Дежурные по стране

Глава 3

Старшекурсники, битые жизнью и сессиями, зевали.

Шумное сборище неугомонного племени первокурсников, искрившееся заразительным смехом, гвалтом безудержного веселья, девичьими перешёптываниями под стать шелесту листвы, взорвалось тишиной, когда перед входом в институт появились два молодых человека. Один был одет в чёрный костюм, голубую рубашку, связанную синим галстуком, и широкополую шляпу, глубоко сдвинутую на лоб, вероятно, для того, чтобы лицо оставалось сокрытым от любопытных взглядов. Другой – в ботинки а-ля бульдожья морда, тёмно-зелёные брюки на чёрных подтяжках, рубашку в клеточку и серую кепку, по форме напоминавшую патиссон. В общем, как уже догадался читатель, перед глазами притихших студентов возник типичный банковский клерк и такой же типичный высококвалифицированный рабочий.

Оба парня защитили дипломы в июне девяносто девятого, при этом наш повзрослевший Антон Сигизмундович облегчённо вздохнул, так как, наконец, избавился от двух буянов-подпольщиков и подобных им архаровцев, которые вплоть до самого своего выпуска не переставали баламутить воду в институте с намерением вернуть славный девяносто четвёртый. Неожиданное появление служащего «Сибторгбанка», нашедшего работу по профессии, и бригадира старательской артели, устроившегося на предприятие своего отца, никогда бы не вызвало такую мёртвую тишину, если бы не одно обстоятельство, о коем не забудем упомянуть. То ли нескольким преподавателям, спустившимся покурить на перемене, основательно напекло голову, то ли ещё по какой причине, но они, словно какие-нибудь школьники, срывались с места и, бесцеремонно расталкивая растерявшихся первокурсников, быстрым шагом направлялись к недавним выпускникам. Как потом утверждали очевидцы, некоторые звероподобные кандидаты наук не только крепко пожимали руки молодым людям, но при этом даже не стеснялись нагружать свои гофрированные позвоночники лёгким поклоном, а это чего-то да стоило. Весь честной народ, стоявший на улице, за исключением равнодушных представителей старших курсов, начал переглядываться, а некоторые студенты не преминули воспользоваться новым поводом для насмешки и стали в тихушку копировать странное поведение едва знакомых им преподавателей, о чём, к слову сказать, в дальнейшем пожалели.

– Хэ, прямо панибратство какое-то развели, – соорудив на лице гримасу самодовольства, осмелился нарушить молчание рыжеволосый студент из молодых.

– Как думаешь, Семен, – доживёт ли этот зашкаливший борзометр до зимней сессии? – спокойно спросил студент третьего курса Вадим Горчичников у своего товарища.

– Дожить-то доживёт, а вот пережить – не переживёт, – прозвучал ответ.

Но молодой студент, похоже, не собирался успокаиваться:

– Я говорю – панибратство какое-то развели.

Вадим Горчичников протяжно зевнул и со скучающим видом заметил:

– К этому невоспитанному олуху, господа, прошу отныне применять прошедшее время… Родился, вырос, с горем пополам окончил школу, поступил в институт, отчислен… Кстати, Пузырь с Митрохой что-то больно спокойно себя ведут. Помнится, было время, когда зарвавшийся «лимон» огребался и за меньшее.

– Так они теперь это – дипломированные специалисты, – сказал Семён. – Несерьёзно им со всякой полуграмотной шелупонью связываться.

Тем временем Пузырь и Митроха, вдоволь наговорившись со своими теперь уже бывшими преподавателями, зашли в беседку, сели на скамейку, колким взглядом обвели ребят, которых мы на первых страницах представили читателю, и завели такой разговор.

– Не правда ли, Пузырь, что перевёлся ныне студент? Ни петь, ни рисовать, ни на дуде сыграть, – начал Митроха.

– Правда, чистая правда, дружище, – ответил Пузырь, снял шляпу, достал из кармана пиджака папиросы «Беломорканал», закинул ногу на ногу и закурил.

– С прискорбием должен тебе заметить, что и людей-то не осталось, – ехидно заявил Митроха и расплылся в улыбке. – Не люди – гуппёшки аквариумные. Вона – от тополей и то больше проку. Те хоть кислород выделяют.

– Конечно, не хотелось бы выражаться в присутствии достопочтенных «лимонов», но выделительная система человека по-прежнему выдаёт…

– Гнусь. Ты ведь хотел сказать гнусь, Пузырь?

– Ой ли, ой ли, дружище. Вещи давно напрашиваются на то, чтобы мы стали называть их своими именами… Знаешь, на ум почему-то пришла история о нашем с тобой товарище. Надеюсь, в кладовых твоей памяти сохранилась история о Хоботяре?

– Да-а-а, – протянул Митроха. – Нет повести печальнее на свете, чем повесть о Хоботяре.

– Озвучить ли её, мой друг? Уместно ли сейчас?

– О, да! Самое время, самое время, – утвердительно закивал головой Митроха. – Но только коротко, предельно сжато, иначе лопнешь от напруги, и в подлунном мире станет одним замечательным человеком меньше.

– Хорошо… Жил Хоботяра, месил Хоботяра, вышибли Хоботяру, но люди не забывают о нём, пример, так сказать, берут… Ну, как?

– Сама лаконичность должна гордиться тобой, а теперь уходим.

У всех шестерых первокурсников, сидевших в беседке, проступили на лице признаки агрессии: у одних – ярко выраженной, у других – еле заметной. Молотобойцев взорвался первым:

– А ну стоять! Вы на кого это тут намекаете?

– А намекают они на то, что я, ты, да и все мы – навозные черви, копошащиеся в вонючем дерьме, – вскипел Левандовский. – Это нетрудно понять из их диалога.

Магуров лениво потянулся, кое-как заставил своё грузное тело оторваться от скамейки, соорудил на своём лице что-то навроде недовольства по поводу всей этой мышиной возни, подошёл к выходу из беседки и загородил его. Загородить в Яшином случае означало – наглухо замуровать, что он, сам того не подозревая, с успехом и проделал. Не то, что человек – комар терял теперь всякую надежду на проникновение в беседку через живую дверь, которая на уличной стороне стала покрываться испариной.

– Мы ждём ответа, господа, – спокойно заметил Волоколамов. – Я знаю Яшу два часа, но уже успел разглядеть в этом гиганте дикого зверя, не подозревающего о существовании слова «милосердие». Надеюсь, я не ошибся в своём предположении?

– Хотелось бы тебя разочаровать, однокурсник, но вот этими вот руками я действительно могу разорвать льва, – ответила живая дверь.

– А слонов ты случаем не выгуливаешь на поводке? – подключился Бочкарёв.

– В далёком детстве бывало и такое… Так-то я вообще пакостный был. Играл в футбол юпитером, бодался с носорогами, выпивал до донышка Байкал, дрался с динозаврами, сбивал из рогатки…

– Неужели птерадактелей? – улыбнулся Бочкарёв.

– Нет, космические ракеты. За это мама лупила меня металлической хлопушкой размером с Вселенную, а папа ставил меня…

– На противотанковые ежи, – вырвалось у Бочкарёва.

Пузырь с Митрохой не выказали и тени страха. Дерзкое поведение юнцов провоцировало их на ответные действия, но они понимали, что напросились сами, а «лимоны» просто отстаивали своё достоинство.

– А я никуда не тороплюсь, Митроха, – сказал Пузырь. – Вижу, что ты тоже. Посидим, поговорим с молодёжью. За жизнь поговорим, просветим их в плане того, что было и могло бы быть. Возможно, они и хорошие ребята. Кто их сейчас разберёт? Они готовились перейти в седьмой класс, когда мы переступили порог этого института. – Голос Пузыря упал. – Мы были полны надежд, – помнишь?

– Да.

– Тогда страна была такой же молодой, как вы сейчас… Мы влюблялись, дарили девушкам цветы, строили планы на будущее. А как мы дружили, – помнишь? Я тебя спрашиваю: помнишь ли ты, как мы дружили?

– Не надо, Пузырь.

– Нет, пусть знают, как мы дружили! Так уже не дружат, чёрт тебя подери, Митроха!

– Замолкни!

– Колю Волнорезова, Димку Брутова, Стёпку Круглова помнишь?

– Заткнись! – побагровев от ярости, бросил Митроха.

– Нас было пятеро, мы зажигали на вечеринках, пили водку, упивались свободой, гуляли до зари, стояли друг за друга, когда кто-нибудь попадал в передрягу… Помнишь?

– Твой язык надо вырвать с корнем! – взревел Митроха. – Заглохни!

– Нас было пятеро. А сейчас сколько? Сколько нас осталось на выходе? Я тебя спрашиваю…

– Двое! – рассвирепев, закричал Митроха. – Ты же сам знаешь, что нас осталось только двое!

– А где ещё трое? Где? Куда подевались ещё три человека? Отвечай.

– В земле, гад!

– А мы на земле, гад! – пригвоздил железный голос Пузыря. – И будь я проклят, если эти молокососы не дослушают меня до конца… Я вижу, что они заёрзали. Им надо бежать на пары, Митроха. Им не терпится поднабраться ума, дружище, а мы тут с тобой нюни разводим. Этим ребятам ничего не грозит. Они попали в хороший институт, в котором, к счастью, осталось достаточно много преподов из старой команды. Их всему научат, дружище.

– Ты действительно веришь в это? – вытерев лицо кепкой-патиссоном, отрешённо спросил Митроха.

– Верю, свято верю. А как же не верить-то? Во что же тогда остаётся верить, если не в это?.. А помнишь, как Волнорезов играл на гитаре? Наш местный Бродвей оживал, когда он пробегал по струнам. Машины сбавляли ход, чтобы услышать его пронзительно-чистый голос. Люди выходили на балконы при звуках его песен. Под него засыпал и с ним просыпался город. Он управлял человеческим настроением, как добрый моряк парусами, заставлял плакать и смеяться вместе с ним. Он, словно весенний ветер, гнал холод из душ. Коля ни разу не выезжал за пределы города, но казалось, что он побывал везде и перевидал всё – так он пел!

– Я тоже слабать могу, – позволил себе заметить Молотобойцев.

– Слабать и я смогу, парень, – усмехнулся Пузырь. – А так, чтобы земля содрогалась, так, чтобы рождаться с началом песни и умирать на последнем аккорде… И кем их теперь заменить, пацаны? Это, как в футболе. Три кроваво-красные карточки, вскинутые главным судьёй в голубую даль неба, не подрывают командного духа, но силы противников становятся неравными. Яростные атаки без трёх нападающих разбиваются на середине. Трибуны ревут и требуют гола, но коллектив, лишённый ключевых игроков, вынужден перейти к обороне и выстраивать стену на подступах к штрафной площади. Защитники уже не помышляют о победе и думают только о том, как избежать поражения. Проходит какое-то время, и ноги футболистов, играющих в меньшинстве, наливаются свинцом. В обороне возникают бреши, голы сыпятся один за другим… Мы не вышли в финал… Нас было пятеро, осталось двое.

– Девяносто пятый год. Три человека отчислены из института за неуспеваемость и призваны в ряды Вооружённых Сил… Гражданская война, – бесстрастно произнёс Митроха.

– Первая чеченская кампания, – осторожно поправил Лёня.

– Когда свои убивают своих на своей территории – это Гражданская война, – злобно процедил Пузырь.

– Там было полным полно наёмников из Прибалтики и арабских государств, эта война не может называться Гражданской, – твёрдо произнёс Левандовский.

– Когда-то «белым» тоже помогали интервенты. Значит, следует говорить о Гражданской, – отрезал Митроха. – Федералы гибли за целостность России, чеченцы – за независимость республики Ичкерия, уроды – за деньги, твари – за ложную ветвь древней и великой религии.

Несколько минут длилось молчание.

– Я так думаю, что всё не так просто, – сказал Бочкарёв. – Правда металась от федералов к сепаратистам долгое время, не зная, к кому примкнуть, но… Но потом стали происходить страшные вещи. В чеченском лагере борцы за свободу слились с наёмниками и ваххабитами, переняли у уродов и тварей антигуманные методы ведения боевых действий, и правда закрепилась за нашими войсками.

– А разве уместно говорить о правде на войне? – удивился Женечкин, до этого не произнесший ни слова. – Люди убивают друг друга, а у них мамы, жёны, дети дома плачут. Давайте лучше яблони сажать, встречать рассветы в горах, любоваться закатом, собирать ромашки в поле. Рыбу тоже удить можно! Весело!

– Откуда ты такой взялся? – с недовольством спросил Митроха, явно намекая на Марс – Первый раз таких странных вижу. Бред какой-то несёшь.

Женечкин чихнул, несколько раз моргнул, а потом серьёзно произнёс:

– Так-то с Краснотуганска, а вообще-то, – Он осёкся, когда увидел устремлённые на него сочувствующие взгляды, поэтому не стал распространяться о том, как в своих грёзах поедал синюю землянику и ночевал в лунном кратере. – Я ведь шучу, а вы и поверили. Пойду на пары, устал я с вами.

– Так тебя никто не держит, – расплылся в улыбке Магуров. – Иди, братишка.

– Я бы с радостью, да не могу. Ваша злоба мне с места сорваться не даёт. Вроде все хорошие люди, а цепляетесь друг к другу. Дайте уйти, пожалуйста. – Женечкин увидел, что его вновь принимают за сумасшедшего. – Шучу, пацаны. Вот вы и опять поймались… Конечно, могу уйти, но уже передумал. Я ведь непостоянный – поймите! – На лице Вовки неожиданно появился испуг, хотя для появления страха не было никаких предпосылок. – Вы меня, Пузырь и Митроха, простите, что я какую-то фигню сморозил. У меня ведь ветер в голове. Так мама с папой говорят. Мне их всегда жалко, что я у них такой… А за друзей ваших не переживайте. Они достойно погибли.

– Кто дал тебе право рассуждать об этом? – с негодованием спросил Пузырь.

– Да ведь понятно же! – вскрикнул Женечкин и, согнувшись, схватился за сердце…