — Жаль, что наши реальности не совпадают, — выдал он наконец, — и вы не можете увидеть, какой я на самом деле. Художник из меня отвратительный, карикатурист еще куда ни шло.

— Не говорите так! — поспешила вставить мисс Браун. — Вы великолепно рисуете.

— Благодарю. Ну, мне пора.

— Сегодня корабль улетает. Возможно, вы никогда больше не увидите меня… и мой танец.

— Знаю. Я буду очень скучать по вас, мисс Браун.

В тот же миг заработал невидимый ластик.

— Подожди! Не исчезай!

— Так надо. Я должен исправить пространственный дефект восприятия у целой цивилизации. Задание сложное даже для меня. Прощайте, мисс Браун.

Прежде чем стереть глаза, он нарисовал в уголках по слезинке.

Обед подали перед самым стартом. Капитан с трудом удерживал внимание на супе и всякий раз, поднося ложку ко рту, засматривался на мисс Браун.

Доктор Лэнгли елозил в кресле, переводя взгляд с мисс Помрой и Стаунтон на мисс Браун. И в итоге остановился на последней.

Когда принесли второе, мистер Смизерс только-только доедал суп. Разделавшись с ним, он принялся было за тушеную говядину с картофельным пюре, но вдруг заметил, что в гарнире нет соуса. Соусник обнаружился рядом с тарелкой мисс Браун.

— Мисс Браун, не передадите ли соус?

Сияя улыбкой, она грациозным движением протянула соусник.

Богиня, настоящая богиня!

Смизерс едва не выронил кувшинчик, но вовремя спохватился.

— Мисс Браун, вы сегодня обворожительны! — вырвалось у него.

Каждый день Нэнси шла по этому переулку, где ее уже поджидала толпа школьников. Поджидала, чтобы вволю поиздеваться.

— Эй, очкастая! Куда собралась? Очкастая, тебе говорят! Оглохла, что ли!

Вот и сегодня ее мучители были на посту. Она брела, ссутулившись, готовая услышать обидные словечки и ехидный смех.

Вдруг от толпы отделился невысокий парнишка и бросился ей наперерез. Его лицо сияло самой доброжелательной улыбкой.

— Привет, Нэнси! Давай донесу портфель.

Мисс Бригс успела запрыгнуть в аэробус, но все сидячие места, по обыкновению, оказались заняты. Впрочем, она давно свыклась и с тем, что приходится стоять, и с головокружением, которое сопровождало ее в ежедневном полете на работу. Мисс Бригс смирилась с неизбежным так же, как с тесной квартирой, ледяным мартовским ветром и с тем, что она некрасивая. Никому никогда не приходило и не придет в голову уступить ей место.

— Вы, кажется, устали, — произнес молодой человек, подымаясь. — Может, присядете?

Даже в трехмерном пространстве тени остаются тенями. Иллюзии физической глубины недостаточно, чтобы превратить мелодраму в реальную жизнь. Мисс Меррит до смерти надоел телевизор.

По дороге домой она заглянула в аптеку выпить колы и покурить. И вновь симпатичный юноша в сером габардиновом костюме перебирал на прилавке книги в мягких обложках. Отхлебнув колы, мисс Меррит затянулась сигаретой и в миллионный раз стала фантазировать. Вот он выбирает книжку поприличней, задумчиво пролистывает страницы. Наконец подходит к стойке и говорит:

— Бога ради, извините, но я тут не все не понял. Вы, случайно, не поможете?

У него в руках — Стейнбек, или Фолкнер, или Хемингуэй. Неважно! Мисс Меррит с легкостью растолковывает любого автора. Они сидят плечом к плечу, и вдруг она ощущает прикосновение габардиновой ткани к нежной коже на руке…

— Простите! — Молодой человек и в самом деле стоит прямо перед ней. — Мне тут попалось кое-что непонятное. Возможно, вы…

Он держит книгу в кричащей обложке. Явно не Стейнбек, не Фолкнер и уж тем более не Хемингуэй. Все равно замечательно!

ХРОНОСДВИГ ДЛЯ ПЕНЕЛОПЫ

Первое февраля тысяча девятьсот пятьдесят шестого года стало для мисс Хаскелл знаменательной датой. В этот день выяснилось, что ей пора покупать новые очки.

По-своему знаменательным первое февраля тысяча девятьсот пятьдесят шестого года стало и для всей галактики. В тот «день» по галактическому календарю, учитывающему осевое и орбитальное вращение, из-за грубо вытесанных столпов высокомерия и тщеславия, на которых покоилось галактическое кредо, засияло нечто новое, затмив рациональный свет четверти миллиона солнц. Благодаря удачному стечению обстоятельств, сияние за считанные галактические минуты охватило всю галактическую цивилизацию, подорвав основы социоцентрического общества, и в конечном итоге заставило признать ряд примитивных культур, упорно отвергаемых Верховным Советом многие галактические столетия.

Впрочем, новым оно было лишь относительно. На примитивной Земле философы уже не первый век без устали состязались между собой в поисках лучшего определения этого феномена. Некоторые называли его «наивным сентиментализмом», а кто-то — «благоговением перед жизнью». Земные поэты, весьма поднаторевшие в тонких материях, обычно прибегали к слову «сострадание»…

На ранней же стадии первое февраля тысяча девятьсот пятьдесят шестого года ничем особенным — во всяком случае, с точки зрения мисс Хаскелл — себя не проявило, не сильно отличаясь от предшествующего ему тридцать первого января того же года. Проснулась она в обычное время и, как всегда зимой, поспешила вниз, чтобы одеться на теплой кухне. Поставив чайник, она в очередной раз высказала Пенелопе все, что думает о зимах в Новой Англии. Затем, по-прежнему ничего не подозревая, вышла на крыльцо и открыла утепленный молочный ящик.

Оттуда бесстрастно взирал счет за молоко. В глаза первым делом бросились слова «Просьба оплатить», перечеркивавшие белый лист по диагонали, а ниже — четыре строчки вместо привычных трех. Скрепя сердце, мисс Хаскелл глянула на общую сумму.

Двадцать три доллара семнадцать центов. Тогда-то и стало ясно, что день обещает быть необычным, несмотря на обманчивое начало.

Она зябко поежилась на холодном ветру. Ледяная пурга неслась с океана через цепь обрамляющих берег пологих холмов и вовсю хозяйничала во дворе, обметая крыльцо. На вершине самого высокого холма стоял мальчуган и глядел на бушующие серые волны. Мисс Хаскелл увидела его мельком, когда поворачивалась, чтобы идти обратно на кухню.

— Ума не приложу, как нам теперь быть, Пенелопа, — сетовала она, ставя на стол бутылку молока и кладя рядом счет. — Просто ума не приложу.

Пенелопа лишь зевнула, грациозно выгнув гладкую серую спинку, спрыгнула с кресла-качалки и уверенно засеменила лапками к блюдечку у плиты.

— Конечно, тебе-то нечего волноваться! — продолжала мисс Хаскелл. — Не тебе думать, как растянуть пенсию. Вся твоя забота — спать да лакать молоко. И как в тебя столько вмещается! — Она сняла с бутылки крышечку из фольги и наполнила блюдечко. — Ладно, — добавила она уже мягче, — куда я без тебя…

Поставив бутылку обратно на стол, мисс Хаскелл вытащила из буфета чайный пакетик и чашку, но, проходя мимо запорошенного метелью окна, снова заметила фигуру мальчика на холме. Ребенок изваянием застыл на вершине, не отрывая глаз от зловещей, подернутой снежной рябью морской стихии, словно видел самое захватывающее зрелище в своей жизни.

«Святые угодники, — пронеслось в голове у мисс Хаскелл, — да ведь он там околеет! Пневмонию схватит как пить дать. Додумался — на таком холоде и без пальто!».

Она решительно распахнула дверь и вышла на крыльцо. Слабый старческий голос отважно вступил в схватку с завывающим ветром:

— Мальчик! Эй, мальчик!

Тот обернулся. Даже с такого расстояния в нем чувствовалось что-то необычное.

Она поманила его в дом. Поколебавшись, мальчик двинулся на зов, спускаясь по склону через продуваемый всеми ветрами участок, где летом хозяйка выращивала красный картофель и стручковую фасоль. Маленькая фигурка легко, ни разу не споткнувшись, шагала по неровной, изрытой земле. Поднявшись на крыльцо, мальчик вопросительно взглянул на женщину.

Таких огромных, бездонных глаз ей прежде видеть не доводилось. В их серых глубинах словно таились неведомые истины, недоступные пониманию. Хладнокровие на миг покинуло мисс Хаскелл, но затем взгляд скользнул к открытому вороту странной курточки гостя, потом — на его пронзительно белые руки… Хладнокровие тут же вернулось, но на пару с негодованием.

— А ну быстро в дом, юноша! — заявила она безапелляционным тоном тети Полли, распекающей Тома Сойера. — Это ж надо — в такую холодищу торчать на ветру, да еще без пальто. Так и до беды недалеко!

Огромные серые глаза будто расширились, хотя вряд ли — куда уж шире, а выражение лица, какое мисс Хаскелл частенько наблюдала в бытность сельской учительницей, когда сгоняла мечтательную дрему со своих подопечных, вдруг изменилось, став дружелюбным и открытым.

— Мне не так уж и холодно, — произнес незнакомец на редкость приятным голосом, — но если вы настаиваете, я могу войти.

— Не холодно ему! — возмутилась мисс Хаскелл, посторонившись и придерживая дверь. — Да ты почти уже снеговик. — Лицо и руки мальчика и впрямь были белые как мел. — Садись, сейчас налью чаю. Как тебя зовут?

— Отелис. — Гость с нескрываемым любопытством разглядывал тесную кухоньку, уделив особое внимание расстановке стульев. Пенелопа в это время находилась за плитой, занятая молоком.

— Вот так имечко, — фыркнула мисс Хаскелл. — Нынешние родители совсем с ума посходили. Живешь неподалеку?

— В некотором роде. — Мальчик опустился в кресло-качалку у окна с видом на океан. — В каком-то смысле, я живу совсем близко.

Мисс Хаскелл тем временем гадала, почему гость так и не снял шапку. Видно, родители и впрямь разучились воспитывать детей, а заодно — одевать по погоде! Да и шапка — одно название, связана из каких-то серебристых ниточек, тонких как проволока. Даже уши не прикрывает!

— В мои годы всех соседей и не упомнить, — вздохнула она. — Тело быстро стареет, а годы несутся — и глазом моргнуть не успеешь.

— По-моему, вы не очень старая, — заметил Отелис.

— Шестьдесят пять стукнуло!

— Разве это много?.. Ой!

Мисс Хаскелл рылась в буфете в поисках ложек, а обернувшись, вздрогнула от неожиданности — гость сжался в кресле, разинув рот. Его расширившиеся — теперь вне всякого сомнения — глаза были прикованы к полу.

— Господи, да что с тобой?

Не дождавшись ответа, мисс Хаскелл проследила взгляд мальчика, ожидая увидеть саблезубого тигра как минимум, но это была Пенелопа. Она выбралась из-за плиты и с видом полноправной хозяйки шествовала к креслу-качалке. Подойдя ближе, помедлила, задумчиво изучая незнакомца. Отелис вжался в спинку кресла, его серые глаза, казалось, занимали уже все лицо.

— Ты что, кошек никогда не видел? — удивилась мисс Хаскелл.

Одним прыжком Пенелопа очутилась на коленях у гостя. Тот оцепенел и еще плотнее вжался в кресло, белые пальцы напряженно вцепились в подлокотники. Затем, поняв, что животное не претендует на большее, чем на колени, мальчик заметно успокоился и, когда кошка уютно свернулась калачиком, осторожно погладил мягкое пульсирующее тельце.

— Она издает звуки! — изумленно воскликнул он.

— Конечно, она мурлычет, — проворчала мисс Хаскелл. — Ради всего святого, неужели ты никогда не слышал, как мурлычут кошки? Городской что ли?

— Боюсь, я ничего не знаю о кошках. Упустил из виду. Зато у меня большие успехи в океанографии. Собственно, потому мое планетное сочинение и удостоилось поощрительной оценки.

— Ну точно городской, — заключила мисс Хаскелл. — Учишь всякие премудрости, а про обычных кошек не знаешь! — Она сняла чайник с плиты и разлила по чашкам кипяток. — Я буду без всего, а тебе могу добавить Пенелопиного молока. И сахар, разумеется. Все мальчики любят сахар.

— Спасибо, я буду как вы, — быстро вставил Отелис, следя за каждым движением хозяйки, словно пытаясь понять принцип чаепития.

— Тогда аккуратней! Чай очень горячий. — Она поднесла чашку к губам и сделала маленький глоток. Отелис в точности повторил процедуру и слишком поспешно, как показалось мисс Хаскелл, поставил чашку на блюдце, коснувшись рукой счета, лежавшего на столе. Взял его и стал рассматривать, будто хотел занять себя чем угодно, лишь бы не чаем.

— А это что?

— Счет от молочника… и, боюсь, смертный приговор Пенелопе. — Мисс Хаскелл заметно сникла. — Не оплачу в этом месяце, никаких «Просьб» больше не будет. Оставят без молока, и все.

— И Пенелопа умрет? — серые глаза максимально увеличились в окружности.

— Наверняка, если молока не будет.

Мальчик уставился на серый лоснящийся клубок, примостившийся у него на коленях, и ласково погладил мягкую спинку. Кухню наполнило довольное урчание.

— Какое очаровательное создание! Нельзя, чтобы она умерла. Это несправедливо.

— В мире много несправедливости, — вздохнула мисс Хаскелл. — Тут уж ничего не попишешь. И хватит этих разговоров, — встрепенулась она. — Брюзжу как старуха, жалуюсь ребенку на свои неурядицы. Лучше пей чай и забудь про Пенелопу.

— Странно, как я упустил кошек, — рассеяно пробормотал Отелис. Потом вдруг устремил взгляд в окно, на мрачные просторы океана, темнеющие сквозь пургу.

На мальчишеском лице застыло какое-то упрямое выражение, глаза смотрели отстраненно. Долгое время он сидел не шелохнувшись, потом снова нежно взглянул на Пенелопу.

— Мне всегда нравились океаны, — протянул Отелис. — Не знаю почему. Может, потому, что они такие большие?

— Какая связь между океаном и кошками? — подняла брови мисс Хаскелл.

Губы мальчика дрогнули в улыбке. Печальной, сказала бы мисс Хаскелл, но уж слишком безмятежен был его взор.

— Связь самая прямая. — Отелис поднялся, заботливо опустив Пенелопу на пол. Он как будто стал выше ростом. — Мне пора. Большое спасибо за чай.

— На здоровье, — кивнула мисс Хаскелл. — Да ты и не пил толком.

Он снова взял счет и долго, пристально рассматривал. Серебристые волокна его чудной шапки, казалось, сияли. Наконец, он положил листок обратно на стол и направился к выходу.

— Сразу домой! — поучала мисс Хаскелл, открывая дверь. — Не дай бог, увижу, что ты торчишь на морозе!

— Обещаю, такого больше не повторится, — серьезно заявил Отелис, вглядываясь сквозь метель в свинцовую тьму океана. Потом быстро сбежал по ступенькам и двинулся через поле к вершине холма, бросив через плечо:

— До свиданья.

— До свиданья, — крикнула мисс Хаскелл и, вернувшись в дом, стала наблюдать за гостем в окно. Снегопад усилился, густые хлопья обволакивали взбирающуюся на холм фигурку. «Наверняка он из тех утепленных коттеджей, что неподалеку от пляжа», — размышляла мисс Хаскелл, досадуя, что не догадалась выяснить это конкретно, а заодно не спросила, почему мальчик с утра не в школе.

Впрочем, теперь уже поздно. Детская фигурка поднималась все выше — неясное пятно посреди новоанглийской метели. Почти у самой вершины ветер взметнул вверх белые тучи снега, полностью поглотившие маленький силуэт. Когда мгла рассеялась, холм был пуст.

Мисс Хаскелл вздохнула, как никогда остро ощущая свое одиночество. Правда, есть Пенелопа, значит, все не так плохо. Мысль о кошке напомнила о счете. Поморщившись, мисс Хаскелл взяла листок, намереваясь убрать с глаз долой, и, не удержавшись, напоследок взглянула в него. Тогда-то и выяснилось, что ей пора покупать новые очки.

Дождавшись, пока последний лауреат выйдет из вертикального ореола преобразователя и займет свое место в студии, ведущий шагнул к гигантскому оку телекамеры, сигнал с которой транслировался сейчас на всю галактику. На заднем плане замысловатой серебряной паутиной мерцал Реализатор.

— Мы только что наблюдали, как в студию возвращаются победители конкурса на лучшее сочинение «Моя любимая примитивная планета». Они провели некоторое время в выбранных мирах, и теперь, в качестве награды, им будет позволено внедрить на них временные изменения. Совсем скоро юные путешественники поочередно внесут информацию о желаемых изменениях в Реализатор! — объявил ведущий и продолжал: — Конкурс проводится «Обществом развития молодежной сознательности» с целью внушить будущим гражданам галактики осознание всевластия родной культуры, обусловленного великим научным наследием, и Дать им возможность проникнуться чувством превосходства своей цивилизации, изучив язык, обычаи и литературу примитивных рас. Во избежание глобальных последствий, возникающих при вмешательстве в определенные временные конфигурации, изменения географического характера могут касаться только названий. Исторические же изменения могут затрагивать исключительно события, не способные оказать на ход истории заметного философского или этического воздействия. Каждый победитель имеет право на одно изменение!

Он обернулся к сцене, где в ожидании своей очереди сидели дети. Их бледные лица сияли, контактные шлемы ярко серебрились в свете софитов.

— Теперь по очереди подходите к Реализатору и говорите, какое изменение вы хотите осуществить. Алеса, может, начнем с тебя?

Девочка робко подошла к гигантской светящейся паутине из серебристых волокон.

— Изменить «Текит», название самого крупного города на планете Тарт-7, на «Алеса», — объявила она.

Реализатор мигнул и зажужжал. Алеса вернулась на место.

— Борис, прошу.

Слегка волнуясь, мальчик выступил вперед:

— Изменить «Лильель», название крупнейшего континента Фруйт-3, на «Борис».

— Стрис, твоя очередь.

— Изменить название государственного строя «Метну-мен» в Матннаете, Саирис-12, на «Стрис».

— Элора?

— Изменить название реки «Тиб» в Трануска-2 на «Элора».

— Отелис?

Мальчик на мгновение смутился, стоя перед ровесниками, чьи имена отныне вошли в учебники географии по всей галактике. И вдруг смущение прошло, уступив место гордости. Отелис выпрямился и спокойно, с достоинством произнес:

— «Двадцать три доллара семнадцать центов» в счете за молоко мисс Абигайль Хаскелл, Смитпорт, штат Массачусетс, Америка, планета Сол-3, изменить на «ноль долларов ноль центов»… и фразу «Просьба оплатить» — на «Оплачено».

В конце концов, «Северный океан Отелис» звучит не так уж и совершенно!

КЕИТИ ТРИ

Арнольд впервые в жизни увидел стюардессу и сразу влюбился. Высокая, с рыжеватыми волосами, чуть загнутыми на кончиках, и огромными глазами цвета голубого китайского фарфора, она появилась в проходе незадолго до старта и сразу же приступила к своим обязанностям. Проверила, все ли пассажиры сидят пристегнутыми в регулируемых перегрузочных креслах, а позже, когда корабль готовился набрать сверхсветовую скорость, снова обошла салон, чтобы шепнуть каждому что-нибудь обнадеживающее.

— Не беспокойтесь, сэр. Все будет хорошо, — услышал Арнольд.

То же самое она повторила остальным мужчинам в салоне, но для Арнольда эти слова прозвучали музыкой, предвосхищающей новый, счастливый этап его существования.

Прежние этапы выдались довольно тоскливыми. Вначале серый, с редкими просветами, период детства-школы-института, потом — томительные годы за решетчатым окошком кассы под бдительным присмотром мистера Фентона, успешно совмещавшего функции тюремщика и банкира. Выбери Фентон вместо карьеры финансиста военную службу, давно бы уже ходил в генеральских погонах.

Особенно беспросветной серость становилась по вечерам. Гримасы экранных кривляк нисколько не оживляли насквозь провонявшую комнатушку в мансарде продуктового магазина. Отчаявшись, Арнольд отправлялся бродить по пусто-оживленным улицам, выискивая в толпе красивые лица… И вот как-то в воскресенье, устав от сидения в четырех стенах и набившего оскомину парка, он забрел на окраину города, где увидел космический корабль, блестевший в лучах солнца. Это был знак. Решение пришло сразу — любые тяготы колониальной жизни казались куда привлекательней, чем бесконечный серый лабиринт безнадежной надежности.

Сияющий корабль под названием «Королевская капелла» держал курс на Альфу Возничего-6, где была основана новая колония. Правда, сверхсветовую скорость освоили совсем недавно, так что иногда намеченный курс не совпадал с реальным. Вот и «Королевская капелла» — бесславно завершила свою карьеру на неведомой планете земного типа, вращающейся вокруг звезды, не внесенной ни в какие каталоги. Колонии там не было и в помине.

Лететь быстрее света было радужно. Арнольду чудилось, будто он спит и видит чудесный сон. Звезды рассыпались светящейся пылью, сливались друг с другом, стандартные годы проносились мимо стадом перепуганных оленей. Во сне то и дело возникала рыжеволосая богиня в униформе, усеянной звездами. Она говорила приветливые слова и приносила кофе с неизменной соломинкой.

Но сладкие грезы обернулись кошмаром наяву. Время споткнулось и перешло на шаг. «Королевская капелла» вернулась в обычное пространство. В салоне поднялась паника. Огромная ядовито-зеленая планета на обзорном экране стремительно разрасталась, словно злокачественная опухоль на антрацитово-черной груди галактики. Столкновение, чудовищный удар…

Арнольд лежал без движения, вслушиваясь. Кто-то не выключил автоматический проигрыватель, и тот прокручивал запись снова и снова. От этой «музыки» мороз продирал по коже. На фоне лязга, скрипа и скрежета рвущегося металла лейтмотивом звучал хор пронзительных воплей. Арнольд содрогнулся и в сотый раз попытался выключить запись, но так и не смог нащупать в темноте нужной кнопки. Сообразив, наконец, что лежит зажмурившись, он открыл глаза. Какофония тут же прекратилась.

Тишина была мертвой. Потом откуда-то донеслось «кап», «кап», «кап».

Сзади раздавался непонятный скребущий звук.

Сквозь огромную прореху в обшивке проникал солнечный свет. В его беспощадных лучах салон «Королевской капеллы» напоминал место сражения. Поперек Арнольда неподвижно распростерся мужчина. У переборки лежала бесформенная куча тряпья, пропитанная красным. Капало как раз оттуда.

Арнольд с трудом пошевелил онемевшими ногами. Кости вроде целы. Однако высвободиться и встать удалось не сразу. Голова гудела, он поднял руку: волосы на затылке запеклись от крови.

Салон поплыл перед глазами, задержался на миг и снова поплыл. Едва не упав, Арнольд вцепился в стальной прут, уродливо торчащий посреди развороченного прохода, и замер, борясь с тошнотой.

— Могу я чем-нибудь помочь, сэр?

Он обмер, распахнув слипающиеся глаза, которые тут же заволокло слезами. К нему на четвереньках ползла стюардесса, с усилием подтаскивая сломанную ногу. Изящная униформа превратилась в лохмотья, лицо разбито. Всхлипывая и забыв про головокружение, он подхватил ее на руки и стал пробираться наружу.

Перелом был тяжелый, в области колена. К счастью, в ближайшей рощице нашлось то, из чего можно было соорудить подобие шины. Ее Арнольд стянул медной проволокой, взятой на корабле. А вот с лицом он ничего не мог поделать. Половина левой щеки отсутствовала целиком, обнажая хитросплетение тоненьких проводков.

Впрочем, блоки памяти не пострадали, все рефлексы работали как надо. Когда Арнольд помог девушке подняться, то услышал вежливое:

— Благодарю вас, сэр. Простите, что доставила вам столько хлопот.

— Ничего подобного, — уверил он.

— Стюардессы созданы, чтобы обслуживать, а не доставлять хлопоты. Так мы устроены. Поскольку вы единственный выживший пассажир, я целиком в вашем распоряжении, пока не получу другое задание. Желаете чего-нибудь, сэр? Может, стаканчик кофе?

Глаза его снова подернулись слезами. За их полупрозрачной пеленой мерцал силуэт женщины, прекрасной, как сама весна. Напоенный ароматами ветерок играл ее рыжими локонами, волновал высокую нехоженую траву. Незнакомое солнце серебрило оголившиеся проводки на щеке.

— Не желаете кофе, сэр? — настаивала она.

— Никакой я не «сэр». Арнольд, просто Арнольд.

— Не желаете кофе, Арнольд?

— Пока нет. Может быть, после… У тебя есть имя?

— Только номер. Кей Ти 3.

Кейти Три. Восхитительная, разбитая Кейти Три. Арнольд робко протянул руку, коснулся ее обезображенного лица и встретил загадочный взгляд огромных голубых глаз.

— Не беспокойтесь, Арнольд. Все будет хорошо.

Потом он похоронил погибших и прочитал над каждой могилой двадцать третий псалом. Кейти Три стояла рядом, скорбно опустив голову. Тем же вечером он выстругал лангету по форме колена, но девушка все равно хромала и даже иногда падала. Помогая ей подняться, он всякий раз отводил взгляд, чтобы скрыть слезы.

На следующий день Арнольд занялся постройкой хижины, используя материалы с корабля, но главным образом из соседнего леса. Кейти Три помогала как могла: подавала гвозди, поднимала упавший инструмент.

Спустя два месяца хижина была готова. Она стояла у подножья крутого холма на краю рощи, а крыльцом выходила на опушку, покрытую шуршащим ковром из золотых листьев, которые взмывали вверх при каждом порыве холодного ветра. Вскоре выпал первый снег.

Целую неделю Арнольд перетаскивал провизию с борта «Королевской капеллы». Припасов, рассчитанных на долгое путешествие, двоим хватило бы на полжизни, а с учетом того, что Кейти Три не ела вовсе, голодная смерть им тем более не грозила.

Зато грозила смертельная скука. Долгими зимними вечерами тишину нарушало лишь завывание ветра под крышей да потрескиванье горящих дров в очаге.

— Кейти, послушай, какой ветер! — повторял он.

— Не беспокойтесь, Арнольд. Все будет хорошо, — неизменно отвечала она.

К счастью, на «Королевской капелле» нашлась целая библиотека микрофильмов и обширная коллекция музыкальных записей. Уцелело также несколько проекторов и проигрыватель. Все это Арнольд осторожно перенес в хижину. Ходить пришлось не один раз. Кейти Три не отставала ни на шаг, ковыляя по колено в снегу.

Теперь к шуму ветра и потрескиванию огня прибавилась бессмертная музыка Мендельсона, Бетховена и Бейдербека, но и она меркла в сравнении с мелодичным голосом Кейти Три, читавшей вслух с экрана. Читая, она запоминала все наизусть. Ее блоки памяти заполнялись мирами Диккенса и Гарди, Мопассана и Хемингуэя. Блистательные шекспировские строки, чувственные рифмы Китса и Шелли, благородная пылкость Элизабет Браунинг…

Интеллект девушки стремительно развивался.

— Земная поэзия бессмертна! — воскликнула она весной, а летом, гуляя по лесу, вдруг продекламировала:

А глядя на птицу, парящую над головой, пропела:

Зная, что почва на Альфе Возничего-6 схожа по составу с земной, несостоявшиеся колонисты везли в грузовом отсеке «Королевской капеллы» приличный запас семян. На планете Арнольда почва оказалась ничуть не хуже. Он разбил перед хижиной делянку и поделился с Кейти своими скудными знаниями по садоводству и огородничеству. Впрочем, их хватило с лихвой, и у Кейти Три оказалась легкая рука.

Ее кукуруза гнулась под тяжестью початков, стручки фасоли лоснились, редиска и лук выпирали из-под земли, а свекла размерами не уступала тыкве. С рассвета до заката Кейти возилась на грядках — полола, мотыжила, поливала, нянчилась с каждым кустиком, словно заботливая мать с малышом, ничего не требуя взамен.

Как-то раз Арнольд даже встревожился. Подошел, тронул Кейти за плечо и хотел попросить не слишком перетруждаться, как вдруг в голубых глазах цвета китайского фарфора промелькнуло нечто совершенно новое. Он смущенно улыбнулся и зашагал прочь.

«Счастье по сути своей всегда чудо, — размышлял он, — и не только людям дано право на чудеса. Камень счастлив на солнце, а склон холма — весной».

Не оставалось никаких сомнений — Кейти Три познала счастье!

Снова наступила осень — пора урожая и дождей. Ночи стали холодными, на безлунном небе горели яркие звезды. Где-то среди них, совершенное неотличимое от собратьев, затерялось Солнце.

Впрочем, Арнольд не особо стремился отыскать его. Вечерами он отправлялся к месту крушения, уже сплошь заросшему деревьями. Гулял вдоль запорошенных опавшей листвой могильных холмиков, затем поворачивал обратно. По традиции всякий раз после его ухода Кейти Три зажигала лампу и садилась ждать у окна. Возвращаясь, Арнольд замечал сперва мерцающий огонек, потом силуэт Кейти в ореоле света, и вечерняя тишина сразу становилась теплой и уютной. Он гордо поднимался на крыльцо и стучал. Сияющая Кейти отворяла дверь, и в фарфоровой голубизне ее глаз плясали маленькие звездочки.

Однажды, собираясь на прогулку, Арнольд поставил в проигрыватель записи Штрауса и растворился во тьме под аккомпанемент «Жизни художника». Снова путь домой, мерцающий огонек, но на этот раз женского силуэта в окне не было. Не разбирая дороги, Арнольд помчался к хижине и с тревогой прильнул к стеклу. Из проигрывателя лились «Сказки Венского леса», и Кейти Три кружилась в танце, точно лесная нимфа. Такая же грациозная, несмотря на больную ногу, и удивительно прекрасная…

И вновь зима, завывание ветра, потрескивание дров в очаге и чарующий голос Кейти Три. Им заговорили Байрон и Вордсворт, Теннисон и Лонгфелло, Сара Тисдейл и Эдна Сент-Винсент Миллей, разгоняя сумрачные тени по углам, где им самое место.

Арнольд давно потерял надежду дождаться спасателей, но однажды утром, выйдя на крыльцо, так и обомлел: морозное небо прочертил золотистый огненный след.

Метель бушевала всю ночь, и рощица утопала в снегу, сливаясь с белоснежной равниной. «Если не заметят, то мы застряли тут навечно!» — С этой мыслью Арнольд хотел выскочить на опушку, махать руками, кричать что есть мочи… но вдруг задумался.

За спиной в уютной кухоньке негромко позвякивали тарелки, шипел на сковородке бекон — Кейти Три готовила завтрак. Прихрамывая, суетилась между плитой и столом, имитируя своим дивным голосом популярную мелодию, услышанную накануне.

Нетрудно угадать, как отнесется общество к хромой девушке-андроиду с изуродованным лицом, которая наизусть цитирует классиков и пытается петь. Арнольд невольно поежился.

Да будь она человеком — что ее там ждет?

Он юркнул назад в хижину в страхе, что его заметят с приближающегося корабля.

Сразу вспомнилась Терра, серый лабиринт, где протекала его жизнь. Тусклые стены банка и властный мистер Фентон, убогая комнатушка, серый пейзаж и переполненные аэробусы, унылая толпа, где каждый смотрит на тебя, но не видит. Вспомнились роскошные красавицы, на которых он поглядывал украдкой, надеясь, что они не заметят его убожества. Тайные мечты о любви с какой-нибудь богиней из трехмерного кино. Одинокие вечера в барах за кружкой пива, пусто-оживленные улицы. Звезды, почти невидимые из-за городских огней, скрытые дымом и смогом и всем прочим, что лишает человека естественных благ, положенных ему от рождения.

Он плотно затворил дверь и задвинул печную вьюшку, чтобы дым не выдал их убежище.

Корабль пронесся над заснеженной долиной и растворился в вышине. Больше он не вернулся.

Красочными картинками мелькали пестрая весна, зеленое лето, золотая осень, белоснежная зима… Словно кто-то перелистывал страницы в книге, в которой главами были годы, а главной героиней — Кейти Три.

Летом она растила сад, а зимой росла духовно. Сменялись страницы, но Кейти Три неизменно оставалась прекрасной и милой. Ее хромая нога, а также серебристая рана на лице стали неотъемлемой частью ее красоты, равно как поэзия, проза и музыка, почерпнутые из микрофильмов и фонотеки.

Каждый вечер Арнольд уходил на прогулку, а после проторенной тропой возвращался назад. С годами его шаг потерял упругость, плечи ссутулились, появилась одышка, но на опушке рощи всегда светилось окно, а в хижине ждала Кейти Три. Сидела, а иногда танцевала под изящного Штрауса или нежного Дебюсси.

Однажды весной Арнольд попал под ливень и на следующий день свалился с сильным кашлем. Назавтра кашель усилился, началась лихорадка. Он сутками не вставал с кушетки, прежде украшавшей салон «Королевской капеллы». Кейти Три не отходила от его изголовья, пела, читала наизусть «Сонеты с португальского» Элизабет Браунинг. Проектор и записи давно пылились в углу за ненадобностью.

Лихорадка усиливалась, в груди появилась ноющая боль. Тарелки с едой, которые заботливо подносила Кейти Три, оставались нетронутыми. Она гладила разгоряченный лоб больного, глядя на него своими ясными голубыми глазами.

День пролетал за днем, настоящее и прошлое слились в одно. Арнольд снова видел серый лабиринт и самого себя за решетчатым окошком кассы, с кривой улыбкой отсчитывающего кредитные билеты таким же серым клиентам, желавшим пополнить или обналичить свой жалкий залог сытой жизни. Но чаще ему грезилась тропинка среди деревьев, желтый струящийся свет из хижины и прелестная головка в ореоле рыжих волос.

Боль в груди нарастала, каждый вздох давался с мучительным трудом. Арнольд осознал, что умирает.

Комната превратилась в корабль, парящий среди звезд. Стюардесса по имени Кейти Три держала руку на огненном лбу Арнольда, голубые глаза силились заплакать. Он коснулся серебристой девичьей щеки и еле слышно прошептал:

— Кейти Три, как ты меня любишь?

— Как я люблю тебя? — отозвалась она.

Нежный, мелодичный голос наполнил корабль. Арнольд убрал руку, и она накрыла ее своей, по-прежнему пытаясь заплакать. Слова доносились словно издалека. Это было последнее, что он услышал, а больше ничего и не требовалось.

А смерть придет, я верю, и оттуда

Тебя любить еще сильнее буду.[7]

СВЯТАЯ ЮЛИЯ И ВИЖИЙЦЫ

Хотя вижийцы и были воинствующей расой, они разительно отличались от других завоевателей. Им не была присуща жестокость, мстительность и алчность. Они не занимались грабежом и мародерством. И слово «надругательство» отсутствовало в их лексиконе. Завоевания были их религиозным raison d’etre[8].

Вижийцы вторглись на Землю в конце XX века. Первым делом новые руководители издали традиционный указ, который предписывал жителям каждого покоренного мира привести планетарный ландшафт в соответствие с нормами планеты Виже. Ибо, по убеждениям вижийцев, Виже являлась Первозданной Моделью, а остальные планеты, по заветам Старшего Мотиватора, должны были на нее походить. Для того Он и создал вижийцев, и потому технология и религия всегда шли рука об руку.

К счастью, Виже не слишком отличалась от Земли. На ней тоже были континенты, моря, реки, озера, горы и холмы. Были там и Северный и Южный полюсы, и даже Линия перемены дат, а полуостров на одном из северных материков отдаленно напоминал Флориду. Но было и существенное различие.

На Виже не росли деревья.

Юлию разбудил металлический визг пилы, перемежавшийся криками лесорубов. Выглянув в окно, она увидела сквозь листву раскидистого клена несколько фигур в комбинезонах. Землю вокруг покрывали опилки. Девочка наспех оделась и сбежала вниз. Мать с каким-то отрешенным видом стояла на заднем крыльце.

Юлия с матерью жили на вершине холма. В деревне у его подножия клены, дубы и вязы гибли один за другим, будто отважные солдаты на поле боя. Но девочку волновала лишь судьба ее собственного солдата.

На одном из нижних сучьев висели ее качели. Выше росла особенная ветка, которая помогала уснуть ветреными ночами, ласково гладя оконное стекло зелеными пальцами. На ветке пониже гнездились малиновки, возвратившись с юга весной.

— Мама, что они делают с моим деревом? — спросила Юлия.

— Милая, ты ведь храбрая девочка, — промолвила мать, взяв дочку за руку.

— Но как же мое дерево?! Ему больно!

— Тише, милая. Они просто делают то, что должны.

Вот на землю упал первый сук, закружив в воздухе вихрь опилок. Юлия заплакала и, выдернув руку, побежала к здоровяку в бриджах и высоких сапогах, который стоял посреди двора и зычным голосом раздавал указания остальным.

— Уходите! Оставьте мое дерево в покое! — закричала Юлия.

Заливаясь слезами, девочка принялась колотить мужчину маленькими кулачками. Тот отпихнул ее. Лицо его было серым, под водянистыми голубыми глазами лежали темные круги.

— Какого дьявола! — закричал он. — Нам что, проблем мало? Живо уведите ребенка!

Юлия почувствовала, как ей на плечи легли теплые руки матери.

— Простите, — мягко произнесла мать. — Она не со зла. Она просто не понимает, что происходит.

— Правда? — удивился здоровяк. — А что, ей в школе не объяснили? Во всех школах прошли уроки о вырубке леса. Теперь все дети должны ненавидеть деревья!

— Моя дочь не ходит в школу. Видите ли, она…

Мать осеклась. Мужчина пристально смотрел на Юлию. Выражение его глаз изменилось. Только что они были холодными, как лед, но теперь словно оттаяли, взгляд смягчился и наполнился теплотой. Он повернулся к женщине:

— Извините, не знал.

— Ничего страшного.

— Будь моя воля, я бы не стал пилить дерево. Надеюсь, вы понимаете…

— Конечно.

Мать снова крепко взяла дочь за руку:

— Юлия, пойдем в дом.

Мужчина пошарил в карманах и протянул девочке четвертак:

— Держи. Ты ведь храбрая, да?

Не обращая внимания на монету, Юлия посмотрела ему прямо в глаза:

— Пожалуйста, не обижайте мое дерево.

Здоровяк не нашелся что ответить.

— Идем, Юлия, — повторила мать. — Не нужно мешать дядям работать.

Девочка неохотно последовала за мамой.

— Сейчас позавтракаем. Я приготовлю твой любимый омлет.

— Не хочу!

— Юлия!

Девочка не переставала плакать, но мать затащила ее в дом и усадила за обеденный стол. Снаружи все так же визжали пилы, с глухим стуком на землю падали ветви. Мать приготовила омлет и тосты, налила стакан молока. На улице громким дребезжащим голосом запела новая пила. Кто-то крикнул: «Берегись!», и следом раздался жуткий грохот. Юлия побежала к окну, но мать остановила ее и крепко прижала к себе.

— Все хорошо, милая. Все хорошо, — повторяла она. — Не плачь, детка. Не плачь.

Но Юлия рыдала без остановки.

Во сне она увидела дерево. Сначала ей снилось, как зимой голые угольно-черные ветви чертят узор на хмуром, свинцовом небе. Потом снилось, как весной распускаются почки и будто обволакивают ветви зеленой дымкой. Но дольше всего снилось, как она качается на качелях, а над головой нежно шелестит листва, чудное зеленое облако на фоне голубого, как яйцо малиновки, неба.

Маленькая девочка в зеленом облаке листвы на вершине холма.

Специалисты по благоустройству приехали на следующий день. Юлия проснулась от шума и скрежета, издаваемого высоченным краном. В окно она увидела, как огромные клещи впились в оставшийся от дерева пень. Натянулись стальные тросы, и пень с глухим хлопком выскочил из земли, будто гнилой зуб из десны. Во все стороны полетели черные комья, следом потянулись длинные корни. Затем кран погрузил пень на грузовик, который тут же, грохоча, покатил вниз по дороге. Другой грузовик подъехал к зияющей на месте пня яме и вывалил полный кузов красноватой вижийской земли. На смену грузовику прибыл бульдозер и, словно пыхтящий механический динозавр, начал ползать по двору взад-вперед.

Юлия не спеша оделась. Мать, опустив голову, сидела за кухонным столом. Услышав шаги дочери, она обернулась:

— Доброе утро, милая. Как спалось?

— Мама, они посадят новое дерево?

— Нет, Юлия. Они посадят траву. Такую, как растет на Виже.

— Зачем?

Мать снова опустила голову:

— Так надо, милая. Такие уж они… Приготовить тебе омлет?

— Я не хочу есть.

Бульдозер работал все утро. К обеду от ямы не осталось и следа, земля была полностью утрамбована. Перекусив, рабочие взялись за мотыги и начали рыхлить почву (вижийская почва использовалась только в холмистой местности, где велика опасность эрозии). Когда земля стала однородной, без комков, ее густо засеяли вижийской травой, в полном соответствии с инструкциями. Корни обязательно должны переплестись, чтобы защитить бесценную почву от дождя и ветра. Закончив работу уже поздним вечером, рабочие уселись в грузовик и укатили в деревню.

Вечером Юлия сидела на крыльце, глядя на пустой двор. Она представляла, что дерево по-прежнему стоит на своем месте. Солнце уже зашло, по склонам холма поползли тени. Мать сидела рядом в кресле-качалке. Где-то во тьме запели сверчки, а с болот в низовьях долины доносилось нестройное кваканье лягушек. В кустах, на окраине двора, мелькали светлячки.

Наконец мать сказала:

— Юлия, пора спать.

— Хорошо, мама.

— Хочешь молока?

— Нет.

— Но ты же с утра почти ничего не ела.

— Мама, я не голодна…

В доме было тихо и темно. Юлия неподвижно лежала в постели, притворяясь спящей. Она дождалась, пока дыхание матери станет ровным и глубоким, тихонько поднялась и на цыпочках спустилась вниз. Осторожно открыла входную дверь, пересекла веранду и вышла во двор. В свете полной луны голая земля, казалось, сверкала серебром.

Юлия не думала, что кто-то мог заметить маленькое деревце. Девочка была уверена, что никто, кроме нее, о нем не знает. Она достала из ведерка игрушечную лопатку и направилась к торцевой стене дома. Деревце оказалось на месте. Оно росло рядом с фундаментом и испуганно прижималось к бетонной плите. Росток был по колено высотой и не толще мизинца Юлии, сверху колыхался одинокий листик.

Юлия аккуратно выкопала деревце и отнесла туда, где стоял большой клен. Выкопав ямку, она посадила тоненький прутик и тщательно утрамбовала землю вокруг.

— Ну вот, сказала девочка, закончив работу. — Так гораздо лучше.

И, снова на цыпочках, поднялась обратно в спальню.

На следующее утро приехал вижийский управляющий.

Юлия встала пораньше и как раз поливала молодое деревце из красной игрушечной лейки. Мать еще спала.

Вижи не доверяли аборигенам Терры-Земли. Да и не только терранцам — никому. В обязанности каждого управляющего входил четкий контроль за соблюдением указов на вверенной территории. Территории были невелики, а потому администратор мог лично проверять качество работы ландшафтных бригад.

И внешне, и по характеру вижиец был типичным представителем своей расы. Плоское лицо, плоские серые глаза, плоские прижатые уши и плоская же фуражка на голове. Увидев маленькое дерево, он остановился как вкопанный, попирая землю широкими плоскими ступнями.

Управляющий ненавидел деревья — инстинктивно, рефлекторно — и вообще все растения, которых не было на Виже. Как известно, вначале Старший Мотиватор сотворил Виже и лишь затем — остальной космос. Творец хотел создать все планеты по образу и подобию Виже, но немного поторопился, и планеты вышли непохожими одна на другую. Поэтому, покончив с сотворением Вселенной, Он создал вижийцев и передал им Слово, с которым они погрузились на космические корабли и отправились исправлять другие планеты.

Задумай Он деревья, непременно посадил бы на Виже несколько.

Вне себя от гнева, управляющий грозно склонился над маленьким деревцем. Он протянул к нему свою здоровенную лапищу, готовясь сжать пальцы на тонком стволе, когда его озарило. Знамение, — именно так это потом назвали в священных писаниях Виже. Мгновение спустя плоскую физиономию «озарила» вода из метко пущенной лейки.

— Не трогайте мое дерево! — закричала Юлия.

Вижиец не обратил внимания ни на воду, ни на лейку.

Стоя на четвереньках, он склонился совсем низко, пристально разглядывая почву. Но лишь уверился в том, что прекрасно знал и так: ямы, оставшиеся после корчевания, всегда заполняли вижийской землей.

Он неторопливо поднялся. Его плоские серые глаза округлились. Посмотрел на девочку и спросил, показывая пальцем на деревце:

— Это ты посадила?

— Я, — ответила Юлия. — Не смейте его трогать!

Управляющий уставился на Юлию, и мысль о Знамении еще глубже укоренилась в его вижийской голове. Потом он развернулся и, неуклюже топая, побежал вниз, в деревню. Юлия прежде не видела бегущих вижийцев, и зрелище ее увлекло. Она смотрела вслед, пока не услышала обеспокоенный голос матери. Управляющий к тому времени уже добрался до подножия холма и теперь спешил в сторону городского муниципалитета.

Простой управляющий не обладал полномочиями, необходимыми для решения столь важных вопросов, а потому первым делом связался с губернатором и рассказал о снизошедшем на него озарении. Поначалу губернатор отнесся к новости скептически; его квадратное лицо на экране видеофона помрачнело и выглядело угрожающе. В конце концов, поддавшись на уговоры, он согласился лично изучить вопрос и распорядился начать подготовку к его визиту.

Управляющий немедленно отдал капитану гвардии распоряжение организовать церемониальный парад. Еще до полудня гвардейцы, все в алых мундирах, строевым шагом двинулись в направлении холма. То и дело вспоминая суровый лик губернатора, управляющий уже начал беспокоиться. Не поспешил ли он? Было ли вообще Знамение? Безусловно, неисповедимы пути Старшего Мотиватора, но разве не поэтому их так сложно истолковать? Более того, входит ли их толкование в обязанности местных администраторов?

Взбираясь на отлогий холм, управляющий взмок, но отнюдь не от ходьбы, однако внешне сумел сохранить спокойствие, пока капитан выстраивал гвардейцев в две параллельные шеренги.

Юлия с матерью наблюдали за происходящим с крыльца веранды. Деревце одиноко стояло посреди двора, его единственный листик трепетал на ветру. Внезапно по земле пронеслась тень, и в голубом небе возник блестящий птичий силуэт. Губернаторский корабль начал снижение.

— Живо! — крикнул управляющий капитану гвардейцев. — Веди сюда этого терранского ребенка! Пусть встанет рядом с деревом, чтобы губернатор видел.

Юлия сначала испугалась, да и мать тоже, но, выслушав объяснения капитана, позволила дочери пойти с ним. Глаза матери светились. Они не светились так с того дня, когда отец улетел в серебристой ракете, чтобы никогда уже не вернуться. Девочка обрадовалась и весело побежала следом за капитаном.

Она встала рядом с деревцем и наблюдала, как из приземлившегося корабля по винтовому трапу спустился сначала величественный вижиец с лицом, напоминающим грубо отесанный валун, а затем его многочисленная свита, которой, казалось, не будет конца. Вскоре за спиной губернатора собралась целая толпа, оживленно что-то обсуждающая и жестикулирующая.

Губернатор переговорил с управляющим, затем нагнулся, набрал горсть красноватой земли и внимательно рассмотрел. Взглянул на Юлию и деревце. Теперь лицо губернатора напоминало валун, купающийся в лучах утреннего солнца. Он зашагал к деревцу. Остальные двинулись следом.

— Только посмотрите, какое оно крепкое! — воскликнул управляющий. — А какой зеленый листочек!

— Зеленый, как холмы Виже, — сказал губернатор.

— Только на нашей земле могут расти такие деревья.

— Воистину неисповедимы пути Старшего Мотиватора!

Где бы она ни находилась, вижийская земля оставалась вижийской, и все, что на ней росло, тоже становилось вижийским. Какими бы извилистыми ни были пути Старшего Мотиватора, не во власти смертных спорить с Ним. Ежели Он выбрал столь сложный путь, чтобы включить деревья в свою Модель, то это решение, вне всяких сомнений, справедливо. Следовательно, деревья перестали быть вне закона как на Виже, так и в остальном космосе.

Не в силах больше терпеть, толпа ринулась вперед. Люди толкались и пихали друг друга локтями; каждый стремился поскорее увидеть первый вижийский клен. Губернатор не стал их осаживать. Он не мог отвести взгляд от Юлии. Его лицо больше не выглядело устрашающе, на нем читалось благоговение, ведь он понял, что перед ним стоит первая вижийская Святая.

ДОМ В КОНЦЕ УЛИЦЫ

Эти поиски продолжаются бессчетное число поколений. Вы тоже искали, если вы мужчина, и тем усерднее, чем больше тянетесь к романтике.

Мы ищем воплощение наших воспоминаний и олицетворение надежд, богиню из плоти и крови, такую земную и такую возвышенную!

Мы знаем, что гонимся за несуществующим, и все же не оставляем попыток. Насколько мне известно, это еще никому не удалось, но нет ничего прекраснее тех кратких мгновений, когда кажется, что идеал найден, и, если наша богиня потом оказывается колоссом на глиняных норах, мы виним только себя, ибо сами наделили ее божественностью.

Большинство мужчин смиряются с бессмысленностью поисков. К тридцати годам они перестают верить в богинь и женятся на дочках мясников и портных.

Таких самодовольных безликих людей мы видим каждый день на оживленных улицах и в переполненных барах, в офисах и маршрутных аэробусах. Вы найдете их в загородных домах, где они читают свои вечные газеты или, словно бестелесные призраки, наблюдают сквозь радужные трехмерные телеэкраны за жизнью фальшивых богинь и внимают рекламным агентам. Удовлетворенность жизнью — не худшая замена счастью, чем дочка мясника — богине.

Лишь очень немногие продолжают искать несмотря ни на что. Мы отчаянно верим, что однажды свернем за угол и увидим, как она идет навстречу — волосы развеваются на ветру, золотые искорки солнца в глазах.

Пусть годы коварно ускользают, и мы так никогда и не найдем свою мечту, но надежда вечно жива, и, чтобы утолить свою жажду, одни читают любовные романы, а другие блуждают летними ночами по паркам или залитым лунным светом пляжам — жажда неутолима, она всегда с нами.

Вот мой рассказ о богине, а еще это попытка оправдания. Если мой труд поначалу покажется трактатом на тему одиночества, имейте терпение, и вы поймете, что погоня за мечтой, оправдания и одиночество — извечные спутники. Если от первого человека на Плутоне вы ждали совсем другой истории, то лишь потому, что всегда жили в третьем доме от перекрестка и никогда не навещали дом в конце улицы. Холод одиночества не измеришь в градусах, как температуру, но если б такой прибор существовал, то на ледяных равнинах Плутона он выдал бы абсолютный ноль.

Равнины Плутона синие, но это не та синева, которая вам знакома. Она сверкающая и жесткая, бесконечная и злая. Бледное, холодное солнце, висящее над горизонтом, можно рассматривать невооруженным глазом, оно чуть больше соседних надменных звезд.

Равнины тянутся к горизонту, сверкающие и жестокие, их не скрашивают ни туманные очертания гор, ни смутные контуры холмов. Вокруг лишь бездонные глубины космоса, и это не обычный космос, окружающий внутренние планеты, а кромешная тьма, с которой сталкиваешься, достигнув конца улицы, — та, что заставляет повернуть назад к милосердному свету фонаря на углу.

Я хорошо изучил эти ледяные равнины и в конце концов привык к ним, но произошло это намного позже, чем прибыл второй корабль, чем те тридцать шесть часов, что я провел в одиночестве в доме в конце улицы.

«Звездная мечта-1» совершила посадку без моей помощи. Такой modus operand[9], вероятно, разочарует романтиков, помнящих, как на заре космической эры пилоты сами управляли кораблями. Впрочем, романтики вообще подвержены приступам ностальгии. Для них старый способ всегда лучше. Подозреваю, что точно так же столетие назад их духовные предки ругали «форд» с автоматической коробкой передач.

Я был единственным членом экипажа — капитан Стивен Кавер, пункт отправления Тритон, пункт назначения Плутон — причем скорее был пассажиром, чем пилотом, хотя и очень тщательно отобранным пассажиром. Выбранным не потому, что разбирался в технике. В космосе и на далеких планетах преобладают не технические, а психологические проблемы. Люди, которые в конце концов достигнут звезд, будут совсем не похожи на обвешанных гаджетами пустозвонов, заполонивших Луну и Марс.

Первым делом я активировал маяк. «Звездная мечта-2» все еще находилась в паре миллионов километров и потому казалась лишь маленьким пятнышком на экране радара. Через день-другой, если все будет в порядке, она опустится рядом со «Звездной мечтой-1», следуя сигналу маяка. Если возникнут проблемы, капитан Спеллер, пассажир второй «Звездной мечты», сможет вернуться на Тритон в моем корабле — если, конечно, переживет посадку. В основу программы положен благородный принцип: человеческая жизнь важнее оборудования.

Затем я надел скафандр, прошел сквозь воздушный шлюз и спустился по трапу на поверхность планеты. Вообще-то это не входило в мои обязанности. Совершать разведывательные экспедиции до прибытия Спеллера приказа не было, а местным пейзажем я уже вволю налюбовался через иллюминаторы.

Тем не менее, человек привязан к традициям, и в наших умах глубоко укоренилось символическое значение человеческого шага по инопланетной почве, особенно если это первый шаг. Как первый человек на Плутоне, я не мог не ступить на его почву, вернее — лед.

Я стоял у корабля посреди необъятной равнины, готовый ощутить восторг. Первый человек, ступивший на порог дома номер девять по Солнечной улице, заслужил эту награду.

Восторга не получалось.

Наверное, впечатления от спуска на планету приглушили остроту моего восприятия. Теперь я впервые по-настоящему ощутил окружающую меня бесконечность. Синий блеск ледяных равнин, тускло освещенных жалким подобием солнца, простирался вплоть до темного хмурого горизонта, который на самом деле был не горизонтом, а страшной границей, где кончался монотонный пейзаж и начиналась тьма, отделявшая последний дом на улице от первого в соседнем городе, до которого четыре мили или четыре световых года.

Я побывал в других домах и успел познать одиночество в его обычном смысле. Даже смутно сознавал, что чем дальше идешь по улице, тем острее его чувствуешь, но оказался не готов к тому одиночеству, что наваливается из бездны внешнего космоса и проникает в самую душу.

Не знаю, с чем его сравнить, потому что никогда прежде не испытывал ничего подобного. Попытайтесь представить себе бесконечную немую равнину — ничего кроме льда и мерцающего звездного света, а потом — себя в самом ее сердце. Представьте, что над горизонтом сияет тусклая холодная звезда, а потом заставьте свой разум осознать, что эта звезда — Солнце. То самое Солнце, благодаря которому небеса нашей родной планеты сияют голубизной и сменяются времена года, которое дарит нам очарование рассветов и великолепие сумерек. То, что порождает день, чему мы обязаны каждой травинкой и резным листочком, — всего лишь вон та жалкая бледная звездочка над горизонтом. Бесполезная пентаграмма на непроглядной завесе космоса, одинокий фонарь на углу, столь щедро дарящий тепло трем первым домам нашей улицы.

Представьте себе все это, если сможете, а затем представьте пустоту за горизонтом, безграничную и чудовищную, неумолимо наползающую из межзвездного пространства на ледяные поля Плутона, темную гипнотическую сущность — как она проникает в вас, затопляет и переполняет…

Вернувшись на корабль, я направился прямиком в медицинский отсек, где хранился щедрый запас виски. А почему бы ему там не храниться? Вас и близко не подпустят к космическому кораблю, если не признают психически устойчивым, а психически устойчивые люди не станут злоупотреблять запасом спиртного. Однако непредвиденные обстоятельства на то и непредвиденные. Короче, я напился.

Пришел я в себя на кушетке в пассажирской каюте (было бы неправильно и слишком романтично называть ее навигационной рубкой). Во рту пересохло, голова гудела. Я с трудом поднялся и поплелся в сторону медицинского отсека.

Если б не одна мелочь, все бы было в порядке. Таблетка от похмелья — и через минуту все последствия пьянки стали б неприятными воспоминаниями. Я бы вернулся в уютную каюту, сел за передатчик, дождался, когда «Звездная меч-та-2» поймает сигнал маяка, и установил радиоконтакт со Спеллером. Болтал бы с ним о чем-нибудь привычном и земном, пока вторая «Звездная мечта» не опустится рядом с первой и на Плутоне нас не станет двое.

Тогда моя история, несмотря на ее многозначительное начало, мало отличалась бы от рассказов других астронавтов… но перед сном я забыл закрыть шторки иллюминаторов и теперь, проходя мимо, машинально, как поступит любой у открытого окна, взглянул на плутонианскую равнину.

Там, где раньше не было ничего, стоял поселок. Очаровательный и милый — лучше просто не бывает. Белые домики и зеленые лужайки, опрятные улочки, обсаженные вязами и кленами. В центре разбит парк, такой зеленый, что больно смотреть.

Я застыл перед иллюминатором, не веря своим глазам и не в силах отвести взгляд. Постепенно стали различимы детали: оплетенные розами веранды, кусты сирени перед крыльцом, цветущие яблони на заднем дворе.

На улицах ни единой души, в домах, вероятно, тоже.

На окраине, куда упал мой взгляд, зеленые газоны и опрятные улочки сменялись ледяными равнинами. Солнечный свет таял, его сменял жестокий холодный блеск бесконечных льдов.

Я поспешно отвел взгляд и вновь стал рассматривать очаровательные домики, ухоженные дворы, живые изгороди и извилистые улочки в тени деревьев. Внезапно ощутив, что ни минуты больше не могу выносить одиночество корабля, я выскочил из каюты и помчался к воздушному шлюзу. Однако я у внутренней двери все же остановился.

Мой здравый смысл еще не совсем покинул меня. Скафандр! Я торопливо натянул его, потом заставил себя проверить уровень кислорода, индикатор давления и термометр, но не потому, что боялся за исправность встроенных приборов, а чтобы убедиться, что я все еще в здравом уме.

Конечно, я пил, но могла ли единственная бутылка вызвать такие галлюцинации? С другой стороны, реальность этого поселка столь же невероятна. Так или иначе, его надо исследовать.

Я шагнул в тесный шлюз и запечатал герметичную внутреннюю дверь. Затем нажал на кнопку, открывающую массивный внешний люк.

Свист, шипение воздуха… и передо мной на мертвенной равнине, замороженной до минус двухсот градусов, раскинулся поселок, прогретый летним солнцем! Он выглядел даже реальнее, чем в иллюминаторе!

Я побрел в направлении улицы, которая начиналась в сотне шагов от корабля, и в то мгновение, как я ступил на плитку тротуара, меня окружил солнечный свет. Пораженный, я взглянул в небо, и оно оказалось голубым. Летне-голубым, июньско-голубым, утренне-голубым… Ласковое солнце, смягченное легкой дымкой, поднималось над красными крышами.

В недоумении я уставился на ближайший дом. Что-то в нем показалось поразительно знакомым. Марсианский колониальный стиль, старомодная веранда, увитая розами… Внезапно я все понял и застыл в изумлении.

Передо мной стоял дом моего детства! В нем я родился и жил, пока не пришла пора уезжать в школу. Точно такой же дом, как в те времена, когда я выслеживал марсиан на заднем дворе и загонял на яблочные деревья венерианских сфугов. Рядом — дом-близнец, а через дорогу еще один.

Я понял, что все они одинаковы.

Пока я стоял, тараща глаза, как мальчишка, из дома вышел высокий красивый мужчина, открыл калитку и зашагал по улице, направляясь к центру поселка. Одет он был в светло-бежевый деловой костюм, а в руке держал портфель. Проходя, он взглянул прямо на меня, но не заметил. Зато я хорошо рассмотрел его лицо. Широко расставленные серые глаза, тонкий нос и твердый рот, незабываемая ямочка на подбородке.

Я узнал его сразу же. А что тут удивительного? Еще бы не узнать родного отца.

Не знаю, как долго я там стоял, — сомневаюсь, что время можно измерять стандартной меркой в столь необычной ситуации, — прежде чем двинулся вперед, неуклюже, словно неповоротливый ныряльщик посреди изысканной Атлантиды. Второе потрясение я испытал, когда подошел к калитке. Из дома вышла моя мать, спустилась по ступеням крыльца и начала срезать ветки сирени.

Все виделось так явственно, так отчетливо, что просто не могло быть настоящим. Голубое летнее небо над красными черепичными крышами, белые доски стен, ставни на окнах, открытые веранды (тогда они снова вошли в моду после столетнего забвения), сочная зелень лужайки, солнечный блеск ножниц, срезающих лиловые гроздья сирени, моя темноволосая красавица-мать…

Именно такой я ее помнил.

Такой она и была в те давно промелькнувшие годы…

Она подняла взгляд и теперь смотрела прямо на меня, но не видела. Искорки солнца в синих глазах — и больше ничего. Она вновь вернулась к работе, срезала еще ветку, добавила ее к букету и ушла в дом.

Датчик, расположенный прямо перед глазами, показывал нормальный уровень кислорода, но грудь так сдавило, что я едва мог дышать.

Прошло много времени, прежде чем мне удалось сдвинуться с места. Когда я добрался до следующего дома, оттуда вышел высокий красивый мужчина, открыл калитку и зашагал по улице к центру поселка. Светло-бежевый деловой костюм, портфель в руке. Широко расставленные серые глаза, тонкий нос и твердый рот… и незабываемая ямочка на подбородке.

Когда я остановился у калитки, красивая темноволосая женщина вышла из дома, спустилась по ступеням крыльца и стала срезать ветки с кустов сирени. Ее ножницы поблескивали на солнце.

В следующем доме было все то же самое… и в следующем… и дальше по улице. Целый городок — из домов моего детства, населенный двойниками моих родителей, таких, как я их запомнил в десятилетнем возрасте.

Регрессия, что же еще. Как иначе мог среагировать мой разум на ситуацию, с которой не мог справиться? Даже в условиях обычного стресса мы склонны мысленно возвращаться в то время, когда чувствовали себя защищенными. В экстремальной кризисной ситуации — к примеру, абсолютного одиночества — мы не просто возвращаемся, а приумножаем, а может, даже субъективно воссоздаем счастливые времена. Почему бы и нет?

Но регрессия — это лишь один из защитных механизмов сознания. Есть много других, в том числе и романтические фантазии.

Например, девушка твоей мечты.

Неожиданно передо мной открылся городской парк. Белые тропинки разбегались во все стороны, разукрашенные причудливым кружевом тени под нависающими ветвями. Разноцветные клумбы, белые скамейки среди кустов. Царственные вязы, подпирающие плечами летнее небо.

Но тише! Офелия?

У каждого мужчины — своя богиня. Моя может показаться вам слишком высокой, а ваша мне — наоборот. У вашей могут быть серые глаза, а у моей — голубые. Богиня — явление субъективное.

Я свернул на одну из волшебных тропинок и тут увидел ее. Она вышла из тени и солнечного света — высокая, с короткими темными волосами, в дымчато-синем платье.

Сначала я не мог разглядеть лица, но чувствовал, что откуда-то ее знаю. Она подошла ближе, и все вокруг — деревья, трава, тени — стало как будто таять. Солнечный свет стал ослепительным, и я видел перед собой лишь высокую загорелую девушку, ступающую по дорожке. Как будто смотришь на единственный объект на картине, а все остальные кажутся расплывчатыми и невыразительными.

Наконец я смог рассмотреть ее. Широкое, безупречно вылепленное лицо с изящно очерченным носом, сияющие голубые глаза под тонкими темными бровями вразлет, полные губы, чуть раскрытые в улыбке. Лицо девушки из маленького городка. Я прежде никогда ее не встречал, и все же хорошо знал.

Откуда?

Мои воспоминания и ассоциации создали ее.

Я помнил тихие вечера и зеленые холмы на фоне безоблачной летней синевы и тихие сельские дороги. Я помнил утренние туманы над вспаханными полями, цветущие луга, тихий смех и журчание ручьев в сиреневой тени.

Я помнил сладкий запах виноградников в октябре и пронизывающие ноябрьские ветра. Хруст снега январскими ночами и первое дыхание весны.

В ней слилась вся красота мира, которую я когда-либо видел. Она была тем образом, что сиял незримо в глубине моего сознания, когда я останавливал взгляд на какой-нибудь красотке и отворачивался, разочарованный. Она была моим тайным мерилом всего.

Даже чем-то большим — моей личной богиней, моей музой. Чтобы ее найти, я прошел всю улицу до последнего дома. Потому что дом в конце улицы — это воплощение одиночества, а богини и одиночество, как я уже говорил, идут рука об руку.

Она была уже почти рядом, когда приземлилась «Звездная мечта-2», нелепая падающая звезда разбила вдребезги иллюзию летнего неба и, опираясь на раскаленные струи газа, гордо заняла место под солнцем рядом с первой «Звездной мечтой».

И тут моя богиня стала таять на глазах. Сперва затуманились божественные черты, воплощение моих воспоминаний, потом высокое божественное тело, достойное греческих статуй, цветущая грудь… Совершенное создание поблекло, растворилось и исчезло.

Там, где зеленел парк и стоял городок моего детства, вновь раскинулись необъятные ледяные равнины, дарящие холодный блеск далекому, бесстрастному солнцу.

Когда разум сталкивается с абсолютным одиночеством, он начинает творить. Он создает, потому что не может иначе, потому что созидание — это крайнее средство против безумия, последний защитный механизм.

Однако такое созидание всегда ограничено нашим опытом и стандартными уловками разума, рассчитанными на обычное одиночество. Это регрессия и романтические фантазии.

Когда я первый раз ступил на ледяные равнины Плутона, то столкнулся с одиночеством, к которому не был готов, которое не мог вынести. Моей рассудочной реакцией было напиться до бесчувствия. Реакция подсознания оказалась более сложной.

Я решил, сам того не сознавая, что в следующий раз, когда взгляну на эти ледяные равнины, то увижу нечто, что защитит меня от одиночества. И мозг, обрабатывая их изображение на сетчатке, сам создал образы, вселяющие уверенность.

Что может быть более ободряющим для любого мужчины, чем дом его детства? Чем его мать и отец… чем его богиня?

Разум творит только то, что должен, и лишь пока это требуется.

Два человека на Плутоне никогда не испытают такого одиночества, как единственный человек на Плутоне. Ни один из них не познает абсолютного одиночества.

Когда я увидел, как садится второй корабль, то понял, что больше не одинок, — и мое творение обратилось в ничто.

Я уже говорил, что моя история о богине — в то же время и попытка оправдания перед богинями предполагаемыми, перед почти богинями… и перед той единственной, настоящей, если мы с ней когда-нибудь встретимся.

Одно дело — искать, не зная, как она выглядит, и совсем другое — зная точно. В первом случае ищешь подсознательно, во втором все иначе.

Я ищу свою богиню каждый день. Брожу по рассветным улицам и вечерним проспектам. Я полюбил парки, и вы можете найти меня у тихого озера или гуляющим вдоль аллей, обсаженных кленами.

Я ищу. Ищу свою богиню. Вы ее не встречали?

РАЗМАХОМ НОВЫХ ЗДАНИЙ С ПРЕЖНИМ СПОРЯ[10]

I

Нельзя забывать, что здания бывают двух типов. Одни возведены из камня, другие — из идей.

Нэт-Уирос. «Терранская аристократия», с. 462

Кэти встретила Торо субботним майским утром, когда рвала в лесу фиалки. Каждую весну она собирала цветы и продавала в деревне. Вырученных денег обычно хватало на новое летнее платье, в котором не стыдно было показаться ученикам, когда те приходили на занятия в старинную, построенную еще в XX веке школу.

Торо сидел у ручья и читал книгу. Едва Кэти показалась из зарослей на другом берегу, он поднял голову и сказал:

— Доброе утро.

Волосы у Кэти были темнее апрельской ночи, а в глазах словно отражалась небесная синева. Проза и поэзия занимали все ее мысли. Она унаследовала не только отцовское призвание, но и книги, и все до единой их прочла.

— Д-доброе утро, — пролепетала Кэти. — Вы меня немного напугали.

— Не такой уж я и страшный, — улыбнулся Торо.

Ступая босыми ногами, девушка перешла ручей и взобралась на травяной склон. Хоть и длинноволосый, Торо был гладко выбрит и одет в чистую белую рубашку. Кэти взглянула на книгу в его руках:

— Вордсворт?

Он кивнул:

— «Тинтернское аббатство».

— О, это я люблю! «Опять я вижу… живые изгороди, что ползут, подобно ответвленьям леса… — »[11]

— Вы, верно, учительница?

— Меня выдало знакомство с Вордсвортом или мои лохмотья?

— Ваши глаза. В них есть какая-то искра, свет души — не как у других.

— Благодарю вас, — смутилась Кэти, — вы очень любезны.

— Это не любезность, а правда. Присядете?

Немного помешкав, она опустилась рядом на траву:

— Я уже давно не встречала Торо.

— Мы — вымирающий вид. Где найдешь Уолден[12] в двадцать втором веке? Куда проще приспосабливаться… Кстати, меня зовут Пол Дарроу.

— Кэти Грей.

— Рад знакомству, Кэти.

Он коснулся букетика фиалок в ее руке:

— Здесь недалеко поляна, там их уйма. Хотите — покажу?

— Конечно! — воскликнула Кэти, вскакивая на ноги. — Только… Я собираю их, чтобы продать. Для вас это важно? Тогда не показывайте, я пойму.

Взгляд его серых глаз скользнул по тонкому лицу девушки, рваному платью, босым ногам.

— Идемте. Я покажу и помогу собирать.

Торо поднялся по склону и углубился в лес. Кэти последовала за ним. Прогалины между деревьями были еще мокры от росы, трава пестрела солнечными пятнами. Юноша ступал широко и свободно, солнце играло на его темных волосах и широких плечах. Казалось, он знает тут каждое дерево, каждый холмик, ложбинку.

Поляна открылась в заболоченной лощине. Трава искрилась мириадами капель, будто после невероятного пурпурного дождя.

— Ах, — восхитилась Кэти, — какая красота!

— Я прихожу сюда каждый день, — сказал Торо.

Он присел и стал собирать цветы, обрывая стебли у самой земли. Кэти опустилась рядом, проминая голыми коленями мягкую влажную почву.

Когда оба собрали по пять букетиков, она поднялась:

— Этого хватит. Вдруг кто-нибудь тоже придет сюда за цветами.

— Никто сюда не ходит, — ответил Торо, — только я… а теперь и вы. Надеюсь, придете еще.

— Может быть.

Их взгляды встретились, и Кэти поразилась глубине его серых глаз. В них виднелась зрелость, обычно чуждая столь молодым людям, и вместе с тем не сразу заметная, но почти болезненная горечь одиночества. Кэти была потрясена, когда осознала это.

Он махнул рукой в сторону дальнего края лощины:

— Моя хижина вон за тем холмом. Хотите заглянуть? Там рядом — небольшое озеро. Я его называю Уолден, разумеется. У меня много книг — Китс, Шелли, Байрон…

— Нет… не в этот раз, — ответила Кэти. — Я тороплюсь.

— Как скажете.

Выражение лица Торо не изменилось, но Кэти ощутила его разочарование. Он протянул ей фиалки.

— Успешной торговли. Знаете, вам стоит купить белое платье. В белом вы будете просто обворожительны.

Он мог лишь догадываться, и это был явный комплимент, но Кэти не смутилась и даже не опустила глаз.

— Постараюсь найти белое, — кивнула она. — До свидания.

— До свидания, Кэти.

Она побежала обратно в лес. Обернувшись, увидела, что Торо все еще стоит на поляне. Его лицо и волосы купались в неярком золоте солнечных лучей. Кэти махнула рукой, он помахал в ответ, и она побежала дальше, чувствуя, как бьется сердце в такт ее мягким босым шагам.

Только Кэти добралась до деревни и пошла по улице, как рядом приземлился большой аэромобиль. Она была поражена, увидев на блестящей двери фамильный герб рода Мортарсонов — ящик каменщика и скрещенные лопаты. Из кабины на нее смотрел молодой человек с карими глазами.

Сколько раз она робко проходила мимо высоких кирпичных стен, замедляя шаг у ворот, чтобы взглянуть на гордые колонны величественного особняка в тайной надежде увидеть кого-нибудь из светлейшего семейства!

И вот теперь, впервые в жизни, он совсем рядом, на расстоянии вытянутой руки — не кто иной, как сам наследник рода, Энтони Мортарсон Шестой. Кэти видела его в программе об устроенной Мортарсонами охоте на лис, не говоря уже о фотографиях, которые печатались в светской колонке «Строителя» несчетное число раз. Однако увидеть его вживую — совсем другое дело!

— Прекрасные фиалки! Продаете?

Ее взгляд перебегал с грубоватого аристократического лица на рабочую джинсовую куртку, на белоснежную каску каменщика, сверкавшую золотыми литерами… Неужели все это наяву?

— Д-да, милорд, — запинаясь, выговорила Кэти.

— Тогда я покупаю.

В его руке появилась пачка новеньких зеленых банкнот.

— Как пожелаете, милорд.

— Я беру все. Сколько с меня?

— Не знаю, милорд, — смутилась она. — Сколько вам будет угодно.

Мортарсон протянул три банкноты. Кэти взяла деньги и отдала цветы. На мгновение их руки соприкоснулись… Деревенская улица под ногами словно исчезла. Кэти забыла, что она всего лишь учительница, она больше не замечала любопытных взглядов прохожих. Для нее не существовало ничего, кроме темных карих глаз Энтони Мортарсона Шестого.

— Что вы делаете по вечерам? — спросил он. Его голос изменился, стал глубже и даже чуть дрогнул.

— Иногда хожу на прогулку, милорд.

— Куда?

— На старую западную дорогу.

— А сегодня пойдете?

— Если вам будет угодно, милорд.

— Я буду там около девяти.

— Хорошо, милорд.

На этом разговор закончился. Аэромобиль задрожал и поднялся в воздух. Кэти смотрела, как он взлетел в майское небо, сделал широкий разворот и унесся на юг по направлению к особняку Мортарсонов.

Поначалу она решила забыть о случившемся. В сказках принцы порой влюблялись в простолюдинок, но в реальной жизни едва удостаивали их взглядом, проезжая мимо на белых скакунах или пролетая над головой на черных аэромобилях по пути к своим принцессам или дочерям водопроводчиков. Но потом Кэти вспомнила о банкнотах и пересчитала их, не веря своим глазам.

Денег было более чем достаточно, чтобы купить платье. Кэти бегом направилась в торговый центр Мортарсонвиля и купила первое попавшееся белое. Ей не терпелось прийти домой и примерить его. Она жила на окраине в ветхом одноэтажном домике со старомодной верандой и протекающей крышей. Перед домом стояли побитые ветром клены, а на заднем дворе был яблоневый садик.

Затаив дыхание, Кэти вглядывалась в треснутое зеркало. Торо не погрешил против истины насчет белого цвета, но это воспоминание тут же улетучилось. Любуясь ниспадающими каскадами платья и своими гладкими темными волосами, она думала лишь об Энтони Мортарсоне.

ЕДИНСТВЕННАЯ

Это случилось на одной из деревенских вечеринок, которые тогда снова входили в моду. Филип приехал в маленький университетский городок уже под конец дня, распаковал в гостинице одежду и книги. Оставалось ждать утра, чтобы явиться к начальству. Не зная, куда себя деть, и страдая немного от одиночества (в чем он позднее признался Миранде), Филип отправился бродить по улицам в надежде поскорее утомиться и лечь спать. Однако всего через пару кварталов он оказался перед ярко освещенным зданием клуба, где и проходила вечеринка, и, странно взволнованный — в душе смутно всколыхнулось что-то приятное и очень родное, — остановился у входа.

Сквозь широко распахнутые двери виднелся длинный стол в центре зала и ломившиеся от еды столики у стен — за каждым стояла девушка в голубой униформе. Мужчины и женщины с подносами лавировали в проходах, позвякивали тарелки, звучали теплые домашние голоса. Простота вывески над входом трогала душу: «Ужин и танцы — всего 77 центов». Охваченный чувством, которого не испытывал с детских лет, Филип поднялся по широким ступенькам и вошел в зал. Сентябрьская ночь дышала теплом, легкий ветерок раскачивал занавески на окнах.

Она была там. Стояла за столиком, где предлагались сэндвичи с ветчиной, — высокая, темные волосы, лицо, словно прелестный цветок над синими листочками воротника. С момента, как он перешагнул порог, она стала центром вселенной, и все прочее — столики, посетители, стены, пол — превратилось в блеклый фон, с помощью которого художник выделяет главный объект полотна.

Он лишь смутно осознавал присутствие других людей, идя по залу. На полпути она заметила его. Их глаза — ее синие, его серые — встретились, взгляды переплелись, отгораживая это мгновение от потока времени. Он влюбился, влюбилась она, и не стоит рассуждать о том, что сказали бы психологи фрейдовского толка об этой любви, потому что горе-психологи ничего не смыслят в такой любви, когда входишь, видишь девушку и мгновенно, неизвестно как (и неважно как), понимаешь: ты нашел свою единственную, желаешь ее, желал и будешь желать всегда… Целую вечность.

Вечность и еще один день…

Руки тряслись, он заставил их воткнуть сигарету в губы и зажечь. Но даже после того как легкий дымок потянулся к потолку, они дрожали, и он насильно уложил их на колени и приказал глазам смотреть на сельский пейзаж, проплывающий за окном монорельсового вагона.

Блеклая сентябрьская зелень. Холмы покрылись соцветиями золотарника, и листья сумаха только начали краснеть. На повороте вагон качнуло, холм остался позади, поезд летел над долиной. Место прелестное, но совершенно незнакомое. Филипа это не смущало — от Седарвилля с его привычными видами еще слишком далеко. Он не слишком увлекался путешествиями, и пройдет время, прежде чем он узнает знакомые холмы и леса, долины и реки… и дома — они порой стоят по сотне лет. Нечасто, но и такое ведь бывает. Разве он хочет слишком многого?

Филип откинул голову на пневматический подголовник и попытался расслабиться. «Расслабьтесь, освободите сознание. Позвольте окружающей реальности входить в вас постепенно и помните: нельзя думать о прошлом» — так учил инструктор по реабилитации в Морозильнике.

Расслабься. Не думай о прошлом. Это все ушло, ушло, ушло…

Вагон вновь качнуло, он бросил взгляд в окно. Мимо тянулся космопорт, но Филип прежде никогда не видел его и в первое мгновение принял за рукотворную пустыню. Потом показались высокие, гордо указывающие в небо металлические башни, и до него дошло — это звездолеты.

К его удивлению примешивался страх. Одна из реалий новой эры, к которой он не был готов. Конечно, и в его время были космические суда, но немного и небольшие, пригодные лишь для межпланетных перелетов. Ничего общего с теми величественными махинами, что стояли здесь.

Двигатель Суэйка к моменту суда над Филипом еще не изобрели, и он только сейчас начал осознавать ту роль, которую сыграло это новшество в последующее столетие. И неудивительно. Звезды, уж конечно, куда привлекательнее для людей, чем безжизненные планеты родной системы.

Альфа Центавра, Сириус, Альтаир, Вега… По словам инструктора, одно из судов побывало даже на Арктуре и вернулось полгода назад после шестидесяти пяти лет полета! Филип потряс головой. Невозможно. Немыслимо!

А он-то всегда считал себя сторонником прогресса. Старался идти в ногу с веком, принимал перемены как часть человеческой судьбы. Научный прогресс всегда стимулировал его, а в своей области политической философии Филип шел даже впереди современников как в теории, так и в практике. Короче, мог служить образцом современного цивилизованного человека…

Сто лет назад.

Он устало перевел взгляд с кораблей на серые стены вагона. Сигарета обожгла пальцы, он вышвырнул ее в мусорку. Взял журнал и снова попытался читать, но разум спотыкался на незнакомых словах, безумных идиомах, отступал перед невероятными концепциями. Журнал выскользнул из пальцев и остался лежать на сиденье.

Старик… Вот как он себя чувствовал, хотя в субъективном смысле стариком-то как раз и не был. Что с того, что родился он сто двадцать семь лет назад и ему по-прежнему двадцать семь? Годы, проведенные в бесчувствии Морозильника, по законам субъективного времени — не более чем миг.

Филип снова откинул голову на подголовник.

Расслабься. Не думай о прошлом. Все ушло, ушло, ушло…

Он прикрыл глаза и тут же понял, что совершил ошибку — но слишком поздно. Вихрь времени затягивал его все глубже, к тому мягко струившемуся сентябрю столетней давности…

Чудный был денек для пикника, и местечко они нашли подходящее — тихую поляну на холме, что над городком. Неподалеку протекал ручеек, громадный дуб раскинул ветви над головой, а в просветах виднелось сонное осеннее небо. Миранда приготовила сэндвичи с ливерной колбасой и упаковала их в розовые пакетики. Еще был картофельный салат. Расстелив на траве льняную скатерть, они сидели и ели, глядя друг другу в глаза. Проказливый ветерок танцевал вокруг, невидимо шлепая ножками по густой траве…

Салат оказался так себе, но Филип нарочно взял добавку, притом одолел аж два ливерных сэндвича, хотя их терпеть не мог. Кофе Миранда разливала из большого термоса и так старалась не пролить ни капли, что опрокинула ему на рубашку весь бумажный стаканчик. Потом извинялась и чуть не расплакалась, но Филип только полюбил ее сильнее, потому что неуклюжесть была такой же неотъемлемой частью Миранды, как темные каштановые волосы, голубые глаза, ямочки на щеках и улыбка, смягчая зрелое великолепие юного женского тела и придавая движениям какое-то детское очарование. Так он мог чувствовать себя свободнее и не смущаться ее красоты. Утешительно сознавать, что и богиням бывают свойственны человеческие слабости.

После кофе они спрятались в тень. Миранда прочла «Полдень на холме» Эдны Сент-Винсент Миллей, а Филип вспомнил отрывок из «Гранчестера» Руперта Брука. Миранда заканчивала университет — ей был двадцать один год — и специализировалась на английской литературе. Это послужило отличным началом для общения, поскольку Филип обожал читать с тех пор, как в детстве открыл «Гекель-берри Финна», и за последующие годы не забыл своего увлечения.

Он тогда увлекался курением трубки (она ведь придает солидность, которой так не хватает, когда тебе только двадцать шесть и ты преподаешь первый семестр), и Миранда набила ее для него, а потом держала зажигалку, пока он раскуривал тлеющий табак… Какой это был великолепный день, сияющий, пахнущий сентябрьским ветром и солнцем, с шепотом и тихим смехом… Солнце уже стояло низко, когда они стали собираться, но Филипу не хотелось уходить. Миранда тоже тянула, складывала скатерть медленно и куда тщательнее, чем обычно, а потом подняла одной рукой миску и стала укладывать в корзину для пикника. Миска была большая и неудобная — в итоге остатки салата оказались у него на коленях. Мадагаскарским слаксам пришел конец.

Глаза у Миранды стали такими большими и круглыми, что он бы расхохотался, не будь это ее глаза. Как можно над ними смеяться — слишком они голубые, слишком глубокие. Он лишь улыбнулся, сказал: «Ничего страшного», и обтер брюки платком. Потом увидел ее слезы, увидел, как она замерла в отчаянии — высокая, неуклюжая, истинное дитя, слишком рано превратившееся в женщину, и в то же время прекрасная женщина. Что-то ударило изнутри и растеклось сладкой волной по телу, он обнял ее и спросил: «Миранда, Миранда… Выйдешь за меня, Миранда?».

Космопорт остался позади. Поезд, гудя, огибал холмы по извилистому воздушному пути. Вот проплыли верхушки деревьев, мелькнула река, и на берегу ее Филип заметил первую памятную веху.

Сейчас это выглядело как груда битого камня, заросшая камышом и сумахом, но вчера — сто лет назад — здесь был пригородный пансионат, где он провел день в солнечном патио, прихлебывая коктейли и лениво наблюдая за белыми парусами на синей воде. И ни о чем, абсолютно ни о чем, не думая… — кроме Миранды.

Все, хватит думать о ней. Сто лет назад было можно, сейчас — нет. Зачем рвать себя на части, реальность беспощадна. Если вспоминать Миранду такой, какой она была столетие назад, тогда как идти на седарвилльское кладбище, искать ее могилу, класть цветы?

Инструктор говорил, что в каком-то смысле ему повезло с приговором. Сами того не желая, судьи проявили милосердие. Было бы хуже, если бы ему дали пятьдесят лет, и он, двадцатисемилетний мужчина, вернулся к жене, отметившей семьдесят второй день рождения.

Впрочем, наивно говорить о милосердии, пусть даже и случайном, в эпоху правления Конгресса. Тогда человека могли приговорить к заморозке и бесчувствию, вырвать из родного времени. Тот век не знал жалости, не имел понятия о значении этого слова. Он был жесток, более или менее, смотря как судить, но ни в коей мере не милосерден.

А нынешняя эпоха, хоть и вернулась к милосердию, была не в силах даровать его освобожденному преступнику. Можно принести извинения за жестокость предшественника, компенсировать потерянные средства, обеспечить финансовую независимость, но как вернуть то неповторимое время, вернуть нежную улыбку и незабываемый смех любимой женщины?

Как уничтожить участок кладбища с могилой, которая не имеет права там находиться, которой не было там «вчера» — сто лет назад? Как стереть слова: «Миранда Лорринг, родилась в 2024, умерла в 20**»? Или в 21**? Остается лишь надеяться, что жила она долго и счастливо, снова вышла замуж, родила детей. Она была создана для материнства. Слишком много в ней было любви — без детей не обошлось наверняка.

Но… если она вышла замуж во второй раз, тогда имя изменилось. Миранда Грин, например, или Миранда Смит… Она могла уехать из Седарвилля, и тогда весь сегодняшний путь проделан зря. Нет, не зря. По крайней мере, отсюда можно проследить, куда уехала Миранда, разыскать могилу и усыпать незабудками — любимыми ее цветами — и в тишине поплакать, чувствуя теплоту столетнего поцелуя на своих губах.

Он встал в мягко покачивающемся вагоне, добрался до кулера и заказал напиток. Нужно было хоть чем-то отвлечься. А заказ был таким простым, ребенок бы справился: нажал пальцем — и готово, не надо ни думать, ни сосредотачиваться.

Но он не смог отрешиться от мыслей даже на краткий миг, холодный вкус воды только усилил беспокойство, маховик раскручивался внутри, колени слабели, так что пришлось сесть обратно; горечь клубком поднялась к самому горлу, и выпущенные на волю воспоминания схватили, потащили к светлым дням, дням радости и веселья, к самому восхитительному моменту…

Свадьба была простая. Миранда в голубом платье, Филип в обычном костюме. Седарвилльский мировой судья совершил церемонию — он был резок, читал быстро и протянул руку за деньгами, едва завершив речь. Но Филипа ничего не волновало. Ничто не казалось ему неприятным в тот день: ни ноябрьский дождь, который полил за шиворот, как только новобрачные вышли из дома судьи, ни даже отказ оформить отпуск в администрации университета. Свадьба состоялась в пятницу вечером, значит, впереди было два выходных дня; для свадебного путешествия маловато, поэтому было решено провести медовый месяц в маленьком домике, купленном Филипом на Мэйпл-стрит.

Дом был очарователен. Миранда повторила это сотню раз, когда они под дождем стояли и смотрели на него, и Филип согласился. На лужайке перед домом по сторонам маленькой дорожки росли два дерева катальпы. Еще там была крохотная зарешеченная веранда и старинная панельная дверь двадцатого века.

Он перенес Миранду через порог и поставил посреди гостиной. Там, на встроенных полках по сторонам открытого камина стояли все его книги, а на каминной доске лежали Мирандины безделушки. Розовато-серые шторы прекрасно сочетались с новой мягкой мебелью.

Миранда смутилась, когда он поцеловал ее, а он и сам не знал, что сказать. Они совсем не готовы были оказаться вот так, наедине, в собственном доме, несмотря на все тихие нежности, поцелуи украдкой, обмен взглядами в коридорах университета, осенние прогулки по усеянным листьями аллеям.

Наконец она сказала: «Пойду сварю кофе» — и ушла на кухню. И, конечно же, сразу опрокинула кофейник. На полу разлилось темное озерцо, и она стояла там, с влажными синими глазами, прелесть в голубом, богиня, его богиня; и потом, в его руках, податливая и нежная, теплая и вдруг прижавшаяся к нему так тесно. Руки, обвитые вокруг его шеи, волна темных волос, рассыпавшихся по его лицу…

Вдалеке, между лесистыми холмами, показался поселок. Люди уже давно оттуда ушли, остались лишь руины, но кое-где стояли знакомые полуразрушенные здания, и Филип узнал местность — маленький городишко неподалеку от Седарвилля.

Мало что связывало его с этим городком, так что и особой боли он не ощутил. Зато почувствовал страх, потому что знал: скоро вагон замедлит движение, скоро он ступит на гнилые плиты платформы седарвилльской станции. И знал, что увидит еще одно заброшенное поселение, полное воспоминаний, и боялся, что не вынесет вида родных улиц, заросших сорняками, любимых зданий, превратившихся в развалюхи, пустых, слепо пялящихся окон, некогда сиявших теплом и жизнью.

Инструктор много рассказывал о городах-призраках, о брошенных поселках, о стремительном запустении, настигавшем Землю. Межзвездные путешествия вернули людям мечту, которую когда-то отняли межпланетные. Пустынную Венеру и бесплодный Марс оказалось невозможно заселить, так же как и ледяные внешние планеты — в сущности, и не планеты даже, а вращающиеся льдины, бездушно поблескивающие под лучами далекого солнца. А вот Альфа Центавра-4 — совсем другое дело, да и Сириус-41 — настоящее чудо.

Двигатель Суэйка избавил человечество от проблемы, порожденной склонностью к чрезмерному размножению, и Земля теряла население со скоростью, равной скорости постройки новых транспортных кораблей. Уже существовали колонии на Веге, а в будущем планировалось заселить и систему Арктура. Если не считать команды судов, путешествия совершались по принципу «билет в один конец». Люди улетали к далеким солнцам и обживали просторные долины, девственные леса, подножия неисследованных гор. Они не возвращались, и так, по словам инструктора, было гораздо лучше для них самих, ведь билет в один конец лучше всего решал и другую головоломную проблему — преобразования Лоренца.

Филип поглядел на лохматые зеленые холмы, мимо которых шел поезд. День близился к концу, и длинные тени легли в глубоких долинах. Солнце висело низко, наливаясь багрянцем, кучевые облака вокруг него полыхали красками. Ветер трепал листву молодых лесов, пробегал по разнотравью тихих холмистых склонов.

Нет, вздохнул Филип, с него достаточно и Земли. Звезды не дадут ничего из того, что есть здесь: лес для прогулок, берег ручья, чтобы присесть с книгой, синее небо, умеряющее печаль…

Холмы остались позади, на смену пришли поля, а потом и смутно знакомая кедровая роща. Филип вдруг осознал, что поезд замедлил движение, и взглянул на станционную вывеску, где светилось сверкающими буквами родное: «Седарвилль». Он встал и медленно стянул тощий саквояж с вагонной полки. В груди все сжималось, в висках стучало.

В окне виднелись очертания стоявших на отшибе домов, обрушенных стен, покосившихся крыш, трухлявых крылечек и разросшихся садиков. На мгновение Филип подумал, что просто не сможет, не заставит себя… Потом поезд остановился. Дверь вагона скользнула в сторону, развернулась металлическая лесенка. Он машинально спустился на платформу. Едва ноги коснулись древних деревянных плит, как поезд тронулся, разгоняясь, и мягко загудел дальше по воздушному пути, убегая в вечернюю дымку.

Филип долго стоял не шевелясь. Повсюду была особая тишина, та, что предвосхищает вечер в сельской местности. На западе опускающееся солнце из оранжевого стало багровым, с востока наползали первые ночные тени…

Наконец он повернулся и пошел по улице, ведущей в центр городка. Шел медленно, стараясь не наступать на пучки травы, проросшей сквозь трещины мостовой, и пригибался, чтобы не задеть низко нависающие ветви кленов. Показались первые дома — они стояли никому не нужные, в джунглях растительности. Филип смотрел на них, они — на него. Впавшие глаза-окна… Он быстро отвернулся.

Там, где улица спускалась в маленькую долину и начиналась основная застройка, он остановился. Кладбище находилось на противоположном краю долины, и, чтобы дойти туда, надо было миновать Мэйпл-стрит, клуб, университет и десятки других памятных мест. Неважно, насколько он укрепил свой дух — так или иначе, тысячи ассоциаций раздавят его, тысячи дорогих воспоминаний вновь всплывут в памяти.

Внезапно силы оставили его, и он сел на свой саквояж. Что такое ад? Ад — это место для независимых мыслителей тоталитарного государства, говорящих правду в пику железному кредо этого государства, пишущих книги, протестующих против самозваных стражей интеллектуальных границ человечества. Ад — все, что остается человеку, когда у него отняли любовь…

Книга была маленькая, тоненькая, в скромной академической обложке. Опубликована осенью в год свадьбы, и никто поначалу не обратил на нее внимания. На обложке стояло название «Новый Синедрион».

Однако уже зимой книга привлекла вездесущий взгляд одного из учреждений правящего Конгресса — Комитета по изучению подрывной литературы, и почти сразу же передовицы газет и выпуски новостей переполнились громкими обвинениями. Комитет времени даром не терял. Филипа распяли точно так же, как священники иудейского Синедриона распяли Христа две с лишним тысячи лет назад. Он не верил, что они зайдут так далеко.

Развивая аналогию между правлением Конгресса и Синедрионом, подчеркивая их характерную особенность — стремление к сохранению верховной власти за счет устранения тех, чья мысль отличается от общепринятых стандартов, Филип предвкушал известность, быть может, настоящую славу. Он не ждал тюремного заключения, суда, приговора, не мог вообразить, что приговором за политическое преступление станет средство бесчеловечной изобретательности, вытеснившее виселицу, газовую камеру и электрический стул — Камера анабиоза, известная в народе как Морозильник.

Он недооценил силу собственного пера и силу политиков, против которых направил обвинения. Забыл, что тоталитарные правительства вечно ищут козлов отпущения, тех, кого можно примерно наказать — небогатых, невлиятельных и желательно из профессии, которую народ недолюбливает. К примеру, малоизвестного политического философа.

Филип об этом забыл, но пришлось вспомнить. Унылым апрельским утром он услышал, как марионеточный судья скрипуче тянет: «Сто лет анабиоза за подрывные действия против законного правительства, с 14 сентября 2046 года по 14 сентября 2146 года, без права досрочного освобождения: система защиты Камеры будет включена, и любая попытка будущих властей уменьшить указанный срок приведет к немедленной гибели заключенного…».

Месяцы между апрелем и сентябрем пролетели со скоростью света. Миранда навещала узника каждый день, и они старались вместить всю оставшуюся жизнь в краткие секунды, в драгоценные моменты, которые утекали сквозь пальцы. В мае отпраздновали день рождения Филипа, а в июле — Миранды. Отметили одинаково — тихое «с днем рожденья, любовь моя» да поцелуй украдкой, за спиной вездесущего охранника.

И все время он видел в ее глазах слова, которые она отчаянно желала произнести и не могла: «Я буду ждать, любимый». Конечно, ждала бы, с радостью ждала, если б могла… Только никому не дано прождать сотню лет, как бы он ни любил, каким бы верным ни был.

В самый последний миг Филип вновь увидел, как эти слова трепещут на ее губах, и понял, как тяжела невозможность высказать их вслух. Боль исказила мягкие черты юного лица Миранды, отразилась в изгибе чуткого рта. Вкус этой боли он почувствовал в прощальном поцелуе — муку, отчаяние, безнадежность. Словно одеревенев, он стоял у лифта между стражниками и не мог плакать — слезы не облегчили бы его сердца. Не мог улыбнуться — губы закаменели, скулы и челюсть стали гранитом.

Лицо Миранды было последним, что он увидел перед тем, как двери лифта захлопнулись. За ее спиной, в окне, за безжалостными стальными прутьями виднелся кусочек голубого сентябрьского неба, похожего на ее глаза. Такой он и вспоминал ее, спускаясь на подземный уровень и шагая по холодному сырому коридору к криогенной камере…

Век диктатуры, личной или коллективной, всегда краток. Крепнущая тирания той эпохи стала не более чем уродливым воспоминанием. Двигатель Суэйка удушил ее, не дал распуститься до конца. Человеческие страхи увяли, когда люди дотянулись до звезд, а без эксплуатации страхов диктатура выжить не способна.

Но вред может пережить того, кто его причинил. И коль скоро эта аксиома была верна до появления Морозильника, то теперь она верна вдвойне. Морозильник привел Человека прямиком в греческую трагедию.

Филип зажег сигарету. Яркое пламя потревожило черные тени улицы. Он вдруг с испугом понял, что настала ночь, глянул между деревьев на небо и увидел первую звезду.

Он встал. Дорога шла под уклон. Все больше звезд появлялось на небе, тускло освещая древний асфальт. Ночной ветер шептал в кронах деревьев, шуршал в диком бурьяне, заполонившем когда-то аккуратные газоны, постукивал рахитичными ставнями…

Вид дома только растревожит душевную рану, но эту боль надо вынести: пока его нога не переступит родного порога, возвращение не состоится. Дойдя до Мэйпл-стрит, Филип свернул с тротуара и начал медленно продираться сквозь буйные заросли живой изгороди. На секунду ему показалось, что где-то в конце улицы мелькнул свет… но это вряд ли.

Конечно, дом мог и не сохраниться за сто лет — слишком уж долгий срок, — а если и уцелел, то изменился до неузнаваемости, почти разрушился…

Однако дом стоял и даже совсем не изменился. Он был точь-в-точь таким, как век назад, и в окне гостиной горел свет!

Филип неподвижно стоял на разрушенной улице. «Да нет же, — сказал он себе, — этого не может быть, почудилось. Ни за что не поверю, пока не дотронусь, пока не ощупаю гладкое дерево, не ступлю на этот пол». Он двинулся по узкой дорожке. Газон был аккуратно подстрижен, а у фасада росли две юные катальпы — землю вокруг стволов недавно вскопали. Филип поднялся на зарешеченную веранду, и твердые ступеньки отразили звук его шагов.

Он тронул сенсорный замок на двери кончиком правого пальца, и дверь послушно распахнулась, затем мягко захлопнулась за его спиной. Розовато-серая мягкая мебель в гостиной идеально сочеталась с такими же шторами. В открытом камине тлели сосновые поленья. Знакомые книги ровными рядами стояли на встроенных полках по сторонам, а на каминной доске лежали Мирандины безделушки.

Его легкое кресло было придвинуто к огню, шлепанцы ожидали рядом на полу. На столике лежала его любимая трубка и коробка лучшего табака. На подлокотнике кресла — новый экземпляр «Синедриона». Филип застыл на пороге, у него перехватило дыхание. Потом силой заставил себя упорядочить мысленный хаос и увидеть комнату такой, как она есть, а не такой, какой хочется видеть.

Лампа на окне была похожа на ту, что Миранда купила сто лет назад, но только похожа. И мебель очень походила на ту, что стояла тогда, но не совсем. Со шторами та же история. Материал, дизайн — везде маленькие отличия, если присмотреться, можно заметить. Всюду копии — и кресло, и трубка, и шлепанцы, и книга. Камин и тот отличался: кирпичи не такие, положены иначе, каминная доска другая. А безделушки на ней…

Он сдержал всхлип, шагнув ближе. Это не копии. Самые настоящие — и время их не пощадило. Трещины, патина. Словно старые детские игрушки, найденные на чердаке в дождливый день…

Книги тоже настоящие. Раскрыв одну, Филип бережно перелистал хрупкие пожелтевшие страницы…

А потом увидел дневник.

Руки дрожали. В глаза бросился знакомый почерк. Колени подкосились, Филип осел в кресло.

Первая запись была датирована 15-м сентября 2146 года…

Не осмеливаясь поверить, Филип перевернул страницу…

Руки ходили ходуном, страницы убегали из-под пальцев, дни, месяцы, годы стремительно мчались… Наконец он остановил их…

Страницы вновь вырвались на свободу, он судорожно их остановил…

Слова расплывались перед глазами, и Филип позволил дневнику выпасть из рук.

— Миранда, — позвал он шепотом.

Встал.

— Миранда…

Тишина в доме.

— Миранда! Миранда!

Нет ответа. Он пошел в спальню. Такая же, как сто лет назад, только пустая. Без Миранды.

Филип вернулся в гостиную, прошел на кухню. И кухня была та же, но без Миранды. Он включил свет: фарфоровая мойка, отделанная хромом духовка, белые шкафчики, сверкающий рабочий столик…

Ручное зеркальце на столике, рядом — помятый цветок гардении. Прохладный, нежный. Он поднес гардению к носу и вдохнул свежий аромат. Но был и другой запах, нежный, цветочный. Любимые духи Миранды.

Задыхаясь, он побежал прочь из дома, в темноту. Вдалеке и в самом деле огонек, и Филип двинулся к нему на заплетающихся ногах. Здание клуба вырастало из тьмы, и огонек рассыпался на множество огней, которые превратились в яркие окна. Откуда-то донесся звук работающего электрогенератора.

Филип шел по ступенькам, и годы таяли. Ужина за 77 центов, конечно, не предлагалось, и холл, хоть и перестроенный, был уже древним.

Но там была Миранда!

Миранда за пустым столиком. Плачущая Миранда. Повзрослевшая, с морщинками там, где их не было раньше, — но легкими, восхитительными…

Он понял, отчего она не встретила его у дверей Морозильника. Бедняжка! Она боялась, что время все-таки не пощадило ее. Решила ждать его здесь, потому что знала: любимый вернется. Наверняка слышала шум поезда, чувствовала его приближение…

Он вдруг вспомнил зеркало и погибшую гардению.

Глупая, милая девочка… Глаза заволок туман, по щекам побежали слезы. Он вошел, она шагнула навстречу. Ее лицо сияло новой красотой. Богиня посреди комнаты, зрелая богиня, без капли былой неуклюжести: все детское затерялось где-то на звездной дороге. Его богиня, чудо в его руках, теплая, тесно прижавшаяся. Темные волосы рассыпались по его лицу, нежный голос шептал на ухо, проникая сквозь годы, сквозь бесконечность и время: «Добро пожаловать, любимый. Добро пожаловать домой».

ДАР МИЛОСЕРДИЯ

В конце концов романтики оказались правы. Когда-то на Марсе существовала жизнь, и память о былом великолепии, погребенном под ржаво-красными песками, еще витает немым призраком над мертвыми городами и голубыми каналами. На Марсе есть высохшие моря, разрушенные эрозией холмы и даже атмосфера, пусть бедная кислородом, но, если очень нужно, вполне сносная.

Один из городов сохранился лучше других, и капитан Фаррелл посадил спасательную шлюпку на его главной площади. Экипаж — лейтенант Таннер, лейтенант Биннс и капитан — разглядывал таинственные здания, торчащие розовыми утесами в безоблачное багряное небо. Стекляйные листья хрустальных деревьев, стоящих по обочинам улиц, вымощенных белым камнем, позванивали на ветру.

После века надежд и мечтаний полет на Марс стал реальностью, но эта реальность оказалась неприятной.

Трое мужчин дрожали на промозглом ветру. Скоро они войдут в историю, причем дважды. Как первые, кто ступил на Марс, и первые, кто здесь умер. На спасательной шлюпке остался недельный запас продовольствия. При жесткой экономии его можно растянуть на месяц — тоже не бог весть какой срок… Помощь появится не скоро — может, через год или два. Но даже если второй корабль каким-то чудом прибудет раньше, нет никакой гарантии, что он не рассыплется, как и его предшественник. На атомные двигатели марсианская атмосфера действовала губительно.

— Давайте осмотримся, — прервал молчание капитан.

Таннер и Биннс кивнули, и все трое направились к краю древней площади. Из-за слабой гравитации шли неуверенно, спотыкаясь на обледеневшей мостовой. Вокруг царило запустение.

— Хотелось бы знать, куда все подевались, — сказал Таннер.

— Возможно, умерли от голода, — отозвался капитан. — На всей планете ни щепотки плодородной почвы.

— Судя по виду строений, их обитатели мертвы не одну сотню лет.

— Добрых пару тысяч лет, — предположил капитан. — Даже кости обратились в пыль.

— Которую развеял ветер, — добавил Таннер, плотнее затягивая капюшон зимней парки вокруг сурового лица.

Возле одного из зданий они замерли в нерешительности. Изысканно украшенный вход завален розовым щебнем, резной фасад испещрен сверху донизу зигзагами трещин. С высоты скорбно взирали стрельчатые окна.

— Озимандия[17], - тихо произнес капитан.

— Что вы сказали, сэр? — спросил Биннс.

— Да так, ничего. Вспомнилось из Шелли, но здесь явно не тот случай.

У следующего здания картина повторилась.

Хрустальные деревья на квадратиках скудной земли печально стояли вдоль осыпающейся стены, их затейливые листья сверкали в тусклом свете послеполуденного солнца, звеня под порывами ветра, как стеклянные колокольчики.

Одно строение заметно возвышалось над остальными. Его фасад украшали гигантские мраморные колонны, ко входу вела широкая мраморная лестница, свободная от каменных обломков. Люди остановились у подножия колонн, вглядываясь в окна.

Капитан начал подниматься по ступеням, Таннер двинулся следом, Биннс робко топтался внизу.

— А это не опасно, сэр? — спросил он.

Фаррелл обернулся. На губах заиграла легкая улыбка, он словно помолодел.

— Опасно? Все может быть, но, по-моему, в нашей ситуации грех не рискнуть.

Мальчишеское лицо Биннса покраснело.

— Я… я совсем забыл, — проговорил он. — Глупо, правда? Нам же все равно…

— Идем! — прервал его Таннер. — Какой смысл стоять и трепаться? А вдруг там еда?

Массивные ворота преградили путь, но Таннер поднажал плечом, и створки со скрипом разошлись. Стены, пол, потолок — все в просторном вестибюле было покрыто пылью столетий. Внутри пусто, и только в нише справа от двери, на единственной полке, виднелась небольшая статуэтка.

— Похоже на храм, — заметил Таннер.

— Почему бы и нет? — пожал плечами Биннс. — Наверняка у них была религия.

Полумрак скрывал очертания статуэтки. Капитан потянулся, взял ее с полки. Искусно вырезанная из камня, похожего на земной гранит, фигурка выглядела до боли знакомой. Найти такое за пятьдесят миллионов километров от дома… абсурд! Едва осознав это, Фаррелл обмер.

Композиция, правда, отличалась некоторой самобытностью и непривычным избытком деталей. И все же ее ни с чем не спутаешь — уникальное человеческое орудие пытки, подвешенное на нем изнуренное болью тело, тонкое страдальческое лицо и неотступный взгляд темных глаз, в котором даже перед смертью светится сострадание. Без всяких сомнений, у Фаррелла в руках распятие.

— Кто знает, сэр, — начал Биннс, — может, и у них был Христос…

Капитан покачал головой. Религиозностью он никогда не отличался, но неоспоримые факты признавал.

— Христос был только один, — отрезал он.

— Но как…

— Не знаю. Если повезет, разберемся.

Капитан Фаррелл бережно вернул статуэтку на единственный непыльный пятачок, где она простояла без малого две тысячи лет. Затем пересек вестибюль и подошел к внутренним дверям. Таннер и Биннс не отставали. Двери отворились в огромный зал. Высоко над головой вздымался многогранный купол, сквозь который бледной радугой сочился солнечный свет. Плавный изгиб величественных стен ниже купола подчеркивался трехмерными фресками. Длинные скамьи, равномерно разделенные расходящимися лучами проходов, окружали центральное возвышение с четырехметровым крестом и скульптурным изображением распятого на нем человека.

Капитан первым очнулся и зашагал по ближайшему проходу. Следом — Биннс и Таннер. У подножия креста на мраморном пюпитре лежала тонкая металлическая книга. Фаррелл на мгновение замер, затем дрожащими пальцами перевернул обложку и открыл тонкие, как бумага, металлические страницы, испещренные мелкими символами.

— Биннс, — позвал он, нарушая многовековую тишину, — ты ведь лингвист. Иди сюда.

Тот робко приблизился и склонился над древним томом.

— Слов не разобрать, сэр. Слишком темно.

Капитан щелкнул фонариком. Биннс ахнул:

— Невероятно, сэр! Поверить не могу!

— В чем дело?

— Книга, сэр. Она на арамейском.

Тишина, царившая в зале два тысячелетия, снова вступила в свои права. В тусклом свете фонарика Биннс сделался бледным как мел. Рядом нелепой статуей застыл Таннер. Лица на фресках молча взирали на сцену, разыгравшуюся под этими сводами впервые за долгие века. Затем тишина откатилась назад, нехотя уступая голосу капитана:

— Читай, Биннс.

— Но, сэр, мы точно имеем право? По-моему, находиться здесь — уже святотатство.

— Как раз наоборот. Церкви, пусть и марсианские, созданы, чтобы помочь человеку умереть.

Статуя Таннера дрогнула и ожила:

— Сэр, мне кажется…

— А мне кажется, вы оба боитесь, — отрезал капитан. — Боитесь открыть то, после чего труднее умирать.

Он посмотрел вверх, на молчаливую фигуру на кресте, на изможденное лицо, полные боли глаза, и мягко продолжил:

— Бояться нечего. Читай, Биннс.

— Есть, сэр. — Тот снова склонился над металлическими страницами. — Писание святого Орлина. «На шестьдесят третий день, начав орбитальный спуск, мы убедились, что гипотеза Дайда верна и небеса на Земле действительно голубые. Внизу простиралась темно-зеленая суша и бескрайние бледно-зеленые моря. Когда сканер обнаружил центр населенного сектора, мы покинули верхние слои атмосферы и снизились до высоты теленаблюдения. Главный город, расположенный на гористом полуострове, выдающемся в небольшое море, поведал все, что нужно знать о правящей расе. Строителей, как водится, выдала архитектура. С большого расстояния она казалась тяжеловесной и претенциозной. Вблизи в ней просматривались изящные штрихи — видимо, влияние другой расы, явно равновеликой, но не столь искушенной в войне. Посовещавшись, мы с М’нэйтом и Прэйтом единодушно решили, что исследовать полуостров до начала вторжения слишком опасно. Достаточно изучить отдаленный населенный пункт. Выбор пал на примитивную местность в восточной стороне, почти у кромки моря. Оставалось ждать рассвета. Едва на горизонте забрезжили солнечные лучи, мы осторожно приземлились близ белого городка. Спрятали корабль в глубокой расселине и на заре отправились в город. То был край каменистых холмов и бесплодной земли, точь-в-точь как на нашей планете. Вокруг теснились незамысловатые каменные постройки, а по дороге двигались варвары на фантастических вьючных животных о двух горбах. На нас внимания не обращали. Скромные просторные одежды и сандалии местных жителей во многом походили на наши, а среди мужчин встречались и безбородые, посему наши гладко выбритые лица подозрений не вызвали. Внешне мы почти не отличались от землян. Как гласит Третий закон разума Терина, «наличие сходных природных условий обуславливает единство физического облика разумных существ, независимо от расстояния, разделяющего обитаемые планеты».

День разгорался, и пыльная дорога становилась все оживленнее. Мы спешили изо всех сил, но идти быстро не получалось. После прохладной атмосферы Марса здешний зной кажется невыносимым. Повышенная гравитация словно приковывала нас к земле — не спасали и многочисленные тренировки. На пронзительно голубом небе всходило ослепительное солнце, огромное по нашим меркам, а вдали магическим дха переливался город. Лишь к полудню мы добрались до городских стен. М’нэйт включил скрытую камеру, а Прэйт записывал разговоры окружающих, чтобы позднее проанализировать язык. У подножия пологого холма мы обсудили явную технологическую незрелость аборигенов. И пускай господствующая раса заметно развитей, вторжение можно начинать незамедлительно.

Из городских ворот вдруг показалась процессия. Впереди на благородных четвероногих животных ехало несколько человек в тяжелых доспехах. Металлические шлемы были увенчаны гребнями, примитивные сандалии завязаны до середины голени. Лица всадников еще хранили благородные черты, почти вытесненные высокомерием и жестокостью. Мужчины смеялись и переговаривались грубыми голосами, похлопывая себя по мускулистым ляжкам в моменты особого веселья. То были воины государства с дальнего полуострова. За ними следовали другие воины, пешие. А в самой гуще толпы шел, вернее, пытался идти человек в пурпурных одеждах с терновым венцом на голове, придавленный весом огромного деревянного креста, измученный болью, в кровоподтеках и рваных ранах…»

Биннс умолк, и в зале вновь воцарилась тишина. Радужный свет купола мягко окутывал фигуру, высеченную на огромном гранитном кресте, омывая измученное лицо ласковыми лучами, будто стараясь смягчить боль.

— Дальше, Биннс! — взволнованно прохрипел капитан.

— Сэр, вы хоть представляете, что мы нашли? Просто немыслимо! Это ведь…

— Я сказал: читай дальше!

— Есть, сэр. «Мы видели, как человек в терновом венце споткнулся и упал. Ближайший воин немедленно повернулся к нему и принялся стегать по плечам шипастым кнутом. Огромная толпа мужчин и женщин сопровождала процессию. Одни приветствовали жестокость воинов одобрительными возгласами, другие безразлично наблюдали. Кто-то с бледным лицом не подымал от земли глаз, и лишь немногие плакали. Несчастный поднялся и взвалил на спину крест. Прошел несколько шагов, зашатался и снова упал. Град безжалостных ударов возобновился. Мы молчали. При каждом взмахе кнута тонкие черты Прэйта искажались мукой, а глаза переполнял ужас. Лицо М’нэйта оставалось бесстрастным, но, зная его утонченность, доброту и умение сострадать, нетрудно догадаться, какие эмоции он испытывал.

Такие же эмоции охватили и меня. Бессильная ярость переполняла меня, толкала вперед, к мученику. Очутившись рядом, я вдруг встретил его взгляд, в котором прочел страдание и боль, а за ними нежным светом во мраке пыток сияла жалость. Жалость к жестоким чадам, убивающим его. Я отступил, сраженный духовной зрелостью, какую не ждал найти в столь юной цивилизации. В сравнении мой собственный дух показался мне мелким и ничтожным. Внезапно все предстало в совершенно ином свете. Я узрел себя стоящим в толпе детей — сам дитя, пусть не такой злобный, но равно безжалостный. Моя жестокость, при всей утонченности и рациональности, была ничем не лучше людской. А по сути — намного хуже, ведь мне предстояло лишить родины целый народ.

Наконец даже воин с плетью понял, что обреченный не в силах нести крест, и отправил на подмогу кого-то из зевак. Процессия начала восхождение на холм. Мы с Прэйтом и М’нэйтом потянулись следом. Только тогда я заметил, что еще двое тащат кресты. Но эти были полной противоположностью первому — бесчувственные, грубые, с одним лишь страхом смерти в глазах. На вершине холма процессия остановилась. Дальнейшее не поддается описанию. Столь заурядному существу, как я, не дано передать словами, тем более иноземными, неуловимое величие происходящего. Но долг велит мне продолжать, ибо если у каждого человека есть своя миссия, то моя — создать первое марсианское Писание.

Тех двоих привязали к крестам и подняли в небо. С мученика сорвали пурпурное одеяние, пригвоздили руки к деревянной перекладине, а ступни — к основанию креста и повесили на шею табличку. С вознесением третьего креста небо потеряло голубые краски. Воины устроились на пурпурной хламиде играть в кости. В тишине раздавалось лишь постукивание кубиков, грубый смех воинов да женский плач. Чуть поодаль три женщины безотрывно смотрели вверх на серое искаженное лицо. Слезы застилали их глаза, излучавшие безграничную любовь, которая окутывала мученика нежным, почти ощутимым сиянием. Никто из нас не проронил ни слова. Мы стояли на вершине холма, позабыв о своей миссии, каждый приколочен к собственному кресту, и пристально вглядывались в человека, умирающего под хмурым небом.

Время шло. В раскаленной от зноя пустыне поднялся ледяной ветер. Неожиданно мученик слабо вскрикнул. Смеясь, один из воинов, закрепил на копье губку, смочил в глиняной миске и протянул вверх. Едва лишь влага коснулась разбитых губ, изможденное тело скорчилось от боли. Теперь распятый был воплощением страдания. Воин засмеялся громче, и вместе с ним остальные. Как жалкое эхо прозвучал тот смех в безбрежности угасающего дня.

Я смотрел в глаза обреченного и поражался милосердию, сияющему в их глубине. Тут он заметил меня и сразу все понял: кто я, зачем явился. Он угадал представителя умирающей расы, слишком незрелой эмоционально, чтобы встретить смерть лицом к лицу. Взгляд его преисполнился жалостью. Ко мне, ко всем нам, кто так и не повзрослел за годы жизни, к нам, чье духовное развитие неизмеримо отстало от физического и технологического. Охваченный стыдом, я вдруг понял суть древнейшей добродетели, которой пренебрегали так долго, что в конечном итоге забыли. Эта добродетель зовется смирение.

Взгляд мученика переместился на толпу и на город у подножия холма. Запекшиеся губы дрогнули, и раздались слова. Бессмысленные для меня, не знающего языка, Бессмысленные для землян-варваров, чья духовная недоразвитость мешала понять родной язык.

«Отче, отпусти им, ибо не ведают, что творят».

Голова упала на грудь. Вдалеке раздался удар грома…»

— Уходим! — перебил Таннер. — Какой нам прок от марсианского писания, будь оно хоть трижды на греческом?! Словами сыт не будешь. Давайте искать еду!

— Боюсь, другой пищи на Марсе не сыскать. Да и не надо. — Капитан заметно успокоился, и луч фонаря больше не дрожал. — Читай до конца, Биннс!

— Осталось чуть-чуть, сэр. «…и буря зловещей тенью накрыла город. На вершине холма все замерло. Кресты с истерзанными телами; воины, застывшие посреди игры; толпа в благоговейном ужасе; три плачущие женщины; М’нэйт, Прэйт и я — все словно чего-то ждали. Зигзаг молнии вселенским мечом расколол небо. Ударил гром, и полил дождь, перешедший в ливень. Поднявшийся ветер подхватил огромные капли и потоками обрушил на холм. Напуганные зеваки поспешили по домам.

Я будто ослеп. М’нэйт и Прэйт схватили меня за руки и потащили прочь. Дождь и слезы вперемешку текли по моим щекам, вымывая из души последние крупицы детства.

Я первым из марсиан смирился с исчезновением нашей расы…

Эти сроки пишутся во время обратного рейса «Земля-Марс». На языке того, кто умер на кресте. Иначе нельзя. Я задержался на Земле, чтобы освоить диалект местности, где распяли Христа. М’нэйт и Прэйт помогают мне, выверяют каждое слово и поддерживают решение поделиться со всем Марсом откровением с Голгофы.

Мы не вправе посягать на Землю. Наша раса за долгие века не породила ни одной зрелой личности. Марсианские конструкции из дерева и камня совершенны, но разум дремлет в колыбели, не достойный даже беглого взгляда. Нам не хватает идеологии, оправдывающей дальнейшее существование.

Истинно утверждает Тэрин в труде «Государство и человек», что «долговечность расы соизмерима с долговечностью родной планеты». Хочешь жить дольше — заслужи. Наша раса не заслужила. Мы свое отжили. Веками понимали это, но отказывались принимать. Не желая мириться с неизбежным, разрабатывали бесполезные стимуляторы почвы, строили космические корабли, намереваясь завоевать соседей на ближайших планетах. Но так не может продолжаться вечно. Зрелость — понятие всеобъемлющее, но в первую очередь она объемлет милосердие. В конечном счете, милосердие и есть зрелось. И если мы считаемся зрелой расой, то должны оправдать это звание.

Это откровение с Голгофы, тот завет, который мы с Прэйтом и М’нэйтом призваны донести до соотечественников. Последнее будет нетрудно, поскольку все происшедшее записано на пленку. Стоит только взглянуть в глаза распятого человека, чтобы понять: для Земли наступило время жить, а для Марса — умереть.

Со спокойным достоинством…»

В марсианском соборе трое землян молча стояли перед гигантским распятием, окруженные пустыми скамьями. В радужном сиянии купола пылинки сияли, как микроскопические солнца.

— Вы правы, сэр, — нарушил молчание Биннс. — Своего Христа у них не было, но они в нем нуждались.

— И в итоге обрели нашего, — кивнул Фаррелл. — Сделали то, чего никогда не удавалось землянам. Правда, истолковали по-своему. Впрочем, неудивительно. Марсиане — относительно зрелая раса. Они поклонялись Христу как взрослые, а мы — как дети.

— Чистой воды мракобесие, — буркнул Таннер. — Пойдемте отсюда!

Покосившись на него, Фаррелл снова обратил взор на лик распятого.

— Ладно, — через секунду согласился капитан, — уходим. Нам тут и впрямь не место.

В мертвой тишине мужчины брели по проходу. Радужный свет становился все бледнее, долгий марсианский день клонился к закату. У ближайшей от входа фрески Фаррелл остановился, пристально вгляделся в древние, но такие живые лица. Таннер и Биннс последовали его примеру.

На фреске старик в белых одеждах стоял на полуразрушенном холме. Справа располагался овальный экран с изображением распятия. Толпы народа на склонах холма с восхищением смотрели на экран. В их облике присутствовала некая чужеродность, но внешне марсиане легко бы сошли за жителей какого-нибудь экзотичного уголка Земли.

Ниже по мраморной стене шла надпись. Фаррелл перевел на нее фонарик:

— Биннс, прочтешь?

Тот наклонился вперед:

— Да, сэр, это тоже на арамейском. «Святой Орлин учит Новой Духовной Зрелости».

— Какая к черту разница! — взорвался Таннер. — Ну, умерли они! Дальше что?

— Хочу понять, каким образом, — миролюбиво откликнулся капитан. — В нашем случае пригодится.

Снаружи бледный предвечерний свет заливал площадь. Таннер развел костер с подветренной стороны шлюпки, и троица расселась вокруг. На небе уже появились яркие звезды. Ветер плясал вдоль улиц и наигрывал печальные песни в кронах хрустальных деревьев.

Таннер вдруг скрылся в шлюпке и вернулся с бутылкой.

— Давно ее берег, — пояснил он.

Фаррелл обогнул костер, взял бутылку из рук Таннера и забросил далеко в темноту. Послышался одинокий звон разбитого стекла. Капитан сел на прежнее место и сказал:

— Мы тоже умрем со спокойным достоинством.

ЯБЛОКО ДЛЯ УЧИТЕЛЬНИЦЫ

I

Мой папа купил новый красный форд и я все лето прокотался с папой. Папина машина вообще самая быстрая и когда он жмет на газ кажится, что другие машины стоят на месте. Я отлично провел лето котаясь с папой на красном форде.

Мисс Эллис вдруг решила, что остаток сочинений на тему «Как я провел лето» она проверит дома, в пансионе миссис Харпер. Обычно всю работу она делала в школе, чтобы вечером спокойно посмотреть телевизор, но иногда классная комната, несмотря на современную обстановку и прекрасный вид из окна на аккуратно постриженный газон и молодые вязы, казалась ей декорацией к «Преступлению и наказанию» Достоевского.

Она сложила сочинения в коричневую папку и прибрала стол: выставила книги в ряд между двумя подпорками в виде сфинксов, выстроила карандаши в шеренгу, а все, что нельзя было расположить в строго геометрическом порядке, спрятала в выдвижной ящик. Мистер Финдли часто проверял классные комнаты, прежде чем уйти домой, и любил оставлять на учительских столах записки с саркастическими замечаниями о беспризорных тетрадях, недисциплинированных карандашах и легкомысленных учителях.

Вспомнив о мистере Финдли, учительница невольно поморщилась. Она работала под его руководством уже второй год, который, судя по всему, станет повторением первого. Нет, не то что бы мистер Финдли — плохой директор. Молод, амбициозен и всегда ставит работу на первое место… ну, если не брать в расчет Национальную гвардию штата. И не только это. Мистер Финдли весьма видный мужчина, весь такой аккуратный и утонченный — хотя это, конечно, к делу не относится. Он отлично выглядит в синем саржевом костюме, когда по-военному четко вышагивает по школьным коридорам или улицам Томпкинсвилля.

Но уж очень строгие правила он установил в школе…

Задумавшись о мистере Финдли, мисс Эллис чуть не забыла приспустить жалюзи, а между тем аккуратно выровненные жалюзи значились номером один в списке качеств образцового учителя. Именно поэтому маршрут утренней прогулки директора проходил мимо школы. Мисс Эллис дошла до середины коридора, когда вспомнила об окнах, и помчалась назад в класс. Она опустила жалюзи ровно до середины на нижнем окне и на столько же подняла на верхнем. Уже на выходе с облегчением вздохнула: Обошлось!

Снаружи она получила подтверждение теории, о которой размышляла весь день: погода и правда стояла отличная и нисколько не испортилась, хотя воздух был влажен и уже поднимался вечерний туман. Мисс Эллис брела по школьной аллее, наслаждаясь ласковым сентябрьским солнцем. Вот бы пансион миссис Харпер находился на другом конце города, а не через дорогу! Хотелось гулять. Идти, идти и идти…

Конечно, она не могла себе такого позволить. Только не бесцельное блуждание без какой-либо разумной причины. Такой поступок мистер Финдли классифицировал бы как «несовместимый с профессиональным достоинством». Поэтому она просто перешла улицу, усаженную огромными развесистыми кленами, и поднялась на крыльцо пансиона миссис Харпер.

Комната мисс Эллис находилась в конце коридора на втором этаже и выходила окнами на односкатную крышу и маленький задний дворик. Учительница тихонько закрыла за собой дверь, села на кровать и сняла туфли. Есть время, чтобы проверить несколько сочинений до ужина. Она взяла папку на колени и вооружилась красным карандашом.

Перечитав первое сочинение и оценив его на троечку с минусом, она перешла к следующему.

Мы построили домик на дереве и устроили там клуб. Только те кто из нашего района могли быть в нашем клубе. Мы придумали себе название Тигры и прожили в домике целое лето. Мы защищали наш домик от чужих из других районов. Когда они приходили мы слазили с дерева и прогоняли их.

Четверка.

Вот как я правела лето. В июли мне падарили двухкалесный веласипед на день ражденья и целое лето я каталась на нем с большим удавольствием. На нем званочек и фанарь и корзинка и калеса с белыми шынами. Я люблю свой веласипед он самый лучшый на улице. Кагда я катаюсь мима других детей они мне завидуют. Я каталась мима них целое лето.

Двойка.

Папа сказал, что Альфа Змееносца-14 — отличное место для летних каникул. Мама сказала: давайте поедем. И мы поехали. Видели бы вы, какие там голубые озера и серебряные горы! Мы материализовались в Уинне, столице, а потом сняли домик у озера на целое лето и все лето плавали по озеру и ловили рыбу. У меня были замечательные каникулы!

Мисс Эллис нахмурилась. Когда она давала задание, то предполагала, что дети продемонстрируют этноцентризм и приверженность материальной культуре, но уж никак не литературное воображение.

Потом недовольство уступило место удивлению. Альфа Змееносца-14, надо же! Голубые озера и серебряные горы! С улыбкой учительница поставила над заглавием тройку с минусом и приписала: «Больше никакой научной фантастики!»

А потом обратила внимание на бумагу.

Та мало отличалась от обычной дешевой, на которой были написаны другие сочинения, только без линеек, а главное, странно тяжелая и с плотной голубоватой текстурой. «Кто-то залез в письменный стол к родителям», — подумала мисс Эллис и поднесла бумагу к свету — нет ли там водяных знаков.

Неожиданно по краю листа замерцали крошечные волокна, похожие на маленькие проволочки. Бумага стала полупрозрачной, сквозь нее просвечивала трехмерная миниатюра: экзотическое озеро, окруженное величественными серебряными горами, тянущимися к изумительному кобальтовому небу. По озеру плыла лодка, в которой сидели двое взрослых и ребенок.

Бумага словно превратила написанные на ней слова в образы. Руки мисс Эллис затряслись, и она положила лист на колени. Картинка тут же исчезла, и бумага вновь стала обычной. Слова вернулись на свое место, края перестали мерцать.

Мисс Эллис взглянула на имя в правом верхнем углу: Лайл Лайлквест Младший, 4 класс. Занятия только начались, и она еще не всех учеников помнила по именам, но вот Лайла Лайлквеста Младшего вспомнила легко. Странно, потому что этот мальчик ничем не выделялся — ни внешностью, ни поведением. Совсем непримечательный ребенок, даже слишком.

Мисс Эллис потрясла головой, чтобы привести мысли в порядок. «Просто я позволила разгуляться воображению, — подумала она. — Неужели я все это видела?» Бумага невинно лежала на коленях — так невинно, что она не смогла удержаться и вновь не посмотреть сквозь нее на свет. Просто чтобы убедиться, что это не более чем лист дорогой бумаги, который маленький мальчик вытащил из маминого или папиного стола, чтобы произвести впечатление на учительницу.

Волокна по краям листа тут же вспыхнули, и появилась миниатюра. Кобальтовое небо казалось еще более удивительным, чем прежде, — такое безбрежное, глубокое и бесконечное, что мисс Эллис охватил страх от одного его вида. Она швырнула листок на кровать. Потом встала, подошла к окну и посмотрела на прозаическую односкатную крышу и совершенно заурядный задний дворик.

Теплое вечернее солнце и подернутое дымкой осеннее небо успокоили ее, и страх постепенно исчез. «Веду себя, как глупая девчонка, — размышляла она. — Если я покажу этот лист родителям Лайла и скажу, что об этом думаю, они наверняка умрут со смеху».

Хотя… А почему бы и правда не показать сочинение родителям Лайла и послушать, что они скажут? Прямо сегодня. По телевизору показывали вульгарного комика Типпи Чарма, и смотреть его она точно не хотела. А вернувшись, успеет проверить остальные сочинения на тему «Как я провел лето».

ДОКТОР ДЖУНГЛЕЙ

Снег? Сарит не верила глазам. На Челсе — снег? В вестибюле челсинской клиники — снег?!　

Вся дрожа, она посмотрела по сторонам. Ночь. Странное небо. Еще более странная земля. Теперь-то Сарит все поняла. Ей так не терпелось поскорее прибыть на первое место работы и начать заниматься любимым делом, что от волнения она перепутала транзитные координаты и вместо Челсы случайно переместилась на какую-то ее малоразвитую соседку.

Но на какую именно? Двойная система Челсы находилась в отдалении от основных планет Федерации, так что, скорее всего, этот мир тоже где-то на самом краю галактики. Но для того чтобы с помощью обтягивающего талию транзитного пояса переместиться на Челсу, требовалась более конкретная информация. Нужно было ввести не только правильные координаты, но и расстояние до цели, а для этого — узнать, куда именно попала Сарит. Пояс помочь ей не мог: исполнив запросы, он их не запоминал.

Снег, поднятый ветром, ударил в лицо, забился под воротник тонкого летнего костюма и пополз по спине ледяными каплями. Сарит вспомнила, что собиралась кататься с Шаршских гор и поэтому взяла с собой теплую одежду. Осмотревшись в поисках чемодана, она увидела только снег.

Вслед за ней самой потерялись и ее вещи!

Накатила волна паники, но Сарит не поддалась и постаралась привести мысли в порядок. Транзитный пояс перемещал только на обитаемые планеты. Если эта планета обитаема, значит, на ней существует разумная жизнь. Любой разум образует цивилизацию, а каждая цивилизация даже в начале развития имеет какое-то понятие об астрономии. Таким образом, задача ясна: нужно найти местного жителя и добыть у него все возможные сведения о том, где находится этот мир.

Только вот беда: никаких местных жителей вокруг не было.

Метель ненадолго стихла, и Сарит заметила вдали тускло мерцающие огоньки. Охваченная внезапной надеждой, она двинулась к ним и сразу же поняла, сколь серьезно ее положение. Гравитация почти не отличалась от привычной, но снег доходил до колен, а кое-где и до пояса. Лицо, руки и ноги немели от холода, будто на ней и вовсе не было костюма.

Когда Сарит добралась до края дороги, у нее еще оставалось немного сил, но их пришлось истратить понапрасну. Только что она брела по колено в снегу и вдруг окунулась по самую шею. Сарит не знала про кюветы. Она рванулась наверх, высвободив плечи, — и тут последние силы оставили ее. «Надо чуть-чуть поспать, — подумала она. — Чуть-чуть… только прикрыть глаза…»

Днем Линдси мыл машины, а вечером пил. Потом по дороге домой он жаловался деревьям на жизнь, бормотал «Сонеты с португальского», а иногда отрывки из «Потерянного рая». Когда на машинах было много крови и Линдси напивался особенно сильно, он сосредотачивался на монологе Гамлета. Сегодня приходилось совсем туго: не столько из-за ветра, сколько из-за слепящего снега. Потеряв направление, он шагнул в сторону от дороги и прямо посреди любимой строчки — «так трусами нас делает сознание, и так природная решимость меркнет…» — позорно рухнул лицом в снег.

Некоторое время Линдси лежал неподвижно, в голове одна за другой проносились забрызганные кровью машины. Затем с трудом поднялся на четвереньки, а потом и на ноги. Постоял немного, покачиваясь на ветру, словно бледный изможденный призрак, и вяло закончил строчку: «… при бледном свете размышленья». Ветер скомкал слова и кинул Линдси за спину.

Чуть протрезвев от падения, Линдси вспомнил, что взял с собой фонарик. Включив его, он двинулся по дороге дальше, переключившись на сонеты: «Любовь моя! Я в глубине души не знаю, год прошел иль целый век…» Из глаз полились слезы, потекли по щекам, смешались с растаявшими снежинками. Линдси облизал губы — соленые.

Он покачнулся. Луч фонаря метнулся через кювет на поле и тут же прилетел обратно. Снежный вихрь издевался над глазами, дразнил их лживыми картинками, превращая придорожный сугроб в спящую девочку…

Линдси внезапно остановился. Присмотрелся — девочка не исчезала. Золотые кудри, бледная рука, наполовину прикрывающая детское лицо. В следующий миг он уже стоял на коленях в снегу у дороги, трогал мягкие волосы, касался тонкого запястья. На память пришел Сайлас Марнер и его «Пропавшее золото».

Линдси обитал в ветхом домишке в миле от Эльмсвилля. Во дворе росли две одичавшие яблони, а на заросшей подъездной дороге застыл на вечном приколе «форд-купе» 1948 года. Между яблонь к ступенькам крыльца вела тропинка.

Сейчас тропинку замело снегом, и Линдси испугался, что не дойдет до дома. Однако упрямо переставлял замерзшие ноги и спустя, казалось, целую вечность добрался до двери. Дома он включил свет, положил девочку на диван перед камином и принялся разжигать огонь.

Когда дрова разгорелись, он вернулся к гостье. Раздел ее неловкими руками, удивившись необычной ткани и странному виду сандалий. Под легким нижним бельем на талии обнаружился серебристый пояс. Он был сделан из сотни, а может, и тысячи переплетенных проводков и украшен рядами сверкающих шариков. Когда Линди коснулся одного из них, палец будто ущипнуло током.

Он попробовал снять пояс, но не смог отыскать застежки и в конце концов оставил его на месте. Сходив в спальню за простынями, закутал в них девочку и принялся растирать ей запястья. Постепенно ее щеки порозовели, а слабый трепет пульса превратился в равномерные удары.

Линдси подбросил в камин дров и вернулся к дивану. Черты лица незнакомки, казалось, противоречили друг другу: пухлые щеки и маленький, аккуратный, немного курносый нос; подбородок круглый, но твердый, словно у взрослого человека.

С одной стороны, она походила на спящего ребенка, с другой, казалась молодой женщиной, готовой проснуться.

Но больше всего Линдси поразили ее волосы. В свете фонаря он подумал: золотые. Но сейчас сказал бы: нет, просто желтые, ярко-ярко желтые, как спелая кукуруза.

Только сейчас он понял, как сильно устал, а еще, что абсолютно трезв. Он пошел на кухню, достал початую бутылку и опустошил ее. Вернувшись в гостиную, выключил верхний свет и зажег помятый торшер рядом с диваном. Подобрал с пола мокрую одежду и повесил сушиться на спинку стула. Затем придвинул к камину другой стул и сел.

В камине тихонько потрескивали кленовые поленья, жар огня убаюкивал. «Завтра первым делом сообщу в полицию, — подумал Линдси. — Ее родители, наверное, сходят с ума. Почему она вдруг оказалась в поле зимней ночью, да еще одетая так легко? То ли в летнее, то ли в ночную пижаму? Скорее всего, сбежала из дома. Дети чего только не вытворяют. Дети… и взрослые…»

Линдси вовсе не желал засыпать. Он хотел подождать, пока девочка очнется, и успокоить ее. Но он устал, слишком устал. Даже думать о машинах не мог. Веки сомкнулись будто сами по себе, голова откинулась на спинку стула.

При виде комнаты Сарит ужаснулась. «Местная хижина, — поняла она. — Убогая, старая, грязная». Однако, присмотревшись, можно было заметить признаки культуры, еще не уничтоженные временем: потертые занавески, рваные обои, а на стене, на полках, — ряды книг.

Она заметила одежду на стуле и вздрогнула, осознав, что лежит обнаженная. Транзитный пояс! Не хватало еще застрять на недоразвитой планете в тьме световых лет от дома! Но тут же, почувствовав на талии знакомое электрическое покалывание, облегченно перевела дух.

Она перевела взгляд с одежды на камин и вдруг увидела спящего человека.

И снова первым чувством был ужас, который, впрочем, быстро сменился любопытством, когда удалось подключиться к сонному разуму. За долгие годы обучения профессии Сарит пришлось побродить по самым странным ментальным коридорам, но такого кривого и изломанного, как тот, что был сейчас перед ней, она еще не встречала.

Заинтригованная, она двинулась по нему. Первым воспоминанием оказалось изображение ее самой, спящей на диване. Картинка была насквозь пронизана добротой, и Сарит вдруг поняла: «Он думает, что я ребенок!» — а затем с удивлением осознала: «Он спас мне жизнь. Этот несчастный варвар спас мне жизнь!»

Она пошла дальше. Коридор резко свернул, и перед глазами предстала уходящая в бесконечность вереница инопланетных повозок. Внимательней присмотревшись, Сарит заметила на них брызги крови и на миг усомнилась в правильности своего психовидения. «Интересно, что это за комплекс, — спросила она себя, — и в какую я вляпалась механизированную культуру?»

Она прошла мимо машин и приблизилась к девушке. Высокая, с темными волосами, инопланетная красавица. Стояла, сидела, склонялась, принимала самые разные положения. Ее звали Элейн, и она была мертва. Сарит поняла это еще до того, как увидела в воспоминаниях спящего смутное изображение гроба.

Она ощутила его страдание и боль. А затем внезапную любовь к этой девушке. Искреннюю, чистую любовь, перемешанную с таким ужасающим чувством вины, что Сарит невольно отшатнулась.

И тогда она увидела склеп.

Коридор на самом деле был не что иное, как созданное ее разумом образное выражение недоступной иначе психоструктуры. В этой системе склеп — самый подходящий образ из всех возможных — отражал перенесенный опыт, который спящий мужчина запрятал глубоко в подсознании.

Сарит попробовала открыть склеп, но запоры крепко держались, не поддаваясь ментальной силе. В конце концов ей пришлось сдаться. Существовали и более важные дела, чем возиться с секретами местного жителя. Во-первых, узнать местоположение этой планеты, во-вторых — местоположение Челсы.

Она покинула коридор, отражавший эмоции и чувства, и спустилась на уровень информации. Сперва выучила язык, потом узнала, что планета называется Земля и что она третья из девяти планет, кружащихся вокруг звезды спектрального класса О у самого края галактики. Сведения оказались вполне приличные, гораздо более точные, чем Сарит могла предположить, — но все же недостаточные.

Следующей она нашла полузабытую карту звездного неба. Сердце забилось сильнее. Но карта была слишком нечеткая, без подробностей и мелких деталей. Следуя внезапному озарению, Сарит проследила источник карты и обрадовалась: та появилась из книги, стоящей в этой самой комнате.

Сарит быстро отключилась от спящего мозга. За окном уже брезжил рассвет. Она выпуталась из простыней и оделась, ощущая легкий жар почти потухшего огня, потом, обойдя диван, направилась к книжным полкам.

Проходя мимо стула, на котором спал человек, она вспомнила кривой коридор, ряды заляпанных кровью повозок, бесконечные картинки с девушкой и яснее всего — склеп. Остановилась, опустила взгляд на лицо спящего…

На мгновение Сарит забыла и о книгах, и о карте, и о грязной комнате… Даже о Челсе. Такое лицо она видела в первый раз. Лицо, слишком рано постаревшее, еще хранило остатки молодости. Синяки под глазами, плотно сжатые губы, ввалившиеся щеки, лоб рассечен длинным рубцом душевного самобичевания.

Лицо больного, умирающего человека.

Пока Сарит стояла, похолодев от внезапного осознания, спящий проснулся.

В первый раз Линдси видел такие голубые глаза на таком прекрасном лице. Что за странное видение?

Он выпрямился, с трудом разогнув ноющую спину. Скользнул удивленным взглядом по комнате. Уже рассвет? Потом припомнил, что случилось ночью.

Снова взглянул на девочку и спросил:

— Как ты себя чувствуешь?

Та ответила не сразу. Казалось, она подыскивает правильные слова.

— Я чувствую себя хорошо. Спасибо вам, что спасли мне жизнь.

Он пристально посмотрел на нее. Девочка говорила правильно, не проглатывая слова, с идеальной интонацией. Странно: обычно подростки не обладают такой четкой дикцией.

— Вот и отлично, а то я ночью переволновался. Как тебя зовут?

— Сарит.

— А меня Гордон, Гордон Линдси. Где ты живешь?

Она молчала, буравя его голубыми глазами. Потом проговорила:

— Очень далеко отсюда, мистер Линдси.

— Это не ответ. В каком городе, в каком штате?

— Боюсь, не смогу вам сказать.

— Почему?

— Потому что вы подумаете, что я сошла с ума. И потом, это неважно. Скоро меня здесь не будет.

— Но я хочу тебе помочь. У тебя неприятности? Может, ты сбежала из дома и заблудилась из-за метели?

— Этого я также не могу сказать.

— Почему? Все равно ведь придется объясняться с полицией.

— С полицией?

— Конечно. Я сообщу, что нашел тебя. Твои родители, наверное, уже обыскивают окрестности.

— Родители не ищут меня, мистер Линдси.

Он встал со стула:

— Я все равно должен сообщить.

«Вообще-то надо бы взять ее с собой, — подумал он. — Но в такой легкой одежде она снова замерзнет. Ладно, просто зайду в участок по пути на работу и попрошу забрать ее. Нельзя же оставлять ее у себя…»

Вдруг Линдси заметил, что глаза у гостьи изменились. В них будто зажегся яркий голубой свет и ввинтился ему прямо в мозг. Линдси не почувствовал боли, разве что привычное похмелье. Затем вдруг глаза потухли. Лийдси не смог бы определенно сказать, был ли тот свет на самом деле или только в воображении. Учитывая, что стояло раннее утро и в рот еще не попало ни капли спиртного, второе представлялось Линдси более вероятным.

Он разжег камин и пошел на кухню, где поджарил девочке яичницу и заварил кофе. Ела гостья странно: ложкой вместо вилки. Сидя напротив и попивая кофе, Линдси готов был поклясться, что та ест яичницу впервые в жизни. Тем не менее глазунья ей понравилась: на тарелке не осталось ни крошки.

— Если потом проголодаешься, возьми что-нибудь отсюда. — Он показал, где лежат консервы. Затем, надев джинсовую куртку, подошел к двери. Не стоит говорить, что за ней скоро придут, решил он, не то еще расстроится и снова сбежит. — Я на работу. Постарайся хорошо вести себя.

Прежде чем выйти, Линдси долго не сводил с девочки глаз. Он хотел запомнить ее лицо, голубые глаза, детский рот, но больше всего — кукурузный цвет волос, то золото, которое он нашел в снегу и не мог сохранить, потому что жил в двадцатом веке и пил не просыхая.

«Хорошо вести себя!» — Сарит ужасно разозлилась. Она, дипломированный психотерапевт, получившая место в лучшей ментальной клинике Федерации, кажется этому варвару ребенком! Хотя… Он так по-доброму думал обо мне… Даже красиво. Золото на снегу… О своих волосах я слышу такое впервые. Ладно, если я так и буду тянуть, то никогда не попаду на Челсу. Когда он вернется, между нами уже будут световые годы, а напротив меня — первый пациент… Первый? Да нет, второй. Первый, в каком-то смысле, как раз этот несчастный варвар. Хотя, конечно, он не считается. У меня просто нет времени морочиться с его первобытным склепом. В конце концов, на этой планете должны быть доктора. Они и сами могут облегчить его боль… Но почему они не приходят? Почему заставляют его страдать?»

Сарит сердито топнула ногой. «Ладно, мне-то какое дело, — подумала она. — Просто забуду, и все. В конце концов, эта планета даже не входит в Федерацию. С чего я должна волноваться? Он и сам собирается сообщить обо мне в свою доисторическую полицию и сбыть с рук… Во всяком случае, надеется».

Она вспомнила, какой поставила блок, и улыбнулась. Уже в хорошем настроении вернулась к книгам и стала искать ту, что видела у Линдси в мыслях.

За ночь метель истратила все силы, и февральское утро выдалось свежим и ясным. Линдси, как всегда, шел по середине дороги, создавая машинам как можно больше неприятностей. Он отходил в сторону лишь в последний момент, да и то чуть-чуть. Правда, этим утром с дороги еще не убрали снег, так что машины попадались нечасто.

Когда-то шоссе номер 16 славилось большим движением, но после того как вокруг города построили объездной путь, стало всего лишь дополнительным. Теперь по нему ездили почти одни местные. Дорога входила в Эльмсвиль с севера, становилась ненадолго Локуст-стрит, поворачивала направо и превращалась в главную улицу, а затем спускалась с холма, пересекала мост, и уходила влево, вновь становясь шоссе номер 16.

Автосервис, в котором работал Линдси, находился с другой стороны моста, у подножия холма. На углу, где начинался последний поворот перед спуском, стояла аптека, а рядом с ней — полицейский участок.

Линдси твердо собирался зайти и сообщить дежурному о девочке. Он даже успел заготовить первую фразу. И очень удивился, когда прошел мимо заиндевевшей двери и начал спускаться с холма. Он попытался заставить себя развернуться, но ноги упрямо несли вперед.

Линдси нахмурился. Он понимал, что в глубине души не желает никому ничего сообщать и ему приятно думать о девочке, которая ждет его дома. Нет, все-таки надо. Хотя бы ради ее родителей. Даже если они умерли или просто бросили Сарит, все равно где-то есть кто-нибудь, кто беспокоится о ней.

Хотя не обязательно. Сейчас много никому не нужных детей. В газетах каждый день пишут… а, да пошло оно все! Сообщу в перерыв.

Над мостом висела металлическая вывеска: «АВТОСЕРВИС НИКА — машины смажем, помоем, починим». Через улицу светились (сейчас, при солнечном свете, неярко) неоновые буквы: «ПРИВАЛ У СЭМА. Ресторан, гриль».

Линдси перешел мост, по-прежнему не обращая внимания на машины, и открыл счет посетителей «Привала». Сидя за барной стойкой, подождал, пока часы покажут восемь ноль-ноль — официальное время открытия. Заказав и опустошив свой обычный будильник — двойной виски и пиво вдогонку, — он снова пересек мост и вошел в автосервис.

В очереди на мойку стояла всего одна машина — та, что осталась со вчерашнего вечера. Линдси аккуратно вымыл ее, привычно удостоверясь, что крови не осталось. Ник тут же дал ему задание подмести пол. Когда же Линдси закончил и это, хозяин скомандовал протереть смазочное оборудование. Однажды Ник позволил Линдси просто так стоять перед въездом, и его чуть не сбили. Линдси не отходил в сторону от въезжающих машин. Ник не сильно жалел пьяниц, тем более образованных, и не огорчился бы, попади Линдси под машину, но приходилось думать о страховке, а кроме того, мойщиков найти непросто.

В полдень Линдси снова зашел в «Привал» и заказал то, что местные давно уже называли «обедом Линдси» — три двойных, три банки пива и бутерброды с ветчиной. До полицейского участка он так и не добрался. Во второй половине дня очередь на мойку резко возросла. Была пятница, и солнце недвусмысленно намекало на приятные выходные. Линдси вымыл пять машин. На последней крови оказалось больше, чем обычно. Страшно хотелось выпить, но он не успокоился, пока не смыл всю кровь до капли. Рабочий день закончился, и Линдси вернулся в «Привал».

После трех двойных немного полегчало, но теперь кровь стала проступать на руках, и пришлось заказать еще четыре. Стало совсем хорошо. Он тихо сидел в углу бара, разглядывал входящих посетителей, кивал горстке тех, кого знал, смотрел, как на улице удлиняются тени.

Вскоре пришла Элейн и села напротив. Она опять побывала в библиотеке, и Линдси заметил во взятой книге закладку.

— Привет, детка.

— Здравствуй, Гордон.

К ее кожаной куртке прилип яркий осенний лист. Гордон поднял руку и смахнул его. Затем коснулся книги у Элейн под мышкой:

— Ну и что мы читаем?

— Так… что попалось под руку.

Он вытащил у нее книгу и раскрыл. «Сонеты с португальского».

— А все-таки ты книжный червь.

— Да нет… Просто показалось, что мне понравится.

Он перелистнул страницы до закладки. Заметил, что один из сонетов подчеркнут, и начал читать вслух: «Как мне свою любовь облечь в слова…» В кафетерии колледжа было шумно, и он повысил голос: «.. Любовь, которой я к тебе горю…»

Элейн подхватила:

— «И пламя на порывистом ветру не гаснет, освещая наши два лица. Займись огнем любви, трава у ног твоих! Как жаль, что в тишине, без слов, не можешь видеть ты во мне все то, что можно высказать едва…»

— Слушай, так ты его уже знаешь?

— Сегодня выучила.

Он взглянул ей в глаза. В них появилось что-то новое: какой-то туман, который смягчил их и сделал совершенно непохожими ни на чьи другие. Тогда Гордон осознал, что ничтожен и жалок и совершенно недостоин того идеального образа, которым наделила его Элейн. Но в то же время стало легко: больше не надо скрывать любовь к ней под показным равнодушием и небрежными репликами.

Он перевернул еще несколько страниц и прочел:

— «Любовь моя, я в глубине души не знаю, год прошел иль целый век…»

Час тянулся за часом.

— «…Я помню, как со мной был только снег, он прятал след, и не звучал в тиши твой голос…»

— Все, Линди, хватит с тебя на сегодня!

Элейн растворилась в воздухе. Пропал кафетерий, осеннее утро превратилось в февральский вечер. Постепенно в глазах обрели четкое очертание «Привал» и Сэм, который стоял напротив и смотрел знакомым отрезвляющим взглядом.

Линдси пожал плечами. Допил стакан и встал.

— Иди ты в баню, Сэм, — сказал он и вышел на улицу.

В городке хватало и других баров.

Перед тем как отправиться домой, Линдси посетил еще три. Теперь он был в том состоянии, в котором обычно декламировал монолог Гамлета, и ширины дороги хватало не всегда. В какой-то момент он чуть не попал под «бьюик». Он долго стоял в темноте, шатаясь и осыпая проклятиями удаляющиеся красные огни и себя самого за то, что в последний миг метнулся в сторону.

О Сарит он забыл начисто. Поэтому очень удивился, когда увидел в своем окне свет, а над трубой — дым, поднимающийся в морозное небо. Зайдя в дом, он не поверил своим глазам: на полу, среди разбросанных книг, сидела девочка и что-то читала.

Книгу с картой звездного неба Сарит нашла быстро. Карта, хоть и доисторическая, оказалась довольно точной. Сарит отыскала на ней Землю и Челсу, которая почему-то называлась Альфа Центавра.

Чтобы выяснить координаты Земли и определить расстояние до Челсы, нужно было всего лишь совместить в уме две карты — из книги и из собственной памяти. С этим Сарит справилась за секунду и теперь могла переместиться когда угодно.

Но не стала.

Во-первых, потому, что помнила про склеп. Как бы она ни убеждала себя, что Линдси не ее пациент, склеп навязчиво напоминал, что такой сложный случай встретить непросто и это прекрасный повод проверить свои познания в психотерапии.

А во-вторых, из-за книг. Казалось, здесь собрались книги обо всем на свете, причем некоторые — на таком высоком интеллектуальном уровне, которого в такой допотопной культуре быть просто не может. Сарит просмотрела их все, одну за другой, прерываясь только, чтобы поесть да подложить в камин дров. Одна книга заинтересовала ее больше всего.

Заинтересовала… и разозлила.

Книга Альберта Швейцера.

«Проклятый эгоист, — думала Сарит. — Пожертвовал нормальной жизнью во имя доброты. Сбежал в джунгли и корчил из себя бога перед кучкой немытых аборигенов. При этом верил, искренне верил, что поступает по велению души!»

Она уже почти успокоилась, как вдруг пришел Линдси. На него-то Сарит и направила остатки гнева. Варвар несчастный! Насквозь пропитан этим своим пойлом из переработанных зерен, которым пытается смыть реальность!

Она отложила книгу, встала и холодно произнесла:

— Вы, кажется, хотели сообщить обо мне в полицию.

— В полицию… — покачнувшись, повторил Линдси. — Не… не сообщил. Не получилось. Не знаю почему.

Он растерянно поглядел на разбросанные книги:

— Что ты…

— Я всего лишь читала.

Неужели в этом ужасном обществе дети портят книги?

— Но ты же еще маленькая. Неужели тебе интересно читать Шекспира, Гегеля… Швейцера…

Он шагнул вперед и чуть не упал. Теперь Сарит заметила, насколько ему плохо. Она помогла ему снять куртку и усадила на стул перед камином. Осторожно заглянув в ментальный коридор, увидела все те же машины. Гнев внезапно прошел.

— Отдохните, — мягко сказала она. — Принести вам поесть?

Но Линдси уже запрокинул голову и закрыл глаза. На какой-то безумный миг Сарит подумала, что он умер, но потом услышала хриплое дыхание.

Она немного постояла над Линдси, затем села на диван.

«А ведь я могу улететь прямо сейчас, — подумала она. — Одним движением мысли могу сбежать из этой грязной лачуги, от этого психа, из этих джунглей. Переместиться в челсинскую клинику и смотреть сквозь прозрачные стены на вечное лето, на розовые Шаршские горы…»

Линдси пошевелился, тихо застонал во сне.

Сарит вздохнула.

На первый взгляд, ментальный коридор совсем не изменился. Прямо у входа встретился ее собственный голубоглазый портрет, только в этот раз не на диване, а посреди комнаты. Потом — внезапный поворот и все те же машины.

Внезапно среди машин показался человек, Он мыл их одну за другой — старательно, ожесточенно, отчаянно.

Сарит узнала Линдси.

Машины стояли повсюду, и на каждой виднелись брызги крови. Те машины, что появились последними, отмывались труднее всего. Многие были красного цвета, и понять, смылась ли вся кровь, удавалось не всегда. Тем не менее смыть надо! Как угодно, любой ценой. Потому что на машинах не должно быть крови, это просто неправильно — ужасно, позорно, беспощадно неправильно…

Содрогаясь, Сарит проскочила ряд машин и остановилась около мысленных изображений девушки по имени Элейн. На этот раз она не стала просматривать все скопом, а постаралась расположить картинки в хронологическом порядке.

Насколько она поняла, самая ранняя показывала Элейн сидящей в какой-то примитивной классной комнате. Виднелись и другие смутные лица, но Элейн явно выделялась: сияющие темные глаза, черные изогнутые брови, высокие скулы, юный румянец на щеках, добрая улыбка. «Красивое лицо, — признала Сарит, — но, по моим меркам, слишком взрослое».

На следующей картинке Элейн и Линдси прогуливались по лужайке, затененной высокими раскидистыми деревьями. На заднем плане — здания, поросшие лианами и наводившие на мысли о гораздо более древних временах.»

Затем шло изображение, где Элейн, держа под мышкой тонкую книгу, заходила в какую-то общественную столовую. Эта картинка была особенно живая и подробная: Сарит разглядела в книге узкую закладку и даже яркий древесный лист у Элейн на плече.

Воспоминаний об Элейн было так много, что Сарит не рассматривала каждое по отдельности, а быстро пробегала взглядом, обращая внимание лишь на самые главные.

Лицо, запечатлевшееся в памяти до мельчайших подробностей: глаза закрыты, черные ресницы нежно касаются мягких щек, губы — алый бутон, готовый расцвести…

Рука Элейн с золотым кольцом на пальце… Силуэт Элейн на фоне огромного водопада…

Элейн стоит в дверях невысокого дома и машет рукой… Дом недавно покрашен — ослепительно белые стены, зеленые ставни, — но Сарит все равно узнала его.

Элейн и Линдси бегут, веселясь, по зеленому летнему лугу…

Элейн и Линдси в знакомой комнате пакуют одежду в кожаные коробки… («В этой комнате, — подумала Сарит. — В этой самой комнате!»)

Элейн лежит в гробу, среди венков, усыпанная цветами, — щеки уже не румяные, а белые и ледяные, глаза закрыты навсегда…

Сарит, изумленная, еще раз пересмотрела все картинки. Сперва ей показалось, что она пропустила одну, самую важную. Но при втором просмотре ничего не поменялось: по-прежнему ни одно воспоминание не проливало свет на то, как умерла Элейн.

Внезапно Сарит вспомнила про склеп. Ну конечно же!

Она уверенно подошла к двери, но, даже зная примерно, что находится внутри, открыть не сумела. Разозлившись, Сарит мысленно заколотила в дверь кулаками, но потом подавила свой гнев. Дипломированная специалистка, она вела себя как маленький ребенок!

Она вызвала в памяти то, чему ее учили. Вытащить на поверхность глубоко скрытые воспоминания можно было по-разному. Когда не помогали обычные психотехники, всегда оставалась надежда на метод вербальных ассоциаций. В голове уже вертелись нужные слова: Элейн, машина, кровь, смерть.

Однако, чтобы они подействовали, пациент должен проснуться.

Сарит отключилась от мозга. Линдси дышал глубоко и трудно. Когда в этот пропитанный алкоголем разум вернется сознание, уже, вероятно, наступит утро.

«Ничего не поделаешь, придется провести в тесной комнатушке еще одну ночь, — подумала Сарит. — Но утром я наконец-то покину эти идиотские джунгли и приступлю к нормальной работе — с цивилизованными больными и цивилизованными комплексами».

Но комплекс Линдси, пусть и нецивилизованный, привлекал ее больше, чем все те, с которыми пришлось столкнуться за долгие годы интернатуры. «Почему он видит на машинах кровь? — спрашивала Сарит сама себя. — Может, на них и в самом деле бывает кровь?»

Она, конечно, уже знала, что такое машины. За целый день мимо дома их проехало немало, таких же, как в памяти Линдси. Но вблизи их увидеть не пришлось, и Сарит не могла точно уяснить, есть ли в представлениях Линдси отклонения от нормы.

Она вспомнила, что какая-то машина стоит возле дома. Поддавшись внезапному любопытству, Сарит встала с дивана и тихонько проскользнула на улицу. На востоке поднималась полная луна, и снег во дворе отливал серебром. На ровном снежном покрывале машина казалась уродливым горбом. Сарит осторожно подошла к ней. Довольно старая, определила она, и не используется уже давно. Погода не пощадила машину: бока проржавели, колеса сгнили, открытая дверь держалась на одной петле. Внутри пахло сыростью и плесенью.

Сарит обошла машину в свете луны. Насколько она видела, крови там не было.

По крайней мере, сейчас…

Спала Сарит плохо. Ворочаясь на диване, снова и снова вспоминала ту машину около дома. Помимо этого, ее всю ночь донимало растущее беспокойство, какая-то тревога, впрочем совершенно не связанная с машиной, а больше с ней самой. Только когда в комнату серым призраком проник рассвет, Сарит поняла, что не так.

Ей так не терпелось прибыть на первое место работы и начать поскорей заниматься любимым делом, что она не только перепутала координаты, но и забыла подзарядить аккумуляторы транзитного пояса. Электрическое покалывание вокруг талии совсем ослабло.

Первым порывом было тут же переместиться на Челсу. Пока в поясе оставалось хоть немного энергии, он вполне мог одолеть такой сравнительно короткий путь. Однако, едва взглянув на спящего Линдси, Сарит вспомнила склеп и поняла, что если до Челсы не раскроет его тайну, то не успокоится до конца жизни. Отмела она и мысль о том, чтобы прибыть на Челсу, подзарядить пояс и вернуться сюда: обратно ее уже не пустят. Врачам не ограничивали свободное передвижение только в пределах планеты. Психотерапевт всегда был кому-то нужен и не имел права, кроме как во время отпуска раз в два года, свободно перемещаться по галактике.

Чтобы выявить спрятанные воспоминания больного, время еще было, но едва ли достаточное для вербально-ассоциативных тонкостей. Оставался метод прямого вопроса — и весьма вероятная возможность того, что комплекс Линдси только усугубится. Но других вариантов не было.

Она встала с дивана, оделась и подошла к стулу. Уже хотела потрясти Линдси за плечо, чтобы разбудить, но заметила трепетание век и услышала, как изменилось дыхание.

Ее взгляд показался ему даже голубее и пристальнее, чем в прошлый раз. Линдси выпрямился на стуле, в голову снова ударило вечное похмелье. Он оказался совершенно не готов к прямому вопросу:

— Мистер Линдси, зачем вы убили свою жену?

Сперва разум отбросил эти слова, отказался воспринимать их. Но мало-помалу они прошли сквозь все барьеры и проникли в сознание. Комната поплыла в сторону, и Линдси медленно поднял ко лбу дрожащую руку. Настоящее исчезло, в мысли решительными шагами ворвалось прошлое. Семь лет прокрутились назад, и вернулся тот проклятый день…

Следующий после Дня труда — первого понедельника сентября. День, которым заканчивалось лето и вместе с ним — прекрасный медовый месяц в только что купленном домике на окраине городка, в том раю, куда им с Элейн можно будет сбежать, когда позволит работа в университете.

Черный вторник.

Черный и горький от их первой ссоры…

Линдси кинул чемоданы в багажник нового «форда», захлопнул крышку и сел за руль. Завел машину и стал ждать, злясь на Элейн.

Та еще оставалась в доме, красила губы своей дурацкой помадой, накладывала на щеки абсолютно не нужные ей румяна.

Линдси ждал, пока Элейн выйдет, запрет заднюю дверь и сядет в машину рядом с ним. Ждал и сочинял злобные тирады. Тихо гудел мотор.

Тянулись минуты, в душе все сильнее сгущалась ярость. Нет, она специально заставляет его ждать! Спокойно дает понять, что, даже если ссора не закончится никогда, ей на это плевать.

Что ж, тогда ему тоже плевать!

Он разъяренно схватил руль. Взревел мотор. Пусть она услышит! И узнает: ему тоже плевать!

Вдруг хлопнула передняя дверь. Значит, Элейн решила выйти именно оттуда, хотя прекрасно знала, что ее ждут у задней! Чаша терпения переполнилась, и гнев вырвался наружу. Линдси переключился на задний ход и надавил на газ — сильнее, чем хотел поначалу. Машина рванулась назад.

Он отчаянно пытался затормозить — но тишину сентябрьского дня уже разрезал крик. Вспоминать о том, как качнулась машина, когда задние колеса прошлись по мягкому телу, было уже за гранью возможного.

А потом он вылетел из машины, подбежал к Элейн, лежащей на дорожке… На бледном, умирающем лице отражался испуг, и распахнутые глаза словно бы укоряли… Красные капли на сверкающем крыле… и на колесах…

Он вернулся в настоящее. Встал со стула и вышел, шатаясь, на улицу. Дул теплый южный ветер, снег понемногу таял. Машина стояла там же, где Линдси оставил ее семь лет назад. Тела под ней больше не было, и всю кровь он давно уже смыл. И все же кровь не исчезла…

Он как-то добрел до дороги и пошел по самой середине, молясь, чтобы появилась хоть одна машина. Быстро. Милосердно…

«Вот теперь ты знаешь все, — сказала себе Сарит. — Теперь можно и на Челсу».

Можно перемещаться и начинать работу. Можно забыть, наконец, про этого варвара, который винит себя в смерти подруги только потому, что видел у нее в глазах укор.

Который казнит себя тем, что смывает с машин несуществующую кровь и, не выдержав этой казни, напивается до потери сознания.

Который бродит по тропкам своих джунглей и надеется, что какой-нибудь неосторожный водитель совершит то, на что ему самому не хватает мужества.

Которого убивает собственная чувствительность.

Несчастного сына примитивной цивилизации, в которой не врачи должны идти к больному, а больной — к врачам.

Хотя… один врач пришел сам. Всего лишь один. Наверное, он все-таки добрый, этот доктор джунглей, который в своей непрочной лачуге сочинял «Историю цивилизации», играл Баха в редкие свободные минуты, лечил туземцам грыжи…

Улетай, Сарит. Сейчас же.

К чистым, без единой пылинки, коридорам челсинской клиники, к добропорядочным пациентам с планет Федерации, которых профилактологи отправили к психотерапевту.

Там ты будешь совершать доброе дело: исцелять легкие депрессии, возвращать сексуальное желание, править подпорченные «я»…

Он вытащил меня из-под снега, принес в допотопную хижину, которую зовет своим домом. Он беспокоился обо мне. Я — живое существо, и он, несмотря на многолетнюю боль и вечный полусон, обеспокоился о моей жизни.

Варвар несчастный. Сын джунглей.

Причем каких огромных! Намного больше, чем Ламбарене доктора Швейцера. Скорее всего, по их узким тропкам бродит еще много таких Линдси, болящих разумом и духом. Много-много. И никогда, никогда не придет облегчить им боль доктор джунглей…

Улетай, Сарит. Сейчас же!!!

Линдси никогда не видел на машине так много крови. Он тер снова и снова, но она не смывалась. К заднему крылу «крайслера» подошел Ник:

— Что с тобой сегодня? Уже давно бы закончил.

Линдси ничего не ответил. Ник никогда не верил в кровь. Никто не верил в то, что она тут всегда, кровь Элейн, и нужно ее смыть. Оставлять нельзя, это просто неправильно — ужасно, позорно, беспощадно неправильно! Если бы кто-нибудь понял его, поверил ему, тогда, может быть, крови стало бы меньше — или не было бы вообще…

Этим утром для одного мойщика ее было слишком много. Линдси тер и тер… тер и тер…

— Эй! — заорал Ник. — Ты сбрендил? Сотрешь же краску! Ты…

Голос Ника стих, растворился в воздухе. Линдси увидел странные сандалии, а над ними — тонкие детские ноги. Сарит присела на корточки. Ее лицо вдруг показалось ему старше, а взгляд напомнил о Христе.

Она забрала губку из окровавленных рук:

— Давай, я тебе помогу.

СЛАДОСТЬ СНА

В семнадцать лет Миллисент Кларк захлопнула воображаемую брошюрку под названием «Мужчины в моей жизни» и поместила на воображаемую полку «Книги, к которым больше не прикоснусь».

На тот момент решение казалось окончательным и бесповоротным, но спустя пару лет, уже студенткой антропологического факультета, она частенько сверялась с брошюркой и долго потом пребывала в расстроенных чувствах. Поэтому неудивительно, что специализацией Миллисент выбрала матрилинейные общества. И чем матрилинейней, тем лучше.

Нынешнее общество радовало не только ярко выраженной матрилинейностью, но и расположением, ибо находилось в поистине райском уголке — ничего подобного Миллисент не встречала за долгую практику галактических экспедиций.

Чего стоила одна топография «уголка»! С виду материк, на поверку он оказался натуральным островом, который брал начало у Сапфирового моря, где проходил экватор Фомальгаута-4, и простирался на добрых тысячу миль в длину, при этом шириной не превышая пяти миль.

Северное побережье окаймляли белые пляжи. Скромные дюны у самой кромки воды дальше обрастали деревьями и травой, поднимались все выше и выше, резко обрываясь линией зубчатых скал на юге. С утра до вечера о скалы бились волны, гонимые непоколебимым ветром — за два терранских месяца, что длилась экспедиция, он ни разу не сменил направления, с чем Миллисент в итоге смирилась.

Впрочем, ей даже нравилось жить на безветренной стороне. Климат здесь сам по себе был щадящий, прохладный. Но иногда легкий бриз проникал сквозь зубчатую стену и крался на цыпочках по зеленым холмам к лагерю. Сейчас он подошел совсем близко, всколыхнув короткие русые волосы…

Но Миллисент не заметила, поглощенная своим дневником.

«По-моему, — писала она, — мы наткнулись на чисто матрилинейное общество. Правда, доктор Вестер категорически не согласен, а доктор Хенли с присущим ему сарказмом назвал мои выводы субъективными, явно намекая, что я зациклилась на теме. Однако теория о чистом сусу во многом проясняет нынешнюю ситуацию. Если мое предположение верно и сусу действительно беспримесное, то мы имеем уникальнейший феномен, непонимание которого усугубляется нашей привычкой ориентироваться на смешанные сусу в качестве критерия…»

— Холодного чаю, доктор Кларк?

Миллисент испуганно встрепенулась.

— Я… Да, с удовольствием. Спасибо, доктор Хенли. Немного увлеклась записями. — Она взяла высокий запотевший стакан и поставила на подлокотник шезлонга.

— Глория постаралась, — сообщил доктор Хенли и добавил: — Мы тут планируем перекинуться в марсианскую канасту. Присоединитесь?

— Никак не могу, — отказалась Миллисент. — Хочу дописать.

Задумчивый взгляд серых глаз ее собеседника сделался насмешливо-серьезным. Этот его дуализм страшно раздражал Миллисент еще во время совместной учебы в колледже, а потом и в экспедициях.

Хенли, похоже, угадал ее настроение:

— Ладно, я просто спросил. Кстати, сегодня суббота. Помните?

С этими словами он скрылся в походной столовой.

«В первую очередь, теория чистого сусу проливает свет на главный парадокс данной культуры, а именно — беспрецедентный дефицит мужчин. Пускай физическую причину такого дефицита она не объясняет, но зато позволяет понять его естественное следствие — ведь только в чистом сусу возможно столь значительное превосходство численности женщин над мужчинами.

К сожалению, заявленная теория никак не раскрывает суть циклических возрастных групп обоих полов, но при этом отлично ложится в основу нашего культурного исследования..»

Суббота…

«До чего же глупо исчислять внеземное время земным календарем, — рассуждала Миллисент. — Особенно если торчишь на планете с такой малой орбитальной скоростью, что год здесь длится двадцать терранских. Отложив блокнот, она взяла стакан с чаем».

Суббота…

Пригорок, где помещался лагерь, плавно спускался к берегу небесно-синей бухты. На белом песке лениво раскинулось туземное поселение, рыбацкие лодки замерли на безмятежных водах, точно серебрянки, выбравшиеся погреться. За бухтой поблескивало на солнце Сапфировое море, простирающееся до самых Цветочных островов.

Миллисент не спеша отхлебывала чай, наслаждаясь вкусом. Ей вдруг представилась веранда их летнего домика, отец в розовой оранжерее с извечным томиком Шелли, она сама, девчушкой сидящая в укромном уголке с кипой книг…

Вроде бы приятное воспоминание заставило ее содрогнуться. Миллисент поставила стакан на землю и поднялась. Дневник потерпит до вечера. Прямо сейчас писать ей почему-то расхотелось.

Из походной столовой доносился смех и позвякивание кубиков льда в бокале. Миллисент потянуло присоединиться к игрокам, но тут она подумала о Глории Митчелл, секретаре группы. Гламурная блондинка и вдобавок фанатка юмористических комиксов Глория совершенно не подходила на роль секретаря столь уважаемых антропологов, как доктор Вестер и Хенли.

Внезапно Миллисент возненавидела лагерь. Возненавидела так, что больше не могла в нем находиться. Забросив дневник в палатку, она поспешила назад, к холмам.

Там, на любимом пригорке, уселась под любимым деревом и устремила взгляд за Сапфировое море, на Цветочные острова. У подножия зубчатых скал мерно плескались волны.

Наконец ей удалось направить разрозненные мысли в антропологическое русло и сосредоточиться на туземной деревушке у бухты. На северном побережье были сотни похожих деревень, и все — с матриархальным укладом, но для научных целей вполне достаточно и одной.

Миллисент размышляла о поразительно красивых аборигенах и, наверное, в тысячный раз гадала, почему они так настойчиво избегают секса. Особенно мужчины, которые откровенно игнорировали половозрелых девушек, предпочитая днем рыбачить в одиночестве, а ночью держаться поближе к родным сусу. Как будто секса тут не существовало вовсе.

Но только «как будто».

Внизу шумел прибой, убаюкивая. Миллисент подавила зевок и снова сосредоточилась на деревушке.

Явное отсутствие секса — это полбеды, другое дело — возрастные группы, неизбежно с этим сексом связанные. Настораживал сам факт, что среди аборигенов не было никого младше двадцати терранских лет. Дальше — больше. Мужчины все как один были не старше двадцати, а возрастной диапазон женщин варьировался от двадцати до сорока и затем до шестидесяти, без всяких промежуточных этапов.

Налицо двадцатилетний сексуальный цикл. Или годовой, если считать временными категориями Фомальгаута-4. «Собственно, ими и надо считать, — сонно подумала Миллисент. — Впрочем, как ни крути, возникают два непримиримых вопроса: откуда взялся этот цикл и что происходит с мужчинами по его истечении?»

Она снова зевнула. Пригорок казался таким уютным, а шум волн — далеким, нереальным, и с каждой секундой становился все тише и тише…

Похоже, она задремала, а очнувшись, увидела доктора Хенли — его высокий стройный силуэт на фоне поблекшего неба. Миллисент резко выпрямилась, потирая глаза:

— Уф, кажется, я вырубилась.

— Мы в лагере с ног сбились, разыскивая вас. У Глории разболелся живот. Вестер связался с базой, и врач велел привезти ее туда. Судя по всему, аппендицит.

— Бедняжка, — пробормотала Миллисент. — Не вовремя я ушла.

— Вестер хотел и вас отправить за компанию, чтобы не оставлять со мной наедине, но увы. И меня забрать не смог: не бросать же даму одну на произвол судьбы. Но ничего, он скоро вернется.

Миллисент поднялась, отметив повисшее в воздухе безмолвие:

— Не соображу, к чему вы клоните, доктор Хенли.

Его взгляд вновь сделался насмешливо-серьезным.

— Элементарно, мисс Кларк. Вестер печется о вашей репутации. Если четверо — не повод для сплетен, то двое — как раз наоборот. Нашим многоуважаемым коллегам наверняка до смерти надоело разбирать унылую нордическую культуру, они с радостью переключатся на парочку антропологов противоположного пола, очутившихся вдвоем на тропическом острове при свете звезд. Вот и новая тема для разговоров, в придачу к наследственности, климатическим циклам и их влиянию на массовые отклонения.

Миллисент вспыхнула.

— Уверяю вас, доктор Хенли, — процедила она, — у них не будет ни малейшего повода для грязных пересудов.

— Кто бы сомневался. — Глаза Хенли больше не смеялись. — Кажется, нам пора в лагерь. Вам наверняка есть что записать в дневник.

— Разумеется!

Миллисент двинулась вслед за ним по склону. С каждой минутой странное безмолвие нарастало. Что-то в нем настораживало, что-то неуловимое. Лишь подойдя к лагерю, она поняла, что: волны больше не бились о скалы.

Миллисент вдруг ощутила теплое дуновение: ветер впервые сменил направление и теперь дул откуда-то с севера.

Ужинали молча, сидя друг против друга в походной столовой. Тишину нарушал только гул генератора на вершине холма и шелест ветра.

Доктор Хенли допил кофе и встал.

— Ладно, не хочу отвлекать вас от записей. Главное, следите за грамматикой. — Расправив плечи, он шагнул навстречу ветру.

Разъяренная Миллисент выждала какое-то время и засобиралась к себе. Ветер ласковым потоком дул с моря, окутывая приятной прохладой, и тщетно пытался разметать короткие волосы. У столовой она задержалась и глубоко вдохнула. К солоноватому запаху моря примешивался мускусный аромат Цветочных островов. Прежде Миллисент вдыхала его лишь раз, но запомнила на всю жизнь.

Аромат словно наполнял ее изнутри, опьяняя. Из-за ветра слаксы натянулись на бедрах, куртка вздымалась парусом. В бухте светилась огнями деревушка. К звукам прибавился плеск волн о песчаный берег.

Она медленно брела к палатке. У доктора Хенли не горел свет, да и его самого поблизости не наблюдалось. Наверное, опять направился в деревню. Надо признать, загадочная культура островитян занимала его не меньше, чем ее.

Миллисент зажгла лампу и задернула полы палатки. Ветер не сдавался, юркнул под полотнище, распространяя пьянящий аромат. Она достала из тумбочки дневник, села к столу и зашелестела страницами. В глаза бросился абзац:

«В типично матрилинейном обществе решение жениться накладывает на мужчину двойные обязательства — перед сусу невесты и сусу матери. Становясь добытчиком для обеих, он лишен права жить в каком-либо из них. Родное сусу изгоняет его за якобы предательство, а мать невесты, движимая ревностью, отказывается пускать зятя под крышу своего дома. В таких обществах нередки случаи суицида среди мужчин, не выдержавших изгнанничества…»

Может, в чистом сусу сама обстановка толкает мужчин на массовое самоубийство? Миллисент отрицательно покачала головой. Нет, маловероятно. Для такого нужен дополнительный фактор — к примеру, внешняя среда, климат или топография.

Шелест ветра гипнотизировал. Буквы сливались в сплошное пятно. Вдалеке послышались голоса, выводящие мелодичную песню. Миллисент откинула входную полу и высунулась наружу. В бледном свете звезд деревня как будто разрасталась. Мерцающие огоньки были повсюду, образуя ширящийся полукруг.

Пола выскользнула из рук и захлопала по полотнищу. Аромат с Цветочных островов заполонил все вокруг. Миллисент дрогнула. Происходящее напоминало сон, и этот сон странным образом превосходил, обесценивал реальность, состоящую сплошь из безрадостных пустых дней.

— Мне нельзя туда! — шептала она ветру. — Нельзя!

Сознание отчаянно цеплялось за дневник как за соломинку. Миллисент бросилась в палатку, открыла нужную страницу и стала писать. Мысли текли на бумагу, материализуясь в слова:

Миллисент в ужасе уставилась на строчки, отгоняя ненавистное воспоминание, прочно укоренившееся в душе. Потом вдруг вскочила и выбежала в ночь.

Вдоль холмов толпы женщин несли горящие факелы. Красноватые отблески придавали лицам ореол загадочности, губы шевелились в манящем мотиве. Ветер разметал по обнаженным плечам темные волосы островитянок, вихрем кружил юбки. Часть процессии прошла через лагерь, глядя прямо на Миллисент, но не замечая ее.

Следом показались мужчины. Они двигались точно в тумане, высокие стройные тела плыли в безрассудной тьме. Миллисент смотрела в их лица и не верила — до того они были прекрасны.

Тут она увидела доктора Хенли, до боли красивого, но пугающего. Укрывшись в тени палатки, она молча наблюдала за ним. Он шел так же, как и другие, точно во сне. Серые глаза подернулись легкой весенней дымкой. Пройдя в сантиметре от Миллисент, не заметил ее и стал спускаться по южному склону холма. Ветер трепал воротник его защитного цвета куртки, теребил светло-русые волосы.

Ветер. Ароматный ветер с севера…

В ту же секунду все стало на свои места. Парадокс разрешился, явив Миллисент причину и следствие…

На последнем витке южного маршрута космический челнок летел над Цветочными островами. Пока команда любовалась полихроматическими узорами, буйными красками, расцветавшими на поверхности Сапфирового моря, никто и внимания не обратил на мускусный запах, проникавший сквозь открытые шлюзы.

— Цветочные острова! — выпалили тогда все чуть ли не хором. Название сразу прижилось и с подачи доктора Хенли перекочевало на карту Фомальгаута-4. За единодушным возгласом последовала череда других странных событий.

Вот доктор Вестер обнимает и страстно целует Глорию Митчелл. Вместо того чтобы воспротивиться, она жарко отвечает на поцелуй.

— Я не смеялся, Милли, — говорит вдруг доктор Хенли. — Смеялись все, кроме меня.

— Знаю, — отвечает она. — Но другие смеялись и все разрушили.

— Да, но ведь я не смеялся. Столько раз порывался тебе сказать, но ты и слушать не хотела. Замыкалась в себе, оставляя мне только оболочку. В итоге, я бросил свои попытки…

— Остальные смеялись, и кончено. Неужели не понимаешь? Не понимаешь, почему все прекратилось?

— Не понимаю и никогда не пойму…

Его голос оборвался, взгляд утратил теплоту. Миллисент покраснела, гадая, почему не краснела раньше. Тем временем доктор Вестер убрал руку с плеч Глории и напряженно выпрямился за штурвалом, демонстрируя багрово-алую шею. Цветочные острова остались позади, и автонавигатор уверенно вел челнок к продолговатой суше, видневшейся вдалеке.

Приземлившись, группа как ни в чем не бывало занялась устройством лагеря. Об инциденте не заговаривали, и Миллисент надежно заперла это воспоминание глубоко внутри и держала там вплоть до сегодняшнего момента.

Цветочные острова были необитаемы, и только сейчас она поняла почему. Ни одна человеческая раса не способна адаптироваться к такой среде.

Другое дело — земельный массив на юге, где ветер в основном южный. Живи здесь обычное племя, его сексуальный цикл определялся бы теми разами, когда ветер дул с севера.

Но матриархальное общество реагирует иначе, и происходящее — наглядное тому подтверждение. При южном ветре мужчины всячески избегают секса, ибо он равносилен социальной смерти. Стоит ветру сменить направление, и воздушный афродизиак с Цветочных островов подавляет страх смерти, заставляя самцов искать близости с половозрелыми женщинами, которые под воздействием аромата бродят среди холмов, распевая любовные песни, дабы завлечь в свои сети потенциальных кавалеров.

Судя по имеющимся возрастным группам, ветер менял направление на короткое время каждый фомальгаутский год. Но слишком короткая продолжительность жизни мужчин говорила о наличии еще одного фактора — топографического.

«Страха социальной смерти недостаточно для самоубийства, — лихорадочно размышляла Миллисент. — А вот если к нему добавить «грамотное» истолкование среды — более чем. Все примитивные общества в той или иной степени подчинены местообитанию. В отдельных случаях, подчинены чрезмерно. Если праздному обывателю здешний край покажется просто необычным, то для аборигенов родная земля — это целая Вселенная, где воплотились жизнь и смерть».

Пляжи и бухты символизировали жизнь, ибо море и прибрежные пески обеспечивали островитян пищей. Холмы — вероятно, из-за схожести с девственной грудью — обозначали плодородие, место, где брала начало жизнь. А скалы…

Скалы воплощали смерть.

Топографическое толкование бытия включало жизнь, репродукцию и смерть. Смерть у мужчин следовала сразу за репродуктивным актом потому, что холмы ассоциировались со скалами, а брачный союз — с социальной смертью.

По отдельности ассоциации были вполне безобидны, а вот в совокупности рождали неуемную тягу к смерти.

Мимо прошествовал последний островитянин. Доктор Хенли смутным силуэтом виднелся на освещенном звездами холме.

— Доктор Хенли! — закричала Миллисент. — Доктор Хенли!

Он не остановился, преодолел залитую светом вершину и двинулся по склону вниз. Вдалеке огромными светляками плясали факелы.

Она бросилась было за ним, но вдруг замерла в нерешительности. Взглянула на свою мешковатую куртку, бескомпромиссные мужские слаксы. Затем коснулась коротких волос, вспоминая прозрачные наряды островитянок, их длинные темные волосы, развевающиеся по ветру, прекрасные лица.

Миллисент провела рукой по щекам, рту. Прижала пальцы к губам, пытаясь смягчить суровую линию, но безрезультатно.

Не в ее силах изменить выражение лица и короткую стрижку. Такое подвластно лишь времени. Но кое-что она может сделать. На негнущихся ногах Миллисент двинулась в палатку и непослушными пальцами отперла походный сундучок. Платье лежало в самом низу — лежало уже бог знает сколько времени.

Прежде оно хранилось на дне комода в общежитии, до этого — на дне другого комода в другом общежитии, а еще раньше — на дне комода в ее комнате, куда Миллисент определила его в день своего семнадцатилетия.

Развернув наряд, Миллисент увидела пластмассовые фиалки на смятом корсаже и только тогда зарыдала.

Ее семнадцатый день рождения. Она спускается по лестнице в импровизированный бальный зал.

На блестящем паркете вовсю кружатся юные танцоры, маленький оркестр стойко исполняет «Южные розы».

Ее семнадцатый день рождения. Еще до бала, читая в спальне «Индийскую серенаду», она робко поглядывает на свое отражение в зеркале, прислушивается к биению сердца, касается тонких бретелек нового белого платья, дабы убедиться, что все это наяву. Наяву новое платье, она сама, дивный июньский вечер и семнадцать лет.

Ее семнадцатый день рождения. Ее первое платье. Впервые она решилась покинуть свой зачарованный мир книг и возвестить миру, что под бесформенными свитерами и школьными юбками скрывается женщина, и эта женщина прекрасна.

Брюс стоит у подножия лестницы, пожирая взглядом весеннюю красоту именинницы — ее детское личико, белизну плеч, распускающиеся бутоны грудей. И пластмассовые фиалки над сердцем расцветают весенним цветом.

Приблизившись, он молча увлекает ее в объятия, и вдвоем они плывут в потоке музыки. В мелодичной неге робость тает, превращение в женщину вот-вот свершится.

Внезапно грудь холодеет, раздаются первые смешки.

Опустив взгляд, она видит порванную бретельку, собственную наготу, ощущает первый мучительный жар стыда. Она бежит по сверкающему паркету мимо танцоров, под аккомпанемент нарастающего хохота взлетает по ступенькам и мчится в девственную святыню комнаты…

Рыдая, Миллисент разделась. Продолжая рыдать, пришила бретельку и надела платье, чувствуя приятную прохладу ткани. Потом, все еще рыдая, выскочила из палатки и устремилась к холмам.

Над головой огромной черной птицей пролетел челнок, но она не заметила. Сбросила безобразные мужские ботинки и ступила голыми ногами на мягкую влажную траву. Платье льнуло к телу, в лицо дул ветер. Миллисент вдыхала его аромат, продолжая быстро бежать под яркими звездами. Что-то вдруг сломалось внутри, и на глазах высохли слезы.

Кто-то настойчиво звал ее по имени, но она не обратила внимания. Ее взгляд был прикован к озаряемым светом лощинам и бледным холмам: она пыталась отыскать знакомую стройную фигуру мужчины, которого любила.

Наконец она увидела его на вершине высокого холма, что рос прямо перед ней.

— Брюс! — крикнула она. — Брюс!

На сей раз он услышал, обернулся. Увидев ее в звездном свете, стремительно ринулся по склону вниз. Она упала в его объятия и горячо зашептала:

— Я сбежала, сбежала и с тех пор не останавливалась. Прости меня, милый, прости.

За спиной раздались быстрые шаги. К ним спешил доктор Вестер. Его лицо, наполовину скрытое кислородной маской, выражало крайнее волнение.

— Все вопросы потом! — выпалил он, приподняв маску. — Надевайте — и за мной! Мы летим обратно на базу.

Нацепив протянутые маски, они рука об руку последовали за ним по убывающим холмам к челноку.

«Антропологи, как правило, не вмешиваются в культурный уклад. Но у каждого правила есть исключения, и, по-моему, мы все вздохнули с облегчением, когда сегодня утром подрывная бригада загрузилась в челнок и отправилась на Цветочные острова.

Я только что вернулась из лазарета и рада констатировать, что мисс Митчелл успешно удалили аппендицит. В свой прошлый визит доктор Вестер с надеждой презентовал ей превосходное сочинение Пицкевича «Атипичная пантеистическая структура отдельных культур созвездия Жирафа». Войдя в палату, я застала мисс Митчелл погруженной в чтение. Правда, среди страниц предательски торчал желтый уголок юмористических комиксов. Похоже, ее восхищение доктором Вестером, при всей своей искренности, не распространяется на его профессию.

Он сделал ей предложение, пока они летели через Цветочные острова к базе. Хотя этот факт можно однозначно трактовать как выражение подавленного желания, лично я уверена: само стечение обстоятельств заставило доктора Вестера логически осмыслить происходящее, сделать соответствующие выводы касательно культуры островитян и, как следствие, вернуться за мной и доктором Хенли.

По стечению обстоятельств свадьба будет двойная и состоится сразу по прибытии подрывной бригады. Цветочная свадьба, как говорит Брюс, а меня называет Цветочной невестой. Любит он такие шуточки. В самом ближайшем будущем мы улетаем обратно на Терру. И слава Богу. Невероятно, конечно, но факт — нордическая культура стала меня угнетать, ибо тоже оказалась матрилинейной.

А с некоторых пор меня тошнит от матрилинейных обществ».

ПЛЕННИКИ ЗЕМЛИ

Сектор Мизерос д’н Гедо на Альтаире-12 — озерный край. Большие и малые озера сапфировыми каплями росы блестят средь густых лесов равнины. Кое-где на водной глади виднеются зеленые острова. На одном из них Ларри различил вторую деревню.

«Ласточка» спикировала вниз и, сделав пару кругов, мягко опустилась на воду. Сложив крылья, судно устремилось к берегу. На сей раз Ларри нутром чуял, что не ошибся.

С виду место было подходящим — такое же странное и убогое, как и прежние. Розовые круглые домики, нелепо сидящие на длинных сваях, подступают к самой кромке воды, главная улица упирается в пляж. Впрочем, улица — громко сказано. Просто извилистый проход между домами, но аборигенов это устраивало. Сейчас они толпой двигались к берегу, готовые встретить гостя. То был диковинный народ — великовозрастная малышня, «изображающая взрослых в своем примитивном раю, полном рыбы, фруктов и овощей с игрушечных треугольных огородиков». По крайней мере, так утверждал альтаирский путеводитель.

«Ласточка» ткнулась носом в мягкий песок и замерла меж двух рыбацких плотов, заваленных снастями. Ларри выключил зажигание и выбрался на берег.

— Добро пожаловать на мою землю, — с церемонным поклоном произнес вождь на стандартном галактическом. Пожилой по здешним меркам, для Ларри он был мальчишкой с дородным телом. Ангельское личико, розовые губы, пухлые, без признаков растительности щеки и огромные голубые глаза. Светло-русый чуб устрашающих размеров торчал наподобие козырька бейсболки, прикрывая лоб. Вождь и его подданные все как один щеголяли в коротких пальмовых юбках и венках из свежих цветов ильяо.

Ларри сконфуженно ответил на поклон:

— Спасибо.

Его взгляд скользнул поверх головы вождя. Ничего — сплошь детские мордашки и шарообразные туловища. Нигде не мелькнули знакомые тонкие черты, беспокойные глаза и хрупкие плечи. Однако выводы делать рано. Карен всю жизнь избегала толпы, пусть даже эта толпа встречала ее мужа. Вполне могла сбежать при виде «Ласточки» в лес. Сейчас сидит у ручейка, сочиняя ей одной понятные вирши…

Тем временем вождь декламировал заученную речь:

— Дорогой гость, мой дом — твой дом. Мои подданные — твои подданные. Распоряжайся нами и мной в том числе…

Ларри мысленно поморщился. Обычная болтовня, чтобы запудрить мозги туристам, в чьих глазах уже плещутся голубые озера, оттесняя вглубь воспоминания о душных конторках. Ну как тут не купиться — и часть про плату скушаешь не подавишься, не замечая алчного блеска во взгляде вождя.

Впрочем, туристы и сами обманываться рады. Они ведь приезжают сюда порыбачить, поохотиться и отдохнуть в спокойной обстановке, а не разыскивать сбежавших жен. Им достало ума выбрать уравновешенных, здравомыслящих девушек, не страдающих избытком воображения.

— Конечно, — продолжал вождь, — мы попросим скромную плату за наше гостеприимство. Необходимость брать деньги постыдна для меня, но таково распоряжение правительства Альтаира. Будь на то моя воля, я бы не взимал ничего, но закон есть закон.

Ларри уже достал банковскую книжку.

— Не знаю, сколько тут пробуду. Может, неделю.

— За неделю пятьдесят. — Ангельский взор вождя был ясен и чист. — Деньги вперед.

Грабитель! Мысленно негодуя, Ларри вырвал пять новеньких десяток. В первой деревне просили тридцать пять, и то чересчур. Хотя тогда платить ему не пришлось: одного взгляда хватило, чтобы понять — Карен здесь нет. После стольких лет утомительных поисков он инстинктивно знал, где искать, какая мизансцена привлекла бы Карен. Выражение на лицах людей, архитектура домов, ландшафт… После непродолжительного осмотра Ларри забрался в «Ласточку» и воспарил над раздосадованными островитянами, а вскоре нашел эту деревушку. Вид вроде бы обнадеживающий. Вполне возможно…

«Тогда пятьдесят банкнот — это мелочь», — рассудил Ларри. Карен стоит большего. Отдав десятки, Ларри забрал из «Ласточки» вещи, а вернувшись на пляж, обнаружил, что вождь уже назначил гостю проводника и теперь с чувством выполненного долга направляется домой. Толпа последовала его примеру и начала потихоньку расходиться.

Проводником, точнее — проводницей, оказалась пышногрудая девчушка с пухлым розовым ртом, большими небесными глазами и густыми кудряшками цвета соломы. Подхватив чемодан, девчушка зашагала вверх по улице. Посреди пляжа торчала постройка, по виду склад или сарай. На самом деле, ни тем, ни другим там и не пахло. Подойдя ближе, Ларри различил монотонный гул современного электрогенератора и заметил гроздья электрических проводов, тянувшихся над поселком.

В буйных зарослях жимолости, опутывающих сваи, проглядывали медные трубы. Очевидно, в домах, при всей их кажущейся примитивности, был водопровод и прочие удобства. Да и телевидение здешним аборигенам явно не чуждо. Во всяком случае, на крышах торчали причудливые антенны в форме зверей. Наивные туристы наверняка принимали их за религиозные символы, но Ларри не был наивным туристом и сейчас цинично прикидывал, какой кинонафталин Межпланетный телекомитет скармливает Альтаиру-12. Неподалеку в лесочке ватага местных ребятишек играла в знакомую до боли игру. Блаженную тишь то и дело оглашало пронзительное «пиф-паф», почерпнутое из докосмических вестернов, а малышня под видом храбрых ковбоев сновала среди деревьев, погоняя воображаемых жеребцов. «И здесь ковбои», — с тоской подумал Ларри, чувствуя себя немного предателем.

Беда в том, что он в избытке повидал этих новообращенных миров. Скитаясь в поисках Карен по захолустным планетам, Ларри поневоле проникся презрением к однообразным марионеточным пляскам низших цивилизаций, а примитивный, безвкусный антураж представлений а-ля «мы дети природы», рассчитанных на туристов с Земли и прочих передовых планет, вызывал особое отвращение, почти гадливость…

Провожатая остановилась перед одним из домов и обратила на Ларри хитроватый взор младенческих голубых глаз. Видимо, здесь гостю и предстояло жить. Внешне дом ничем не отличался от остальных, вот только за жимолостями не угадывались медные трубы, а металлический зверек на крыше не маскировал собой антенну.

— Устать, может, да? — спросила девчушка на ломаном галактическом.

Устал — мягко сказано. Ларри совершенно вымотался. С тех пор как он покинул консульство Альтаира-12, прошло более двадцати стандартных часов. Но надо спешить! Отрицательно покачав головой, Ларри взял у девчонки чемодан и, вскарабкавшись по шесту, забросил его в дом. Потом спустился обратно, вытащил банковскую книжку и многозначительно похрустел страничками.

— Моя искать одну леди, очень красивую, с Земли, — сказал он. — Ты видеть такую?

Девочка завороженно смотрела на голубоватые банкноты.

— Леди с Земли? Какая лицо?

— Очень, очень красивая, — повторил Ларри, стараясь, чтобы голос не дрожал. — Волосы как солнце, глаза как небо. Очень любит гулять в лесу.

Провожатая оторвалась от созерцания банкнот. Мелькнувшее во взгляде удивление сменилось недоверием, которое вытеснил детский восторг. Прикрывая чумазой ладошкой алый рот, девочка хихикнула.

Еле сдерживаясь, чтобы не влепить ей затрещину, Ларри снова зашелестел страницами:

— Ну? Видеть такую?

— Да, много-много. Чокнутая леди. Ходить лес, нюхать цветы, глядеть на птички. Книжка без денег, другой цвет, делать значки.

Ларри перевел дух. Наконец-то! Да он и не сомневался. С самого начала чувствовал, что не ошибся.

— И где сейчас эта леди?

— Моя не знать. Много день не видеть. Миссия, может.

— А где Миссия?

— На большой холм. — Косясь на банкноты, аборигенка указала на дорогу, уходящую в глубь острова. — Лес, потом ручей, наверх.

Ларри кивнул, затем неохотно вырвал пятерку и вложил в протянутую ручонку.

— Вот, возьми. Купишь какой-нибудь гаджет.

Круто развернувшись, он устремился в лес.

Лес был из тех, что нравились Карен. Прелестные деревца, неожиданные полянки, усеянные цветами, яркие всполохи птиц в кронах.

Ларри медленно брел по тропинке, пригибаясь под низкими ветвями. Перед глазами стояла Карен… вот она мечтательно блуждает по этим зачарованным лабиринтам… вот сидит где-нибудь в глухом уголке, записывая стихи в блокнот, который у нее всегда с собой…

Ее стихи… Ларри с ожесточением тряхнул головой. Никогда их не понимал и вряд ли поймет. Пытаться он, конечно, пытался, но кто в состоянии понять откровенный бред вроде:

Или вот:

Чушь! Полная чушь. Как и вся ее поэзия. Однако, вопреки здравому смыслу, одно второсортное издательство выпустило подборку самых бредовых стихов Карен под названием «Пленники Земли». Этим дело не ограничилось. Через год в свет вышли «Уравнения».

Ларри с досадой отломил мешавшую ветку. Уравнения! Книга получилась еще туманнее первой. Если «Пленники» хоть отдаленно напоминали поэзию, пусть и почти без рифмы, то это было уже из ряда вон выходящее!

«Человек массовый», к примеру:

Человек разумный/Технологическая культура равно Человек массовый

Или вот «Земля»:

Земля х 1 000 000 = Земля

Или «Скорость отрыва»:

Эмоциональная зрелость Скорость отрыва/Технологический прогресс

Лес редел, и вскоре Ларри очутился на опушке, где меж зеленых берегов струился быстротечный ручей. Вода блестела и переливалась на солнце, стирая мысли об уравнениях. Куда бы ни убегала Карен, там непременно был ручей, а еще деревья, луга, озера и пологие холмы.

Внезапно Ларри ощутил себя героем старой-престарой пьесы со старым как мир сюжетом: девчонка бросает парня, а тот ищет ее и находит. Пьеса называлась «Карен», и они разыгрывали ее множество раз…

Впервые это было в резервации Теткофф на Альфа Центавре-4, а декорациями служили неспешные реки, петляющие среди взъерошенных круч, и зеленый орнамент деревьев в извилистых лощинах. В той постановке Карен примкнула к теткоффским кочевникам. Спустя невыносимые, душераздирающие месяцы Ларри отыскал ее в тамошнем захолустном городишке, голодную, без гроша, и привез домой на Землю.

Шло время, и Ларри уже думал, что опыт единения с природой излечил Карен от мировой скорби. Жена стала покорной, улыбалась к месту и не к месту и воздерживалась от неудобоваримых комментариев, когда речь заходила о галактической цивилизации. Может, и не зря он заплатил пять тысяч выкупа будущему тестю.

Но Карен опять сбежала, и пьеса началась заново.

Теперь действие разворачивалось на Небесах, третьей луне Сириуса-9. В Небесах воплотился двадцать третий псалом, правда, без долины смертной тени. Однако зеленых пажитей и тихих вод там хватало. Под синью неба простиралась благодатная почва, с юга безостановочно дул теплый ветерок, а долгая умиротворяющая ночь была лишь на оттенок темнее дня.

Беглянка нашлась в резервации, куда Верховный Совет Земли согнал аборигенов. Карен была у них пастушкой. В белоснежной хламиде, плетеных сандалиях и пастушьим посохом в руках, она показалась Ларри самой прекрасной женщиной во Вселенной, и от этого зрелища хотелось плакать.

Но во взгляде у нее читалось разочарование и боль. Тогда Ларри впервые заметил стальной каркас нового Центра межзвездной торговли, возводимого неподалеку…

Солнечные зайчики плясали на воде и били в глаза. Ларри отвернулся и зашагал вдоль ручья вверх по тропинке, плавно уходящей вверх. Трава здесь росла по колено, усыпанная цветами. Яркие птицы мельтешили вокруг, порхая с ветки на ветку.

Побывав на Небесах, Ларри решил, что хватит с него постановок, но те повторялись снова и снова. Бесконечные скитания, возвращения, в коротких антрактах — потоки бессмысленной поэзии, ненадолго примирявшие Карен с цивилизацией. И, наверное, в тысячный раз он гадал, почему так упорствует, почему не отпустит жену с миром, не даст, по ее же словам:

Лес в стиле Карен внезапно закончился. За ним поднимался высоко в небо прелестный зеленый холм — тоже в стиле Карен. Утопая по колено в густой траве, Ларри медленно вскарабкался наверх — туда, где сияли на солнце белые постройки Миссии. Чуть поодаль, на крохотном кладбище, виднелась свежая могила. Каким-то странным чутьем он вдруг понял, что банальный сюжет его пьесы изменился. Занавес упал навсегда.

Ларри стоял у могилы, когда из часовни показалась Матерь Миссии — сухопарая старуха с выцветшими, глубоко посаженными глазами под темными бровями, в традиционном золотистом плаще; на лбу переливается священный Уран-235, символ галактической церкви.

— Твоя жена? — спросила она, вставая рядом.

— Да, — просто ответил Ларри. Горизонт заполонила пустота, грозящая поглотить леса и озера Мизерос д’н Гедо.

— Она говорила о тебе. Ждала, что появишься.

— Как она умерла?

— И чего ей тут не жилось, — укоризненно вздохнула старуха. — Работала бы за кров и еду, но нет — лень было. Все время проводила в лесу, бродила, мечтала…

— Достаточно, — перебил Ларри. — От чего она умерла?

— От голода. Сперва поселилась в деревне, а, когда деньги закончились, местные отказались ее кормить… — Матерь пристально взглянула на Ларри. — Нельзя же их винить за это?

— Конечно, нет, — заверил Ларри. Пустота стремительно надвигалась, он чувствовал ее ледяное дыхание…

— Вот и покойная зла на них не держала. Так и сказала перед смертью: «Отец, прости их». Не понимаю, правда, при чем тут ее отец.

Ларри лишь покачал головой и снова взглянул на могильный холмик, усыпанный свежими лесными цветами.

— Красивые цветы. Вы положили?

Впалые щеки старухи вспыхнули. Уран на лбу воинственно засверкал.

— Да… По традиции не принято, но… — Потупившись, она устремила взор на могилу. — В толк не возьму, почему она не осталась в Миссии. Работала бы за еду, особо не напрягаясь. Ну чем ее не устраивало? Так нет, дался ей этот лес!

— Карен была не такая, как мы, — пробормотал Ларри, глядя поверх головы настоятельницы на металлическую сферу часовни, увенчанную эмблемой атома — сверкающей, точно звезда.

Каково Карен покоиться на языческом кладбище? Она не признавала галактическую церковь, верила в дремучую, вымирающую религию, где чтили непостижимого Бога, призывающего выбрасывать банкноты на ветер.

Впрочем, неважно, какое кладбище. Главное, где оно. Этот холм, кристально-чистое небо, лес, озера, плавно убегающие вдаль, — идеальнее места для Карен не сыскать…

Пустота была уже совсем близко, но Ларри вдруг осознал, что не готов принять это. Рано.

— Спасибо, что пытались ей помочь, — сказал он к старухе и осекся, увидев в тусклых глазах слезы. Круто развернувшись, Ларри поспешил обратно.

И на склоне холма, и в лесу пустота следовала по пятам. Бурный ручей вывел его к деревне, сквозь зеленую листву уже виднелись розовые сферы домов…

У «своего» домика Ларри задержался, чтобы забрать вещи, и решительно двинулся вниз по улице. Пустота не отставала.

Уже на полпути к берегу за спиной послышался пронзительный крик вождя:

— Стой! Погоди!

Ларри остановился, и тут пустота настигла его.

От быстрого бега вождь запыхался, детская мордашка раскраснелась, несуразный чуб воинственно топорщился. Сейчас коротышка походил на юного бейсболиста, которому арбитр не засчитал удар.

— Ты не сказал, что красивая леди с Земли — твоя жена! — Вождь с трудом переводил дух. — Она задолжала за день, плати! — Выпалив последнюю фразу, он привычно забубнил: — Таково распоряжение правительства… будь на то моя воля, я бы ничего не брал…

Пустота заполонила собой все вокруг. Ларри признал наконец суровую истину: как ни старайся, ему больше не найти Карен, никогда и ни за что. И без этих поисков, ставших неотъемлемой частью его бытия, жизнь теряла всякий смысл. Горечь утраты разбила вдребезги старые ценности, и горящий хаос, бывший когда-то несокрушимой системой, сияющим клинком прорезала ледяная мысль: «Они уморили ее! Эти бездельники возятся с допотопными игрушками, купленными у нас, считают банкноты, которые научились от нас ценить, а сами не могли подать человеку корку хлеба…»

— … постыдна для меня, но закон есть закон, — закончил карлик.

У Ларри застучало в висках. Он медленно достал банковскую книжку и протянул вождю. Потом размахнулся… Вождь рухнул на колени, отхаркивая кровь вперемешку с молочными зубами. Ларри снова зашагал по улице. Шагал не спеша. Ему хотелось, чтобы остальные бросились в погоню, накинулись на него. Хотелось нещадно лупить кулаками по фальшивым детским мордашкам, хотелось видеть их кровь.

Однако позади была лишь мертвая тишина. Ларри миновал гудящий генератор на пляже, сел в «Ласточку» и взмыл ввысь. Поднявшись на три километра, помедлил немного, глядя на голубые озера.

«Мизерос д’н Гедо, — произнес он про себя. — Слезы Господни…»

ПЛАНЕТА ОБЕТОВАННАЯ

Сквозь мягко падающий снег Рестон видел освещенные квадраты окон сельсовета, слышал, как аккордеон выводит «О Moja Dziewczyna Myje Nogi». «Моя девчонка моет ноги», — невольно перевел он на полузабытый родной язык. Моет их здесь, в Новой Польше, точно так же, как когда-то давным-давно мыла на Земле.

От этой мысли на душе потеплело. Довольный Рестон отвернулся от окна своего маленького кабинета и возвратился к скромным радостям кресла и трубки. Уже скоро кто-то из ребятишек прибежит по снегу и постучит к нему в дверь, чтобы вручить отборные гостинцы со свадебного стола — колбаски, голубцы, пельмени и потрошка. А поздно вечером явится жених с водкой и молодой женой и выпьет с хозяином по рюмочке в теплой комнате, глядя на белое покрывало снега и прекращающийся снегопад. А если тот закончится — то на яркие пульсирующие звезды в небе Новой Польши.

В целом — неплохая жизнь, временами трудная, но с неизменными радостями. В преклонном возрасте Рестон имел все, чего желал, а сверх того — простые вещи, которые в конечном итоге и нужны людям. И если ему иногда хотелось придать иное значение одному-двум привычным словам и тем разбавить хандру, то ведь вреда от этого никакого, а на душе легче. Словом, в свои шестьдесят Рестон был если не счастливым, то весьма довольным жизнью человеком.

Но такое состояние не приходит за одну ночь; для Рестона оно стало побочным результатом многолетнего смирения с тем, что навязывало общество и обстоятельства…

Внезапно он встал и снова подошел к окну, желая продлить момент умиротворения. Он смотрел на яркие квадраты окон, медленно падающий снег и прислушивался к мелодичному звучанию аккордеона…

В ту ночь, сорок лет назад, когда Рестон посадил корабль с иммигрантами, тоже шел снегопад, но яростный, суровый. Подгоняемые северным ветром, острые иглы снега немилосердно жалили и кололи кучку беженцев, сбившуюся около медленно рассыпающегося корабля; жалили и кололи Рестона, но тот был слишком занят, чтобы обращать внимание…

Ему пришлось эвакуировать пассажиров, вывести женщин из опасной зоны и организовать мужчин на разгрузку продовольствия и оборудования из грузового отсека — и все это посредством знаков и жестов, ибо языка он не знал. Едва отсек опустел, Рестон занялся возведением временного убежища под безветренной сенью холма. Потом вскарабкался на вершину и оттуда, сквозь пургу и ветер, наблюдал, как гибнет корабль, и размышлял о перспективе провести остаток жизни в чужой колонии, сплошь состоящей из молодоженов.

На мгновение его захлестнула обида. Почему именно на его корабле сломался реактор? Почему именно ему выпало тяжкое бремя искать пристанище для совершенно посторонних людей? Он чуть было не погрозил кулаком Богу, но передумал. Жест слишком театральный, вдобавок не имеющий смысла. Нельзя хулить Всевышнего, не приняв Его изначально, а в годы бурной молодости Рестон верил лишь в сверхсветовую скорость, от которой сотрясались глыбы звезд.

Он развернулся и зашагал вниз по холму. Отыскав в убежище свободный уголок, Рестон расстелил одеяла и стал готовиться к первой одинокой ночи.

Утром проводили в последний путь единственную жертву аварийной посадки, похоронив как смогли.

Так, ни шатко ни валко, у беженцев началась новая жизнь.

Первую зиму Рестон трудился не покладая рук. Иммигранты основали деревню в крохотной, окруженной горами долине. Протекающая там река на время решила проблему с водой; хотя всех отнюдь не радовало каждое утро заново делать прорубь. Топливо, за неимением лучшей альтернативы, брали в ближайшем лесу; хотя валить деревья, а потом тащить дрова на самодельных санях мужчинам было явно не по нутру. К весне вспыхнула эпидемия гриппа, но усилиями молодого расторопного доктора, по понятным причинам попавшего в структуру нового общества, ее благополучно пережили.

После весенних дождей посадили первый урожай. Почва в Новой Польше оказалась плодородным черноземом немалое утешение для Рестона, потратившего последнюю каплю энергии корабля на поиски этой планеты. Планета, правда, была обитаемой, о чем свидетельствовали следы кочевых стоянок в долине. Рестон возлагал определенные надежды на аборигенов до тех пор, пока те не нагрянули в деревню, улыбаясь во все многочисленные рты и выделывая причудливые на многочисленными ногами.

Благо, здешний народ оказался дружелюбным и, как позже выяснилось, весьма полезным.

Первую весну Рестон помогал с посевом и вдруг обнаружил, что принадлежит к новой культуре еще меньше, чем думалось поначалу. По крайней мере, работал он почти всегда в одиночестве, пока другие трудились группами по двое-трое. Его явно сторонились. Бывало, он ловил на себе укоризненные взгляды иммигрантов и лишь пожимал плечами в ответ. Пусть осуждают сколько влезет, деться им от него все равно некуда.

Все лето он только и делал, что рыбачил и охотился у подножия живописных гор, иногда ночуя под открытым небом. Полночи обычно проходили в раздумьях. Думал Рестон о многом: о том, как сладок земной воздух после пробежки, о земных городах, переливающихся точно пинбольные автоматы в ожидании игры, о ярких огнях и стройных женских ножках, об охлажденном вине, налитом в высокие узорные бокалы. Но чаще других думы были о соседских женах.

Осенью Рестон помогал с урожаем. Тогда еще никто не догадывался о страсти аборигенов к сельскому хозяйству, выплыла она чуть позже. И снова иммигранты бросали укоризненные взгляды, которые трудно было понять. Кто-кто, а уж крестьяне должны поощрять желание трудиться, никак не наоборот. И снова он пожимал плечами. Плевать на это скопище богобоязненных ханжей! Пусть катятся хоть к черту!

Урожай выдался богатым. Привыкшие к скудным плодам старой родины крестьяне диву давались. Сколько было восторженных разговоров о сочной капусте, огромном картофеле и золотистой пшенице. Ренсон уже вполне сносно понимал по-польски, мог внятно изъясняться, хотя сочетания вроде cis и sz’s давались ему с трудом.

Но язык был сущим пустяком по сравнению с тем, что ему пришлось испытать следующей зимой.

Памятуя о косых взглядах, Рестон готовился всю зиму провести в принудительной изоляции, но вышло иначе. Не было и дня, чтобы Андрулевичи, Пицильчевичи, Садовсичи и прочие не приглашали его разделить вечернюю трапезу и обсудить очередную насущную тему, будь то корм для недавно одомашненной скотины, недостаточность одного генератора для деревни или выбор места под церковь. Но всю дорогу он ощущал скрытую неловкость, точно его присутствие смущало хозяев, мешало им быть самими собой.

Со временем он все чаще оставался дома, бродил по холостяцкой кухне, рано укладывался в холостяцкую постель, беспокойно ворочаясь в одинокой мгле, а снаружи резвился ветер, обрушивая лавины снега на карниз.

Но самым, наверное, тяжелым испытанием оказались дети. Они стали появляться на свет в конце зимы, и к весне их набрался целый выводок.

Одна-единственная надежда грела душу, не давая одиночеству вылиться в отчаяние, — надежда, что кто-нибудь перехватил его сигнал SOS и спасательный корабль уже следует по координатам, которые Рестон успел разбросать звездам в последние секунды перед неминуемым падением. Надежда по-своему тщетная — ведь если сигнал никто не перехватил, то координаты достигнут обитаемых планет не раньше, чем через девяносто лет. Не самая приятная перспектива, даже если тебе двадцать один и впереди кажущаяся вечность.

Дабы скоротать тоскливые будни, Рестон начал читать. Других занятий у него не было. Он больше не мог ходить в гости к растущим семействам и выслушивать там рулады, исполняемые во всю силу младенческих легких; не мог наблюдать очередную утомительную процедуру крещения, то, как молодой отец, смущаясь и робея, неуклюже плещет водой на морщинистое личико новорожденного.

Все имеющиеся книги были на польском, и большинство, как водится у крестьян, на религиозную тематику. Добрых восемьдесят процентов из них составляли совершенно одинаковые экземпляры Библии. Однажды, когда на просьбу дать что-нибудь почитать, соседи снова попытались всучить ему вездесущий талмуд, терпение Рестона кончилось, и он взял книгу. По-польски он читал уже бегло, а говорил куда грамотней и выразительней самих поляков.

Ветхозаветный Бог показался ему наивным, Книга Бытия позабавила. Как-то вечером от нечего делать Рестон, желая доказать самому себе полную свободу от религиозных предрассудков, переписал Бытие от лица древних иудеев, как если бы они имели научное представление об устройстве Вселенной. Сперва он страшно гордился своей трактовкой, но после повторного прочтения вдруг осознал, что кроме постулата о сотворении Богом великого множества звезд вперед Земли, ничего принципиально свежего туда не привнес.

А вот Новый Завет вернул душе почти забытое умиротворение. Правда, с приходом весны оно исчезло без следа. В тот год полевые цветы отличались особенной красотой, а такого пронзительно голубого неба Рестон не видел даже на Земле. Миновал сезон дождей, и Рестон стал совершать каждодневные прогулки в горы, иногда прихватив с собой Библию. Бродя по запутанным анфиладам зеленых соборов, замечал вдруг белоснежные лона горных вершин, всякий раз недоумевая, почему до сих пор не забрался туда, не покинул лежащий у подножия одинокий край ради края иного. Но он знал ответ, который прятал глубоко внутри.

Только в начале лета, возвращаясь с очередной прогулки, ему наконец посчастливилось встретить Елену одну.

Прошедшей зимой разразилась новая эпидемия гриппа, куда суровей прежней, и одну жизнь она все-таки унесла.

Елена Купревич была первой в Новой Польше вдовой.

С момента похорон Рестон только и думал что о ней, гадая, сколько времени должно пройти по здешним обычаям, прежде чем осиротевшая жена будет вправе взглянуть на другого мужчину, не опасаясь порицания.

Елену он застал на лугу неподалеку от поселка. Она еще носила траур, но даже в нем смотрелась очень привлекательно. Черный цвет подчеркивал молочную белизну кожи и оттенял темные волосы. Словом, Елена была красавицей, на которую Рестон не мог не заглядеться.

Елена рвала зелень, но при виде мужчины сразу поднялась.

— Jak sie masz[19], пан Рестон? — смущенно поздоровалась она.

Такая официальность неожиданно покоробила, и это было странно. Он привык к тому, что здесь его звали только по фамилии. Он попытался тепло улыбнуться в ответ, но улыбка вышла холодной. Вот что значит давно не общаться с хорошенькими девушками.

— Jak sie made[20], пани Купревич? — поздоровался он в ответ.

Сперва обсудили погоду, потом урожай, а когда общие темы иссякли, Рестон вызвался проводить собеседницу до дому. У крыльца помедлил, явно не желая уходить.

— Елена, — вдруг вырвалось у него, — мне бы хотелось увидеть вас снова.

— Разумеется, пан Рестон. В моем доме вы желанный гость… Всю зиму я ждала, думала, появитесь, а после поняла — не готовы еще, сомневаетесь.

Он растерялся. Прежде ему не случалось приглашать полячку на свидание, но и без того ясно — таким вежливым, почтительным тоном с кавалерами не говорят.

— Собственно, я хотел бы увидеть вас снова потому… — Рестон замялся, подбирая слова. — Потому что вы такая красивая и очень мне нравитесь… — Он вдруг осекся, заметив, как изменилось выражение ее лица.

Она круто развернулась и бросилась в дом. Хлопнула дверь. А Рестон долго еще таращился на безмолвные стены и плотно занавешенные окошки.

Явная чудовищность совершенного им проступка сбивала с толку. Ни одно общество, даже такое благочестивое и богобоязненное, как здешнее, не требует от женщин вечно оставаться вдовами. А если и требует, все равно это не объясняет выражение лица Елены. Рестон допускал удивление, на худой конец — шок, но никак не ужас.

Значит, для польских крестьян он не просто чужак, а чуть ли не монстр. Но почему?

Он медленно брел по дороге, впервые за все время пытаясь взглянуть на себя глазами беженцев. Миновал церковь, где слышался редкий перестук молотков — плотники добавляли последние штрихи к интерьеру, и вдруг задумался, зачем строить церковь по соседству с единственным на всю деревню безбожником?

Дома Рестон сварил кофе и сел на кухне у окна, глядя на лениво поднимающиеся зеленые склоны на фоне девственно-белых гор. Потом опустил взгляд на свои руки — изящные, тонкие, чувствительные от долгого контакта с приборной панелью пятидесяти кораблей. Словом, руки пилота — с виду другие, нежели у крестьян, и сам он с виду другой, но по сути такой же.

Вопрос, кем его тут считают?

Ответ очевиден — пилотом. Но что особенного в пилоте? Почему нельзя при нем расслабиться, почему нельзя относиться к нему тепло, по-товарищески, пусть даже с презрением, каковое тут не редкость? В конце концов, пилот — обычный человек. Не его заслуга, что крестьяне спаслись от гонений, и Новая Польша воплотилась в жизнь.

Внезапно ему вспомнилась Книга Исхода. Все еще не веря, Рестон вскочил, отыскал Библию, которую позаимствовал зимой, и с нарастающим ужасом принялся читать…

Обессилев, он скорчился на крошечном уступе. Нависшая над ним непреодолимая глыба льда закрыла небо.

Он глянул вниз, на долину, где мигали далекие огоньки — воплощение его судьбы, и не только. В них воплотились теплота, уверенность, и, наконец, сама сущность Новой Польши. Здесь, на пронизывающем горном холоде, Рестон постиг очевидное: человек не способен жить один, и он нуждается в иммигрантах ничуть не меньше, чем они в нем.

Спускаться пришлось долго. Виной тому была усталость и руки, разбитые в кровь во время лихорадочного восхождения. Лишь утром он очутился на лугу. Яркий солнечный свет отражался от креста на куполе церкви.

Рестон отпрянул от окна и вернулся в кресло. Воспоминания о давнем конфликте до сих пор причиняли боль. Но комната была такой теплой и уютной, а кресло — таким глубоким и удобным, что боль постепенно ушла. Уже скоро кто-нибудь из ребятишек с охапкой праздничных гостинцев прибежит по снегу, постучит в дверь и тогда наступит один из тех моментов, ради которых он живет и которые за долгие годы помогли ему смириться со своей судьбой.

Примирился он не сразу по возвращению в деревню. Весь процесс занял несколько лет и явился естественным результатом разного рода печальных событий и неожиданных происшествий. Рестон попытался вспомнить, когда впервые ненадолго ступил в нишу, отведенную ему обществом и обстоятельствами. Да, случилось это в четвертую зиму, когда у Андрулевичей умерла дочка.

Был пасмурный зимний день, небо затянули свинцовые тучи, мерзлая земля еще не скрылась под мягким покрывалом снега. В составе небольшой процессии Рестон взобрался на холм, приспособленный под кладбище, и вместе со скорбящими иммигрантами встал на краю маленькой могилы. Над грубо сколоченным гробом отец девочки с Библией в руках неуклюже пытался прочесть проповедь — вместо четких и ясных звуков выходило невнятное бормотание. Не выдержав, Рестон шагнул по обледенелой земле прямо к убитому горем отцу и взял у него Библию. Выпрямился на фоне пасмурного зимнего неба — такой высокий, сильный — и начал читать. Его голос пронизывал, как ледяной ветер, и согревал, как полуденное солнце, наполняя надеждой на приход весны и спокойным осознанием, что зима рано или поздно уйдет:

«Иисус сказал ей: Я есмь воскресение и жизнь; верующий в Меня, если и умрет, оживет. И всякий живущий и верующий в Меня не умрет вовек…»

Наконец, раздался долгожданный стук. Рестон поднялся с кресла и пошел к двери. Все-таки забавно, как простые богобоязненные люди восприняли космонавта. В особенности того, кто спас их от гонений и привез на обетованную землю; кто легко управлял гигантским кораблем одними только пальцами и по Исходу творил такие чудеса, рядом с которыми переход Моисея через Черное море — лишь жалкий фокус; кто, по прибытию на обетованную землю, часто уходил в пустыню послушать глас Божий, иногда прихватив с собой Священное Писание.

Но само по себе такое восприятие не породило бы столь сильного социального давления на Рестона, не будь той единственной жертвы при аварийной посадке.

Какая ирония, что этой жертвой стал главный оплот нового общества — польский священник.

Рестон отворил дверь, вглядываясь в снежную мглу. На пороге стоял младший Пызыльдевич с огромным блюдом в руках.

— Добрый вечер, отче. Я принес вам колбасок, голубцов, пельменей, потрошков и…

Преподобный Рестон посторонился. Конечно, в работе священника есть свои недостатки — во-первых, нужно постоянно поддерживать порядок в моногамном обществе, где мужчин и женщин не бывает поровну, а во-вторых, следить, чтобы очередное жадное семейство чрезмерно не эксплуатировало аборигенов.

Но есть и преимущества. Лишившись права иметь собственных детей, Рестон обрел многочисленное потомство в ином смысле слова. Что плохого, если старик хочет казаться полноценным мужчиной вопреки обстоятельствам и обществу?

— Входи, сын мой, — пригласил он.

БАШНИ КВЕТЕНЕСТЕЛЯ

Тортону не хотелось никуда идти. Проводить последние часы отпуска на помпезном карнавале по ту сторону канала казалось ему пустой тратой времени.

Он отбился от группы и удобно примостился на мягкой траве на берегу канала. Вечер только начинался. Вокруг было тихо и спокойно; казалось, что завтрашний день где-то в миллионе километров. «Так и должно быть, — подумал Тортон. — В миллионе, а может, и в шестидесяти миллионах. Главное, чтобы не ближе».

Вдалеке, за искрящейся синевой канала, он видел пронзающие лиловый небосвод башни Кветенестеля. Вечернее солнце играло на их хрустальных стенах, создавая невероятные ослепительные узоры.

Башни были неотъемлемой частью марсианского ландшафта, как и канал, как и бескрайние золотые поля марсианской кукурузы, простирающиеся до далеких красных гор. Башни, непревзойденные памятники древней марсианской архитектуры, казалось, стояли здесь уже многие миллионы лет. Именно таким представляется — нет, не представляется, а должно быть — наследие великой цивилизации.

Если верить путеводителю Межпланетной корпорации, Кветенестель жил в так называемую эпоху гедонизма, еще до марсианских бурь. Пока его современники отчаянно зарывались в землю, создавая сложную систему тоннелей и гротов, которым вскоре суждено было стать мрачными катакомбами, Кветенестель обессмертил свое имя, возведя великолепные башни.

Воображение Тортона рисовало старого, дряхлого человека с тонким лицом, изборожденным морщинами за два марсианских столетия. Размахивая костлявыми руками, старик расхаживал взад-вперед по набережной канала и резким, клекочущим голосом руководил созданием своего последнего шедевра. Словно фантастический Хеопс. Словно инопланетный Озимандия.

Тортон представил, как башни росли, как сверкающие колонны ярус за ярусом устремлялись все выше и выше в темнеющее небо. Он представил, как на горизонте сгустилась тьма, предвещая бурю, и, наконец, настали долгие годы песчаных вихрей под налитым кровью глазом солнца во мраке вечной ночи.

Все это время башни продолжали стоять. Некогда синие каналы стали унылыми бороздами, пересекающими новорожденные пустыни, от городов остались только пыль и воспоминания. А башни стояли, когда первый из переживших бурю показал бледное лицо из норы и выбрался навстречу еще тусклому солнечному свету. Спокойные и величественные, такими они предстали усталому взгляду первого ступившего на Марс землянина.

— Любуетесь башнями, с е н и р?

Вздрогнув, Тортон обернулся и увидел на прибрежной тропинке низкорослого марсианского крестьянина. Следуя обычаю своего народа, тот учтиво поклонился.

— Прошу прощения, что побеспокоил, — продолжил марсианин. — Я направлялся к своему батикено, но заметил, как увлеченно вы рассматриваете это произведение древнего искусства. Сколь бестактно с моей стороны было обратиться к вам.

— Эти башни действительно прекрасны, — ответил Тортон.

— Как приятно слышать, что вам нравится искусство моего народа. Для нас башни бесценны, ведь само их существование служит нам уроком, о котором забывать нельзя.

— Что это за урок?

Вероятно, любопытство читалось у Тортона на лице, потому что марсианин, чуть поразмыслив, спустился по склону и подошел к нему.

— Хотите узнать, сенир?

— Присаживайтесь, — предложил Тортон.

— Сенир, это будет неподобающе с моей стороны. Я лишь бедный землепашец, а вы — землянин, житель одного из великих городов вашей планеты. Но, если вам интересно, я буду рад поделиться своими жалкими знаниями.

По маленькому кожистому лицу марсианина невозможно было прочитать никаких эмоций, но Тортону показалось, что над ним насмехаются. Тем не менее любопытство взяло верх.

— Конечно, мне очень интересно.

— Благодарю, сенир. Я расскажу вам о башнях. Но сначала, чтобы вам было понятнее, я расскажу о моем народе. Когда-то мы были большой, сильной, смелой расой, хотя, безусловно, не такой сильной и смелой, как ваша, сенир. Культура того периода, в свете сформировавших ее ценностей, стала блестящим воплощением нашего образа жизни. Говоря проще, мы были идолопоклонниками. Мы поклонялись вещам. Не предметам, несущим какой-то смысл, не религиозным символам, а вещам, которые сами же и создавали. Устройствам, машинам, зданиям. Особенно зданиям, сенир. И, разумеется, городам. Нам нравились наши высокие белые здания, сияющие фасады, шпили и купола. Мы редко покидали их. В них мы работали всю жизнь, лишь по необходимости перемещаясь из одного в другое, но никогда не оставаясь подолгу снаружи. В то время и были построены башни Кветенестеля…

— Неправда! — возразил Тортон.

Марсианин удивленно посмотрел на него:

— Почему, сенир?

— Нечто столь прекрасное не могло быть создано в такую эпоху.

— Но башни Кветенестеля были созданы именно в ту эпоху.

— Наверняка вы ошибаетесь!

— Все возможно, сенир, но я уверен, что никакой ошибки нет.

Тортон замолк, ожидая продолжения рассказа, но марсианин лишь странно смотрел на него своими темно-карими глазами. Тортон занервничал.

— Вы говорили о значении башен, — напомнил он, — и о связанном с ними уроке.

— Совершенно верно, сенир. Во-первых, башни имеют буквальное значение. Вы знакомы с нашей примитивной азбукой?

Тортон покачал головой.

— Что ж, неважно, — сказал марсианин. — Обратите внимание на первую башню. Она удивительным образом напоминает букву “К” вашего алфавита. На самом деле, она символизирует наш звук «кве». Вторая башня, похожая на вашу букву “Н”, обозначает наш звук «тен». Далее вы видите символ, похожий на вашу “С”, только менее изогнутую, и это…

— Вы хотите сказать… — Тортон запнулся. В недоумении он смотрел на противоположный берег, отчаянно желая верить, что он — первый землянин, которому посчастливилось сделать это удивительное открытие.

— Я хочу сказать, сенир, что башни Кветенестеля представляют собой гигантские символы нашей слоговой азбуки, сложенные в слово «Кветенестель».

— Черт побери!

Тортон застыл, вглядываясь в гигантские буквы, что еще мгновение назад по незнанию считал просто башнями. В то же время они оставались башнями и по-прежнему были прекрасны.

— Подумать только! — воскликнул он. — Столько туристов приезжает сюда с единственной целью — полюбоваться башнями, и все это время никто не знал? Никто не мог даже вообразить… Но почему? Почему ваш народ умалчивает об этом?

— Потому что никто нас не спрашивает, сенир.

Несколько минут Тортон сидел молча, собираясь с мыслями. Наконец он произнес:

— Так в чем же глубинный смысл? В чем урок?

— Слушайте, сенир. Расцвет идолопоклонничества пришелся на эпоху незадолго до наступления песчаных бурь. Как я уже говорил, мы поклонялись рукотворным объектам. Ничто не представляло для нас ценности, кроме того, что мы делали сами, что было приятно глазу и наделено полезными функциями. Также я упомянул, что больше всего мы любили наши дома и города. Мы проводили долгие прохладные вечера в уличных кафе за бокалом чистейшего, непревзойденного вина, часами глядя на величественные фасады зданий, на уходящие высоко к звездам шпили. Наша жизнь была счастливой, сенир, но до поры до времени. Однажды этому суждено было закончиться. Когда пришли песчаные бури, мы спрятались под землей. Мы не могли взять с собой здания и прочие созданные нами предметы. Нам пришлось оставить наши уютные дома и прекрасные города на милость ветра и песка. А ветер и песок не были милосердны. Нет такой цивилизации, что упорно следовала бы идеалам, которые могут быть разрушены в мгновение ока. Когда те из нас, кому довелось уцелеть, вернулись на поверхность, они увидели, что от их любимых городов и дорогих им вещей не осталось ничего. Они увидели лишь…

Тут марсианин присел и зачерпнул рукой горсть темнокрасной земли.

— Теперь мы землепашцы, сенир. Живем как можно ближе к земле. Выбравшись из тоннелей, мы смиренно приняли наше наследие — землю.

— Но ведь башни… — попытался возразить Тортон.

— Да-да, сенир. Башни сохранились. Только башни и песок. У каждого правила есть исключение, но редко встретишь правило, доказательство которого было бы столь же безжалостно… Когда посреди пустоши мы увидели эти башни, мы поняли, что никогда больше не возведем ни городов, ни зданий.

— Но в чем причина?

Марсианин указал на противоположный берег. С горных вершин уже начала спускаться тьма, по желтому морю кукурузы поползли тени. Башни стояли, как всегда, бледные, холодные и одинокие. Город у их подножия окрасился разноцветными огнями карнавала.

— Посмотрите внимательно, сенир. Прочитайте еще раз. Неужели непонятно?

— Я вижу четыре гигантские буквы вашей азбуки, в которых увековечено имя мастера, их создавшего.

— Мастера?

— Разумеется. То, что он построил башни в форме собственного имени, ничуть не умаляет его гениальность. Всем великим мастерам свойственно честолюбие, а Кветенестель, безусловно, великий мастер. То, что башни стали единственным сооружением, пережившим бури, лишь подтверждает его величие.

Марсианин смотрел на Тортона с недоумением.

— Сенир, я, кажется, запамятовал, что вы не знакомы с нашей историей и не знаете нашего языка… Позвольте узнать, зачем вы приехали на Марс? — неожиданно спросил он.

Тортон удивился вопросу. Внезапная перемена темы смутила его, и он ответил, не подумав:

— Я приехал, чтобы увезти что-нибудь с собой.

— Благодарю за ответ, сенир.

— Погодите, вы не поняли, — сказал Тортон. — Не в буквальном смысле. Это не значит, что я хочу забрать что-то, что можно положить в карман, привезти домой и положить на каминную полку. Это нечто другое…

— Я вас понял, сенир. Вы хотите увезти что-то с собой. То, что сделает дорогу домой легче. Вам нужны воспоминания, которые не потускнеют со временем и останутся яркими до скончания ваших дней. То, что поможет в минуты сомнений, духовная опора, которую не может дать ваша цивилизация.

Марсианин опустил взгляд на красную землю в своей тонкой руке:

— Это нужно нам всем, сенир.

Он снова посмотрел на Тортона:

— Я горд, что наш скромный народ смог быть вам полезен.

Медленно поднявшись, он широко повел рукой:

— Башни Кветенестеля! Возьмите их, сенир. Как сказано в вашем путеводителе, Кветенестель был великим мастером. Когда, глядя на его шедевр, мы не хотим ничего больше строить, то лишь потому, что стыдимся своих неуклюжих рук. Мы боимся, что даже лучшие наши работы не смогут тягаться с творением великого мастера.

Марсианин поклонился.

— Еще раз простите за беспокойство, — сказал он. — Я лишь направлялся к моему батикено, когда увидел вас. Благодарю вас за время, любезно потраченное на беседу со мной. А теперь, квис сан форуита. Прощайте.

Он повернулся и побрел вверх по склону к тропинке.

— Постойте! — окликнул Тортон, вставая на ноги. Ему вдруг стало не по себе. Казалось, он упустил что-то очень важное. Но марсианин не остановился. Он поднялся на дорогу и вскоре растворился в густеющих сумерках.

Тортон собрался уже пойти следом, но тут пронзительный гудок катера возвестил, что с карнавала возвращается его семья.

Он дождался прибытия катера и помог жене и сыну подняться на берег. Чувство одиночества отступило, а с ним и остатки сомнений. Он взял жену и сына за руки и вместе с остальными туристами направился к веренице аккуратных сборных коттеджей.

Позади карнавал все еще озарял ночь буйством красок. И стоило Тортону обернуться, как яркий свет заиграл на гигантских гласных и согласных башен Кветенестеля, алым цветом выжигая на фоне звездной марсианской ночи имя их создателя.

Тортон почувствовал умиротворение. В нем проснулась уверенность в завтрашнем дне. Дни отпуска не прошли напрасно: он получил свою духовную опору.

На этом все могло и закончиться, и Тортон наверняка бы справился с томительным ожиданием следующего отпуска. Он со спокойствием и хладнокровием вынес бы все тяготы цивилизованной жизни. Но он был любознателен, а глубоко-глубоко в душе у него таилось крошечное зернышко сомнения.

Не прошло и двух месяцев с его возвращения домой, как «Историческое общество Трех планет» объявило об открытии библиотеки марсианских микрофильмов в Малом Нью-Йорке. Тортон провел целую неделю в борьбе с самим собой. Он выдумывал сотни причин, по которым просмотр трехмерных фильмов в тесной комнатушке и прослушивание аудиозаписей о планете, которую он видел своими глазами, будет пустой тратой времени.

— Что нового я могу там узнать? — вновь и вновь спрашивал он себя. — Я же был на Марсе!

В длинной узкой комнате, где хранились материалы на буквы А и Б, девушка-библиоспециалист спросила его:

— Какая тема вас интересует, сэр?

Тортон замялся.

— Башни… — начал он, но не смог найти в себе силы продолжить.

— А-а-а, башни Кветенестеля, — улыбнулась девушка. — Присядьте, пожалуйста.

Тортон вспотел. Он так ерзал, что саморегулирующееся кресло так и не смогло принять форму, соответствующую его позе. Свет погас, и на трехмерном экране появилась синяя гладь канала, а следом и хрустальные башни. Лиловое небо выглядывало из-за украшающих их резных фигур.

Нахлынуло чувство ностальгии, Тортон почувствовал, что комната, да и вся Земля, если на то пошло, стала для него слишком тесной. Ему захотелось встать и улететь, пробежаться по травянистому берегу канала, нырнуть в синие волны и размашистыми гребками плыть к волшебным башням, ждущим на другом берегу.

«Башни Кветенестеля, — доносился из динамика ровный голос рассказчика, — представляют сбой яркий пример марсианского массового искусства конца эпохи старого модерна. Прежде считавшиеся попыткой архитектора-романтика по имени Кветенестель обессмертить свое имя в гигантских буквах, выстроенных вдоль Суриульского канала, башни, на самом, деле являются примером экстравагантной и изобретательной рекламы крупной марсианской винодельни «Вина Кветенестеля». При ближайшем рассмотрении башни имеют поразительное сходство с неоновыми вывесками, использовавшимися на Земле в XX столетии для рекламы аналогичных продуктов».

— Что-нибудь не так, сэр?

Он и сам не заметил, как вскочил на ноги:

— Нет-нет, все хорошо.

Тортон с трудом отыскал дверь, ведущую в коридор. Добрался до лифта и спустился на первый этаж…

Они выбрались из темных нор и увидели покрытые песком развалины своих городов. На планете не осталось ничего, кроме башен, увековечивших марку вина, что марсиане пили веками, любуясь творениями рукотворной цивилизации…

Он вышел на улицу. Ноябрьское солнце тускло светило над головой. Глазам предстала гладкая улица с рядами высоких белых зданий и толпы снующих по ней людей. Тортон содрогнулся.

ШКОЛА ИЗ КРАСНОГО КИРПИЧА

Ронни держался подальше от городов. Он обходил их стороной, делая широкий крюк, и через несколько миль возвращался на железнодорожные пути. Города совсем не походили на деревню, которую он искал, — яркие и современные, с белыми улицами и быстрыми машинами, с трубами заводов и фабрик. Совсем не то, что тихая старая деревня в долине с сельскими домами, тенистыми улочками и маленькой школой из красного кирпича.

На окраине деревни была уютная кленовая роща, через которую вился ручей. Ронни очень хорошо его помнил. Летом он много раз переходил вброд ручей, зимой катался там на коньках, а осенью любил смотреть, как разноцветные кленовые листья, будто корабли лилипутов, плывут вниз по течению к морю.

Ронни не сомневался, что сможет найти долину, но рельсы тянулись все дальше и дальше, через поля, холмы, леса, а ее все не было. Уж не ошибся ли он, может, блестящие рельсы, вдоль которых он бредет день за днем, совсем не те, по которым детский поезд привез его в город к родителям?

И вовсе не бежит он из дома! Стерильная трехкомнатная квартира, где он прожил месяц, совсем не его дом, а встретившие его на шумном вокзале мужчина и женщина с бледными лицами — не его родители.

Его настоящий дом — в долине, на краю деревни, он старый и просторный, а настоящие родители — Нора и Джим, потому что они заботились о нем всю его жизнь. Они никогда не называли себя так, ну и что?.. Пусть даже они посадили его сонного на детский поезд и отправили в город к той бледной парочке самозванцев.

По вечерам, когда тени подступали к костру, он вспоминал Нору, Джима и деревню, но чаще всего думал о мисс Смит, учительнице из маленькой деревенской школы. Мысли о ней придавали храбрости, и мальчик, ничуть не тревожась, засыпал на траве под летними звездами.

На четвертый день пришлось позавтракать последней питательной таблеткой, украденной у родителей. Теперь найти долину требовалось как можно скорее, и он поспешил вдоль путей, высматривая знакомые ориентиры — дерево, холмик или серебристый отблеск ручья. Он ни разу не покидал долину, пока не попал в детский поезд, и он не знал, как она выглядит снаружи, но был уверен, что непременно узнает ее.

За этот месяц его ноги окрепли, голова почти не кружилась. Дневной свет больше не резал глаза, позволяя подолгу смотреть в голубое небо и на яркую зелень вокруг.

Солнце клонилось к закату, когда вдали вдруг послышался пронзительный гудок. Сердце заколотилось от волнения. Детский поезд! Значит, он на правильном пути, и долина где-то рядом.

Мальчик укрылся в зарослях у подножия насыпи и впился взглядом в мелькающие вагоны. Полулежа в своих креслах-кроватях, дети выглядывали из окон. Совсем недавно он вот так же проснулся в поезде и с удивлением и страхом, болезненно моргая, таращился на незнакомый пейзаж.

Неужели он был таким же бледным, как эти дети? Таким же осунувшимся, болезненным? Может быть, это из-за жизни в долине? Нет, его ноги никогда прежде не были слабыми, да и глаза не беспокоили. В той деревенской школе из красного кирпича он видел все, что писали на доске, и без труда читал учебники. Очень хорошо читал. Сколько раз мисс Смит гладила его по плечу и называла лучшим учеником!

Тут Ронни осознал, как ему не терпится вновь увидеть мисс Смит. Войти в класс и услышать: «Доброе утро, Ронни!» Смотреть, как она сидит за столом в лучах утреннего солнца — светлые волосы аккуратно зачесаны на пробор, на круглых щечках играет румянец. Он впервые понял, что влюблен в мисс Смит, и именно это — главная причина его возвращения в деревню.

Конечно, были и другие причины. Хотелось снова искупаться в ручье, полежать в прохладной тени деревьев, побродить по кленовой роще и не спеша пройтись по тихой деревенской улице, прежде чем вернуться домой, где Нора отругает его за опоздание к ужину.

Детский поезд казался бесконечным. Ронни не мог сосчитать, сколько в нем вагонов. Откуда все эти дети? Всю свою жизнь он провел в долине, но никого из них не знал. По правде говоря, он не узнал никого и в своем поезде. Ронни почесал в затылке. Все слишком запутанно, ничего не поймешь.

Наконец, последний вагон скрылся из вида, мальчик забрался по насыпи обратно на пути. Уже опускались сумерки, вскоре на небосводе появятся первые звезды. Вот бы оказаться в долине до наступления темноты! Можно даже не задерживаться у ручья, а пробежать прямиком через кленовую рощу, по главной улице прямо к дому. Нора и Джим были бы рады снова увидеть его. Нора приготовит вкусный ужин, а может, даже мисс Смит зайдет на огонек. Они поговорят о школьных делах, а потом он проводит ее до ворот, пожелает спокойной ночи, а лунный свет будет заливать ее лицо, делая похожей на прекрасную богиню…

Ронни быстро зашагал по шпалам, жадно высматривая впереди хоть какие-нибудь признаки долины. Тени вокруг сгущались, с холмов повеяло влажным дыханием ночи. В высокой траве просыпались цикады и кузнечики, с окрестных прудов доносилось кваканье лягушек.

Вскоре зажглась первая звезда…

Ронни очень удивился, увидев впереди широкое массивное здание. Из детского поезда он такого не видел, хотя не отрываясь смотрел в окно. Мальчик остановился, глядя на высоченный кирпичный фасад с рядами маленьких зарешеченных окошек. Наверху почти везде было темно, но в окнах первого этажа горел свет. Да и сами окна отличались от верхних — они были больше и без решеток. Интересно, почему?

Ему бросилось в глаза и кое-что еще. Рельсы тянулись прямиком к зданию и сквозь высокую сводчатую арку уходили вглубь него. Ронни разинул рот. Неужели это вокзал, такой же, как в городе, где его встречали? Но ведь поезд не проезжал этот вокзал.

Хотя… посадили его на поезд спящим, а значит, какую-то часть пути он пропустил. Думал, что, когда он проснулся, поезд только-только покидал долину, но как знать — может быть, уже прошло какое-то время в пути. Может, даже много времени, и поезд успел проехать этот вокзал.

Такое объяснение казалось вполне логичным, но думать так не хотелось. Если так и было, то до долины еще очень далеко. А как хорошо было бы оказаться там уже сегодня! В животе бурчало от голода. Ронни с трудом держался на ногах от усталости.

В замешательстве он уставился на громаду здания.

— Привет, Ронни!

Мальчик чуть было не хлопнулся оземь от испуга. В панике он вгляделся в окружающий сумрак, в котором не сразу различил высокого мужчину в серой униформе. Тот стоял у раскинувшихся вдоль путей зарослей акации и, похоже, уже некоторое время наблюдал за беглецом.

— Тебя ведь зовут Ронни Медоуз?

— Д-да, сэр.

Ронни хотелось развернуться и броситься бежать, но он знал, что это бесполезно. Он слишком устал и ослаб, и мужчина без труда догонет его.

— Ты-то мне и нужен, — ласково сказал мужчина. Он вышел из тени и направился к мальчику. — Ох и заставил же ты меня поволноваться!

— Поволноваться?

— Ну конечно! Мне по долгу службы положено беспокоиться о таких, как ты. Я ведь школьный инспектор, ловлю прогульщиков.

Ронни вытаращил глаза.

— Сэр, я не хотел! Это Нора и Джим посадили меня на поезд, пока я спал, а когда проснулся, он уже ехал в город. Я очень хочу обратно в школу, сэр! Я убежал, чтобы вернуться.

— Ясно, — сказал инспектор. — Что ж, я отведу тебя назад в долину, в школу из красного кирпича.

Он потянулся и взял Ронни за руку.

— Правда, сэр?! — мальчик с трудом сдерживал нахлынувшую радость. — Я очень хочу вернуться!

— Конечно. Не волнуйся, это моя работа.

Инспектор направился в сторону огромного здания, увлекая Ронни за собой.

— Но прежде я должен отвести тебя к директору.

Ронни остановился, как вкопанный. Тут он понял, как крепко мужчина держит его.

— Идем-идем, — поторопил инспектор, еще сильнее сжимая руку. — Не бойся, директор не кусается.

— Н-но… я никогда не слышал ни о каком директоре, — испуганно сказал мальчик, отступая назад. — Мисс Смит ничего о нем не говорила.

— Разумеется, в каждой школе есть директор. По-другому не бывает. Он хочет поговорить с тобой прежде, чем ты вернешься. Будь послушным мальчиком и иди за мной. Ведь ты не хочешь, чтобы я написал на тебя рапорт? Это очень расстроило бы мисс Смит.

— Да, пожалуй, — с раскаянием в голосе ответил Ронни. — Хорошо, сэр, я пойду с вами.

Ронни знал, что в школах есть директора, но никогда с ними не встречался. Он всегда думал, что его школа слишком мала, чтобы нуждаться в директоре. Мисс Смит вполне успешно управлялась со всеми школьными делами. Но больше всего его смущало, что директор жил на вокзале — конечно, если это и правда вокзал — а не в деревне.

Несмотря на терзавшие сомнения, он послушно следовал за инспектором, убеждая себя, что ему еще многое предстоит узнать об окружающем мире и что беседа с директором объяснит многое.

Они вошли в дверь слева от вокзальной арки и двинулись по длинному, ярко освещенному коридору. Вдоль стен высились зеленые шкафы, а в конце коридора была матовая стеклянная дверь. Табличка на двери гласила:

Учебный центр № 16

Директор Г. Д. Кертин

Инспектор легонько толкнул дверь, и та отворилась. Они оказались в маленькой комнате с белыми стенами. Лампы здесь горели еще ярче, чем в коридоре. За столом напротив двери сидела девушка, а рядом с ней была еще одна матовая дверь с табличкой «Посторонним вход воспрещен».

Когда Ронни и инспектор вошли, девушка за столом подняла голову. Молодая и красивая — пусть и не такая красивая, как мисс Смит.

— Доложи шефу, что парень Медоузов наконец объявился, — сказал инспектор.

Девушка как-то странно взглянула на Ронни и тут же отвернулась к маленькой коробочке на столе. Казалось, она огорчилась, что инспектор нашел Ронни.

Она сказала в коробочку:

— Мистер Кертин, Эндрюс привел Ронни Медоуза.

— Прекрасно, — раздался голос из коробочки. — Сообщите родителям, а мальчика отправьте ко мне.

— Сию минуту, сэр.

Кабинет директора был таким огромным, что мальчику стало не по себе. Глаза заболели от ослепительного света. Множество флуоресцентных ламп, казалось, светили прямо в лицо. Ронни не сразу разглядел человека, сидевшего за столом: высокий бледный лоб, жидкие волосы, впалые щеки и узкий, почти безгубый рот. Вид его почему-то пугал, и разговаривать с ним совсем не хотелось.

— У меня пара вопросов, — сказал директор. — Ответишь и сразу отправишься в долину.

— Да, сэр, — сказал Ронни, понемногу справляясь со страхом.

— Твои родители плохо к тебе относились? Твои настоящие родители.

— Нет, сэр. Они были добры ко мне. Я жалею, что сбежал от них, но мне позарез нужно было вернуться в долину.

— Ты скучал по Норе и Джиму?

Ронни удивился, что директор знает их имена.

— Да, сэр.

— И ты, верно, скучал по мисс Смит?

— Еще как, сэр!

Ронни поежился под пристальным взглядом директора. Он очень устал и ему хотелось, чтобы директор предложил ему присесть. Однако в намерения директора это явно не входило, а свет ламп, казалось, стал еще ярче.

— Ты влюблен в мисс Смит?

Ронни опешил. Дело было даже не в самом вопросе, а в интонации, с которой он был задан. В голосе директора слышалось явное отвращение. Мальчика бросило в жар, шея и щеки горели, и как ни пытался он смотреть директору в глаза, пришлось стыдливо отвести взгляд. Он даже не мог понять, почему ему стало стыдно.

Директор повторил вопрос с еще большим презрением:

— Ты влюблен в мисс Смит?

— Да, сэр, — ответил Ронни.

В кабинете воцарилась тишина. Ронни стоял с опущенной головой, в страхе ожидая следующего вопроса.

Но вопросов не последовало. Дверь за спиной открылась, и вошел инспектор. Ронни услышал голос директора.

— Шестой уровень. Передайте дежурной, что рекомендован Вариант 24-С.

— Да, сэр, — сказал инспектор и взял Ронни за руку. — Идем.

— Куда вы меня ведете?

— Как куда? В долину, конечно. В школу из красного кирпича.

Переполняемый радостью, мальчик вышел из кабинета вслед за инспектором. Он с трудом мог поверить, что все прошло так гладко.

Они зачем-то сели в лифт и поехали наверх. Может быть, на крыше ждет вертолет? Лифт остановился на шестом этаже, двери открылись, и Ронни увидел перед собой бесконечно длинный коридор. По обеим сторонам были сотни горизонтальных дверей, которые почти соприкасались одна с другой. Ронни заволновался.

— Сэр, так мы в долину не попадем. Правда, куда вы меня ведете?

— Я же сказал, в школу! — отрезал инспектор. Ласковые нотки в его голосе куда-то улетучились. — Давай, пошевеливайся!

Ронни пытался сопротивляться, но бесполезно. Инспектор был крупный и сильный и легко протащил мальчика через весь стерильный коридор к маленькой нише, где за металлическим столом сидела сухощавая женщина в белом халате.

— Это мальчишка Медоузов, — сказал инспектор. — Старик велел сменить сюжет на 24-С.

Женщина устало поднялась из-за стола. Достав из стеклянного шкафчика ампулу, она подошла к плачущему Ронни, закатала его рукав и, несмотря на отчаянное сопротивление, умело воткнула иглу в руку.

— Хватит реветь, — сказала она. — Наплачешься еще.

Она повернулась к инспектору.

— Похоже, комплекс вины у Кертина прогрессирует. За этот месяц уже третий раз назначает 24-С.

— Шеф знает, что делает.

— Это ему так кажется. Не успеешь и глазом моргнуть, как весь мир заполонят такие Кертины. Пора бы кому-нибудь из Министерства образования пройти хотя бы базовый курс психологии и узнать, что такое материнская любовь!

— Так ведь старик и сам психолог с дипломом, — возразил инспектор.

— Психопат он с дипломом!

— Зря ты так говоришь.

— Как хочу, так и говорю, — ответила дежурная. — Тебе не приходится слушать, как они рыдают. А мне приходится. 24-С нужно было еще в двадцатом веке исключить из образовательной программы!

Она взяла Ронни за руку и повела за собой. Инспектор пожал плечами и пошел назад. Ронни услышал, как закрылись металлические двери лифта. В коридоре стало тихо. Мальчик с трудом чувствовал руки и ноги, мысли в голове путались, он следовал за женщиной, словно в забытьи.

Они повернули в другой коридор, затем еще раз. Наконец, женщина остановилась перед открытой дверью.

— Вот ты и дома, — с горечью в голосе произнесла она.

Ронни едва ее слышал, глаза слипались. Перед ним в горизонтальной нише была кабинка с кроватью внутри, а вокруг громоздились провода, трубки и экраны. Мальчику так хотелось спать, что он не обратил на это внимания и с облегчением забрался в постель. Улегшись поудобнее на подушку, он закрыл глаза.

— Молодец, — услышал он голос дежурной за мгновение до того, как отключился. — Школа из красного кирпича ждет тебя.

Подушка зашуршала, включились экраны, закрутились магнитные ленты.

— Ронни!

Он ворочался под одеялом, пытаясь прогнать дурной сон. Настоящий кошмар, кругом незнакомые места, поезда, чужие люди. А самое страшное — кошмар был удивительно правдоподобен. Нора не раз говорила, что однажды утром он проснется в детском поезде, который отвезет его в город, к родителям.

Мальчик боролся со сном, брыкался и скидывал одеяло, всеми силами стараясь проснуться.

— Ронни, — вновь раздался голос Норы, — поторапливайся, или опоздаешь в школу!

Глаза вдруг открылись сами по себе, и он тут же успокоился. Яркое утреннее солнце освещало спальню, и давно знакомые ветви клена тихо постукивали в окно.

— Уже бегу!

Ронни быстро сбросил одеяло, выскочил из кровати, оделся, купаясь в брызгах солнечного света, умылся и сбежал по лестнице вниз.

— Ну, наконец-то, — проворчала Нора, когда он вошел на кухню. — Что за лентяй! Совсем отбился от рук!

Ронни непонимающе уставился на нее. Может, она заболела? Прежде Нора никогда не говорила с ним таким тоном. Тут вошел Джим, небритый, с налитыми кровью глазами.

— Какого черта?! — рявкнул он. — Где мой завтрак?!

— Ничего, потерпишь! — огрызнулась Нора. — Я битый час не могла вытащить этого бездельника из кровати.

Ронни был совершенно сбит с толку. Он молча ел, гадая, что случилось. Как Нора с Джимом могли так измениться всего за одну ночь? На завтрак были его любимые блины с сосисками, но блины вышли склизкими, а сосиски — наполовину сырыми.

После второго блина он встал из-за стола и пошел за учебниками в гостиную. Там было не прибрано, пахло плесенью. Когда он выходил из дома, Нора и Джим громко ругались на кухне.

Ронни нахмурился. В чем дело? Еще вчера все было хорошо. Нора не ругала его, Джим всегда следил за собой, не сквернословил, а в доме было чисто и прибрано. Почему все изменилось?

Он пожал плечами. Ничего страшного, как только он придет в школу и увидит улыбку мисс Смит, все встанет на свои места. Ронни прибавил шагу, минуя деревенские дома и обгоняя спешащую в школу детвору. Сердце мальчика было готово запеть. «Мисс Смит, — повторял он. — Прекрасная мисс Смит!»

Ронни вошел в класс. Светлые волосы мисс Смит, собранные в тугой пучок, напоминали золотистый гранат. Щеки алели, словно розы после утреннего дождя, а голос звучал, будто теплый летний ветерок.

— Доброе утро, Ронни, — сказала она.

— Доброе утро, мисс Смит.

Воодушевленный мальчик проследовал на свое место.

Начались уроки. Арифметика, правописание, общество-знание, чтение. На первых трех уроках Ронни не спрашивали, и только на чтении мисс Смит попросила его прочитать вслух отрывок из маленькой красной хрестоматии.

Он гордо поднялся. История была об Ахилле и Гекторе. Ронни уверенно прочел первое предложение, но в середине второго неожиданно запнулся. Слова расплывались перед глазами, и он ничего не понимал. Даже поднеся книгу ближе к глазам, он не мог ничего прочесть. Страница будто превратилась в озеро, а слова плавали глубоко под поверхностью воды. Ронни, как мог, пытался разглядеть их, но все равно запинался как никогда прежде.

Внезапно он понял, что мисс Смит подошла и стоит рядом. В руках она держала линейку, лицо было непривычно перекошено. Она вырвала книгу из рук Ронни и швырнула на парту. Потом схватила мальчика за правую руку, распрямила его ладонь и с силой ударила по ней линейкой. Руку обожгло, боль пронзила все тело. Мисс Смит снова занесла линейку…

И еще раз. И еще. И еще.

Ронни залился слезами.

После тяжелого дня директору меньше всего хотелось тратить время на беседу с супругами Медоуз. Кертин мечтал поскорее прийти домой, принять расслабляющую ванну, включить интересную телемпатическую программу и забыть обо всех проблемах и переживаниях. Но успокаивать расстроенных родителей входило в его обязанности, и поэтому он был вынужден принять их. Знай он заранее, что они тут же примчатся в образовательный центр, то не стал бы оповещать их до завтрашнего утра, но теперь уж ничего не поделаешь.

— Пропустите их, — устало сказал он в интерком.

Согласно анкете Ронни, супруги Медоуз — скромная невзрачная пара — работали на конвейере. Директор не питал больших симпатий к конвейерным рабочим, особенно если у тех, как зачастую случалось, рождались психически неуравновешенные дети. Его так и подмывало направить на них прожекторы, как при допросе, но он сдержался.

— Вам ведь сообщили, что ваш ребенок цел и невредим, — недовольно сказал он, когда родители Ронни уселись перед ним. — Не было нужды приходить лично.

— Сэр, мы… мы просто очень волновались, — ответил мистер Медоуз.

— На то нет причин. Когда вы сообщили, что ваш сын пропал, я сказал вам, что ребенок наверняка попытается вернуться в то место, к которому эмоционально привязан, и нужно лишь подождать, пока он объявится. Дети его психотипа всегда стремятся вернуться. К сожалению, мы не можем составить характеристику до отправки ребенка назад к родителям, так как это может привести к несвоевременному разрушению эмпатической иллюзии. Развеять эту иллюзию должны уже родители, когда ребенок сживется с реальностью. Как следствие, мы не можем выявить потенциально проблемных детей до того, как они сами это подтвердят, сбежав из дома.

— Ронни — не проблемный ребенок! — протестуя, воскликнула миссис Медоуз. Ее тусклые глаза сверкнули. — Просто он очень чувствительный.

— Миссис Медоуз, — настойчиво произнес директор, — у вашего сына ярко выраженный Эдипов комплекс. Вместо того чтобы испытывать любовь к вам, его родителям, он признается в любви к вымышленной учительнице. К большому сожалению, мы не можем предвидеть подобные отклонения, но уверяю вас, мы в состоянии с ними справиться. Обещаю, когда в следующий раз вы увидите сына, вы его не узнаете. Он никогда больше никуда не убежит!

— Сэр, а насколько болезненна эта коррекционная терапия? — спросил мистер Медоуз.

— В условиях объективной реальности — совершенно безболезненна!

Кертин с трудом подавлял накопившееся раздражение. Правая рука начала подергиваться, и это злило его еще сильнее, потому что сулило очередной приступ. И все из-за этой парочки!

Конвейерные болваны! Сборщики электроприборов! Ты освобождаешь их от необходимости воспитывать детей, а они еще смеют задавать бестолковые вопросы?!

— Поймите, — сказал он, поднявшись и прохаживаясь вдоль стола, — у нас очень гуманная система образования. У нас цивилизованные методы. Мы избавим вашего сына от любых комплексов, чтобы он мог жить как нормальный американский мальчик. Все, что нам нужно для его излечения, — заставить ненавидеть эту учительницу. Вам ясно? Как только он возненавидит ее, пройдет и нездоровое восхищение долиной. Как все нормальные дети, ваш мальчик будет вспоминать о ней лишь как о тихом месте, где он посещал начальную школу. Это будет просто воспоминание, и он не будет жаждать вернуться туда во что бы то ни стало.

— А вы уверены, — попытался возразить мистер Медоуз, — что ваше вмешательство в его чувства не будет иметь последствий? Я увлекался немного психологией, — словно извиняясь, добавил он, — и у меня сложилось впечатление, что попытки манипулировать чувствами ребенка, его любовью к родителям, даже если эта любовь является приобретенной, могут привести к тому, что у него, образно говоря, останутся шрамы на всю жизнь.

Кертин почувствовал, что его лицо багровеет. В висках стучало. Рука уже не просто подрагивала — она тряслась. Он понял, что приступ будет очень тяжелым.

— Порой я задумываюсь, — сказал директор, — не могу не задумываться, о том, чего родители ожидают от нашей системы образования. Мы берем детей под свою опеку с самого их рождения, чтобы родители могли свободно работать, не были стеснены в средствах и могли наслаждаться привилегиями цивилизованного общества. Мы холим и лелеем ваших детей; мы применяем новейшие программы абсолютной идентификации, чтобы дать им не только начальное образование, но и воспитать в благоприятной обстановке, созданной по лучшим образцам литературы — таким как «Том Сойер», «Ребекка с фермы «Солнечный ручей» и «Детский цветник стихов».

Мы используем самое современное автоматизированное оборудование для регулярного кормления и стимуляции роста здоровых тканей. Проще говоря, в нашем распоряжении лучшие обучающие инкубаторы. Если угодно, можете называть их механизированными аналогами материнского чрева, как делают некоторые критики нашей программы, это не суть неважно. Невозможно опровергнуть тот факт, что наша технология обеспечивает надежную и эффективную подготовку детей к получению среднего домашнего образования и дистанционному обучению в колледжах. Мы выполняем нашу работу на совесть, но, несмотря на это, у вас, мистер Медоуз, хватает дерзости сомневаться в нашей компетентности! Вы просто не понимаете, как вам повезло! Вы и представить не можете, каково бы вам пришлось в середине двадцатого века, до изобретения обучающего инкубатора! Вашему сыну пришлось бы ходить в заштатную, прогнившую общеобразовательную школу и задыхаться в переполненном классе! Понравилось бы вам такое, мистер Медоуз?!

— Но я лишь… — попытался вставить мистер Медоуз.

Кертин не обратил на него внимания. Он перешел на крик, и родители Ронни испуганно вскочили на ноги.

— Вы не видите своего счастья! Да если бы не существовало обучающих инкубаторов, вашему сыну вообще было бы негде учиться! Где правительству взять денги на постройку стольких школ старого образца и детских площадок? На какие средства обучать учителей, чем оплачивать их труд, чтобы все дети страны могли получить образование?! Да войну начать дешевле! Так нет, даже при наличии достойной альтернативы находятся желающие возразить и покритиковать! Мистер Медоуз, вы ведь, равно как и я, учились в той самой школе из красного кирпича. Так скажите мне, остались у вас шрамы?

Мистер Медоуз помотал головой.

— Нет, сэр. Но я не был влюблен в свою учительницу.

— Молчать! — директор схватился правой рукой за край стола, пытаясь унять невыносимую дрожь. Ему стоило невероятных усилий заставить себя говорить спокойно. — Мы отправим вашего сына следующим поездом, — сказал он. — А теперь, пожалуйста, уходите. — Кертин включил интерком. — Проводите мистера и миссис Медоуз, — сказал он секретарше. — И принесите мне успокоительное.

— Сию минуту, сэр.

Родители Ронни были рады покинуть кабинет директора. Тот, в свою очередь, был рад, что они ушли. Дрожь в руке добралась до самого плеча и сменилась самой настоящей болью. Той, что уходила во времени на сорок лет назад, к маленькой деревенской школе из красного кирпича и прекрасной, но жестокой мисс Смит.

Кертин уселся в кресло, сжал правую руку в кулак и, будто защищаясь, прикрыл ее левой. Бесполезно. Линейка все поднималась и опускалась, и каждый удар по его распростертой ладони сопровождался громким шлепком…

Когда секретарша принесла успокоительное, директор дрожал, как ребенок, а его водянистые голубые глаза были полны слез.

ХРОМИРОВАННЫЕ ПАЖИТИ

Даже для Выставочного воскресенья Сенекский храм был переполнен. Маркус Бретт пробился через вестибюль, расчищая дорогу локтями, и замер у центрального прохода. Отражаясь от зеркальных стен, бело-голубой свет флуоресцентных ламп устремлялся к хромированному потолку Павильона, и оттуда ослепительным сиянием обрушивался на паству. На пьедестале, за кафедрой Спекулянта, возвышался новый образец «Сенеки», задрапированный дамасской тканью. Бретт пожирал взглядом силуэт, пытаясь представить новые линии и цветовую гамму… Наконец, он перевел дух и направился к своему ряду.

Соседнее место, где обычно восседал Чех, напарник Бретта, оказалось занято типичной представительницей «белых воротничков». Эти канцелярские крысы наглеют не по дням, а по часам! Ничего, вот явится Чех, и никакая наглость этой выскочке не поможет.

Новая соседка с любопытством покосилась на Бретта. В ответ он устремил на нее взгляд плоских серых глаз. Брюнетка, коротко стриженная, кареглазая. Аккуратный вздернутый носик и пухлые щечки придают лицу выражение детской невинности. Девушка легко сошла бы за ребенка, если бы не губы, пухлые и женственные. Дешевый наряд а-ля чирлидерша не скрывал соблазнительных форм…

Бретт не сразу сообразил, что пялится на соседку в упор. Та смущенно отвела глаза, но не покраснела. Упрекнув себя за непристойные мысли, Бретт поспешно отвернулся и вновь сосредоточился на модели.

С виду чуть длиннее прошлогодней версии, но не факт. Хотя в целом логично, если учесть правило конструкторов Сенеки — каждая новая модель непременно должна быть длиннее предыдущей…

Тонкий запах духов настойчиво щекотал ноздри, завораживая ностальгическим ароматом яблоневых завязей. Источник аромата угадывался легко, поэтому ничто не отвлекало от созерцания пьедестала. Все же Бретт вздохнул с облегчением, когда электронный орган грянул гимн «Сенеки» и в проходе показались хористы. Бретт как всегда внимательно вслушивался в голоса, но по-прежнему ощущал яблоневое благоухание.

Выстроившись по обеим сторонам пьедестала, хор допел последний куплет, и тут появился сам Спекулянт в ослепительной алой с золотом рясе. Торжественно прошествовал по центральному ряду и, поднявшись на кафедру, обозрел переполненный Павильон.

— Дети мои, — произнес он глубоким властным голосом. За короткой молитвой последовало благовествование «Сенеки»: — Благословенны будут каучуковые леса Веги-12 за их бесценный вклад в совершенствование человечества. Благословенны будут горы Ригеля-7 за их олово, медь и магний… — И наконец: — Благословенны будут красные равнины Акрукса-14, ибо без их марганца, титана и железной руды жизнь в своем нынешнем качестве давно исчезла бы с лица земли.

Началась проповедь, традиционно восхваляющая бесконечное терпение Финепископа и порицающая безответственность средних потребителей. Бретт заерзал на скамье, терзаемый чувством вины. За нынешний автогод он просрочил три еженедельных платежа. Общий долг рассрочки составил непомерную сумму едва не стоившую ему «Сенеки». Даже теперь, когда последний платеж был благополучно проведен Финепископом, от перспективы лишиться авто на лбу у Бретта выступил холодный пот.

Он мысленно поклялся стать сдержаннее, поменьше увиваться за женщинами и не налегать так на «чаровницу». Проповедь уже начала утомлять. Спекулянт вещал об указе, подписанном Финепископом, а указы всегда нагоняли на Бретта тоску. Расстегнув гоночную ветровку, он сполз со скамьи, скрестив ноги в сапогах. Яблоневый аромат обволакивал, завораживая сильнее прежнего. В отчаянии Бретт гадал, куда девался Чех. Наверное, случилось что-то серьезное, иначе бы он не пропустил службу.

Проповедь наконец закончилась, наступил решающий момент. Паства затрепетала в благоговейном предвкушении. В спектре потрепанных ветровок произошел массовый сдвиг — все как по команде подались вперед. После стандартного панегирика превосходству моделей «Сенеки» в целом и нынешнему образцу в частности, Спекулянт провозгласил:

— Счастлив представить вам новый шедевр машиностроения «Синюю птицу»!

От взмаха широкой, унизанной перстнями руки дамасский покров испуганным облаком взмыл к потолку. На мгновение в Павильоне воцарилась тишина, и по рядам прокатилось дружное «Ах!». Вслед за «Ах!» один за другим раздались восторженные возгласы.

— Невероятно! — выдохнул Бретт. — Она и впрямь длиннее. На четверть метра точно.

— Не машина, мечта, — вторила ему «белый воротничок».

— Красавица… — бормотал Бретт. — Настоящая красавица…

Глаз постепенно начал различать детали, которые упустил изначально, будучи ослепленным сияющим великолепием. «Синяя птица» была не только длинней прошлогодней модели, но и ниже, максимум один метр. Изменилась и хромированная отделка, но главное — на глянцевых синих бортах живым воплощением движения вырастали округлые крылья. Казалось, машина вот-вот сорвется с места.

— Она как будто сейчас взлетит, — прошептала «белый воротничок».

На радостях Бретт снизошел до соседки.

— Да, просто улет, — согласился он, поворачиваясь.

— А какой насыщенный оттенок синего! — восторженно произнесла она.

И тут Бретт напрочь забыл про машину. От волнения щеки девушки порозовели, темно-карие глаза лучились. Дешевый наряд а-ля чирлидерша смотрелся особенно жалко на фоне сборища, где женщины одевались под стать мужчинам, но зато выставлял девичью фигуру в очень соблазнительном свете — не то, что обтягивающие бриджи и приталенные ветровки. А если все это снять… Раньше Бретт никогда не клеил представительниц «белых воротничков» даже не из-за разницы в статусе, а просто потому, что в принципе не считал их достойными внимания.

Но нынешний экземпляр был явно не таков.

— Как тебя зовут? — рванул он с места в карьер, утопая в аромате яблонь.

— Линда. Линда Дэлмс.

— Марк Бретт. Может, прокатимся вечерком?

Взгляд девушки метнулся к аляповатой нашивке «Сенека» на воротнике собеседника.

— Конечно, почему нет.

— Тогда заеду за тобой часиков в шесть.

— Отлично, — кивнула Линда.

Служба подходила к концу.

— Сегодня «Синюю птицу» выставят на Сенекской площади, — объявил Спекулянт. — Машин должно быть достаточно, чтобы удовлетворить нужды всех наших покупателей, но советую желающим подавать заявку до Утильной пятницы, чтобы успеть получить автомобиль до Автонового воскресения. Заявки будут приниматься в доме викария сразу по окончанию службы.

После молитвы Бретт с Линдой вышли на улицу под теплые лучи апрельского солнца.

— Наверное, стоит сразу заказать. Какой смысл тянуть, — как бы невзначай заметил Бретт, думая увидеть зависть в карих глазах девушки — чего еще ждать от человека, которому за всю жизнь не накопить даже на хромированное крыло. К его глубокому разочарованию, взгляд девушки оставался светлым и бесхитростным.

— Рада за вас, мистер Бретт, — просто ответила она.

— Где именно в Центр-Сити ты живешь? — грубо спросил он, немало уязвленный.

Вопрос задумывался как оскорбление, ибо Линда ни словом не обмолвилась про Центр-Сити, хотя все было ясно и так. Но если удар и попал в цель, то виду она не подала.

— Старый деловой квартал. Дом восемнадцать, квартира девятьсот два.

— До встречи в шесть, — сухо бросил Бретт, намереваясь повернуться и уйти, но Линда и здесь утерла ему нос: бросила через плечо «До свиданья!» и растворилась в толпе, распространяя тонкий шлейф духов. Ярость, закипавшая в душе Бретта, мгновенно исчезла, едва ноздрей коснулся чарующий аромат.

Ему представился вдруг яблоневый садик, где он играл ребенком. Как наяву представились деревья с розовато-белыми завязями, мама, читающая в домике неподалеку, а еще — безграничное ощущение покоя и благоговения, наполнявшее погожий июньский день… Садик давно сравняли с землей, чтобы проложить новую сияющую Трассу, сравняли с землей и старинный двойной гараж, за которым садик был, а мать погибла в ДТП из пяти машин — том же, где геройски пал и отец. От всего этого сохранилось лишь воспоминание, ставшее осязаемым после годичного курса у финансового психоаналитика, когда Бретт регулярно пересказывал те события, готовясь держать экзамен на контракт. Воспоминание, теперь растревоженное яблоневым парфюмом девушки.

Такие воспоминания ничуть не тяготили, и Бретт всегда предавался им вволю, но сегодня его занимала вещь поважнее: легким взмахом хромированных крыл «Синяя птица» оттеснила прочие мысли, не давая им укорениться в сознании. Бретт круто развернулся и поспешил к дому викария.

Дом викария примыкал к храму и окнами выходил на широкий деловой проспект, окружающий Центр-Сити. Скромный фасад хоть и уступал роскоши собора с его хромированными сводами и шпилями, в целом смотрелся не хуже. Узорная кладка стеклоблоков радовала глаз, а выставочная витрина слыла самой большой в городе.

На витрине по-прежнему красовалась прошлогодняя «Сенека», модель «Четыре миллиона». Проходя мимо, Бретт едва удостоил ее взглядом. В прошлом году эти плавные контуры и алый корпус покорили его настолько, что он оказался в почетной тысяче Первообладателей, принявших участие в Автоновом параде. Но на фоне «Синей птицы» «Четыре миллиона» смотрелась древней развалюхой, годной разве что на переплавку в огненной пасти доменной печи.

Перед домом викария уже выстроилась очередь. Бретт встал в конец и принялся нервно смолить одну сигарету за другой. Лишь к полудню он добрался до решетчатого окна и протянул удостоверяющий диск служке. Тот подставил его под беспристрастное око электронного анализатора.

Бретт с самодовольным видом приготовился услышать характерное «пип», но прибор вдруг пронзительно зажужжал, возвещая о некредитоспособности клиента.

— Тут какая-то ошибка, — рявкнул Бретт, втайне мечтая провалиться сквозь землю. — Проверьте еще раз.

Анализатор снова загудел, на сей раз громче.

— Никакой ошибки, — объявил служка.

— А я говорю, ошибка! — Мир Бретта рушился на глазах. — Позовите Спекулянта! Я требую аудиенции!

— Как угодно. — Служка надавил локтем на кнопку. — Святой отец, к вам очередной, — проговорил он в передатчик на запястье, прибавив данные Бретта и номер. Потом поднял руку к уху и, выслушав ответ, снова нажал кнопку. — Спекулянт примет вас, — обратился он к Бретту, протягивая диск. — Прошу, садитесь.

Перпендикулярно окошку стояла длинная, во всю стену скамья, забитая до отказа людьми. При виде товарищей по несчастью Бретт приободрился — значит, не его одного признали некредитоспособным. Втиснувшись между потеющим толстяком и всхлипывающей дамой, он сложил руки на груди и устремил взгляд сквозь прозрачный потолок на бледно-голубое апрельское небо.

Высоко в стратосфере самолет закончил выводить надпись. Бретт на автомате прочел знакомое «ФИНИНСПЕКТОР ДОБЕРЕТСЯ ДО ТЕБЯ, ЕСЛИ НЕ ПООСТЕРЕЖЕШЬСЯ!»

Моргнув, он уставился на мозаичный пол. Фининспектор буквально наступал ему на пятки последние два месяца, страшно подумать! Неужели три просроченных платежа испортили ему кредитную историю?

Нет, ерунда. Задерживать выплаты, а потом погашать долг в рассрочку — дело обычное, почти норма. Не может Финепископ из-за этого поставить на человеке крест.

Или может?

Следующие два часа Бретт пытался смириться с этой мыслью. Примерно каждые пятнадцать минут взъерошенный служка выглядывал из двери, ведущей в покои Спекулянта, и называл имя. Очередной страждущий поднимался со скамьи и шел вслед за служителем. Однако количество народа не убавлялось. Анализатор жужжал с подозрительной регулярностью, отправляя на скамью все новых отверженных клиентов.

Наконец лохматый служка выкликнул:

— Маркус Бретт.

Тот проследовал за провожатым по прохладному коридору через пышно убранные комнаты в просторный кабинет. Три стены занимали шкафы с автомобильными журналами, каталогами запчастей и дорожными атласами, переплетенными в аналог марокканской кожи. На стене напротив двери красовалась трехмерная фреска с традиционным изображением Блаженной автострады: сияющие дороги радугой перекидывались с одного пушистого облака на другое, позади виднелся клочок ослепительно-голубого неба, а по обетованным шоссе в гоночных автомобилях проносились Счастливые путники.

Спекулянт восседал за громадным хромированным столом, перелистывая кипу бумаг. Церковное одеяние он уже сменил на черную, хорошо подогнанную ветровку, подчеркивающую яркую белизну колоратки. Завидев вошедших, Спекулянт выпрямился и взмахом мизинца отпустил служку.

— Садись, сын мой, — обратился он к Бретту, кивнув на хромированное кресло напротив, и возвратился к бумагам.

Бретт с замиранием сердца повиновался. Спекулянт был глубоким стариком, лет сорока пяти, что неудивительно — не зря спекулянты слыли превосходными водителями. Допотопные очки в черепаховой оправе придавали лицу налет аристократизма. Темно-русая шевелюра и благородные седые бакенбарды усиливали впечатление.

Наконец, Спекулянт поднял голову.

— Понимаешь ли ты, сын мой, — начал он хорошо поставленным голосом, — что сейчас у меня в руках оригинал твоего контракта, кредитная история, психологический портрет и биография?

— Да, Святой отец, понимаю.

— Электронный анализатор никогда, подчеркиваю, никогда, не ошибается, но по желанию клиента я всегда готов проверить, даже перепроверить, его досье. Тщательно изучив твое дело, не вижу ни малейшего повода отменять решение анализатора. Разве ты чем-то оправдал кредитное доверие?

— А чем я его не оправдал? — огрызнулся Бретт. — За «Четыре миллиона» уплачено сполна. Последний транш переведен Финепископу еще вчера. Может, я раз или два просрочил платеж, но в целом…

— Просрочил трижды, — поправил Спекулянт. — Ты был на проповеди сегодня утром?

— Конечно, Святой отец. Не пропускаю ни единого воскресенья.

Спекулянт укоризненно покачал благообразной головой.

— Ходить, ходишь, но не слышишь ни слова из того, что там говорится. Только сегодня я рассказывал о новом вето, наложенном Финепископом на будущие договора. Спрашивается, кому рассказывал?..

Бретт смущенно потупился.

— Нет, про вето я слыхал, но, боюсь, сути не уловил.

— Хорошо, тогда повторю. — Спекулянт подался вперед, опираясь о столешницу. — Внимай, сын мой. Из-за роста числа недобросовестных плательщиков Финепископ издал следующий указ. «Покупатель, просрочивший более двух платежей за минувший 2055 автогод, истекающий шестого апреля этого месяца, лишается права возобновления контракта на новую модель, если только он: 1) помимо стандартной выплаты, составляющей одну треть от стоимости последней модели, не сделает первоначальный взнос, равный не менее одной четвертой от остаточной суммы, или 2) не предъявит доказательства стабильности своего положения, обусловленной текущим или будущим наличием некоего потенциального фактора».

Белый как мел Бретт вскочил на ноги.

— Святой отец, это невозможно! Мне в жизни не собрать столько денег!

Спекулянт успокаивающе поднял широкую, в сияющих перстнях руку.

— Успокойся, сын мой. Если первый вариант так плох, почему не взглянуть на второй? Правда, Высокопреосвященство человек глубоко ученый и выражается слегка туманно, поэтому позволь растолковать тебе смысл. Под «неким потенциальным фактором» подразумевается брак. По статистике, из всех покупателей, просрочивших за минувший автогод более двух выплат, девяносто восемь процентов составляют одинокие мужчины и женщины, причем мужчин на порядок больше. Брак окажет стабилизирующее воздействие на оба пола, преимущественно на мужчин. А учитывая, что бюджет у супругов совместный, легко понять мотивацию нашего Преосвященства… У тебя, сын мой, есть невеста?

Бретт уныло покачал головой. Последняя пассия бросила его неделю назад, на примете только «белый воротничок», но она не в счет, на таких не женятся.

— Тогда советую поскорей ею обзавестись, — продолжал Спекулянт. — Но поторопись, — его широкий тонкогубый рот растянулся в подобие улыбки, — иначе останешься без новой машины. Собственно, в твоем распоряжении… — он глянул на часы, — шесть дней, девять часов, сорок минут, плюс-минус секунды. Ровно столько осталось до Автонового воскресенья.

Спекулянт покрутил мизинцем и сразу, как по волшебству в дверях показался лохматый служка.

— Проводи мистера Бретта через черный ход, — приказал Спекулянт. — И во имя Сенеки, причешись, наконец!

Бретт двинулся прямиком на стоянку, от расстройства забыв дезактивировать «Полкана». Еще чуть-чуть, и ему вышибло бы мозги за попытку украсть собственный автомобиль.

«Полкан» был новейшей противоугонной системой, и весьма эффективной — но лишь до поры до времени, пока ее, как и все предыдущие, окончательно не разгадают угонщики. Единственным минусом «Полкана» была бескомпромиссность: всякого, кто попадал в поле зрения, система определяла как угонщика и, не колеблясь, всаживала заряд в голову.

Мчась по проспекту, Бретт обдумывал, не избавиться ли ему от смертоносного устройства, но в итоге отказался от этой затеи. Пусть существует риск лишиться жизни, зато «Сенека» в безопасности. В конце концов, другой машины у него нет и, судя по всему, вряд ли будет.

Весь деловой квартал он размышлял о «Синей птице», которую желал сильнее прочих машин вместе взятых, и даже не заметил, как свернул на улочку, ведущую к Периферия-Сити. По сравнению с проспектом, Периферия-Сити казался особенно приветливым и надежным. Сбавив скорость, Бретт медленно катил по живописному кварталу, любуясь аккуратно подстриженными изгородями, тенистой листвой, стоящими чуть поодаль опрятными гаражами с бетонными, асфальтными, брусчатыми и гравиевыми подъездными дорожками. В кленовой рощице уютно примостилась станция технического самообслуживания.

При виде гаражей плохое настроение как рукой сняло. Вот вариант в колониальном стиле со степенными зелеными насаждениями, доходящими вплоть до двойных дверей эпохи младоамериканцев. Через квартал виднелся гараж в духе ранчо — до того низкий и захламленный, что сверху едва помещалась жилая надстройка. Чаще других попадались двойные гаражи. В Периферия-Сити, где принято иметь два авто на семью, одинарный гараж означал холостого владельца.

На въезде в родной гараж Бретт снова пал духом. Поглощенный невеселыми мыслями, поднялся по узкой лесенке в квартиру и сходу треснулся лбом о притолоку на кухне, что явно не прибавило ему настроения.

Дома он равнодушно проглотил приготовленную быстро-поваром семгу. Впервые за долгое время еда не доставила удовольствия. Все мысли занимала «Синяя птица».

До встречи с Линдой нужно было скоротать два часа. Ехать сейчас кататься — как соль на рану, будешь всю дорогу думать о «Птице». Остается ящик. Закинув остатки обеда в поглотитель, Бретт прошел в маленькую гостиную и, устроившись в расслабляющем кресле, ногой включил тривизор. На экране высветился Инженер-конструктор.

Вместо того, чтобы переключить программу — рефлекс, срабатывающий у всякого автовладельца при виде худого изможденного лица Инженера, Бретт откинулся в кресле, одним глазом косясь на экран. Пусть себе бормочет!

Апатия, впрочем, длилась недолго. Что-то в голосе Инженера завораживало: наверное, потрясающая искренность, с которой тот преподносил бредовые, напрочь лишенные логики идеи, коих было множество.

— …не значит приблизиться к Богу. Нынешняя лже-церковь позаимствовала у настоящей иерархическую номенклатуру, устройство и одеяния, но священней от этого не стала. Ростовщик есть ростовщик, как его не назови. Шпили не делают храм Домом Господним, как сутана не делает человека слугой Его. Экономические потребности ни в коей мере не оправдывают канонизацию металла. Тот факт, что ежегодный оборот автомобилей неотъемлемо связан с финансовым благополучием граждан, — отнюдь не повод провозглашать новую религию. Истинно говорю вам: экономический хаос лучше идеологического, который грядет!

Бретт нервно заерзал в кресле. Инженер нес откровенную чушь, но искренность его тона заставляла в эту чушь поверить. Неудивительно, что Спекулянты так его боятся и всячески пытаются свалить. Особенно усердствовал Спекулянт Сенекского прихода. Наверное, потому что именно при постройке Мемориального трастового фонда «Сенеки» Инженер и ударился в ересь. Год назад он выиграл тендер на строительство и приступил к работе, но сразу после церемонии закладки первого камня бесследно исчез. Поиски не увенчались успехом, и пришлось нанимать нового подрядчика. Спустя полгода Инженер вдруг объявился, купил эфирные часы и стал выступать с анти-пропагандой автомобилей.

Спекулянты и даже сам Финепископ оказались бессильны. При всех нападках на экономику и нравы, Инженер не призывал свергнуть нынешний строй, разве что на религиозном уровне, а значит не мог быть привлечен к ответственности.

Не без труда Бретт вгляделся в лицо Инженера. Совсем старик, хорошо за пятьдесят. Хотя чему удивляться — эта братия машин не водит, потому и живет так долго. Бретт невольно вслушивался в слова:

— Канонизация автопромышленников в 1970 году имела под собой веские основания: тогда вся экономика зависела от оборота автомобилей; четыре колеса стали смыслом бытия рядового гражданина; автоальянсы вовсю экспериментировали со сверхсветовой скоростью, что открывало возможность покорения межзвездного пространства, а главное — завладения столь необходимыми источниками природных ресурсов. Однако канонизация повлекла за собой неслыханные кощунства: новые способы продаж, вытеснение старых названий, стилизацию выставочных павильонов под храмы, создание Церкви Счастливого путника и последующую узурпацию исконной религии в западном полушарии; наконец, подмену зеленых пажитей и тихих вод невнятным понятием Блаженной автострады.

Инженер умолк, точно обессилев от своей горячности.

— Что есть автомобиль? — резко вопросил он и, повернувшись к доске за спиной, нарисовал в правом верхнем углу букву А, а в левом нижнем — Б.

— Автомобиль, — продолжал он, — есть средство перемещения, доставляющее нас из пункта А в пункт Б, или наоборот — из пункта Б в пункт А. Только это и ничего более. Автомобиль — это средство достижения конечной цели, и в этом ключе служит на благо человечеству. Но, если рассматривать автомобиль как самоцель, трагедия неминуема, а последствия…

Бретт поспешно надавил на педаль «Выкл». Бредни Инженера начали действовать на нервы.

Часы показывали ровно пять. Если заехать пропустить пару стаканчиков, то к Линде можно порядочно опоздать, чтобы не возомнила себя королевой автострады.

Спустившись в гараж, Бретт отключил «Полкана» и завел «Сенеку». Свернув наугад в переулок и сделав крюк по проспекту, затормозил у «Подшипника». В сумерках мириады огней бизнес-центров сияющей стеной обрамляли дорогу.

Бретт потягивал «чаровницу» за хромированной стойкой и все гадал, как решить внезапную проблему. Можно продать гараж и внести одну четвертую транша, на которой настаивал Финепископ. Но тогда жить придется в машине и автокопы сцапают его за несостоятельность, к гадалке не ходи. Конечно, можно перезаложить гараж, но ему хватало забот и с выплатами по первому закладу.

После еще трех «чаровниц» Бретт подумал о женитьбе… и сразу отмел этот вариант. Жениться, когда тебе всего двадцать шесть — несоразмерная цена, даже для «Синей птицы». Да и с женщинами у него глухо, если не считать Линды.

А ее считать он точно не намерен!

При одной мысли о девушке сердце забилось сильнее. Бретт глянул на часы в огромном хромированном подшипнике на стене. Без трех минут шесть. Залпом проглотив пятую «чаровницу», он вышел и запрыгнул в «Сенеку». В конце концов, слишком опаздывать не стоит.

Центр-Сити когда-то и впрямь был центром, но по мере миграции населения превратился в изолированную окраину. Возраст некоторых построек исчислялся уже столетиями, а древние улочки состояли сплошь из выбоин и колдобин.

Давным-давно закопченные ныне высотки служили пристанищем для тысяч контор, из которых в эпоху машин сохранилась лишь жалкая кучка, да и те перебрались за сверкающие фасады делового проспекта, а опустевшие здания облюбовали под квартиры «белые воротнички».

Поднимаясь на девятый этаж, лифт в доме номер четырнадцать угрожающе скрипел. Оказавшись в обшарпанном коридоре, Бретт вздохнул с облегчением. Допотопные флуоресцентные лампы тускло освещали грязный пол, придавая мрачный оттенок стенам с облупившейся краской. Вдобавок, отвратительно воняло супом из планктона.

В поисках двенадцатой квартиры Бретт успел десять раз пожалеть, что вообще пришел. Но когда Линда на его стук распахнула потрескавшуюся дверь, сожаления уступили место радости. Застарелые миазмы супа вытеснил аромат цветущего яблоневого сада. Линда сменила ансамбль чирлидерши на платье с бретельками, в котором походила на греческую богиню с детским личиком, сошедшую с небес посмотреть, как живут смертные. У Бретт захватило дух.

— Готова, детка?

В начальной автошколе Бретт, как и прочие ребятишки, любил и с нетерпением ждал уроков под названием «Час грез», когда крутили фильмы-симуляторы, любезно предоставленные школе Сенекой, Онейдой и другими Спекулянтами.

Все фильмы поголовно были про авто, и все школьники поголовно могли хотя б на час почувствовать себя за рулем. Симуляция тогда не достигла нынешних высот, но создавала эффект частичного погружения, особенно у детей.

Самые глубокие впечатления оставил фильм, где парень с девушкой ехали в новенькой «Сенеке». Бретт легко отождествил себя с парнем, своим ровесником, и вскоре по-настоящему ощутил вибрацию машины, ветер в волосах. С того момента он только и мечтал сесть в собственную «Сенеку» и, прихватив подружку, промчаться по Шоссе.

Мечта сбылась и, разумеется, не раз, хотя само Шоссе исчезло, вытесненное более широкой, улучшенной Трассой, но восторг от той симуляции навсегда сохранился в памяти.

— Ты всегда так гоняешь? — спросила Линда.

— Да разве я гоняю? — фыркнул Бретт. — Проехалась бы ты со мной на работу!

Как всегда в воскресный вечер по сияющей Трассе неслись сотни машин. Бретт искусно лавировал в потоке, притормаживая за долю секунды до столкновения. Сбоку засверкали огни Сенекского конвейера.

— Тут собирают наших красавиц, — кивнул Бретт.

— Твоя контора?

— Нет, я обслуживаю плавильную печь.

— А-а…

Просто «А-а…» и все. Малышка, похоже, в ступоре. Еще бы, после трущоб Центр-Сити здесь царил иной, неведомый мир. Вот промелькнул Сенекский штамповочный цех, за ним — сверкающий в серой дымке Сталелитейный завод. Бретт указал на плавильную печь, но та скрылась из виду, едва Линда успела повернуть голову.

— Ты когда-нибудь бывала на космодроме?

— Да, но очень давно.

— Неподалеку есть отличная парковка с видом на корабли. Едем?

— Конечно.

Улучив момент, Брет ловко вырулил из потока автомобилей на неосвещенную проселочную дорогу. В темноте активировались фары «Сенеки», осветив щебневое покрытие. Бретт прекрасно ориентировался в темноте и уверенно гнал машину, лихо заворачивая на всех парах. Такая езда была ему по душе.

На фоне звездного неба замаячили верхушки кораблей. Бретт сбавил скорость. Наконец, справа показался знак «ЧЕРЕП-ХИЛЛ, ОПАСНАЯ ЗОНА».

По грязной, размытой от весенних дождей дороге Бретт въехал на холм, давший название местности, и повернул на темнеющее поле. Холм наполовину срезали, освобождая пространство под растущий космодром. Бретт затормозил на самом краю антропогенного обрыва. У подножия, в котловане, примостился корабль, носовым конусом поднимаясь высоко над куцым холмом. Чуть поодаль виднелись другие корабли. Одни стояли в кромешной тьме, другие — в ореоле света, льющегося из открытых портов. Бретт заглушил мотор и выключил фары.

— Ну как? Нравится? — спросил он, поворачиваясь к Линде.

— А это точно не опасно? — встревожилась она. — Ведь знак…

— Знак для дураков, которые не смыслят ни черта в расписании полетов, — перебил ее Бретт. — К взлету готова только та, что в котловане, а старт дадут не раньше Утильной пятницы. К слову, это летающая тюрьма.

— Если она вдруг стартует, нам точно не поздоровится. Верно, Марк?

— Даже косточек не останется. Но мы явились сюда не затем, чтобы обсуждать корабли. — Бретт потянулся и обнял девушку за плечи.

Она придвинулась ближе, подставив для поцелуя влажные прохладные губы. В лунном свете бледнел овал девичьего лица. Яблони цвели буйным цветом и апрель постепенно сменился июнем. На душе у Бретта стало легко и спокойно, он ощутил себя счастливым и желанным…

Пальцы потянулись к бретельке платья, но неожиданно замерли. Как Бретт ни старался, руки не слушались.

Он заглянул в залитое бледным светом лицо Линды. Ее глаза лучились ярче прежнего, а из самых глубин на него взирали отражающиеся звезды. Бретта переполняла нежность пополам со злостью — злостью от того, что с этой девушкой нельзя поступить так, как с другими.

К ней тянуло совершенно иначе, без тени обычной похоти. Как ни пытался Бретт осмыслить происходящее, ему это не удавалось, оно лежало за гранью понимания.

Он наклонился и снова поцеловал Линду, испытывая небывалое умиротворение, словно попал в зачарованный край, наполненный вкусом влажных губ и тонким ароматом духов. Оторвавшись от девушки, Бретт взглянул по сторонам и узрел новую красоту: примитивную красоту земли, неба и звезд.

Ну хватит! Еще один поцелуй — и он начнет говорить вещи, о которых утром пожалеет. Но если не уехать, поцелуй неминуем. Бретт был человеком практичным и сразу завел мотор. «Сенека» откликнулась глухим рокотом, вспыхнувшие фары выхватили из мрака фюзеляж летающей тюрьмы.

— Катим дальше? — спросил Бретт, выпуская девушку из объятий.

Лучистые глаза смотрели, не мигая, и он снова разглядел в их глубинах искорки звезд. Смеющиеся искорки. Линда словно прочла его мысли и разгадала причину внезапного бегства. Но вслух сказала только: «С удовольствием».

Заснул Бретт с мыслями о Линде, проснулся тоже. Девушка не шла из головы всю дорогу на работу. Ее облик преследовал его в кондиционированном помещении аппаратной, насмешливые глаза следили, как он усаживается перед шестью мониторами, отвечающими за печи с сороковой по сорок пятую.

— Сороковая готова, — сообщил 0400–0800, запахивая ветровку. — Образец на месте… Как поживает твоя машина?

— Прекрасно, — откликнулся Бретт. — Как твоя?

— Лучше не бывает. До встречи.

Бретт закурил и выпустил дым в воображаемое лицо Линды. Потом увеличил изображение шахты на сороковом экране, наблюдая, как бело-голубая лава льется в трехсоттонный ковш. Пальцы безошибочно скользили по лабиринту кнопок на приборной панели. Бретт сунулся было активировать подачу известняка на втором погрузчике, но склад задерживал лом. Пришлось звонить, чтобы поторопились.

Отзвонились из шахты.

— Сорок пятую запускаем в эту смену? — спросил Чех.

Бретт покосился на расписание выпуска.

— Нет.

— Это радует, — хмыкнул Чех. — Как твоя «Сенека»?

— Замечательно. А твоя?

— Цветет и пахнет.

Тут Бретт кое-что вспомнил.

— Где тебя вчера носило? Почему пропустил Проповедь?

— Вызвали к Финепископу, — пояснил Чех. — Представляешь, там забыли провести десять моих последних платежей и чуть не закрыли кредит. Благо, я им втолковал, что к чему. Потом проверили: да, их ошибка. Работнички! Как тебе «Синяя птица»?

— Улет!

— Брать собираешься?

— Естественно! Что за вопросы вообще?!

— Не злись, это я так.

— Никто и не злится!

Трясущимися руками Бретт швырнул трубку на рычаг. Мысли о Линде оттеснили «Синюю птицу» на второй план, но теперь образ машины снова встал перед глазами, маня и терзая сильнее прежнего. Если не сменить «Четыре миллиона» до Утильной пятницы, то, считай, ты пария, отверженный. Не было писанного закона, обязующего каждый год сдавать машины в утиль, но его с лихвой восполняло презрение на лицах счастливых собственников, словно говорящее «ты не достоин, твое место с пешеходами, этими нищими «белыми воротничками», которые за всю жизнь не наскребут даже на первый взнос».

Мысли вдруг перекинулись на Линду. Чем его зацепила эта плебейка? Что в ней такого, чего нет в других? Бретт не понимал, но четко знал одно — он снова хочет ее видеть, испытать тот блаженный покой и всепоглощающую страсть, что возникают в ее присутствии.

Со склада, наконец, доставили лом, и Бретт запустил второй погрузчик с первой вагонеткой. Сам процесс запуска всегда радовал глаз. Приятно наблюдать, как спрессованные останки прошлогодних машин бесцеремонно сбрасываются в раскаленный зев печи и превращаются там в бесформенных розоватых призраков, пока не растекаются презренной массой расплавленного металла.

Скоро придет черед и моделей «Четыре миллиона». Уже вот-вот. Складские запасы почти на нуле, а жерла печей все требуют новой подпитки.

Залюбовавшись погрузчиком, Бретт начисто позабыл и о Линде, и о «Синей птице», но когда в кипящей бездне сгинула последняя партия лома, душевные терзания вернулись. Неожиданно обе проблемы слились в одну, и в голове стало вырисовываться решение.

Потом пришло время напоить печь сорок три. Бретт поставил раскаленный ковш на первый подъемник, открыл сливной лоток третьей заслонки и постепенно наклонял ковш, пока в ванну не потекла равномерным потоком горячая лава.

К тому моменту рассудок окончательно прояснился. На повестке дня значилось: 1) завладеть «Синей птицей», 2) переспать с Линдой. «Синюю птицу» можно получить, женившись, аналогично решается вопрос с Линдой. И тогда конец этой нелепой идеализации ее персоны. Правда, есть еще чувство собственного достоинства…

Сталелитейщики в здравом уме не женятся на «белых воротничках». Особенно если хотят сохранить чувство собственного достоинства. С другой стороны, сталелитейщик может жениться на «белом воротничке» и при этом сохранить достоинство, если брак быстро аннулировать. Добиться развода несложно: любой судья охотно расторгнет неподобающий союз.

Волна облегчения затопила Бретта. Вот оно, идеальное решение, лазейка, которую проглядел Финепископ. Можно сразу убить двух зайцев: заполучить машину и уложить Линду в койку на законном основании, не мучаясь идиотскими сантиментами. И по итогу он станет счастливым автовладельцем и свободным человеком!

Настала очередь сорок четвертой печи. Радостно посвистывая, Бретт направил подъемник в разверзнутое жерло. Жизнь казалась прекрасной как никогда!

После смены Бретт побрился, принял душ, переоделся и направился на парковку. Разблокировав «Полкана», завел мотор и помчался по Трассе, держа спидометр на максимуме. Апрельский ветер завывал в турбинах, весеннее небо синело как на картинке.

Заскочив в придорожный ресторан, Бретт заказал устрицы. Тривизор над стойкой транслировал новости. Темой дня был Инженер-конструктор, который, если верить диктору, прошлой ночью перешел границы допустимого и теперь разыскивался властями.

Своей жертвой Инженер избрал Сенекскую площадь, где осквернил статую Спекулянта, написав на постаменте «Не укради». Подверглась осквернению и выставленная на площади «Синяя птица»: на ее лобовом стекле появилась надпись «Золотой телец II». Случилось все на глазах десятка свидетелей, готовых выступить под присягой. Сам Инженер, казалось, гордился сотворенным кощунством, но, по словам диктора, не до такой степени, чтобы дожидаться приезда полиции.

— Как сообщает окружной прокурор, на поимку вандала мобилизованы все силы. По некоторым данным, сейчас Инженер скрывается в районе Центр-Сити, — вещал диктор.

Покончив с устрицами, Бретт закурил, гадая, когда уже Корпорации наберут сырья впрок и выполнят давнее обещание — отдать хотя бы одну планету под сельское хозяйство. Морепродукты — вещь, конечно, хорошая, но со временем приедаются. А мясо было не достать даже на черном рынке, картошка стала забытым воспоминанием.

Однако экономика превыше всего, а основа экономики — это машины. Нельзя производить хорошие автомобили без соответствующих металлов, нельзя ездить на них без соответствующего топлива. Да и потом, в океане полно рыбы, и нет никакой нужды осваивать внеземное сельское хозяйство, особенно учитывая высокий уровень смертности населения в автокатастрофах.

Расплатившись с электронным кассиром, Бретт поспешил на улицу. Небо стало еще голубее, а ветерок, дующий с фабричных полей, благоухал весной. Высоко в стратосфере истребитель пушистым следом выводил:

КУПИТЕ «СИНЮЮ ПТИЦУ» УЖЕ СЕГОДНЯ!

Бретт усмехнулся. Нет, не сегодня и не завтра. За Линдой придется поухаживать, и это займет время.

Но к Утильной пятнице все решится!

Процесс ухаживая протекал неравномерно, аккурат по законам физики.

На втором свидании Линда поначалу не раскрывала рта. Встретив Бретта чуть ли не в коридоре и быстро захлопнув дверь в квартиру, взяла под руку. Но скованность уступила место радостному возбуждению на премьере нового киносимулятора, где парочка отождествила себя с четой новобрачных, играющих пышную дорожную свадьбу. После, уже на Трассе, Линда прижалась к его плечу, щекоча мягкими локонами шею. Аромат духов обволакивал Бретта точно облако. Увы, не успел он опомниться, как пора было ехать домой.

Это было в понедельник. Во вторник они поехали ужинать в премилое загородное кафе, и там, сидя за деревянным столиком в укромном уголке, пили и разговаривали под тихий аккомпанемент любовных баллад…

Говорили о разном. Бретт рассказывал о своей работе, Линда внимательно слушала, но про себя обмолвилась лишь, что служит секретаршей и всем сердцем это ненавидит. Бретт почувствовал неловкость и решил не углубляться в расспросы.

Разговор неизбежно коснулся злополучного Инженера.

— Не пойму его логику, — заявил Бретт. — Что он пытается доказать?

— У него комплекс Христа, — пожала плечами Линда. — По-моему, это очевидно. Все строго по схеме.

— В смысле, он возомнил себя Богом?

— Именно, — горько усмехнулась Линда.

— Да, но ведь ни словом не обмолвился человек… — засомневался Бретт.

— Правильно. Разве Иисус вслух объявлял себя Мессией? Опять-таки, все по схеме. Его исчезновение год назад якобы символизирует уход Христа в пустыню, триви-выступления — проповедь в Галилее, вчерашний погром на площади — бунт против фарисеев и Синедриона. Человек настойчиво ищет гонений и наказания. И наверняка мечтает умереть на символическом кресте.

— Но зачем? — допытывался Бретт.

Линда невидяще уставилась на клетчатую скатерть. Горечь в голосе сменилась отчаянием.

— Затем, что он болен, но считает больными других, а себя — лекарем, явившимся их исцелить. Изображая Христа, он надеется изменить общество — уничтожить автомобили, автострады и прочее. Но не понимает, что высокая смертность в автокатастрофах — это единственный способ избежать демографического взрыва, что появление церкви Счастливого путника — не есть триумф материализма, а лишь результат экономического давления, которое, по сути, есть завуалированный синоним «страха голодной смерти». Нынешний автокульт — вещь абсолютно естественная, сродни обрядам плодородия в древнем Египте или поклонению богам дождя у племени Зуни.

— Смотрю, тебя очень занимает этот Инженер, — хмыкнул Бретт. — С чего бы это?

— Просто… Ладно, забудь. И хватит уже о нем! — Линда смотрела с таким страданием, что Бретт невольно поразился. — Эти стены давят на меня. Давай прокатимся.

— По Трассе?

— Да, именно! И пожалуйста, Марк, не жалей скорости. Не жалей…

Инженера-конструктора арестовали на следующее утро. Бретт завтракал, когда тривизор загудел и заморгал красной лампочкой. Перебравшись в гостиную, Бретт надавил на педаль включения и пальцами ног перещелкивал каналы, пока, наконец, гудение не смолкло и лампочка не потухла.

На экране возник знакомый антураж дома викария. Скамья, окошечко служки, а за ним…

Бретт ахнул. Повсюду — бесчисленные опрокинутые столы, кресла, груды разномастных бумаг на полу. В центре погрома стоял Спекулянт, рядом с ним — Эксклюзив-Харриган, выездной репортер. Интервью было в самом разгаре.

— Все происходило прямо у меня на глазах, — рассказывал Спекулянт. — Но я уже говорил, что не мог даже пальцем пошевелить, чтобы пресечь это безобразие. Останавливал его взгляд. Да, он смотрел так, словно жалел меня…

— С чего ради ему вздумалось жалеть вас, Отче?

— Не знаю, — признался Спекулянт.

— В любом случае, пусть прибережет жалость для себя, — многозначительно откликнулся Эксклюзив-Харриган. — В скором времени она ему понадобится. — Он повернулся к камере. — Да, друзья мои, весьма понадобится. Пока что служители правопорядка держат бунтаря за решеткой, но господин окружной прокурор уведомил меня, что негодяя сошлют на тюремном корабле не позднее Утильной пятницы.

Бретт выключил тривизор и вернулся на кухню, гадая, как отреагирует на все это Линда.

Линда ни словом не обмолвилась о случившемся, но весь вечер оставалась бледной и подавленной. Она просила его ехать быстрее. Стрелка спидометра зашкаливала, но девушка требовала большего.

Бретт мысленно негодовал. Он планировал объяснится уже сегодня, но как делать предложение на скорости двести километров в час и при таком адском движении? Ладно, довезет ее до дома и тогда…

Но, очутившись у подъезда, Линда пулей выскочила из машины, не успел Бретт открыть рот. Потом, точно опомнившись, наклонилась и нежно поцеловала его через открытое окно.

— Прости, сегодня я не в форме, но завтра, честное слово, исправлюсь.

— Обещаешь? — спросил Бретт.

— Обещаю! — Она скрылась в дверях, а он тупо смотрел ей вслед.

Заморосил дождь. Бретт завел мотор и под стук капель помчался домой, лихорадочно оценивая свои шансы заполучить «Синюю птицу».

До назначенного срока оставались сутки.

Объяснение состоялось следующим вечером. Бретт решил не ждать подходящего момента, обстановки и прочего. Время поджимало, но главное — внутри него росло невыразимое отчаяние, которое он не мог и боялся понять.

— Линда, выходи за меня замуж! — выпалил Бретт, едва девушка отворила на его стук.

Она застыла на пороге, очаровательная в своем белом платье. Сквозь незапертую против обыкновения дверь виднелись голые обшарпанные стены комнатушки.

— Марк, ты всерьез?

— Серьезней не бывает.

Вышло глухо, но главное — убедительно.

Видимо, Линда тоже прониклась, поэтому лишь спросила:

— Когда?

— Прямо сейчас, — откликнулся Бретт, испытывая щемящую боль в груди, которая мешала схватить девушку в объятия и страстно поцеловать, несмотря на все возражения. Страсть к «Синей птице» ошеломляла своим напором; ни одна машина прежде не пробуждала столько желания.

— Ты забыл кое-что, — проговорила Линда. — Когда делают предложение, признаются в любви.

Лучистые глаза впились ему в лицо, словно вынуждая признаться. В коридоре слышались отголоски бурной ссоры, истошно вопил младенец. Но даже в столь неромантической обстановке фраза далась Бретту на удивление легко:

— Я тебя люблю.

Линда отвела взгляд:

— Погоди, только соберу вещи.

Бретт молча обозрел скудные пожитки: ворох одежды, пригоршня безделушек, и с полдюжины книг, в основном за авторством некоего Фрейда, — и помог перетащить все в машину.

К десяти часам вечера они стали мужем и женой. Благо, отдел бракосочетаний работал круглосуточно, как, собственно, и отдел расторжения браков, расположенный аккурат через дорогу.

— Как насчет шампанского? — улыбнулся Бретт. — Такой повод!..

— Но, милый, это безбожно дорого, — запротестовала Линда.

— С пары бокалов не разоримся. У меня в полночь смена, все равно больше не успеем.

Они отправились в роскошный бар на деловом проспекте, неподалеку от Сенекского собора. За стойкой прихлебывал «чаровницу» Чех. Бретт на ходу помахал приятелю рукой, тот выпучил глаза, но махнул в ответ. Встретившись взглядом с Чехом, Линда вздрогнула и потупилась. Брегг поначалу смущался, будучи на людях с девушкой-«белым воротничком», но потом вспомнил, что эта девушка отныне его супруга и смущение сменилось гордостью. Впрочем, се быстро вытеснило недоумение — с какой стати ему гордиться Линдой?

Над стойкой мерцал неизбежный тривизор, расположенный так, чтобы каждый посетитель мог видеть или слышать происходящее на экране. Бретт совсем не горел желанием смотреть ящик, но, заметив сосредоточенный взгляд Линды, покосился в ту сторону.

Передавали новости. Инженера-конструктора признали виновным в авто-кощунстве, приговорив к каторжным работам в шахтах Корпорации. Вместе с ним к каторге приговорили двоих угонщиков, приговор подлежал немедленному исполнению.

Из студии репортаж переместился на космодром. Эксклюзив-Харриган стоял у подножия подъемника Иакова. На самой платформе выстроились трое арестантов. В том что посредине Бретт узнал Инженера-конструктора.

— Нельзя безнаказанно грешить против общества, — поучал с экрана Харриган. — Трое преступников, которых вы сейчас видите, предали великое Вождение и теперь ответят перед Шофером.

Он театрально вскинул руку и платформа начала подниматься под пристальным оком камеры. Арестанты замерли, бледные и молчаливые, в ярком свете звезд. В кадре появился сияющий прямоугольник шлюза. Платформа остановилась. На нее вышли двое конвоиров и увели заключенных в корабль. Шлюз закрылся и картинка померкла.

Бретт вдруг почувствовал, как пальцы Линды впиваются ему в руку, и страшно перепугался, увидев, как помертвело ее лицо.

— Корабль, — выдохнула она. — Это он был той ночью на холме?

— Он самый, — кивнул Бретт. — Завтра на рассвете старт.

— А как назывался тот холм?

— Череп-Хилл… Ты почему не пьешь?

— Череп-Хилл. Ну конечно. Идеальное место, лучше не придумаешь. И строго по плану. Дурак! Жалкий, наивный дурак…

В розоватых отблесках светильника ее глаза подозрительно заблестели. Бретт не рискнул расспрашивать из страха услышать неприятный ответ. Краем глаза отметил, что Чех уставился на Линду, точно не веря своим глазам, что его напарник мог позариться на простолюдинку.

Волна за волной снова нахлынули смущение, гордость и недоумение. Но теперь к ним примешалось кое-что еще — осознание. Бретт с ужасом осознал, почему на самом деле женился на Линде. «Синяя птица», при всем хромированном великолепии, служила лишь предлогом, средством оправдать новый элемент, выпадавший из общепринятой системы ценностей. Элемент звался любовь…

Бретт поднялся из-за стола.

— Если хочешь, поехали домой.

Взяв Линду под руку, с достоинством повел ее к дверям, ни разу не обернувшись. Пусть Чех видит, бедолага!

Номер 2000–2400 запустил печь сорок три, и раскаленная жижа вовсю текла в ковш. Чтобы скоротать время, Бретт напоил сорок первую. Наконец, раскаленная топка сорок третьей поглотила последнюю порцию металла, а Чех уже заливал огнедышащую массу. Запустив специальную программу, Бретт насухо вытер дно печи и закрыл слив. Затем включил первый погрузчик известняка.

В этот момент раздался звонок.

— Где ты подцепил секретаршу Финепископа? — спросил Чех.

Бретт ждал звонка, но не такого вопроса.

— Чью секретаршу?

— Финепископа. Только не прикидывайся, что не знал, где она работает!

В аппаратной резко повеяло холодом.

— Девочка высший сорт! — продолжал Чех, так и не получив ответа. — Плевать, что из «воротничков». Я встретил ее в воскресенье в приемной Его Преосвященства. Она как раз уходила. Сказала, что срочные дела и упорхнула. Так где вы познакомились?

Зернышко сомнения в душе Бретта пустило всходы.

— После расскажу, — выдавил он. — Пора загружать лом.

Онемевшие пальцы заскользили по кнопкам, двигаясь на автомате. Чудовищный обман Линды раскрывался на глазах. Она раньше других услышала про указ, наверное за несколько месяцев, и быстро сообразила, как перебраться с тротуара на проспект, сменить руины Центр-Сити на идиллические гаражи в благоустроенной Периферии, а главное — стать счастливой обладательницей «Синей птицы».

На службе у Его Преосвященства она имела доступ к досье каждого автовладельца. Понимая, что новый указ ударит в первую очередь по мужчинам брачного возраста, тщательно изучила всех кандидатов, их психологический портрет, биографию и кредитную историю.

Наконец, после долгих раздумий, список сузился до одного имени — Маркус Бретт.

Раздобыть план собора для секретарши Финепископа — плевое дело. Осталось только подстроить встречу, освободив соседнее место. Что Линда и сделала, «забыв» провести десяток последних платежей Чеха и сообщив о недостаче начальству за день или два до Выставочного воскресенья. И назначила аудиенцию с Финепископом аккурат на момент презентации «Синей птицы».

Дальнейшее было игрой, ловко проведенной с помощью духов, скорее всего с афродизиаком, детского личика, тела богини и искусного лицемерия.

Пальцы оттаяли и решительно забарабанили по консоли, выполняя сложные комбинации. Берем образец для сорок первой. Добавляем марганец в сорок пятую. В сорок вторую — партию лома.

Позвонили из шахты, но Бретт не взял трубку.

Вернувшись после смены, Бретт обнаружил, что Линды дома нет. В окна пробивался серый рассвет, новостная лампочка назойливо гудела. Перед тривизором лежала записка. Бретт развернул листок и под алое мерцание лампочки прочитал:

Бретт стоял в серой гостиной и ждал, когда в душе поднимется ненависть. Ждал долго и хладнокровно, с пустотой в сердце. Настойчивое гудение новостной лампочки вернуло его к реальности. Включив тривизор, Бретт педалью переключал каналы. Наконец, гудение прекратилось и красный огонек потух.

На экране возник мрачный силуэт тюремного корабля. Позади виднелся Череп-Хилл, чернильное пятно на фоне розоватого неба. На краю антропоморфного обрыва, граничащего со стартовой площадкой, стояла крошечная фигурка — неразличимая для других, но никак не для Бретта.

Пустота вдруг исчезла, явив осознание, что ждать ненависти бессмысленно. Вид Линды, готовящейся обратиться в прах под соплом ракеты, напомнил вечную истину, что любовь — это вещь в себе, не привязанная ни к каким факторам.

Бретт рванул в гараж, одним махом запрыгнул в «Сенеку», напрочь позабыв о смертельной ловушке для угонщиков. Вспомнив, дернулся было вылезти, но не успел.

Заряд угодил ему в плечо. Вместо боли Бретт испытал оцепенение, сменившееся дикой злобой. Наклонившись, он с мясом выдернул смертоносный механизм и зашвырнул в угол гаража, пытаясь понять, как люди докатились до того, что стали ценить вещи больше жизни.

Он гнал по Периферия-Сити, стремясь поскорее попасть на Трассу. Если повезет, можно успеть увидеть Линду, а если повезет вдвойне — даже вытащить ее из-под сопла прежде, чем дадут старт. Неподалеку от перекрестка случилась авария четырех машин — две «Сенеки», «онеида» и «кортес». В покореженных остовах виднелись изуродованные тела, повсюду на дороге — разбитое стекло, плавающее в лужах крови. Спасатели уже явились на место трагедии и готовились отделять плоть от металла. Выживших, как обычно, не было.

Бретт повидал тысячи аварий и всегда относился к ним равнодушно. Нынешняя же, непонятно почему, ужаснула. Кровь, плоть и покореженный металл стояли перед глазами, даже когда Трасса скрылась из виду. Впервые он задался вопросом: а ради чего?

Завидев острые шпили корабля, вонзающиеся в утреннее небо, Бретт сбавил скорость и тут же уловил запах гари. Дыра в приборной панели, где раньше помещался «Полкан», ярко искрила. Господи, «Сенека» горит! Первым порывом было остановиться и потушить огонь, но при мысли о Линде на холме, собирающейся принести себя в жертву, нога словно приросла к акселератору. Глаза, не мигая, уставились на розовеющий небосвод, куда в любую секунду мог взмыть корабль, распыляя огненные брызги.

На подъезде к Череп-Хилл стояло заграждение и новый знак, гласивший: «РАЗМЫТАЯ ДОРОГА». Припарковавшись у обочины, Бретт стал лихорадочно шарить под сиденьем в поисках огнетушителя. Внезапно из ожившей диспетчерской раздался громовой глас:

— «Гефсимания» стартует с площадки тридцать два. Груз — шестьдесят ссыльных заключенных. Место назначения — Акрус-14… До старта одна минута…

Бретт застыл с огнетушителем наперевес.

— Пятьдесят девять секунд…

Без машины в качестве залога ему никогда не купить «Синюю птицу».

— Пятьдесят восемь секунд…

Он лишится работы, гаража, социального статуса…

— Пятьдесят семь секунд…

Лишится всего, чем так дорожил. Всего, кроме Линды…

— Пятьдесят шесть секунд…

Огнетушитель выскользнул из рук, и Бретт бегом кинулся на холм, чувствуя, как с плеч падает тяжкий груз, а сердце бьется в новом ритме — ритме гармонии, проникающем в каждую клеточку тела, даря невыразимое ощущение свободы.

— Девятнадцать секунд…

Сквозь деревья проглянул корпус «Гефсимании», кроваво-алый в лучах восходящего солнца.

— Десять секунд…

Времени спасти Линду уже не осталось, но можно хотя бы попытаться!..

— Пять секунд…

Нет, даже этого не успеть.

— Две секунды…

Бретт взлетел на холм и отпрянул, ослепленный реактивными струями, оглушенный чудовищным грохотом. Когда дымка рассеялась, в небе полоской горела утренняя звезда. Сердце разрывалось от боли утраты.

— Как ты узнал, что я здесь? — послышалось за спиной.

Бретт обернулся, не веря своим глазам. Из-за пышных кустов акации показалась рыдающая Линда.

— Увидел в новостях и подумал… — Он замялся.

Она покачала головой.

— Бегством врага не одолеть. По-моему, одной напрасной жертвы достаточно.

Линда покачнулась, но Бретт успел подхватить ее под руку.

— Со мной все в порядке, — уверила девушка. Потом взглянула ему в глаза и недоверчиво ахнула. — Я думала, ты меня ненавидишь.

— Не могу, — признался он. — Нельзя ненавидеть того, кого любишь.

Линда посмотрела в небо.

— Я спасу его. Не знаю как, но спасу. Ты поможешь?

— Конечно, — откликнулся Бретт. — Конечно, помогу.

Вместе они спустились с холма. На обочине ярко полыхала «Сенека». Линда остолбенела, у Бретта же захватило дух от великолепия зрелища.

СОСЕДСКИЕ ДЕТИ

Все вокруг загрохотало.

К прибытию офицеров на лугу собралась добрая половина жителей городка. Толпа была небольшая, но вид ее не сулил ничего хорошего. Кто-то пришел с ружьем или ножом, другие сжимали в руках свинцовые трубы и бейсбольные биты.

Капитан Блэр дождался грузовиков с солдатами и, активно работая локтями, протиснулся сквозь толпу. Лейтенант Симмс последовал его примеру.

Наконец они добрались до шерифа. Тот держал наперевес новехонький «винчестер».

— Подумал, что должен поставить вас в известность, — кивнув капитану, продребезжал он. — Такие дела не совсем в моей компетенции.

Прищурившись, капитан разглядывал на летающую тарелку. Та стояла аккурат посреди луга, сияя в лучах октябрьского солнца. Будто гигантская лампа Аладдина, только без носика и ручки, и без малейшего намека на узоры. Капитан изучил множество отчетов о летающих тарелках и всегда втайне восхищался их размерами.

Нынешняя же оказалась полным разочарованием. Крохотная, один штурман разве что уместится — и то при условии, что марсиане ростом метр с кепкой. «И ради этого пришлось тащиться сюда в воскресенье ни свет ни заря!» — мысленно негодовал капитан.

Правда, потом быстро успокоился. В конце концов, тарелка есть тарелка. И будь ее пилот хоть метр с кепкой, именно он, капитан Блэр, станет первым человеком, вступившим в контакт с инопланетянами. Разумеется, вскоре сюда понаедут генералы, а может, и сам главнокомандующий, но пока главный тут он. Перед глазами золотой осенний лист одиноко кружил на ветру.

Он повернулся к лейтенанту — молоденькому пареньку, попавшему в армию разве что по нелепой случайности.

— Взять территорию в оцепление! — приказал капитан и, обращаясь к шерифу, добавил: — И оттесните зевак на безопасное расстояние!

Толпа заволновалась, отступая лишь для виду. Ворча вполголоса, народ все же пропустил солдат. Те рассредоточились и легли на землю вокруг тарелки, нацелив на нее автоматы.

Подошедший лейтенант вновь осмотрел тарелку. В памяти вдруг всплыл далекий образ из детства — расплывчатый, едва уловимый. Зато сопровождавшие его события предстали как наяву. Отчетливо вспомнился дом в новом районе и утро после первого снега. Из окна чужой еще спальни снег казался удивительно белым и чистым. Поскорее бы выйти на улицу, слепить снеговика, а может и снежную крепость, а потом играть, играть…

Снаружи раздавались радостные крики и смех соседских детей. От волнения он даже не доел овсянку, второпях поперхнулся молоком, пытаясь залпом осушить бокал, и быстро натянул рейтузы и пальто. Мама заставила надеть колючий шерстяной шарф и вязаную шапку с застежкой под подбородком. Он выбежал на залитую утренним солнцем улицу…

Дальше — пустота. Как ни старался, лейтенант не мог вспомнить, что было после. Прекратив попытки, снова сосредоточился на тарелке. В любом случае, сейчас не время. Надо же, вспомнилось!

— Думаете, будут неприятности, сэр? — спросил он капитана.

— Не задавайте глупых вопросов, лейтенант. Разумеется, будут. Не удивлюсь, если это вторжение.

— А вдруг у них мирные намерения?

Морщинистое лицо капитана побагровело.

— По-вашему, приземлиться здесь под покровом ночи, умело избегая радаров, — это мирные намерения?!

— Да, но взгляните на корабль. Он же совсем крошечный. Как игрушка. Такое впечатление, что если его потереть, оттуда вылетит джинн.

— Лейтенант, вам не пять лет. Такое поведение не подобает офицеру.

— Простите, сэр.

Наступила тишина. Лишь изредка в толпе кто-то перешептывался или переминался с ноги на ногу. Солдаты замерли, растянувшись в жухлой траве. Высоко в безоблачном небе гусиный клин не торопясь плыл на юг.

Вдруг зазвонил колокол деревенской церкви. Его звон разлился над полями, переходя в настоящий набат. Даже капитан содрогнулся, но вовремя взял себя в руки и демонстративно закурил.

— Ребята, кто-нибудь захватил молитвенник? — громко спросил он.

Солдаты нервно засмеялись. А начальник-то с юмором. Кто-то даже выкрикнул:

— Аллилуйя!

Наконец умолкло долго не стихавшее эхо набата. Толпа роптала, но не расходилась. Стоя позади офицеров, шериф полировал красным платком ствол «винчестера».

Тарелка загадочно поблескивала на солнце, режа глаз. Капитан на мгновение отвел взгляд, а обернувшись, увидел, что тарелка раскрывается, будто раковина моллюска.

Верхняя часть плавно отъехала в сторону и замерла. Из недр тарелки выбралось нечто с огромными светящимися глазами и множеством конечностей и сползло на землю.

Капитан перехватил винтовку. Солдаты в траве защелкали затворами.

— Похоже, оно ранено, — сказал лейтенант. — Видите, одна рука…

— К оружию, лейтенант!

Лейтенант подчинился. Джинн стоял в тени корабля. Его глаза бледно светились. С холмов подул утренний ветер. Трава зашелестела. В небе ярко сияло солнце.

Джинн вышел из тени и направился в сторону офицеров. Ярко-зеленая кожа, бесчисленные конечности, в основном — ноги. Не разобрать, идет существо или бежит.

— Лейтенант, открывайте огонь! — крикнул капитан.

— Сэр, я уверен, нам ничто не угрожает!

— Оно готовится напасть, разве не ясно?!

— Верно, готовится, — подтвердил шериф, дыша лейтенанту прямо в затылок. Его дребезжащий голос теперь звучал солиднее.

Лейтенант промолчал. В его подсознании, наконец, всплыло воспоминание, прятавшееся долгих пятнадцать лет…

Он снова выбегал из дома на зимнюю улицу, залитую солнцем, и смотрел, как через дорогу играют соседские дети. Засмотревшись, не заметил метко пущенный снежок. Тот был твердый, как камень, и угодил ему прямо в лицо. Вспышка резкой боли на мгновение ослепила мальчика. Он так и замер посреди улицы. Прошло несколько секунд, прежде чем зрение вернулось. Но только на мгновение. Ничего не видя из-за слез, он бросился обратно в дом, в теплые мамины объятия.

— Лейтенант, даю вам последний шанс. Открыть огонь! — прорычал капитан.

Лейтенант застыл, кривясь от вернувшейся из прошлого боли.

— Огонь! — рявкнул капитан.

Все вокруг загрохотало.

Капитан, солдаты и шериф выстрелили в джинна. Глаза-лампочки потухли, и существо упало клубком переплетающихся рук и ног.

Лейтенант выстрелил в капитана. Разинув рот, тот медленно повалился на землю. Фуражка слетела вместе с верхушкой черепа.

Лейтенант побежал, в панике ища и не находя взглядом свой дом. Странно, ведь еще секунду назад он стоял здесь.

Один из соседских ребят что-то прокричал тонким дребезжащим голосом. Лейтенант не сбавлял ход, торопясь домой, где нет обидчиков и где ждет мама…

Второй снежок попал ему в затылок. Ерунда, с первым не сравнить. Та боль пронзила все тело и всю жизнь не стихала ни на минуту. А в этот раз он почти ничего не почувствовал. Лишь промелькнула перед глазами вспышка света, и больше ничего…

Пустота.

РЕКВИЕМ В ГРАНИТЕ

Почти весь день они играли на равнине и не заметили, что игра уводит их далеко от леса. Ближе к вечеру они остановились передохнуть и обнаружили, что Полые горы совсем рядом.

Денни выпятил грудь и сказал:

— Я придумал игру. Классная игра! Давай искать в горах многоголосого великана! Идем, здесь нас никто не остановит!

Гвен опешила.

— Но нам туда нельзя! — воскликнула она.

— Еще как можно! Его нетрудно найти, я знаю. Отец утром сказал, что великану пора выйти из пещер и спеть свои песни.

Они стояли на белом снегу равнины, жались друг к другу и всматривались в выветренные обрывы и крошащиеся скалы. Похожая на башню вершина горы уходила высоко в темнеющее небо.

— А почему он не поет летом? — спросила Гвен. — Зачем ждет первого снега?

— Не знаю. — Денни по-детски сосредоточенно сдвинул брови. — Наверное, просто не любит лето. Или не может петь, пока не похолодает и не выпадет снег. Пойдем, поищем его.

— Мне страшно.

— Тебе всегда страшно! Ладно, пойду один.

И он уверенно зашагал к горе, зачерпывая мокасинами снег и вздымая белые облачка. Гвен смотрела вслед другу. Внезапно ее охватило чувство полного одиночества, острое осознание пустоты гор, унылого однообразия равнины и отдаленности леса.

— Подожди! — крикнула она.

Денни замедлил шаг, давая возможность догнать его.

— Не бойся, — сказал он ободряюще и взял ее ледяные пальцы в свои. — Он выйдет из пещеры, и мы сразу спрячемся. Он такой огромный, а мы такие маленькие — он нас не заметит.

— А наш староста? Вдруг он узнает, что мы ходили сюда? Он запретил ходить в Полые горы всем, даже своим помощникам. Даже великим охотникам.

— Ты разболтаешь ему?

— Нет.

— Тогда откуда он узнает?

Гвен не ответила. Они шли рядом, соприкасаясь худыми плечами. Заметно похолодало. Пар изо рта вылетал маленькими облачками, снег хрустел под ногами. Мрачные вершины отдаленных гор неясно маячили вверху, пронзительно-белые в лучах заката.

Перебравшись через груду камней у основания скал, они оказались у входа в узкое ущелье. Ноздреватые отвесные стены выглядели устрашающе. Многоярусные отверстия пещер, в которых давным-давно жило древнее племя, зловеще уставились на детей.

Гвен отставала, и Денни почти тащил ее по кучам камня и искореженного металла, загромождающим дно ущелья.

На камнях были странные отметины. Случайно они столкнули с вершины кучи один из камней, и тот покатился вниз, быстро освобождаясь от налипшего снега. Камень напомнил Гвен человеческое лицо — с неровными выщербленными отверстиями вместо глаз и безгубой пародией на рот. Она вздрогнула и крепче сжала руку Денни. С пугающими подробностями вспомнились истории, рассказанные помощниками старосты у догорающего костра. Предания о первозданном племени и о разгневанном СиДи. СиДи появился после Большой Вспышки и поразил племя Болезнью. Потом изгнал племя из Полых гор в леса. Выбрав здоровых людей, он назначил их старостами, затем выбрал почти здоровых и назначил их помощниками старост. А потом создал многоголосого великана и поручил ему охранять горы, чтобы племя не могло вернуться назад.

Дети вышли на участок, где ущелье, по которому они шли, пересекалось с другим. Денни остановился, осматриваясь. Тишина была почти осязаема, тяжелой пеленой ложилась на горы и переполняла темные ущелья.

— Давай вернемся, — попросила Гвен.

— Нет, — твердо сказал Денни. Но он продолжал стоять в тени скалы, как будто не решался пойти вперед.

— А что если староста хватится?

— Он не заметит, что нас нет!

— А ты не боишься, что мы заблудимся?

Денни ответил не сразу. Он с тревогой взглянул на бесстрастные скалы, на темное, равнодушное небо, прислушался к мертвой тишине.

— Будем держаться этого ущелья, — сказал он наконец. — Тогда не заблудимся. Идем!

Гвен неохотно подчинилась. Они двинулись дальше, перебираясь через кучи щебня, которые становились все выше. Продолжало холодать, холод закрадывался под тонкие накидки из оленьих шкур, проникал сквозь мягкие подошвы мокасин. Внезапно ущелье расширилось, и отвесные скалы будто выросли до неба. Бесконечные ряды мрачных пещерных глазниц уходили вверх и терялись в темноте.

Они ускорили шаг. Высота скал уменьшилась, и вскоре дети вышли из ущелья. Теперь все пространство перед ними занимала огромная вогнутая чаша, окруженная грудами камня и металла.

Гвен и Денни замерли, заворожено разглядывая картину разрушения. Совсем стемнело, и они едва различали дальний край чаши — неровную линию раздробленных вершин, смутно вырисовывающуюся в бледном сиянии восходящей луны.

— Место Большой Вспышки, — прошептала Гвен.

— Знаю, — выдохнул Денни. — Наверное, нам… пора возвращаться.

— Да, и побыстрее. Мне страшно, Денни.

— Не бойся. Просто… — Он замолчал, стараясь подавить собственный страх, чтобы тот не прорвался в голосе. — Просто горы большие. Огромные. Вот и все. А великана нам не найти. Хоть тысячу лет ищи.

Они пошли назад по своим следам. За спиной у них всходила луна, заливая горы мертвенным светом. Контуры скал неуловимо изменились, превратившись в бледные карикатуры. Их жутковатые глаза пристально смотрели из темноты похожих на глазницы отверстий.

Свет и тень сменяли друг друга. Дети оступались и падали, поднимались, снова поскальзывались и падали. Преследуемые страхом, они почти бежали. Карабкались на груды породы, скатывались вниз. И ни разу не остановились — пока не услышали голос великана. Тогда они замерли — окаменели от ужаса, словно статуи.

Казалось, голос исходит отовсюду. Как будто множество голосов сливается в один — мультитональный, резонирующий, величественный. Он накатывал, отступал и снова накатывал, словно волны океана.

Вцепившись друг в друга, дети вслушивались в голос. Их лица побелели от страха и холода. Они обреченно ждали появления великана, стараясь уловить приближающийся гром шагов. А голос тем временем сплетал узоры из вибрирующих прядей звука, гуляющего по ущельям и пещерам, вокруг вершин и скал. И вот наконец достиг апогея, наполнив до краев горы и всю ночь. Страшно, но невероятно красиво.

Дети ждали, но великан не появлялся. Они старались различить звук его шагов, но слышали только голос. Через некоторое время они очнулись и помчались дальше: по ущелью к равнине, спасаясь от древнего племени из легенды: а вдруг оно там, вдруг начнется переполох? И оступались на предательски подвижных камнях, которые порой оказывались не камнями, а человеческими черепами.

Равнина лежала мертвенно-бледная в лунном свете. Держась за руки, Денни и Гвен бежали в сторону смутных очертаний темного леса. Чем дальше они убегали от гор, тем тише становился голос великана, а вместе с ним уходил и страх. Потом рваный край облака наполз на луну, и бесформенная тень поглотила равнину.

Страх охватил их снова, и они еще быстрее помчались сквозь ночь. Добежав до деревьев, с облегчением повалились на мягкий снег и долго лежали не шевелясь. Когда дыхание успокоилось, они залезли на нижние ветки, шустро добрались до верхних террас и повернули туда, где на больших деревьях прочно и надежно держались дома племени…

Потом начался снегопад. Снег тихо опускался на равнину, мягко падал на обнаженные горы.

— Радуйся, мир! — запел чей-то голос.

— Тихая ночь, святая ночь…

— О малый город Вифлеем!..

Снег пеленал горы. Укутывал расколотые вершины, укрывал раскрошенные скалы, заполнял расщелины, прятал под собой кучи щебня и мусора на дне ущелий.

А голос пел сквозь густо падающий снег:

— И на земле мир, в человеках благоволение…

— Господь велит: не унывайте, пусть ничто вас не тревожит..

Но вот голос стих. Древняя громкоговорящая система с термостатическим управлением, просыпающаяся при понижении температуры, завершила цикл записанных рождественских гимнов. И в мире не осталось ничего, только снег и тишина.

Глубокий хрусткий снег и торжественная тишина.

ПРОЕКТ «ПИЛИГРИМ»

Глава 1

— Я хотел бы жениться.

Сотрудница Министерства бракосочетаний, одетая в простое шерстяное платье с накрахмаленным отложным воротником, вставила бланк заявления в диктограф.

— Ваше имя и номер?

— Роджер Бартлетт. 14479201 Б.

— Дата рождения?

— 17 января 2122 года.

— Ваша должность, мистер Бартлетт?

— Старший смотритель кладбища «Кадиллак».

Девушка подняла голову. Светло-голубые глаза, каштановые волосы зачесаны в тугой шиньон. Круглое, почти детское личико.

— Правда? Это не у вас вандалы недавно могилы раскопали?

— Нет, не у нас.

— Ну и хорошо. Совести нет у этих вурдалаков! Как можно грабить и осквернять священные автомогилы?!

Ее голос звучал искренне, но мне все равно почудилось, что она подшучивает надо мной. Ума не приложу, зачем — ведь знать, что я лгу, она не могла.

— Когда-нибудь они попадутся, и им придется копать могилу для себя, — решительно заявил я.

Девушка отвела взгляд — как показалось, чересчур быстро.

— Предыдущее место работы?

— Владения «Форда».

Чем дольше я смотрел на нее, тем больше она мне нравилась. Первое впечатление оказалось обманчивым; в ее фигуре не было ничего детского, и даже строгое платье не скрывало полную грудь и изгибы талии и плеч.

Почему-то, глядя на нее, я вспомнил пейзаж, виденный на тайной выставке. Не из интереса к искусству, а скорее, от скуки я забрел в тот мрачный угрюмый подвал, но, едва зайдя внутрь, оказался заворожен той картиной. Называлась она «Пейзаж двадцатого века».

На переднем плане текла синяя река, за которой простирался цветущий луг, плавно переходивший в невысокие лесистые холмики. На горизонте возвышались белые громады кучевых облаков, а в небе одинокой точкой гордо парила птица.

Такого пейзажа не увидишь в двадцать втором веке. Не знаю, почему облик девушки напомнил мне о нем, но именно эта картина встала у меня перед глазами здесь, в шумном отделении Министерства бракосочетаний, среди колонн, стоявших вокруг будто окаменелые стволы обезглавленного леса.

— Мистер Бартлетт, попробуйте описать в нескольких словах, какая жена вам нужна.

Я чуть было не ответил, что не надо мне никакой жены, и единственной причиной, заставившей меня прийти сюда, было то, что мне скоро тридцать и вчера я получил повестку, требующую явиться в Министерство бракосочетаний и выполнить свой гражданский долг. Но сдержался. Какой толк в том, чтобы оспаривать постановление министерства?

Но сдаваться просто так я тоже не собирался. Поэтому сказал:

— Жена, которая мне нужна, наверняка не имеет ничего общего с той, что мне достанется.

— Наши сознательные желания являются совершенной противоположностью подсознательным желаниям, мистер Бартлетт. Истинная польза Брачного Интегратора в том, что пары подбираются согласно подсознательным желаниям. Тем не менее, все, что вы готовы сообщить, будет занесено в анкету и может повлиять на итоговый вердикт.

— Тогда я не знаю, что сказать, — ответил я.

И это была чистая правда. За двадцать девять лет одиночества мое половое влечение полностью атрофировалось. Женщин для меня не существовало — во всяком случае, до сегодняшнего утра.

Я огляделся в поисках вдохновения. В огромном помещении, казалось, нельзя было шагу ступить, чтобы не наткнуться на стол или одного из сотрудников. То там, то тут виднелись серые и черные платья секретарш. По соседству располагалась штаб-квартира Брачной полиции, и в нескольких метрах от меня за угловатым мраморным столом сидел тощий инспектор.

Серый мундир был ему явно велик. Вероятно, он постился: впалые щеки, тонкие бескровные губы. Длинный острый нос выделялся на узком лице, отчего инспектор выглядел унылым и голодным. А угрюмые, глубоко посаженные глаза лишь подчеркивали это впечатление.

Неожиданно я понял, что эти глаза уставились прямо на меня.

Ума не приложу, чем я мог привлечь его внимание. На мне был вполне традиционный камзол, а черную широкополую шляпу я по всем правилам снял при входе и теперь держал в руках. Ростом я выше среднего, но в глаза это не бросается, а если светлые волосы и серые глаза плохо сочетаются со строгостью костюма, то не меня в этом винить. Тем не менее, что-то в моем облике не нравилось инспектору. В его взгляде явно читалось неодобрение.

— Совсем никаких идей, мистер Бартлетт?

Смотреть в голубые глаза девушки было куда приятнее, нежели в мрачные карие глаза инспектора. Все равно что после «Потерянного рая» Мильтона прочитать его раннее беспечное «L'Allegro». Долгожданная подсказка нашлась на расстоянии протянутой руки.

— Голубые глаза, — сказал я. — Хочу, чтобы у нее были голубые глаза. Каштановые волосы. Круглое, пухленькое личико и плечи, которые выглядят красиво даже в строгом шерстяном платье с отложным воротником.

Я заметил, как краска прилила к щекам девушки, а на бледном виске запульсировала жилка. Но она лишь задала следующий вопрос:

— Что-нибудь еще? Быть может, какие-то черты характера, помимо внешних данных?

— Разумеется.

Я понимал, что моя наглость переходит все границы морали, законодательно закрепленной в эпоху Покаяния. Столь безрассудных поступков я еще не совершал. Сосредоточившись на обворожительном лице девушки, я тихим голосом — на случай, если инспектор развесил уши — начал перечислять:

— У нее должен быть весьма утонченный вкус, она должна быть хорошо знакома с пятью священными книгами — и, возможно, с парой-тройкой запрещенных. Мне также хотелось бы, чтобы она любила детей и хотела иметь троих или даже четверых, а не одного после долгих уговоров. А самое главное — она не должна допускать, чтобы у мужчин рядом с ней возникали лишние мысли. Ни словом, ни делом, ни прибегая к защите закона, а просто оставаясь собой — надеюсь, вы понимаете, что я имею в виду.

Розовые щечки налились румянцем.

— Это все, мистер Бартлетт?

Я вздохнул. От моего безрассудства не было никакого толку.

— Да.

Девушка вынула анкету из диктографа и сделала на ней пометки.

— Я удалила ваше упоминание запрещенных книг, — сказала она, подняв голову. — Дойди это до администрации, вам бы грозило до двух лет в Чистилище. Следует разумнее выбирать слова, мистер Бартлетт.

Я и думать забыл о машинке, которая, пощелкивая, скрупулезно записывала мои слова. Непозволительная глупость.

— Благодарю, — промямлил я.

— На втором этаже вас обследует преподобный психиатр. Приемная вверх по лестнице.

Я собрался было уходить, но остановился. Уж не знаю почему, но я не мог так просто уйти.

— Простите…

— Да?

— Я рассказал вам так много о себе, но о вас мне не известно ничего. Даже имени не знаю.

Голубые глаза девушки будто превратились в ледяные озера, но тут же оттаяли. На губах расцвела улыбка, озарив лицо солнечным светом.

— Джулия. Джулия Прентис.

— Очень рад знакомству, — сказал я.

— Взаимно, мистер Бартлетт. А теперь, пожалуйста, не задерживайте очередь.

Очередь и впрямь была длинной. Я угрюмо проследовал мимо, ненавидя этих людей, себя, общество, которое запрещало мне самому выбирать себе пару, но более всего ненавидя механическую сваху, прозванную в народе «Большим Купидоном», которая сделает этот выбор за меня.

У подножия каменной лестницы я обернулся, чтобы в последний раз взглянуть на Джулию. Та уже беседовала со следующим заявителем, напрочь забыв обо мне.

Но кое-кто явно не забыл. Костлявый инспектор не сводил с меня глаз и, судя по их выражению, теперь по-настоящему меня презирал.

Почему? Неужели слышал мой разговор с Джулией? Вряд ли. Кругом стоял такой шум, что определить, кто именно говорит, было невозможно. К тому же я говорил достаточно тихо.

Или все-таки недостаточно? Как бы то ни было, он таращился на меня, как на завсегдатая ярмарки тщеславия, которому срочно нужно исповедаться. Может, подойти к нему и спросить дорогу к Небесному Граду?[21] Нет, не стоит. Подшучивать над сотрудниками Брачной полиции — не самая удачная мысль. А если шутка затрагивает одну из священных книг, то и до Чистилища недалеко.

Поэтому я отвернулся и начал подъем по лестнице, ведущей к обители преподобных психиатров.

ОПЕРАЦИЯ «АРАХИСОВОЕ МАСЛО»

Засуха в тот год нагрянула внезапно, зловещей тенью накрыв долину. Подпирая сутулыми плечами небесный свод, распугала грозовые тучи, клубившиеся над близлежащими холмами. Горячее дыхание опалило леса и поля; листва враз пожелтела, трава выгорела, ростки посевов поникли, чтобы никогда больше не распрямиться. С болью жители долины взирали на бесплодный край.

То лето запомнилось им на всю жизнь. Как запомнилось оно и Джеффри, но отнюдь не Великой засухой, а мистером Крылатым, и особенно — Солнечной Салли.

Джеффри в ту пору едва стукнуло семь. Щупленький парнишка с копной густых светло-русых волос, не подвластных гребенке, и огромными карими глазами, в которых запросто можно утонуть. Как большинство мальчишек своего возраста и многих постарше, он обожал рыбалку.

Как здорово проснуться на рассвете и, прихватив бутерброды с арахисовым маслом, самодельную удочку из орехового прута и жестянку червей, нырнуть в лес, окаймляющий отцовскую ферму. Устроиться там у звонкого ручья под сенью любимой ивы, закинуть удочку и ждать, когда по воде пробежит рябь. В полдень Джеффри открывал зеленую коробочку для ланча и лакомился бутербродами с арахисовым маслом, а потом, откинувшись на спину, разглядывал причудливую мозаику неба, проступавшую сквозь листву, и пытался сложить кусочки в узор.

Изредка на крючок попадалась рыба, но сплошь мелочь, уху не сваришь. Так, на поглядеть и отпустить. Но рыбалка приносила лишь малую толику удовольствия, подлинный источник наслаждения крылся в другом.

Лес чудился Джеффри зачарованным королевством, где творятся всякие чудеса. Казалось, в любой момент со спины подкрадутся Гензель и Гретель и крикнут в ухо «Бу!», или Розочка выглянет из-за кустов на том берегу и скажет «Привет!». Словом, всякий раз душа замирала в ожидании чуда.

Как водится, реальность превзошла все ожидания. Даже в самых смелых мечтах Джеффри не представлял, что познакомится с таким замечательным мистером Крылатым и такой ослепительно красивой Солнечной Салли…

Конечно, имена он выдумал сам, забыв спросить, как в действительности зовут новых знакомцев, а те забыли представиться. Но «мистер Крылатый» и «Солнечная Салли» подходили идеально, а потому спрашивать не было нужды.

Мистера Крылатого Джеффри поначалу принял за птицу. В полдень, едва мальчик принялся за первый бутерброд, над ручьем замелькали серебристые крылья, послышалась легкий гул, и крохотные лапки опустились на плечо. Мистер Крылатый собственной персоной.

Он и впрямь походил на птицу: и размером, и серыми, посаженными почти по бокам глазками. Его волосы больше напоминали перья, а тело покрывал мягкий, лунного оттенка пух. Грудка мистера Крылатого по-птичьи выдавалась вперед, а пальцы на руках и ногах были очень длинными — наверное, от постоянного сиденья на ветках и заборах.

В остальном же (за исключением прозрачных, как у бабочки, крыльев) он мало отличался от человека: прямой нос, четко очерченный рот и подбородок, широкие плечи, узкие бедра, стройные мускулистые ноги. Однако слово «человек» Джеффри и в голову не пришло. Мистер Крылатый смотрелся вылитым эльфом, и точка.

На миг воцарилась тишина, потом мистер Крылатый тихонько произнес, не раскрывая рта:

— Привет. Ты Джеффри, верно?

Мальчик нисколько не удивился — настоящим эльфам положено знать все обо всем, поэтому кивнув ответил:

— Да, сэр.

Заметив, что серые глазки, не мигая, уставились на бутерброд, Джеффри разломил его надвое и протянул большую половину мистеру Крылатому.

Тот жадно схватил угощение, обильно сдобренное арахисовым маслом, но есть не стал. Оттолкнувшись лапками, взмыл над ручьем, и скрылся в зарослях ивы.

Джеффри не обиделся, только слегка загрустил, лелея надежду, что Крылатый вернется. И тот вскоре вернулся, уже без сэндвича, но зато вместе с Солнечной Салли. Он опустился мальчику на левое плечо, а Салли — на правое. Оба казались сильно взволнованными.

Если Крылатый лишь слегка удивлял своим обликом, то Салли сражала наповал. Она была словно соткана из солнца: от золотистых перышек волос до золотых ноготков на пальцах ног. Изящная фигура сплошь состояла из восхитительных изгибов и окружностей, а нежный пушок цветом походил на липовый мед. Что же до пронзительно голубых глаз… Словно сам Господь Бог взял два кругляшка небесной лазури и вставил в обрамление пушистых ресниц.

Джеффри уже принялся за второй бутерброд, даже успел откусить кусочек, и теперь снова поднес ко рту, но, перехватив взгляд Салли, отдал ей угощение. Целиком.

— Спасибо, — поблагодарила Солнечная Салли, и Джеффри в очередной раз удивился, как им с Крылатым удается говорить, не раскрывая рта. Впрочем, когда слова музыкой звучат в голове, какая разница, чем их произносят? Мгновение спустя Салли и Крылатый скрылись под сенью ив, оставив мальчика гадать, откуда они взялись, куда улетели, а главное — вернутся ли…

Нет, сегодня вряд ли. Решив так, Джеффри вспомнил, что голоден, быстро собрал снасти, удочку и коробку для ланча и поспешил домой, сгорая от нетерпения поделиться новостью. На южном участке отец окучивал помидоры. Мальчик бежал за трактором по колее, пока отец, заглушив мотор, не спросил, чего, собственно, надо.

— Эльфы, пап! У нас в лесу водятся эльфы!

Отец лишь фыркнул в ответ.

— Честное слово! Я сам видел двоих.

На худом, задубевшем от солнца и ветра отцовском лице крупными каплями блестел пот, под глазами чернели круги.

— А дальше что? Марсиане и летающие блюдца? Дуй живо домой, помоги матери со стиркой.

Трактор вновь зарычал. Посторонившись, Джеффри глядел на волочащийся по борозде плуг, взметнувшуюся тучу пыли, чахлые кусты помидоров и темную от пота рубаху отца.

Раньше отец был другим, вспоминал мальчик по дороге к дому: гладил его по голове, спрашивал про улов, а теперь только смотрит на небо, хмурится да говорит маме всякие гадости.

Прошлым летом отец даже ходил с ним на рыбалку, а однажды, гуляя по лесу, прочел стих о босоногом мальчишке. Длиннющий такой — только умному человеку под силу запомнить наизусть. А сейчас, интересно, помнит? Вряд ли. Что-то подкосило отца. Впрочем, и так ясно что — засуха.

Джеффри помчался по выгоревшей траве к матери, которая развешивала во дворе белье.

— Мам, я только что видел в лесу эльфов!

Мать достала из корзины две прищепки и прицепила ими отцовскую футболку.

— Джефф, хватит болтать глупости. Тебя разморило на жаре, вот эльфы и привиделись.

— Да нет же, мам! Я их правда видел.

Мама засмеялась своим, как его называл отец, летним смехом, от которого ее красивое лицо делалось еще красивей, а глаза сияли точно звездочки. Жаль, смеялась она так вес реже и реже.

— Ладно-ладно, верю. Эльфы, говоришь? Тогда давай, добрый эльф, помоги маме с бельем. Там на крыльце еще корзина. Принесешь?

Конечно, ни чуточки она не поверила. Все взрослые одинаковые — ничему никогда не верят.

Джеффри тяжело вздохнул.

— Хорошо, мам. Сейчас принесу.

Утром, захватив на всякий случай три бутерброда, он с нетерпением ждал полудня, но терпение лопнуло задолго до намеченного часа. Не успел Джеффри распаковать обед, как над ручьем запорхали две пары крыльев.

Лазурный взгляд Солнечной Салли затмил небесный свод. Джеффри не мог отвести от нее глаз. Она с ласковой улыбкой взяла бутерброд, пропев беззвучное «Спасибо». И улетела, золотым всполохом мелькая среди зарослей ивы. Крылатый тоже с благодарностью принял угощение и растворился серебряным всполохом. Ярко светило солнце, отовсюду неслась звонкая трель, быстро, как всегда, бежал ручей, рыба, как всегда, не клевала. Словом, обычный день, где вряд ли могут существовать Салли и Крылатый.

Однако в их существовании Джеффри не сомневался: бутерброд ведь остался всего один, да и не казались новые знакомые с их неуемной тягой к арахисовому маслу чем-то из ряда вон выходящим. Не казались, и все тут! Удивляло Джеффри только их нежелание есть в его присутствии.

Впрочем, на то наверняка были причины. Может, эльфы стеснялись или не хотели, чтобы кто-то видел их голодными, клянчащими еду. Так или иначе, причины были, и наверняка уважительные, рассудил Джеффри. Пусть все идет своим чередом, лишь бы и впредь любоваться Солнечной Салли, слышать ее нежный голосок.

Дни тянулись за днями: сухие, жаркие… Отец совсем исхудал, мать больше не улыбалась своей летней улыбкой, но каждый полдень Солнечная Салли и Крылатый появлялись под сенью ив, садились Джеффри на плечи, гипнотизируя голодным взглядом, а после, счастливые, улетали с угощением…

Вот только куда? Хорошо бы выяснить. Тем более, вряд ли это далеко — с бутербродами не разлетаешься. Надо лишь перебраться на другой берег. Если повезет, можно застать Салли и Крылатого за трапезой.

Ручей местами сужался до узкой канавки, и перепрыгнуть через него не составляло труда. Ивы сменились акациями, дальше начинались клены, дубы и буки. Под ногами громко хрустела прошлогодняя листва. Джеффри отчаялся — в таком шуме никого врасплох не застанешь. Однако вышло иначе: Салли и Крылатый оказались настолько поглощены своим делом на укромной полянке, что не заметили притаившегося за дубом мальчика.

Увиденное потрясло его до глубины души: эльфы и не думали есть бутерброды, а методично соскребали арахисовое масло и скармливали его странному крошечному агрегату с металлической спиралью у основания и краником на конце. Под краником стояла жестянка размерами с ту, в которой Джеффри держал червей. Время от времени из краника появлялась темно-коричневая капля и падала в жестянку, и всякий раз Салли и Крылатый начинали приплясывать, точно ничего прекрасней в жизни не видели.

Но больше всего Джеффри поразили не ритуальные танцы вкупе с диковинным аппаратом, а жилище его новых знакомых. Конечно, эльфы — сказочные существа, и дома им положены сказочные, но ЭТО просто не укладывалось в голове.

Никаких окон, если не считать прозрачного люка на крыше, где должна бы лежать черепица. Единственная дверь доходила до середины стены — аккурат на уровне глаз мальчика, и поражала круглой формой вместо прямоугольной. Сам дом имел форму цилиндра, и покоился не на фундаменте, а на трех весьма зыбких шестах. Но самым удивительным был материал, из которого было построено жилище. Джеффри, привыкшему к деревянным домам, он напомнил мамин новенький чайник — такой же гладкий и блестящий.

Мистер Крылатый и Салли явно стеснялись странного жилища, а потому укрыли его ветками. Вот только листва пожухла и опала, и домик теперь был на виду. Странно, зачем его вообще прятать? Наверное, от взрослых. Взрослые не верят в эльфов и очень не любят сталкиваться с тем, во что не верят. Страшно подумать, что будет, наткнись они на сказочный домик.

Поразмыслив, Джеффри решил ничего не говорить родителям. Правда, первым его порывом было побежать и рассказать все маме, или отцу, если тот станет слушать. Однако потом мальчик понял — лучше молчать. Крылатый и Солнечная Салли его друзья, хоть и слукавили насчет арахисового масла. Не дай бог с ними что-то случится!

Как друг он должен приносить больше бутербродов. А есть или не есть — их дело. Главное, сохранить дружбу. Ведь других друзей-эльфов у него может и не быть.

Решив так, Джеффри потихоньку выбрался из укрытия и пошел назад. Дома он молчал как рыба. Вечером, сидя на крыльце, пока родители слушали радио на кухне, смотрел, как в зарослях таволги и форсайтии вдоль дороги мерцают светлячки. После девятичасового прогноза погоды отец шумно обругал диктора, а чуть погодя мать велела мальчику идти спать.

Наутро, готовя очередную порцию бутербродов — как обычно, три штуки, Джеффри заметил, что арахисового масла в огромной банке осталось на донышке, и сказал маме, что пора бы купить еще. На просьбу с заднего крыльца в кухню вломился отец, который перед тем хмуро обозревал небо.

— Купить арахисового масла?! — рявкнул он. — Урожай горит, я по уши в долгах, дождем и не пахнет, а вам лишь бы масло!

— Пит, хватит, не срывайся на ребенка, — вздохнула мама. — Не его вина, что засуха.

— А ты вообще молчи! — Отец совсем осунулся, круги под глазами почернели. — И без твоего нытья проблем хватает. Не смей покупать масло, поняла? Не смей!

Всхлипывая, Джеффри направился к ручью. К полудню слезы высохли, но глаза так и остались красными, а нос распух. Это заметила Солнечная Салли, когда вместе с Крылатым устроилась у мальчика на плече.

— Что стряслось? — спросила она.

— Папа, — пробормотал Джеффри, — он злится, что нет дождя, и запретил маме покупать новую банку масла.

Крылатый и Салли переглянулись поверх его носа.

— Зачем твоему отцу дождь? — удивился Крылатый.

— Без дождя помидоры и кукуруза вянут, — объяснил мальчик. — На капусту отец вообще не может смотреть без слез.

Повисло молчание. Бутерброды сиротливо лежали в коробке. Чуть погодя Джеффри привычно разделил угощение, откусил от своей порции кусочек и стал жевать.

— Насчет масла не тревожься, — сказала вдруг Салли. — Мы уже набрали достаточно… Что случится с твоим отцом, если не будет дождя?

— Он потеряет ферму, и нас отправят в работный дом.

В наступившей тишине Крылатый и Солнечная Салли мрачно смотрели друг на друга.

— Знаешь, — медленно начал Крылатый, — возможно, нам удастся…

— Мы должны ему за арахисовое масло, — перебила его Салли.

Крылатый утвердительно кивнул, точно приняв решение, потом обернулся к мальчику:

— Джеффри, боюсь, нам пора прощаться. Больше мы не увидимся.

Юное сердечко мальчика не досчиталось двух ударов.

— Но как? Почему?

— Мы улетаем очень-очень далеко, — пояснила Солнечная Салли, странно поблескивая глазами и кусая губы. — Спасибо тебе огромное за бутерброды… Прощай, Джеффри.

— Прощай, — эхом вторил ей Крылатый. Оба расправили крылья и взвились над ручьем. Только серебристое и золотое пятнышко мелькнуло под сенью ив, и Джеффри остался один.

За ужином ему от расстройства кусок не лез в горло. Заметив это, отец окончательно рассвирепел.

— А все ваше масло! Натрескался сухомятки, и теперь не ешь по-человечески.

— Пит, хватит…

— Бутерброды я почти не ел, а угощал ими, — буркнул Джеффри.

— Угощал? Кого, скажи на милость?

И Джеффри рассказал все как на духу. А почему нет? Солнечная Салли и Крылатый теперь далеко, и хранить секрет больше нет смысла.

— Я угощал бутербродами друзей: Солнечную Салли и мистера Крылатого.

Отец со звоном уронил вилку в тарелку, его лицо помрачнело, словно небо перед грозой.

— Снова мечтал средь бела дня? Не надоело выдумывать? За какие грехи у меня такой сын!

— Пит, перестань. Понимаю, год выдался плохой, но это не повод срываться на ребенке.

— Салли и Крылатый — не выдумка, — упрямо возразил Джеффри, — они настоящие.

— Да ну? — фыркнул отец. — Тогда отведи меня в лес и покажи, раз они такие настоящие.

— Они улетели, — вздохнул мальчик. — По крайней мере, собирались. Но я могу показать, где их видел, а заодно — их домик.

Помрачнев еще больше, отец поднялся.

— Идем, — велел он. — И не дай бог там ничего не будет.

Джеффри уверенно зашагал по дороге к лесу, перепрыгнул через канаву и устремился в гущу деревьев. Солнце уже садилось, в лесу царил серый полумрак. Под ногами громко хрустели ветки и листва, птичье пение смолкло.

Ручей почти высох и обмелел, местами вода зацвела. Дойдя до любимой ивы, Джеффри произнес:

— Сюда они прилетали за бутербродами… раньше, теперь уже не прилетят.

— Кто бы сомневался, — презрительно бросил отец.

— Пойдем, покажу их дом. Вряд ли они обидятся.

Перешагнув ручей, они миновали заросли ивы, акации, потом клены, дубы и березы — совсем как в ту пору, когда отец любил Джеффри и гулял вместе с ним в лесу. Вернее, не совсем: тогда отец его любил, а сейчас — нет. Джеффри всхлипнул и ускорил шаг. Стало совсем темно. Отец зажег фонарик. Луч метался по ковру из листьев, освещая путь.

Вдруг произошло нечто странное: Джеффри услыхал голос Солнечной Салли, хотя ее самой поблизости не наблюдалось. Внезапно мальчик понял: и она, и Крылатый всегда говорили с ним мысленно, а не вслух, и эти мысли каким-то причудливым образом облекались в его сознании в слова и фразы…

— Хочу рассказать тебе историю, — начала Солнечная Салли. — Она будет про твоих родителей, но на самом деле — про нас. Постарайся понять. Представь, что твои родители отправились в другой город, а горючего у них машине впритык, чтобы съездить туда и обратно, и нигде по дороге нет заправки, поэтому они наполнили бензобак до краев, но в спешке не заметили в нем маленькой протечки. Они приезжают, прекрасно проводят время и собираются назад, но на полпути выясняется, что бензина осталось слишком мало, до дому не хватит. В такой ситуации «мало» ничуть не лучше, чем ничего. Почему? Представь, что у них особая машина, и если бензин кончится хотя бы в миле от дома, они попадут в катастрофу и разобьются насмерть. Они в панике, не знают, что делать. Вдобавок, вокруг дикие места, все незнакомое, но они все равно решают остановиться и попробовать разыскать топливо. Заехав в дремучий лес, прячут машину и начинают поиск… Часть страны, куда их занесло, населяют сплошь великаны, к которым даже подойти страшно, твои родители их боятся, но однажды замечают у ручья мальчика-великана, а в руках у него — бутерброд, намазанный тем, что им как раз нужно. Они долго наблюдают за мальчиком, наконец, набираются смелости подойти, и получают бутерброд с субстанцией, годной вместо топлива. Их радости нет предела. Они относят бутерброд к машине, строят аппарат по переработке арахисового масла в горючее (недавно ваши ученые открыли новые свойства арахисового масла и вскоре наверняка начнут делать то же самое). Каждый день мальчик-великан приносит бутерброды, а однажды решает проследить за гостями, но те притворяются, будто его не заметили. Наконец, топлива набирается достаточно. Твои родители благословляют мальчика-великана, спасшего им жизнь, и хотят его отблагодарить. К счастью, им известно, как… Нам пора, Джеффри. Спасибо тебе за бутерброды и арахисовое масло… и передай отцу, пусть не беспокоится о помидорах. — Мысли Салли изменились, точно она вот-вот заплачет. — Прощай, Джеффри!

— Прощай, — вторил ей Крылатый.

— Прощай, Солнечная Салли! Прощайте, мистер Крылатый! — произнес Джеффри вслух.

Отец с удивлением уставился на него, но тут впереди блеснула молния. Вернее, отец принял это за молнию, но Джеффри моментально сообразил, что к чему. Все разом встало на свои места, даже странная форма дома, который был вовсе не домом, а космическим кораблем.

Отец ринулся вперед с криком:

— Если молния попала в дерево, весь лес сгорит.

Джеффри поспешил следом, но на полянке не было горящих деревьев, и вообще ничего не было, кроме маленького выжженного пятна на месте, где стоял «дом», и едкого запаха в воздухе.

Отец в растерянности вертел фонариком.

— Что за дьявол?! Я же видел молнию своими глазами! Хотя, откуда ей взяться. Молния ведь означает грозу, а гроза — дождь, но даже дурак вроде меня знает, что дождю не бывать.

Внезапно зашелестела листва, точно легкий ветерок пронесся в кронах. Отец замер с фонариком в руках аккурат посреди поляны, задрав голову к небу. Шелест становился все громче. Джеффри на макушку упала первая капля дождя, затем вторая. Мрак ночи озарила молния — на сей раз самая настоящая, послышался раскат грома.

Стук капель стал громче, пошел ливень. Отец по-прежнему стоял, не шевелясь, обратив взор к небу. По мокрым щекам струился дождь. Джеффри вдруг понял, что там были и слезы.

ИСТОЧНИКИ:

The Black Deep Thou Wingest: “Startling Stories ”, June 1953

The Garden in the Forest: “Astounding Science Fiction ”, September 1953

Stop-Over: “StartlingStories”, Spring 1954

Audience Reaction: “Science Fiction Quarterly”, February 1954

To See Ourselves: “Science Fiction Stories”, #2 1954

Beauty and the Beast: “If”, July 1954

A Pattern for Penelope: “If”, October 1954

Miss Katy Three: “Fantastic Universe”, November 1954

Saint Julie and the Visgi: “If”, January 1955

The House at the End of the Street: “Fantastic Universe ”, January 1955

More Stately Mansions: “StartlingStories”, Winter 1955

One Love Have I: “If”, April 1955

The Quality of Mercy: “Fantastic Universe”, April 1955

An Apple for the Teacher: “Startling Stories ”, Summer 1955

Jungle Doctor: “StartlingStories”, Fall 1955

The First Sweet Sleep of Night: “Fantastic Universe”, November 1955

Prisoners of Earth: “If”, October 1955

Promised Planet: “If”, December 1955

The Quetenestel Towers: “Fantastic Universe”, December 1955

Little Red Schoolhouse: “Galaxy Science Fiction ”, March 1956

Chrome Pastures: “If”, April 1956

The Other Kids: “Fantastic Universe”, March 1956

Requiem in Granite: “Fantastic Universe ”, July 1956

Pilgrims' Project: “Infinity Science Fiction ”, June 1957

Operation Peanut Butter: “Fantastic Universe ”, June 1958