Дар тому, кто рожден летать

Возвращение пропавшего летчика

На бреющем полете мы шли на север над пустыней штата Невада звеном из двух дневных истребителей F-100D. В тот раз я был ведущим. Бо Бивен на своей машине шел справа в двадцати футах от кончика моего крыла. Было ясное утро, я помню, и на крейсерской скорости мы летели в трехстах футах над землей. С моим радиокомпасом что-то случилось, и я наклонился проверить предохранитель и пощелкать переключателем, чтобы посмотреть, подаст ли прибор хоть какие-то признаки жизни. В тот момент, когда я решил, что дело в антенне и что мне вряд ли вообще следует в этом полете рассчитывать на радионавигационные приборы, в наушниках послышался пробившийся невесть откуда голос Бивена. Это была не команда, и даже не предостережение… Он просто спокойно спросил:

— В твои планы входит столкновение с этой горкой?

В испуге я вскинул голову. Прямо передо мной возвышалась испещренная расселинами небольшая гора. Коричневые скалы, песчаные осыпи, вьющиеся растения покачиваясь неслись на нас со скоростью в триста морских миль в час. Бивен не произнес больше ни слова. Он не нарушил строй и не отвернул в сторону, продолжая лететь точно так же спокойно, как задал свой вопрос… Ну что ж, если твой выбор — лететь вперед, будем лететь. И в скалах останется не одна воронка, а две.

Я потянул ручку на себя, недоумевая, откуда могла взяться эта горка. Она пронеслась в сотне футов под нами и скрылась из виду — загадочно безмолвная, как безнадежно погасшая звезда.

Мне никогда не удастся забыть тот день, вернее, то, как самолет Бивена не изменил направление полета до тех пор, пока наши машины не сделали это вместе. Это был наш с ним последний полет звеном. Спустя месяц срок нашей мирной службы в ВВС истек и мы, снова став гражданскими людьми, расстались, пообещав друг другу еще когда-нибудь встретиться. Потому что все, кто летает, обязательно когда-нибудь встречаются.

Вернувшись домой, я тосковал по скоростным полетам ровно столько, сколько времени мне потребовалось на то, чтобы обнаружить — возможности авиационного спорта ничуть не хуже. Я открывал для себя групповой пилотаж, воздушные гонки, посадки в чистом поле вдали от аэродромов и многое другое, что можно было делать на легких самолетах, способных пять раз подняться в воздух и приземлиться на расстоянии, необходимом для одного-единственного взлета F-100. Летая, я думал о том, что Бо, наверное, делает такие же открытия, что он, как и я, продолжает летать.

Но он не летал. Он не просто уволился из ВВС, он пропал. И не просто занялся бизнесом, а умер мучительной смертью летчика, отвернувшегося от искусства полета. Он медленно задыхался, бизнесмен в приличном синем костюме с галстуком наступил ему на горло, загнал в удушливый тупик заказов, ордеров и чеков, сумок для гольфа и стаканов с коктейлями.

Однажды, пролетая через Огайо, я встретился с ним и общался достаточно долго для того, чтобы понять: человек, владеющий теперь его телом — вовсе не он, не тот, кто летел в тот день со мной крыло к крылу прямо в склон горы. У него хватило вежливости на то, чтобы вспомнить, как меня зовут, но разговор о самолетах не пробудил в нем ровным счетом никакого интереса. Он только поинтересовался, почему я так странно на него смотрю. Он настаивал на том, что именно он и есть Бо Бивен, счастливый сотрудник компании, производящей стиральные машины и пластмассовые изделия.

— Стиральные машины — исключительно нужная вещь, — сообщил он мне, — ты и представить себе не можешь, насколько.

Мне показалось, что где-то в самой-самой глубине его глаз я заметил крохотный слабенький сигнал, который подавал мой друг, оказавшийся в ловушке. Но через мгновение все исчезло, скрытое маской. За столом с табличкой «Фрэнк Н. Бивен» сидел вполне респектабельный деловой человек. Фрэнк!

Когда мы с ним летали, назвать Бо по имени «Фрэнк» означало в открытую заявить, что он вовсе тебе не друг. И теперь эта бестактная офисная крыса совершила ту же ошибку — он не имел ничего общего с человеком, которого обрек внутри себя на заточение и смерть.

— Безусловно, я счастлив, — заявил он. — Конечно, приятно было полетать на сотках, но ведь это не могло продолжаться вечно, правда ведь?

Я улетел, а Фрэнк Н. Бивен вернулся к работе за своим столом в офисе, и мы надолго расстались. Возможно тогда, в пустыне. Бо своим вопросом спас мне жизнь, но теперь, когда, пришла моя очередь спасти его, я не нашел нужных слов.

Спустя десять лет после того, как мы уволились из ВВС, я получил письмо от Джейн Бивен: «Думаю, ты обрадуешься, узнав, что Бо сделал крутой поворот и вернулся к своей первой любви. Теперь его бизнес напрямую связан с авиацией — на „Американском авиазаводе“ в Кливленде. Стал совсем другим человеком».

— Друг мой, Бо, прости меня, — подумал я. — Десять лет в заточении? Теперь ты выбираешься на волю, разрушив стены тупика. Не так-то просто тебя прикончить, а?

Через два месяца я приземлился в кливлендском аэропорту и взял такси до «Американского авиазавода». На заводской стоянке в ожидании отправки выстроились ряды ярко раскрашенных Янки. Прямо через стоянку мне навстречу шел Бо Бивен. Белая рубашка и галстук были на месте, но все равно это был не бизнесмен Фрэнк, а мой друг Бо. Местами на нем сохранилась Фрэнкова маска отдельные кусочки — но лишь для пользы дела. Человек, ранее отделенный от неба стеной, был теперь на воле и в полной мере владел этим телом.

— Может, узнаешь — не нужно ли доставить одну из этих машин на Восток? — поинтересовался я. — Могли бы с тобой слетать.

— У кого узнаю? Можем взять любой и лететь, — сказал он, ничуть не изменившись в лице.

Его офис назывался теперь «Кабинет начальника отдела сбыта» — слегка захламленное помещение с окном, выходившим в цех. На книжном шкафу ободранная и слегка помятая модель F-100. Кое-каких деталей недостает, но зато — гордое устремление прямо в потолочные небеса. Фотография на стене звено из двух Янки над пустыней Невады.

— Знакомая картинка? — коротко спросил он.

Не знаю, что он имел в виду — звено или пустыню. И то, и другое было знакомо мне и Бо; бизнесмен Фрэнк никогда не видел ни того, ни другого.

Он провел меня по заводу, свободно ориентируясь в месте, где вдыхают жизнь в бесшовные спортивные Янки, подобно тому, как сам он вернулся к жизни из тупика прижатого к земле тела. Он говорил о том, как собирают Янки без клепаных швов, о прочности сотовой конструкции кабины, о сложностях, возникающих при проектировании дюралевого кроя, об особенностях формы штурвала. Деловой разговор о технических вопросах, с той лишь разницей, что делом его теперь были самолеты.

— Ладно, парень, расскажи-ка мне лучше о себе, каково оно было — в последние десять лет? — сказал я, расслабившись на сиденьи его машины, в то время как он внимательно смотрел на дорогу по пути домой.

— Я думал об этом. Первый год был очень тяжелым. По дороге на работу я смотрел на облака и думал о солнце — там, над ними. Было ужасно трудно.

Он вел машину быстро, делая резкие повороты и не отрывая глаза от дороги.

— Да, в первый год было плохо. К концу второго года я почти научился об этом не думать. Но иногда, краем уха неожиданно уловив звук двигателя пролетающего где-то над облаками самолета, я не успевал собраться, и мысль все же возникала. Или, бывало, летал по делам в Чикаго и сквозь иллюминатор видел облака сверху — тоже все вспоминалось. И я думал: «Да, было, часто и здорово, просто наслаждение, такое было ощущение чистоты и все такое прочее». Но потом авиалайнер приземлялся, и были дела, тяжелый день, а на обратном пути я спал, и мысли больше не приходили.

Мелькали деревья на обочине.

— Я не был счастлив, работая в той компании. Она не имела никакого отношения к тому, что я знал и что было мне интересно. Мне было наплевать, продадут они новую стиральную машину или нет, уйдет партия синтетической резины или зависнет, возьмут вагон капроновых ведер или откажутся. Совершенно наплевать.

Мы остановились у его дома, окруженного подстриженными кустами за белым штакетником, на Мэпл-стрит, Чэгрин Фоллс, штат Огайо. Прежде чем выйти из машины, он сказал:

— Пойми меня правильно. Раньше о том, что там, над сплошными облаками, я думал только тогда, когда летал в одиночестве. Я видел солнце — такое, какое ожидал увидеть. Все было здорово. Чистые верхушки туч подо мной, тех самых, которые снизу кажутся грязными и мрачными. Но разные там возвышенные мысли о божественном — они ведь не приходили мне в голову, вот в чем дело.

«Все было так просто: я вырывался из туч и говорил про себя: „Я здесь, Господи, и я вижу мир таким, каким видишь его Ты“. А он отвечал: „Есть“. Или просто щелкал кнопкой микрофона, чтобы дать мне понять, что я услышан».

«Меня всегда поражала огромность и величие того, что над облаками. И сам факт, что я — там, лечу в бескрайности этого простора, касаясь макушек гигантских грозовых туч, а люди на земле в это время всего-навсего думают, не открыть ли зонтик».

«А тогда эти мысли то и дело преследовали меня по пути в офис».

Мы направились к дому, а я все пытался вспомнить. Нет, никогда я не слышал от него таких вещей, он ни разу не говорил об этом вслух.

— Сейчас, — сказал он после ужина, — очень и очень немногие знают «Американский авиазавод». Люди либо не имеют о нем понятия, либо отмахиваются, говоря: «А-а-а, это дело гиблое, оно прогорит. А может, уже прогорело». И это хорошо, потому что тогда говорю я: «Нет, это не гиблое дело, а „Американский авиазавод“. На нас работают профессионалы!.». И все такое прочее. И они — действительно профессионалы. Это, кстати, еще одно, что меня привлекало, когда я бросил эту работу со стиральными машинами — я не хотел работать с… ладно, скажем так, я хотел работать в более профессиональной организации.

Мы испытывали Янки перед тем, как отогнать его в Филадельфию. Я вспомнил слова Джейн Бивен, сказанные ею накануне:

— Я не знаю его, и никогда не узнаю. Но когда Бо перестал иметь отношение к самолетам, он стал совсем другим. Его все это доставало, он сделался вялым, он все время тосковал. Он не говорил о своих чувствах, он вообще не склонен переливать из пустого в порожнее. Но когда он, наконец, ушел оттуда, у него был выбор — два замечательных рабочих места. Одно — в крупной сталелитейной компании. Это было очень надежно, он до конца жизни мог бы там работать. Второе — работа на «Американском авиазаводе». Но эта фирма могла свернуть свою деятельность буквально на следующий день. И мы mb. знали. Но после первого же собеседования все стало ясно.

И она громко рассмеялась.

— Конечно, он не переставая твердил, что сталелитейная компания — это было бы просто замечательно, и гораздо надежнее… Но я знала, что все это пустые слова… Мне все было ясно.

Янки выкатился на взлетную полосу. Это был один из первых полетов Бивена после многих лет на земле.

— Давай, Бо, — сказал я, — твой самолет.

Он дал полный газ, вышел на осевую, и мы обнаружили, что в жаркий день на земляном покрытии с травой полоса для Янки требуется не такая уж короткая. Мы оторвались от земли после достаточно длинного разбега и полого взмыли в воздух.

Десять лет отсутствия практики. Это было очень заметно, несмотря даже на то, что речь шла о человеке, бывшем некогда лучшим летчиком, чем я когда-либо надеялся стать. Он плохо чувствовал машину, мысль его гналась за самолетом вместо того, чтобы его опережать и маленький чувствительный Янки то и дело скакал вверх-вниз в его несколько грубоватых руках.

Но вот что странно — он был абсолютно уверен в себе. Он вел машину грубо и вполне отдавал себе в этом отчет, ум его едва поспевал за самолетом, и это он тоже знал, но знал он также и то, что все это — нормально, что нужно просто снова привыкнуть к полету, и на это ему потребуется не так уж много минут.

Он вел Янки так, как привык летать, как летал на F-100D. Изменение курса не было мягким плавным виражом, принятым в гражданской авиации, но БАХ! круто опрокидываясь на крыло, машина врезается в стену воздуха, поворачивает, а потом хлестко возвращается в горизонтальное положение.

Я не мог удержаться от смеха. Впервые я смог взглянуть на мир глазами другого человека, я увидел то, что было у него в уме. Я видел не скользящий со скоростью ста двадцати пяти миль в час крохотный гражданский Янки со стосильным двигателем и винтом с постоянным шагом, а с ревом несущиеся вперед пятнадцать тысяч фунтов массы одноместного дневного истребителя F-100D с вырывающимся из сопла пламенем цвета алмаза, смазанную скоростью землю внизу и ручку управления в его руке, единственным волшебным движением которой можно было заставить весь мир бешено вращаться, или перевернуться вверх тормашками, или вынудить небо потемнеть.

Янки не возражал против такой игры, ведь его система управления очень похожа на систему управления сотки. Штурвал легкий и чувствительный, как у гоночной Феррари, прямо так и хочется крутить на полной скорости четырехвитковые бочки. Просто ради развлечения.

Бо вновь открывал для себя когда-то так хорошо знакомое ему небо.

— Купим ли мы когда-нибудь самолет? — сказала Джейн. — Надеюсь. Ведь он должен летать. Я не могу объяснить, почему — он всегда держит свои мысли при себе, никогда не знаешь, что у него на уме, но я думаю, он просто чувствует себя лучше, более живым, что ли… Может быть, это звучит банально, но когда он может летать, жизнь имеет для него больше смысла.

Для меня это звучало отнюдь не банально.

Прищурившись, Бо вгляделся в горизонт:

— Похоже, там есть разрыв в облачности. Над или под, что скажешь?

— Ты летишь, тебе и решать.

— Тогда — под.

Он решил так просто для того, чтобы был повод нырнуть вниз. Как большущая летучая мышь. Янки метнулся к деревьям. Мысль Бо была теперь впереди самолета, он радовался этому, но улыбку, конечно же, сдерживал. Крылья машины вернулись в горизонтальное положение, и мы понеслись на восток прямо над Пенсильванским шоссе.

— Он немного опасается дать себе волю и увязнуть по самые уши, предположила Джейн. — Он чуть-чуть чересчур подозрителен для того, чтобы снова так же полностью увлечься самолетами, как когда-то. Он не отпустит себя. Но есть одна вещь… Видишь ли, ему не нужно говорить много слов. Он может общаться с помощью полета.

Ты права, Джейн. Это буквально висело в воздухе, когда он летел. Десять лет на земле, в течение которых ему хотелось криком кричать. И теперь, когда пришло время летать снова — всего лишь перегнать машину прямым курсом в Филадельфию. Вместо того, чтобы добираться туда бочками и мертвыми петлями. Ему не нужно было говорить ни единого слова.

— А что ты помнишь о полете по приборам? — спросил я.

— Ничего.

— О'кей, тогда смотри на приборы. А я буду вместо диспетчера. Четыредевять Лима, есть на экране, поднимитесь до трех тысяч, поворот вправо, курс два-ноль, при пересечении радиуса шесть-ноль Поттстауна доложите.

Я намеревался завалить его командами, но ничего не получилось. Я предложил ему цель, он прицелился и выстрелил, не прибегая ни к каким оправданиям. Янки поднялся вверх, выполнил — теперь уже мягкий и плавный вираж. Он вслух вспоминал:

— Радиус всегда направлен от станции, да?

— Да.

Пересекая радиус, он доложился.

Итак, я наблюдал за тем, как мой друг снова учится и как небо сдувает пыль и паутину с человека, который был некогда замечательным пилотом и вполне мог снова таковым стать.

— Я вступаю в аэроклуб Янки, — сообщил он мне.

А в другой раз сказал:

— Наверное, не слишком дорого сейчас купить Каб или Чемп, правда? Просто так, чтобы всегда иметь возможность полетать. Ну и, конечно, в качестве капиталовложения. Цены вон как растут — может получиться вполне приличное вложение.

Мы подошли к аэропорту и — вот оно опять — я смотрел его глазами и видел гладкий серебристый нос со стрелкой измерителя скорости, и мы заходили на посадку на скорости в сто шестьдесят пять узлов плюс два узла на каждую тысячу фунтов топлива сверх тысячи, и гул двигателя Джей-57 истребителя F-100D звучал у нас в ушах — касание — 1959/1969 год — F- 100/Янки

— Невада/Пенсильвания, США.

Затем — сразу же после касания — он поддернул нос вверх, так высоко, что мы почти зацепили землю хвостовым костылем.

— Бо, ты что делаешь?!

Я забыл. Мы всегда поступали так, чтобы сэкономить тормозной парашют. Аэродинамическое торможение. Он, разумеется, тоже позабыл, для чего при посадке задирают нос.

— Дерьмовая посадка, — сказал он.

— Да, довольно мрачно. Похоже на то, что ты безнадежен, Бо.

Однако надежда все же была. Потому что мой друг — тот, кто спас мне жизнь, и так долго сам был мертв — летал. Он снова был жив.