Дары Кандары

Во славу Греции твоей

Белый мрамор приятно холодил кожу. На испанском серебряном блюде красовались ранние персики.

В саду журчал ручеёк. Жара лежала так плотно, что даже несведущий человек понимал — к вечеру грянет ливень, скорее всего с грозой. А бывший трибун шестого Британского легиона, был человеком опытным.

Старые шрамы стонали «движется буря» задолго до того, как первое облачко трогало голубой горизонт.

Ребра Аврелиану сломали в стычке с дикими саксами, колено попробовало пиктского топора, а мизинец на левой руке размозжило щитом — и в сырую погоду ныло пустое место. …Другой бы на его месте давно всё бросил и уехал в Равенну, к тёплому морю, в провинцию сытую и почти безопасную. А он остался, сам порой не понимая, зачем ему эта бессмысленная, давно проигранная война.

— Гектор! где твое мужество, коим ты прежде гордился? Град, говорил, защитить без народа, без ратей союзных можешь один ты с зятьями и братьями; где ж твои братья? Ты ведь видел их всех, Напайос?

— Да, видел, — согласился собеседник трибуна и протянул смуглую руку к блюду, — Агамемнона видел, Ахилла с Патроклом, голубков неразлучных, Диомеда бешеного, Одиссея хитрюгу рыжего и Париса — счастливчика… Помирал тяжко Парис, и никак помереть не мог.

— А Елену Прекрасную? Стоила ли она Трои? — привычно пошутил трибун.

Большой рот Напайоса растянула презрительная ухмылка.

— Ни одна баба не стоит смерти. Красивая — да, как статуя с Акрополя, грудки острые, ноги длинные, пальчики на ногах всегда умащены и колечками унизаны. Хитоны любила прозрачные, чтобы всякий мог видеть — на теле ни волоска, всё ощипано. А внутри как ледышка. Глянешь из кустиков на Елену Прекрасную, дохнёшь аромату благоуханного — и приап сам собой в брюхо прячется. Наша Марония и то лучше.

Трибун усмехнулся — пышногрудая, круглозадая, безнадёжно немая Марония не отказывала никому от управителя до последнего свинопаса-раба:

— А ты и её успел?

Улыбка Напайоса стала масленой.

— Я всех успел. Кроме твоих — высокородной супружницы и цветика ненаглядного… да и то потому, что с тобой, друже, ссориться не хотел. Ты ж не верил, что она всем на вилле дала и не по одному разу? Не верил, пока сам не увидел, а?

Аврелиан скривился, словно проглотил лимон. Какое счастье, что Туллия уже пятнадцать без малого лет обретается в Кампании вместе с дочерью, Агриппиной Амброзией. Они обе давным-давно замужем и с неистощимым рвением награждают своих мужей ветвистыми рогами. А Напайос-то каков? Трибун обернулся на собеседника и поспешно опустил взгляд. Когда на того находил похотливый стих, Аврелиан предпочитал не встречаться с другом глазами. Он никогда не любил мальчиков и тем паче не питал страсти к шерстоногим козлам, но бесстыжий сатирий взор разжигал вожделение даже в дряхлых старухах. Лучше бы сменить тему…

— Как там в Греции?

— Вроде всё есть. Но у вина привкус крови, и беспечные птахи повадились славить господа пением. Я бродил по горам… Ты когда-нибудь видел старую нимфу?

— Я их вообще не видел.

— Я тоже. Мы живы, пока живы наши луга, источники и деревья… Точнее я жив. А титановы племена словно сточились о время — они дряхлеют, и что страшнее теряют разум, глупеют, словно больные дети.

Филюра ещё держит корнями землю, кое-кто из сатиров попрятался по пещерам, а кентавров уже не осталось и нимфы… — Напайос вздохнул и ожесточённо впился зубами в персик.

Аврелиан молча налил вина в два бокала, поднял свой и сплеснул на плиты. Бесстыжий сатир сглотнул тридцатилетнее фалернское, словно воду:

— Кислятина. Веришь, друже, они принимали _меня_ за человека, даже ограбить пробовали. Спасибо варварской моде на шляпы и кожаные штаны. И знаешь…

— Знаю, — Аврелиан замолчал надолго — саксы этой весной поднимались по Темзе, осаждали Лондиниум, и со дня на день можно было ожидать появления дикой орды на границах латифундии. Прощай, урожай, прощайте быки, овцы, свиньи и фруктовые сады. Да и саму виллу вряд ли получится удержать. Из сотни легионеров, которые вместе с ним порешили не возвращаться в Империю, хорошо, если три десятка способны как прежде мощно сомкнуть щиты. Даже если вооружить рабов, даже если крестьяне-бритты, как водится придут к стенам просить убежища и защиты… Жаль только книги, балованную домашнюю челядь да стариков-ветеранов, доживающих век в посёлке на берегу залива. Трибун был уверен что, однажды варвары сметут с лица хрупкие скорлупки римских владений, но надеялся, что поспеет в Элизиум раньше.

Что ж смерть в бою не худшая из смертей.

Аврелиан позвонил в бронзовый колокольчик — рагу из оленины, которое готовил повар-германец, могло примирить с жизнью кого угодно. Двое мальчиков внесли блюдо, божественный аромат поплыл в воздухе. Напайос облизнулся и, не дожидаясь хозяина, ухватил первый кусок. Иногда старый друг действительно походил на титана и родича небожителей, но куда чаще казался шкодливым зверем, по ошибке вставшим на две ноги. «Стоит поторопиться, иначе козёл в одиночку сожрёт весь ужин», — трибун, ополоснул руки в чаше, и тоже потянулся за мясом.

Второй переменой подали запечённый паштет, третьей ягнёнка в меду. И хватит — чай не в Риме.

Наевшийся, высосавший под мясо целый кувшин неразбавленного, Напайос норовил задремать за столом, сложив рогатую голову на руки. Хозяину дома тоже хотелось спать, и когда управляющий объявил, что пожаловал визитёр, Аврелиан с трудом избежал соблазна отложить дело до утра. Впрочем, имя Туллии моментально согнало с него дрёму. О ведьме речь, а ведьма навстречу. Трибун допил свой бокал и кивнул: пусть приходит, хороших вестей от бывшей жены ждать нечего.

Гонец оказался молод — юноша, едва ли надевший тогу. Чеканный профиль выдавал в нём истинного римлянина, спина и поступь — бойца, смелый взгляд — будущего предводителя. Он стоял посреди зала, как солдат на валу, словно бы ожидая, откуда полетят стрелы.

— Приветствую гостя! — Аврелиан не стал вставать, ему показалось забавным понаблюдать за юношей.

— Здравствуй! Ты трибун Аврелиан Амброзий? Я принёс тебе весть от супруги, Туллии Криспиллы.

Она скончалась в канун майских ид и оставила письмо для своего мужа, — латынь юноши была чистой, произношение континентальным.

— Да, я Аврелиан Амброзий, — трибун протянул руку за свитком. Юноша остался стоять на месте.

Повинуясь взгляду хозяина, управляющий взял письмо и начал читать вслух:

— Господину моему, Аврелиану, пишу — здравствуй долго, одолеваемый лихорадкой, зубною болью и вздутием живота! Пусть тебе, старому ко…

— Пропусти это, — поморщился трибун, — моя Ксантиппа более не имеете власти бранить меня. Что она хочет?

— Посылаю к тебе твоего сына, Аврелия Урса, дабы…

Трибун побледнел от злости — даже дохлая сука может кусаться. У него не было сыновей. Ни от жены, ни от наложниц, ни от рабынь. Туллия знала, как он мечтал о сыне, и нарочно ставила пессарии, чтобы не рожать. А потом понесла — от раба или бог весть ещё от кого…

— У меня нет сыновей! — рявкнул трибун и стукнул кулаком по столу. От лязга посуды Напайос продрал глаза и вскочил испуганно озираясь:

— Где пожар, а?

— Мать сказала, что ты ответишь именно так, Аврелиан Амброзий. Когда ты выгнал её из дома, беременную, без денег и помощи, с дочерью на руках, она молила тебя о пощаде. И завещала на смертном одре прийти и плюнуть на порог твоего дома, отец. Прощай!

Юноша легко повернулся и вышел вон. Удивлённый Напайос выскочил на середину залы и шумно втянул воздух вывернутыми ноздрями. Потом повернулся к другу:

— Твоя кровь! Не будь я сыном Силена — твоя.

Поднять тело с ложа и бросить его во двор оказалось секундным делом. Юноша был уже у ворот — забирал у привратника посох и меч.

— Подойди-ка сюда, Медведь! — позвал Аврелиан, стараясь, чтобы голос звучал спокойно, — ты хотел увидеть отца? Может быть, ты захочешь его убить? Отомстить за честь матери, а, сынок?

Юноша повернулся к нему, пылая гневом:

— Я не подниму меч на безоружного старика.

«Каков зверёныш!» восхищённо подумал трибун:

— А если старик ещё может держать клинок? Попробуй, мальчик, когда ещё тебе представится такая возможность!

— Тебе надоела жизнь?

— Да и давно. Не спеши, сейчас принесут оружие.

В саду потемнело — туча, надвигающаяся с востока наконец-то сожрала солнце. Меряя шагами аккуратно присыпанную песком дорожку, трибун искоса наблюдал за юношей. Тот стоял неподвижно, словно в карауле у императорского дворца. Судя по запёкшимся губам и теням вокруг глаз, он устал и страдал от жажды, но показать это не считал нужным.

…Старый гладиус лёг в ладонь, как влитой. Тяжёлый, гладкий, кованый из галльского железа, с рукояткой, обитой оленьей кожей, он был продолжением ладони и ни разу ещё не подводил хозяина. Ну, посмотрим, на что годится этот мальчишка? Аврелиан коротко отсалютовал и встал с опущенным мечом, наблюдая за противником. Классическая стойка, упругие ноги, острие направлено в лицо… хорошо. Но дистанция близкая — не учёл, что у врага руки длиннее. Ждёт, что я сделаю… Ах, паршивец!

Для разминки Аврелиан пугнул мальчишку прямым в грудь, тот отшагнул, пригнулся и коротко рубанул отца по бедру. Несерьёзно, едва снял кожу — кто б мог подумать, что щенок заточил лезвие? Ну, держись! Короткими рубящими Аврелиан пошёл бить по клинку противника — его гладиус был не заточен и ощутимо тяжелей, да и силы в руках скопилось больше. Мальчишка брал ловкостью и проворством, у старика оставалась мощь и опыт тридцати лет на границе. Раз, два, три! От железа летели искры. Ррррраз!

Мальчишка упал на землю и в перекате попробовал ещё раз рубануть по ногам. В отместку Аврелиан уколол его в спину — не подставляйся! Ррраз! Вскочив на ноги, парень перекинул меч в левую руку — как это делал сам Аврелиан, и Амброзий Британик, его отец, и Аврелий Квинт, дед и основатель британской ветви рода. От неожиданности трибун замешкался и чуть не лишился носа. Амбидекс — левой сын владел так же ловко, как правой, пришлось отступить на шаг, притворно прихрамывая. Лицо Аврелиана осветилось улыбкой гордости — какой же он молодец, мой мальчик. Надо будет принести Митре жертву в благодарность за щедрый подарок Первые капли дождя коснулись разгорячённой кожи, мешаясь с потом. Аврелиан брил голову, а длиннокудрому Аврелию Младшему пришлось нелегко — мокрые волосы закрывали глаза. Ничего, научится! А поединок пора кончать — сын начал злиться, если они похожи, то вскоре гнев застит ему глаза.

Трибун сделал вид, что начинает слабеть, задышал чаще, опустил голову и нарочито медленно переложил гладиус в левую руку, подставив противнику незащищённый бок. А потом мощным нижним ударом выбил меч у Аврелия. Глаза сына сделались бешеными, но лицо оставалось спокойным — похоже, он готов был принять гибель. Трибун воткнул гладиус в землю.

— Прости. После твоей сестры, у меня не рождалось детей, и я думал, что род прервётся. Я не знал о твоём рождении, но горжусь, что у меня такой сын.

Лицо Аврелия сделалось совсем детским:

— А как же мама?

— Она ошиблась. И я ошибся. Хорошо, что эту ошибку можно исправить. Я рад, что ты дома… — трибун качнул на языке имя — Аврелий. Аврелий Амброзий Младший, мой сын. Мир?

— Мир. А ты здорово дерёшься, отец, — рассмеялся юноша, — в настоящем бою ты бы меня убил.

— Или ты бы отсёк мне ногу, малыш, — улыбнулся трибун и обнял сына, — пойдём домой! Ты устал, голоден, отдохни и поешь, а завтра мы устроим пир и принесём жертву Митре в честь продолжения рода. Хочешь сам сразиться с быком?

Аврелий помрачнел:

— Я готов выйти на бой со зверем, если это нужно, но не буду приносить жертвы. Я христианин.

— Вот как? — про себя Аврелиан недобрым словом помянул Туллию, — а то, что мой лучший друг, возлежащий со мной за одной трапезой, — дикий сатир с рогами — тебя не смутит?

— Нет. Ирландец, который крестил меня, говорил, что любая душа может спастись.

Сын смотрел прямо, Аврелиан узнавал свой упрямый взгляд, чуть сведённые узкие брови.

— Ладно. Молись кому хочешь, хоть Христу, хоть Аммону, хоть Венере Капитолийской. Только рабов мне не порти. Договорились?

Сын замялся на мгновение, потом кивнул. Аврелиан не мог на него наглядеться — едва пробивающиеся усы, мокрые локоны, загорелые щёки, блестящие от дождя мощные плечи, которые буквально через год-два нальются мускулами — у мальчика фигура Дискобола. От клятой Туллии — только улыбка, почти что девичья, и крупные белые зубы. Мой. Сын. Мой сын!!!

Довольный Напайос приплясывал у портика:

— Ты ещё сомневался — твой, только ещё упрямей!

На ходу Аврелиан ткнул сатира кулаком в брюхо и увернулся от острых копыт — лягался козёл пребольно.

— Эй, Германик, Саллюстий, Верцингеторикс, ад бы тебя побрал! Собирайте всех наших на пиршество завтра ночью. Пусть пригонят быка с полей, да смотрите без единого белого пятнышка! Пусть подвесят котлы да поставят вариться пиво! Пусть рабыни зажгут курения и подготовят покои — ко мне приехал сын! Смотрите все — вот ваш молодой господин Аврелий Младший!

Хитрый лис управляющий первым подошёл поклониться будущему хозяину:

— Прикажете ванну?

— Да, ванну, ужин, одежду, ложе, массажиста — Аврелиан прищурился на сына, — женщину? Нет, женщин не надо, видишь, мальчик устал. И нам с Напайосом в мои покои ещё фалернского!

До утра они пили, ели солёные орешки, сушёный сыр, персики и снова пили. Пятнадцать лет впустую. Пятнадцать лет Аврелиан едва прилагал усилия, чтобы поддерживать виллу в относительной безопасности и благополучии. Два посёлка бриттов отказались платить налоги, один сожгли дотла саксы, порубив заодно шестерых старых легионеров. Вилле нужен ремонт, бассейн иссяк, вина в подвалах едва ли на год… «Если так надираться — и на месяц не хватит», — ввернул Напайос. Пятнадцать лет — на чтение Петрония и Апулея, прогулки по побережью под шорох волн, фехтование с пленниками и спаньё с бриттскими девками. А сын в это время рос, учился ходить, ездить верхом, держать оружие, понимать красоту и мыслить. Какой же я идиот… с этой мыслью Аврелиан уснул.

Неизбежного похмелья удалось избежать — с утра трибун проснулся, ощущая себя тридцатилетним.

Сорвал со стены гладиус, вылез в окно и голым заскакал по росистому саду, рубя наотмашь прохладный воздух. Рабыни-садовницы с визгом разбегались, перепуганный управляющий сунулся спросить не нужно ли чего господину и был послан к воронам. Молодой германец, с которым трибун обычно звенел мечами, оказался повержен трижды и запросил пощады. Только звон бронзового колокола, возвещающий о трапезе, заставил Аврелиана вернуться в дом и покорно отдаться в руки брадобрея и одевальщицы.

Завтрак прошёл на удивление сухо. Отец и сын приглядывались друг к другу, обменивались незначительными вопросами. Первый порыв прошёл, появилась неловкость, каковая всегда случается при разговоре двух практически незнакомых людей, разделённых и возрастом и воспитанием. Обычно ехидный Напайос ел молча и почти не пил, казалось сатира что-то тревожит. После трапезы Аврелиан собрал на заднем дворе всю фамилию — от управляющего до девчонок-посудомоек — и пообещал, что засечёт до полусмерти, а потом продаст на рынке в Эборакуме любого, кто обмолвится мальчику, какой шлюхой была его мать. Поглядев на испуганные лица рабов, трибун удостоверился, что они будут молчать, и распорядился ещё раз насчёт вечернего празднества. Мальчишки-посланцы — кто пешком, кто на шустрых пони — отправились по фермам и в посёлок ветеранов, а к сторожевой башне на границе владения управляющий самолично запустил почтового голубя.

Завершив утренние дела, трибун предложил сыну прогулку по его будущему поместью. Невзирая на некоторое запустение последних лет, ещё оставалось, чем похвалиться — в глухой провинции у моря можно жить почти так же роскошно, как в столице Империи. Аврелиан гордился бассейном с подогретой водой, розовыми кустами, капустными грядками, аллеей статуй римской работы. Бронзовая, чернёная фигура засыпающего сатира очень напоминала Напайоса. Трибун показал сыну очаровательную мраморную беседку, где любила сиживать Туллия, но говорить о матери они не стали.

Молодой Аврелий не замедлил оглядеть внешние стены виллы и порадоваться, что укрепления содержатся с должной тщательностью. Он тоже слышал об ордах саксов и рассказал отцу о погроме в Аква Сулис. По счастью, насытившись добычей, варвары сели на корабли и убрались на континент, но до зимы могут приплыть и новые. Аврелиан согласился, что да, опасность ходит под боком, с тех пор, как из Британии вывели легионы, в стране с каждым годом всё неспокойней. У префекта провинции нет ни власти, ни войск, ни денег, каждый округ обходится своими силами, те, кто посильней — начинают грабить соседей, будто не римляне вовсе. Сын на это вздохнул: птичий клин, волчья стая и человечье стадо без вожака непременно собьются с пути, рассеются и погибнут. У Восточного Рима есть император — и государство растёт и ширится. У Западного — скипетр власти принял капризный ублюдок и варвары едва не обрушили стены Вечного города. Как говорил великий Цезарь: лучше быть первым в деревне… Аврелиан улыбнулся и ничего не сказал. Сын оказался не только умён и отважен, но и честолюбив.

Девчонка-рабыня прервала увлекательный разговор. На виллу пожаловали пограничные легионеры.

Удивительно, что так быстро — Аврелиану казалось, что голубь ещё должен лететь над лесом. Или за беседой они забыли о времени?

Причина оказалась в другом. Одноглазый Валерий и Лупин по прозванию Люпус Эст ввечеру взяли пленника. Сакса. Скорее всего — шпиона. Татуированный белокурый гигант был ранен, но держался стойко и глядел на трибуна с такой бешеной злобой, что трибун засомневался в осмысленности допроса. Он хорошо знал людей — такие почти не ломаются. Экзекутор на вилле, конечно, был, но в обязанности его входила исключительно порка нерадивых рабов. Но попытка не пытка… Аврелиан велел вести пленника в подвал, и туда же позвать Верцингеторикса — своему знанию варварского наречия он не очень-то доверял.

Попался сакс просто — они с приятелем вышли к границам имения, завидели пост и под шумок решили башню поджечь. По счастью, следуя обычаю римлян, старики держали внизу гусей и птицы заголосили, почуяв чужих. Одного сакса парни пробили дротиками, второй попал в сеть, потому и доставлен был почти что неповреждённым. Оставалось понять — а зачем это саксы вышли в лес погуляти?

Как и ожидалось, пленник молчал. Ни обещание сохранить жизнь, ни угроза кнута, ни даже раскалённый нож не пробудили его разговорчивость. Неопытный в таких делах Аврелий тайком кривился, его мутило. Трибун тоже не любил пыток. Пожалуй, самым логичным было бы усилить охрану башни, а упрямца сковать и загнать в эргастерий, чтобы осенью продать на первом же торгу. Но в допрос вмешался хмурый Напайос. Он проверил верёвки, стягивающие могучее тело пленника, потрогал бицепсы… и погладил сакса по плечу — раз, другой. Чуткие смуглые пальцы побежали по шее, коснулись кудрявой золотой бороды, опустились к груди… Сатир расплылся в улыбке, медленно облизнул губы большим языком, всмотрелся в синие глаза сакса, ухмыльнулся ещё шире. Ладони продолжали свою работу. Мускулы сакса вздулись, лицо покраснело, взгляд замутился — это было так отвратительно, что Аврелий Младший отвернулся к стене. А Напайос всё ухмылялся. Он снова огладил плечи пленника, прошёлся пальцами вдоль спины — тело мужчины выгнулось от противоестественного удовольствия, слёзы потекли из-под стиснутых век. Сатир хрипло расхохотался:

— Он будет говорить. Правда, милый?

Сакс хрипло пробормотал что-то. Верцингеторикс перевёл:

— Если опустить брань — говорит, что да, будет. Только пусть от него уберут этого демона.

Спустя час трибун уже раздавал команды. До визита отряда Вульфингов оставалось не более двух суток. У врага было четыре стяга бойцов, с копьями, луками и железными мечами. У него — едва наберётся четыре десятка нормально вооружённых, с доспехами и щитами — неполная центурия. Если вооружить рабов и пастухов — ещё полсотни. Помощи просить неоткуда. А гонцов мы послали вовремя — к вечеру все соседи соберутся на праздник. Женщин, стариков и стада отправим в пещеры, в меловые копи за дальними холмами. Туда же тех рабов, что не могут или не пожелают сражаться, трусам не место в строю. Аврелий…

Да, сынок, ты возглавишь отряд ветеранов из прибрежных домов и проследишь, чтобы все уцелели. На тебе будут дети и женщины. Если виллу сожгут — выведешь их в Эборакум. Приказы не обсуждать!!! Вперёд.

Перепуганный управляющий наотрез отказался покидать виллу и занялся привычным делом — подсчётом и выдачей вина и еды. Валерий на самом быстром коне отправился снимать дозор с башни и вывозить оружие. Люпус Эст и десяток самых сильных рабов разобрали на досточки якобы заброшенные теплицы. В них таился самый большой секрет Аврелиана Амброзия, сюрприз для нежданных гостей — две катапульты и шесть штук «скорпионов» пробивающих дротиками деревянную стену. Оставалось молиться, что этот сюрприз сработает. Взъерошенный, злой Напайос вильнул хвостом и пропал куда-то. Трибун не стал упрекать сатира в трусости — боец из козла был, как из навоза гладиус.

К закату вся фамилия и все соседи, кто был в состоянии держать оружие, собрались на вилле.

Аврелиан встречал гостей у ворот и рассказывал, какой праздник их ждёт, чтобы жёны и дети, не задерживаясь, двигались дальше. Кое-кто поспешил назад на фермы, надеясь успеть выпустить скот и рабов, остальные включились в оборону имения. Наспех скованными бронзовыми полосами укрепили ворота, сразу за ними спешно вырыли большую яму — на случай, если противник ворвётся внутрь. Катапульты надо было отладить и пристрелять. Рабам приказали запасти как можно больше воды — источника с трудом хватало на то, чтобы напоить всех людей, а у саксов наверняка были зажигательные стрелы.

После заката в саду разожгли костёр. Аврелиан сам вышел на поединок с быком, повалил и зарезал зверя во славу Митры, окропил кровью алтарь. Вслед за ним все легионеры омыли в крови клинки. Сердце быка сожгли, тушу зажарили целиком и съели до последнего клочка мяса — чтобы жертва была угодна. Нет, не так представлялся трибуну триумф по случаю обретения сына… остаётся надеяться, что саксонский отряд кончится здесь, на вилле, и до пещер не дойдёт. Сказать по чести, шансов у нас немного. А вот Аврелий может остаться жив. Он хороший мальчик, жаль, что ни разу поговорить по душам не успели. До рассвета горел огонь, легионеры сражались друг с другом до первой крови, приносили обеты, чистили оружие и снаряжение. С первым лучом солнца мужчины спели гимн Митре и повалились спать — кто в доме, кто на траве. Если верить шпиону, саксов стоило ждать к закату.

День, казалось, тянулся вечно. В обед вернулся Напайос — всклокоченный, шерсть в репьях, но довольный. Он добрался до вересковых холмов и сумел договориться с владычицей местных духов, дав ей хорошую цену — одно маленькое ожерелье, из-за которого в своё время было очень много переполоха. И наивные варвары встретили у реки чудный табун, полсотни бесхозных кобылок редкостной красоты, белогривых и кротких. Пока охотники до дармовщинки переловили лошадок, пока оседлали… пока собрали из реки трупы сумасбродов оседлавших бешеных кэльпи, пока начали строить мост через реку. В общем, чуть задержались бедняги саксы.

Ввечеру на стенах зажглись огни. Аврелиан лично стоял у ворот, ожидая атаки. Чуткий слух трибуна уловил дальний шум шагов, звонкий ритм марша. Всё-таки они пришли ночью. Он скомандовал: катапульты наизготовку… но по счастью не успел выстрелить. Ветер донёс походную песню, три десятка охрипших глоток скандировали:

Три десятка покрытых шрамами ветеранов со щитами и копьями. Значок легиона — кто его сохранил, как?! И сияющий, словно новый денарий, сын во главе отряда.

— Мы буду сражаться рядом с тобой, трибун Аврелиан Амброзий!

Аврелиан хотел было напомнить мальчишке, что по закону Рима, за неповиновение отцу полагается смерть, но не стал. Отвернулся к стене, подозрительно моргнув, а потом высказал на чистейшей латыни всё, что думает об отряде, бойцах и их молодом командире.

Хитроумные саксы атаковали за час до рассвета. Надеялись видно, что стража уснёт… и получили четыре горящих, брызжущих смолой ядра, одно за одним. Жаль, темнота помешала прицелиться, трупов почти не осталось, но для первого раза хватило. До рассвета было спокойно, слышался только шорох и скрипучая незнакомая брань. … А потом… какие четыре сотни?! Мало не тысячная орда белокурых свирепых бойцов окружила виллу. У них не было лестниц и стенобитных орудий, но Аврелиан знал — собрать тараны из дубовых стволов пустячное дело. И никакая молитва тут не поможет. Катапульты стреляли, но смолы было мало и ядер мало. Саксы ждали. Возились. Орали мерзости и показывали бесстыжие, немыттые зады. В один трибун со стены лично засадил дротик, но легче ему не стало.

Когда дневная жара сгустилась и стала вязкой, горящие стрелы полетели вовнутрь. Запылали хлевы и пристройки. Трибун подумал, что правильно приказал угнать скот — стадо обезумевших от огня коров разнесло бы всю оборону. Шансов не было. Дым застил глаза. От людей пахло потом, кровью и страхом. И только юный Аврелий был весел — первая битва, первое настоящее сражение. Видя, как пламя отражается в яростных и весёлых глазах мальчишки, трибун понял, сын мечтает о подвиге, о настоящем бое. Погибать — так с музыкой, хоть такой подарок принесу сыну. Старый дурак…

— Эй, трубите! — громогласно рявкнул трибун, поднял гладиус к небу — и шатнулся от неожиданности, получив стрелу в бок. Брёвна, на которые он упал, оказаслись тёплыми и смолистыми, лоскутки золотистой древесной шкурки мелькнули перед глазами, словно крылья весенней бабочки. Дымный воздух стремительно начал темнеть. «Вот и всё. Больно. Очень больно» — подумал Аврелиан и из последних сил приподнялся на локте, напряг могучую грудь для команды, — В атаку, сукины дети, за Рим!

— Стоять! — рявкнул вдруг Напайос, — слышите, вы, стоять!!! Всем заткнуть уши! Забить войлоком!

Хватайте шлемы, шапки, что угодно только закройте уши!

— Стоять! Всем заткнуть уши! Отступаем! — звонким голосом отдал команду Аврелий Младший. Он почувствовал миг колебания у солдат, но привычка подчиняться приказу, была намертво вбита в легионеров. Поочерёдно, уклоняясь от стрел и дротиков, они сооудили себе заглушки — кто как умел. Потом управляющий отпер двери и все бойцы, кроме сатира, втянулись во внутренний двор виллы. Аврелий и Люпус Эст отступали последними, они слышали как трещат, ломаясь, дубовые брёвна ворот, как гулко колотится в них таран, как хрипят, надрываясь, саксы…

Когда первый отряд варваров провалился в огромную яму с острыми кольями на дне, Напайос затрубил в шипастую, ослепительно белую раковину. Он получил её от отца, пьяницы Силена, а тот — от своего отца. Умер великий Пан… а паника никуда не делась, крики умирающих воинов только подхлестнули испуг. Ряды атакующих смялись, одни бросились прочь, в леса, другие катались по земле, сжимая ладонями белокурые, грязные головы. Центурия Аврелия Младшего железным строем прошлась по отступающим — и отшвырнула их прочь. Жаль, Напайос не уберёгся — старый сатир отволок друга вниз, а потом снова поднялся на стену — зарядить катапульту. Слишком лез на рожон рогатый, слишком спешил отомстить — случайный дротик сшиб его со стены.

Когда Аврелий вернулся к отцу, тот уже не мог говорить. Низкое солнце обагряло пропитанную кровью тунику — императорский пурпур был к лицу умирающему трибуну. Напайос, напротив, держался бодро — насколько может быть бодр сатир с переломанными костями:

— Слышишь, Медведь, пока солнце ещё не зашло — пусть нас в лодку положат. Поплывём до яблочных островов, может там отлежимся, у старухи Калипсо в хрустальном дворце. А не достигнем — лучше могилы, чем море, не сыщешь. Ни червям не достанемся, ни враги над гробами плясать не будут.

Только ты до заката успей!

Ветераны на руках донесли командира и его лучшего друга до побережья. В посёлке было несколько челноков, но саксы, проходя мимо, пожгли и лодки и сети. Легионеры разбежались проверить лодочные сараи, Саллюстий и Люпус Эст вплавь отправились на скалистый островок, где порой останавливались бриттские рыбаки. Ещё хмельной от горячего боя Аврелий остался рядом с отцом. Младший — пока ещё младший — видел — солнце клонилось вниз, жаркий день умирал тихо. Посеревший от боли Напайос скорчился на песке. Аврелиан Амброзий дышал хрипло и коротко — было ясно, что в часах жизни трибуна не осталось и горсти песку…

Они успели — солнце ещё не коснулось пылающим боком воды, когда мокрые по уши легионеры вывалились на берег, вместе с утлой скорлупкой без парусов и вёсел. Её хозяин получил золотой и десяток увесистых тумаков, тщась объяснить, что перевозчику лодка нужнее. Ветераны застелили судёнышко плащами, положили две фляги с вином, ковригу ячменного хлеба, четыре медных монеты. Хотели положить и оружие, но Аврелиан слабым движением отодвинул гладиус прочь и солдаты поняли — сыну. Аврелий последним подошёл к лодке, преклонил колена и поцеловал отцу холодеющую тяжёлую руку. Прощаясь с последним трибуном Британии, легионеры выстроились у прибоя. «Salve» — и блеск клинков, отражающих солнечные лучи.

— Гелиайне — еле слышно ответил сатир, — до свидания. Помни о нас.

Рыбачья лодка оттолкнулась от берега и уплыла в закат, медленно тая в тёмных волнах. Аврелий Урс Амброзий умыл лицо солёной водой и поклялся, что исполнит приказ отца. Защитит всех — стариков, детей, женщин. Восстановит римский порядок, закон и честь. Пусть отцовский клинок принесёт Британии мир!

Рядом с юношей в мокрый песок был воткнут значок легиона — двухголовый, потемневший от времени римский орёл.