Давайте, девочки

Стендаль говорил, что вид смертного приговора не производит никакого впечатления на дикаря, не умеющего читать.

Так и Рыжюкас, оказавшись в камере изотопного сканирования, ничего не испытывал, кроме раздраженности: велели приехать к 8.30, но, сделав какой-то укол, попросили подождать аж до двенадцати… А могли, предупредить – он хоть бы почитать что-нибудь захватил.

Медики только плечами пожимали: тут люди места себе не находят, трясутся от страха, ожидая приговора судьбы, а этому – «почитать».

Драматургия тут проста.

Рыжюкас понятия не имел, куда шел. К медицине он всегда относился снисходительно, врачей обычно ни о чем не расспрашивал, хотя и выполнял их предписания беспрекословно.

Вот и сейчас: сказали провериться, назвали «процедура» – и ладно. А про то, что укол изотопный, что «процедура» должна показать, поражены ли у него метастазами кости и что если степень поражения окажется высокой, то его песенка спета – обо всем этом он и понятия не имел. И ушел раздосадованный: полдня угробил, чтобы услышать в конце: «У вас все в порядке. В костях скелета пока ничего нет»…

Глава первая КЛИНИЧЕСКИЙ СЛУЧАЙ

На самом деле метастазы в костях у него были, критически обширные очаги. Везде у него были метастазы. Рак. Четвертая категория, то есть практически безнадежно.

Здесь тоже своя драматургия. Она в том, что при сканировании произошла ошибка: что-то у них в компьютере заглючило, или в суете, которую он же своим скандалом и создал, просто перепутали данные.

Но неведение ему помогло. Хотя бы тем, что на «процедуру» он шел безо всякого мандража, чем сберег нервы, а потом и время: успел еще кое-что свое записать, купив на почте бумагу.

Ошибка при сканировании и во врачей вселила какую-то надежду, отчего приговор Рыжюкасу поначалу был объявлен не совсем категорично, несмотря на остальные, весьма плачевные результаты обследования.

Эта отсрочка позволила ему собраться с мыслями и хоть как-то подготовиться к дальнейшим решениям и действиям.

Узнал о катастрофе Рыжюкас случайно. Про самое серьезное чаще всего так и узнаётся.

Через три дня после приезда Маленькой в Вильнюс он отвез ее в клинику к Витьке-Доктору, на консультацию и обследование. Там все было договорено, и ее положили на пару дней. А когда он ее забирал, Малёк сказала, что ему тоже надо бы провериться.

– Главврач просил тебе передать, что это обязательно.

Рыжюкас только плечами пожал. С чего бы это Витька-Доктор решил ему что-то передавать через нее? До сих пор они как-то обходились без посредников…

– Ну… Он не прямо тебе просил передать, ну, не лично…

– Ничего не понимаю. Скажи попроще.

– Там у меня не совсем в порядке анализы. Он сказал, что надо бы и всем моим «ухажерам» обязательно провериться… А ты мой единственный сексуальный партнер.

Этого еще ему не хватало! Хотя прозвучало свежо и красиво. Кем угодно, но вот «сексуальным партнером» он себя еще никогда не ощущал. А уж единственным – и тем более…

Выбрался к врачам он только после ее отъезда…

Все остальное произошло неотвратимо, как землетрясение: сначала легкие толчки и покачивание люстры, потом посыпалось с потолка, после чего стены тихо обрушились, сложившись над ним, как игральные карты…

К концу проверок Рыжюкас, разумеется, просмотрев кое-что из специальной литературы, понял, в чем там было дело – и с его пассивными настроениями последних месяцев, да и лет, которые он списывал исключительно на поражение в Вильнюсе, и с усталостью в любовных играх, и с тем, что у него постепенно пропал всякий энтузиазм давать кому-либо уроки, тем более помогать штурмовать сексуальные вершины. И вообще он стал пробуксовывать и халтурить. Хотя Малёк его как-то и раскачала, на ее, хотя бы начальное, обучение все же подвигнув.

Понял он и причину своего охлаждения к любовным приключениям и вдруг посетившей его готовности бросить, наконец, якорь в какой-то гавани. Дошло ведь до того, что не только мысль о поиске чего-то нового, но просто взгляд, нечаянно брошенный на «перспективную модель», вызывал у него глухое раздражение.

Конечно, здесь играл свое и возраст. Юбилеи не вселяют оптимизма, и еще к пятидесятилетию Рыжюкас впервые запаниковал. Правда, вскоре успокоился, с десяток лет прокувыркался, пока вызревало настойчивое стремление все бросить и, в конце концов, взяться за реализацию творческих планов, чтобы хоть на последнем отрезке пути как-то оправдать свою беспутную жизнь.

Но теперь он подумал, что и здесь главной причиной было не это, а подступившая болезнь и связанное с нею снижение сексуальной активности, попросту «высвободившее» его сознание, да и время, которого Рыжюкасу никогда не хватало.

Во всяком случае, никаких волевых решений о том, чтобы «завязать» с с любовными играми, Рыжюкас не принимал.

Теперь он уже не сомневался, что и в отношениях с Маленькой именно болезнь подгоняла и тормозила его одновременно. Вот почему, в панике ухватившись за свою юную попутчицу, как за спасительную соломинку, он так и не проявил в отношениях с нею ни особого напора, ни даже обычного своего энтузиазма. А в результате ничего нею не добился, забуксовав в совсем не свойственных ему растерянности и беспомощности.

Конечно же, это давала себя знать болезнь, пожиравшая организм изнутри.

Объяснилось все и с этим злосчастным подзалетом.

Только теперь Рыжюкас понял, почему технология, которой он так успешно пользовался всю жизнь и которая ни разу не давала осечку, тогда в поезде их с Маленькой так подвела.

Еще с полгода до того он заметил, что в момент оргазма его «причиндал» уже не выкидывает струю оптимизма, а лишь вяло опорожняется, как бы виновато и без всякого напора.

Особого значения он тогда этому не придал, хотя и огорчился, решив, что вот и его посетил один из симптомов неотвратимо подступающей дряхлости. Но, увы, все оказалось гораздо хуже.

У него не работала простата. Его предстательная железа, уже пораженная раком, перестала подавать поток жидкости, в котором обычно выносится мужское семя.

Теперь, пробираясь к цели не в мощном потоке, а своим ходом, его «шишёлики» (от литовского – шестнадцать), как когда-то шутливо назвала его сперматозоиды Вторая Супруга (с учетом их литовской родословной), застревали в стволе. И сохранялись там, когда он подмывался перед все еще обязательным для него «вторым разом». Вот, в этот второй раз они своим ходом в Маленькую и притопали…

Но теперь ее подзалет оказался лишь одной из частных неприятностей, на него свалившихся, пусть много и сокрушившей, но все же только неприятности, далеко не самой главной – на фоне общей беды.

Письменное заключение врачей было категоричным.

Оно походило на табель с девятью двойками, с которым Рыжюкас покинул девятый класс. Или на «волчий билет», который ему выдали, выгоняя из института. С таким никуда не сунешься.

Основное он для себя выписал, машинально отредактировав и переведя с медицинского на нормальный, человеческий язык, для ясности пронумеровал по пунктам.

Пунктов набралось пять.

1. Организм безнадежно разрушен обширными метастазами.

2. Облучение или химиотерапия, подавляющие злокачественные опухоли, уже не имеют смысла – слишком их много. Только экстренная операция…

3. Хирургам, возможно, удастся удалить опухоль и пораженные метастазами ткани, не затрагивая жизненно важные органы…

4. Дальше? Только гормональная подпитка, которая поможет организму продержаться…

5. При ожидаемом прогрессировании болезни – «симптоматическое лечение» (снимающие боль наркотики).

И все это – в лучшем случае. Если операция пройдет успешно. Но еще вопрос, кто ее возьмется делать.

В Вильнюсе не возьмется никто, таких специалистов здесь попросту нет, так как болезнь зашла слишком далеко. На Западе это будет стоить дорого. «Сколько?» – «От восьмидесяти до ста двадцати тысяч». Но и там будут отговаривать: риск не слишком оправдан. Потому что, даже в случае успеха, рискованная операция обеспечит лишь отсрочку финала, максимум на год-полтора, ну а при самом благоприятном исходе изнурительная болезнь протянется года два…

Короче, жить будем плохо, но зато недолго. Как сказал, правда по другому поводу и обращаясь не к Рыжюкасу, а к народу (тоже, впрочем, не вполне здоровому) всем известный «шутник» – глава белорусского государства.

Рыжюкасу показалось, что это – как бы слишком…

Похоже, что в этой партии с жизнью у него получился крупный перебор.

Лет пять назад, в двухэтажном номере Дома творчества, он подскочил спросонья к телефону, поскользнулся, сбегая вниз, в темноте на винтовой лестнице (восемь ступенек) и кубарем полетел. Лестница была крутая, его мотало и швыряло, ударяя о перила мослами, а он никак не мог за что-нибудь ухватиться.

Было больно, но это – ладно. Больно было восемь раз кряду, как если бы он восемь раз падал и ударялся. Он потом пересчитал – и ступеньки, и синяки. Это было так обидно, что внизу Рыжюкас чуть не заплакал, как ребенок, – не столько от боли, как от досады.

Сносить удары он был, конечно, натренирован. Но досадно, когда их много, когда непонятно за что, да со всех сторон, да еще и подряд.

Именно так его несколько лет назад били ножом, наверное, проучая за слишком лихое начало бизнеса в Вильнюсе, хотя, может, и ревнивые придурки от политики «заказали» – за то, что они его из Минска вышвырнули, а у него все так успешно складывалось без них. Ведь напали на него сразу после того, как информация («Писатели покидают Беларусь») о его жизни в Вильнюсе просочилась в Интернет. И тут же в нескольких белорусских газетах написали, как замечательно ему живется при литовском капитализме, хотя никому никаких интервью о своем благополучии и своих бизнес-успехах он не давал.

…Три здоровых амбала направились к нему, когда он в темном углу двора выходил из машины, держа в руке мобильник и собираясь звонить. По их мрачному виду он сразу сообразил – нет, не кто к нему движется, а зачем.

Он рванулся вперед, как всегда поступал в таких случаях, беря на себя инициативу и бросаясь навстречу опасности. Они опешили, что позволило ему прорваться в сторону ворот, чтобы выскочить на улицу, где люди, где фонари. Но он споткнулся, угодив ногой в яму, которую утром у него на глазах ремонтники засыпали, но к вечеру снова раскопали, чего он не мог знать. Он упал и сжался, закрыв голову руками…

Его пырнули ножом три раза, потом еще два, потом еще раз, и еще. Удары были почему-то тупые, словно били какой-то гирей. Он их считал, испытывая не страх, а раздражение. Он считал и думал, что это многовато. И с растущим негодованием ждал, когда это кончится. А потом – не от страха, не от боли, которую даже не чувствовал, а от дикой злости вдруг заорал так, что они шарахнулись от него, как от разъяренного медведя, вставшего на дыбы.

Снова рухнув, он еще долго лежал на куче песка и глины, уткнувшись лицом в грязь, и чувствовал, что истекает кровью, отчего становилось тепло и беззаботно. В руке так и оставался мобильник, что его и спасло. Слабого импульса уходящего сознания все же хватило, чтобы позвонить…

Назавтра к нему, уже заштопанному в «Скорой помощи», уже доставленному домой на машине, присланной Витькой-Доктором, всклокоченно примчались взбудораженные литовские друзья.

Не школьные фрэнды, от которых сейчас было бы мало проку. А те, с кем жизнь свела писателя Рыжюкаса уже в последние совковые годы, и благодаря которым (новой власти они пришлись ко двору, заняв солидные должности и заметное место в политике) он и получил литовский паспорт. Они были встревожены, даже напуганы не на шутку. Рыжюкас-то хоть и дома, но за границей. Это же международный скандал!

Он лежал, слабо улыбаясь, и просил друзей не беспокоиться. На нем, как на собаке, все заживет.

– Ты хоть понимаешь, что теперь тебе конец? – спросил один из них, имея в виду не физическое состояние Рыжюкаса, а его амбициозность.

Понимать такое он еще не был готов: не привык, да и не хотелось. Но он догадывался, что именно имеется в виду. Валяясь в грязи и истекая кровью, он впервые за всю жизнь оказался в ситуации, когда человек абсолютно бессилен… Конец не конец – это мы еще поглядим, но оправиться от морального поражения будет, пожалуй, труднее, чем от ран.

Рыжюкас сумел убедить друзей не раздувать кадило. И не принимать никаких экстренных, тем более государственных мер по расследованию обстоятельств и причин бандитского нападения на «известного писателя и общественного деятеля, находящегося в политической эмиграции».

Он уговорил их тихо изъять из полиции сообщение о его ранении, присланное туда в установленном порядке из «Скорой помощи». Это позволило избежать неминуемого скандала в прессе (в газетах о Рыжюкасе писали часто, перемывая каждый его шаг): легко представить, как за этот случай ухватились бы газетчики и здесь, и дома, в Беларуси.

Он не хотел доставлять врагам удовольствия. Он и политикам всегда советовал не радовать публику своими поражениями. Битым сочувствуют, им даже сострадают, но их не слишком уважают, и уж тем более на них не ставят.

К счастью, у его друзей хватило и готовности его понять, и власти, чтобы замять происшествие, так что о случившемся не узнал почти никто, кроме, разумеется, его Последней Любовницы, притихшей и напуганной, хотя все это ей было до ужаса интересно.

Конечно, Последней Жене тоже пришлось сообщить. Правда все, что касалось Рыжюкаса, ей к тому времени уже «совсем перестало быть интересным». Она с ним давно мысленно попрощалась, увидев, что ему-то интересно уже не с ней.

По телефону только и проговорила:

– Тебя могли угробить. Но ты живуч и выкарабкаешься. А для меня ты больше не существуешь… Так надо, потому что я давно осталась одна. И поняла, что должна рассчитывать только на себя.

Тогда он действительно сумел выкарабкаться, несмотря на то, что следом за покушением, раньше, чем он успел оправиться от ран, не говоря уже о пережитом стрессе, рухнул и его бизнес.

И все же он сумел оправиться, приползя в Минск.

К удивлению всех, знавших про его массажный роман, к удивлению его Последней Жены, да, пожалуй, и к собственному удивлению, приполз он не куда-нибудь, а именно к ней.

И уж совсем к полному и всеобщему недоумению, она безмолвно его приняла и безропотно поддержала…

Что, впрочем, ничего в их отношениях уже не изменило. Они теперь жили рядом, как родственники, не имеющие никаких особых претензий на совместную жизнь, и никаких взаимных обязательств, кроме общей заботы о судьбе уже почти взрослого красавца-сына, которого по нынешним порядкам все еще нужно было поднимать.

Раньше они шли вместе, теперь оказались попутчиками, совсем неплохо умеющими ходить рядом, хоть бы и по разным делам.

И казалось, что снова ничто не мешало Рыжюкасу, помня напутствие отца, ринуться проживать отмеренный ему предком век плодотворно и счастливо. Отчего он так отчаянно и затрепыхался с подвернувшимся по случаю Мальком…

Но пролетел, обретя все те неприятности, которые, собственно, и предвидел в самом начале, когда решал усесться за этот карточный стол, хорошо зная, к каким последствиям приводят подобные решения, даже без всяких болезней.

А тут еще и медицинский диагноз…

Многовато… Много, слишком часто, и совсем безжалостно, уже как бы даже неотвратимо стала жизнь его пинать, как бы испытывая на прочность его природную живучесть и от отца унаследованный оптимизм…

Но даже по стальным мостам нельзя ходить в ногу.

Впрочем, опускать руки он не собирался. Он даже не слишком паниковал, сразу попробовав отнести болезнь в ранг очередной неприятности – из букета, где только и надо все грамотно разложить и пересортировать. Чтобы по веточке весь этот цветастый веник переломать.

Первым делом он пригласил на ужин местного профессора-консультанта, который руководил его обследованием и, по просьбе Витьки-Доктора, занимался «известным писателем» не формально.

– Без операции у меня есть хоть какой-нибудь шанс?

Профессор смотрел на него молча. Рыжюкас понял, что тот имеет в виду. И согласно кивнул.

– А после операции?

Профессор виновато улыбнулся. Интеллигентные литовцы – народ мягкий до тошноты. На прямые вопросы тут не очень любят отвечать прямо.

– Хорошо… Ну все-таки, сколько у меня… осталось времени? – спросил Рыжюкас, что прозвучало как-то слишком уж банально.

Тот промолчал. Теперь его молчание показалось Рыжюкасу слишком интеллигентным.

– Хорошо… – Он терпеливо зашел с другой стороны. – Скоро Рождество, потом Новый год, на праздники в больницах делать нечего… За это время я не спеша изыщу средства на операцию, подберу клинику, где возьмутся ее делать… Значит, после праздников я этим и займусь?

Рыжюкас уловил в собственном голосе заискивающие нотки. Похоже, он чересчур «шестерил», подстраиваясь к консультанту.

– За месяц-два я как раз завершу какие-то дела, раскидаю всю мелочевку. – Он уже не спрашивал, а уговаривал.

Профессор задумался. «Ну почему они ничего не видят? Почему не понимают, что даже ботинки нужно чинить вовремя. Почему потом сами не хотят думать и все время ищут крайних? Почему этому "известному писателю" так хочется услышать все от меня? Мне, например, ничего такого от него услышать не хотелось бы…»

– О, эти мелочи, эти наши «неотложные» дела, – сочувственно вздохнул профессор, – они всегда так отвлекают нас от первостепенного…

Рыжюкас подумал, что он уже не хозяин положения, во всяком случае, он не слишком волен выбирать. И устанавливать себе сроки. От этого следующий вопрос он задал уже совсем заискивающе:

– Не дотяну?

– Мне кажется, надо бы поторопиться… Тут бы уложиться недельки за две… В крайнем случае… На все про все. Но…

Рыжюкас насторожился.

– Вы, конечно, меня извините, – вздохнул его собеседник, воспитанный хорошо, пожалуй, до полной невразумительности, – но на вашем месте я все-таки бы подумал… Стоит ли вообще затеваться с такой очень сложной, я бы сказал неординарной операцией…

– То есть вы считаете, что меня можно и не резать?

Профессор испуганно отшатнулся. Ничего такого он не говорил.

– Понимаете… У западных врачей, они там люди, как бы это мягче выразиться, более прогматичные, я бы сказал рациональные, так вот у них сейчас очень в ходу такое понятие: качество жизни… Продлевать жизнь, да еще с большим риском и – снова меня извините, но слишком дорогой ценой, конечно же…

Рыжюкас посмотрел на него с напряженным выжиданием: ну же, ну! Ну, скажи же, что продлевать жизнь не всегда рационально…

Профессор вздрогнул, как если бы Рыжюкас подумал это вслух. И испуганно продолжил:

– Конечно же, стоит… Особенно, если есть шанс, что это надолго… И какая-то надежда, что удастся обойтись без множества… Ну, то есть, чтобы потом все… полноценно… качественно жить – как они там говорят – по мере возможности активно… Мне приходилось сталкиваться…

У вас ведь, наверное, судя по вашей известности, да и вообще, слава, профессия, было немало женщин, а если вдруг приходится как-то сразу…

– Женщин было столько, что это уже не проблема… – сказал Рыжюкас. – Теперь я с удовольствием занялся бы собой.

– Это да, это конечно… Особенно если физическое состояние… если как-то обходиться без боли, да чтобы не слишком обременительно для окружающих… Я бы, пожалуй, все взвесил…

Что бы он взвесил? Что нужно положить на другую чашу весов?!

Рыжюкас изобразил готовность подняться из-за стола. Профессор тут же вскочил с явным облегчением.

– А вообще посоветуйтесь с домашними… Может быть у вас есть здесь близкие, ну конечно же, у вас есть родственники, может быть близкие друзья? Дело ведь тут больше даже не в медицине… Она ведь только инструмент… Вот с решением важно не откладывать… К Рождеству лучше бы все и предпринять, если, конечно…

– Если, конечно, что?] – заорал бы Рыжюкас на этого интеллигентного гробовщика.

Но сегодня за ужин платил он. А это обязывает вести себя с гостем внимательно и тактично. Даже если тот слишком хорошо воспитан.

Ночью ему приснилась Малёк. Они пришли к нему в палату вдвоем с профессором. Им захотелось поговорить.

– А почему это у тебя рак? – спросила она игриво.

– Человек не может выдерживать такую жизнь. У рака бывает только одна причина – жизнь.

– Правильно! – обрадованно подскочив, заорал интеллигентный профессор. – А я вам что вчера говорил?! Я всем хожу и доказываю, что рак это не начало, а конец. Как и принципы, с которыми заканчивают жизнь, а не начинают… Рак приходит к самой разборке, когда тебя совсем измотает. Когда сил остается только на то, чтобы помолиться.

– А денег, – засмеялась Маленькая, – чтобы поставить свечку…

– Свечка не поможет, – вдруг заплакал профессор. – Рак приходит, когда уже поздно. Дождавшись, когда ты сломаешься, он, как голодный шакал, принимается пожирать твои останки.

– Стойте! – выкрикнул Рыжюкас. – Я знаю, где выход, он всегда там же, где и вход.

– Вы можете посоветовать что-то рациональное?! – опять обрадовался профессор. Выход он и сам искал. Правда для себя, а не для консультаций.

– Наше спасение – Качество Жизни! – уверенно выдал Рыжюкас вчерашний урок.

– Я так и думал, – обиделся профессор, – что вы – шарлатан.

– Тогда забирайте ваши весы (они пришли с весами, какими на рынке взвешивают картошку) – сказал Рыжюкас, – и тащите сюда компьютер и презервативы.

Он вскочил и, схватив весы, поволок их к окну.

– Чтобы всё – качественно и полноценно! Работа и Любовь!

– Остановите его! – Малёк бросилась в ноги профессору. – Он же псих!

– Призовемте Любовь! – вырывался Рыжюкас. – Снизойдет к нам Любовь, и этот шакал, рыча, уберется восвояси.

Профессор зарычал и отполз за соседнее облако. Вместо кроватей в палате были облака.

– Расскажи мне про всё это снова, – попросила Малёк, пытаясь удобно, как на подушку, усесться на облаке, скрестив ноги по-турецки. – Только поподробнее.

– Это уже неинтересно. Жизнь стала скучной и пустой, как только я все взвесил.

– Это ложь, твоя жизнь прекрасна и не скучна.

– Но я слишком много был бит. Мне это нравилось, но только в самом начале… Потом выяснилось, что битым все сострадают… А а я не хочу, что бы ты меня жалела. Так не любят. – Рыжюкас поднялся на подоконник.

– Подожди! – закричала Маленькая. – Ты же совсем ничего не успел мне посоветовать. Как же мне жить дальше?

– С оптимизмом, – сказал он. – Лучше всего, бери пример с меня.

Малёк в ужасе отодвинулась. Посмотрела на него, как на идиота:

– Это как же?! Умереть, что ли, немедленно? С таким же, как у тебя, оптимизмом?

Оба засмеялись. Они все еще понимали друг друга, когда не ссорились и шутили, хотя бы во сне.

– Ну и шуточки у вас, – сказал Мишка Махлин, выходя из уборной и стыдливо заталкивая в штаны одно из облаков…

Проснувшись, Рыжюкас подумал, что и впрямь пора бы повидаться с «близкими друзьями». Раз уж так прищемило.

К этому способу он периодически прибегал, даже название придумал: «фрэндотерапия».

Вот и когда в прошлый раз прищемило, он ведь позвонил Махлину, пусть и не сразу. Зато тот сразу отозвался, предложив пересечься в «Неринге», где от трагичной безысходности и трехсот граммов «Старки» Рыжюкас совсем расклеился.

А школьный товарищ, недаром его и звали Махлин-Хитрожоп, тогда под старую водочку добросовестно выслушал его нытье: о долгах-кредитах, о вероломстве партнеров и подступивших, как смерть с косой, старости и нищете… Но принимать его сетования близко к сердцу не стал, даже от рассказа о бандитском нападении как-то отмахнулся, что и Рыжему посоветовал сделать, потому что, раз не добили, так все это хрень. Зарастет и забудется. Рыжук, мол, всегда был парняга живучий…

Но вот к проколу приятеля с Последней Любовницей он отнесся серьезно. Про слабость Рыжюкаса «на передок» он знал с детства, и сразу понял, что сейчас для бывшего школьного товарища это и есть тот самый больной зуб, который надо бы дернуть с корнем…

Это он и проделал одним решительным махом, только и фыркнув:

– Ты и всегда был долбаком. Но теперь тебе, похоже, остались одни только сплошные пиздострадания.

Рыжюкас скривился, как если бы его и впрямь щипцами ухватили за больной зуб. И даже отодвинул недопитую рюмку.

Махлин слил в тарелку остатки томатного сока из фужера и налил в него водки, отчего фужер стал похожим на лицо пьяной девицы с размазанной помадой. Проделав то же с фужером приятеля, и рачительно доплеснув в фужеры из недопитых рюмок, он предложил принять по последней. В том смысле, что пора подвести резюме.

– Но даже такой упертый долбак, как ты, должен врубиться, что тебе опять подфартило…

Рыжюкас прислушался. Особого фарта он как-то не ощущал.

– А что же это, как не полная пруха? Если твоя сосалка-доилка с тебя так просто вот перескочила на другого дурного коня…

– Она же меня бросила, – промямлил Рыжюкас.

– Куда?!

Рыжюкас и трезвый никогда не задумывался, куда вообще бросают, поэтому сейчас смотрел на приятеля удивленно: ну же и «хитрожоп»!

– А куда бы ты ее бросил, когда она тебе бы остохренела?

– Куда? – послушно поинтересовался Рыжюкас.

– Да никуда. Так и пахал бы на нее до гробовой доски, потихоньку от жены таская ей колготки.

Допив, Махлин аккуратно поставил мутный фужер, не без чиновной элегантности (все-таки замминистра) промокнул губы салфеткой, уголком заправленной за край воротничка:

– А лоху этому, что у тебя ее увел, я на твоем бы месте… две поллитры проставил. Раз тебе с ним так повезло… Хотя в унитаз бы эту сволочь и спустил…

Только и сказано было.

Да еще «сволочь» – не совсем понятно, о ком именно. Отчего на душе потеплело.

Сразу полегчало, а вскоре и вообще снялось – как благословенной рукой. С той встречи он тогда и начал выпутываться, как-то сразу прозрев и отбросив всю «писательскую дурь».

Глава вторая «ФРЭНДОТЕРАПИЯ»

Старые «фрэнды» собрались на водяной мельнице, прямо напротив пляжа, куда в начале второй половины прошлого века плавали с девчонками целоваться.

Мельницу давно перестроили под ресторанчик и вполне комфортную баньку. У Мишки Махлина везде и все было схвачено: ресторанчик ради друзей закрыли, баню протопили, и хозяева с обслугой ушли, оставив им ключи и проинструктировав, что к чему. Дело предстояло неспешное, и баню Махлин заказал на всю ночь.

– Хитрожопые евреи всегда умели устроиться, – угрюмо осмотрев стильный интерьер «баньки», хоть и умилившись граненым стаканам на столе, заметил Мишка-Дизель, язвительно, но не злобно. По происхождению он не мог быть антисемитом.

– К сожалению, не все, – парировал Мишка Махлин. Обидеться он мог, но только не за «хитрожопых евреев», а за этого непутевого отщепенца. Который «устраиваться» как раз не умел, пропыхтев всю жизнь на зарплату электрика – «выносливо», как в школе, когда бегал на длинные. Отчего так и остался жилистым и поджарым. – Есть дурни и у нас… на которых воду возят.

Съехались дружно: Сюня и Рыжий прикатили на такси, Мишку-Дизеля подвез Махлин.

Последним на белоснежном микроавтобусе с красной надписью на капоте прибыл Витька-Доктор.

– Где-то я вычитал, что простата человеку вообще не нужна, – сволочнул Сюня, дружески пожимая Рыжюкасу руку. При этом он вопросительно посмотрел на Витьку-Доктора, вытаскивавшего какие-то коробки из багажника микробуса.

– Еще меньше человеку нужен рак простаты, – проворчал тот. – Помогите разгрузиться.

– Да, в человеческом организме, оказывается, много лишнего, – принимая из его рук картонную коробку, заметил Мишка Махлин, оценивающе посмотрев на Рыжюкаса.

– Между прочим, как и в любом механизме, – включился Мишка-Дизель, подхватывая гору свертков.

– Механизмы, Дизель, это по твоей части, – Сюня засмеялся, видимо, вспомнив что-то забавное.

Помогать с коробками он не потянулся, а отработанным жестом поправил широкие брюки, подтянул их, поерзал локтями вокруг значительного живота, проделав все с аристократизмом, не меньшим, как если бы он мизинцем поправил дужку очков, и присел на лавочку, широко расставив ноги бывшего прыгуна-чемпиона. До перестройки Сюня работал директором кондитерской фабрики, на кондитерском питании его прилично разнесло.

– Ты чего ржешь? – спросил его Махлин.

– Это он тетю вспомнил, – сказал Витька-Доктор. – То, как этот вот Кулибин, – Доктор кивнул в сторону Мишки-Дизеля, – потряс бедную тетю своими техническими талантами, когда развинтил ее «Зингер», чтобы починить. Собрал ведь, гад, машинка строчит, как новая, а у тети целая коробка запчастей. Так она потом его «Зингером» и называла до самой смерти.

– Вот я и говорю про вашего брата, – обращаясь к Витьке-Доктору, сказал Мишка Махлин, – сначала уверяют, что ребенку не нужны гланды и полипы. Потом – аппендикс, потом удаляют камни в желчном пузыре, а заодно и сам пузырь, потом оказывается, что и без почки можно жить… Теперь вот и без яиц…

– Ну, без яиц так даже удобнее, – сказал Витька-Доктор. – Во-первых, не отвлекают…

Как медик, он мог бы этим великовозрастным неучам объяснить, и что такое простата или предстательная железа, и при чем здесь яйца, и вообще, какая именно операция их товарищу предстоит. Но ничего подобного делать не стал. Здесь он им не врач.

– Они мне дороги как память, – сказал Рыжюкас.

– Ничего, можно засушить и носить на шее, как медальон, – предложил выход Сюня.

Рыжюкас грубоватую шутливость приятеля поддержал. Рыдать им тут с ним, что ли!

– Для кино не годится, – сказал он.

Друзья посмотрели на него, выжидая. Сейчас что-нибудь забойное выдаст.

– Это мы с моим режиссером снимали кино, еще про хозяйственную перестройку. По сценарию в бане паримся, ну а разговариваем, как тогда мода была, о серьезном – выход для страны ищем… Тут Гена Осинкин, профессор и московский депутат, выдает оператору прямо в камеру: «Ты Рыжюкаса ниже пояса не снимай. Он сценарист, его в лицо мало кто знает, а по яйцам – так все»…

– Вот за это и чиканут, – сказал Махлин. – Я узнавал. Начинают с кастрации. Правда, можно и химически…

– Химическая – неэффективно, – запротестовал Сюня.

– Да нет, – все-таки вставил профессиональную реплику Витька-Доктор, – практически тот же результат. – Главное, чтобы понизить уровень тестостерона, приглушив сексуальную активность…

– Но эффект не тот, – поправился Сюня, спутавший эффект и эффективность.

– А что, собственно, яйца или член? – уточнил Дизель.

– Член-то зачем же? – хмыкнул Витька-Доктор.

– Хорошо, конечно, и яйца… Но и член у него был знаменитый, – драматично вздохнул Сюня. – Однажды…

Однажды он приехал к Рыжюкасу в Дом творчества с двумя «московскими шкурками».

– Снял их прямо на улице, насилу уговорил за город поехать: интеллигентно, мол, время проведем, в литературных дискуссиях. «Ну, поддали, как положено, потом разошлись по комнатам: я с одной, он с другой. Зима, вокруг сугробы, но топили жарко, окна нараспашку… Музыка играет, он там свистит ей что-то литературное без останову, потом, слышу, затихли… И вдруг вопль на все Переделкино: «Сука, а еще писатель!». Это чувиха его елду увидела. И от ужаса голая со второго этажа – в сугроб…

Витька-Доктор прикатил прямо из аэропорта, он на два дня летал в Женеву, на обратном пути в «дьюти-фри», кроме закуси, кое-что закупил по поименному списку – благо летел с багажом медикаментов и практически мимо таможни.

Мишке Махлину он привез оплетенную тростником бутылку пуэрториканского рома – 11. Махлин любил только ром. Сюне – бутылку Курвуазье – 70 cl, сообщив, что она хоть и меньше на треть по объему, но стоит в тридцать раз дороже, чем ром для Махлина. Бывший директор кондитерской фабрики любил только этот коньяк. Бутылка была в цветной картонной коробке.

– Так он и получше этой жидкости для снятия лака с ногтей, – ворчливо процедил Сюня, имея в виду «вонючий» махлинский ром, – только не в тридцать, а в шестьдесят раз.

Мишке-Дизелю, как человеку без придури, Витька-Доктор передал литровую бутыль «Столичной». Дизель любил только водку своей юности и вкусов с детства не менял.

Для себя Витька-Доктор выгрузил пузатую трехлитровую бутыль бургундского красного вина сельского разлива. Он любил только вино, а объем по литр-градусам пересчитал, чтобы не было обидно.

Рыжюкасу, как «виновнику торжества», он вручил литровую «Блэк Лэйбл». Рыжий предпочитал виски, и только «Блэк Лэйбл».

Все эти напитки они именно любили, и Витька-Доктор это знал. Так же, как и то, что они терпеть не могли винегрет и столичный салат с майонезом. Они их не употребляли с той поры, когда целый год в восьмом классе после каждой «складчины» дружно выблевывали их, вместе со всем, что бы тогда ни выпивали, так как все, что тогда пили, было для них сущей мерзостью, хотя и поднимающей настроение.

Правда, потом еще целый год, уже в десятом классе, они поднимали себе настроение тем, что совсем ничего себе не позволяли. После того, как Мишка Махлин придумал заправить двухлитровый стеклянный сифон (в «приличных» домах такие сифоны только вошли в моду) не водой, а газированной водкой. Пилась сорокаградусная «шипучка» легко, как шампанское, но трое суток так фыркало в нос, отдавая сивухой, что тела их дергались в судорогах, и нутро у всех выворачивало наизнанку. Витька-Доктор тогда и предложил завязать. И больше не пить принципиально.

Но принципы ведь не то, с чего начинают…

И сейчас они не просто любили выпить. Они научились различать вкус того, что потребляли. Вкус у каждого сложился свой, но такое не разделяет. Никто здесь не собирался смешивать бургундское со «Столичной», а что до нормы, то норма у каждого тоже была своя.

Более того, они понимали, почему они пьют, причем иногда и по-черному. Пить по-черному помогает во многих случаях. Вроде такого, когда начинаешь перестраивать отчий дом, весело разбросав его по бревнышку, а потом залатывать крышу остаешься один, потому что и дом не тот, и ты никому не нужен. Или когда уверенно стартанешь, потом рвешь сломя голову по жизни, радуешься каждому взятому подъему, и вдруг оказывается, что ты ошибся и всю дорогу мчал не туда. И все, к чему стремился, утратило смысл и никому на хер не нужно…

– А ему можно? – снова сволочнул Сюня, кивнув в сторону Рыжего.

– Мне – можно? – Рыжюкас посмотрел на Витьку-Доктора, как бы желая проверить, не сдал ли тот за эти годы. Вообще-то он не очень доверял людям, которые любят сухое красное вино.

Витька-Доктор не сдал.

Он вообще не изменился: худощав, нос торчит кинжальными ножнами, глаза внимательные, но буравят сарказмом, длинные цепкие пальцы с белыми костяшками выдают хирурга. Зато живот выдает все остальное: идеально круглый, как глобус, от сухого тела как бы отделен, отчего его хочется перекатить за спину. Или вообще подфутболить.

– Тебе же не желудок удаляют, – Витька-Доктор потер кончик носа между двумя пальцами, как бы принимая решение. И, пожав плечами, поставил диагноз: – Значит, можно.

– Тем более под присмотром опытного врача, – встрепенулся Махлин, подчеркнуто уважительно к такой щадящей медицине. – А если он еще и Главный врач, так и вообще…

– Он сегодня для нас – Самый Главный, – поддержал его Сюня, – как оказавший друзьям посильную гуманитарную помощь… А вообще, медицина из всех искусств – самая благородная. Это я в поликлинике вычитал. Но из-за склероза не помню, кто сказал.

Мишка-Дизель недоуменно посмотрел на друзей:

– Мне так вообще кажется, что пить нельзя только в одном случае, – произнес он задумчиво.

Доктор насторожился.

– Если удаляют… бутылку.

– Тогда «вздрогнем»?

И они «вздрогнули». Сразу и разлив по второй, чтобы не тянуть время.

– Сюня, а тебе я вот что скажу, – назидательно произнес Рыжюкас, мстя школьному товарищу за недавно проявленный сволочизм. – Ничто не бывает лучше другого в шестьдесят раз. Это, между прочим, знает даже мой пижонистый зятек.

Все затихли, держа стаканы в руках, пока Рыжий держал паузу. Нетрудно было догадаться, что он опять задвинет что-нибудь из своих литзапасов. Для затравки. И не ошиблись.

На новоселье Рыжюкаса зять приволок ему в подарок пузатую бутылку коньяка «Луи Трез» аж за тысячу баксов. С золотой рюмочкой на цепочке – маленькой, граммов на пять, может, десять…

– Водка у них в Балтарусии всегда была самой дешевой в мире, – прокомментировал Витька-Доктор, который эту историю знал. – Бутылка стоила приблизительно доллар.

Об этом Рыжюкас и напомнил зятьку. Язвительно заметив, что ничто не бывает лучше другого в тысячу раз. В том смысле, что разницу мы различаем только в бытовых масштабах, доступных сравнению.

Зять у него был знатоком, чем гордился, поэтому за напиток на тестя обиделся.

Но их рассудил случай.

Каждому из друзей, кто впервые заскакивал к нему в новый дом, Рыжюкас наливал по рюмочке. За пару месяцев ушло граммов семьдесят… Потом ремонт, в первый же день которого, придя домой в развороченную строителями квартиру, Рыжюкас увидел на газете, которой был застелен журнальный столик в центре гостиной, классический натюрморт советского периода: жестяная банка из-под частика в томатном соусе, доверху набитая окурками, почерневшая шкурка от ливерной колбасы, еще стеклянная банка из-под морской капусты, надломанный батон и три стакана.

На полу валялась пустая, как после надругания, красавица «Луи Трез».

– Это при том, что в баре у него всегда батарея нетронутых бутылок, – снова прокомментировал Витька-Доктор.

Назавтра Рыжюкас дождался строителей, но отчитывать их не стал, а только поинтересовался, почему они выбрали именно этот напиток.

– Неловко было, – смутился тот, что постарше. – Другие-то целехоньки, а эта, того… почата… Попробовали – дрянь, нам, думали, сойдет, а вы люди тонкие, чтобы потреблять такое пойло… Но пронесло всех троих. Малой наш так вообще обдристался… Или это не для питья?

Закончив рассказ, Рыжюкас встал напротив Сюни и, выразительно опершись о стол, резюмировал:

– Так вот, Сюня, ничто не бывает лучше другого ни в тысячу, ни даже в шестьдесят раз.

– А ты, Доктор, – обрадованно подхватил Мишка-Дизель, – за те же деньги лучше бы привез этому хитрожопику тридцать бутылок Креольского рома. Он у нас халяву всю жизнь любил.

– Дубина, – спокойно парировал удар Махлин. – Ты опять перепутал клеммы. Креольский – это не про ром, креольские – это сказания…

– Тогда это по его части, – Мишка-Дизель уважительно кивнул в сторону Рыжюкаса. Как к писателю и мастеру слова он к нему относился уважительно.

– Мужики, а ведь нужно бы поговорить, – попробовал осторожно вставить Витька-Доктор: он всегда был из них самым серьезным.

– Эка беда, – сказал Мишка-Дизель, наливая. – Поговорить оно можно. – Отставив в руке бутылку, примерился, отметив уровень заскорузлым ногтем. – Спешить нам некуда, раз уж собрались. Только вот, может, жахнем?

Никто не возражал.

– О чем это мы хотели поговорить?

– В таких случаях обычно говорят о жизни, – почему-то вздохнул Мишка Махлин.

Тут Витька-Доктор расслабился:

– Да, старухи, жизнь у нас тогда была, – вздохнул мечтательно. – Как в том художественном кинофильме…

– «Мы вундеркинды», что ли? – подковырнул его Махлин, впрочем, ничего особенного не имея в виду. – Или «Все на продажу»?

– Да пошел бы ты… Я думал, что-то чистое, светлое, вроде «Золотой симфонии» или хотя бы «Мне двадцать лет», а он…

Но Дизель сразу завелся:

– Ваше прекрасное кино кончилось, – как отрезал он, ставя стакан. – Эти суки не дали досмотреть.

Каких именно сук он имеет в виду, никто не спросил. Как раз «жахали» за жизнь.

– Да, жизнь…

– Эх, жизнь…

– Жаль только жить в эту пору прекрасную, – вдруг процитировал Дизель, добавив: – Как правильно отметил поэт Некрасов.

Рыжюкас засмеялся. Эту хохму он не знал, а из уст Дизеля поэтическую строчку вообще услышал впервые, да еще так тонко кастрированную.

– Жизнь, она вообще как детская рубашка, – философски заметил Сюня, который, в отличие от друзей, пил не из стакана, а из фужера, отхлебывал глоточками и как бы смакуя, правда после каждого глотка кривился, как от касторки, и отрицательно покачивал головой. – Такая же короткая и обосранная…

Помолчали. Почему Сюня так, всем было понятно. Хотя каждый подумал о своем.

– Слушай, Доктор, а где ты надыбал такую закусь? – поинтересовался Махлин, внимательно изучая куски гуся в застывшем брусничном соусе на разовом подносе из фольги.

– Там же, где и все остальное.

– Надо срочно выпить, – сказал Махлин, дожевывая кусок, – чтобы этот гусь не подумал, что его съели собаки.

Голосов «против» не прозвучало. Выпили с гусем, или за гуся, или под гуся.

– Раньше, Доктор, мы токовали о Будущем. – Рыжюкас поднялся. С друзъями он выпивал исключительно чтобы возвышенно поговорить, а к возлияниям, можно считать, уже приступили. – При этом мы, как глухари, ничего вокруг не видели и никого, кроме себя, слышать не хотели.

– А теперь – плачемся: не туда шли, не то ценили? – понял его Витька-Доктор.

– Слишком многого и слишком долго не ценили, – проворчал Махлин. – Пока эти придурки все нам не переломали.

Кого он имеет в виду под «придурками», тоже никто не поинтересовался.

– Зато теперь мы с вами знаете кто? – сказал Рыжюкас, поднимая стакан: что за встреча без тоста? – Мы теперь на хрен потерянное поколение…

– С потерянным хером, – перебил его Сюня.

В этой аудитории Рыжего всегда перебивали. Дешевыми хохмочками. И даже сейчас Витька-Доктор его возвышенность не поддержал:

– Ну ты загнул, прямо как у Хэма, – иронично хмыкнул.

– Это не у Хэма, – полез поправлять его Рыжюкас. – Их так эта баба, Гертруда Стайн назвала… Из-за того, что у них мировая война отрубила прошлое…

– Все равно, кто сказал, – не унимался Доктор. – Это не про нас. У нас с прошлым полный ажур. Пока все не рухнуло, пока на ровном месте и безо всякой войны не началась разруха… Когда нитки в операционную вдруг пришлось приносить из дому, а иначе нечем было зашивать…

Дизель смотрел и слушал угрюмо. При чем какая-то война. Какое-то прошлое. Или собрались не затем чтобы выпить?

– Кончайте бодягу, – сказал он. – С прошлым все ясно. Хуже с будущим. У нас эти неучи какой-то хуйней его просто отрубили. Как свет на подстанции, если вместо предохранителя воткнуть напильник.

– Ты конкретно о чем? – повернулся к нему Сюня, явно решив спровоцировать приятеля на дискуссию. Про политику он любил еще со школы, когда, лежа на диване, читал исторические мемуары. А тут собрались, уже и приняли не по одной, а к разговору о «новейшей истории» еще толком и не подступили, хотя с этого и полагается начинать любое нормальное застолье.

– Да о том, что твоя история – это говно, – принял мяч Дизель.

– Это почему же?

– Потому что одни засранцы ее лепят. Это он о наших так называемых политиках. – Витька-Доктор решил объяснить приезжему. – Они и впрямь тут больно раздухарились. Страна, понимаешь, малюсенькая, а пены, как на теплом пиве…

Рыжюкас кивнул. Совковую привычку плакаться «приезжим» на местные порядки он знал.

Но дискуссия не пошла.

– А знаете ли вы, почему между третьей и четвертой или даже после пятой нельзя допускать слишком большого перерыва? – спросил Махлин.

Вообще-то все знали, но интересно и новое выслушать.

– Когда выпью, я сразу становлюсь другим человеком…

– Ну и?..

– Другой человек тоже хочет выпить.

Тут же и незамедлительно осуществили, чтобы с политикой как-то завершить.

– Чего мы от них хотим? – примирительно сказал Витька-Доктор. – Они же на самолете вниз головой летают, причем, под мостом. Чтобы доказать народу, что умеют управлять государством. И справятся с этим, если их изберут.

– Да пошли бы они все… – Дизель неожиданно стих. – Столько не виделись, не о чем, что ли, разговаривать больше?

О чем говорить, как раз хватало. Тем более что никто не церемонился, заботливости друзьям не навязывал и наливал себе щедро, как другому.

Сюня, правда, еще вздохнул вдогонку о том, что нам-то уже как бы и терять ничего. При всей дури, жить можно, как-то дотянем. Да если еще, как Махлин, закусывать халявным гусем. А вот детей жаль… И внуков… Когда впереди никакой перспективы.

– Да им вообще не до нас, – успокоил его Витька-Доктор.

– А вот Рыжему детей не жаль, – тут же запустил в адрес Рыжего очередную шпильку Махлин, видимо, вспомнив про Маленькую. – Он у нас, как в том анекдоте: ручки тоненькие, ножки тоненькие… Ебу и плачу…

– Ну, с этим-то у него теперь швах, – строго, как врач, сказал Витька-Доктор.

В женском вопросе он с друзьями всегда оставался сдержан, даже в разговорах не позволяя себе лишнего. С той поры, как фрэндами ему был нанесен психологический удар. Еще на танцах в Доме офицеров, где смокинги и визитки, где фигурный паркет с обязательным Штраусом…

Стояли тогда, пижонили, а Мишка-Дизель, возьми да и брякни, подумав вслух:

– Рута твоя, конечно, хорошая девочка, но мне кажется, что она, когда какает, попу не всегда вытирает.

Сам не понимая, что на него нашло. Чтобы так дурацки пошутить безо всякого повода.

Шутка шуткой, но любовь они тогда похоронили, цинично заржав.

Доктор и женился потом на однокурснице-гинекологине – чтобы «с гигиенической гарантией». А на посторонних девиц вообще никогда внимания не обращал. Не мог смотреть, чтобы не заподозрить.

Зато Мишка-Дизель с той поры понял силу слов.

А потом и вовсе стал разговорчивым, особенно в отношении слабого пола, который в юности презирал, а потом очень даже перестроился. Особенно когда оказалось, что в своей природной угрюмости он для многих дам просто неотразим.

Сейчас он к Рыжему подсел, рассказать – может, для литературы пригодится, – как на свой день рождения, взял дома с утра лыжи и – к подруге. Там так напоздравлялся, что еле домой приполз, а гости уже собрались и даже за стол уселись.

– Я, значит, заваливаю с извинениями, мол, с курса сбился, в руках лыжи, как вещественное доказательство.

С пробежками да с лыжами он, оказывается, давно придумал, чтобы спокойно от жены обрываться по выходным, а иногда даже вечерком. «При этом чем сильнее устанешь, тем для супруги убедительнее».

Но тут что-то соскочило, может из-за того, что выпили с подружкой не слабо – все-таки день рождения…

– Стою в дверях, не раздеваясь, а жена через весь стол с гостями: «Ну что, дорогой? С манды на лыжах?».

Посмеявшись, решили, что каждый должен выдать на женскую тему. Давно ведь вот так не собирались, чтобы поделиться. Да и повода не было.

Зато теперь, усмехнулся про себя Рыжюкас, просто замечательный повод подвернулся…

– А ты чего не закусываешь? – спросил у него Витька-Доктор.

– Может быть, чего-нибудь мне теперь нельзя? – шутливо отмахнулся Рыжюкас. Есть ему не хотелось.

– Теперь тебе все можно, – снова принялся за свое Сюня.

– Кроме того, ради чего ты ел и пил, – добавил Мишка-Дизель.

– Дизель, нельзя все сводить только к этому, – строго одернул его Витька-Доктор.

– А что, кроме этого у нас может быть? – повысил на него голос Мишка Махлин. И, как оказалось, зря…

– Тем более что и с этим у нас иногда не совсем получалось, – хмыкнул Витька-Доктор.

– Это в каком же смысле? – Махлин возмущенно подскочил. – Я твой намек правильно понял?

Тут сразу все и подумали, что уж про Махлина есть что вспомнить, при всей его хитрожопости.

Выступали как-то с «дешевыми девушками» у него дома – жена укатила в отпуск, собрались отметить. Но в самый разгар у Махлина вышел конфуз, после чего он вышел в ванную, по домашней привычке дверь на задвижку не закрыв.

А тут как раз Сюне понадобилось, он в ванну заходит, а там Махлин перед зеркалом голый член рукой лупит, как по щекам: «А ну вставай, падла, я кому говорю, вставай!».

Все ладно бы, но наутро, когда усаживались в машины, чтобы на дачу ехать с продолжением программы, мимо проходила колонна перестроечных демонстрантов. Мишка-Дизель тут возьми да и запой, шутливо кривляясь и ничего не имея в виду:

Вставай, проклятьем заклейменный…

Случайно так получилось, ведь Сюня никому ничего и рассказать не успел, но Махлин из машины вылетел как чумной.

Вернулся домой на друзей в ярости, потом еще дня три психовал.

Но беда не приходит одна. Когда в то утро дома осмотрелся, понял, что с «дешевой» девицей он пролетел, и совсем не дешево.

Часики с бриликами, что он супруге на юбилей подарил, в спальне на тумбочке лежали, а теперь их нет, видать случайная девушка за неустойку прихватила…

Ну а дальше целая история, как Махлин такие же часики по городу искал, найдя их только в какой-то гарантийной мастерской и еле уговорив хозяина их ему продать – деньги тут не в счет! Как вспоминали потом они с гравировщиком текст, а главное, как супруга из отпуска вернулась.

Стоит посреди спальни, в недоумении часики рассматривает, а на запястье у нее такие же:

– Они что – размножаются?

Рыжюкас, как заправский оратор, после паузы решил было тост сказать – о том, как много всего, кроме этого у них было. Но где там!.. Тоже, мол, нашелся де Голль. Даже Дизель совсем неуважительно к писательскому слову от Рыжего отвернувшись, подсел к Сюне:

– А хочешь, Сюня, я тебя научу с первого раза, только посмотрев на девушку, сразу определить, берет ли она в рот?

Сюня от приятеля слегка отодвинулся, но заинтересованность проявил.

Дизель несколько раз подряд глубоко затянулся сигаретой:

– Да ты не дергайся, не вертись, – он слегка подвигал челюстью. Три идеально продырявленных облачка одно за одним сели Сюне на нос. – Значит, так…

Сюня – весь сосредоточение, кольца вокруг носа застыли, как кружки луковицы на морковке.

– Внимательно смотришь ей в лицо…

– Так…

– Если у нее есть рот… – Дизель помедлил. – Значит берет.

Дружно над Сюней поржали.

– А теперь сказать, почему я против того, чтобы между всеми последующими был большой перерыв? – спросил Махлин.

Рыжюкас поднялся и вышел на веранду. От принятого в висках постукивало, а в голову лезла какая-то чепуха. Раньше, мол, было так: сначала прожил, потом описал. А как же теперь? Когда потом это все опишешь?

И тут же разговор о нем пошел уже в третьем лице. По пьяни звучало драматично, как о безвременно ушедшем. Взяли-то уже прилично. Правда, «нить канвы не теряли».

– Учителя его любили, – начал Сюня, едва за Рыжюкасом закрылась дверь.

– Особенно Сильва, хотя я так и не понял тогда, вдул он ей или не вдул, – поддержал его Мишка Махлин.

– Сильва, да, – сказал Дизель, – она строже Горькой Матери была, принцип качала, она ему кроме единицы ничего не ставила. Ну а если выучит – сразу файв. А может, после того, как он ей что другое поставит…

Дизель тупо посмотрел на бутылку. Одна была на столе «Столичная» или две?

– Чуваки, – сказал Доктор, – про вдул-не вдул – это ладно. Но сам видел, как она его встретила, когда узнала, что он в институт поступил… Она же его схватила и потащила по коридору, распахивая двери классов, да еще орала, как сорвавшись с ботаники: «Он поступил!». В учительскую влетела: «А я вам что говорила!!!» – Да все они его любили, – вздохнув сказал, Сюня. – Хотя и непонятно, за что… Сейчас в школах все не так…

– А Ростислав-в-Квадрате? Как он его Ленке записки таскал?

– А Бася Ароновна? Как она ему за поэму про любовь выставила пятерку за четверть, когда директрису заменяла.

– Ну да, а Горькая Мама от злости чуть не окочурилась, когда в этой его поэме насчитала сто одну ошибку. Это в девятом классе было…

– Нет, в десятом.

– До десятого он же не дошел…

– Бася тогда меня даже на обед пригласила.

Все обернулись.

– А мы думали, ты совсем ушел, – сказал Сюня.

– Не дождетесь… – Рыжюкас подсел к столу. – Так вот встретила меня Бася Ароновна по полной форме. Обращалась исключительно на вы, «Здравствуйте, Генсик, проходите, Генсик, располагайтесь»… И на столе красное вино. Водой, правда, разбавляла, к обеду, мол, так полагается…

– Пусть лучше вспомнит, как он ей нахамил, – сказал Витька-Доктор. – «Вам у нас понравилось, Гене?» А Генсик в ответ: «Все классно, только книжки у вас по цветным корешкам разложены». В смысле, мол, живете по-мещански.

– До сих пор в холодный пот бросает, – признался Рыжюкас. – Как вспомню, что – через двадцать лет! – она ко мне на вечере встречи с выпускниками подошла, совсем старенькая: «Генсик, миленький, вы не поняли… У меня внучка книжки перекладывала… Сейчас она уже взрослая невеста»… А я, говорит, за вас рада, я всегда знала и надеялась…

Помолчали.

– Неужели их всех уже нет? – вздохнул Доктор. – Всех до единой?

– Да, жизнь… Она как… – поднялся было Сюня.

– Детская рубашка, – продолжил Дизель, – короткая и в говне.

Сюня посмотрел на него удивленно:

– Откуда ты знаешь?

– Ты уже говорил…

– А мы выпили?

– Вот, блин, ты, Рыжюкас, нас сегодня совсем запутал, – сказал Махлин. – Я даже не помню, я уже выпил, или и не наливал?

– Это поправимо, – вмешался Доктор. – Я не твой склероз имею в виду, а налить и выпить…

Выпить-то выпили, но Дизеля снова потянуло к прекрасному. Со склероза он тут же и перескочил на свое, обращаясь исключительно к Рыжюкасу, так как давно собирался с понимающим человеком соображениями поделиться:

– Склероз это хорошо… Я так вообще скажу, что из ебущихся баб те, кто только по любви, – самый гнусный и мерзкий тип. Они если раз дали, начинают цепляться и выдвигать требования. У мужика, соответственно, от требований пропадает эрекция… Спасти может только разрушительный момент. Лучше всего, если у нее склероз, и она про тебя вообще не помнит…

– Хрена тебе! – не согласился Сюня. – Склероз у бабы для нас могила. Мне моя утром в субботу на даче надает поручений на день, а сама в салон красоты уезжает. А мне, только чтобы ее поручения осмыслить и переварить, две недели нужно… Ладно. Однажды, чтобы не напрягать память, навалился, сразу все выполнил, ну, думаю, выслужился, хоть ночью не будет приставать. А она приезжает и даже не помнит, что поручала мне сделать…

– Дают эти, которые только по любви, обычно сразу, – недовольно отмахнувшись от Сюни, продолжал «мысль» Дизель. – как только выпьют и расскажут, как любят мужа… Хотя спят обычно в лифчиках, думают, что из-за детей плохая грудь. Меня по командировкам с монтажниками электрооборудования много швыряли, так я все это прошел… А после того начинает плакать: где она раньше была, где ты был, что столько времени даром потеряно… Слушай, с этого ты мог бы начать новый роман…

– Роман я, пожалуй, уже не успею, – улыбнулся Рыжюкас.

– А сколько же ты вообще собираешься протянуть? – поинтересовался Сюня.

– Врачи обещают два года, – ответил за него Витька-Доктор.

– Врачи врут, – махнул рукой Сюня, незаметно подмигнув Дизелю.

– Еще как брешут, – оживился тот. – Мужу моей сестры тоже говорили: «Два месяца и кранты»… Ну он что? С работы уволился, закупил два ящика водяры и свалил на дачу. Чтобы вызванивать друзей и по очереди с ними прощаться.

– Ну и? – поинтересовался Сюня.

– Да ничего. Пятый год на даче квасит. Возвращаться-то некуда. Все оборвал: друзья, работа. Тетка моя, то есть сестра, похоже, скорее его загнется, вся извелась…

Посмотрев на приятеля, Дизель вдруг осекся.

Никакой тетки у него не было. Это у Сюни была тетка, которая давно померла. И сестры у Дизеля отродясь не было, он в семье единственный ребенок.

И Рыжий, конечно же, это знал.

Рыжюкас смотрел на друзей.

По тому, как поспешно его фрэнды взялись сегодня набираться и как медленно достигался результат, было видно, что им этот вечер дается нелегко. Пыжились, наливали чаще обычного, глушили почти без закуси, даже к гусю с брусникой без интереса. Так пьют люди, которые знают не только почему они пьют, но и зачем непременно нужно напиться…

Ему вдруг стало безумно жалко ребят.

Видно ведь, что старались. Небось, и готовились заранее, сговорившись, а то и спенарно продумав, даже роли разбросав – кто кого будет тут изображать. Разумеется, с учетом: кто что может.

Обычно такое получается хорошо. Для спектаклей в студенческом театре Рыжюкас всегда брал исполнителей по типажам, выбирая из множества студентов, желающих «поучаствовать», тех, кому роли больше всего подходят. Получалось, что в их самодеятельных спектаклях каждый играл себя. Выходило талантливо и для публики убедительно.

И сейчас все вроде бы правильно выстроено. На то и фрэнды. Всё прикинули: когда непринужденно пошутить, когда забавную историю задвинуть к случаю. Как сменить тему, если разговор вдруг войдет в штопор.

А получалось как-то неловко. Уж больно неуклюже, если посмотреть со стороны.

Как тут ни хорохорься, но что играть, о чем говорить, они сегодня не знали. Особенно с Рыжим, которого никогда не принимали всерьез, чтобы без подначки, без подколки. Кем бы он там ни стал…

Ну не знали они, как в таких случаях себя вести. Дружили давно, правда встречались все больше от случая к случаю: чего только в жизни не случалось… Много чего бывало – и хорошего, и не очень, но никому из них еще не приходилось умирать.

Рыжий, выскочка, опять первый.

Посмотрев на друзей, несколько пришибленных проколом Дизеля, Рыжюкас вспомнил, как умирал его собкоровский начальник, можно сказать, даже учитель. Был он, пожалуй, самым ярким и талантливым журналистом старой школы из тех, кого ему довелось знать.

Тогда от больных раком диагноз скрывали, но тот не идиот был и конечно все заподозрил и просчитал, видя, как близкие и друзья в разговоре отводят глаза.

Собравшись навестить шефа в больнице, Рыжук решил все его подозрения снять. Для чего детально продумал линию поведения: опасную тему в разговоре не только не обходить, а специально задеть, и вести себя в ней нарочито грубо и непринужденно, как с больными себя не ведут. Подчеркнув тем самым, что к диагнозу шефа слово «рак» вообще никак не относится. Даже пару анекдотов к случаю припас.

Пошутил на «опасную тему» он с таким явным перебором, что это и младенцу бросилось бы в глаза. Но его шеф, учитель, умнейший из множества умных, которых Рыжюкас в своей жизни встречал, в ответ вдруг от ярости посерел, губы посинели, восково обтянутый подбородок затрясся:

– Вы подлец, – говорит, – негодяй и мерзавец.

Уверенность больного, что Рыжук его специально подначил, да еще и с изуверской жестокостью, была столь велика, что отомстить этому циничному подонку, негодяю и подлецу он решил самым жестоким и беспощадным образом, какой только на смертном одре и можно вообразить. Он завещал: никогда не принимать Рыжука в ряды членов КПСС.

Использовал, так сказать, вето уходящего.

В партию Рыжука и действительно не приняли. Хотя он и не слишком настаивал – в память о любимом учителе и хорошем человеке. И был, к слову сказать, в те времена единственным беспартийным собкором во всей стране.

Сейчас Рыжюкас от неуклюжести друзей и их наивной нарочитости ни сереть, ни бледнеть не стал, а растрогался до слез.

– Ладно, – сказал он, – вы тут вокруг меня зря вытанцовываете. В этой омлетной тематике. Хотя иногда и смешно.

И тоже воспользовался правом уходящего. Потребовал к себе внимания – и чтобы не перебивать. Чтоб уже совсем не фраером быть, отрываясь от школьных друзей, он решил рассказать им под занавес их сегодняшнего самодеятельного спектакля забойную историю про то, на что толкает людей любовь. А заодно, чтобы не отрываться от заданной темы, и про то, как яйца спасли мир, причем во всем мире.

Ему эту историю приятель поведал, с кем вместе учились (хоть и недолго) по закрытой специальности «управление летательными объектами». Теперь он на пенсии, а всю жизнь был штурманом дальней авиации.

«Как-то с командиром вызывают меня по начальству.

– Крутите дырки в пиджаках. – В том смысле, что задание боевое.

– Под орден, что ли? – на всякий случай уточняю.

– Бери повыше, по Звезде Героя вам обеспечено. Если, конечно, довезете эти хреновины до цели. А где цель – в полете узнаете.

Самолет у нас и без того новейший был, его и до сих пор не рассекретили: когда садились, нас сразу брезентом накрывали и охрану вокруг цепью. А тут еще и вовсе две тайные хреновины подцепили, заставив расписаться, – прямо жуть.

Ладно бы, но только поднялись, набрали высоту, у меня, видать от нервного стресса насчет геройских звезд, зубы разболелись, причем сразу все, да так, что сознание теряю, натурально вырубаюсь… Пришлось запросить начальство, пошли на вынужденную под Семипалатинском. Меня в санчасть, там фельдшерица, здоровая, как слониха, надо говорит, рвать. Если под наркозом – двое суток в полет не выпущу, если так, через два часа – свободен. А у меня перед глазами звезды, но не от боли, а от амбиции. Хочется героем стать. Ну, рванула бабища клещами вроде кузнечных об колено. Потом орет: руки, гад, разожми, – а это я от шока в ручки кресла вцепился, как в катапульте.

Очухался часа через полтора, бегу, шатаясь, к самолету. Все прикрыто, все оцеплено, а командира нигде нет. Час нет, два нет. Ну, у меня там запас спиртяги – приборы протирать, пошел к диспетчерам, как-то уговорил, чтобы по-тихому нас подзадержали – иначе кранты, да еще со спецгрузом – дело вообще трибунальное… А командира и до ночи нет, и назавтра нет, спирт уже кончился, а в голове у меня уже звезды не на лацканах, а на братской могиле: понятно, что за такое обоим вышка, а по военному – расстрел.

Отправился на поиски лично. Бегаю, как пес, расспрашиваю, не встречал ли кто моего майора. А он мужчина представительный, с сединой. После Афгана. И фуражку в руке носит. Это и помогло. Там неподалеку от аэродрома шанхайчик для обслуги, ну, как всегда – хибарки, вагончики, вот мне и показали развалюху, куда вроде бы похожий персонаж направлялся.

Подхожу, за окном что-то мелькнуло, но дверь заперта, причем снаружи, на висячий замок. Подергал, обошел, прильнул к окошку, присмотрелся: в углу на кровати точно он сидит, к стенке прижался, в простыню обернут.

Я фортку, конечно, тюкнул – от страха я и хибару бы развалил, подзываю командира, а он упирается, не идет. «Даешь, слово офицера, что никому не расскажешь?». – «Даю, говорю, слово, что даже трибуналу, который нам с тобой обеспечен, не вякну». – «Да что твой трибунал, тут дело похуже, поэтому поклянись». Клянусь, говорю, что и под пыткой буду молчать, как Зоя Космодемьянская или молодогвардейцы. И до самой смерти, которая у нас уже не за горами.

То, что он рассказал, было, конечно, страшным. Но страшнее – что он мне показал.

Пока я в санчасть бегал зубы рвать, он, оказывается, заскочил к знакомой казашке. У нее к нему старая любовь. Ну, выпили, закусили, то да се, медосмотр-то мы прошли перед полетом, так что опять выпили, снова, понятно, то да се, после чего он и заснул. А казашке на работу. Она его на замок и закрыла. Потом пришла, снова напоила, опять то да се, снова на замок, а сама на работу…

– Ты что, я ему говорю, охренел, нам же теперь вышка, ты что не мог разнести эту хибару?

– А замок?

Это он говорит, и я понимаю, что он тронулся, если боевому летчику, только после Афгана, где он и поседел в плену у моджахедов, откуда выбрался, выдрав с корнем решетку, вдруг замочек на хилой двери стал помехой…

– Не на двери, – говорит он и разворачивает простыню.

Тут и я обомлел: яйца у него синие, как на пасху, а на яйцах огромный амбарный замок с дужками, толстыми, как из лома.

Спрятал он меня под кровать, с казашкой по приходу разобрались, она здоровая, я ее табуретом оглушил, хотя и волновались, а вдруг она ключ припрятала, но все обошлось. С командованием тоже как-то по-мирному расстались, так как и в авиации уже начался перестроечный бардак: оба оказались на гражданке, оба рядовыми.

А что там со спецгрузом, мы так и не узнали, нас же на подходе к полю военные гэбисты взяли. Но нигде не слышал, чтобы что-то новое тогда грохнуло…»

История понравилась настолько, что Рыжюкаса и впрямь не перебивали, поэтому за любовь, которая спасла мир во всем мире, друзья выпили с особым удовольствием.

Еще и от облегчения, что, с Рыжим разобрались, и можно наконец выпить спокойно, теперь уж от всей души.

Мишка-Дизель встал и Рыжего публично похвалил, сказав, что это смешнее всего, что тот раньше написал, и что правильно он политику забросил, чтобы писать про любовь. После чего Дизель сел и окончательно вырубился.

– Он теперь и любовь забросит, – не унимался Сюня, все еще полагая по инерции, что друга это бодрит. – Он теперь только про врачей-хирургов будет писать…

Глава третья РАБОЧИЙ «КОНСИЛИУМ»

Варилось, варилось – что-то и сварганилось… Что еще может так отпустить, как добрая выпивка со школьными друзьями. Тем более что под занавес проговорилось все и о делах. По-быстрому, чтобы резину не тянуть.

Сначала с Маленькой, с Мальком этим, со внучкой хреновой, с Венцом творения разобрались.

Это когда уже посветлело, вышли на террасу и присели, зябко поеживаясь, на лавочке у перил. Смотрели на реку, хорошо видную сквозь голый кустарник. Такой темной и неприветливой, побуревшей от ноябрьских дождей, они ее никогда не видели, да и вообще в такую пору здесь раньше не бывали – только летом, в жару, да еще когда прикатили на телеге с Ленкой, в том сентябре. Про Ленку дружно вздохнули – как она там, за тридевять земель…

С Ленки как-то естественно перебросился мостик и к Маленькой. Яйца яйцами, а любовь поселяется ведь еще и в башке, тут кастрацией не поможешь. Тем более что чувиха у Рыжего опять в порядке, хотя и…

Сошлись единодушно, что она, конечно, красива, как кукла Барби, но такая же сволочь.

Больше всех возмущался Витька-Доктор. Он вообще презирал Рыжюкаса за его неразборчивость. Точнее за исключительную, блин, разборчивость – что ни кадр, то одни и те же выкрутасы.

– Дорогая штучка. И, как все твои красавицы, вертит тобой, как хочет. И соки выжимает – накакать ей на твои проблемы… Ну как может нормальная девица отказаться сделать человеку успокоительный массаж, если ему это нужно? Да еще если сама его до такого состояния довела?.. И в комнате, небось, не убирает…

– Гениально убирает, когда ей это нужно. Она все потрясно делает, когда ей это нужно.

– И гениальнее всего тебя достает. Понимает, сволочь, что чем сильнее она тебя пробрасывает, тем крепче держит.

– Она не достает, – поправил товарища Рыжюкас, – она просто не проявляет благотворительность. И думает о собственном будущем. Спешит…

– Вот паскуда.

– Все они дряни, – глубоко вздохнул Сюня, – но, к сожалению, становятся ими не сразу.

– У моей Последней Жены на это ушло двадцать лет, – сказал Рыжюкас. – У Лучшей Ученицы – семь… У Последней Любовницы – пять. А этой хватило и трех месяцев, чтобы понять, что к чему.

– Акселерация. Другое время, – «по-научному» объяснил Доктор. – Мы тут уже ни при чем…

– Зато и ты ее сразу раскусил, – успокоительно сказал Сюня. – Но вот скажи, а теперь, в новых условиях, ты что будешь делать? – Было непонятно, он снова подкалывает Рыжего или впрямь озабочен. – Не понимаю я такую жизнь…

– Да уж, теперь она ему ни на хер не нужна! – скаламбурив так удачно, Махлин и засмеялся первым.

– Жизнь, что ли? – растерянно переспросил Рыжюкас.

– Да нет, эта твоя «внучка». Брось ты ее, завязывай.

– Да он без нее совсем обмяк. Как наркот без травки, – сказал Сюня.

– Бросать сразу нельзя, – поддержал его Доктор, – если она ему так нужна. Это как у младенца, если отобрать соску. – Слушай, Рыжий, мне кажется, тебе нужно просто подумать, что же ты теперь хочешь. И зачем для этого она тебе нужна.

Чего он хочет, Рыжюкас как раз знал. Всю жизнь тренировался задавать себе этот вопрос.

– И тебе так нужно тянуть эти два воза? – спросил Доктор, его выслушав.

– Любовь зла…

– Тогда все просто. Я на твоем месте вообще заключил бы с нею деловой контракт. А что? Пусть бы пару лет поработала. Хотя бы просто сиделкой… Глядишь, без тестостерона, ты, может, и успокоишься, хотя медициной не доказано… Но уж два года она как-нибудь протянет, пусть ради перспективы заработать…

– Он же сказал, она боится упустить перспективу поважнее, – заметил Махлин.

– Мы же уезжали в юности на шабашку. Чтобы подзаработать. И ничего не боялись упустить.

– Мы много чего делали, не думая о будущем.

– И правильно. Нечего думать о будущем, пока ты юн.

Вот и выход, подумал Рыжюкас. В жизни все просто, и незачем усложнять… Контракт. Два года, и у нее будет все. Она придет к нему, как ездят на шабашку.

– А мне кажется, это хренотень, – сказал Сюня. – Я бы ее послал подальше. Иначе намаешься. При ее явно выраженном намерении: всех поиметь.

– Это как посмотреть, – сказал Махлин-Хитрожоп. – Имеет-то как раз он ее. Я бы ее все же вернул.

– Почему?

– Да потому что лучше с ней мудохаться и об даст – не даст думать, от всякой ее дури психовать, чем думать о собственной неминуемой кончине.

Сюня с таким аргументом согласился:

– Тем более что девица все-таки клевая. Мне так даже жалко было бы без такой помирать.

– Похоже, здесь я опять буду первый, – невесело улыбнулся Рыжюкас.

– Первый ты не лезь, – возразил Махлин. – Ты первый женился…

– И последний женишься, – щедро добавил Сюня. – Я ее видел, она от тебя никуда не уйдет, что бы мы тут не планировали.

Что хотел Рыжюкас услышать, то и услышал.

– Да что мы все о бабах-баобабах! – Витька-Доктор решил наконец взять на себя бразды разговора. – Есть ведь о чем покумекать… Нам сейчас не бабы, а бабки нужны.

– Это в каком именно смысле? – Мишка-Дизель с трудом поднял голову, которую по уважительной причине поддерживал руками, упершись локтями в стол.

– О бабках ты не боись, – отозвался Мишка Махлин, услышав знакомое слово и тоже подняв голову. Посмотрев по сторонам, он помотал головой, но не в отрицательном смысле, а чтобы въехать в ситуацию. И никакой особой проблемы не увидел. – Бабки на операцию мы соберем. Сколько нужно?

– Тысяч сто…

– Сто тысяч литов! – Мишка-Дизель попытался присвистнуть, но не получилось. Его сегодня прилично разобрало.

– Не литов, а зелеными, – компетентно уточнил Сюня. – Той медицины, с клятвой Гиппократа, чтобы о тебе заботиться, уже давно нет.

– Ну, у нас и в клятве всегда упускали про главное, – заметил Витька-Доктор. – Например, про то, чтобы не лечить бесплатно.

– Совки всегда упускали главное.

– Зато новые оставили только суть, – чихнул, как выхлоп мотора, Дизель. – Бабки, бабки, бабки… Остальное им все похеру…

– Бабки мы пока перехватим…

Эту фразу Махлин проговорил медленно, как бы вслух размышляя. Даром, что ли, он всю жизнь финансист!

– Сколько, ты говоришь, они тебе отмерили? – Махлин повернулся к Рыжюкасу. – Судьбу, конечно, не угадаешь, но меня интересует официальное мнение.

– Он же сказал – два года, – сказал Сюня. – Хотя и на глаз видно, что это чушь. Он вообще здоров как бык. Почти раздавил литровку «Блэк Лэйбл» и не в одном глазу. Нас с тобой он переживет…

Но Махлин от Сюниных дешевых хохмочек на сей раз отмахнулся.

– Ну, берем года три… Еще пару лет накинем – на удачу…

Что-то в уме прикинув, он обратился к Рыжюкасу:

– Дом твой теперь в цене, место хорошее… Сестру уговорим его на тебя переоформить…

– Это зачем? – спросил Рыжюкас, наливая ему из своей бутылки, на что Махлин не обиделся. Виски так виски, если кончился ром. Все хорошее ведь кончается.

– Значит так. Берем кредит под залог недвижимости. Тысяч пятьсот?.. Мало, лучше миллион, чтобы и сестре хватило… – Махлин снова что-то в уме прикинул. – Кредитуемся на десять лет, чтобы не подозрительно… И с отсрочкой погашения лет на пять, это мы сделаем, кое-что друзьям отстегнув…

Рыжюкас помотал головой, стряхивая наваждение:

– А что дальше?

– Дальше ты выбираешь лучшую в мире клинику, оперируешься и живешь нормально. При этом ни в чем себе не отказываешь, включая кефир…

– Лихо, – сказал Витька-Доктор, присвистнув. – А проценты за кредит?

– Ты, Доктор, в помещении не свисти. Плохая примета… Выплату процентов мы тоже попробуем отсрочить, если нет – отмоем из кредита же по простейшей схеме. Хотя дешевле бы отодвинуть на пять лет все платежи.

Махлин посмотрел на друзей торжествующе. И вдруг весело двинул Рыжюкаса кулаком в пах. Тот едва успел увернуться.

– А через три, нет – через пять лет ты делаешь им ручкой.

– Как это?

– А вот так. – Махлин ладошку выпростал и сложенными вместе пальцами помахал.

– Банкрот, что ли? – деловито поинтересовался Мишка-Дизель. Он слушал разинув рот. Вот оно как все просто в этом мире черного бизнеса и финансовых воротил.

– Причем тут банкрот, если клиент, к примеру, сыграл в ящик…

Помолчали. Выпили не чокаясь. За «клиента». И гуманное несовершенство банковской системы.

– Это мне нравится, – мечтательно сказал Сюня. – Мне так хотелось хоть на старости лет кого-нибудь кинуть. А то только нас все кидают…

– А ты-то причем? – грубо одернул его Дизель. – Он помрет, он и кинет.

– Все равно приятно, вместе вот сидели, придумывали, приятно будет вспомнить…

– Ну а пока средства мы перехватим, – сказал Махлин.

– У твоих ворюг, что ли? – угрюмо спросил Дизель.

– Зачем у ворюг? У бывших сослуживцев.

– Твои сослуживцы хуже воров, – сказал Мишка-Дизель. Он упорно стоял на своем.

– Хорошо, – сказал Махлин. – Эту песню мы уже слышали… Давай тогда одолжим у твоих сослуживцев. Честные работяги всегда выручат. Ага?

– Он им уже должен, – закрыл тему Витька-Доктор. – Брал, небось, на бутылку до получки.

Все засмеялись.

Но Мишка-Дизель уже снова храпел.

– Так, где его будут резать? – спросил он, оторвав голову от груди. Сидя он, похоже, выспался. Хотя и еще бы и покемарил, если бы Доктор его не растормошил, позвав в парилку:

– Простудишься.

Баня, конечно, была дровяной, как и положено, ее к их приезду хозяева протопили. Но было-то уже утро, совсем бы остыла, не включи Мишка-Дизель часа полтора назад запасные тены, непонятным образом их обнаружив и вообще что-то сообразив.

Рыжюкас спросил:

– А в баню мне теперь можно?

– Тебе теперь все можно, – сказал Сюня. – Как уже ранее отмечалось. Кроме того, ради чего ты жил.

– Мужики, о здоровье тут можно не беспокоиться, – зазывал народ в парилку Мишка-Дизель. – Здесь хотя бы согреться… – И к Доктору, повторив вопрос. – Где его будут резать?

– Не знаю, – задумчиво сказал Витька-Доктор, забравшись на верхний полок и покрякав, поахав, как от большого жару. – Тут вопрос совсем не простой.

Полежав на одном боку, потом перевернувшись на спину, потом на другой бок, он в конце концов сел и сказал Рыжюкасу:

– Лежать ты будешь не у меня, а в частной, там же, где и эта твоя деваха. Там все анализы, подготовка, нормальные условия. Они тебя, конечно, и вытрясут нормально… Ну, про это ты лучше меня знаешь, как бывший бизнесмен от медицины…

Все про это Рыжюкас действительно знал.

С этого, собственно, обвал с бизнесом у него и начался. Когда через месяц после открытия клиники прилетел его зарубежный партнер и стал учить персонал выколачивать из больных деньги.

Заходит к маститому хирургу-проктологу, которого Рыжюкас еле уговорил работать у него по совместительству, и давай того прессовать:

– Ты чего этого клиента, – пациентов он называл исключительно «клиентами», – сразу на операцию в государственную клинику отправил?

– Я же хирург и вижу, что у него не наш профиль.

– Умный, да? Но давай считать. Четыре консультации ты с ним провести мог бы? По полтораста баксов – это уже шестьсот. Восемь процедур назначить – еще восемь сотен, потом на консультацию свозить – еще пятьсот… А потом – пожалуйста, ничего, мол, не помогает, только оперировать… Ну, еще пятьсот баксов за направление…

– Зачем это, если сразу все видно?

– Умный, да?

– Да у него и денег таких нет…

– Это его проблемы. Жить захочет – достанет… Ты же в него полтора месяца надежду вселяешь… За какие-то жалкие две с половиной тысячи… Ну, еще микстуры какие-нибудь, баксов на четыреста, прописать… Все. Тут вам не социализм, благотворительность кончилась…

– Я так не буду.

– Это еще почему?

– Потому что я уважаемый хирург, а не карманный мошенник.

– Так мы и кладем в твой карман втрое больше, чем ты получаешь за все к тебе уважение на своей основной работе… Лечить бесплатно каждый дурак может, а бабки с клиента взять – это искусство. И главное, чтобы строго, без всяких рассюсюкиваний и игры в «человечность». Где дистанция? За человечность нам что? Слезы умиления, цветы и бутылка… А с чего прикажете вам зарплату платить? Одна реклама твоей «уважаемости» чего стоит…

И так с десятью специалистами по два часа: «Умный, да?». Двадцать часов накачки. Прилетел-то всего на два дня: «Вы у меня не единственные».

– Да мы вообще не у тебя, – Рыжюкас взорвался.

Тут он впервые с партнерами и сцепился. В ярости еще и оттого, что только двое из команды врачей, которую он с таким трудом собирал, после такой накачки остались. Восемь уволились. Ушли «дорастать до новых правил».

Ну, вскоре его и вываляли – по бизнесу в пуху, физически – в крови и грязи, а по жизни – в дерьме.

– Дело не в деньгах, – сказал Витька-Доктор, уже за рулем микробуса, дождавшись когда Махлин, Дизель и Сюня погрузились в салон и тут же заснули счастливым сном нагулявшихся младенцев.

Рыжюкас сел с ним рядом.

– Тут все гораздо хуже, – размышлял Витька-Доктор вслух. – Операция – восемьдесят тысяч, еще обследование… Начнут обследование не раньше, чем подпишешь договор и проплатишь аванс. А дальше? Дальше тебя для понта разрежут и снова зашьют. Ну, удалят простату, может, чуть вокруг почистят…

– Но зато не оставят внутрях салфетку.

– Это да. Все квалифицированно. Все по договору выполнят до последнего пункта, что обещали… А через полгода ты у них снова. Но уже за сто двадцать тысяч. Ты уже на крючке, потому что после них никто за тебя не возьмется.

– Что ты предлагаешь?

– Не знаю…

Лихо разогнав микробус на виражах лесной дороги, ведущей в гору, Витька-Доктор резко затормозил и теперь сосредоточенно всматривался вперед, чтобы вклиниться в непрерывный поток машин, ползущих в сторону центра. Назревала обычная для такого часа пробка. Чертыхнувшись, он оглянулся на друзей в салоне, как бы оценивая их критическое с медицинской точки зрения состояние, после чего решительно включил сирену с мигалкой.

– Завтра мы с тобой определимся. Может статься, что лучше всего не мудрствовать и делать операцию как раз в Минске.

– А Кельн, а Осло? Я тут кое-какие концы забросил. Чтобы обеспечить неформальный подход. Мои друзья-дипломаты уже взялись за прокачку, разослав медицинское заключение и подыскивая варианты.

– Боюсь, что твой случай не для западных клиник. У них там ранняя диагностика. Там всех мужиков после сорока хотя бы раз в год проверяют. А в нашем возрасте и по два раза. И до такого, как у тебя, не запускают… Если бы делать облучение, тут бесспорно лучше на Западе. У них там один облучатель стоит дороже нашей больницы. Облучение точечное… Но тебе это не подходит… У тебя метастазы везде, начнешь облучать – вырубишь весь организм…

– А в Минске?

– Там у ваших большая практика. Когда-то был лучший в Союзе институт. Но дело даже не в этом… Есть у вас там один резила. Хлебом не корми… А если серьезно, то лучше его хирурга, пожалуй, и нет. Крепкий мужик. Доктор медицинских наук, двадцать лет оперирует. Я ему звонил, он тебя знает. Даже не дослушал. Он псих. Ты это сразу поймешь, у него твой характер… Завтра он будет здесь.

Квасили-квасили, а вот он и полный план действий. Хотя голова с похмелья и раскалывается.

Глава четвертая ПОЧЕМУ ТЫ ТАКОЙ ЗАНУДА?

Но, поговорив с «крепким мужиком», оперировать решили все же в Вильнюсе. Он пообещал приехать с ассистентами. Раз уж здесь вся диагностика. Да и инфраструктура, весь сервис в частной клинике получше, чем в минском госучереждении, пусть когда-то и знаменитом на весь Союз.

А условия для операции здесь те же. Да и какие нужны условия? Хирургу что нужно? Скальпель, рука и опыт. Ну еще, чтобы свет был нормальный… «Свет в операционной здесь отличный, я посмотрел, а на хороший скальпель я себе давно заработал…»

Разговаривали они долго. Витька-Доктор уступил свой кабинет. Резила-то Резила, а объяснял все подробно, понимая настроение пациента, которому не про фунт изюма решать.

– Я оперирую двадцать лет, – говорил он с понятной Рыжюкасу злостью. – И всегда лезу на рожон. И все двадцать лет без права на ошибку – иначе меня сожрут или вышвырнут в поликлинику… Ты-то – твои книги про нашу дурь я читал – ты понимаешь, что такое двадцать лет проработать в одном клоповнике, да еще зная, что отсюда некуда податься…

За подробный разговор Рыжюкас ему был благодарен. Хирург совсем не юлил, а это для Рыжюкаса всегда было важным. Похоже, мужик и впрямь крепкий.

Но, почувствовав, что он уже готов на все согласиться, доктор вдруг сменил тон:

– Но учтите, я собираюсь идти до конца. И цацкаться с вами мы не будем, – сказал он грубо, перейдя на вы.

Рыжюкас посмотрел на Резилу испытующе – пугает, хочет увильнуть, проверяет его решимость?

– А если все же за границей? – спросил он.

– Они тоже пойдут до конца. Но не на операционном столе, а в юриспруденции. Ни одного шага без записи в контракте. И с полной гарантией выполнения всех пунктов, включая полный комфорт. Только плати. Тут они свое выжмут.

– Все из нас выжимают…

– Денег мы вообще не берем.

– Лучше бы брали и гарантировали комфорт.

– Тут не так. Это все сказки – про их медицину. Ты это знаешь… – Резила вздохнул. – И про них, и про нас, все мы с тобой знаем…

– А если все же без операции? – Рыжюкас посмотрел на него с некоторой надеждой. Этот не соврет, хотя хирургам – им только бы резать.

– Никаких шансов у тебя нет.

Что они все заладили! Никакихшансовникакихшансовникихшансовн…

– Скажите, а можно мне переговорить с вашей женой? – Теперь Рыжюкас перешел на вы. В их возрасте люди не так уж легко сближаются, даже если и испытывают родство душ. – Вы ведь с ней вместе приехали, я знаю, она диагностик.

– Бога ради. Она в фойе, беседует с вашим другом.

Рыжюкас вышел, через десять минут вернулся:

– Твоя жена рисует совсем другую картину.

Резила посмотрел удивленно.

– Она говорит, что у меня как раз есть гарантированный шанс.

– ???

– Твоя операция.

Оба засмеялись. И подружились до смерти.

На самом деле Рыжюкас спросил у нее, где ему лучше оперироваться – за границей или у Резилы? Сказав, что деньги тут не в счет. Она ответила просто:

– Я ему верю.

Этого Рыжюкасу было достаточно. Когда красивая женщина, вырастившая мужу красивую дочь, все еще так о нем говорит. Дочь он видел, она напросилась в поездку тоже – юные минчанки любят ездить в Вильнюс на экскурсии.

– Мы будем проходить пораженные участки, – пояснил Резила, теперь уже как своему. – Сегодня никто не может сказать, сколько их… Как, говорят, вскрытие покажет… – Он смотрел на Рыжюкаса в упор. – Но в самом ли деле ты готов к тому, что мы пойдем… до конца? Понимаешь ли ты, что иначе не стоит и затеваться… Как этот твой «консультант» говорит, – (Рыжюкас успел рассказать), – не рационально.

Резила посмотрел на него в упор.

Прямые взгляды Рыжюкас любил. Он согласно кивнул.

– Хорошо, – сказал Резила. – Только теперь я должен поговорить с твоей супругой. И тоже один на один. Как я могу с нею связаться?

– Это еще зачем? – Рыжюкас удивился. Это ведь его личное дело, и он согласен. Причем тут жена. Узнает потом.

Тот жестко улыбнулся:

– Потом мне ведь уже не с тобой, а с ней придется иметь дело…

Это было так безнадежно просто, что смысл сказанного дошел до Рыжюкаса не сразу.

А когда до него дошло, наконец, совсем окончательно, тут же и отпустило. Сразу стало легко и даже радостно.

Все вдруг отпало. Наконец он сразу и со всеми рассчитался. Сразу стал никому ничего не должен. И все проблемы оказались чепухой… Уже и не вспомнить, что его так волновало… Домой вот надо было ехать. А теперь – зачем? Да и где он на самом деле – этот его дом?

Теперь, наконец, и деньги стали ему не нужны. Это хорошо, что Махлин все так складно придумал. Вообще хорошо, когда есть запасной парашют. Тут сразу появляются и другие варианты…

Но, во-первых, на операцию деньги уже не нужны. Тем более, они не нужны в случае ее неудачного исхода.

Во-вторых, в случае если с операцией они с Резилой все же проскочат, то оставшиеся ему два-три года – это не двадцать пять, их он сможет протянуть и не на картошке с кефиром. Ведь одно дело «слушательницу» всю жизнь содержать, другое – контракт на каких-то там пару лет… На такую ерунду у него заработанного и припасенного хватит. А что с нею будет дальше, когда он уйдет? Тут тоже все ясно. Той, кто его дослушает, останется (пусть пополам с Последней Женой), все его наследство – этого с лихвой хватит. Все это в контракте и надо оговорить… Или в завещании?

Теперь главное, до чего он, в конце концов, додумался, после чего и паниковать перестал.

Тут мало быть Рыжюкасом, тут как раз и надо, чтобы рядом друзья. И чтобы каждый норму свою знал. Хотя… если что – ведь можно и добавить. Чтобы все правильно просчитать.

Сколько же времени, по мнению Рыжюкаса, он в своей жизни был счастлив? Вот о чем Витька-Доктор его в парилке спросил.

А потом с Мишкой Махлиным, с Витькой-Доктором, с Дизелем и Сюней они на террасе все и просчитали.

Получилось не так уж и много. Считали только по работе, что и правильно, так как работу от любви он никогда не отделял.

Пять раз он был счастлив в отпусках, когда с Последней Женой уезжал в Дом творчества, упорно не понимая, что отпуск не для работы, а чтобы от нее отдыхать. Результатом такой поездки в Пицунду однажды стала не только новая книжка, но и сын: они появились на свет одновременно, не сразу, понятно, а через девять месяцев…

Три исключительно счастливых месяца он прожил в Беловежской пуще – там он установил себе норму и писал, как прикованный, по три готовых страницы в день, занося крестики в календарик… Машинистка-слушательница там у него была местная, она увлекалась йогой и вечерами демонстрировала ему множество не испытанных им ранее поз…

Еще полгода, целую снежную зиму он писал (тогда карандашом, кося под Хемингуэя) публицистический роман – на подмосковной даче у приятеля, Лучшая Ученица приезжала перепечатывать написанное им каждый вечер, а уж утром он ее отвозил на станцию…

Еще три раза по три месяца он был счастлив на собственной даче. И еще раз целых полгода там же. Тут до города близко и кто к нему только не наезжал…

И еще полтора года, когда писал последнюю книжку у себя в мастерской, уже находя в себе силы ни во что вокруг не вмешиваться. Это когда массажная история с Последней Любовницей еще только начиналась…

Всего сорок семь месяцев, то есть четыре года без малого… За сорок «творческих» лет!

Конечно, у него был в жизни и целый счастливый год – 1961-й, но он не в счет, тогда он еще только мечтал о том, как станет великим технарем от радиоэлектроники, хотя уже и записывал в блокнотик фразочки для киносценария о своей Первой Любви.

Подсчитал Рыжюкас и то, что с таким вот раскладом, за будущие четверть века, на которые он привык с подачи отца рассчитывать, ему и светило-то поработать лишь два с половиной счастливых года. Если, конечно, не удалось бы все бросить. Но он уже понял, что все бросить у него никак не получается.

А вот теперь – получится! Он это знал. Про полтора-два года врачи врут, он протянет минимум два с половиной. Может быть, три. Это целая жизнь. Таким образом, если все бросить – впереди целая счастливая жизнь, как и намечалось, только не двадцать пять лет, а их квинтэссенция…

А что с Маргаритой?

Придумка с контрактом для Малька, конечно, острумна, но вряд ли ее назовешь победной. Тут получалось, что в поиске преданной Маргариты он проигрывал, причем, в сухую.

Но проигрывать он совсем не умел. Это для него слишком дискомфортно. Он никогда не был неудачником, ему же всегда везло. Его отовсюду вышибали, пытались выбросить на помойку. Он всю жизнь бултыхался в своих везеньях. Любое зло научившись повернуть себе во благо, из любых колодцев выбираясь наверх. Хотя бы извлекая бесценный опыт.

А зачем ему опыт теперь?

Этого Рыжюкас не знал.

Но вот другое. Его друг Саша Иваницкий, пятикратный чемпион мира по борьбе в тяжелом весе, был, по легенде, единственным в мире спортсменом такого ранга, не проигравшим вообще ни одной схватки. И в свой последний турнир, когда он боролся с тезкой Сашей Медведем, положив будущего чемпиона Олимпийских игр на лопатки, Иваницкий шепнул:

– Ну а теперь, Саша, давай ты.

И ушел из спорта непобежденным.

Вот и Рыжюкас хотел бы уйти непроигравшим. Неважно, что одержим он был иной страстью и чемпионил в другом, тоже вполне тежеловесном виде: что-то среднее между борьбой и спортивным ориентированием. Когда не всех положить на обе лопатки надо, а чтобы одна под тебя легла, но сама тебя выбрав. Чтобы как в пропасть и насовсем.

С Маленькой именно это и почудилось, когда она так стремительно его атаковала. Вот и решился еще раз попробовать… Пусть никакая не Маргарита…

И вдруг только сейчас, после разговора с Резилой, оказалось, что проиграть эту партию ему не страшно. Не страшно потому, что ему опять повезло: он уже победил.

Причем там, где давно – да что там давно! – вообще никогда ничего не ждал.

Когда любовный, как затяжной прыжок (если б можно лететь кувыркаясь без парашюта, дюжину лет) его роман с Последней Женой закончился, началась, как это и положено, сказка о золотой рыбке.

Но, к счастью для обоих, она вскоре завершилась тем, что, не дождавшись от него исполнения желаний, Последняя Жена рванулась в самостоятельную жизнь. Его уроки она усвоила лучше всех учениц. Это и позволило им безболезненно расстаться, когда он уезжал в Вильнюс, говоря, что надолго, а думая, что навсегда.

Но он вернулся.

И даже не понял поначалу, что же у него дома изменилось.

Потом сообразил, что изменилось главное: она больше никого не ищет. Он даже подзаводил ее на «последнюю попытку», когда замаячил какой-то интересный вариант… И увидел, что никакие варианты ей больше не нужны. Таким образом выходило, что в его жизни свершилось совсем уже неожиданное: нашлась наконец та, которая если и не бросилась за ним в пропасть, сломя голову, то осталась с ним рядом.

Так выходило, что он для нее теперь – как бы лучший из всех принцев. Причем определенно лучший, даже единственный. И это безо всяких сомнений, без досады и сожалений о каком-то ином, упущенном варианте – она ведь ничего не упускала, все перебрала, активно и добросовестно проискав всю жизнь. Но так получилось, что лучше его не нашла. Вот и осталась рядом.

Понял Рыжюкас это совсем не сразу, а только когда, после разговора с Резилой, ему пришлось позвонить ей, чтобы сговориться о ее встрече с хирургом. Да и сама она это поняла, только услышав от него про болезнь и узнав диагноз. Еще совсем недавно она уверяла Рыжюкаса, что ей надо привыкнуть жить без него, на что она себя настроила, а тут вдруг растерялась и сказала, чуть не заплакав:

– Это нечестно. Я к этому совсем не готова… Без тебя я ведь уже не смогу.

И сама удивилась, что такое вдруг произнеслось.

Рыжюкас опешил.

Его выбрали. Он прошел конкурс.

Оказалось, что это всегда было для него важным. Может быть, самым важным.

Оказалось, что здесь, в самом важном, он победил. Его Система несокрушима, она сработала и оправдала принцип: свобода пуще неволи.

Или, напротив, Система просто заглючила? И это уже окончательный сбой? Ведь так по всему получилось, что свободной любви все же нет.

Но он не мог остаться при ней умирать, у нее на руках угасая.

Рыжюкас понял, чем отблагодарит Последнюю Жену за ту окончательную победу, которую она ему подарила. Он тихо уйдет: она и со здоровым с ним намучилась, к чему же ее доканывать, став подыхающим.

Сразу тут и с Маленькой все сошлось… Пусть она примет финальную эстафету, ей по молодости с ним возиться совсем не так тяжело, в молодости все теряют время, срываясь на шабашку, зато она все получит, как только он уйдет.

Это будет гораздо быстрее, чем она успеет к нему привыкнуть, и уж тем более ему себя подарить, угробив на него свою юность. Она сделает его счастливым всего-то на несколько месяцев. Совсем счастливым, потому что он никогда не узнает, что будет с нею дальше, как она распорядиться своей свободой от него, обретенной задолго до первых морщин.

Ему снова повезло. Все так удачно сходится.

Он осуществит свою мечту. Он будет писать, потом диктовать, а она будет слушать… Он купит свою мечту ценой всей жизни: когда жизнь коротка, это так легко. Ведь почти ничего не нужно взамен.

Получалось все действительно очень щедро, хотя и не вполне по его воле…

Вот это все он и выдал Мальку, позвонив на ее шикарный телефон.

Маленькая, выслушав его возбужденную речь, долго молчала.

Потом начала медленного говорить. Меньше всего в ее голосе было восторга.

Она ждала от него чего угодно, но только не этого. Она никогда не собиралась к нему на работу. Тем более на шабашку. Да, вначале они об этом думали, тогда она, может быть, и собиралась. А теперь она думает, что не собиралась никогда. Она не обязана помнить. Он же сам учил, что прошлое зависит от того, как на него посмотреть. У нее теперь другое настоящее, она так решила и на все теперь смотрит совсем иначе…

Она не собирается себя отдавать – в обмен на какие-то шмотки, на все его «сокровища» – жизненый опыт, квартира, машина, рукописи – и даже на его «бессмертные» афоризмы. В обмен на все, что он так «щедро» готов ей после себя оставить, сначала «вышабашив» из нее все соки и использовав ее, как, как… как всех предыдущих.

Всем услышанным она ошарашена.

Теперь о болезни – она говорила резко, но строго по пунктам, ничего не пропуская – очень жаль, что так получилось… И что такой маленький ему отпускают срок. Тут она отметила, с явным к нему сожалением:

– Сейчас от тебя остался хотя бы сын…

Наверное, знай он тогда, что в поезде у него был последний акт перед занавесом, он разрешил бы ей оставить ребенка, не очень заботясь даже о том, чей он. Какая теперь ему была бы разница!

– Все рухнуло, – сказала она. – Надо было оставить. А теперь у тебя этого никогда не будет. И у нас…

– У нас? – переспросил он.

Нет! Это ему послышалось! Она ничего, «понимаешь, ничего!» больше не хочет. Она никогда ничего не понимала и не хотела понимать, но она теперь… она уже ничего не хочет… Скорее всего, она ему этого никогда не простит… Ой, блин, «никогда» для него теперь – это же совсем ненадолго… Но нет же, нет, она не это имела в виду, ее вообще это не касается. Она уходит, она уже ушла. Все его «контрактные» предложения – «Боже, какая чушь!» – для нее оскорбительны. Она не продажная девка, не домработница и не сиделка. На таких условиях он ей не нужен – ни сейчас, ни после и вообще никогда…

– А на каких условиях я тебе нужен?

– Уже ни на каких. Я не хочу… – Она в бессилии перешла на крик. – Я ничего не хочу! Ты скотина. Ты тупая, бесчувственная скотина. И я не хочу тебя понимать. Я не буду, я не хочу делать тебя счастливым. Ни на два года, ни на один день. Ты! Этого! Не! Заслужил!

– Малёк, опомнись! Мы, может быть, говорим с тобой в последний раз…

– Ну почему ты все делаешь как в последний раз? Почему тебе всегда надо принимать решения? Неужели ты не понимаешь, что всю свою несчастную жизнь ты проигрывал именно из-за этого. Начиная с Ленки…

Малёк снова билась, как птица в стекло:

– Почему ты не можешь просто жить? И будь что будет. Сегодня так, завтра иначе. Ты ведь и на прошлое смотришь из настоящего. И все крутишь с ним, все финтишь. А будущее? Зачем в него вообще заглядывать? Зачем все планировать? – Она била его наотмашь. – Почему ты такой зануда? С этой своей системой… И почему именно я? Почему? Я? Должна? Все? Это? Терпеть? У тебя есть жена, дети… Ну что такое у нас вообще было?

Она, конечно, одумается и все поймет, подумал он с тоской. Но теперь уж вернуться она точно не успеет. То есть он не успеет ее дождаться. Рыжюкасу вдруг показалось, что единственное, чего он сейчас не хочет, так это не успеть ее дождаться.

Но вот для нее… На самом деле, а что, действительно, что у них было? Спальное купе – четыре часа с таможенным досмотром. Еще несколько часов дурацких телефонных разговоров, потом три безумных дня у него дома и месяц любовной невнятицы, когда они торговались друг с другом, как два старых еврея на одесском привозе…

– Почему, ну почему, почему нельзя… просто жить? – Почему ты такой упрямый зануда? Теперь вот снова придумал: последний раз! Что ты этим хочешь доказать?! Почему ты такой упертый, почему тебе обязательно нужно, – Малёк заплакала, – сначала умереть?

Но нет, насчет того, что ничего такого у них не было, это она зря…

Даже четыре часа в поезде – не так уж и мало. С Ленкой у него и этого не было. Но это было впервые и запомнилось навсегда. А в поезде, так уж случилось, был, по сути, последний взлет в его жизни…

Так просто. Начало и конец. Между двух Лен – это, разумеется, к счастью: Рыжюкас всегда верил в приметы…

Глава пятая ТЕПЕРЬ ДАВАЙТЕ ВЫ

Рыжюкас сбривал себе волосы в паху. Ножниц у него не было. Безопасная бритва, он взял с собой только одно лезвие, затупилась и теперь застревала.

Он брился перед зеркалом. И смотрел на свое отражение. На свой предмет особой гордости. На свое проклятие и свой рок. Прочитав с десяток медицинских статей и обдумав жизнь, он уже и не сомневался, отчего это у него рак, причем именно простаты. Он даже посчитал, что это закономерно, как всякое наказание за грехи. И чрезмерную в них активность. С чем играл, тем пора и платить.

Отложив станочек, Рыжюкас выглянул в окно.

Частная клиника располагалась на крохотной улочке, сбегавшей к Ратушной площади. Это был небольшой двухэтажный дом с флигелем в тихом уютном дворике за кованными воротами, но окнами он выходил прямо в кипящую туристами жизнь Старого города.

Вот насквозь пропыленный автобус с громадными окнами и боками, разрисованными, как афиша, расписанный названиями европейских столиц, втиснулся на площадку прямо у ворот больницы. В открытое окно видно, как хрупкая девушка в макси легко соскочила на землю, поддерживая висящий через плечо мегафон.

За ней вывалились элегантно измятые и разминающие кости после долгой дороги старички и старушки. Сгрудившись вокруг экскурсовода, они с любопытством юных овечек поглядывали по сторонам, всматриваясь в еще один ничем не отличающийся от других город.

Да нет же, нет! Ленки среди них не было… Они не встретятся, и дальше можно не читать…

Девушка затараторила бойким мегафонным голосом по-английски – что-то про остатки древних поселений, обнаруженные… Про удобное расположение на слиянии двух рек, благодаря чему город быстро развивался… было даровано… что свидетельствовало…

Все это, конечно, так, подумал Рыжюкас. И подходит к любому средневековому городу. Но для него этот город не совсем «любой», и на сей счет у него ведь своя версия. Он успел ее сочинить. Исказив историческую правду, что не ново в этом мире, где ее кромсали всегда.

Вместо повести о первой любви, он тогда одним махом написал грустную сказку. Или легенду?.. Отступив от достоверности, он подвел поучительный итог своей первой любви. Он не знал, что это последнее, что он сочинил. Смешно бы даже подумать, что он закончит свой творческий путь так банально.

Неожиданно для себя он решил посвятить ее случайной попутчице. Вместо того чтобы ей сказки рассказывать. Никогда раньше он никому ничего из написанного не посвящал, кроме школьной поэмы с грамматическими ошибками, бывшими ее главным достоинством.

Его версия начиналась словами «Было это давно»…

«…Было это давно, даже трудно представить, как давно это было.

Может быть, даже так давно, что люди еще не знали угрызений совести, не терзались прошлым и не выстраивались в очереди за индульгенциями.

Если они и дрались, то исключительно за любовь, и всегда один на один, а упавшему помогали подняться. Никто не смог бы вообразить биллион тонн тринитротолуола, а от слов «терроризм» или «инвентаризация», похожих на гусениц, все рванули бы, как от большей беды.

Земля эта простиралась до самого моря. Где кусочки света и тепла превращались в янтарные камни, как солнечный свет, уходя, остается лунным.

Цыгане шлялись под солнцем. Везде у них был дом и стол, и благодарные слушатели песен. Труди кормящих цыганок стояли торчком, а материнская любовь закаляла сердца цыганят так, что о них ломались кинжалы.

Зелень холмов укрывала собой быстрых ланей, дикие туры с витыми рогами проносились, черны как смоль, а когда мужчины не возвращались с охоты, глаза женщин светились фиолетовой тенью тоски.

Еще над землей плыли звуки.

Так гудят над лесами ночные пространства в лунный зарев, не давая уснуть.

Так падают ливни.

Так шумят ветвями дубравы, роняя на землю желуди, от которых счастливеют вдовы…

Был день охоты.

Князь устал. Он прилег под луной на высоком холме у слияния двух рек.

Сон его был глубок, но под утро приснилось князю, что склонился над ним огромный железный волк. В свете луны холодном выл он длинно, протяжно, словно плакал по ком-то…

Князь проснулся, когда поутру под холмом проходили цыгане.

Женщины с серьгами в ушах сидели на повозках, они держали на руках цыганят. Мужчины, смуглые и красивые, важно шли позади, покуривая маленькие трубочки, покачивая головой в такт песне, что пели сидящие на повозках.

Князь белел привести к нему старейшего из цыган. И спросил у него, что мог означать такой странный сон. Что-то крикнул мудрый цыган, и подошла к ним смуглянка с глазами яркими как антрацит, и черной косой, спадавшей на высокую грудь.

– Пусть здесь станет замок, – сказала она, – пусть здесь будет построен город. И не будет ему равного по красоте и богатству.

– Л зачем так тревожно воет железный зверь?

– Это значит, что в жертву успеху нужно отдать юную красавицу, нет которой прекрасней. Тогда город не будет знать поражений, а добро и удача никогда не уйдут за его врата, – отвечала гадалка. И потупила взор.

– И кто же она, эта лучшая из прекрасных?

– Та, кто знает судьбу, – она вскинула взгляд и смотрела теперь на него прямо и печально. – Только в память о ней ты и будешь велик… И город твой вознесется, и власть твоя будет всесильной от моря до моря.

На этих ее словах старый цыган вздохнул и, кивнув головой, протянул князю острый кинжал.

Дрогнул князь, побледнев, и испуганно отступил.

Но она пришла ему на помощь.

– Пусти, не надо. Пусть все будет не так, – проронила она спокойно, взяв сверкнувший на солнце кинжал. – Я должна это сделать сама.

На высоком холме люди Князя возвели замок. У подножья вырос город, вырос сразу и был прекрасен, как бывает прекрасна только грусть. Ибо в жертву ему принесла себя юная гадалка, потому и ставшая первой Королевой этого города и этой страны.

В память о том отлили серебряные монеты с ее изображением.

И город и впрямь не знал поражений.

Когда к его стенам приходили враги, воины обнажали мечи, а простолюдины переплавляли на пушки последние медяки. Цыгане продавали серебряные серьги и покупали за них пушки.

И они изгоняли врагов, выигрывая войны…

А в честь побед отливали новые деньги. На серебре чеканили профили новых королев. Потому что проходило время. Год за годом, победа за победой.

Постепенно первых монет становилось все меньше. Они попадались все реже, да и непросто их стало распознать. Чеканка темнела, стиралась, как тускнеет от времени чистое серебро, попадая в карманы торговцев. Ведь даже за красивые деньги покупают башмаки и окорока. Жизнь продолжается, сколь бы ни возвращала нас к прошлому память…

Когда умер последний, кто помнил ту королеву, в город ворвались пришельцы. Они жгли, крушили и грабили, забирая себе все. И нечего было противопоставить злой силе нашествия. Потому что город забыл красоту своей юности, что, конечно, случается, но не проходит безнаказанно.

Тогда старая, как дерево, цыганка, внучка давней гадалки, пришла темной ночью к простому кузнецу и рассказала ему легенду матери своей матери. Она достала обернутую тряпицей монету, протянув ее кузнецу – одну, последнюю монетку с изображением Первой Королевы.

Он выковал щит и на нем ее профиль, он собрал воинов, кузнецов и других ремесленников. И повел за собой. К ним приходило все больше и больше народу, они несли с собой косы, веревки и топоры, а те, у которых ничего не было, шли, до боли сжимая кулаки, и лица их были серьезны, а взгляды строги и высоки. Женщины крушили врагов цветочными горшками, мальчишки швыряли в них камнями, старухи раскалывали их головы ухватами…

А потом они пришли на могилу прекрасной Королевы, чтоб преклонить колена перед маленьким холмиком…

Вот, пожалуй и все, что из истории своей Первой Любви он для себя вынес. Всю жизнь от нее удаляясь и пытаясь ее вернуть.

Это последнее, что он написал. Разумеется, не догадываясь об этом. И даже не обставив все должным занудством, как он обычно любил это делать, за что Маленькая его недавно так отругала.

– А гербом города стал щит с изображением железного волка, который, высоко задрав голову, протяжно воет, – сказала по-английски девушка в макси и выключила мегафон.

Рыжюкас вдруг забеспокоился. Он вспомнил, что так и не выбрался в Кафедральный собор, где сговорился с экскурсоводом, что она принесет ему старую книжку про всех святых. Его в конце концов заинтересовало, что за фигуру с крестом воздвигли на соборе, едва вернув его Церкви.

Книжка книжкой, но ведь можно и просто спросить. Сейчас эта девушка уйдет, а когда еще представится такой случай, он совсем не знал. Рыжюкас был бы кем-то иным, не высунься он, стремительно перегнувшись через подоконник и едва успев запахнуть больничный халат.

– Sorry? Девушка, вы меня простите, пожалуйста, я, конечно, извиняюсь, но не могли бы вы задержаться на одну секунду, я понимаю, как нелепо это выглядит со стороны, но…

Как и всякий человек, стремящийся любой ценой не выглядеть сумасшедшим Рыжюкас многословил, забыв, что именно эти мучительные старания и выдают ненормальных.

– Простите меня великодушно, видите ли, но у меня, право, нет иной возможности…

Девушка в макси сначала шарахнулась, но потом, видимо сообразив, что никакого вреда псих в больничном халате, высунувшийся из окна, ей причинить не может, успокоилась. На нищего он не походил, да и не швыряют подаяния на балкон…

– Я вас слушаю, – сказала она по-русски. – Что вам нужно? У вас что-то случилось?

У него случилось. Но не об этом речь.

– Один-единственный вопросик, пусть он не покажется странным… Тем более что я в таком положении…

Девушка в нетерпении переступила с ноги на ногу и поправила на плече ремешок мегафона.

– Вы не скажете, что это за женскую фигуру с крестом они там установили? – Он махнул рукой в сторону центра. – Я имею в виду Кафедральный собор.

Девушка явно почувствовала облегчение.

– Это Святая Елена, – сказала она.

– Вот-вот, – опять засуетился Рыжюкас, – я и хотел поинтересоваться, чем же она… и которая из Елен…

Девушка торопилась, поэтому профессиональной скороговоркой отчеканила:

– Мать Константина Великого. Если вы обратили внимание, в левой руке она держит пригоршню золотых гвоздей. Она была крестьянкой и нашла остатки креста и гвозди, которыми приковали Иисуса… – Девушка уже убегала, догоняя группу. – За это Великий Константин удостоил ее титула Августейшей…

– Да, да, конечно, именно так, – растерянно проговорил сам себе Рыжюкас, не успев даже поблагодарить девушку. – Конечно же, гвозди… Да еще позолоченные, конечно же, именно Елена – они здесь снова постарались освежить и приукрасить мою память, так литературно-художественно вознеся над «бродом» и городом именно Елену… Но, похоже, здесь явный перебор.

Перебор и действительно был. С Августейшей.

Дело в том, что у Рыжюкаса стараниями друзей литовская фамилия «образовалась» только в конце жизни: его семья когда-то обрусела – из-за отца, который так любил советскую власть, и так отчаянно за нее сражался в Литве, что вынужден был отсидеть за это (поскитавшись по России) в советской тюрьме.

Ленка родилась при лагере под Красноярском, где ее отец вскоре умер, отбывая срок за то, что советскую власть в Литве ненавидел. За годы скитаний и их семья обрусела, но фамилию Ленка до замужества не меняла.

Перебор же в том, что девичья фамилия его школьной любви была… Августите. Ленка Августейшая – так они тогда ее и звали.

Надо бы ей об этом написать, подумал Рыжюкас, всегда придававший слишком большую роль символическим совпадениям.

Из окна больницы он смотрел на старый город. Изображение сдвинулось, он видел такое уже однажды на картине, куда художник собрал сразу все, отбросив перспективу.

Здесь, Рыжюкас, ты вырос.

Здесь была королева, ты ее потерял. Потом, приехав, ты почувствовал себя плохо, хотя вроде бы все у тебя было в порядке…

К счастью, жизнь устроена так, что нельзя безнаказанно терять, забывая и предавая. Это никому не позволено, как никому на самом деле не позволено изменять себе. К счастью, жизнь требовательна и не всепрощающа. К счастью, всяким вознесениям и благополучию сопутствуют грусть и тоска. Они подступают хотя бы раз в году – во второе воскресенье сентября… К счастью, нельзя побеждать любой ценой, какими бы убедительными не казались достижения: победив любой ценой, легко остаться одному, что, пожалуй, самое трудное…

Ты родился везучим, тебе постоянно и неприлично везло, тебе повезло не только прожить жизнь, но и выиграть, сложив все свои поражения в одну огромную удачу: стать самим собой. Потом тебе еще раз повезло. Что-то чудесное нечаянно замаячило, как детский «секрет» под темным стеклом пивной бутылки.

Но было поздно, и к этому ты уже не был готов. А когда ты все же решился открыть «секрет», то вдруг понял, что никаких сокровищ там для тебя уже давно нет: это просто фантики, сухие цветочные лепестки и разноцветные стекляшки. За сокровищем приходить надо было много раньше. Это ты понял, так и не доразобравшись, а чего же ты в жизни хотел: ты очень спешил, но не успел ничего решить, даже приехав в город, где ты вырос.

На каждом здании этого города, на всех его соборах, заборах и кирпичах не установлены мемориальные доски. Хотя эти камни стоят того, как стоят того камни любого другого города, разумеется, не для тебя…

В детстве вы поспорили.

Ты прошел с завязанными глазами с проспекта до самого дома, ни разу не ошибившись, ни разу ни на что не наткнувшись, ни за что не задев…

Тогда ты выиграл.

Зажмурься сейчас и пройдись по городу снова – сколько раз, засыпая, ты в мыслях проделывал этот путь? Каждый раз, все острее за все задевая. Даже за стены, которые сами по себе ничего не значат…

Здесь ничего особенного не произошло.

Если что и случилось, так это пошел дождь…

Кто-то, сунув пальцы в рот, пронзительно засвистел, Витька Отмах, вынес из сарая гитару, совсем уже дальним эхом отозвался паровозик-«кукушка».

Потом дождь усилился, и стало не по себе…

…После операции, которая затянулась и длилась почти пять часов, его долго везли бесконечным подвальным коридором, погрузив на громоздкую железную койку с маленькими и жесткими колесами. Фонари на потолке мелькали, как в туннеле, тяжеленная колымага-кровать катилась, трясясь и подпрыгивая, как та давняя телега по булыжной мостовой, было чудовищно холодно и его колотило, как алкаша с бодуна, мышцы во всем теле невыносимо болели, а две юные красавицы-санитарки в зеленых халатиках на голое тело неслись, как дикие лошади, и истошно орали…

Все объяснилось бы просто: девицы кричали встречным, чтобы они посторонились, уступили дорогу этой неповоротливой кровати, совсем не приспособленной для езды. Но в объяснениях опять никто не нуждался.

Тем более что неслись девицы добросовестным галопом, выполняя напугавший их приказ Резилы, за которым всего-то и было простое производственное условие: что в операционной от него получили, то нужно в реанимации и разгрузить.

Рыжюкас сообразил, что это конец, что он уже на пути в Преисподнюю, но ужасно разозлился, так как он совсем иначе это себе представлял. Ни черта у них и здесь не организовано, успел он подумать, и провалился совсем.

Потом еще раз очнулся, оттого что над ним кто-то стоял, низко склонившись. Он открыл глаза и не услышал, а только увидел ее влажные от слез губы, когда, виновато скривившись, Малёк тихо, как клятву, прошептала:

– Бедный мой Неня…

Она запыхалась, она примчалась в Вильнюс, прорвавшись на границе с как назло закончившейся визой, она не знала, как всегда, всё отчаянно перепутав, что в последний момент его увезли оперировать в Минск. Не застав его в Вильнюсе, она с еще большими трудностями на границе вернулась, примчалась назад. Она прорвалась сквозь церберов на входе в клинику, потом – что уже совсем невозможно – в эту дурацкую реанимацию, к слову, вполне современную, просторную, с круглым куполом, так неуместно похожую на цирк… Она примчалась – чтобы увидеть его и успеть… Все-таки успеть до него докричаться, чтобы сообщить ему новость про то, что и в этой последней схватке, пусть уже и не важной для него, он все-таки победил, он выиграл, он уходит непобежденным: пусть на последний миг, но он все же вернул свою Королеву…

И теперь, склонившись к нему, она совсем неслышно, так признаются уже только себе, произнесла:

– Я за тебя… молилась.

Он понял. Он еле заметно улыбнулся и прикрыл глаза. Ну, я пошел, успел он подумать, дальше, девочки, давайте вы…