Деградация и деграданты: История социальной деградации и механизмы её преодоления

Арабский философ и политолог Ибн Халдун, живший в XIV веке, в своем трактате «ал-Мукаддим» предположил существование циклической модели исторического процесса. Для него мир цивилизаций — это многократно повторяющийся цикл. Сначала некий народ создает государство, культуру, объединяемые в единую цивилизацию. Она достигает пика своего расцвета и могущества. Однако затем такое государство обязательно начинает переживать упадок, вызванный плохим управлением. Причина: обогащение вызывает расслабление и упадок.

Эта теория затем воссоздавалась много раз другими мыслителями, ибо за ней стоят эмпирические наблюдения за жизнью многих народов. Ни одно государство в мире не смогло просуществовать дольше 500 лет. Конец был всегда один и тот же — деградация и падение. В сущности, «цикличность истории» — есть исчерпание энергетических источников элиты (народа) из-за неумения находить новые. Сам Халдун связывал процесс падения качества управления с утратой воли у правящего класса. А процесс начинался с необходимости ради укрепления власти правителя монополизировать ресурсы и влияние. Цель достигалась, но могущество вело к избыточной роскоши. Со временем доходов оказывалось недостаточно, чтобы покрыть выросшие потребности в предметах роскоши. Вынужденные поборы ослабляли народ, а слабость народа вела к ослаблению правителя.

Это одна сторона монополизации власти и доходов. Другая приводила к исчезновению цели, ради которых стоило напрягаться. Говоря современным языком, исчезал стимул. Кстати, первые халифы старались жить скромно, подавая пример остальным мусульманам. Однако жизнь брала свое, и вскоре двор халифов в Дамаске, а затем в Багдаде роскошью не уступал дворам прежних правителей. Халдун считал, что уже при третьем поколении правителей престижное потребление достигает своего предела, «…племя, добившееся царской власти и роскоши, плодовито и порождает много детей, (элитарная) община растет; кроме того растет число их клиентов и приспешников. Их потомство вырастает в обстановке изобилия…» и привыкает к нему. Правящая каста полностью отдается благополучной спокойной жизни и «становится похожей на женщин и детей, нуждающихся в том, чтобы их защищали». «Когда кто-нибудь на них нападает, они не сопротивляются, и правитель тогда нуждается в опоре на других, более храбрых. Он заводит себе множество клиентов и приспешников, которые до какой-то степени помогают династии, пока Бог не позволит ее уничтожения, и династия уходит со всеми ее носителями».

(Цит: Коротаев А. В. Долгосрочная политико-демографическая динамика Египта: циклы и тенденции. М.: Восточная литература, 2006. С. 67–78).

Арабский мудрец выводил свою теорию, исходя из опыта Халифата, но полторы тысячи лет до него греческие историки уже описали феномен быстрой деградации сильного государства. Причем речь шла не о династии, а целом обществе, но скорость падения была по историческим меркам не менее быстрой и охватывала также примерно три поколения. Это Спарта.

Государство спартанцев вошло в наше сознание как общество добровольно подчинившее себя жесткой регламентации и военизации. Слово «спартанец» означает волевого человека, пренебрегающего не только роскошью, но и бытовыми удобствами ради закаливания своего тела и воли. Естественно, это сказывалось на поле боя, и спартанцы на протяжении веков считались в Элладе лучшими бойцами. Когда началась так называемая Пелопонесская война, а на деле великая война между греческими государствами Средиземноморья, продолжавшаяся 27 лет, спартанское войско было главной ударной силой коалиции, воюющей против Афинского союза. И Спарта победила могучие Афины, под чьим руководством греки одержали победу над еще более могущественной персидской державой!

На спартанское государство обрушился водопад доходов в виде военной добычи, контрибуций, реквизиций, даров союзников. Еще недавно материально бедное общество сказочно обогатилось. И произошла катастрофа. Правда, вначале незаметная, подспудная, растянутая на десятилетия. Началом деградации стало исчезновение стимулов для поддержания «спартанской» жизни, хотя спартанцы всеми мерами сопротивлялись разлагающим веяниям. Известен такой факт: победитель афинской армии в Сицилии спартанский военачальник Гилипп вскоре после триумфального возвращения на родину был обвинен в хранении иностранной валюты. Его слуга донес, что он прячет привезенные афинские серебряные драхмы в черепичной кровле своего дома. Гилиппа с позором изгнали. Однако свалившиеся богатства негласно, но твердо продиктовали новый образ жизни, с ним новую мораль и принципы государственного существования. Прежняя суровая жизнь ушла в предания, а новая уже ничем не отличалась от обычной жизни других благополучных полисов. Спарта перестала быть Спартой. Через сто лет ничто не напоминало о былом величии спартанцев. Попытки возвратить прежние порядки, предпринятые царем Аги- сом IV, провалились. Плутарх писал: «Воспитанный в богатстве и роскоши… он сразу же объявил войну удовольствиям, сорвал с себя украшения… решительно отверг какую бы то ни было расточительность, гордился своим потрепанным плащом, мечтал… о спартанском образе жизни и говорил, что ему ни к чему была бы царская власть, если бы не надежда возродить с ее помощью старинные законы и отеческое воспитание». (Цит.: Печатнова Л. Г. Спарта. Миф и реальность. — М.: Вече, 2013. С. 286). Однако изменения в спартанском обществе зашли слишком далеко, чтобы вернуть прежний дух. В 241 г. до н. э. Агиса и его приближенных убили. Спарта неотвратимо деградировала, чтобы вскоре исчезнуть вместе с народом ее прославившим.

В чем был фатальный просчет? Законодательное оформление спартанского образа жизни приписывают Ликургу. Любопытна в этой связи критика Ликурга Аристотелем. В своем труде «Политика» философ сформулировал проблему следующим образом: «И логические соображения, и фактические данные свидетельствуют в пользу того, что законодатель должен преимущественно прилагать старания к тому, чтобы его законодательство, касающееся и военного дела и всего прочего, имело в виду досуг и мир. Ведь большинство государств, обращающих внимание лишь на военную подготовку, держатся, пока они ведут войны, и гибнут, лишь только достигают господства. Виноват в этом законодатель, который не воспитал в гражданах умение пользоваться досугом». Умение пользовать- ся досугом с умом оказалось проблемной не только для военной демократии, но и для любой другой.

Тогда же греческие полисы столкнулись с демографической проблемой. Они веками избавлялись от избытка населения, создавая колонии по всему Средиземному и Черному морям. И вдруг в «одночасье» все изменилось.

Аристотель в своих сочинениях использовал понятие олигантропии («малолюдство»), означающие сокращение гражданского населения. Поражение Спарты в битве при Левктрах в 371 г. до н. э. от войска полководца Эпаминонда, покончившее с гегемонией этого государства. Аристотель объясняет это помимо всего прочего малочисленностью спартанцев: «Государство не смогло вынести одного вражеского удара и погибло именно из-за малолюдства».

Аристотель, анализируя упадок Спарты, видел перед собой другой, во многом противоположный пример, но с тем же конечным результатом — упадок могущественных Афин, подлинной культурной столицы тогдашнего греческого мира.

3.1.1. Афины

«Афины были, вне всякого сомнения, самым богатым из всех греческих государств. Их казна пополнялась и за счет доходов от крупномасштабной международной торговли, и за счет дани (фороса), которую платили афинянам их так называемые "союзники", частью добровольно, частью по принуждению вошедшие в состав Афинской морской державы. Только благодаря этому афинская демократия могла в течение длительного времени подкармливать весь этот охлос ("чернь"), как презрительно именовали обнищавшее простонародье люди из высших слоев общества», — отмечал один из наиболее ярких исследователей проблемы упадка античного общества Ю. В. Андреев.

В чем основная причина разложения греческой цивилизации? Приведем характерные умозаключения на этот счет:

Антиковед Ф. X. Кессиди: «…в генетически и социально обусловленном национальном характере древних греков — первопричина как "греческого чуда", так и падения созданного ими мира».

Ю. В. Андреев.: «…греки в самих себе, в своем этническом характере несли основной источник погубившего их смертельного недуга и что предпосылки упадка и гибели их цивилизации следует искать в сфере не столько экономики или политики, сколько этнопсихологии».

Писатель и знаток греческой культуры В. В. Вересаев: «Великую ношу поднял на свои плечи маленький эллинский народ. В колоссальном, с тех пор невиданном напряжении сил он создал во всех областях духа в течение нескольких веков ценности, из которых тысячелетия не перестают черпать полными пригоршнями. Эта чудовищная работа не прошла даром для эллинского духа. Она глубоко подточила его здоровье и быстро истощила ту жизненную почву, которая его питала».

Иное видение у американского исследователя Э. Биккермана: «Легче повиноваться одному правителю, чем участвовать в демократическом управлении государством; легче подкупить судью, чем убедить в своей правоте суд присяжных; легче оплачивать содержание армии, чем самому служить в ней; легче предаваться приятной праздности в бане, чем тренироваться в гимнасии; легче наблюдать за спортивными состязаниями, чем самому в них участвовать; легче понадеяться на какой-нибудь магический способ лечения, чем соблюдать разумный режим; легче посмеяться над каким-нибудь фарсом, чем следить и, тем более, размышлять над сюжетом трагедии; легче уверовать в свое спасение, чем анализировать философ- скую аргументацию и затем действовать, сообразуясь с результатами этого анализа. Отнюдь не только эпидемии чумы, истощение почв, лесов и рудников, социальные конфликты, упадок военной дисциплины и нашествия варваров погубили классическую культуру: за всем этим стояли лень и глупость».

(Цитаты взяты из книги Ю. Андреева «Цена свободы и гармонии. Несколько штрихов к портрету греческой цивилизации». Спб.: Алетейя, 1998).

Возможно, каждый из исследователей коснулся одной из граней истины. В истории афинского народа есть факты и в пользу версии о «перенапряжении», и усталости от демократии с их обязанностями и ответственностью, и победы культуры праздности…

Начало упадку положила долгая война между греческими государствами, называемая «Пелопонесская война». Афины потерпели полное поражение и сдались на милость врагу — Спарте. Афинское государство лишилось значительной части своих доходов, превратившись в обедневший и, по большому счету, рядовой полис. Это усилило охлократические тенденцию — бич любой развитой демократии.

Сила демократии зависит от качества гражданского общества. Бедность подрывает социальную устойчивость. Чем меньше бедных, тем крепче политический строй, поэтому бедным гражданам в Афинах оказывали материальную помощь. Со временем бедняки привыкли к этому и стали воспринимать помощь как должное. Уровень жизни, достигаемый с помощью социальной помощи, гасил желание работать на «непрестижных работах». Историки отмечают: «…сохранившиеся документы о людях, занятых на строительных работах в Афинах, показывают уменьшение среди них удельного веса граждан за счет увеличения числа метеков (т. е. приезжих из других государств) и рабов… Очевидно, афинские граждане не были кровно заинтересованы в этих работах… Но любой бедняк-гражданин считал себя вправе требовать помощи от государства и более богатых сограждан» (История Древнего мира. Под ред. И. М. Дьяконова, B. Д. Нероновой, И. С. Свенцицкой. В 2 кн. — М.: Наука, 1989. Кн. 2. C. 225). Так что явление гастарбайтеров не ново и определяется состоянием гражданского общества.

Войны и стихийные бедствия приводили к росту социальных расходов. Получаемые бедняками пособия использовались на потребительские нужды, а не на производственную деятельность. Аристотель сравнивал эту помощь с дырявой бочкой: народ «принимает подачки и вместе с тем снова и снова нуждается в них». Эти траты на паразитарное существование части граждан тормозили экономическое развитие полиса. Но не меньшую деструктивную роль могло сыграть и богатство, если оно также способствовало распространению иждивенчества и гедонизма. Греческий историк II в. до н. э. Полибий с горечью писал: «…вся Греция страдает от низкой рождаемости и всеобщей убыли населения, из-за чего города приходят в запустение, и земля перестает плодоносить люди впали в такую изнеженность, корыстолюбие и праздность, что не желали жениться или, женившись, растить родившихся у них детей… от этого зло росло неощутимо, но стремительно».

Опыт эллинской демократии показал, что растущий социальный паразитизм — неизменный спутник высокоразвитой демократии. И один из ее могильщиков. Когда число относительно бедных, т. е. имеющих право на социальную помощь, достигало большой величины, это вело к деградации политической жизни государства. Возрастала роль честолюбцев-демагогов, пытавшихся сделать карьеру на неустроенности обедневших граждан. В противовес им появлялись политики, защищавшие интересы обеспеченных слоев с помощью тех же приемов. «Большую роль в политической жизни стали играть ораторы. Представляя интересы различных слоев населения и разные политические позиции, ораторы, изощряясь в своем искусстве, стремились увлечь за собой народное собрание. Дебаты нередко принимали бурный характер, сопровождаясь личными нападками, обвинениями в неблаговидном поведении, прямой клеветой. Постоянно звучат обвинения в обогащении за счет государства, во взяточничестве» (История Древнего мира. Кн. 2. — М.: Наука, 1989. С. 228).

Опять все знакомо…

Постепенно политика низводилась до уровня мелких безыдейных игр и групповых интриг. Падение качества демократии, как отражение падения качества общества, отразилось и на других сферах жизнедеятельности — науке и образовании. Историк В. Дюрант обратил внимание на тот факт, что созидательная работа в гуманитарной сфере может обернуться социальной деструкцией: «Суеверие распространилось как раз в то время, когда высшего развития достигла наука в образованном греке не было ни веры, ни патриотизма… Распространилось образование, но слой, на который оно опиралось, был тонок;… (оно) производило массу полуобразованного народа, который, будучи оторван от работы и от земли, вечно недовольный и неприкаянный, болтался, подобно непривязанному грузу на корабле государства» (Дюрант В. Жизнь Греции. М.: КРОН-ПРЕСС, 1997. С. 572, 573).

Тоже знакомая нам тенденция.

Людям понятно нарастание силы. Ее легко объяснить рационально, а вот рост слабости часто непонятен: ведь еще недавно все было так хорошо! Растущая слабость пугает своей необратимостью и кажущейся необъяснимостью и закономерно порождает иррационализм, включая настроения мистицизма, декаданса, апокалипсиса. Верх в таком обществе начинают брать маргинальные элементы. Для них свобода — вещь сугубо утилитарная: способ урвать что-нибудь для себя, не давая ничего взамен. Когда это не удавалось, они теряли интерес к демократии. Бегство от свободы, бегство от ответственности, которая сплошь и рядом оборачивалась безответственностью выборных управленцев, стало характерным явлением для всех, попадающих в тяжелый кризис демократических обществ.

Веками земледельцы полисов ходили в военные походы и побеждали. Но потом что-то неуловимо менялось, и они все чаще и настойчивее начинали жаловаться на то, как им трудно воевать и вести хозяйство. Граждане все меньше желали подвергать себя опасностям и тяготам военного ополчения. Наступал момент, когда власть шла навстречу и начинала набирать наемников. Слабеющая демократия охотно соглашались на переход к системе наемничества. Профессиональные военные, конечно, превосходили по боевым возможностям ополченцев. Однако приходилось тратить на их содержание значительные средства. Военные расходы становились едва ли не главной статьей государственного бюджета, и все равно денег не хватало. Не имея возможности изыскивать огромные суммы на армию, правители нашли другой выход: во время войн наемники кормились за счет грабежей. Объектами «кормления» являлись греческие города и селения.

Переход к такому «рациональному поведению» свидетельствовал о начале понижения этноэнергетики народа, что вело в будущем к поражению некогда победоносного государства. И маленькая Македония без труда овладела некогда сильной Грецией…

Растущая социальная леность вынуждала искать более легкие пути не только на военном поприще. Затруднительным становилось каждодневное вникание в хозяйственные заботы. Выход был найден через привлечение к своим делам пришлых людей — метеков (иммигрантов-иностранцев) и смышленых рабов. Иммигранты не имели гражданских прав (права избирать и быть избранными, покупать на свое имя землю), но они начали играть все возрастающую экономическую роль в снабжении полисов продовольствием, строительстве, кредитовании. Привлечение «свежей крови» облегчало экономическое положение полисов, но не устраняло первопричины нарастающего кризиса.

В итоге, некогда великие эллины, по словам одного современника, превратились в «сброд». «При взгляде на тех жалких срамников великие деяния минувших дней кажутся просто непостижимыми. Камни и развалины городов больше говорят о гордости и величии Эллады, нежели эти потомки…», — писал в I веке н. э. вифинец Дион.

Мертвое общество еще не знало, что оно мертво, но это хорошо было видно со стороны.

Опыт античной Греции свидетельствовал: сочетание иждивенческой бедности и паразитарного богатства способствует возникновению праздности как образа жизни. Возникает «культ гедонизма», сопровождаемый плебеизацией культуры со своими морально-этическими нормами и предписаниями. Что это не случайность, а закономерность доказала история другого античного государства — Рима.

3.1.2. Рим

Уже в древности стало складываться мнение, что Римскую державу губит «сытость». Исторические труды нашего времени подтвердили эту версию. Остается проследить, как формировалось и как проявила себя «социальная сытость» в римском обществе?

Римское общество вышло из традиционного социума. Как в любом традиционном обществе в Риме общественное (или государственное) ставилось выше личного, индивидуальное подчинялось строгой регламентации. Цицерон говорил, что «римляне ненавидят частную роскошь, они любят общественное великолепие». Но такое положение держалось ровно до тех пор, пока Рим не превратился в могучую державу, куда стекались богатства с подвластных земель. И тогда у Цицерон стали появляться иные ноты. В «Речи в защиту Публия Сестия» он провозгласил: «Вся речь моя посвящена доблести, а не праздности, достоинству, а не наслаждению, и обращена к тем, кто считает себя рожденным для отечества, для сограждан, для заслуг и славы, а не для дремоты, пиров и развлечений…».

Во времена Цицерона (I в. до н. э.) еще был выбор между гедонистами и традиционалистами. Но процесс уже пошел…

В греко-римском гражданском обществе считалось, что свободный человек не должен работать за плату, поскольку он подчинялся бы приказаниям другого, а это было едва ли не равносильно рабству. По словам Цицерона, «наемная работа омерзительна и недостойна свободного человека». Такая социальная установка была обусловлена тем, что гражданское общество складывалось как союз независимых собственников- товаропроизводителей. При этом ценилось, чтобы в таком социуме не было чрезмерно богатых, что подрывало бы социальную стабильность. Римские сенаторы не могли заниматься предпринимательством, а значит, использовать свои властные возможности для личного обогащения. Но затем, в «новые времена», стали действовать через подставных лиц, чаще через своих рабов. Те тоже себя не забывали. Из них вышло немало богатых людей, получивших затем вольную. В итоге вольноотпущенники стали играть видную роль в жизни Рима. Да и как могло быть иначе, если в I веке н. э. численность рабов в римском государстве, по оценкам историков, превысило 2 миллиона. Дешевый труд стал по экономическим законам вытеснять более дорогой. А таким трудом стал труд самих граждан.

Еще в начале становления римского общества были разработаны всевозможные меры, должные блокировать разлагающее влияние богатства. Однако римское общество также не прошло испытания сытостью. В этом процессе новым было то, что, в отличие от правящих элит восточных государств, процесс деградации охватил само общество. И это привело к гибели не только государства, но и самого народа Рима. Но прежде чем это произошло среди римских политиков и интеллектуалов находилось немало тех, кто бил тревогу. Приведем в качестве примера отрывок из письма видного римского историка Саллюстия политику Катону, ставшему известным своим призывом: «Карфаген должен быть разрушен!» Карфаген разрушили, но… счастье не пришло.

«… до разрушения Карфагена народ и сенат римский спокойно и умеренно распределяли между собой заведование государственными делами… Но когда умы освободились от этого страха (перед Карфагеном), сами собой появились всегдашние спутники успеха — распущенность и высокомерие. Таким образом, мирный досуг, о котором мечтали в трудных обстоятельствах, сделавшись действительностью, оказался тяжелее и горше всяких бедствий. Знать стала злоупотреблять своим влиянием, народ — своей свободой; каждый стремился захватить, увлечь, похитить все себе» (Цит: Роббер Ж.-Н. Повседневная жизнь древнего Рима через призму удовольствий. М.: Молодая гвардия — Палимпсест 2006. С. 29).

Понемногу раздражение складывающимися нравами, как и в Греции, стало переноситься на политический строй.

Недовольство демократией начало расти в элите римского общества с I века до н. э. Об одной из таких групп недовольных стало известно из речей Цицерона. Эта группа вошла в историю под названием «заговор Каталины». Показательна характеристика Каталиной сложившегося положения вещей: «Римское государство состоит из двух организмов: один со слабой головой — сенат, другой — сильный, но совсем без головы». Это народ.

Выход из положения заговорщики видели в изменении порядка формирования власти. Каталину и его единомышленников, как противников демократии, казнили, но проблема не исчезла. И на арену политической борьбы вышли новые кандидаты в диктаторы — Цезарь, Помпей. Красе, Антоний, Октавиан… Началась длительная борьба за власть. В гражданских войнах один за другим гибли кандидаты в «цезари», пока не остался Октавиан. Он и стал первым императором Рима, то есть тем, кто должен был разруливать ситуацию между сильным, но уже «неумным» народом, и государственно слабым, но еще авторитетным Сенатом.

Выборы сохранились. Октавиан ежегодно проходил процедуру избрания на посты консула, высшего судьи, жреца и ряда других должностей. Точно так же сохранились выборы в другие органы власти. За одной деталью: исход выборов был предопределен и был чистой формальностью. Однако Рим еще около ста лет считался республикой.

Деградация никогда не бывает сразу всеохватывающей. Процесс идет постепенно, рождая контртенденцию. Как костер, перед тем как потухнуть, ярко вспыхивает, так и здоровые части общества, мобилизуясь перед опасностью, выдвигают личностей, вступающих в борьбу с заразой деградации. Эти личности не могут не быть талантливыми и активными, иначе энтропия быстро захватывает весь социум. Тут уж «победа или смерть». Если в обществе таких людей не находилось, те сходили с магистрального исторического пути практически без внутренней борьбы за свое энергетическое сохранение. Римский социум боролся за самого себя до последней возможности, что позволило продлить существование великого государства на столетия. Но ценой «победы» стал отказ от демократии. Она оказалась опасным из-за былого преимущества — выборов. Народом все чаще стали выбираться индивиды, не способные спасти римское государство, а наоборот, усугубляющие положение. Избиратели голосовали за тех, кто сулил существование за счет государственных социальных выплат («хлеба») и беззаботное времяпрепровождение («зрелищ»). (Цицерон заявлял, что никогда не было такого стечения народа, как на боях гладиаторов: «ни на народных собраниях, ни даже на какой-нибудь ученой ассамблее»). Однако избавиться от демократии, а значит, зависимости от охлоса, императорам долгое время не удавалось, и они продолжили политику «хлеба и зрелищ». Тем более что огромные владения Рима позволяли субсидировать римский плебс за счет завоеванных народов.

Рим I–II веков н. э. — это первое на планете общество потребления с паразитарным уклоном. Институт императоров был средством спасения положения. Но в условиях деградации римского общества естественным было появление императоров-деградантов. Тиберий, Нерон, Калигула и им подобные не препятствовали, а наоборот, способствовали процессам деградации. Противовесом власти императоров должен был являться Сенат. Однако среди сенаторов также росло число деградантов. Апофеозом их влияния стало согласие законодателей присвоить звание сенатора… коню Калигулы! Император Калигула торжественно ввел свою лошадь в высокое собрание.

Опыт античности показывает, чтобы избежать деградации от «сытости», необходимо поддерживать определенный уровень пассионарности — высокий жизненный тонус социума. Но как этого достичь? Призывами к благоразумию? Пытались сотни раз. Напрасны были подобные взывания, люди продолжали идти по новой стезе. Прибегали и к другим мерам, в том числе радикальным.

3.1.3. Меры против деградации в древности

Они предпринимались в разных типах общества по-разному. При тоталитарном строе меры были пожестче. Пример тому жизнь в Спарте.

По свидетельству Плутарха, Ликург стремился вытравить из сердец граждан Спарты «пустую бабью ревность» и ради этого предоставил возможность «сообща заводить детей людям достойным». «Ведь Ликург, — писал Плутарх, — впервые признал, что дети принадлежат не их отцам, но всему государству, и именно поэтому хотел, чтобы граждане рождались не от кого придется, а (только) от лучших родителей».

В Спарте главенствовала дисциплина и военная выучка. Чтобы другие дела не отвлекали мужчин, им запрещался земледельческий и ремесленный труд, который был возложен на рабов. Таким образом, Спарта могла сохранить себя от деградации достаточно распространенным в традиционном обществе способом — не развиваться, удерживая свои производительные силы и жизненный уровень общины на низком уровне.

Было бы неверно думать, что спартанская социально-политическая система представляла собой некое абсолютно инородное тело в мире греческих полисов. Скорее напротив, в своей основе это государство было воплощением неких глубинных тенденций, заложенных в самой природе греческого полиса. В Спарте эти тенденции были доведены до своего крайнего выражения. Борьба с роскошью и иными житейскими излишествами велась и в Афинах, и в других городах-государствах Эллады. Продолжавшаяся на протяжении жизни нескольких поколений обработка общественного сознания в духе идеалов равенства приносила свои плоды. Историки отмечают, что греки классической эпохи, современники Перикла и Демосфена, то есть V–IV веков до н. э., в целом были намного умереннее в быту, чем даже их предки, жившие в VII веке до н. э., захватившие у прежних хозяев земли Греции. «Они строже одевались, не носили длинных льняных хитонов, украшенных пестрыми узорами, которые были в моде в архаическую эпоху. Греки-мужчины отказались от золотых украшений, не отпускали длинных волос и не заплетали их в косы, как это делали щеголи былых времен. Прекратилось безумное расточительство на похоронах. Слишком роскошная домашняя утварь, мебель, разукрашенная золотом и слоновой костью, ковры, художественные росписи на стенах воспринимались как проявления высокомерия и зазнайства. Людей, чересчур преданных роскоши и заботившихся о своем домашнем комфорте, общественное мнение решительно осуждало, сравнивая их с изнеженными восточными варварами: лидийцами, фригийцами, персами и др. Жилища афинян эпохи Перикла… отличались чрезвычайной скромностью и, главное, были страшно однообразны. Никто не пытался превзойти соседей в красоте отделки стен, дверей или наличников на окнах. Напротив, каждый старался ничем не выделяться среди прочих граждан, опасаясь опять-таки обвинений в чрезмерной гордыне» (Андреев Ю. В. Цена свободы. — Спб.: Алетейя, 1998. С. 151).

То есть, архитекторы эллинского социума осознавали вред роскоши для этноэнергетики и старались предохранить ее от коррозийного воздействия расслабляющих излишеств.

«Судя по всему, греки довольно рано осознали, какая страшная опасность таится в чрезмерной роскоши и тесно связанной с ней изнеженности, и в большинстве своем сумели вовремя остановиться, отказавшись от безумной погони за все новыми и новыми наслаждениями. Грозным предупреждением для них всех стала горестная судьба Лидийского царства — ближайшего восточного соседа греческих полисов Малой Азии. Последний из царей Лидии Крез, прославившийся своими несметными богатствами и неимоверной роскошью, царившей при его дворе, был наголову разбит персами около 546 г. до н. э., попал в плен и едва не лишился жизни. Вскоре та же участь постигла и греческие (ионийские) города в прибрежной части Малой Азии, население которых было в наибольшей степени затронуто влиянием азиатских нравов и обычаев… На другом полюсе той же геополитической системы пример Спарты, в это же самое время установившей свое господство над большей частью Пелопоннеса, казалось бы, неопровержимо доказывал преимущества прямо противоположного пути, ведущего к освященному авторитетом закона аскетизму и добровольному отказу чуть ли не от всех мирских радостей. Обаяние спартанской модели общественного развития было столь велико, что и многие другие греческие государства пытались, двигаясь в этом же направлении, хотя бы ограничить, если не совсем прекратить с помощью законодательных мер губительное влияние роскоши на психологию граждан полиса. Идеалы гражданского равенства, дисциплины и единомыслия одержали верх над аристократической распущенностью и своеволием, в том числе и в чисто бытовой сфере» (Андреев Ю. В. Цена свободы. Спб.: Алетейя, 1998. С. 209).

Эти меры помогали достаточно долго — несколько веков.

Философ Платон в своих проектах идеального государства также считал, что аскетическая простота жизни была необходимым условием сохранения у греков силы духа. Однако со временем прежний аскетизм стал невозможен как в Греции, так и в Риме. Император Октавиан Август попытался бороться с роскошью и прочими излишествами, борьба закончилась полным поражением. Процесс продолжил набирать обороты.

Греки и римляне как этнос были сильны, пока сочетали традиционное общество и демократию. Когда стали разрушаться устои традиционной морали, стала вырождаться и демократия. Если мы посмотрим на процессы в западных демократиях, то увидим, что данная закономерность срабатывает и в наше время.

3.2.1. Византия

Гибель Византии — это пример угасания сил этноса при нарастающей пассионарности главного противника империи — тюрков. В результате чего произошла своеобразная смена караула: на месте былой могучей державы возникла новая, не менее мощная, но на другой этнической и культурно-религиозной основе. Такая «рокировка» — не единичное явление в мировой истории. На месте Персидской империи образовалась держава Александра Македонского. Причем Александр официально провозгласил себя преемником прежней династии. Ослабевший Китай дважды возглавляли инородные этносы — сначала монголы, затем маньчжуры. Арабы кардинально изменили цивилизационный и этнический облик древних и некогда сильных Египта, Сирии и Месопотамии. В каждом случае появление ново-старых империй говорило о значительном потенциале государств и деградации правящих классов, заменявшихся на корню пришедшими пассионариями.

Почему растерял свои силы византийский Этнос — более менее понятно, но почему методично, на протяжении столетий возрастала энергетическая мощь тюрков, не знает никто. Можно лишь строить предположения. Например, наиболее известный исследователь феномена усиления этнической мощи Л. Гумилев связывал подобные случаи с космическим излучением. Но такая гипотеза научный мир не впечатлила. Другие причины менее экзотичны, но тоже относятся к гипотетическим.

Византия держалась до XI века, после чего произошел резкий слом. Правда, государство и до этого потеряло много земель. Больше всего отняли арабы в VII в. (Египет, Палестину, Сирию). Балканы завоевали славяне. А болгарские правители даже пытались оспорить верховенство константинопольских монархов над Империей. Но все-таки Византия (или государство ромеев, как они себя называли) удержалась на плаву в качестве великой державы. Остатки державной мощи были разом потеряны в 1071 году.

Произошло это следующим образом. Император Роман Диоген решил атаковать пограничные тюркские племена, совершавшие постоянные набеги на Византию. Они были объединены в военно-государственный союз во главе с вождем Арсланом. Войска обеих сторон встретились в Армении у города Манцикерт. Сражение закончилось полной победой кочевников. После чего войско Арслана ушло в Сирию воевать с Египтом. Казалось бы, на этом все должно было закончиться. Арслану было не до Византии, и Константинополь получил возможность зализывать раны. Но другие кочевые роды не остались пассивными. В поисках добычи они вторглись в пределы Малой Азии и… не встретили сопротивления! Их небольшие отряды без проблем заняли большую часть Малой Азии. Византии удалось сохранить лишь территорию вдоль Мраморного моря и некоторые порты на Черном и Средиземном морях. Арслану оставалось лишь подчинить своих вассалов, образовав новое государство — Румелийский султанат. С этого времени с Византией как классической, то есть наступательной, империей, было покончено. Вплоть до взятия Константинополя крестоносцами в 1204 году Византия только оборонялась. Лишь изредка правителям удавалось отвоевывать отдельные небольшие районы, но не более того.

Легкость, с которой кочевники овладели коренными землями Византии, требует объяснения. Установлению нового господства способствовал отчасти, как ни парадоксально, низкий цивилизационный уровень тюрков. Местное население страдало от тяжелых налогов Константинополя, а кочевники обходились без податей. Они жили натуральным хозяйством и довольствовались минимальным. Не вмешивались они в религиозные и культурные вопросы христианского населения Малой Азии. В результате, возник симбиоз — кочевники жили своей жизнью, а оседлое, прежде всего городское, население — своей. Так что существенных причин для борьбы с пришельцами не оказалось. То была не новая ситуация. Арабы точно также не встретили сопротивления на Ближнем Востоке.

У городской цивилизации есть одна неприятная черта — высокие налоги (эта проблема стоит в центре и современного экономического строя). Роскошь и необходимость содержания большой наемной армии требовали больших поступлений в казну. Естественно, земледельцы, купцы и ремесленники страдали от поборов, и появление завоевателей, которые не занимались грабежами простых людей, довольствуясь реквизицией правящей верхушки, воспринималось как облегчение. Поэтому арабам, а затем тюркам достаточно было заменить правящую элиту, чтобы население безропотно покорялось завоевателям.

Но помимо экономических послаблений и веротерпимости в крахе Византийской империи значительную роль сыграл и другой фактор. То, что кочевники имели возможность, не стесняя местное население, расселиться по Малой Азии свидетельствует об относительной малочисленности византийцев. Это означает, что в предыдущие века произошла депопуляция — серьезное сокращение население. Пока пограничные войска сдерживали натиск кочевников, это обстоятельство скрывалось. Но когда «забор» пал, то открылась пустошь.

Таким образом, к особенностям византийского варианта деградации можно отнести наличие группы процветающих городов и бедной, с убывающим населением деревней. Ситуация знакомая (и знаковая!) для нынешней России.

Показательно, что ядро армии Романа Диогена состояло из наемников, включая отряды франков из далекой Западной Европы, а также кочевников (печенеги, куманы). Наемники и подвели византийцев. Франки, недовольные задержкой жалованья, отказались участвовать в битве, а кочевники перешли на сторону своих этнических родственников — тюрков. То есть, в отличие от Арслана, Роман Диоген набрать войска из состава своих под данных не мог. И когда его армия была рассеяна, то внутри империи не оказалось сил, способных встать на ее защиту. Византийский этнос фактически деградировал.

Византия стала жертвой старой болезни цивилизации — с ростом культуры и уровня жизни, с ростом городского населения, падала рождаемость. Зато у пришельцев с рождаемостью было все в порядке, и постепенно они стали растворять автохтонов в своей среде, пока полностью не заместили собой старый — в прямом и переносном смыслах — народ.

Население Константинополя в XII веке вместе с окрестными жителями оценивалось почти в миллион человек. Затем оно сократилось в несколько раз. «В середине XIV в. путешественник Ибн Баттута насчитал внутри константинопольских стен 13 отдельных городских поселений. Гонсалес де Клавихо, посетивший Константинополь в первые годы XV столетия, был поражен тем, насколько такой громадный город полон руин, и Бертрандон де ла Брокьер несколько лет спустя пришел в ужас от его заброшенности» (Рансимен С. Падение Константинополя в 1453 году. М.: Наука, 1983. С. 13).

Была и другая напасть. Государство добивала сама правящая элита. Примеры.

Император Иоанн V Палеолог, правивший на протяжении пятидесяти лет, с 1341 по 1391 гг., трижды свергался с престола. Сначала свекром, затем сыном и, наконец, внуком. В борьбе за власть борющиеся стороны неоднократно обращались за помощью к османам. Следуя призыву из Константинополя, турки впервые перешли Дарданеллы и вступили в Европу. С тех пор — с 1354 года — они методично завоевывали европейские территории. Еще раньше, претендент на трон Алексей, сын свергнутого императора Исаака Ангела, привел в 1204 году к стенам Константинополя крестоносцев. По соглашению, они должны были возвести его на трон, он же щедро оплатить их услуги. Однако после прихода к власти надлежащей суммы в казне не оказалось. Сам Алексей был свергнут в результате нового заговора, и тогда крестоносцы штурмом взяли столицу и в качестве уплаты долга забрали себе саму империю!

Когда для императора и претендентов на трон главное власть, а не интересы державы, то это свидетельство деградации элиты.

К XIV веку Византия не имела внутренних энергетических резервов. В этом государстве давно никто не интересовался наукой и техникой. Удивительно, но сочинения Аристотеля и других античных авторов переводились в Европе с арабских, а не византийских книг. От мусульман же пришла математика, физика и химия. В отличие от конкурирующих Халифата и Европы Византия не озаботилась открытием хотя бы одного университета. Территориальная наследница античной Греции, империя ромеев за тысячу лет своего существования не дала миру ни одного ученого- естествоиспытателя. Как итог: когда Мехмед II осадил Константинополь, то едва ли не решающую роль в быстром взятий города сыграли пушки, сделанные инженером из Венгрии. Он предлагал свои услуги и византийскому императору, но у того не было денег и особого желания, чтобы оплатить производство артиллерии, зато они нашлись (а значит и желание освоить новую военную технологию) у султана.

Торговля давно перешла в руки венецианцев и генуэзцев. Причем объемы транзитной торговли и доходность были столь велики, что в столице возникли целые кварталы, населенные итальянцами (Перта). Но у самих византийцев не было желания получать эти доходы самим, ведь требовалось наладить строительство кораблей, постоянно ездить и рисковать в путешествиях. Государству ромеев проще было стать пенсионером и жить на дивиденды от своего географического положения и славного исторического прошлого. (И опять ситуация повторяется: достаточно сходить на любой рынок российских городов и посмотреть, кто держит там торговлю.)

История слабеющих империй показывает, что если начался распад, то остановить его с помощью отказа от «излишков» не удается. Избавившись от лишних территорий, тут же выясняется, что появились новые куски, которые трудно удержать и накладно содержать. Рим сбрасывал «излишки» пока германцы ни пришли и ни захватили столицу, а другие племена ни заселили бывшие римские провинции. Константинополь мог пасть много раньше, но тюрки испытывали какое-то мистическое почтение перед символом некогда великой Империи. К концу XIV века они захватили Балканы — Грецию, Болгарию, Сербию, но Византию не трогали. Константинополь стал своеобразным музеем-заповедником для мусульман.

Пассивная Византия мирно существовала, пока молодой султан Мехмед II, как и полагается молодым, не испытывающим почтения к древним авторитетам, ни решил сделать своей столицей Константинополь. Несмотря на протесты советника, доставшегося от отца, Мехмед организовал поход и в считанные месяцы овладел обломком былого величия. Нечто подобное происходит и в наше время. Попытка Лондона решить свои проблемы путем роспуска империи, привело к тому что бывшие подданные британской короны пришли в Англию и активно заселяют ее. Та же ситуация с Францией и Россией. Остается подытожить: слабость отступлением не компенсируешь.

Можно сказать так: при создании империи трудно захватить, но еще труднее удержать завоеванное, и совсем сложно погасить инерцию скатывания при отступлении с высот. Так произошло с Речью Посполитой.

3.2.2. Речь Посполитая

История польско-литовского государства достойна внимательного изучения, ибо она является иллюстрацией того, как благо привело к злу.

Государство погубили либералы того времени — вольнолюбивая шляхта (дворянство). А ведь наличествовали свободы, которые, вроде бы, по либеральным теориям, должны были привести общество к расцвету. Никакого абсолютизма и авторитаризма! Никакого юридического произвола. Торжество конституционного права и принципа разделения властей!

На практике это осуществлялось следующим образом: наиболее активная часть населения в лице шляхты избирала короля и законодательное собрание — Сейм. Оно было двухпалатным. Верхняя (собственно Сейм) состояла из знати, вторая палата (Посольская изба) — из представителей (послов) местных сеймов. Структура аналогичная английскому парламенту, состоявшего из палаты лордов и палаты общин.

Депутаты имели право законодательной инициативы и право вето (блокирования) неугодных проектов. Гражданские права многочисленного дворянства закреплялись в соответствующих законодательных документах, которые были ничем не хуже английских. Города Польши имели магдебургское право, то есть административную автономию. Само государство было создано как федерация земель (Речь Посполитая переводится как «Общее дело»). Таким образом, польская политическая система отвечала достаточно высоким стандартам феодальной демократии.

Речь Посполитая стала складываться, когда на польский трон в 1447 г. был избран Казимир IV. В 1454 г. шляхта предъявила требования в духе западноевропейских вольнолюбивых веяний. Казимир их удовлетворил, издав, так называемый, Нешавский статут. В Польше фактически вводилось конституционное правление с королем в качестве своеобразного президента. Польские короли во второй половине XVI века потеряли право наследования, каждый новый глава государства должен был избираться всеобщим голосованием шляхты.

Воеводства (административные единицы государства) получали значительную автономию. Права законодательства и местного управления переходили в руки воеводских Сеймов, в том числе право установления и сбора местных налогов. Это должно было препятствовать злоупотреблениям в налоговой политике. Комплектование войска также переходило под юрисдикцию воеводских собраний.

Отныне каждый шляхтич имел право участвовать в решении государственных вопросов. Казалось бы, что еще надо для расцвета государства? Однако вместо прогресса вскоре обозначился упадок государства. После кратковременного подъема одного из самых больших по территории европейского государства уже по второй половине XVI века начался спад. В XVIII веке бессильная Речь Посполитая стала игрушкой других держав. Короли фактически назначались из-за рубежа, как это было с Лещинским и Понятовским. У правящего класса не хватало того, что называют «политической волей». Все утопало в бесконечных спорах враждующих фракций. В итоге, вследствие внутреннего разложения, соседи Речи Посполитой, абсолютистские монархии (Австрия, Пруссия, Россия) разделили между собой ее территорию. Польша потеряла независимость.

Итак «плохие», с либеральной точки зрения авторитарные государства, без труда поглотили «хорошую» по объемам свобод конституционную монархическую полуреспублику. Означает ли это качественное превосходство деспотизма над демократией? Нет, потому что в это же время Англия, Голландия, а вскоре и Соединенные Штаты, демонстрировали уверенную поступь. В чем же заключалась разница между ними и Речью Посполитой? Почему для одних демократия оказалась благом, а для другого государства — прологом к потере независимости?

Все зависит от направления задействованной энергии. Если свободы направлены на удовлетворение клановых, узкогрупповых интересов, то результаты для страны всегда плачевны. Через это прошла и Россия в 1990-е годы, превратившись на время в «Речь Посполитую». Если же свободы направлены на мобилизацию национальных сил во имя общих задач, пусть и реализуемых частными группами и отдельными индивидами, то следствием является успех, подобно тому, как произошло в Англии, Голландии и США. Историческая практика не подтверждает тезис о «самоценности» свобод, будто они хороши сами по себе.

Рассуждая о России, нужно анализировать не только источники ее силы, но и источники ее слабости. В том числе, ни начали ли в наше время последние превалировать над первыми? О советской системе пишут много справедливых нареканий, но, в то же время, она сумела создать вторую промышленную и научную державу мира. А на что способна нынешняя?..

При сравнивании современной России с Западом крайне редко задаются следующие вопросы:

• сходен ли тип российского капитализма с западным, «классическим»;

• сходна ли по типу и социальной структуре российская буржуазия с западной;

• есть ли в западных странах компрадорская буржуазия, и какова ее роль в России;

• какие социальные группы формируют внешнюю и внутреннюю политику России, а также идеологию и тип культуры;

• насколько велика роль бюрократической буржуазии в России и странах западной демократии?

Без ответа на эти вопросы нельзя понять российское общество и его отличия от классической западной демократии.

Даже простой анализ показывает, что Россия серьезно отличается от западного общества типом капитализмом и качественным составом буржуазии. В России слаба предпринимательская производственная буржуазия, но сильна торговая и торгово-посредническая, имеющая черты буржуазии компрадорской, то есть обслуживающей запросы иностранного капитала и даже интересы других государств в ущерб России.

В 2000-е годы в стране набрала силу и стала доминировать бюрократическая буржуазия (буржуазия, извлекающая предпринимательский доход из своего административного положения). Наконец, в России есть особая группа, которую можно обоснованно причислить к криминальной буржуазии. В итоге, образовывался особый симбиоз с высоким уровнем коррупции и чертами жизнедеятельности, типичными для «третьего мира» в ее латиноамериканском варианте. Поэтому сравнивать российское пост- социалистическое общество со странами развитой классической демократии не имеет особого смысла, разве что в качестве недосягаемого, но желанного образца. «Истинное» место России обозначено, можно сказать, официально — это группа БРИК (Бразилия, Индия и, попутно, уходящий вперед Китай). Никто объединять нас, например, с Южной Кореей или хотя бы с Францией не собирается. Так сказать, каждому свое.

БРИК — это группа развивающихся государств, имеющих статус региональных лидеров или претендующих на него. Но вернее было бы сказать, что Россия не вошла, а скатилась в эту группу. Это Индия и Бразилия, развиваясь, достигли некоего уровня. Россия же пришла к ним через деградацию.

Каковы причины столь неожиданной метаморфозы для некогда сверхдержавы, претендовавшей на мировое лидерство? Дискуссии идут уже не одно десятилетие и, несомненно, будут продолжаться с минимальными шансами на их благополучное завершение.

На наш взгляд, в основе феномена России лежит двухцивилизационная матрица, так называемая «азиатская» и «европейская» составляющие. У истоков «европейской» традиции стоит Иван III, «азиатской» (или «ордынской») — Иван IV. Получился кентавр. Согласовать такие качественно разные цивилизационные коды, понятно, удается с большим трудом, и страна постоянно балансирует между «двух стульев», время от времени пытаясь порвать с одной из ее частей. Если маятник склоняется в пользу «европейского» кода, начинается лихорадочная гонка за лидирующей группой. Когда верх берет «ордынская» матрица цивилизационного кода, социально-экономическая жизнь резко замедляется, начинается «застой».

Общепризнанно, что до монгольского нашествия Русь развивалась как типичная европейская страна. Оказавшись под властью империи Чингисхана, Северо-восточная Русь, ставшая позже Россией, испытала большое социо-психологическое влияние степняков. В недрах общества сложилась матрица деспотии восточного типа. Естественно, что у нового приобретения появились как противники, так и сторонники. Во второй половине XX века защитой «ордынской» составляющей прославился Л. Н. Гумилев. Он горячо и талантливо пропагандировал правильность курса Александра Невского и других князей на симбиоз Руси с «азией». Ему, естественно, возражали. Кто прав? Это дело политического вкуса. Для одних выплата дани Орде — иго, для других — плата за взаимовыгодный союз. Орда получала материальные средства и рабов, а взамен обеспечивала, по мнению защитников симбиоза, защиту от католической Европы. Что несла с собой такая Европа, можно узнать, посетив Прибалтику или Чехию с Польшей. Обычно такой позиции придерживаются антизападники. Точно так же ныне существует симбиоз современной России с Западом. Для кого-то это нечестивая зависимость, для других — взаимовыгодный союз. Россия поставляет сырье и полуфабрикаты, а взамен получает технику и потребительские товары.

Есть и те, кому не нравится ни иго, ни подобный симбиоз, что с Ордой, что с Западом. Но эти люди мало влиятельны. К тому же что делать в такой ситуации — малопонятно. Во всяком случае, мнений — масса, толку ноль.

А как в аналогичном случае поступили другие государства? В Японии, Южной Корее, Малайзии предпочли синтез двух качеств — традиционного и западного социумов, ибо одно дает стабильность, другое — динамичность. Но, в отличие от России, эти азиатские страны, решительно покончили с матрицей восточно-деспотического государства с его отсутствием гражданских прав и принципа разделения (автономности) властей.

Доминирование цивилизационного кода влияет на выбор экономического механизма. В одном случае пассивного и экстенсивного, в другом — экспансионистского и интенсивного. Западная Европа и США стали тем, кем они есть только благодаря экономической (и, как следствие научно- технической) экспансии. Все другие варианты — социализм, пассивный капитализм Латинской Америки и Западной Азии — оказались неконкурентными по сравнению с экспансионистским рыночной моделью.

СССР стал великой державой благодаря военно-политическому экспансионизму, что заставляло верхи энергично развивать науку и технику и наращивать индустриальные мускулы. Но с середины 1970-х годов появление сырьевой, прежде всего, нефтяной ренты позволило власти перейти в режим «щадящего управления». Это стало одной из причин будущей катастрофы и препятствием на пути конвергенции, которую столь успешно осуществили власти КНР. Китай также, как и другие восточноазиатские «тигры», принялся создавать экспансионистский экономический механизм, что привело к появлению новой индустриальной сверхдержавы. Эти различия у нас почему-то не замечают, а взлет восточно-азиатских государств связывают с разного рода спецификой — дешевой рабочей силой, конфуцианской этикой, и прочими попутными обстоятельствами.

Если почитать публицистику антисоветской эмиграции, то она сводима к одной главной мысли: «если бы в СССР появились свободы, то все б в стране расцвело». И вот свобода пришла и… началась деградация: культурная, экономическая, научная, моральная. Возникают естественные вопросы: как такое могло случиться? Неужели свободы могут принести к упадку? Ответы за прошедшие годы так и не были получены. А ведь кроили новую Россию, вроде бы, по «западным» образцам. Там выборы, и у нас многопартийные выборы, там общество потребления, и у нас… Однако экономика получилась почему-то не западного типа, а «латиноамериканского» типа. Заодно были привнесены многие болячки развитых стран, в том числе негативного влияния культа потребления на состояние общества.

Для наглядности обратимся к художественному произведению — повести А. и Б. Стругацких «Хищные вещи века», впервые изданному в 1964 году — в «эпоху дефицита».

В предисловии критик О. Шестопалов так описал тему данного произведения: «Повесть "Хищные вещи века" была написана потому, что Стругацкие обнаружили ранние, почти еще незаметные в обществе симптомы девальвации мысли и труда. Они обнаружили, что техническое развитие общества, если только оно не сопровождается развитием личности, губительно… Они обнаружили побочные продукты прогресса — «хищные вещи». Они обнаружили слабость и неподготовленность человека к тому, что ему предстоит в будущем… Выясняется, что при наступившем изобилии люди так же несчастливы, как и до его наступления. Общество эпохи изобилия изнасиловано бездельем и, следовательно, ненужностью людей самим себе… Изобретено «иллюзорное бытие, яркостью и неожиданностью своей значительно превышающее бытие реальное». «Невозможно помешать распространению иллюзорного бытия силой. И неизвестно, как помешать этому распространению умом» (А. и Б. Стругацкие. Хромая судьба. — Хищные вещи века / Послесловие "Тридцать лет спустя" О. Шестопалова. — М.: Книга, 1990).

Фантастика повести полновесно реализовалась три десятилетия спустя. С 1992 года российское общество пребывает в потребительской лихорадке. «Потребиловка» в очень малой степени связана с положением дел в промышленности, сельским хозяйстве и науке. Рост доходов населения в значительной степени оторван от производительности труда, появление большого числа миллионеров и миллиардеров почти не связано с развитием производительных сил страны. Главный источник «процветания» — торговля сырьем и эксплуатация советского индустриального наследия. Понятно, что этот путь самоубийственен, но сложность проблемы состоит в том, что как показал опыт древнего Рима, общество может разлагаться и при этом комфортно жить. Вариант «Обломов» применительно к обществу удобен, если, конечно, особо не задумываться о будущей расплате.

Россия, несмотря на довольно мощный потенциал, за последнее столетие рушилась уже дважды. Экономика страны накануне 1914 года была на подъеме и в последующем, суммируя длинные столбцы убедительных цифр успешного развития, немало публицистов пытались доказать «неправильность» прихода к власти большевиков. Неясным было лишь одно: тогда почему так легко рухнула монархия?

Советский Союз в 1980-х годах был второй промышленной и научной державой мира. Да ее догоняли Япония и ФРГ, но ныне ясно, что догнать им все же не удалось бы. СССР после необходимых реформ в духе тех, что провел Дэн Сяопин, вновь ушел бы в отрыв. Слишком велики были накопленные экономические и научно-технические возможности СССР. Догнать такого колосса ФРГ и Япония могли лишь в одном случае — гибели государства. Что и произошло.

В чем были причины таких метаморфоз? Как ни странно, они не ясны до сих пор (другое дело, что есть немало людей, уверенных, что знают истину). Получается, что тайна эффективного управления сокрыта для общества. Государственный успех связывается либо с политикой на костях (Иван Грозный, Сталин), либо с разрушением страны во имя свободы (Горбачев, Ельцин). А как можно двигаться быстро вперед без огромных издержек — непонятно.

Бросается в глаза следующее обстоятельство: государство рушили милейшие люди, вроде Николая II и М. С. Горбачева. Первый получил от церкви звание страстотерпца, второй от Запада — Нобелевскую премию. Непонятно только, как стать святым и выдающимся реформатором, не губя страну?

Россия вступила в период угрозы нарастания деградации. Процесс развернулся при Брежневе и продолжается до сих пор. Деградация проявляется в умирании промышленности, ослаблении науки, технологическом отставании, демографической самоликвидации, упадке культуры, эрозии трудовой этики, росте социального паразитизма.

Деградации не бывает без ее носителей. На рубеже XIX–XX веков то было дворянство, при Брежневе — закостеневшая партбюрократия, в либерализованной России — компрадорская буржуазия и ее либеральная идеологическая обслуга. Как это выглядело на практике?

3.4.1. Царистский период

Художественные произведения хороши своей образной иллюстративностью. Достаточно назвать имя литературного героя и выстраивается цепь ассоциаций. Так с Ильей Обломовым из романа Гончарова «Обломов». Обломов, безусловно, хороший человек, вызывающий симпатию читателей (и зрителей кинофильма Н. Михалкова, экранизировавшего роман). Но почему-то упускается из виду, что Илья Обломов еще и управленец. У него в подчинении сотни человек. Тем более подневольных, то есть не имеющих права уйти, уволиться от нерадивого «директора». Обломов — никудышный хозяин, обрекающий на бедность не одну сотню семей. Он обирает их и проматывает деньги, ничего не создавая, или, выражаясь политэкономическим языком, «не развивает производительные силы». В сущности, он вор. Но зато хороший, душевный человек. А вот его друг, неромантичный Штольц, зарабатывает своим трудом, но симпатии автора и большинства читателей не на его стороне. Такова правда художественная в противовес правде экономической. Последняя состоит в том, что «хорошие люди» стали подлинным бедствием России. Брежнев, Горбачев, Ельцин, Рыжков, Лигачев… Последние во имя благого дела — борьбы с пьянством и алкоголизмом, проделали огромную брешь в госбюджете, сходную с дырой в борту «Титаника».

Сколько их было — «хороших» правителей, в отличие от крутого Петра I или «вешателя» Столыпина! Взять Николая II. События 1904–1905 года показали, что ни государство с армией, ни народ к масштабной войне были не готовы. Но царь не нашел ничего лучшего, чем через девять лет втравить империю в еще больший конфликт с лучшими армиями Европы.

Здесь мы сталкиваемся с веками решаемой, но пока неразрешимой дилеммой добра и зла. Если бы противостояние шло лишь между «плохим» и «хорошим», как в сказках, то и проблемы бы не было. Но в жизни нередко светлое переливается в темное, а темное становится генератором светлого. Да так, что, порой, одно становится трудно отличить от другого. С позиций физики понять сей процесс можно: то и другое суть энергия. А энергия горения может служить как задаче созидания, так и разрушения. Вот и получается, что хорошие люди могут приводить к негативным последствиям, а плохие — делать хорошее дело, если они (например, эксплуататоры) люди действия. Так на смену хорошим интеллигентом пришли нехорошие большевики, чтобы в короткие сроки свершить давно назревшую индустриализацию и раскрыть потенциал народа. Благодаря этому, лапотная Россия с вкраплениями ученых и современных заводов через тридцать лет стала супердержавой. После чего все вновь вернулось на круги своя. Милые люди, сменившие готовых на любую кровь большевиков, быстренько завели страну в тупик. Из благих побуждений, разумеется, за фасадом которых нелегко заметить их деградантную сущность.

3.4.2. «Бюрократический социализм»

Началом будущих проблем стало формирование в СССР «бюрократического социализма». Управление не может терпеть расплывчатой ответственности. Собственность должна иметь конкретного распорядителя. Поэтому вопреки представлениям марксистов о роли трудящихся в обществе социализма, все управление в государстве закономерно сосредоточилось в руках нескольких тысяч управленцев. Бюрократией их делала замкнутость на своей системе. Подбор, продвижение по карьерной лестнице, реальная иерархическая зависимость, придавали им черты касты. Их власть лишь на бумаге зависела от народа, а на деле все решалось внутри группы.

Кроме того, система носила гипертрофированно «полувоенный» характер. Больше половины союзных республик не были представлены в Политбюро ЦК КПСС, но зато там всегда были зарезервированы места для министра обороны и председателя КГБ.

Но бюрократия есть во всех странах. Это неизбежное зло, определяемое необходимостью иметь профессиональных управленцев. Однако главной бедой социалистической системы была не бюрократия, как часто считается. Все же она поспособствовала выводу СССР на вторые роли в мировой экономике и первые — в международных отношениях, что нынешней бюрократии и бизнесу не по зубам в принципе. Роковым стало господство «трудовой теории стоимости». Один из ее постулатов гласил: цены определяются затратами труда. Мало того, что это затрудняло борьбу за снижение затрат при производстве товаров, но еще определяло политику цен. При социализме цена продукта, в соответствии с «теорией», определялась ее затратами (себестоимостью) и фиксированной торговой наценкой (например, 15 процентов). Считалось, что такая цена возмещает издержки производителя и дает возможность для расширенного воспроизводства. Но выяснилось, что теория серьезно расходится с жизнью. Предприятия плохо вписывались в скорости научно-технического прогресса. Им куда важнее была стабильность. Она позволяла из года в год выполнять спускаемый сверху директивный план и держать издержки на устоявшемся уровне. Ту роль, что в классическом капитализме выполняла конкуренция, при социализме функцию погоняла исполнял Госплан и другие государственно-партийные учреждения (Совет министров, Политбюро, аппарат обкомов и райкомов). Но одно дело бороться с объективными обстоятельствами, каковой была конкуренция, и другое — иметь дело с конкретными людьми, от которых зависели плановые задания по выпуску продукции, снижения затрат, численности работников и т. п. Возникла практика выбивания ресурсов (фондов) и корректировки плановых зада- ний. «Толкачи» стали важными фигурами в системе функционирования советского хозяйства. Но хуже всего было искажение ценовых пропорций, этих важнейших индикаторов производства и распределения, что привело к такому «неустранимому» явлению советской жизни как дефицит.

В Советском Союзе десятилетиями проводилась политика замораживания цен. В соответствии с «теорией трудовой стоимости» считалось, что цены при социализме расти не должны, наоборот, они обязаны снижаться, потому что при научно-техническом прогрессе должны сокращаться издержки производства. То было грубейшей ошибкой. Стоимость производства росла, и тому были объективные причины. Если сто лет назад миллион был огромным капиталом, то ныне для организации серьезного производства необходим миллиард. Другое, что еще большими темпами, чем стоимость производства, растет производительность труда. Вся эта динамика отражается в ценах. Цены — не улица с односторонним движением. Их движение «вниз» и «вверх» экономике необходим как воздух.

Экономические законы, подобно законам природы, универсальны, хотя могут отличаться в своих проявлениях в зависимости от среды. «Социалистические» экономические законы не отменяли инфляции (роста издержек производства, что отражалось в «обесценивании» денег), а значит, необходимости изменения цен. Но раз считалось, что цены при социализме какие-то особые, кардинально отличные от рыночных, то они не служили индикатором спроса для хозяйствующих субъектов. Хотя владелец новых «Жигулей» сразу же мог перепродать свою машину за 7 тысяч рублей, но государство упорно продавало их за 5,6 тысяч, создавая очереди и теневой рынок. В результате, Советский Союз получил перманентный дефицит на многие товары и, одновременно, придавленную инфляцию. Официально ее не было вовсе, ведь это признак капиталистической экономики! Однако она была, и «социалистическая» инфляция стимулировала развитие теневой экономики, одновременно подрывая трудовую мотивацию и нарождающийся социалистический образ жизни. Со временем все большая доля товарообмена стала осуществляться, минуя обычные каналы оптовой и розничной торговли, пока магазины не опустели почти полностью. Зато когда в январе 1992 года цены были отпущены, товары сразу вернулись в места своей законной реализации — в магазины.

Механизм советской теневой торговли был прост и основан на перепаде цен. Цены в государственной торговли были существенно занижены по сравнению с имеющимся платежным спросом. Изменение цен допускалось в централизованном порядке. Выходило постановление Совета министров СССР, по которому объявлялся новый прейскурант на ту или иную группу товаров. Такой порядок объяснялся необходимостью поддержания равновесия между запланированным объемом выделяемых народному хозяйству ресурсов и объемом плановых денежных средств на их оборот. Но так как динамика экономики значительно опережала решения по изменению цен, то возникал разрыв между реальным спросом и наличным предложением. Так укоренилась основная проблема советского образа жизни: как достать дефицит? Естественно, что работники торговли и распределительных органов (Госснаба, отделов сбыта предприятий) имели существенное преимущество в получении, а значит, и реализации дефицита. Но перепродажа в крупных размерах каралась по статьям спекуляция и незаконное предпринимательство как уголовное преступление, поэтому приходилось вступать в особые отношения с представителями МВД и партийных органов. Так возникла системная коррупция, приобретшая при Брежневе всесоюзные масштабы. Можно вспомнить кинофильм «Берегись автомобиля» и подсудимого Деточкина с его криком души: «Ведь воруют, граждане судьи, много воруют». Но показанное в фильме «воровство» было связано именно с реализацией дефицита.

Насколько далеко зашло дело, показала чистка, предпринятая новым руководителем государства Ю. В. Андроповым. Связи арестованных директоров торгов и крупных магазинов вели к партийным чиновникам и даже руководству МВД. На номенклатуру вновь дохнуло репрессиями. Лишь быстрая смерть Андропова (он пробыл на посту Генерального секретаря всего 16 месяцев) частично сняла эту угрозу. Но стала ясна альтернатива: или продолжать жить под страхом наказания или заканчивать с социализмом. Правящий класс СССР выбрал последнее, сделав ставку на «рыночную экономику».

Приход рынка означал, что теперь можно торговать дефицитом безбоязненно и спокойно вкладывать деньги в оборот, а также хранить их в нормальных банках. (Арестованный в 1983 г. первый секретарь Бухарского обкома Каримов хранил деньги и золото на сумму в несколько сот тысяч рублей в трехлитровых банках на заднем дворе дома.) Но сам дефицит, а значит легкий источник дохода, в годы «перестройки» был сохранен «изящным» способом — цена на отпускаемые предприятиями товары остались твердыми, а их реализацию сделали рыночной. Собственно, вся «перестроечная» экономика была основана на этом узаконенном уголовном преступлении — легальном воровстве государственных ресурсов. Такая практика привела к дезорганизации экономической жизни страны. К 1990 г. доход с каждой сделки достигал 300 %, а в 1991 г. в связи с инфляцией нормой стала прибыль в 500–800 %. Если тонна стального проката на заводе стоила порядка 300 рублей, то на сотнях открывшихся биржевых площадках ее продавали за несколько тысяч. Один вагон металла (64 тоны) приносил не менее 100 тыс. руб. прибыли (при средней заплате рабочего-металлурга в 300–500 руб. в месяц). А если имелась возможность продавать по десятку вагонов ежемесячно? Точно также обстояло дело с автомобилями. Б. Березовский «заработал» свои первые капиталы, покупая «Жигули» по госцене и продавая по рыночной, имея в среднем двухкратный навар с каждой проданной машины. Люди становились миллионерами за несколько месяцев, а те, кто выходили на внешний рынок, то — миллионерами долларовыми.

Почему-то экономисты и до сих пор вспоминают про пустые полки магазинов времен перестройки, не объясняя, что на самом деле никакого дефицита не было. Он был создан искусственно. Если автомашину стоимостью в 20 тыс. долларов продавать по 10 тысяч, эта модель моментально станет дефицитом. Такие автомашины исчезнут из продажи, а у салонов возникнут длинные очереди. Люди будут с ночи бегать на перекличку и писать номера на ладонях, но товар будет уходить с «заднего крыльца». Лишь цена спроса может ликвидировать дефицит. Товары ныне находятся в свободной продаже не потому, что многократно увеличилось их производство (как раз наоборот, производство с советских времен сократилось), а потому что их продают по цене платежного спроса. Тогда зачем до сих пор рассказываются байки времен «перестройки» про то, что в 1991 году «муки оставалось на четыре дня и надвигался голод»? Может, дело в некомпетентности наших экономистов, до сих пор не понимающих законов рынка? Нет, суть в другом (хотя уровень многих «ведущих» экономистов и впрямь был невысок, ибо карьеру сделали на административном поприще). Они прекрасно знали о существовании закона спроса и предложения и сейчас, и тогда. Дело в «политике». Политика разрушения была столь выгодным делом, что тайна перестройки хранится и поныне намного лучше военных секретов, а в качестве завесы конструируются мифы, как это сделано в «культовой» книге российского либерализма «Гибель империи» Е. Гайдара.

Перед заинтересованными кругами стояла задача как можно дольше тянуть с реформой цен. Декларируемая причина — забота о малоимущих, которые могу пострадать от неизбежного увеличения цен. От такой логики странным образом сникали академики экономических наук, как только они попадали во власть. В их перечне проведения немедленных преобразований реформа ценообразования сразу отодвигалась на второй и третий план. Бывший член Политбюро, экономист по образованию,

B. А. Медведев писал в мемуарах: «В правительственных проектах явственно прослеживалась тенденция к затягиванию сроков осуществления ценовой реформы…» (Медведев В. В команде Горбачева. Взгляд изнутри. — М.: Былина, 1993. С. 50). Медведев встретился с элитой экономической науки тех лет, и по его утверждению «я убедился: большинство из них пришло к выводу, что реформу ценообразования в ближайшее время проводить нельзя. Последний разговор состоялся 6 ноября (1987) с участием Абалкина, Петракова, Шаталина, Куликова и Ожерельева. По сути, я оказался в изоляции… Я без обиняков назвал такое мнение коллег отступничеством» (там же. С. 55).

Почему прежние руководители государства не отпускали цены, понятно — запрещала идеология строительства коммунизма. Но почему это не сделало руководство, выбравшее рыночный путь, ведь они дефицитом из-под полы не торговали? Тем более этим не занимались академики от политэкономии. Однако чтобы довести «перестройку» до логического конца бюрократии надо было избавиться от социализма. Единственный способ — дискредитировать его, что и было сделано. Помимо мощного идеологического наступления в прессе по методике «чехословацкой весны 1968 года», проводились необходимые экономические мероприятия.

Задним числом многие потом заявляли, что они были за реформу цен, вот только к их мнению (в том числе Медведева) не прислушивались. Зато страницы газет были заполнены статьями тех, кто доказывал, что надо подождать, ибо народ пострадает от роста цен. Позиция Горбачева была также определенной. Его помощник А. С. Черняев записал в дневник весной 1989 года слова шефа: «Думаю, что, если бы мы на это пошли люди очень быстро отказали бы в доверии политике, которая начинается с того, что залезает к ним в карман..: Все равно с реформой ценообразования мы опоздали на двадцать лет. Так что два-три года погоды не сделают» (Черняев А. С. Шесть лет с Горбачевым. — М.: Прогресс-Культура, 1993. C. 294). Вопрос: что будет через два-три года Горбачевым не задавался…

Всесокрушающая забота о народе захватила и председателя Совета министров СССР Н. И. Рыжкова. В начале своего премьерства, в 1986 г., он выступал за изменение системы цен. «4 декабря 1986 г., — вспоминал А. С. Черняев, — … Совмин представил свои выкладки, обосновывая повышение цен. Горбачев согласился: другого выхода нет… Но яростно против, с открыто популистских позиций, "в защиту бедных", выступил Лигачев, которого поддержали Воротников и Шеварднадзе» (Черняев А. С. Шесть лет с Горбачевым. — М.: Прогресс-Культура, 1993. С. 122). А спустя пару лет, Рыжков и Горбачев уже совершенно иначе смотрели на проблему цен, также считая, что с этим делом торопиться не следует. Эту же позицию — годить с ценами — поддерживали многие депутаты первого перестроечного съезда Советов и Верховного Совета СССР (1989 г.). На них как на тормоз, в частности, затем в своих воспоминаниях ссылался и сам Рыжков. В общем, создалась удобная ситуация — никто ни в чем не был виноват, ибо все блокировали друг друга, в то время как шло интенсивное непроизводительное обогащение антигосударственного образца определенных групп населения.

Демагогическая забота о народе выглядела убойно-оправданной. Если не считать того, что не было никакой необходимости начинать с повышения цен на хлеб и другие на товары первой необходимости, как это подавалось в прессе, а с автомашин, стройматериалов для индивидуальных потребителей, ковров, посуды из хрусталя, икры и десятков других подобных товаров «второй» необходимости повышенного спроса, чтобы люди увидели их в свободной продаже и могли убедиться, что это лучше, чем доставать товары по блату и стоять в очередях.

Неудачей закончилось в СССР и строительство общества социальной справедливости. Уже спустя два десятилетия после революции, в сталинские времена, деятели искусства могли получать доход в десятки раз превышающие заработки рабочих. В их семьях официально появилась прислуга. Затем в стране возникли легальные миллионеры — писатели и композиторы, получавшие гигантские авторские отчисления. Причем, в отличие от западных стран, прогрессивного налогообложения не существовало, все заработки ограничивались подоходным налогом в 13 процентов. Но, разрешив такие доходы, государство не позаботилось о способах их расходования. Квартиры не продавались, приобретение домов в сельской местности регламентировалось пропиской. Даже автомобили продавались «одна штука на семью». Капитану сборной СССР по хоккею, многократному чемпиону и победителю всех престижных турниров Борису Михайлову отказали в покупке второй машины (жене) на том основании, что это выделит их семью из общей массы советских граждан. Отказали в приобретении дачи члену французской компартии и миллионерше Марине Влади, супруги В. Высоцкого, также получавшего немалые деньги. Но товарно-денежные отношения развивались. Деньги напирали. Уравнительная регламентация превращалась в анахронизм. Объективно требовались либерализация цен и денежный доступ к материальным благам. Это можно было сделать по югославскому или венгерскому образцам, где отказались от догматического следования «трудовой теории стоимости» и признали, пусть и частично, наличие рыночного характера ценообразования. Однако власти уперлись в сохранение отжившей системы по идеологическим соображениям. Причем в дурацкой форме — десятки и сотни тысяч рублей получать было можно, а тратить их было не на что (Певец и композитор Ю. Антонов вспоминал, что вынужден был в ресторанах спускать большие суммы, ибо тратить ему — легальному миллионеру — все равно было не на что).

Когда глупость возводится в принцип — это верный признак кризиса управленческой системы. Суть кризиса заключалась в том, что развивающаяся социальная система стремилась к логической упорядоченности своих элементов, а идеалы уравнительного социума должны были или восторжествовать (что означало замораживание товарно-денежных отношений и сохранение тотального дефицита, а значит, жесткой диктатуры бюрократии, как в КНДР), или отказываться от «классического» социализма.

Партноменклатура еще звала народ к строительству коммунизма, но сама уже не верила в эту перспективу. При Брежневе двоемыслие стало нормой. После гибели социализма косяком пошли воспоминания, где выяснилось, что дети элиты в большинстве своем были настроены антисоветски. Хотя пропаганда призывала верить в коммунизм, но некоторые из них предпочитали бежать на Запад, как, например, дочь Сталина Светлана и сын члена Политбюро ЦК КПСС Кириленко. Сын генерального секретаря КПСС Сергей Хрущев, принял американское гражданство, правда, уже в 1990-е годы, но все равно шаг показательный. И хотя партийная бюрократия теоретически стояла за отмирание товарно-денежных отношений, но со все большей силой тянулась к материальным благам и солидным доходам. В такой атмосфере шло вызревание вопроса о путях демонтажа социализма. Показательно, что многие бывшие первые секретари ЦК партии (в Литве, Закавказье, Средней Азии), а также секретарь по идеологии ЦК Украины, после распада СССР стали президентами капиталистических государств. Простота метаморфозы свидетельствовала о том, что процессы перерождения шли давно и привели к закономерному концу. Но дело не столько в том, что люди поменяли свои убеждения, а как это было сделано.

Смену идеологических убеждений понять можно (все-таки критерием истины является практика, а не тексты классиков марксизма), но не то, как они поступили с экономикой и государством. В КНР тоже произошел идеологический поворот, и Дэн Сяопин получил карт-бланш на проведение рыночных реформ. Но это не стало причиной крушения государства и экономики. КНР обрела нормальную капиталистическую систему, и страна качественно усилились. Это означает, что, в отличие от СССР, в Китае, несмотря на все катаклизмы маоизма, не было процессов деградации элиты.

Создание условий для появления деградантов начинается с накопления в государстве некачества.

Некачество — это все то, что не способствует развитию общества, его социального здоровья. В СССР накопление некачества наиболее явно связано с периодом правления Л. И. Брежнева. Все негативное, что досталось от прежних правителей, получило нарастающе разрушительный характер. Это пороки хозяйственной системы, всевластие комбюрократии, подмявшей конституционные органы власти (Советы, суд, профсоюзы). Это назойливая пропаганда, все более ориентированная на «дураков». Это разорительная гонка вооружения и неэкономическая интернациональная помощь десяткам государств. В итоге, бремя лидерства для Советского Союза стало неподъемной ношей. Сырьевой характер экспорта и растущая зависимость от импорта сельхозпродукции завершали безрадостную картину. Объективно выхода было два: либо изменить политическую и экономическую систему с прагматических позиций (в то время это означало

переход к политике конвергенции — сочетание сильных сторон социализма и рыночных регуляторов), либо признание ошибочности коммунистического эксперимента и капитуляция перед Западом. Последний вариант считался нереалистичным даже в среде диссидентов. Однако руководство КПСС выбрало именно второй вариант, пойдя почти один в один по стопам Чехословакии образца 1968 года. Но если чехов на Западе ждали с распростертыми объятиями, то Россия, как оказалось, западными державами рассматривается как опасный конкурент даже в нынешнем усеченном варианте.

Можно предположить, что за решением сдаться стоял трезвый, взвешенный расчет: социализм в тупике, коммунизм — иллюзия, надо возвращаться в русло доказавшей свою жизнеспособность цивилизации. К такому решению в свое время пришли правящие классы Японии, Германии, Италии, Испании, пытавшиеся было строить «самобытные» политические режимы, а также комбюрократия КНР. За таким возвращением последовал расцвет этих стран, что доказывало правомерность данного исторического поворота. И только в СССР новый курс привел к полному краху и государства, и экономики с потерей большей части достигнутых передовых позиций в науке и культуре. Лишь ценой огромных усилий удалось остановить цепную реакцию распада и отстоять целостность России (надолго ли?). Очевидно: что-то было сделано не так и не то. Представляется, что колоссальная разница между странами, обратившимися к опыту западной цивилизации, и СССР объясняется в первую очередь тем, что в отличие от Советского Союза, правящий класс Японии, Южной Кореи, Тайваня, Китая, европейских государств не был затронут ржавчиной деградации. Наоборот, несмотря на тяжелое положения своих стран правящие элиты имели солидный запас «пассионарных» сил, тогда как комбюрократия СССР вошла в стадию угасания своей энергии.

Октябрьская революция 1917 года была революцией маргиналов, чтобы те, кто был ничем, могли стать всем. Такой передел не мог не быть кровавым и социально разрушительным. Через несколько десятилетий все устоялось, и в 60-е годы, казалось, тон в духовной жизни стали задавать те, кто вырос в новое время, не отягощенных злом социальной зависти и «идейных» междоусобиц. Движущей социальной энергией стала не классовая ненависть, а сугубо позитивный заряд. Это особенно четко проявилось во взлете культуры, особенно кино и театра. Однако позитив 60-х был недолговечным и уже в 70-е годы сменился деградационным трендом, завершившимся знаменитой «перестройкой».

3.4.3. Операция «Перестройка» (как убивали «империю»)

М. С. Горбачева хвалят: «Он дал свободу!» Да, но какую? Свободу ходить по минному полю и бросаться в воду, не зная броду? Дэн Сяопин в это же время двигался вперед с истинно государственной мудростью. Он шаг за шагом обезвреживал «мины» под зданием государственности. Общество сначала шло, а побежало, когда это стало безопасно. Советское же,

наоборот, побежало сразу и тут же споткнувшись, полетело головой вниз, переломав себе кости. В чем состоит качественная разница обоих подходов — немалая часть нашего интеллектуального сообщества понять не может до сих пор (характерен, например, ответ Б. Немцова, одного из политиков ельцинской поры, на обвинение в плохо проведенных реформах: «Мы — не китайцы»!). Это также видно из спора о том, явился ли распад Советского Союза закономерным или рукотворным явлением?

Раз это событие произошло, то естественно его отнести к разряду закономерных, ибо следствие имеет причину, а значит, объективную связь. В этом случае распад Китая после свержения Цинской династии (1911 г.) был закономерен. Но в 1949 году коммунисты во главе с Мао Цзэдуном объединили Китай. И это событие также надо отнести к закономерному процессу. В 1989 году волнения молодежи в Пекине едва не опрокинули

режим, что было бы закономерно — аналогичные процессы шли во многих других социалистических государствах. Однако развала власти не произошло и государство, в отличие от рассыпавшихся СССР, Чехословакии и Югославии, устояло. Более того, КНР совершила мощный рывок в рамках старой идеологии и политического режима. И раз нынешний Китай состоялся как сильная, перспективная, уверенно смотрящая в будущее держава, то логично это также отнести к объективному ходу вещей. Получается, нечто по Гегелю: все действительное разумно, все разумное — действительно.

Или в этой череде «объективности» кроется какой-то подвох?

Прежде всего видно, что История (все равно, что понимать под ней — социально-экономические процессы или волю Мирового Духа) не любит однозначности. Существуют разные варианты выбора судьбы страны, и все они вполне «объективны». Это видно хотя бы по таким наглядным примерам, как Северная и Южная Корея, Восточная и Западная Германия (ГДР и ФРГ). «Объективность» же проявляет себя через субъективные действия людей, а применительно к государству — политику правящего класса. Поэтому, если императорский Китай потерпел в 1911 году крушение, как итог политики предыдущих десятилетий, то соседняя и находившаяся на одном уровне развития императорская Япония, наоборот интенсивно развивалась. Оказывается, оба варианта — крушения или рывка вперед — объективно реализуемы через субъективные действия, что подтверждается историей многих государств.

У Московского княжества, зажатого между Ордой и другими русскими княжествами-соперниками, не было никаких объективных условий для будущего превращения в могучую Империю.

У руководителей восстания маленьких провинций на берегу Северного моря против могучей Испании, как будто бы не было серьезных возможностей через несколько десятилетий превратить этот очаг свободы в великую торгово-колониальную Голландию.

13 колоний на побережье Атлантики, объединившихся в рыхлую конфедерацию — США, имели те же исторические шансы, что и у появившейся спустя три десятилетия Бразилии.

Не было, казалось, у разоренной после гражданской войны и эмиграции немалой части образованных классов Советской России объективных условий превратиться через 25 лет в сверхдержаву.

Но одни государства почему-то вырастали в страны, обогащавшие мировую цивилизацию множеством научно-технических открытий и культурных достижений, а другие остались средненькими государствами. Вывод: «объективные условия» создаются трудом и энергией управляющих и стимулируемой ими нации. Или наоборот, управляющий класс растрачивает «субъективные» у них возможности, создавая вместо них «объективные» трудности.

Все, в конечном счете, решает высокий профессионализм (или непрофессионализм) правителей и воля (или безволие) правящего класса. В зависимости от качества субъективного фактора получается объективный исторический вариант императорских Японии и Китая, социалистических КНР и СССР и т. д. Так насколько «объективны» были последствия горбачевских реформ?

Анализировать «перестройку» с позиций экономической науки практически бессмысленно. Прийти к иным выводам, кроме эмоциональных («глупость», «непрофессионализм» и т. д.) — трудно. Намного лучше получается, если анализировать «перестройку» как политическую комбинацию, проведенную советской обуржуазившейся бюрократией. Тогда все, вроде бы, встает на свои места: в действиях верховной власти появляется логика целей и смыслов. Оттого широкое распространение получила трактовка событий как процесс «конвертации комбюрократией своей власти в собственность». Однако эта объясняющая теория плохо подтверждается фактами. Большую часть собственности получили люди, далекие от партийно-государственного аппарата. Алекперов, Усманов стали миллиардерами, хотя и работали в прежней системе, но на сугубо административно- хозяйственных должностях. Лишь Ходорковский был комсомольским функционером, но отношения к выработке и проведению политики, естественно, не имел. Поэтому не очень понятно, что конкретно получили партийные функционеры высшего ранга, потеряв власть. Член политбюро Гришин, например, умер в очереди в собесе. Не заимели больших состояний ни Горбачев, ни Рыжков, ни другие творцы перестройки. Поэтому личные мотивы перестройщиков относятся к разряду иррациональных, логически непознаваемых. Конечно, можно объяснить действия руководства СССР желанием привести страну к демократии, что и делается. Но зачем государство было рушить? В оправдание случившегося в ходу выражения типа: «распад СССР был обусловлен объективными тенденциями». Спорить с этим утверждением сложно по той причине, что в истории нет правила повторного хода, как в компьютерной игре. Невозможно вернуться к начальному старту и попробовать иной вариант. Есть лишь одна «малость», которую отрицают сторонники неизбежного распада СССР, и на что обращают внимание сомневающиеся в неизбежности краха Советского Союза. Это Китай, который тоже имел черты идеологической «империи». Там рыночные реформы прошли без обрушения государства и политической системы. Получились два кардинально различных варианта развития событий. Первый был определен некомпетентностью руководства, второй, наоборот, государственной расчетливостью.

Что такое государственная компетентность для современного российского общества — вещь малопонятная. Это, в частности, проявилось в судьбе обанкротившихся политиков. Сразу после краха государства Н. И. Рыжков и Е. К. Лигачев были избраны в Государственную Думу России. То есть их опыт (крайне негативный) был признан избирателями полезным для нового государства. Показательно, что и сами кандидаты не испытывали стыда за развал государства.

Самопогромные «реформы», проведенные при их участии, есть показатель уровня государственного мышления правящего класса. Бывший госсекретарь США Г. Киссенджер отозвался о Горбачеве так: «Он был некомпетентен в вопросах коммунистического управления, но заслуживает уважение за прекращение "холодной войны"». Это точная формула: некомпетентность деградантов в управлении должна была компенсироваться благостью их помыслов. Источником же государственной некомпетентности являлась уверенность, что «свободы» и «рынок» сами по себе приведут к райским кущам. Под этой завесой с конца 1980-х годов в СССР были открыты все шлюзы для проникновения массы негативных факторов — экономических, культурных, идеологических, ухудшающих состояние страны. И получилось следующее.

Любые шальные деньги привлекают криминал. Началась невиданная со времен гражданской войны уголовная волна, в том числе появился практически неизвестный ранее рэкет. Одновременно происходила криминализация бизнеса. Криминальные отношения становились «системным» элементом нарождающегося социума. Начался первый этап «первоначального накопления», перешедший затем в этап «первоначального разграбления страны» — этап приватизации.

Логика приватизации была далека от экономической эффективности. Идеолог приватизации А. Чубайс позже открыто признал: главным было достижение «точки невозврата». Для этого заводы отдавались (фактически разбазаривались) по символическим ценам.

Из 500 крупнейших предприятий России около 80 % продано на аукционах по цене менее 8 млн долларов каждое. Из них цена 324 заводов составила менее 4 млн долларов США. Уралмаш (34 тысячи рабочих) был продан за 3,72 млн долларов, Челябинский металлургический комбинат (35 тысяч рабочих) — за 3,73 млн долларов, Ковровский механический завод, обеспечивающий стрелковым оружием армию, МВД и спецслужбы (10,6 тысяч рабочих), продан за 2,7 млн долларов; Челябинский тракторный завод (54,3 тыс. рабочих) — за 2,2 млн долларов и т. д.

«Результатом… приватизации, естественно, стало не повышение уважения к правам собственности, а их дискредитация в глазах общества… Подрыв обеспеченности прав собственности, доверия к ним… и стал скорее всего главным фактором, препятствующим потоку инвестиций (отечественных и зарубежных) в большинство производственных отраслей», — посчитал экономист В. А. Волконский. И если сравнить ситуацию с КНР, куда ринулся иностранный капитал, то Волконский прав. Узаконенное воровство все-таки остается воровством по факту.

Бросая предприятия «в толпу» по дешевке и на драку, либералы исходили из того, что плохие собственники не удержат предприятия и в ходе перераспределения придут нормальные управленцы. Возможность того, что плохие собственники могут сначала «убить» предприятия, выкачав оборотные средства и разграбив основные фонды — не принималось в расчет. В итоге, страна потеряла тысячи заводов и фабрик.

Большевики начали свою позитивную деятельность с электрификации страны (ГОЭЛРО), индустриализации, ликвидации неграмотности, развития науки, то есть, с курса на максимальное развитие страны и народа. В либерализованной России стали делать ровно наоборот — с редукции: со сброса «лишних» территорий, производств, конструкторских КБ и т. д. Их аргумент: наше будущее — экономика услуг. И вправду: индустрия услуг, таких как шоу-бизнес и торговля импортными товарами стали быстро вытеснять реальное производство.

Коммунисты начали строить дворцы культуры, новые хозяева — открывать казино.

Большевики начали с идейного кино («Броненосец "Потемкин"»), либералы также с «идейного» направления — с коммерциализации искусства.

В СССР «секса не было», в либерализованной же России порноиндустрия получила широчайшее развитие. Через проституцию только в 1990-е годы прошло несколько сот тысяч девушек. Россия и Украина стали ведущими странами по экспорту своих женщин в публичные дома мира.

Получается, что положительные цели сменились негативными. Отрицательная селекция во имя «свободы» поставила страну на грань очередной катастрофы. Дарованные в годы «перестройки» свободы способствовали стремительной криминализации экономики и общества, а также росту сепаратизма, коррупции, деградации промышленности и сельского хозяйства, гибели научных и инженерных школ.

Когда последовательно потерпели неудачи «перестройка» и построение либерального общества по западному образцу, то возник закономерный вопрос: почему свободы в России ведут к массовому воровству, коррупции и неудаче демократических замыслов? Споры в конечном итоге свелись к поискам виноватых. У либералов им оказался народ, который не оценил их усилий. Державники видели виновных в евреях и ЦРУ. Остальные выдвинули массу других предположений (плохой климат, бюрократы, отсутствие протестантской этики и т. п.).

Виноват, конечно, не климат или ЦРУ, а в том, что в России общество было нацелено на дележ и доение халявы — имеющихся производительных и природных ресурсов, тогда как при большевиках — на создание производительных сил страны по гамбургскому, высшему, счету. Соответственно, в каждом случае создавались приспособленные под заданные параметры политико-экономические системы, где в одном случае идеология служила средством мобилизации общества на достижение поставленных целей, в другом — прикрывала творимое. Поэтому большевики, многие из которых имели скудное образование, за три десятилетия создавали мощную промышленно-научную державу, а дипломированные реформаторы низвели Россию до уровня Бразилии. В одном случае действовали пассионарии, в другом — деграданты.

«Реформаторы» 1990-х сформировали систему «периферийного капитализма», в результате чего деградация стала доходной. Каким образом? Рынок развивается во имя прибыли. Но если прибыльным становится добыча и первичная переработка сырья, а большая часть обрабатывающей промышленности на этом фоне малорентабельна, то на повестку дня выходит проблема избавления от «неэффективных производств». Но с закрытием сотен заводов возникает проблема избавления от ставшими «неэффективными» рабочих и инженеров. Их надо переквалифицировать в торговцев (в 1990-е годы — в «челноков»), офисных работников, охранников, короче — в работников сферы услуг. Правда, остаются отрасли, где требуются рабочие, например, строительство. Но цена рабочей силы делает выгодным завоз иностранной рабочей силы. Более того, в России «неэффективными» становятся обширные территории Севера, тысячи деревень, сотни городов. И получается, что помимо ликвидации предприятий, необходимо избавляться от большого числа населенных пунктов и даже регионов. Например, даже раздавались предложение о том, что было бы лучше под видом интеграции передать экономический контроль над Дальним Востоком соседним Японии и Китаю, как то доказывалось в статье директора Института Дальнего Востока РАН В. Михеева. «Ученые-дальневосточники… предложили собственную версию программы (развития Дальнего Востока), предлагающую "открыть" дальневосточную экономику и тем самым облегчить интеграцию России в Азиатско-Тихоокеанский регион и Северо-Восточной Азии», для чего предоставить «дальневосточным субъектам РФ большую стратегическую, тарифную и монетарную автономию» (Михеев В. В. Азиатский регионализм и Россия // Pro et contra. 2002. T. 7. № 2. C. 110, 112). Таких «научных» и публицистических «обоснований» расчленения страны на «зоны» в 1990-е и начале 2000-х гг. было предостаточно.

Фактически же, в конце концов, неэффективной становится сама Россия. Получается, что необходимо какое-то иное понимание эффективности, не сводимое к простым арифметическим действиям (прибыль на руль затрат). Для этого надо, по меньшей мере, беречь те ресурсы, что есть у России, и те капиталы, что воспроизводит российская экономика. Но как раз в этой сфере Россия является одной из самых расточительных и хлебосольных государств.

Тысячи лет назад человечество представляло собой коллективы охотников и собирателей. Такой способ жизнедеятельности называется присваивающим хозяйством. Присваивающим по типу жизнедеятельности стал и российский капитализм.

3.4.4. Характеристика российской политико-экономической системы

На Западе путь классического капитализма связан с определенной последовательностью этапов развития. В политической сфере сначала появилась демократия, потом уже либерализм. В России, наоборот, сначала победил либерализм, а потом началось строительство демократической системы. Этот «перешаг» оказался для страны роковым.

Демократия — это не просто набор аморфных свобод для всех и каждого, как это происходит при доминировании либерализма. Демократия — система мобилизации национальной энергии; система развернутой наступательной конкуренции не только внутри страны, но и на мировых рынках. Поэтому молодая демократия, как правило, агрессивна; она не сдает всем желающим экономические и политические позиции, а, наоборот, стремится расширить свое доминирование за счет других. Без экономической экспансии успех Японии, Тайваня, Южной Кореи был бы невозможен, точно также как до них демократий Западной Европы и США.

Пройденный путь российского бизнеса, естественно, можно оценить с самых разных, в том числе диаметрально противоположных, позиций. Найдутся основания поставить высший балл («несмотря на все трудности, кризисы и ошибки властей…») и самый низкий. Все зависит от критерия оценок. Если российское предпринимательство сравнивать со странами Африки и Латинской Америки, то налицо большой успех. Если же сравнить с государствами Запада, а тем более Восточной Азии, то получается, что вместо одной тупиковой модели — великодержавной, расходующей значительную часть прироста национального дохода на военные и внешнеполитические цели, была создана другая тупиковая модель, теперь уже «потребительского общества» с номинальным по количеству и качеству производством. А если сравнивать уровень, с которого начали свое восхождение к вершинам мировой экономики восточно-азиатские государства, с уровнем России, становится ясным, насколько плохим было управление реформами у нас и насколько высокоэффективным там.

«Тоталитарное государство положило начало Воркуте и Комсомольску, Норильску и Братску насилием и лагерями, чудовищной эксплуатацией человеческого и природного потенциала. Но уже не было в состоянии справиться с глобальной исторической задачей — построить цивилизацию на этой гигантской части земного шара. Это способны сделать только свободные люди и свободная страна, живущая в мировом сообществе», — писал Е. Гайдар (Гайдар Е. Построить Россию. «Открытая политика». 1994. № 1). Ну и что получилось в «свободной России» с Сибирью и Дальним Востоком? Откат: экономический, культурный, демографический. Стоит задача «не построить цивилизацию», а хотя бы сохранить советское индустриальное и научное наследие. Причина не просто в хищнической эксплуатации природных богатств, но и в превращении страны в донора. Деньги, которые могли бы расходоваться на развитие российских пространств уходят на финансирования других стран.

До сих пор считанное число предприятий достигло уровня производительности труда, существовавшего при советских министерствах. Рапорты о росте эффективности в постсоциалистической России базируются на сопоставлении положения этих предприятий начала 90-х годов, когда произошел значительный спад производства и в экономике царила анархия. При этом не учитывается, что советские предприятия были обременены значительной социалкой (пионерлагеря, подшефные совхозы, клубы с бесплатными кружками и художественной самодеятельностью, дома отдыха, детские сады, большой жилищный комплекс и так далее вплоть до финансирования городского транспорта). На доходы с советской промышленности функционировала «бесплатное» образование и здравоохранение. При этом советские заводы были лишены возможности экономического и финансового маневра, прежде всего, не имели права сами устанавливать цены на свою продукцию и искать торговых партеров. То, что есть сегодня в свободной России (полные полки магазинов и пр.), можно было достаточно легко достигнуть и при социализме, переведи руководство КПСС советскую промышленность и сельское хозяйство на хозрасчет, как это было сделано в СФРЮ и в Венгрии при Я. Кадаре. Да и само потребительское благополучие в современной России во многом следствия проедания капитала, накопленного предыдущими поколениями, и эксплуатации (нередко хищнической) природных ресурсов. Приватизация не создала в российской экономике главного — стартовой площадки для рывка в круг развитых индустриальных и постиндустриальных держав. Наоборот, откат в обрабатывающих отраслях и потеря многих высокотехнологических производств отбросил страну на десятилетия назад. Если взять номенклатуру и объем выпускаемых товаров, то из ее перечня видно, что по многим параметрам страна существует как участник «третьего мира». Это и есть «ордынская» составляющая современной России, вписанная в доктрину либеральной демократии. Такой капитализм способствует консервации системных слабостей российского социума. При всей внешней европезированности Россия, как и при царях, как и при генсеках, так и при президенте и парламенте, остается вне рамок подлинной европейской цивилизации, обильно воспроизводя по «восточному» специфическую бюрократию, ее роль в жизни общества, менталитет народа, характерный для разлагающего традиционного социума, и слабое использование потенциальных возможностей страны («богатая страна с бедным населением»).

Нынешний российский капитализм не в состоянии выйти на уровень эффективности хозяйственной системы СССР 50-60-х годов. То есть, не в состоянии обеспечить призовое место в гонке лидеров научно-технического прогресса. Российский капитализм находится примерно на уровне брежневских 70-х («нефтяных») годов. И существует реальная угроза сползания его на уровень эффективности 80-х годов с непредсказуемыми последствиями.

В связи с этим бытуют иллюзии о возможности создания «инновационной экономики». Во время нефтяного бума 2000-х годов обильный поток денег прошел мимо «структурной перестройки» и «создания инноваций». Причина тому проста: и так было хорошо. Во время кризиса тем более приступать к «структурным изменениям» невозможно, ибо надобно латать дыры. Было решено, что когда все уляжется, тогда и надо приступать к очередным реформам и сотворить, наконец, вожделенную «инновационную экономику». Все это уже было. В 1970-е годы стало ясно, что СССР, еще недавно оспаривавший научно-техническое лидерство у США, начинает проигрывать экономическую гонку не только Соединенным Штатам, но и ФРГ и Японии. Руководство решило принять экстренные меры, в частности, созвать пленум ЦК КПСС, посвященный вопросам научно-технической политики, и принять нужные решения. Соответствующим организациям (Академии наук, профильным институтам и пр.) была поставлена задача подготовить необходимые программные документы. Но пленум так и не собрался — ни при Брежневе, ни при Черненко (хотя неоднократно заявлялось о его приближении). Новый генеральный секретарь партии М. С. Горбачев задействовал накопленный материал и провозгласил курс на социально-экономическое ускорение страны. Экономисты, так долго добивавшиеся нового курса — так называемые «товарники», получили свободу действий. Но и у них ничего не вышло. Через пару лет о концепции научно-технического ускорения никто уже не вспоминал. Догнать ушедший поезд не удалось…

Этот экскурс в историю сделан для того, чтобы сказать — в жизни государства может появиться момент, когда внешне все идет неплохо, но рубикон эффективности перейден, и восстановить былой потенциал в рамках существующей системы уже невозможно. Для этого нет особого качества, которое Л. Гумилев назвал звонким словом «пассионарность». Вроде бы, технически можно достичь желаемое, и строятся соответствующие планы и закладываются умные рекомендации. Но на деле все почему-то срывается. Почему — не понятно. Ведь еще не так давно куда более амбициозные цели достигались в куда более худших условиях. Сейчас же есть кадры, техника, деньги, заводы, лаборатории — то, чего не было у предшественников. Но у того поколения получилось, а у нынешнего все валится из рук. Так и в современной России: создать экономику инновационного типа в рамках существующей хозяйственной системы невозможно. У системы нет надлежащей энергии, стимулов для этого подвига. Рывок по большому счету не нужен ни населению, ни бизнесу, ни правящему классу, ибо это дело затратное и сомнительное по отдаче. Если Япония и другие государства Восточной Азии сделали ставку на инновации, то только потому, что иного способа стать богатыми у них не было. А у России есть. Это торговля «естественными преимуществами», то есть сырьем. Другое дело — отдельные сегменты, вроде военно-промышленного комплекса. Мощная научно-конструкторская база, созданная в СССР, позволяет использовать ее возможности для продвижения вперед насколько это возможно. Одно плохо: возможности постепенно убывают.

После «реформ» в России произошло упрощение экономической деятельности. Объем выпускаемых товаров откатился на уровень 1960-х годов, тогда как потребление поднялось на уровень XXI века. Население богатеет в значительной степени за счет сырьевой ренты. Основные капиталы делались (и делаются) в сфере торговли, дележа (приватизации) и последующего доения захваченных ресурсов. Сложившаяся политико- экономическая система удобна тем, что позволяет, особо не напрягаясь, повышать жизненный уровень населения, а отдельным группам скапливать огромные богатства. Главный ее недостаток состоит в том, что она слабо ориентирована на создание производительных сил. Инвестиции в производство малы и с трудом покрывают естественную убыль основных фондов. Правда, можно обойтись импортом, что и делается, оплачивая его сырьем и полуфабрикатами (металлы, лес, зерно), особенно если цены на мировом рынке высокие. Но воспоминания о Советском Союзе, как второй промышленной и научной державы мира, являются психологическим дискомфортом и возбудителем постоянной критики в адрес руководителей страны. Это понуждает строить планы «новой индустриализации», «инновационной экономики» и прочих фантомов. На деле же ВВП раздувается за счет торговли и услуг. Но желание создать нечто современное не исчезает, к тому же происходит естественная убыль старой техники. Заменяется она техникой новой (другой попросту нет), что создает иллюзию развития. По тому же принципу внедряются новые технологии (в 1970-е годы не было компьютеров, а сейчас они в каждом учреждении — прогресс налицо). На деле же возникает задача, не имеющая удовлетворительного решения. Впрочем, отчасти это хорошо, ибо позволяет всем заниматься интеллектуальным делом. Одним выдвигать проекты реформ, другим — пытаться их осуществлять, третьим — критиковать и т. д. В совокупности, это производит впечатление движения.

Любое социальное явление имеет объективную природу, хотя и является результатом действия субъективных сил. Если классическая демократия родилась как власть собственников, и капитализм развивался через создание производительной собственности, то в России демократия формировалась на базе дележа уже созданных ресурсов. Причем в ходе дележа средний класс выступал конкурентом тех групп, которые, пользуясь близостью к власти, получили право на приоритетное получение наиболее доходных кусков делимого. Возник специфический капитализм — олигархический с чертами феодализма. Сравним: Екатерина II первая стала в массовом порядке проводить приватизацию государственных земель, отдавая большие площади с крестьянами своим фаворитам (считается, что было роздано около 800 тысяч крестьян). Она же утвердила либеральную жалованную грамоту дворянству, освобождавшую сословие от обязательств перед государством и перед обществом. В своих имениях дворяне стали полновластными хозяевами. Отсюда вопрос: чем, в сущности, отличается раздача государственных бенифиций в 1990-е годы фаворитам Кремля от практики царицы?

Кстати, одной из распространенных ошибок специалистов, предлагающих всевозможные меры по улучшению состояния экономики России, игнорировать реальные интересы властвующих групп. Им кажется, что если предлагаемые меры выгодны стране, то власти должны ухватиться за них и немедля начать внедрять их в практику. На деле же использоваться будут только те предложения, которые не противоречат интересам властвующих. Так было всегда, везде и вряд ли что-то кардинально изменится в будущем. Комбюрократия предпочла довести до самоубийства Советский Союз, но не поступилась своими интересами (как они их понимала). Элита Соединенных Штатов предпочла закрывать глаза на выстраиваемую финансовую пирамиду в 2000-е годы в сфере недвижимости, ценных бумаг, страхования, пока в 2008 году она не обрушилась. Лишь эффект «жареного петуха» заставляет властвующие кланы поджиматься и предпринимать непопулярные в их среде шаги. А до тех пор все «неинтересные» преобразования будут выхолащиваться, тормозиться, пускаться под откос, как это было с историей отмены крепостного права (этот процесс растянулся на 50 лет! — с 1856 по 1905 гг.). Политика Ельцина была чрезвычайно выгодна определенным влиятельным группам, потому что она способствовала их стремительному обогащению. Это был исторический шанс, которым они не могли пренебречь ради неких «национальных интересов». Они знали, что «национальные интересы» еще будут, а вот шанс стать в считанные годы без особого труда миллионерами и миллиардерами — нет. Поэтому политика обесценивания экономических активов путем разорения промышленности и сельского хозяйства с целью последующей приватизации за бесценок, создание системы перекачки капиталов за рубеж в безопасные места — была с их точки зрения нужной, полезной. Под такую «политику» заказывалась идеология и нанимались пропагандисты. Такая деятельность размыла понятие «национальный интерес».

Сложность определения «национальных интересов» состоит в том, что их содержание можно трактовать как угодно. Тем более что властители всегда отождествляют свои интересы с национальными. Так трактовали «национальный интерес» дворяне-крепостники и советская бюрократия. Иного и быть не может. Невозможно представить ситуацию, когда власти заявят, что на данном этапе ее интересы не совпадают с национальными и народу придется потерпеть, пока они закончат свои дела и баланс не восстановится.

Порой и вправду непросто определить, что отвечает национальным интересам. Например, отвечали ли интересы большевиков, хотя бы частично интересам народа? Если не совпадали, то почему коммунисты держались у власти 70 лет? Неужели только благодаря террору? А совпадали ли желания правящего класса Японии в первой половине XX века с национальными интересами страны? Судя по ожесточенному сопротивлению японских войск во Второй мировой войне, по массовым фактам самопожертвования солдат и офицеров, то отвечали. Или то были ложные национальные интересы? Но если признать существование ложных национальных интересов, уводящих государство с истинному пути, то как отличить их от подлинных?

Успехи фашизма и нацизма в Италии и Германии свидетельствуют, что ложные национальные интересы существуют и способны захватывать нацию и мобилизовывать общество на весомые свершения. И лишь поражение открывает людям глаза на истинное положение. Но это если поражение налицо, а если общество тихо деградирует и не в состоянии, чем дальше, тем больше отдавать себе отчет в ложном пути? Тем более если этот путь приносит свои дивиденды не только власть имущим, но и другим слоям, как это было в разлагающемся социуме античного Рима с утвердившимся кредо «хлеба и зрелищ»?

В самом общем виде национальный интерес заключается во всемерном развитии страны и населяющих ее народов. Но, во-первых, никогда нельзя прийти к консенсусу по вопросу, как и что развивать в первую и вторую очереди, поэтому функция власти заключается в том, что она берет ответственность за выбор приоритетов и способов достижения постав- ленных целей. Во-вторых, ресурсов на всех всегда не хватает, соответственно приходится ранжировать их расходование. Разумеется, удовлетворение потребностей начинается с правящего класса и далее по политической значимости социальных групп для власть имущих. Такая практика не зависит от режима, степени его «народности» или «антинародности», a является универсальным социологическим законом (иначе не имело бы смысла бороться за власть, которая, в сущности, представляет собой систему распределения ресурсов). И чем больше необходимость в социальной опоре, тем с большей долей распределяемых ресурсов должны делиться властвующие группы. Лучше всего ситуация с распределением («социальной справедливостью») обстоит в государствах развитой демократии. Это вызвано не альтруизмом правящих элит, а их зависимостью от гражданского общества, от голосов избирателей. В России же была создана система, при которой крупному бизнесу по-настоящему выгодно делать лишь три вещи: пилить, доить и вывозить. Пилить созданное при коммунистах, доить советское наследие и вывозить полученные доходы за рубеж. Созидание завязано на исполнение этих трех вещей, куда входит создание торговых и сервисных сетей, замене изношенного оборудования, строительстве офисных зданий и т. п.

Руководство страны, вроде бы, пытается приостановить тенденцию к деиндустриализации. Чтобы сохранить отрасли, ненужные бизнесу, но необходимые стране, такие, как авиастроение, судостроение, станкостроение и другие подобные малодоходные с позиций быстрого обогащения, но затратные и хлопотные сектора, были сформированы государственные компании. Но остановить процесс ржавчины удается с трудом. Прежде всего, очень трудно совладать со сложившейся системой.

В результате раздачи «халявы» родился специфический капитализм, который с полным правом можно охарактеризовать как паразитарный. Паразитарное доение созданных при коммунистах ресурсов — вот материальная основа воспроизводства российского капитализма и российской специфической демократии. В таком социуме средний класс излишен, ведь это дополнительный претендент на ресурсы! К тому же российский средний класс состоит в своем большинстве из торговцев и служащих. Лица, имеющие прямое отношению к развитию производства — инженерно-технические работники, ученые, предприниматели — не просто меньшинство, они имеют ничтожное влияние на выработку политики. Поэтому непонятно почему наши либералы жалуются, что демократия в России не такая, как на Западе. Она и не может быть «западной» по своей структуре, движущим силам и интересам.

По прошествии двух десятков лет «развития» капитализма в России, стало ясно, что вместо исчерпавшего себя нетоварного социализма утвердилась деградационная модель рыночного хозяйствования. В результате Россия закрепила свое положение мирового донора. И это, увы, отвечает «национальным интересам» компрадорской буржуазии и связанной с ней части государственной бюрократии.

3.4.5. Россия как донор

Традиция безвозмездной помощи, а фактически безвозмездной перекачки капиталов в другие страны, возникла еще в царское время и была продолжена в СССР. В 1950-60-х годах появилось большое число освободившихся от колониальной зависимости государств в Азии и Африке. Они сразу же стали просить экономической и военной помощи у Советского Союза. К этому списку стали добавляться бедные латиноамериканские страны, в которых свершились революции (Куба, Никарагуа). Кремль не мог отказать в просимом. Началось масштабное кредитование «социалистических» и «антиимпериалистических» режимов. Беда была в том, что выдаваемые кредиты носили антиэкономический характер, то есть были заведомо убыточны, с низкой процентной ставкой, а главное, большая их часть не возвращалась в виду тотально-низкой эффективности экономик этих государств. Последнее по времени массовое списание долгов произошло в 2004—06 годах. Вот краткий список «сгоревших» денег советских времен (в долларах):

Ирак — 8 млрд, Алжир — 4,7 млрд; Сирия — 10 млрд; Эфиопия — 1,1 млрд. Всего почти 25 миллиардов долларов. Много это или мало? Если учесть, что строительство Волжского автомобильного завода с производством 600 тысяч автомобилей обошлось примерно в 3 миллиарда долларов, то получается, что вышеназванным «друзьям» были переданы средства на 7–8 автозаводов с выпуском не менее 5 миллионов автомашин. (Для сравнения: СССР «умер» с производством 2,1 млн. машин всех видов.) А помощь Вьетнаму, Кубе, Афганистану была еще значительней. Казалось бы, появление капитализма в России должно кардинально изменить ситуацию: страна будет работать на себя, а не на других. Ничего подобного! Переток капиталов продолжился не в меньших, если не в больших масштабах. Только за пять лет — с 1992 по 1997 гг. — доказанный уход капиталов составил 125 мрлд. долл. (Абалкин Л. Вызовы нового времени. — М.: Институт экономики РАН. 2001. С. 110). Причем надо иметь ввиду, что это более «тяжеловесные» по покупательной способности деньги, чем сегодня. И они ушли в момент страшного, невиданного со времен гражданской войны, падения производства и дефицита государственного бюджета. Реально же страну покинуло много больше, но сколько именно, неизвестно. Чаще всего называют цифру 200 миллиардов. Эти миллиарды — цена отказа от модернизации российской промышленности и сельского хозяйства в 90-е годы во имя «свободы перемещения капиталов», на деле — это цена донорства страны уже в новых условиях.

Донорство сильно повлияло на жизнь российской глубинки. В России не умеют эстетически организовывать пространство. Деревни выглядят убого — серые дома, неказистые заборы из разнокалиберных досок, caраи-развалюхи. Недалеко ушли малые провинциальные города. Нет никакого сравнения с ухоженными, «игрушечными» городками Западной Европы и Прибалтики. Лишь крупные городские центры имеют возможность и желание выглядеть если ни красиво, то пристойно. Этот антиэстетизм — символ векового донорства России, потому что донорами являлись деревня и городская провинция.

Негативная традиция донорской судьбы Россия была продолжена в ходе либеральных реформ, когда ставилась цель встроить страну в мировую экономику. Реформаторы скрыли лишь одно обстоятельство: входить в мировой рынок можно на правах Эквадора и Анголы, а можно — Японии и Тайваня.

«Глобализация» применительно к России вылилась в превращение страны в сырьевую провинцию мировой экономики с «избыточной» индустрией и наукой, в рынок сбыта, в том числе некачественных, товаров других государств. Кроме того, Россия стала крупным центром по перекачке инвестиционных капиталов в экономики других стран. Такое «разделение труда» делает историческое будущее России довольно проблематичным. Однако оказаться в экономической зависимости от сильных центров не есть еще деградация. Но предпосылки созданы…

После кризиса 2008 года правящие верхи убедились, что следовать прежнему курсу «естественных преимуществ России» нецелесообразно. Конечно, никто не собирается отказываться от экспорта сырья, но решено начать проводить политику диверсификации. Дело хорошее, но есть один нюанс. В предыдущие годы сложилась экономическая модель, при которой часть средств на многие миллиарды долларов будет продолжать уходить за рубеж. Это своеобразное условие «глобализации» и «международного разделения труда». Причем уходят колоссальные суммы. Госстат каждый год рапортует: из страны в 2010 году ушло 80 миллиардов долларов, в 2012 и 2013 — по 60 миллиардов… Впору сменить герб страны с орла на корову с большим выменем, которую доят «народы мира».

Ныне донорство Россия не просто факт ее бытия, но и состояние, которое невозможно изменить. Можно лишь уменьшить дань за вхождение в «мировое сообщество», но ликвидировать полностью уже не под силу никакому режиму. В ином случае пришлось бы вступить в затяжной политический конфликт со многими государствами, включая бывшие советские республики. В качестве примера можно сослаться на серьезное обострение политических отношений с Украиной при попытках уменьшить размеры ее дотаций (газовый конфликт).

В 1990-е годы газ на Украину поставлялся по символическим ценам. Но и по этим ценам Киев не хотел платить, поэтому президенты Кучма и Ельцин подписали соглашение об отсрочке уплаты долга на 30 лет. То есть, фактически его списали. В 2010 г. вновь пришлось вернуться к практике дотирования экономики Украины за счет уменьшения цены на газ. Президент Украины В. Янукович признал, что размер дотаций в соответствии с подписанным соглашением составит к 2020 г. около 40 млрд долл., т. е. 4 миллиарда ежегодно. Этого оказалось мало, и в 2013 году Украина получила очередные льготы — скидку с цены на газ в 30 % и 3 миллиардов долларов, что, по официальному заявлению премьер-министра Украины Н. Азарова, спасло государство от банкротства. (Обещали 15 миллиардов, но помещало свержение коррумпированного режима Януковича). Тем самым, националистическая и антироссийская часть украинского общества могла и дальше за российские деньги играть в «незалежность», если бы не последовавшие затем «революционные» события. А надо еще помогать ставшими независимыми республикам Средней Азии и Кавказа, которые не в состоянии развиваться самостоятельно… И так далее.

Многие государства привыкли к этой роли России. Попытка коренным образом изменить ситуацию будет встречена мощной обструкцией, как за рубежом, так и внутри страны. Кампания будет вестись под лозунгами помощи «братья» и прочим бедным родственникам, «свободы торговли», «свободы передвижения капиталов и рабочей силы» и т. п. Но процесс уменьшения перекачки средств вполне возможен и необходим. Россия находится в слишком тяжелой ситуации, чтобы разбазаривать свои капиталы. Только финансирование демографической проблемы (если, конечно, желать приумножение населения не за счет приезжих) требует многих миллиардов долларов ежегодно (строительство жилья для молодых семей, помощь матерям, строительство детских садов, учитывая, что в 90- е годы многие были перепрофилированы под офисы, и пр.). Однако даже небольшое уменьшение донорской роли России потребует огромных усилий от правящего класса, и не факт, что он на это пойдет, хотя попытки, наверняка, будут.

3.4.6. Деградантная Россия

Показателем деградационного состояния России является ее сравнение с советскими временами. В 1929 году, после долгих дискуссий, власть пошла на политику «феодального обложения крестьянства» (выражение Н. Бухарина), известную под более благозвучным названием — коллективизация. Причина — для индустриализации неоткуда было взять средства, кроме как перекачивать их из деревни. Не лучше обстояло дело и при царях. Капиталов не хватало и тогда. Приходилось идти на разные тяжкие деяния, включая введение крепостничества в жесткой форме, как это было сделано Петром I. Известно также выражение одного царского министра, который в ответ на критику вывоза зерна в неурожайный год ответил: «Не доедим, но вывезем!» И вот впервые в своей истории у России появились деньги на развитие, и они оказались… ненужными! Огромные нефтяные доходы загнали в кубышку на «черный день». И он пришел в период кризиса 2008 года. Деньги были потрачены на спасение от банкротства «эффективных собственников», набравших долгов в западных банках. Причем большая часть их долга почти в 500 миллиардов долларов ушла на скупку ненужных России активов за рубежом, ввоз потребительских импортных товаров, «красивую жизнь», вроде приобретения футбольных клубов. Такова цена созданной либералами модели хозяйствования.

В России экономическая политика по сравнению с успешными государствами проводится строго наоборот. Сравним:

1. В успешных странах ставка делается на экспорт готовых изделий с максимально возможной долей добавленной стоимости. Чем больше добавленная стоимость, тем больше отраслей участвует в создании товара. Чем сложнее изделие, тем значительней в нем доля высококвалифицированного труда, включая ученых. Таким образом, товары с высокой добавленной стоимостью — это путь максимального развития производительных сил страны и совокупного интеллекта нации. Россия же избрала для себе роль поставщика сырья и полуфабрикатов (80 % всего экспорта), что является убийственным показателем для промышленной страны, некогда бросавшей вызов самим Соединенным Штатам.

2. Успешные государства в фазе созревания своего экспортного потенциала всячески защищали его от внешней агрессивной среды (США в XIX в., Япония до 1989 года и т. д.), Россия же сразу же распахнула свой внутренний рынок всем желающим, в результате чего были разгромлены целые отрасли, причем передовые и наукоемкие — приборостроение, электротехника, станкостроение.

3. Наукоемкие производства везде получают приоритет, в России же они функционируют на общих основаниях. И лишь сектор, связанный с производством вооружений для Китая, Индии и других стран, внятно поддерживался государством.

В России сложился торговый капитализм, ориентированный не на XXI век, а на XIX-й. Отсюда проблема, как заставить российский бизнес стать производительным и наукоориентированным? В итоге получили кажущийся парадокс: Петр 1 и большевики знали, как развить страну до уровня великой державы, но у них не было надлежащих капиталов, у постсоветского правящего класса в 2000-е годы имелись огромные средства, но они не знали, что с ними делать и вложили в облигации и валюту США до лучших времен. Такая система хозяйствования — следствие «реформ» 1990-х годов. Реформ по переводу страны из великой промышленной и научно-технической державы в «третий мир». Удивительный путь! Как такое могло случиться?

Считается, что примерно 4–5 процентов населения определяет степень эффективности жизнедеятельности общества. На деле даже меньше. Жизненный тонус государства зависит от «элиты», численностью в несколько тысяч человек. Если согласиться с этим предположением из теории элит итальянского политолога В. Парето, то получается, что от качественного состояния умов и воли этих тысяч зависит историческая судьба нации и государства. Это значит, что спуск СССР, а затем России с былых высот на уровень «развивающихся» стран — следствие ухудшения качества «элиты». Исходя из практики последних десятилетий, с таким предположением можно согласиться и констатировать: главная проблема современной России — колоссальное влияние на жизнедеятельность общества и государства деградантов. Их деятельность по созданию трудностей на ровном месте, а тем более, когда к этому есть объективные предпосылки, доводя проблемы до абсурда, делает историческое существование России довольно затруднительным. В интеллектуальных кругах прекрасно понимают, что Россия может повторить судьбу Византии, и пессимистические прогнозы на сей счет стали обыденным явлением.

Ослабление этноэнергетики приводит сначала к потере способности народа к цивилизационному развитию, а с победой деградантов начинают теряться накопленные достижения. Причем современные деградационные процессы идут на фоне мощного развития науки и техники. Научно- техническая революция продолжается, а совокупный общественный интеллект, похоже, расти перестал. Доказать это сложно, только по косвенным признакам, вроде бытовой культуры, уровня грамотности и глубины суждений участников интернет-форумов, по телевизионным передачам «для народа» и т. п. В таких случаях обычно говорят: «рады ошибиться». Можно согласиться, что повышение интеллекта не есть прямолинейный процесс. В то же время, по истории античности видно, как происходило «поглупление» народа, закончившееся гибелью Греции и Рима.

Споры вокруг положения страны идут долгие и ожесточенные. Приводятся самые разнообразные, в том числе вполне убедительные аргументы, но верх берут не доводы, а сила. Сила авторитета, сила власти (т. е. сила принуждения), сила внушения (пропаганда), сила интересов, наконец. Отсюда столь важно состояние правящего класса. Какая сила берет там верх? Если сила пассионариев — это одно, если психология деградантов — совершенно другое. Причем действия тех и других внешне могут выглядеть как иррациональные, то есть не поддающиеся логическому объяснению. Бесполезно с позиции логики пытаться объяснить многие решения верхов в годы «перестройки», как невозможно объяснить логику деятельности ГКЧП, ибо все это были действия деградантов. И ответы на вопросы: «Почему они загоняли страну в тупик?» «Почему они выбирали самые худшие варианты решений?» и пр. останутся без ясного ответа, ибо даже авторы этих решений толком не знают, почему они поступали так недальновидно. Ответ будет сводиться к пресловутому: «Хотели как лучше».

Горбачев и Ельцин — типичные деграданты, потому что создали такую модель жизни государства и общества, при которой можно жить, особо не сокрушаясь по поводу провалов в экономике и политике, списывая деградацию страны на издержки «реформ» во имя Свободы. Рост «рейтинга» Сталина в обществе связан не с ментальной ностальгией «рабов» по ГУЛАГу, как хотелось бы представить либералам. Просто при нем страна вышла на ведущие позиции в мире и обрела историческую перспективу. Зато те руководители, что оппонировали ему — Хрущев, Горбачев, Ельцин — ассоциируются с разрушителями, которые «проболтали» государство. Опровергнуть такое мнение можно одним способом — доказать, что и либералы могут вывести страну вперед. То есть либералам необходимо доказать, что и они могут быть не только разрушителями и паразитариями, но и созидателями. Но есть ли у них потенциал для этого? Исходя из опыта — навряд ли.

3.4.7. Российский либерализм

Почему Свобода принесла в Россию деградацию? Конечно, можно свалить на советское прошлое. И отчасти это будет верно, ибо деградационные процессы явственно обозначились в 1970-е годы. Но почему либеральные реформы не остановили их, а, наоборот, усилили до степени, ставящей под угрозу существование России? Одна из причин: в либеральной идеологии не нашлось места для по-настоящему крупной национальной цели. Поднявшаяся во время перестройки энергия была растрачена на утилитарные задачи обогащения отдельных групп населения любой ценой. Для этого не жалели целые отрасли экономики — от станкостроения и легкой промышленности до животноводства. Они были развалены почти полностью. Например, к 2000 году производство легкой промышленности составило 15 процентов от советского уровня. Такого падения не было даже в годы Великой Отечественной войны. Без жалости рушили научные коллективы и конструкторские бюро. Свобода торговли привела не только к засилью импорта на внутреннем рынке, но и наплыву некачественных товаров. Сколько людей умерло от употребления бракованного продовольствия, установить уже невозможно. Ясно лишь, что счет идет на сотни тысяч человек. Утилитаризм для России оказался тупиковым и гибельным путем, но ничего другого либералы предложить не могли и не могут. Идея «экономики услуг» на деле означает торговлю импортом, следованию курсом на сырьевую ориентацию, а «забота о потребителе» любыми средствами — фактический отказ от большей части своей промышленности. Все это — уровень мышления стран «третьего мира».

Мировая история убедительно показывает, что успеха добиваются те государства, что ставили перед собой амбициозные задачи. Получившие независимость североамериканские колонии стали могущественными Соединенными Штатами в ходе освоения пространств «дикого Запада», по территориям, сравнимым с Европой. Казалось бы, огромные потери России в Первой мировой и гражданской войнах должны были обескровить ее надолго. Однако всего через два десятилетия СССР превращается в сильную державу, а через пять лет — в сверхдержаву. Масштабные цели ставили перед собой руководства Японии, Тайваня, Южной Кореи и также имели полный успех. Полностью оправилась после поражения во Второй мировой войне ФРГ, став экономическим лидером Европы. В России же «введение» паразитарного капитализма, по сути, закономерно оттеснило страну на вторые роли, превратив Россию в сырьевой придаток Европы и Китая.

Либералов раздражает растущий интерес к советским временам. Они пытаются объяснить это неизживаемой «совковостью» народа, его, якобы, тягой к твердой руке. На деле же гордиться в либерализованной России почти нечем, она живет отсветом Советского Союза. Во всем остальном это типичная «латинская америка», евразийская «Бразилия». Потому «просоветские» настроения будут лишь нарастать, ибо созданная либералами в 1990-е годы система бесплодна, и никакие реформы изменить сей факт не в состоянии. Полученная дилемма проста: либо система сожрет, «отшоппингует» страну, либо найдутся силы, которые отринут деградационную модель хозяйствования.

Если исходить из того, как была проведена приватизация, то российский либерализм оказался выразителем интересов крупной компрадорской буржуазии. И, главное, такой либерализм оказался востребованным властью. Оно и понятно: идеология либерализма позволяет вывозить колоссальные средства за рубеж, править страной, особо не напрягаясь, а население приучить довольствоваться благами «общества потребления».

В отличие от Запада, включая новые индустриальные страны Восточной Азии, где появлению общества потребления предшествовало длительное рыночно-промышленное развитие на современной научно- технической базе, в постсоветской России потребительское общество стало формироваться в условиях сильнейшего экономического спада 90-х годов, деградацией многих высокотехнологичных отраслей, стагнацией научных исследований. В 2000-е годы положение не изменилась. Никаких иных целей, кроме личного обогащения любой ценой дано не было.

Чем опасно укоренение потребительских тенденций? В обществе потребления неизбежно растет социальный паразитизм и тем самым снижается этнонергетика (пассионарность). Происходит смена ряда важнейших ценностей в сфере трудовой этики и гражданского поведения. На ведущее место выходит гедонизм, а среди отраслей по прибыльности — индустрия развлечений. Доходы развлекателей (шоуменов, актеров коммерческого кино, писателей массовых жанров, раскрученных музыкантов, модельеров и т. д.) обгоняет многие прежние престижные и общественно значимые профессии (ученых, инженеров) и выходят на второе место после успешных бизнесменов. Все это совокупно ставит под удар российскую государственность. Русские перестают быть государствообразующей нацией. Им нечего предложить другим народам, как входящим в состав Российской Федерации, так и соседним народам, которые некогда получили из России многие достижения цивилизации — от железных дорог и промышленности до науки и светского искусства. Так возникает проблема «вакантного места». И вот уже либерал-сатирик В. Шендерович пишет статью «Пустое место России». В ней он описывает свой пролет из Токио в Москву. «…принесли завтрак, а когда завтрак был съеден, мы летели уже над Россией. Едва глянув в иллюминатор снова, я сразу понял, что попал. В смысле, попал на Родину. Внизу не было ничего, кроме бескрайних просторов. Буквально — ничего!»

Из иллюминатора самолета автор видит только газовые факелы. «Не хочется вас огорчать, — умозаключает мыслитель, — но наша Родина — по преимуществу — пустое место. Это территория, а не страна. Очень большая территория, за каким-то хером прирезанная по неосторожности к Московскому княжеству» (Шендерович В. Пустое место России. — New Times. 2009. № 43). Ничего удивительного, что русский либерал не понимает, как могла Москва присоединить Сибирь, не спросясь у Токио и госдепартамента США. Если русские националисты горюют, что нынешняя Россия не может полноценно подраться с США, то многие из либералов уверены, что беда России началась с территориальной экспансии, которая привела к созданию имперской вертикали. Так, известный публицист В. Новодворская открыла главную причину бед России, а заодно в одном предложении переписала мировую историю: «Бесконечная равнина, открытый для экспансии Восток вплоть до Тихого океана дали возможность не холить и не лелеять свой кусочек земли, как Великобритания, Франция или Голландия, а уходить поднимать очередную целину, выработав философию не хозяина, а безответственного квартиросъемщика…» (Новодворская В. Замкнутый круг российской истории». — New Times. 2013. № 41).

Нашим интеллектуалам бесполезно задавать вопрос: почему сколачивание империй не помешало формированию демократии в Англии и Франции, а создание колониальной системы от Америки до Индонезии — Нидерландам (а равно Бельгии с Конго, Дании с Гренландией, Исландией и американской Вест-Индией)? И почему США не ограничились 13 штатами, а в ходе территориальной экспансии присоединили земли, на которых привольно раскинулось еще 37 штатов? Только в отличие от сурового климата Сибири американским колонистов пришлось намного легче. Как и то, почему умный, судя по творчеству, либерал из своего иллюминатора не увидел такие промышленные и научные центры, как Новосибирск, Красноярск, Томск, Омск? Ответ прост: такова идеология российского либерализма. Именно из-за идеологии в свое время умные, вроде бы, ком- бюрократы и либералы, не смогли узреть тот путь, что увидел прагматик Дэн Сяопин. И они предпочли уничтожить «во имя свободы» государство непонятно (выражаясь литературным языком Шендеровича), на какой хер созданное. И во многом поэтому сохраняется угроза реального превращения России в «пустое место». Ведь миллионные города в некогда «пустой» Сибири появились благодаря энергии и экспансии русских. А наши либералы — антиэкспансионисты. Предел их мечтаний — приход иностранного капитала, который обустроит страну, наподобие офисов, в которых они пребывают. Поэтому российские либералы не способны понять, почему внедряя учреждения и законы «как там», получаем функционирование — «как здесь».

Подходя к западному опыту догматически, они не дают себе труда уяснить, как исторически формировались тамошние институты, и за счет каких факторов Запад совершил переход к демократии. Либералам кажется, что рынок с его институтами (банки, биржи, частная собственность, обеспеченная законом) в сочетании с конкуренцией и свободой торговли — достаточное основание для успеха. Не ясно только, почему использование этих рычагов не дало тех же результатов в Латинской Америке и Восточной Европе? Как не понятно, отчего вдруг вековые застойные общества тихоокеанской Азии пережили бурный экономический подъем? Каким образом государства, до того не имевшие научных традиций, превратились в мощные центры технических инноваций? Неужели лишь потому, что переняли внешние формы западной цивилизации? Так и Африка их переняла…

Одно из распространенных сетований наших либералов — это плохое «произрастание» гражданского общества и всевластие бюрократии в современной России. Они не могут (или не хотят) понять, что насаждение потребительско-паразитарного капитализма противоречит принципам становления гражданского общества. Дилемма такова: либо компрадорский капитализм, и тогда необходимо подавлять структуры гражданского общества, ибо граждане в нормально организованном обществе не позволят существовать такому бизнесу, либо классический капитализм, развивающийся за счет создания новых производительных сил. В России же получился «периферийный капитализм» — зависимый от основных финансово-экономических и идеологических центров Запада, да еще с перспективой роста влияния исламского и китайского факторов на внутреннюю жизнь отдельных регионов страны. И в этом раскладе наши либералы занимают сомнительную позицию капитулянтов.

Так, в январе 2014 года отмечался юбилей полного снятия блокады Ленинграда. Главный рупор либералов на телевидении телеканал «Дождь» счел нужным провести опрос: «Нужно ли было сдать Ленинград, чтобы сберечь сотни тысяч жизней?» Это вызвало возмущение и бойкот со стороны операторов кабельных сетей. Похоже, мало кто сомневался, что сами либералы сдали бы Ленинград, а равно и Москву. Злые языки утверждали, что в 1941 году они капитулировали бы сразу же после нападения Германии, чтобы создать зону свободной торговли немецким пивом. Такое отношение к российским либералам идет со времен Беловежского соглашения 1991 года, когда делегация России даже не пыталась поставить вопрос о возвращении Крыма или хотя бы Севастополя, за которого отдали жизнь сотни тысяч русских солдат и офицеров. Она даже согласились ограничить время пребывание российского Черноморского флота в Севастополе, тем самым согласившись с полной украинизацией города и базы. Нежелание и неумение нашими либералами отстаивать интересы России подтвердили и другие внешнеполитические события.

Исходя из деятельности современного либерализма, их установок в практической деятельности (то есть отсекая идеологическую софистику и политическую демагогию) можно вывести видовые «приметы» современного либерализма. Либералы — те:

• кто не понимает, что свободы можно использовать не только для созидания, но и разрушения;

• кто старается стереть границу между «информацией», «свободой слова» и пропагандой по разрушению устоев общества;

• кто не понимает, что интересы России могут не совпадать с интересами США и ЕС;

• кто считает повинным в неудачах их реформ народ, а не свою государственную импотентность;

• кто считает Российскую Федерацию имперским образованием со всеми вытекающими последствиями (империи обязательно распадаются);

• кто в первую очередь берет от Запада все худшее, потому что взять лучшее почему-то не получается.

Естественно, что такая ситуация отражается на поведении избирателей. Шараханья электората «в поисках счастья» ведут к тому, что либеральные партии могут стремительно вознестись вверх, чтобы затем потерпеть крах на следующих выборах и вскоре исчезнуть с политического горизонта. А демократических партий и политических организаций нет, потому что нет сложившегося гражданского общества, а есть общество, характерное для «восточного» социума — с олигархической верхушкой, компрадорской буржуазией, социально и экономически слабым, и в силу этого — политически немощным средним классом, и маргинализированными и политически индифферентными низами. Но если низы, как и полагается для стран «третьего мира», фактически смирились со своей судьбой, то средний класс (пусть и в виде полуфабриката) пребывает в поиске. И на такой тип социального поведения может повлиять самая малость, чтобы шарахнуться в любую сторону — от желания строить нормальную демократию до согласия на диктатуру «справедливого» вождя. Либералы теоретически в такой ситуации могут сыграть положительную роль, но как показывает практика, не находят адекватного для данной исторической ситуации ответа и проигрывают. Так было в 1917 году, затем во время «перестройки» и строительства олихархического капитализма, так получается и в наше время. Эпохи разные, но причины, обрекающие российский либерализм на поражение, общие. Прежде всего, российский либерализм не способен к творчеству, он способен лишь к копированию. Конечно, перенимать хорошее и прогрессивное — благо. Но копирование удается, если копиист понимает, какая среда для заимствованного необходима, а в какой образец вырождается в эрзац.

Непонимание глубинной сути заимствований можно проследить на следующем примере. Все российские либералы являются сторонниками свободы торговли. Их теоретические обоснования восходят к классике — Адаму Смиту. Однако в силу своей идеологической зашоренности они не видят двусмысленности некоторых аргументов Смита. В частности, приводится пример Португалии и Англии. В случае свободной торговли между ними складывается естественное разделение труда. Англия производит промышленные товары, Португалия — качественное вино. Этими товарами обе страны обмениваются, что приносит максимально высокий доход для их производителей. Либерал, разделяющий догму Смита, не задается вопросом: а хорошо ли такое разделение труда для Португалии, когда одно государство будет доминировать в сфере промышленного производства, а другое — сырьевого продукта? Получается, что Португалии выгодно быть промышленно отсталой, а за Англией закрепляется статус промышленной и высокотехнологичной державы со всеми вытекающими отсюда политическими последствиями. Применительно к России такая «свобода» означает закрепление сырьевой ориентации, как наиболее выгодной специализации (появилась даже теория «естественных конкурентных преимуществ» и «великой энергетической державы»), тогда как производством высокотехнологичных товаров будут заниматься другие страны. Но анализа негативного разделения труда в сочинениях либералов не найти. Для них любая высокодоходная специализация — несомненное достоинство, ибо так написано в западных книгах по экономике.

Или вопрос об иностранных инвестициях. В западной экономической науке иностранные капиталовложения однозначно трактуются как благо для любой страны. Соответственно, именно также трактуют вопрос иностранных вложений и наши либералы. И проблемы в этом они не видят. А зря.

Иностранные инвестиции необходимы для слаборазвитых, сельскохозяйственных стран, у которых нет своих капиталов для серьезного рывка в сфере промышленного производства, связи, науки. Но как быть, если страна все это имеет, и стоит совсем другая задача — наладить эффективное использование имеющегося потенциала? Если одномоментно распахнуть ворота, то зарубежные конкуренты способны задавить многие отрасли (что и произошло в бывших социалистических государствах), создавая свои сборочные производства и вытесняя с внутреннего рынка отечественных производителей. У российских либералов нет ответа, как решить эту проблему, потому что ее нет в западных трудах по экономике.

Скажем жестче: читать книги российских либеральных экономистов особого смысла нет, ибо они сводятся к переложению мыслей западных экономистов. Лучше читать первоисточники. За исключением одной детали: не все знают английский язык. Кроме того, труды западных экономистов, как правило, многословны, пространны и лишены литературного блеска. Наши либералы берут на себя труд адаптации, популяризации, включая улучшение читабельности, за что им можно сказать спасибо.

Во многих странах мира местные интеллектуалы используют чужие идеи и политико-экономические модели. Придумать что-то новое, не завиральное, чрезвычайно сложно, поэтому использование импортных наработок, тем более обкатанных на практике и доказавших свою эффективность, обосновано. И все же у подражательства есть пределы полезности. У российского либерализма эти пределы очевидны, ибо они скопировали отнюдь не самые сильные стороны капитализма, что низвело Россию до положения донора мировой экономики, а в культуре — до рядовой страны. В итоге, российский либерализм, несмотря на присутствие в нем большого числа лично честных людей, предстает как антинациональная, безответственная и разлагающая государство и общество сила. Обидно. Обидно потому, что либерализм является с конца 1980-х годов господствующей (фактически государственной) идеологией в нашей стране, провозгласившей гражданские свободы и верховенство закона, чего так не хватало России на протяжении веков.

С либерализмом получается та же история, что и с марксизмом. Марксизм был импортирован в Россию и воспринимался большевиками как безусловное руководство к действию, но под напором реальности его понемногу стали приспосабливать к российским условиям. Этот процесс получился очень болезненным и противоречивым (к примеру, дискуссии о товарном производстве при социализме длились десятилетиями с практически нулевым результатом). Нечто подобное происходит и с либерализмом. Голая апологетика импортированной идеологии либерализма в 1980— 90-е годы сменяется ее «утряской» в 2000-е годы. Ныне либералы, подобно марксистам, также делятся на «ортодоксов», «реалистов», «оппортунистов»… Наряду с компрадорами без примесей, есть либералы-патриоты. Они пытаются найти точки соприкосновения с национальными интересами страны. Для них Россия не «эта страна», не промежуточная станция перед окончательным отъездом на Запад, а «моя страна». Но сама идеология не позволяет найти правильный вектор для страны.

Однако в любом случае отсутствие идей и просто оригинальных мыслей делает российский либерализм неплодотворным, схоластичным, обреченным на неудачу в меняющемся, не сводимым к набору жестких постулатов мире. Это видно по той деятельности, что уже провели либералы, пытаясь выработать механизмы развития для постсоциалистической России. Для этой цели Е. Гайдар, по образу советских академических институтов, создал Институт переходного периода. В его недрах написали уйму документов для власти, но результаты «развития» промышленности и науки близки к нулю. Разумеется, сотрудники Института не согласятся с такой оценкой. Их аргументация сведется к рассказу о том, что власти следуют далеко не всем их предложениям, что процесс реформ замедлился и т. п. Но их предложения не внедряются по той же причине, по которой зависали разработки и рекомендации советских академических институтов. А именно: идеальная схема в головах рекомендодателей не совпадает с реалиями действительности. А почему происходит такое несовпадение — внятного ответа у них нет.

Получается следующее: либералы в России фактически работают против демократии, а российские демократы, увы, не могут найти свое лицо. В России с конца 1980-х годов огромно влияние либералов на государственную политику и культуру и почти не ощущается влияния демократов (куда активнее националисты всех оттенков). В этом беда страны. Но можно обоснованно утверждать, что сегодняшний либерализм — это вчерашний день сегодняшней России. Это не «мужская» идеология. Для сопротивления процессам деградации она не годна.

Конечно, не всякий либерал антипассионарий, но в России именно либерализм стал проводником идеологии экономической пассивности, именно либералы оказали наибольшее тормозящие влияние на политику экономической стратегии постсоветских правительств, которая фактически свелась к дележу и «реформированию» халявы — производительных сил страны, доставшихся от социализма. Но ясно, что вести страну по пути «приватизации» и эксплуатации ресурсов, оставшихся от прежнего государства, бесконечно невозможно и придется искать какие-то иные варианты.

Если либерализм так плох, как здесь описано, тогда почему власть не изберет альтернативную экономическую идеологию? Однако найти альтернативу в сегодняшнем российском политическом спектре чрезвычайно затруднительно. Псевдоальтернативой выступают «самобытные» и антизападные доктрины. Пока «самобытники» рассуждают «вообще», критикуя западную цивилизацию и политику западных держав (критика доминирования потребительства в жизни общества, расцвет гедонизма и т. д.), есть с чем согласиться. Но как только они переходят к своему видению альтернативы, то выясняется, что фактически предлагается откат в модернизированное средневековье. Впрочем, умные «самобытники» стараются не нисходить до конкретного описания своего видения будущего, предпочитая общие рассуждения. Реально создать самобытное общество возможно, если отбросить страну в доиндустриальную эпоху. Конечно, индустриальная страна может быть самобытной, как самобытна Япония, Малайзия или Италия. Но они самобытны в рамках классической рыночной модели и демократии, тогда как российские самобытники и антизападники предлагают возврат к монархии или разновидности сталинизма.

Самобытники, предлагая бодаться с Западом, не видят, что 99 процентов вещей вокруг нас пришли оттуда. Причем люди настолько привыкли к самолетам, автомобилям, канализации, лифтам, асфальтовым дорогам, телефону и звукозаписи и сотням других вещей, что не осознают, кем это было изобретено и распространено по свету. Но и это еще не все. 100 процентов управленческих практик приходит с Запада. И когда мы узнаем о появлении «единого окна» в госучреждениях или оплачиваем счета через терминалы — это все изобретено там. В других — «не западных» — частях света уже тысячу лет ничего не изобретается. Даже Иран, ругая США, вынужден был взять политическую модель у Америки (президентско-парламентская многопартийная форма правления).

В ходу также крайний национализм, вроде «Россия для русских», что логично ведет к распаду федерации, потому что рождает последующую логическую цепочку: «Татарстан для татар», «Якутия для якутов» и т. д. Да и как реализовать предлагаемый принцип главенства русской нации в Чечне и Дагестане, где русских почти не осталось? То же самое относится к предложениям увеличить роль православия в государстве. Можно, но это неизбежно будет стимулировать и без того набирающий силу религиозный национализм в автономиях. К тому же немало националистов ведут себя как провокаторы, взрывающие Федерацию. И не понятно: то ли они вправду не понимают, что говорят, то ли «русский национализм» — прикрытие для их подрывной деятельности. Во всяком случае, служи я в антироссийских идеологических центрах, то предложил бы финансировать таких «патриотических» деятелей троянского толка.

В целом же предлагаемые пути выхода из этнического кризиса русской нации у антизападников скорее «публицистичны», чем реальны. Уровень влияния того или иного народа определяется силой этноэнергетики. Если нация теряет пассионарность, то ситуацию административными мерами не преодолеть.

Если либерализм и теории почвенничества не способны стать реальной мобилизующей социальной силой, тогда «что и кто»? Тогда образуется если ни вакуум, то разряженная духовная среда, подобно той, что при Брежневе. Тогда фактически образовался идеологический вакуум, куда при Горбачева государство и провалилось.

Подлинной альтернативой могла бы стать демократия. Однако проблема в том, что в России почти никто толком не знает, чем демократия отличается от либерализма. Потому мало кто понимает, что при Горбачеве-Ельцине свершилась либеральная революция, и были проведены либеральные реформы, но не демократическая революция и не демократические реформы. Тогда как все буржуазные революции в Западной Европе и североамериканских колониях (будущих США) прошлого были демократическими, и лишь много позже началась либерализация общества. Доказательством тому является территориальная экспансия новообразованного США, захват и эксплуатация колоний такими демократическими государствами, как Англия и Голландия или мощное экономическое наступление на внешних рынках Японии и ФРГ.

Демократия, в отличие от либерализма, всегда наступательна, всегда экспанистична. В этом залог социального мира в гражданском обществе и движущая сила цивилизационного развития. Без постоянной экспансии во всех сферах человеческой жизнедеятельности — экономической, культурной, научно-технической — не было бы ни компьютеров, ни Интернета, ни полетов в космос. Поэтому ничего подобного не создается в пассивных регионах, вроде Латинской Америки, Ближнего Востока, Африки… Зато американские изобретатели стараются создать свою фирму, которая распространила бы его изобретение по стране, а затем по всему миру. Так появились такие компании-экспансионисты, как «Майкрософт», «Интел», «Гугл»… СССР же относился к экономически пассивным государствам (хотя политически и идеологически активным), потому и проиграл сначала борьбу за мировые рынки, а затем самое себя. Нынешняя Россия тем более пассивна. Это видно по дискуссии вокруг российского автопрома. Пока деграданты доказывают желательность отказаться от производства автомашин, как «непрофильных» для нашей страны, вчерашние китайские крестьяне, следуя опыту корейских рисоводов, активно осваивают эту сферу высокотехнологичного производства, и начали напористо продвигать свои машины в России. Когда-то (по историческим меркам не так и давно) наши деды тоже меняли крестьянский труд на инженерный и в короткие сроки создавали образцы техники, сопоставимые с лучшими достижениями техническим развитых стран. Но то были пассионарии…

Россия втягивается в глобализированную экономику и глобальное мировое политическое сообщество. Но на каких правах? Вряд ли Россию ожидает светлое будущее, если ее экономика будет функционировать в качестве периферии развитых государств, а страна закрепится в статусе сырьевой провинции мировой экономики, чем она сейчас и является. К тому же самое негативное влияние на этноэнергетику страны оказывает переориентация на культурно-ценностную систему «постмодерна», то есть на субкультуру декаданса.

3.4.8. Искусство как зеркало либеральной революции

Деградантные тенденции — постоянный спутник активных обществ (в пассивных социальные процессы протекают много медленнее). Это своего рода шлаки, образующиеся в ходе активной жизнедеятельности социального организма. Их влияние на тонус общества зависит от состояния самого общества. Чаще всего деградантные явления блокируются на ранних стадиях. Иная ситуация возникает при серьезном падении уровня этноэнергетики. В так называемых «обществах потребления» это связано с нарастанием влияния гедонизма, поэтому возвращение религии не сделало российское общество духовнее. Кризис морали ныне намного глубже, чем в атеистической России. Происходит внешне парадоксальная вещь. Советский атеизм был ориентирован на идеалы — веру в высокое предназначение человеческого разума, способного построить справедливое общество. В этом плане такой атеизм был вполне идеалистичен и духовно высок. Нынешняя государственная религиозность зачастую утилитарна, и носит в себе черты бюрократической эрзац-идеологии, чтобы иметь хоть какую-нибудь духовную почву.

Постсоветская культура стала ориентироваться не на «идеалы», а на «правду жизни», наверное поэтому российская либеркультура оказалась ориентирована на маргиналов. Главные ее персонажи — преступники, алкоголики, бомжи, проститутки, моральные уроды. А среди героев — циничные бизнесмены и политики, готовые на все шоумены. Получается, искусство отражает, кто на деле получил свободу и кто пострадал от нее. Где герои среднего класса, интересы которых, вроде бы, должен отражать новый строй? Постсоветская культура прошла мимо среднего класса, сразу либо опустившись на социальное дно, либо устремляясь в гламурные высоты гедонизма и «красивой жизни», как ее понимают нувориши.

С идеологической точки зрения советское искусство было логичным и последовательным. Оно сразу же поставило в центр эстетики представителей своего класса. И сделало это очень успешно. Успешно — значит, решила проблему «подачи материала» во всех жанрах. В кино появились полнокровные образы революционеров («Выборгская сторона», «Чапаев», «Щорс», «Коммунист»), солдат («Два бойца», «Отец солдата»), рабочих («Весна Заречной улице», «Высота»), ученых, исследователей («Семеро смелых», «9 дней одного года»), разведчиков («Подвиг разведчика», «Мертвый сезон»), партийных функционеров (Давыдов и Макар Нагульнов из «Поднятой целины»), И этот перечень можно продолжать долго. Недаром либералы так ненавидят «совков», что сами ничего создать такого уровня не в состоянии. Их не интересуют даже те, кто пожертвовал собой ради наступившей свободы. Если большевики сразу начали пропагандировать и мифологизировать революционеров от Радищева и декабристов до своих павших товарищей, то либералы оказались не способными сделать это в отношении диссидентов, боровшихся с режимом. Назвали одну улицу именем академика Сахарова, и все. Больше борцы с коммунистическим режимом их не интересовали. А новая буржуазия, обогатившаяся отчасти благодаря диссидентам, кажется, вообще не знает их имен. Зато «почему-то» удалось преуспеть в создании притягательных героев отрицательных. После выхода сериала «Бригада» и фильма «Бумер» образы уголовников имели большой зрительский успех. Картины стали «культовыми».

Еще не закончилась гражданская война, а М. Горький и нарком просвещения А. Луначарский разработали план издания мировой литературы. Они считали, что в новом обществе читатель должен знать все лучшее, что создано в этой сфере человеческого духа. Государство новой России такие вопросы уже не заботило. Общество с помощью средств массовых информаций стало стремительно упрощаться в своих вкусах. На первый план вышли детективы. Получается, коммунистической диктатуре нужны были умные и образованные люди, либеральной власти — нет, что видно по тому вниманию, которое уделили большевики образованию, и тому, что случилось в этой сфере в наше время. Происходило это в силу поставленных целей. Коммунисты строили пусть и иллюзорное, но «светлое» общество, а после либеральной революции в России курс был взят на потребительское общество. В итоге каждая сторона получала то, к чему стремилась.

Либеральная культура за два десятилетия своего доминирования в России так и не смогла создать образ положительного героя, который хоть как-то отвечал критериям социальной значимости. И это понятно, если вспомнить с чего началось либеральное искусство в СССР. В 1989 году на экранах советского телевидения продемонстрировали первый американский мультсериал. Но не из собрания Диснея, а про мистера Скруджа и его внуков. В центре сериала — мультимиллионер и скряга мистер Скрудж, чьи мысли крутились вокруг одних денег, и его проворных и, веселых внуков, которые оттеняли прагматизм умудренного жизнью деда. То чем взялись заменять советские мультфильмы с их подчеркнутой добротой и моральной назидательностью, более чем показательно. Далее последовал вал кинопродукции, который смел «устаревшее» советское кино. Насилие вместо героизма, вожделение вместо любви, корысть вместо самоотверженности — такова траектория генеральной замены эстетики и идеологии советской культуры. Положительные герои советского кино в 1990-е годы превратились в отрицательных персонажей. Милиционеры стали ментами, офицеры превратились на экране и в литературе в пропойц и дебилов, рабочие — в пьянь.

Если кратко охарактеризовать российское кино нового времени, то это летопись жизни насекомых. Герои жрут-пьют, воюют за территорию прозябания, совокупляются, самки после акта пожирают самцов, самцы тащат все, что плохо лежит… Нормальная жизнь нормальных особей, живущих по зоологическим законам.

Процесс был закономерен и естественен, ибо в ходе реформ 1990-х гг. был создан паразитарный, компрадорский капитализм и появившаяся «культура» отразила эти реалии. Какой уж тут «положительный идеал» и «положительные герои»!

Итак, у либеральной интеллигенции, желавшей стать идейным и культурным гегемоном постсоветской России, не оказалось художественного инструментария, чтобы создать образ положительного героя, а значит, положительного идеала, кроме «идеала» обогащения любой ценой. То, что так легко удалось советским кинорежиссерам, не удается режиссерам и писателям либерального направления. В сущности, это ставит крест на надеждах построить либеральное общество. Без социальных идеалов и положительных героев их выражающих, здорового общества не бывает, в том числе гражданского. Культура, как «надстройка» над экономикой, несет в себе то, что реально есть в социуме и то, что может быть. Социально активные герои советского кино и литературы говорили в пользу наличия огромного потенциала «красного проекта». Кризис положительного героя в советском искусстве 1960-х гг. и его измельчания в 1970-х свидетельствовал о тяжелом состоянии, в котором проект новой цивилизации оказался. А у либералов положительного героя не нашлось даже изначально. Значит, российская либеральная идея, как и весь либеральный проект, с самого начала был пустоцветом.

Советское кино в свой золотой период (20-60-е гг.) было пассионарным по духу, потому что к власти пришли пассионарии. С 1990-х гг. российское кино в своей массе антипассионарно, ибо к власти прорвалась другая порода людей. Они избрали особую форму бытования — паразитирование на уже имеющемся наследии. Если судить по героям «фестивальных» фильмов, у такого общества нет исторического будущего. Это тупиковая ветвь социальной эволюции. А созданные в этот период литература и кино послужат народам, которые создадут новые государства на месте прежней России, в качестве иллюстрации причин гибели некогда великой страны.

Парадоксально, но шедевры литературы, кино, музыки, создаваемые в условиях несвободы оказались непревзойденными. Свобода же разрушила интеллигенцию как социальное сословие, как особую группу, ответственную за духовное производство. В СССР интеллигенция была на особом положении. В современной России она не только потеряла свой особый статус, но и себя как социальную силу. Она больше не является «солью земли» и «умом нации». Нынешние остатки былой социальной группы — обслуживающий персонал, и не более того. «Элитой» стали деятели шоу-бизнеса. У них и деньги, и влияние. Они находятся в центре внимания общества (или того, что называют обществом).

Почему свобода оказалась для интеллигенции разрушительной? Потому что дарованные властями свобода стала использоваться не для созидания, а для разрушения. Причем, как ни странно, разрушались основы тех ценностей, на которых покоилась духовная сила интеллигенции — культура и наука.

То, что считалось раньше «святым», значимым, превратилось в разменную монету и было подвергнуто осмеянию. Любовь стала сексом (характерно выражение: «заниматься любовью»), героизм — тупостью, патриотизм — прибежищем негодяев, авторитеты — претензиями на ограничение свободы других. В ходу стал не талант, а «самовыражение».

Оказалось, что умная, начитанная и, вроде бы, масштабно мыслящая интеллигенция не умеет ставить общественно значимые цели! Эти цели им ставила власть, а проклятые чиновники наблюдали, чтобы они интеллигенцией реализовывались в духовной и научно-технической сферах, кляня несвободу. Но вот свободу разрешили и оказалось, что интеллигенция хотела демонстрировать попки актрис на экранах, узаконить мат в литературных текстах, обратиться к подполью человека, а конкретно, показать в своих произведениях всю грязь человеческого естества, причем, не в целях осуждения (упаси, господи!), а наоборот, оправдания. И еще хотели денег, а потому готовы были ставить, писать, снимать все, что хорошо оплачивалось. Главное, чтобы эта продукция была не идеологической. А эротика и воровской шансон, как раз были вне идеологии. И потому героями они с удовольствием сделали не тех, кого заставляли раньше отображать — рабочих и крестьян, а бандитов, проституток, шулеров всех мастей. Мастера культуры убедительно доказали, что Человек — отнюдь не звучит гордо, даже как-то наоборот…

Бывшая советская интеллигенция оказалась носительницей не высокой духовности, а «подпольного» сознания. Духовной же силой ее, получилось, делала власть и опека чиновников. Именно они, чиновники, внушали интеллигентам их высокое предназначение. С высоких трибун съездов и пленумов вещалось, что они, хоть и «прослойка» между двумя классами, но ведущая духовная сила общества. И интеллигенты этому охотно верили. Тем более что комбюрократия хорошо оплачивала проявление духовности в искусстве. И так продолжалось до тех пор, пока интеллигенция ни осталась наедине с собой и своей свободой творчества…

Многие крупные мастера жаловались, что им не давали снимать и ставить, что хочется, но вот режиссеры Э. Рязанов, Ю. Любимов, М. Захаров, Э. Климов, В. Абдрашитов и писатели Ф. Искандеров, братья Стругацкие и т. д., получили возможность делать все, что хочется. И осталось непонятным, что именно им запрещалось, потому что ничего лучшего, чем в годы диктата, они создать не смогли. И никаких идей и просто ценных мыслей не обнародовали. Театры-трибуны — «Таганка», «Современник», БДТ — завяли и превратились в просто театры, хотя искусство, вроде бы, не исчерпало своего новаторского потенциала. Даже в сфере коммерческого и развлекательного искусства удач мало. Лучшим образцом боевика остается «Белое солнце пустыни», лучшим детективом — «Место встречи изменить нельзя», лучшим фильмами для встречи Нового года — «Ирония судьбы» и «Чародеи». Чтоб выйти из положения пришлось снимать «Ирония судьбы-2», «Карнавальная ночь-2» и т. д. А что делать, если идей нет…

Художники советского времени творили, отталкиваясь от Идеи и мысли, пусть и, как оказалось, идеалистической, но все равно с большой буквы. Интеллигенции казалось, что, отринув социалистическое государство с ее идеологической опекой, они принесут народу свои собственные идеи и мысли. Но, получив свободу, выяснилось, что таковых по большому счету нет, а что есть — так это «идейки» и «мыслишки». Получился конфуз. Остается брать эпатажем и изощренным ремесленничеством (и тем держаться на поверхности).

Оценка коммунистических идеологов, которые отнесли интеллигенцию к «прослойке», оказалась очень точной. Оказалось, интеллигенция самостоятельной роли не играла и играть не может. Она является лишь проводником чужой идеологии, идей, смыслов, облекая их в художественные образы. Ныне российская интеллигенция уже не прослойка, а прокладка, впитывающая в себя шлаки общественного организма. Не мудрено, что в 1990-е годы целый ряд совестливых деятелей культуры, вроде культуролога академика А. Панченко, попросили, чтобы их больше не причисляли к интеллигенции. А ведь когда-то это звание по престижности было сродни дворянскому…

Российская интеллигенция сама развеяла миф о себе. Никакой особой духовностью она, как оказалось, наделена не была. Либеральная революция превратилась в великое опошление культуры во всех ее проявлениях: морали, этики. Получилось в духе статьи-предупреждения писателя- философа Д. Мережковского «Грядущий хам»: «Одного бойтесь — рабства худшего из всех возможных рабств— мещанства и худшего из всех мещанств— хамства…, а воцарившийся хам и есть черт, — уже не старый, фантастический, а новый, реальный черт, действительно страшный, страшнее, чем его малюют, — грядущий Князь мира сего, Грядущий Хам». Хам Мережковского в 1990-е годы вновь явился в Россию, только не в виде маргинального радикализма, которого предвидел автор статьи в предреволюционную пору, а в виде компрадорского либерализма.

Со времен Мережковского произошли большие изменения. Благодаря телевидению, кино и другим средствам массовой информации, Хам имеет возможность войти в каждый дом, каждую семью, попытаться стать приятелем каждого человека и «по-семейному» решать вековые проблемы этики. Например, в постсоциалистической России удалось, наконец, разрешить проблему совести. Ее просто аннулировали как этическую категорию.

Хлынувшие в страну свободы оказались во многом негативными. Сама постановка проблемы «негативной свободы» становится малопонятной в таком обществе. А если она дебатируется, то решается простым методом исключения. Одни требуют закрутить гайки, вернуться к авторитаризму, другие обороняются софистикой: «не нравится — не читай, не смотри» и другой подобной «аргументацией».

Почему культурный либерализм в России именно такой? Если заглянуть в либеральные святцы, например, в список крупных деятелей российского либерализма, то среди громких имен увидим правоведа Чичерина, писателя Тургенева, адвоката Плевако, историка Милюкова, но среди этих гуманитариев не найдем практиков — инженеров, заводчиков, фермеров, рабочих. Либерализм — это гуманитарно-умозрительное идейное течение, находящее отклик среди писателей, журналистов, режиссеров, актеров, адвокатов и прочих лиц свободных профессий, жаждущих «духовной, бесцензурной свободы», включая сексуальную (а нередко, и, прежде всего, ее). Когда сбылась мечта всех свободолюбцев и была ликвидирована цензура, то режиссеры почему-то кинулись не по пути мордуемых партгосцензурой Тарковского, Шукшина, Можаева, Высоцкого и т. д., а по дороге коммерциализации искусства. Оказалось, что многие из либерал- гуманитариев жаждали легализации своего душевного подполья — вынужденно скрываемых специфических сексуальных и психопатологических комплексов.

«Красота спасет мир!» — провозгласил один из героев Достоевского. Вот против красоты (вдруг и вправду спасет!) и направлены усилия постмодернистов, а точнее деградантов. Если критики соцреализма заявляли, что там лучшее боролось с хорошим, то в новой культуре — плохое с еще более худшим. В качестве наглядной иллюстрации рассматриваемой темы я бы предложил прочитать книгу актрисы Елены Кореневой под знаковым заголовком — «Идиотка». Воспоминания Е. Кореневой интересны тем, что яркая словесная проповедь свободы во всех ее проявлениях сопровождается опровержением себя на примерах судеб «свободных» людей. Она описала своих знакомых — череду наркоманов, алкоголиков, самоубийц, людей, чья свобода не дала возможность обрести счастье. Свобода оказалась разрушительной, хотя сама автор этого не понимает и пытается отстоять идею «полной свободы». Поэтому книгу Е. Кореневой можно было бы назвать «Идиотка, или жертвы свободы».

Коренева приняла православие, о чем пишет в книге, поэтому должна знать выражение: «кредо дьявола: разнуздать, чтобы взнуздать». Вывод же из опыта чужой жизни может быть следующим: жить в условиях свободы надо уметь, и отдельному человеку, и обществу. Отсылка к данной книге дается еще и затем, чтобы была понятнее мысль — носители деградации могут быть умными и талантливыми людьми, чья практическая деятельность определяется выбранной идеологией — идеологией декаданса.

Для деградантов характерен повышенный интерес к темным сторонам жизни. Причем не во имя их преодоления. Тут интерес ради интереса. Любимая отговорка таких художников: «Наше дело поставить проблему…». Но эти проблемы известны всем, и они давно поставлены. На деле получается, что истинная задача любителей «темненького» — смакование, упивание темнотой. И незаметно такие художники, выражаясь понятиями фильмов «Звездных войн», переходят на «темную сторону Силы». Как это происходит? Приведем выдержки из статьи В. Ерофеева «Русские цветы зла». Его умозаключения тем более ценны, что написаны либералом и автором сомнительных по эстетике произведений, одним из организаторов, бросившим цензуре вызов, альманаха «Метрополь». Тем интереснее саморефлексия человека, знающего проблему изнутри.

Сначала о русской классической литературе XIX века:

«…ее общее мировоззренческое кредо в основном сводилось к философии надежды, выражению оптимистической веры в возможность перемен, призванных обеспечить человеку достойное существование.

…в начале XX века в русской культуре произошел серьезный разрыв с традицией…"серебряный век", с точки зрения традиционной ментальности, представлял собой декаданс, однако его значение во многом определилось отказом от предшествующей антропологии…Пожалуй, наиболее скандальным произведением той поры оказался небольшой роман Федора Сологуба "Мелкий бес". Его постулат: зло имеет не социальный смысл, а широко и привольно разлито в человеческой душе. Философии надежды здесь нечего делать.

…Новая русская литература засомневалась во всем без исключения: в любви, детях, вере, церкви, культуре, красоте, благородстве, материнстве, народной мудрости…

Последняя четверть XX века в русской литературе определилась властью зла…В литературе, некогда пахнувшей полевыми цветами и сеном, возникают новые запахи — это вонь. Все смердит: смерть, секс, старость, плохая пища, быт. Начинается особый драйв: быстро растет количество убийств, изнасилований, совращений, абортов, пыток. Отменяется вера в разум, увеличивается роль несчастных случаев, случая вообще…На место психологической прозы приходит психопатологическая…Есть попытки его локализовать, объяснить деградацию внешними причинами, списать на большевиков, евреев…злобные ноты бессилия, звучащие у Астафьева, свидетельствуют в целом о поражении моралистической пропаганды.

Вина в равной степени ложится как на предмет, так и на субъект изображения.

…Деградация мира уже не знает гуманистических пределов… В самом писательстве обнаруживается род болезни, опасной для окружающих, что еще более подрывает верования в созидательные способности человека… Смерть становится единственной реальной связью между бытием и сознанием…хотят спастись от навязчивой мысли о неминуемой смерти в грязной пивной, сектах, сексе, галлюцинациях, убийствах, — ничего не помогает. Может помочь только тупость.

Идет заигрывание со злом, многие ведущие писатели заглядываются на зло, завороженные его силой и художественностью, либо становятся его заложниками. Красота сменяется выразительными картинами безобразия. Развивается эстетика эпатажа и шока, усиливается интерес к "грязному" слову, мату как детонатору текста. Новая литература колеблется между "черным" отчаянием и вполне циничным равнодушием. В литературе, некогда пахнувшей полевыми цветами и сеном, возникают новые запах и — это вонь. Все смердит: смерть, секс, старость, плохая пища, быт… Отменяется вера в разум… Писатели теряют интерес к профессиональной жизни героев, которые остаются без определенных занятий и связной биографии… На место психологической прозы приходит психопатологическая». «…на смену "Я знаю, что делать" приходит "ничего не поделаешь". «Война со злом давно закончилась его окончательной победой, но жить-то надо». «В результате вместо спасения — спасительный цинизм», «…читатель получает долгожданную индульгенцию; его больше не приглашают к подвигам».

И как вывод: «Мое поколение стало рупором зла, приняло его в себя, предоставило ему огромные возможности самовыражения… Итак, зло самовыразилось. Литература зла сделала свое дело. Онтологический рынок зла затоваривается, бокал до краев наполнился черной жидкостью. Что дальше?»

А дальше, как показывает общемировая историческая практика, ответом на деградацию становится появление авторитарных и тоталитарных вероучений — религиозных или светских — не важно. Главное, на вопль запутавшихся дается четкий ответ: «Мы знаем, куда вести вас — заблудшее человеческое стадо». И чем усерднее работают деграданты, тем обильнее они унавоживают почву для прихода новых лжемессий-спасителей.

Режиссер Г. Козинцев написал в книге «Пространство трагедии» о таком «авангардизме»: «В дни чумы нет запретов наряжаются в дикие костюмы, напяливают маски; свобода всему, что подавила цивилизация…».

«Дни чумы» — это когда в период остывания пассионарности этноса тот оскальзывает в этап деградации. И как удержать планку высокого искусства, когда на место аристократов духа приходит плебеи масскультуры?

Интеллигенция 1960-х любила рассказывать о недостойном поведении Н. С. Хрущева на выставке в Манеже; его криках и угрозах на встрече с интеллигенцией. Но время показало, что своя правда была и на противоположной стороне. Например, на встрече с представителями советской интеллигенции в 1962 году Хрущев говорил: «Ваше искусство похоже вот на что: если бы человек забрался в уборную, залез бы внутрь стульчака и оттуда, из стульчака, взирал бы на то, что над ним, ежели кто на стульчак сядет… Вот что такое ваше искусство». И разве он не оказался хотя бы отчасти прав, когда грянула долгожданная свобода? Разве не такую позицию заняли «особо прогрессивные» деятели искусства?

Что показательно: в СССР шахматы как интеллектуальный вид спорта, имели огромную популярность, а в постсоветской России интерес к ним упал почти до нуля. Не тот вид развлечения! На смену шахматам пришли более понятные виды спорта, а на телевидении — зрелища для низменных вкусов, чего в СССР не было по принципиальным соображениям. Особо нашумел проект «Дом-2», реализовавший извечную тягу людей подсматривать и обсуждать чужую жизнь. Роль замочной скважины теперь играет «реалити-шоу». Но этого создателям проекта показалось мало и ставка была сделана на «изнанку». Секс, мат, скандалы, смена половых партнеров, полная раскрепощенность — все, что надо для смакования. Естественно, что, с одной стороны, это привлекло большое внимание совокупно с большими доходами организаторов, с другой — возмущение «пуритан», не понявших прелести такой свободы. В качестве примеров реакции приведем суждения двух человек — крупного чиновника и повзрослевшего шоумена, в молодости создавшего карьеру на эпатаже.

«2 апреля 2009 — РИА Новости. Министр внутренних дел РФ Рашид Нургалиев в четверг призвал общественность и тех, кто принимает решения, серьезно задуматься над сомнительным воздействием на подрастающее поколение телепроекта "Дом-2", не исключив при этом закрытия в будущем скандального реалити-шоу. На первом в этом году заседании правительственной комиссии по профилактике правонарушений в РФ Нургалиев согласился с мнениями, которые в отношении проекта высказали авторитетные отечественные эксперты, ученые, психологи.

"Каковы эти экспертные оценки? Первое мнение — то, что показывается в роликах и фрагментах программы "Дом-2", — это уголовщина, и передачу нужно закрыть. Второе: поскольку в проекте показываются недопустимые вещи, необходимо ввести существенные штрафы — настолько существенные, чтобы, заплатив их несколько раз, компания оказалась на грани разорения. Третье мнение: говорить надо не столько о нравственности, сколько о психиатрии", — сказал Нургалиев.

По словам министра, потеря естественного внутреннего стыда, которая происходит в сознании участников и многочисленных зрителей телепроекта, чрезвычайно опасна с медицинской точки зрения. Поскольку негативные оценки "Дому-2" высказывают люди сведущие, компетентные, то, "по крайней мере, это заслуживает внимания", отметил Нургалиев. Дети в силу своего возраста объективных оценок сделать не могут — они просто смотрят и потребляют, что им дают, и это взрослым тоже необходимо учитывать, считает министр.

По его словам, МВД направило в Госдуму законопроект "О защите детей от информации, причиняющей вред их здоровью и развитию", а также проект закона, вносящий в связи с этим изменения в ряд законодательных актов РФ».

Либералы организовали достойное сопротивление покушению на свободу СМИ и отстояли «Дом-2».

Но не выдерживают не только министры, но и стяжавший себе «славу» на эпатаже шоумен Отар Кушанашвили. Он написал следующее:

«Кто омерзительнее, тошнотнее, отвратнее, гаже — ребята из "Дома" или которым повезло с каникулами в Мексике? (Имеется в виду передача "Каникулы в Мексике" — прим. Б. Ш.). И там, и там полюса добра и зла разведены с почти догматической показательностью, добро при этом все время в пятой точке, все время побеждает какая-нибудь скотина. Но все же: кто из них более заслуживает принудительной отправки в ад? Кто из означенных имбецилов олигофренистее? У кого печальнее диаграммы душевного состояния? Кто, наконец (ужесточим лексику), тупее и уродливее из этих далеко уже не сосунков, все время помнящих про включенные камеры; кто более нуждается в карательной медицине и определении в лепрозорий?.. Выбирать, таким образом, какое из означенных шоу лучше, это все равно что лечиться героином от алкоголизма или выбирать способ самоубийства. Однако же — смотрят. Более того, один паренек, представившийся "работягой", рассказал, что на почве раздрая в отношении к "Дому" распалась официальная семья его друзей. Вот уж действительно — умом такое не понять…» («Собеседник». 2013. № 19).

Умом как раз понять можно, если видеть в этом «нормальное» проявление деградации.

Новое время выбросило за борт за ненадобностью художников-моралистов, таких писателей, как В. Белов, В. Распутин, В. Шукшин. На первый план выдвинулись развлекатели (прежде всего авторы детективов и юмористы), а из серьезных «амбивалентные» литераторы, вроде В. Сорокина. Оно и понятно: попытка жить по совести советских времен с треском провалилась. На смену пришла суррогатная мораль с центральной заповедью — обогащайтесь! чаще понимаемое как «обогащайтесь любой ценой». Созидать уже не обязательно, главное — ухватить. Персонажи «Золотого теленка» Ильфа и Петрова из отрицательных превратились в положительных. Корейко, Берлага и Полыхаев в 90-е годы стали центральными фигурами российского бизнеса. В ответ люди обратились к религии, как новой надежде на справедливость, реализуемой, хотя бы на том свете. Но и персонажи «12 стульев» и «Золотого теленка» не отстали от времени, и ныне они «глубоковерующие». Но когда люди, подобные Корейко и «отцу русской демократии» Кисе Воробьянинову, объявляют себя христианами, то это насмешка над делом проповедника из Назарета. Однако деньги в очередной раз доказали свою сокрушающую силу. Правда, фарисейство является спутником любой религии, тем более господствующей, но это слабо утешает.

Воскрешение царства Мамоны, естественно, вызвало критику, которая разбилась подобно волнам о камни. Не в последнюю очередь потому, что критика была «реакционной». В противовес развившемуся фарисейству, взывают к увядшим идеям монархии или сталинизма, т. е. либеральной свободе противопоставляется разная степень несвободы, запутывая донельзя проблему «свободы-несвободы». Раньше хотя бы искусство как-то решало такие вопросы. Недаром советское киноискусство 1956–1968 годов справедливо считается непревзойденной вершиной российского кино и достойной преемницей русской классической литературы XIX века. Советский кинематограф ныне укор кинематографу капиталистической России. Ныне духовность в кино, литературе, на телевидении для «гурманов». Духовность, как и совесть, оказались коммерчески невыгодными «продуктами».

Российские либералы не поняли, что, пуская в страну Свободу, они в тоже время даруют свободу Хаму и Жулику. Им думалось, что законы решат эту коллизию. Оказалось, что проблема намного сложнее. Демократы Запада начинали с другого конца — с постепенного расширения поля свободы, а в России эту планку взяли сходу, сразу же при переходе к капитализму в конце 1980-х гг., и получили деградацию с перспективой складывания мощной антисистемы.

3.4.9. «Антисистемные» проблемы России

Перестав быть пассионарным социумом, России повезло, что рядом не оказалось сильных экспансионистов, способных претендовать на ее наследство. Это дало возможность власти справиться сначала с исламским экстремизмом и с наплывом китайских иммигрантов на Дальнем Востоке. Взлет цен на нефть и другое сырье в 2000-е годы вообще перевел государственную жизнь в режим комфортности, а значит, подспудные угрозы можно было игнорировать, списывая их на локальные трудности. Но так как они неизбежно вернутся, то придется изобретать меры по их нейтрализации. Можно в полной уверенности ожидать, что по мере остывания пассионарности в российском обществе, будут усиливаться голоса в пользу приглашения китайского капитала и иностранной рабочей силы, а в последующем и иностранных поселенцев для освоения пустующих российских земель. Эта закономерность впервые была зафиксирована и описана в древнеримском и византийском обществах. Побудительной причиной возникновения такой тенденции является желание с меньшими усилиями «решить» текущие проблемы, в частности проблему пополнения казны налогами. Появление хороших работников и денег со стороны в пассивном, погрязшем в потребительстве обществе начинает встречать большое сочувствие. Ведь не надо напрягаться самим!

С конца 1990-х годов обозначалась принципиально новая тенденция. Массовый приток мигрантов из южных республик ведет к исламизации России. Это видно хотя бы по той скорости, с какой появляются мечети в районах, где их никогда не было. Либералы, естественно, в этом процессе не видят ничего показательного. Они мыслят категориями сегодняшнего дня, и заглянуть вперед лет на 30, а тем более 50 не в состоянии. Это противоречит их идеологии. А появление двух разных культурноидеологических укладов, двух разных сил — одной экспансионистской, пассионарной, другой — пассивной, выдохшейся, способно привести к положению, которую Э. Хантингтон обозначил как «столкновение цивилизаций».

Можно ли изменить ситуацию складывания антисистемы? Теоретически — да, практически — весьма затруднительно. Люди становятся все менее способными к напряженному труду, без чего индустриальный и научно-технический рывок невозможен. А главное, растет число деградантов во власти и обслуживающей ее интеллектуально-идеологической среде (СМИ, ВУЗах, культуре). При таком положении плыть против течения с каждым годом становится все труднее, а в недалеком будущем сделает любые попытки, даже «сталинские», повернуть «реку» вспять безуспешными.

Россия впервые за несколько веков столкнулась не только с проблемой здоровья элиты, но и самого народа. И если деградация правящей элиты не раз приводила к поражению государства, к потере отдельных территорий, то ныне стоит вопрос об историческом существовании страны как таковой.

Деструкция в среде правящего класса в 1605–1612 гг. чуть не развалила государство, но здоровая основа народа проявила себя в ополчении Минина и Пожарского. Возможно ли что-нибудь подобное в современных условиях? Народ выходит на улицу, когда его лишают льгот или ограничивают импорт автомашин. Гибель же целых отраслей, исчезновение научных школ мирового уровня оставляет большинство людей безучастными.

После введения свобод в России произошло падение качества: государственного управления, экономического развития, культуры, воспроизводства населения и т. д. Не было ни одной сферы социальной жизни, где бы ни снизился имеющийся уровень. В первое время падение (экономики, культуры, нравственности, боеспособности и пр.) можно было списать на переходный период от старого режима к новому. Однако годы шли, а проблема некачества продолжала сохраняться, «…более стремительной деградации всего я не припомню», — сокрушался в интервью лояльный к реформаторам Б. Окуджава (1997 г.) (Быков Д. И все-все-все. М.: ПРОЗАиК, 2009, с. 182).

Теория этногенеза Л. Гумилева хорошо описывает данный процесс как закономерность. Если в годы брежневского «застоя» произошел надлом, то следующим этапом эволюции общества была редукция.

«Надлом этногенеза — это период, когда после энергетического (пассионарного) "перегрева" система идет к упрощению. Для поддержания ее не хватает искренних патриотов, а эгоисты и себялюбцы покидают дело, которому служили их отцы и деды. Они стремятся жить для себя за счет накопленного предками достояния и, в конце концов, теряют его, ровно как свои жизни и свое потомство, которому они оставляют в наследство только безысходность исторической судьбы (Гумилев Л. Н. Ритмы Евразии. М.: Прогресс, 1993. С. 97).

Эти мысли были сформулированы Гумилевым в 1970-е годы, тем более удивительно, как точно описано состояние советского и российского общества, начиная с 1980-х годов. Точно также соответствует положению вещей следующий абзац:

«Но это отнюдь не конец этноса, если в нем сохранились люди не пассионарные, но трудолюбивые и честные. Они не в силах возобновить утраченную творческую силу, творящую традиции и культуру, но могут сберечь то, что не сгорело в пламени надлома, и даже умножить доставшееся им наследство» (Гумилев Ритмы Евразии. С. 97).

Что ж, будем надеяться на лучшее. А пока что продолжим разбор деградационных процессов.

Сами либералы называют экономический строй неэффективным, хотя создавали систему в 1990-е годы по своим лекалам. А в качестве спасительной меры предлагают продолжить приватизацию, прежде всего в сырьевом секторе, хотя нефтяная и газовые отрасли были созданы «неэффективным» социалистическим государством и ничего нового добавить частные компании за прошедшие десятилетия не смогли. Теперь раздаются призывы пригласить иностранный капитал, особенно китайский… Получается, неэффективное государство 1990-х годов рождения, соседствует с малоэффективным по мировым меркам частным бизнесом. То есть спасительного рычага пока нет. Остается уповать на бесконечные реформы в надежде, что кривая вывезет.

Отсутствие «колбасы» в советских магазинах преисполнило критически мыслящую часть общества презрением к существовавшему режиму. А наполнение за один год прилавков товарами, с чем не могли справиться коммунисты, наполнило реформаторов гордостью и укрепило их презрение к умершему строю. Однако проходит время и наступает очередной «диалектический» этап «отрицания отрицания». Выясняется, что реформаторы не умеют создавать производительные ресурсы, особенно в сфере тяжелой индустрии и науки, как раз то, что хорошо удавалось предшественникам по власти. Политолог С. Кургинян справедливо констатировал: «В стране был запущен регресс». Что в таком случае делать? И позади, и впереди темно.

Можно долго разбирать политэкономические причины краха СССР и неудач «реформаторов» 1980-90-х годов, а можно просто констатировать: власть в СССР, а затем в постсоветской России захватили антипассионарии, для которых главным стало потребление, а не созидание, откуда и возникла готовность войти в западный мир на предлагаемых там условиях. Предложено же было войти на правах сырьевой провинции глобализированого мирового рынка. Предложение было с благодарностью принято. Дети брежневского застоя — семидесятники, впитали в себя атмосферу апатии, самовосхваления, страсть к потреблению, а также враждебные чувства к государству, лишавшего их свободы, свободы потреблять даже ценой будущего страны. Для либералов, ставших в 90-е гг. законодателями интеллектуальной моды, Россия — это кентавр, историческое недоразумение, а отнюдь не пассионарное чудо, выросшее из лесной глухомани часто вопреки неуклюжим действиям властвующих верхов. Но это в прошлом. Ныне этноэнергетика русского народа находится на спаде. Доказательство тому — демографическая ситуация. Это объективный показатель состояния нации. Можно также указать на то обстоятельство, что производство промышленности и сельского хозяйства на протяжении многих лет никак не может достигнуть уровня 1989 г., и это в мирное время! Ныне в России идет борьба «не на жизнь, а на смерть» между тенденцией к самоупразднению страны и тенденцией к ее сохранению. Кто победит, пока не ясно. Когда ликвидировали СССР — это проходило в обстановке бурного общественного подъема, вскоре сменившегося отрезвлением. Многие (но далеко не все) почувствовали, что случилось нечто большее, чем «распад империи» и «освобождение угнетенных народов». Произошел же слом этноэнергетики. А это уже чревато самыми тяжелыми историческими последствиями. Если этноэнергетика останется на низком уровне, то не помогут никакие реформы и государство закономерно разделит судьбу Византии и Речи Посполитой.

Наивны представления тех обществоведов, которые считают, что достаточно разработать «правильную» теорию и убедить принять ее в качестве руководства к действию, и общество начнет плодотворно развиваться. Общество может развиваться только при наличии определенного уровня этноэнергетики. При ее низком уровне не помогут самые «прогрессивные» и «передовые» теории и политические институты. Пример: в 2008 году правительство решило ограничить поток импортных машин, что способствовало бы переносу производств иностранных компаний в Россию, а также помогло выживанию находящегося перманентно на голодном финансовом пайке отечественному автопрому. Для этого были повышены таможенные пошлины, прежде всего на подержанные иномарки. Наибольшие протесты эта меры вызвала на Дальнем Востоке. Помимо многолюдных демонстраций, со специальным обращением к правительству выступила Дума Приморского края. В заявлении упиралось на тот факт, что сокращение импорта ударит по доходам десятков тысяч человек Приморья. Если рассматривать этот демарш под углом обычной оценки, то к нему, пожалуй, можно было бы прислушаться и хотя бы частично пойти навстречу. По иному выглядит ситуация с точки зрения проблемы деградации. То, что в некогда «экспансионистском» крае, чьи города, само население появилось в результате целеустремленной экспансии, немалая доля населения переквалифицировалась на торговлю импортом и связывает с ним свое будущее — признак несомненной деградации этноэнергетики. Дальний Восток может нормально развиваться, если его население само будет производить товары, в том числе конкурируя с производителями других государств. Это возможно лишь при опоре на мощь остальной России. В ином случае поневоле возникнут настроения, что Москва вредит жизни Приморья, а истинные интересы связаны с другими странами. Так создаются предпосылки для развала «империй».

Африканские страны переживут западноевропейские государства потому, что ответом на неэффективную политику властей население отвечает ростом рождаемости, как условие их выживания. Точно так же отвечала советская деревня на все сталинские перегибы, на способы ведения войны в 1941—45 гг. Это позволило Советскому Союзу выстоять и долго выигрывать политические и военные битвы. У современной России давно нет биологического ресурса гашения последствий проведения неэффективной политики властей. И это — в отличие от африканских и латиноамериканских собратьев по несчастью — ведет к ее закату. Получается: цена неэффективной политики в Латинской Америке, Африке и в России сильно различается. Для одних она досадная помеха, для других — катастрофа.

Богатейшие природные богатства в сочетании со стареющим и убывающим населением, с обществом повышенной энтропией, делает Россию лакомым куском. Ситуацию спасает только то обстоятельство, что новые экспансионистские центры еще формируются, а старые пребывают либо в стадии угасания (Англия, Франция), либо ослабления (США, Япония). Это успокаивает, рождает надежду, что авось дела в будущем наладятся. Напрасные то надежды. Поздний Рим и Византия также долгое время пребывали в межеумочном состоянии, пользуясь тем, что новые экспансионистские силы никак не могли набрать достаточной мощи…

Чем слабее бывшие экспансионисты, накопившие за время своего расцвета богатств, тем притягательнее как объект «освоения» они становятся. Собственно, своей «старостью» они стимулируют появление новых экспансионистов, так как есть чем поживиться в логове старого беззубого льва. Тут и заяц осмелеть может. В такой ситуации дальнейшая перспектива государства зависит от правящего класса.

3.4.10. Проблемы российского правящего класса

Российское государство оказалось либерализованным, но не демократическим. Отсюда проистекают многие социально-экономические проблемы.

Руководство СССР, а затем ельцинской России словно бы заявило Западу: «Роль сверхдержавы оказалась не по нашему уму и силам, поэтому просим взять нас на поруки и указать, как жить дальше». Поступок удивительный, учитывая, что всего два десятилетия до этого Советский Союз уверенно боролся с США за первенство в мире. Столь быстрый откат есть свидетельство либо большого государственного ума (посчитали, взвесили, поняли, что ошибались), либо его отсутствия. Мнения, естественно, разделились, ибо единого критерия для оценки нет. Несколько успокоить может лишь тот факт, что, завидуя государствам Прибалтики, просит Запад (а то и требует!) взять их на поруки большая часть «интеллектуального» класса Украины, Молдавии, Грузии. Так сказать, мы независимы, но что делать с ней толком не знаем — подсобите, желательно деньгами.

Исторической заслугой большевиков было формирование поколения победителей. С 1920-30-х годов они упорной пропагандой формировали людей е психологической установкой «мы это сможем». И они сделали то, что было не под силу царизму — разгромить Германию и догнать по экономическому и научному развитию ведущие державы мира. В этом плане 1920-60-е годы оказались феноменально продуктивным временем (всего 40 лет!) Такого ускорения Россия никогда не знала, разве что можно вспомнить рывок Петра I. Однако в 1970-е годы началось угасание наступательного духа. Как продолжение начавшегося процесса, в 1990-е годы стало доминировать «поколение побежденных». Представители этой психологии свято уверены, что России уже не по плечу задачи мирового уровня, и она заведомо слабее таких великих наций, как тайваньцы или южнокорейцы. И они правы: личности с психологией побежденных побеждать не могут по определению. Отсюда внешне парадоксальная ситуация: число лиц с высшим образованием в России стремительно растет, а отдача от науки и экономики падает. То, что удалось сделать немногочисленному слою инженерно-технической интеллигенции в СССР в 20-60-е годы не по плечу нынешней. Большая часть строек ныне проектируется при содействии иностранных фирм. Построить современный завод на собственной проектной базе — практически невыполнимая задача.

В период первого срока президентства В. Путина были проведено выдавливание «побежденных» из вооруженных сил и разведки. В итоге удалось разбить сепаратистов в Чечне, что для прежней армии и руководства было делом неподъемным. Но в экономике этого не произошло, так как не было наступательных целей под которые шел бы отбор кадров. Для роста ВВП хватало и нефтедолларов. Правда, в 2007–2008 годах стали ставиться амбициозные задачи, вроде сосредоточения торговли ценными бумагами российских компаний на площадках Москвы и Петербурга, придания рублю статуса региональной резервной валюты, прорыв в нанотехнологиях, но выдавливание «пораженцев» не произошло. «Герои» 90-х продолжали рулить государственными финансами, важнейшими министерствами, занимать видные посты в директоратах госкомпаний. Результаты получились соответствующими.

Как следствие ухудшение качества правящего класса страны в СМИ стали популярны предложения по геополитическому обслуживанию других государств. Стране предлагается стать транспортным мостом между государствами Восточной Азии и Европой, а также поставлять сырье растущим экономикам мира. Это называется «использовать выгоды географического положения и наличия больших природных богатств».

Остается констатировать, Россия попала в «византийскую ловушку». Для нее характерны те же черты, что для позднего византизма — самоослабление, проедание накопленного, пассивное потребление вместо цивилизационного созидания, рост значения иностранцев в экономике. Россия из субъекта исторического процесса постепенно превращается в его объект. То есть, из силы, активно влияющий на ход истории, становится регионом, на который влияют другие игроки. Мы начинаем уподобляться римлянам III века, что ходили по улицам столицы, созерцая триумфальные арки и статуи великих императоров, вспоминали, что они потомки Цезаря, не будучи способными быть наследниками на деле. Ныне мы лилипуты в Гуштаверии, и многое нам уже не по размеру, но, сознавая себя потомками великого народа, уверяем, что тоже можем достичь неких высот, если не к 2020, то к 2030 году… Правда, при условии, что заграница нам поможет своими учеными (проект «Сколково»), капиталами, если, конечно, цены на нефть не упадут.

Западное общество разрушает себя по древнеримскому сценарию, а российское по римскому и по византийскому одновременно. В этом особенность («самобытность», если хотите) российских процессов.

Итак, на основе мирового опыта можно сделать следующий обобщающий вывод: классическая модель деградационной ловушки включает в себя демографическую катастрофу (сокращение и старение население), атрофию трудовых навыков и трудовой морали, доминирование гедонизма и превалирующее влияние в общественной жизни деградантов, бессознательно выбирающих наихудшие управленческие решения из веера возможных.

Деградация — не кризис. Она, подобно старости, состояние организма, в данном случае социального, с убывающим воспроизводством энергии. Такое общество уже не творит историю, а становится полем приложения других сил, спешащих на смену выдохшимся лидерам. Закономерно возникает вопрос: можно ли защититься от социальной ржавчины? А также: есть ли шансы повернуть негативные процессы вспять, сделать жизнедеятельность общества вновь энергетически сильным?