Декабристы

Вместо послесловия. АРКАДИЙ МАЙБОРОДА И НЕСТОР ЛЕДОХОВСКИЙ

Майборода и Ледоховский упоминаются в историографии движения декабристов, правда, с различной частотой.

Практически ни один из исследователей декабризма не проходит мимо доноса Майбороды, в 1825 году капитана Вятского пехотного полка. Однако при этом личность доносчика всегда остается за кадром. Историки воспроизводят в своих работах лишь несколько мемуарных свидетельств о нем, принадлежащих, как правило, декабристам. Мемуары эти в большинстве своем малоинформативны. Но даже тогда, когда авторы воспоминаний были неплохо осведомлены об обстоятельствах жизни доносчика, правдивое изложение его биографии никогда не было для них сколько-нибудь значимой задачей. Мемуаристы старались доказать, что личность Май-бороды «такая подлая, что просто нечего о нем выразить, как только в непользу его»^{1017}. В результате в исторической науке не существует ни одного исследования, посвященного человеку, во многом благодаря которому в 1826 году не состоялась российская революция, которая могла бы коренным образом изменить судьбу страны.

Ледоховский, в 1825–1826 годах прапорщик того же полка, современникам событий и историкам декабризма практически неизвестен. В мемуарах он не упоминается вовсе. В историографии его фамилия встречается только однажды: в статье С. Н. Чернова «Поиски “Русской Правды” Пестеля», впервые опубликованной в 1935 году. Анализируя состав ближайшего окружения Пестеля перед разгромом заговора, Чернов отмечает: «В связи с этим любопытно было бы изучить некоего Лядуховского (фамилия прапорщика в разных документах писалась по-разному. — О. К.), о котором в алфавите декабристов сказано коротко и очень немногое, но который, по-видимому, был глубоко предан Пестелю и, может быть, по-своему умел понять его значимость»^{1018}. Однако ни сам Чернов, ни следующие поколения историков биографию Ледоховского так и не изучили. Причина проста: сведения о прапорщике, которыми располагали исследователи, были крайне скудны.

Самая полная справка о нем была составлена правителем дел Следственной комиссии по делу декабристов А. Д. Боровковым и заслушана на заседании комиссии 31 мая 1826 года. Согласно ей в декабре 1825-го Ледоховский, «явившись к командующему Вятским пехотным полком подполковнику Толпыге (заменил в этой должности арестованного Пестеля. — О. К.), называл себя виновным против правительства», за что был немедленно арестован и вскоре доставлен в Петербург. Но быстро выяснилось, что прапорщик «к тайному обществу никогда не принадлежал и как о существовании его, так и членах ничего не знал и ни с кем никаких связей по оному не имел». Причина странного самооговора заключалась в сумасшествии Ледоховского. Заслушав справку, члены Следственной комиссии постановили: «…представить его императорскому величеству об оставлении прапорщика Лядуховского в гошпитале впредь до совершенного излечения, после коего и оставить без дальнейшего взыскания, ибо вина его произошла единственно от расстроенного рассудка»^{1019}. Император решение комиссии утвердил. После лечения прапорщик вернулся на службу^{1020}.

В фондах Российского государственного военно-исторического архива удалось найти довольно много материалов, проливающих свет на биографии Майбороды и Ледоховского.

Аркадий Иванович Майборода, родившийся в 1798 году, «православного вероисповедания», происходил из «уроженцев российских, пользующихся правами подданных», «из дворян Полтавской губернии Кременчугского уезда». Сведений о его родителях не сохранилось. Известно, что у него было двое братьев: Илья, на десять лет старше Аркадия, и младший, Тимофей^{1021}. Семейство не было богатым, но не было и крайне бедным. Илья Майборода числился помещиком Кременчугского уезда. И хотя в собственности Аркадия Майбороды недвижимости не было, он имел возможность сколь угодно долго проживать в имении брата^{1022}.

Аркадий Майборода вступил в службу 11 сентября 1812 года четырнадцати лет от роду. Учебных заведений он не оканчивал, начал карьеру юнкером в армейском полку. Всю жизнь он оставался крайне необразованным человеком. «Российской грамоте читать и писать и арифметику знает», — гласит его послужной список^{1023}. Судя по всему, этим и исчерпывались его познания в науках. Документы, написанные рукой Майбороды, в том числе его знаменитый донос, поражают безграмотностью^{1024}.

В Отечественной войне 1812 года и Заграничных походах Майборода не участвовал, очевидно, по молодости лет, поэтому за годы войны никакого продвижения по службе не достиг; только прослужив пять лет, он стал армейским прапорщиком^{1025}. Павел Пестель, например, вступил в службу лишь на девять месяцев раньше Майбороды, но у него за плечами были Пажеский корпус и война, и поэтому к 1817 году он был уже штабс-ротмистром Кавалергардского полка и кавалером пяти боевых орденов. Правда, в феврале 1819 года и в карьере Майбороды наметились изменения в лучшую сторону: из армейского Великолукского пехотного полка его перевели в лейб-гвардии Московский полк (между прочим, тот самый, в котором начинал службу Пестель). 24 апреля 1820-го Майборода стал гвардейским подпоручиком.

Его гвардейская служба закончилась, однако, весьма быстро: в мае того же года он, получив чин штабс-капитана, вновь оказался в армии, в 35-м егерском полку. Причину изложил однополчанин Майбороды по гвардии, а позднее и по Вятскому полку декабрист Николай Лорер: Майборода растратил тысячу рублей, взятую у полкового товарища на покупку лошадей^{1026}. Именно в этом эпизоде исследователям впервые открывается одно из самых главных качеств Майбороды — патологическая жадность, часто шедшая вразрез со здравым смыслом. Естественно, он не мог не понимать, что в гвардии подобные шутки не проходят, что эта история не кончится для него добром — но всё же не смог удержаться, чтобы не совершить растрату.

В Вятском пехотном полку, которым командовал полковник Пестель, Аркадий Майборода появился 24 мая 1822 года. Рекомендовал штабс-капитана поручик Николай Басаргин, адъютант начальника штаба 2-й армии генерала Киселева и член Тульчинской управы Южного общества. Басаргин считал его отличным знатоком «фруктовой науки»^{1027}.

Очевидно, что с первых дней пребывания в полку Майборода действительно показал себя знатоком «фрунта» и этим заслужил благосклонность Пестеля. Карьера его сразу пошла в гору: он получил под свою команду 1-ю гренадерскую роту и в апреле 1823 года стал капитаном. Осенью того же года за удачное участие его роты в высочайшем смотре Пестель представил его к награде. Майборода получил первый в своей жизни орден — Святой Анны 3-й степени^{1028}.

Пятого июня 1823 года в Вятский полк был определен «на рядовом окладе» юный польский граф Нестор Корнилович Ледоховский.

Дата рождения Ледоховского точно неизвестна: согласно послужному списку, в момент его поступления в полк ему было 20 лет, по другим источникам, исполнилось только 16. Граф Ледоховский родился на Волыни, его «малой родиной» была, скорее всего, деревня Комаровка Кременецкого уезда. Учился он в уездном городе Кременце^{1029}.

Ледоховский не сразу попал на место службы: три месяца он пробыл в учебном батальоне при армейском штабе в Тульчине. В сентябре 1823 года он стал подпрапорщиком, еще через три месяца получил первый офицерский чин прапорщика. Числился молодой офицер во 2-й мушкетерской роте Вятского полка^{1030}. За полгода Ледоховский прошел путь от солдата до офицера. Как и Майборода, столь удачно начатой карьерой он был обязан прежде всего своему полковому командиру Павлу Пестелю.

Пестель, к этому времени председатель Директории Южного общества, активно занимался организацией военной революции в России, искал источники ее финансирования. Когда после его ареста в Вятском полку началась проверка, выяснилось, что казенные (и тесно связанные с ними частные) долги командира полка составили около 60 тысяч рублей ассигнациями — сумму, в 15 раз превосходившую его годовое жалованье.

Махинации с полковыми деньгами были очень опасным предприятием, и Пестель остро нуждался в помощнике, который, будучи членом тайного общества, не был бы воплощением романтической честности. Выбор его пал на Майбороду не случайно: со слов Николая Лорера, полковник хорошо знал историю его удаления из гвардии. Прежде чем довериться капитану, Пестель устроил ему своеобразную проверку на лояльность. Как установило следствие, в 1823 году в полк пришли деньги на «построение» новых краг — нижних кожаных фрагментов солдатских рейтуз, застегивавшихся на пуговицы вдоль голени. На каждую пару этих краг было выделено по 2 рубля 55 копеек, но солдаты получили всего по 30–40 копеек. Эта, по словам Пестеля, «позволительная економия», не зафиксированная ни в одном финансовом документе полка, составила, по позднейшим подсчетам следователей, 3585 рублей 80 копеек^{1031}.

Согласно материалам следственного дела, именно Майборода первый предложил солдатам своей роты довольствоваться 40 копейками за пару краг. Когда же 1-я гренадерская рота на это согласилась, капитан лично уговорил всех других ротных командиров последовать его примеру. Данный факт стал известен следствию из показаний штабс-капитанов Дукшинского и Урбанского, командовавших в 1824 году соответственно 3-й и 6-й мушкетерскими ротами Вятского полка. И только после того как капитан блестяще справился с возложенным на него поручением, он был принят Пестелем в тайное общество и стал его ближайшим сотрудником. Причем полковник искренне полюбил его: в конце 1824-го — начале 1825 года Пестель составил завещание, в котором часть своих личных вещей оставлял Майбороде^{1032}.

Тот, однако, не оправдал доверия командира.

В 1824 году Пестель послал его в Москву, в комиссариатскую комиссию, ведавшую материальным и денежным довольствием армейских полков. Там капитан должен был получить для полка шесть тысяч рублей. Командировка эта была лишь частью крупной финансовой операции Пестеля — он пытался дважды получить деньги на одни и те же полковые нужды.

Появившись в Москве, Майборода предъявил в комиссию подписанный командиром Вятского полка и датированный 27 октября 1824 года рапорт: «По случаю болезни полкового казначея командируется избранный корпусом офицеров и утвержденный дивизионным начальником за казначея капитан Майборода, которому покорнейше прошу оную комиссию отпустить все вещи и деньги, следуемые полку против табели, у сего представляемой»^{1033}. Рапорт, сохранившийся в материалах полкового следствия, содержал неверные сведения: полковой казначей капитан Бабаков в тот момент не был болен, а находился в Балтской комиссариатской комиссии, где тоже принимал для полка деньги. Очевидно, что никакой корпус офицеров Майбороду казначеем не избирал, поехал же капитан в Москву по прямому приказу Пестеля.

Полковник в данном случае умело воспользовался не только неразберихой в системе армейского довольствия: в соответствии с высочайшим указом Вятский полк должен был получать деньги и вещи только из Балтской, а никоим образом не из Московской комиссии. Учел он и субъективный фактор — алчность государственных чиновников. Начальник Комиссариатского департамента, ведавшего всеми комиссариатскими комиссиями, генерал-кригскомиссар Василий Иванович Путята оказался втянутым в дело о двойной выдаче денежных сумм: именно после его вмешательства Майборода получил деньги.

Вряд ли генерал-кригскомиссар пошел на преступление только из уважения к Пестелю и его эмиссару^{1034}. По крайней мере, в одном из анонимных доносов на Путяту, поданных А. А. Аракчееву в 1824 году, начальник Комиссариатского департамента характеризовался как человек «без образования, без учения, с самым посредственным умом, но с самым пронырливым характером». При этом, по словам автора доноса, «при малейшем собственном верном доходе, при расходах его, при сильном желании жить весело» генерал-кригскомиссар тратил «десятки тысяч рублей в год»^{1035}. Впоследствии Путяту с позором изгнали с должности и посадили за злоупотребления. Больше года он провел в Алексеевском равелине Петропавловской крепости^{1036}.

Добиваясь двойной выдачи денег, Пестель не учел липких рук капитана Майбороды. До командира вятцев шесть тысяч рублей не дошли — Майборода их просто присвоил^{1037}. Видимо, деньги, привезенные казначеем Бабаковым, Пестель уже истратил. Сумма же, которую получил Майборода, должна была оказаться в полку налицо. Когда же после возвращения капитана выяснилось, что этих денег нет, Пестелю оставалось лишь ждать серьезных неприятностей.

И Пестель, и Майборода оказались в итоге участниками уголовного преступления. Однако для полковника финансовые махинации никогда не были самоцелью: известно, что жил он скромно, на личные нужды казенные средства не тратил. Деньги были необходимы ему для организации военной революции: они шли, в частности, на подкуп его непосредственных начальников — командира дивизии князя А. В. Сибирского и командира бригады генерала П. А. Кладищева^{1038}. Результатом же революции должны были стать свержение самодержавия, установление республики, отмена крепостного права, обеспечение всем гражданам юридического равенства и в итоге процветание России. В 1826 году Пестель рассказал на следствии, как, «представляя себе живую картину» всеобщего счастья после победы революции, приходил в «восхищение и, сказать можно, восторг». Ради этого счастья он был готов «не только согласиться, но и предложить всё то, что содействовать бы могло к полному введению и совершенному укреплению и утверждению сего порядка вещей»^{1039}. Капитан же Майборода был обыкновенным вором, верившим только лишь во власть денег, и этим кардинальным образом отличался от своего полкового командира.

После истории с Московской комиссариатской комиссией личные отношения Пестеля и Майбороды были разорваны. «Майборода поехал в Москву в октябре 1824 года и возвратился в мае или начале июня 1825… После того имел я свои причины быть им весьма недовольным и с того времени весьма сухо с ним обходился, так что после его возвращения ни разу с ним об обществе не говорил», — показывал Пестель на следствии^{1040}. Но Майборода имел все основания полагать, что командир, несмотря на сухость обхождения, покроет в этот раз и будет продолжать покрывать в дальнейшем его растраты, иначе сам окажется под обвинением, а вся его тайная организация — под угрозой разоблачения. Понимал капитан, что недостача в полку не будет раскрыта и замешанными в финансовые дела Пестеля вышестоящими командирами. Вернувшись в полк, Майборода практически открыто, никого не боясь, занялся прямым хищением солдатской собственности: удержал часть жалованья служивых, присвоил 308 рублей, «заработанных нижними чинами в 1825 году»^{1041}.

Ситуация резко обострилась в начале осени 1825 года. Приближались ежегодные инспекторские смотры полков 2-й армии, и недостача денег в полку могла обнаружиться, что повлекло бы за собой в лучшем случае позорное разжалование командира Вятского полка в солдаты, а в худшем — крах Южного общества. Пестель принял решение начать подготовку к революционному выступлению.

В сентябре 1825 года он отправил 1-ю гренадерскую роту во главе с Майбородой в селение Махновка, где находился штаб князя Сибирского, для несения караула^{1042}. Очевидно, отсылая растратчика, Пестель хотел скрыть от него приготовления к выступлению. При этом он установил за бывшим помощником слежку, которую вели прежде всего местные евреи — полковые поставщики и тайные агенты командира вятцев. Но их усилия, видимо, казались Пестелю недостаточными.

Именно в это критическое для Южного общества время в противостояние полковника и капитана оказался замешан прапорщик Нестор Ледоховский. Скорее всего, Пестель принял его в Южное общество; причина последовавшего вскоре ареста полкового командира, непонятная для большинства офицеров-вятцев, не была для Ледоховского загадкой. Первое задание, которое граф получил от Пестеля, — следить за Аркадием Майбородой.

Случайно уцелели два письма Ледоховского: одно было адресовано матери, адресат другого неизвестен^{1043}. Даты на письмах не проставлены, однако реалии, упоминаемые в них, указывают на то, что написаны они были в середине декабря 1825 года, уже после ареста Пестеля. Эти же реалии позволяют предположить, что адресат второго письма — младший брат Майбороды Тимофей^{1044}, в 1825 году, как и Ледоховский, прапорщик Вятского полка.

В обоих письмах автор пытался объяснить мотивы своих поступков последнего времени и прямо признавался в том, что имел задание следить за обоими братьями. Называя себя «шпионом Пестеля и его партии», прапорщик открыл Тимофею Майбороде, что бывал у него и его брата, для того чтобы «испытать» их, узнать их мысли, и об этом его задании догадывался другой офицер Вятского полка, подпоручик Хоменко^{1045}. В письме матери Ледоховский выражается более откровенно: «…шпионство сие не делает мне бесчестия, делать что-нибудь для дружбы я не могу считать бесчестием». «Больше о том не скажу, — добавляет прапорщик, — ибо сие могло бы вам, матушка, причинить неприятность относительно правительства»^{1046}.

Как следует из этих писем, аристократа Ледоховского угнетала роль соглядатая. «Хотя я сам шпион, однако же шпионов ненавижу», — сообщает он Майбороде-младшему, а у матери просит прощения за свое «шпионство». Но отказаться от поручения Ледоховский тоже не мог: он был глубоко, по-настоящему предан полковому командиру, искренне считал себя «другом полковника Пестеля» и заявлял, что от этой дружбы не откажется даже под угрозой Сибири^{1047}.

Отношения Ледоховского с Пестелем не ограничивались, однако, слежкой за проворовавшимся капитаном. На допросе в Следственной комиссии прапорщик показывал: «Полковой командир мне говорил, что нужны в полк недостающие деньги, которые просил меня найти»^{1048}. Он пытался выполнить и эту просьбу: обратился за деньгами к соседу-помещику Генриху Дульскому. Ледоховский очень надеялся, что тот не откажет соотечественнику. Дульский был очень богат — в 1820-х годах он осуществлял поставки продовольствия для 2-й армии^{1049}. Помещик обещал одолжить нужную сумму.

Но ни одно из поручений полковника Нестор Ледоховский не смог исполнить до конца. Его слежка за Майбородой ни к чему не привела: капитан обманул «шпионов Пестеля», в 20-х числах ноября скрылся из Махновки и тайно перебрался в Житомир, где благополучно передал донос на полкового командира местному военному начальству. Не сумел Ледоховский и достать денег — Дульский своего обещания не выполнил, по словам прапорщика, поступив с ним «бесчеловечно»^{1050}.

Об аресте Павла Пестеля 13 декабря 1825 года через сутки стало известно в Вятском полку. А 15 декабря к обязанностям приступил новый, пока еще временный, командир полка, подполковник Ефим Иванович Толпыго. Прапорщик Ледоховский винил в случившемся себя.

Вряд ли он до конца осознавал, кем на самом деле был его «друг». К концу 1825 года за плечами у Пестеля были девятилетний стаж руководителя антиправительственного заговора, организация тайной армейской полиции и значительные растраты полковых денег. Полковник разрабатывал проект убийства императорской фамилии, включая женщин и детей, и установления в России военной диктатуры. Современники знали его как безнравственного карьериста, погубившего в 1821 году греческую освободительную революцию и получившего в награду должность полкового командира. В армии Пестель имел репутацию фрунтовика и палочника, в тайных обществах многие считали его русским Бонапартом. Ради будущего, постреволюционного счастья России он был готов отдать не только свою, но и чужие жизни. Конечно же, деятельность юного прапорщика, даже будь она успешной, не могла спасти полковника от гибели.

Из документов следует: с того момента, как Ледоховский узнал об аресте своего командира, он горячо желал оправдаться в его глазах — и умереть. Прапорщик вызвал на дуэль «в три шага» Генриха Дульского, послал «вызывное письмо» Аркадию Майбороде, предложил стреляться Тимофею Майбороде. При этом Ледоховский никого убивать не собирался, напротив, мечтал быть убитым. Своей смертью он отчасти отомстил бы за арест полковника: тот, кто согласился бы его застрелить, потом имел бы «за сие неприятности»^{1051}. Но вызовов графа никто принять не пожелал.

Тогда прапорщик избрал иной путь: решил сдаться властям и разделить участь командира. Очевидно, оба вышеупомянутых письма он написал в момент принятия этого решения. Чтобы отрезать себе все пути к отступлению, Ледоховский составил и отдал Дульскому «свидетельство», подтверждающее, что он друг Пестеля, «враг деспотизма» и «терпеть не может тиранов». Спустя несколько дней это «свидетельство» Дульский предоставил следствию. 21 декабря Ледоховский добровольно отдал шпагу подполковнику Толпыго. При аресте прапорщик снова (теперь уже во всеуслышание) заявил, что он сторонник Пестеля, вел себя крайне агрессивно, грубил пытавшимся успокоить его офицерам. Толпыго посадил его на офицерскую гауптвахту и отрапортовал о случившемся в штаб армии^{1052}.

Для непосвященных поступки Ледоховского выглядели нелогично, заставляли сомневаться в его адекватности. 30 декабря прапорщика отправили для освидетельствования в Каменец-Подольский, в военный госпиталь. Одновременно о его поступке было сообщено в Петербург, начальнику Главного штаба И. И. Дибичу. 14 января 1826 года в Тульчин пришел приказ о немедленном аресте Ледоховского и препровождении под конвоем в Петербург^{1053}. Через два дня его арестовали прямо в госпитале.

При аресте у Ледоховского отобрали адресованную Пестелю небольшую записку. В центре клочка бумаги находился эскиз надгробного памятника, который, по мысли прапорщика, должен быть установлен на его могиле, по краям — размышления о чести и бесчестье, о дружбе, о жизни и смерти. «Я был шалун, повеса, но никогда не делал подлостей»; «может быть, я недостоин Пестеля считать другом, но любить его никто не в силах мне запретить»; «лишить офицера чина — не есть лишить его чести, но сказать оф[ицеру], что он подлец, — есть лишить его чести навсегда», — писал Ледоховский^{1054}.

Восемнадцатого января из каменец-подольского госпиталя в штаб 2-й армии доставили свидетельство о состоянии здоровья прапорщика. Доктора, обследовавшие Ледохов-ского, опровергли версию о его сумасшествии, найдя только, что «воображение его чем-то весьма расстроено»^{1055}. Если бы свидетельство попало в Следственную комиссию, прапорщик вполне мог быть осужден наряду с другими деятелями тайных обществ. Надо отдать должное командующему армией Витгенштейну и начальнику штаба Киселеву — они этот документ в Петербург не отправили. Сохранившийся в делах 2-й армии, он отсутствует в следственном деле Ледоховского.

На следствии граф вел себя сдержанно. Он не раскрыл собственных отношений с полковым командиром, утверждал, что ничего не знал о тайном обществе, а свою явку с повинной объяснял тем, что «обязан личным спасением полковнику Пестелю»^{1056}. Ничего иного от Ледоховского следователи так и не добились. Пестель также не раскрыл своих отношений с прапорщиком. Подробно повествуя о своих политических идеях, планах и программе заговора, лидер Южного общества всячески пытался скрыть имена людей, которые помогали ему в подготовке революционного выступления, и имя Ледоховского в его показаниях не прозвучало ни разу.

Таким образом, никаких уличающих Ледоховского фактов в распоряжении следователей не оказалось. Версия о его сумасшествии устраивала всех, и 6 февраля 1826 года он был помещен в Петербургский военно-сухопутный госпиталь. Даже несмотря на то, что и тамошние врачи его сумасшествие не подтвердили^{1057}, Ледоховский не был осужден. 31 мая он был выписан из госпиталя и возвращен на службу. 4 июля его перевели из Вятского в Куринский пехотный полк, еще через два месяца — в 41-й егерский, а затем в Мингрельский егерский полк.

Капитана Майбороду в качестве поощрения за донос перевели в гвардию с тем же чином и наградили деньгами.

В. И. Штейнгейль писал в мемуарах, что после доноса Майборода «исчез в презрении»^{1058}. Понятно, что декабристам очень хотелось верить в подобный исход. На самом же деле доносчик никуда не исчезал, напротив, в 1830—1840-х годах был личностью заметной. Постдекабристская биография Майбороды оказалась весьма богата событиями.

Он храбро воевал: был участником Русско-персидской войны (1826–1828), штурмовал выстроенную английскими инженерами на Араксе крепость Аббас-Абад. За взятие Эривани Майборода получил орден Святой Анны 2-й степени (1828), а по итогам всей «кампании против персиян» — персидский орден Льва и Солнца (1829). Затем в 1831 году он, уже подполковник, принимал участие в подавлении восстания в Польше, отличился при штурме Варшавы. В 1832-м воевал против горцев в Северном Дагестане, за что был награжден еще одним орденом Святой Анны 2-й степени, на этот раз с императорской короной (1833). В 1836 году Майборода «в воздаяние отлично-усердной службы» получил орден Святого Станислава 2-й степени, в 1841-м «за отличие по службе» стал полковником. С июля 1841 года по октябрь 1842-го он командовал карабинерным князя Барклая де Толли полком, с октября 1842-го по январь 1844-го — Апшеронским пехотным.

Николай I не забывал Майбороду: в начале 1840-х годов стал крестным отцом его дочерей Екатерины и Софьи, по поводу рождения каждой из них счастливый отец награждался перстнем с бриллиантами. Очевидно, зная его жадность, Николай постоянно одаривал его деньгами, повышал в чинах^{1059}.

Однако за скупыми данными послужного списка кроется несладкая жизнь изгоя, отвергнутого сослуживцами, вынужденного скитаться из полка в полк, действительно жившего в презрении и так и не обретшего долгожданного покоя.

Судьба Майбороды, возможно, сложилась бы иначе, если бы жизнь не свела его с Иваном Павловичем Шиповым.

Имя Ивана Шипова (в 1825 году полковника Преображенского полка), как и его старшего брата Сергея (в 1825 году генерал-майора, командира гвардейской бригады и Семеновского полка), хорошо известно историкам-декабристоведам. Оба брата были близкими друзьями Павла Пестеля. Именно Пестель принял их в 1816 году в Союз спасения. Прекрасно знали Шиповы и других декабристских лидеров: учредителей первого тайного общества братьев Муравьевых-Апостолов, Никиту Муравьева, князя Трубецкого. Шиповы состояли и в Союзе благоденствия, являлись членами его Коренного совета. Более того, Иван Шипов присутствовал на петербургских совещаниях Коренного совета в начале 1820 года, предоставив для проведения одного из них свою квартиру. Как большинство участников совещаний, он голосовал за введение в России республиканского правления и активно обсуждал возможность цареубийства^{1060}. В начале 1821 года Иван Шипов вместе с Михаилом Луниным принял в тайное общество Александра Поджио, впоследствии одного из самых решительных заговорщиков. Судя по показаниям Поджио, Шипов объявил ему о намерении убить императора Александра. На следствии Поджио не мог вспомнить точно, было ли это объявление сделано от имени всего общества или проект цареубийства являлся личной инициативой Шипова^{1061}.

Есть сведения, что Иван Шипов, в отличие от старшего брата, в начале 1820-х годов отошедшего от заговора, был членом Северного общества и находился в курсе дел Южного. И только после 1823 года, когда была подавлена революция в Испании и наступило почти всеобщее разочарование в революционном способе переустройства общества, он перестал активно участвовать в деятельности заговорщиков^{1062}.

Вполне естественно, что, готовя в декабре 1825 года военное восстание в Петербурге, диктатор князь С. П. Трубецкой очень надеялся на помощь обоих братьев Шиповых. Я. А. Гордин пишет: «В обширном следственном деле Трубецкого имя Шипова (Сергея. — О. К.) упомянуто лишь дважды — оба раза в связи с ранними декабристскими организациями. А между тем переговоры с командиром Семеновского полка и гвардейской бригады, куда кроме семеновцев входили лейб-гренадеры и Гвардейский экипаж, были одной из главных забот князя Сергея Петровича в конце ноября — начале декабря. Шипов не только носил генеральские эполеты и уже потому был для гвардейского солдата лицом авторитетным, но и обладал большим влиянием на свой полк. А участие в выступлении “коренного” Семеновского полка могло стать решающим фактором. Сергей Шипов, один из основателей тайных обществ, друг Пестеля, казался подходящей кандидатурой на первую роль в возможном выступлении. Его участие было тем более желательно, что полковником другого “коренного” (Преображенского. — О. К.) полка был его брат Иван Шипов, можно сказать, воспитанник Пестеля, Трубецкого и Никиты Муравьева»^{1063}. Но ни Сергей, ни Иван Шиповы свои части в помощь мятежникам не вывели^{1064}. По мнению Гордина, инстинкт самосохранения перевесил у братьев все идеологические симпатии^{1065}. Однако возможно и другое объяснение: зная о личной вражде Пестеля и Трубецкого, они принципиально не хотели помогать диктатору, действовавшему через голову их друга.

Справедливости ради следует отметить, что и особой активности в деле подавления мятежа братья Шиповы не проявили. Так, из трех полков бригады Сергея Шипова два — Лейб-гренадерский и Гвардейский морской экипаж — восстали почти в полном составе. При этом экипаж выходил на площадь на глазах своего бригадного генерала, и он практически ничего не сделал для удержания матросов в казармах^{1066}.

Когда Аркадий Майборода, конкретизируя свой донос на Пестеля, представил начальству список известных ему деятелей тайных организаций, то под пятым номером он указал своего полкового командира, а под седьмым — генерал-майора Сергея Шипова с пометой «якобы отклонился». Упоминается в показаниях доносчика и Иван Шипов, но уже в качестве действующего участника заговора^{1067}. И только что арестованному Пестелю следователями одним из первых был задан вопрос о его взаимоотношениях с Сергеем Шиповым.

Придерживавшийся в начале следствия тактики запирательства, Пестель отвечал пространно и расплывчато: «С генерал-майором же Шиповым я очень знаком. Сие знакомство произошло оттого, что отставной генерал-майор Леонтьев был прежде женат на родной моей тетке, а теперь женат на родной сестре г[енерал]-м[айора] Шипова. Когда мы бывали вместе, то всегда очень много разговаривали о службе, ибо большие оба до нее охотники. После выезда моего из Петербурга не получал я однако же писем от него и сам только раз к нему писал чрез майора Реброва, прося об обучении унтер-офицера, из Вятского полка в Петербург посланного»^{1068}. Вскоре следствию стало известно об истинной роли братьев Шиповых в заговоре. Иван Шипов был привлечен к дознанию, сохранилось его следственное дело^{1069}. Сергей Шипов к следствию не привлекался, но комиссия собирала сведения о нем.

В конце концов император Николай I оставил без внимания многочисленные свидетельства о причастности Шиповых к заговору. Конечно же, при этом была учтена их позиция в дни, предшествующие восстанию на Сенатской площади. Правда, за возможность нормально жить и продолжать службу братья заплатили очень высокую цену.

Генерал-майор Сергей Шипов прошел жестокую проверку на лояльность, став в прямом смысле слова палачом своих друзей. Вместе с многими другими гвардейскими начальниками он участвовал в церемонии исполнения приговора над государственными преступниками — командовал гвардейским конвоем^{1070}. Князь Трубецкой вспоминал: «После барабанного боя нам прочли вновь сентенцию и профос начал ломать над моею головою шпагу (мне прежде велено было встать на колени). Во весь опор прискакал генерал и кричал: “Что делаете?” С меня забыли сорвать мундир. Подскакавший был Шипов. Я обратился к нему, и мой вид произвел на него действие медузиной головы. Он замолчал и стремглав ускакал»^{1071}. Сергею Шипову пришлось конвоировать на эшафот своего друга Павла Пестеля и близкого приятеля Сергея Муравьева-Апостола.

После казни заговорщиков генерал-майор продолжил яркую военную карьеру. В 1830-х годах он исполнял должность начальника штаба Гвардейского корпуса, в 1832 году был назначен генерал-кригскомиссаром. Последовательно получил чины генерал-лейтенанта (1833) и генерала от инфантерии (1841), должности варшавского военного губернатора (1838), казанского военного губернатора (1841) и сенатора (1846)^{1072}.

Полковник Иван Шипов в 1826 году был назначен командиром штрафного гвардейского Сводного полка, сформированного из гвардейских солдат, московцев и лейб-гренадеров, участвовавших в восстании на Сенатской площади. Несколько офицеров тоже были причастны к заговору. Вскоре по сформировании полк был брошен в самое пекло Кавказской и Персидской войн, чтобы, как сказано в приказе по Гвардейскому корпусу, «иметь случай изгладить и самое пятно минутного своего заблуждения и запечатлеть верность свою законной власти при первом военном действии»^{1073}. Ивану Шипову и его сослуживцам предстояло кровью искупить свое участие в заговоре. Лишь в декабре 1828 года, после возвращения с победой, полк расформировали, а Шипова-младшего простили: он стал генерал-майором и командиром Лейб-гренадерского полка нового состава.

Прощенные Шиповы, однако, не смогли после гибели и ссылки товарищей жить спокойно, делая вид, что ничего не произошло. Их поступки в 1830-х годах свидетельствуют: имея все основания обвинять себя в трусости и подлости, братья старались доказать свое право на самоуважение и уважение окружающих. Сергей Шипов стал одним из посредников в нелегальной переписке сосланных в Сибирь декабристов с их петербургскими друзьями и родственниками, что могло стоить ему карьеры^{1074}. Иван же, рискуя не только карьерой, но и свободой, практически открыто свел счеты с Аркадием Майбородой.

Жизненные пути Майбороды и Шипова-младшего впервые пересеклись еще в 1826 году, в начале их совместной службы в Сводном полку. И хотя в 1831-м доносчик заявил, что командир «утеснял» его «в продолжении шести лет»^{1075}, сведений о конкретных конфликтах между ними в годы службы в одном полку не обнаружено. Более того, Шипов дважды представлял Майбороду к орденам, несколько раз к высочайшим благодарностям и денежным поощрениям. Майборода пошел в Сводный полк добровольно, и для него служба там была не штрафом, а возможностью отличиться на войне. Ясно, что штрафной командир полка не мог открыто противостоять Майбороде, вполне доказавшему в 1825 году свою верность властям.

В 1828 году Майборода вернулся в Лейб-гренадерский полк, стал командиром батальона и снова оказался в подчинении прощенного Ивана Шипова. Именно тогда офицеры полка с молчаливого одобрения своего командира начали систематическую травлю доносчика. Майбороду оскорбляли прямо в лицо, прилюдно и никого не стесняясь. Батальонный командир жаловался на «наглые дерзости» сослуживцев, на то, что младшие офицеры, не имеющие к нему никакого уважения, обижают его «до такой крайности, которая превышает всякое вероятие^{1076}.

Сослуживцев Майбороды можно понять: он был не только заговорщиком, государственным изменником, но и растратчиком, а прощение получил ценой предательства. Вне зависимости от того, как каждый из офицеров относился к декабристам, в частности к Пестелю, присутствие Майбороды в полку не могло не восприниматься ими как явление позорное и с понятием о чести несовместимое. Его явно пытались спровоцировать на дуэль и тем самым если не устранить физически, то во всяком случае убрать из полка (участие гвардейца в дуэли каралось в Николаевскую эпоху как минимум переводом в армию). Но сам Майборода драться на дуэли и уходить из полка не собирался, продемонстрировав тем самым еще и трусость. Скорее всего, именно поэтому в открытую схватку с предателем был вынужден вступить сам Иван Шипов. Исход этой схватки был непредсказуем.

Начало открытого противостояния Шипова и Майбороды относится к октябрю 1831 года. Лейб-гренадеры участвовали тогда в подавлении восстания в Польше, а обстоятельства дела позволяли при желании припомнить «неблагонадежное» прошлое Шипова и обвинить его в пособничестве польским повстанцам. Командир полка отказался выполнить просьбу Майбороды о наказании нижних чинов, читавших и хранивших у себя «польские на русском языке напечатанные мятежнические воззвания». При этом, несмотря на протесты Майбороды, Шипов убрал из его батальона унтер-офицера Григория Балашова, его верного агента, донесшего о появлении среди солдат воззваний, и перевел не просто в другой батальон, но в роту одного из самых яростных врагов Майбороды поручика Витковского^{1077}.

Получив приказ о переводе Балашова, командир батальона подал командиру полка раздраженный рапорт, в котором, между прочим, намекал на его неблагонадежность: «Посудите, могу ли я в полной мере отвечать начальству за сохранение во вверенном мне батальоне должного устройства и не лишаюсь ли я при таких обстоятельствах средства предупреждать беспорядки, в батальоне сем случиться могущие». Их переписка по этому поводу продолжалась две недели. При этом Майбо-рода в выражениях не стеснялся: «Утеснения, в продолжение шести лет Вашим превосходительством мне делаемые, имеют неисчислимые доказательства». Он требовал от Шипова предоставить дело о переводе Балашова «на усмотрение вышнего начальства», лишь в этом случае ожидая «справедливости»^{1078}.

Конечно, обращаться так к непосредственному начальнику мог только человек, уверенный в своей безнаказанности. Майборода, судя по всему, был уверен по крайней мере в том, что «вышнее начальство», памятуя о доносе 1825 года, решит дело в его пользу. Но в этом столкновении доносчик всё-таки оказался побежденным. Шипов обвинил его в нарушении субординации, и обвинение это подтвердил великий князь Михаил Павлович, в 1831 году командовавший Отдельным гвардейским корпусом.

Великого князя трудно упрекнуть в симпатиях к заговорщикам: будучи членом Следственной комиссии, он хорошо знал, какую участь декабристы уготавливали ему самому и его семье. Вряд ли Михаил Павлович был связан дружескими отношениями с Иваном Шиповым, бывшим участником тайных обществ. Однако «пятно заблуждения» Шипов с себя уже смыл, командуя Сводным полком, и у великого князя не имелось никакого резона быть в этом вопросе святее папы римского. Кроме того, нелюбовь к заговорщикам вовсе не означала для царского брата (имевшего, в отличие от Майбороды, прочные понятия об офицерской чести) уважение к доносчику и готовность оправдывать все его действия. 12 декабря 1831 года приказом по корпусу Майборода был отстранен от командования батальоном.

Затем дело поступило на рассмотрение императора. «За несовместную с порядком службы переписку с полковым командиром генерал-майором Шиповым 2-м и несоблюдение чрез то отношений подчиненного к начальнику» подполковник Майборода был переведен в армию, в пехотный полк графа Паскевича-Эриванского. При этом либо сам Николай I, либо те, кто готовил для него приказ о переводе Майбороды (возможно, и Шипов через третьих лиц), реализовали желание не только наказать, но и унизить доносчика. Вряд ли можно считать случайностью, что высочайший приказ датирован 14 декабря 1831 года. Именно под этим числом штраф был записан и в послужной список подполковника^{1079}.

В XIX веке штрафование означало для офицера не только моральное унижение. Офицер, получивший штраф, подвергался всякого рода ограничениям по службе: его обходили при возведении в чины и назначении на должности, даже в случае последующего снятия штрафа он не получал право на знак отличия беспорочной службы^{1080}. Судьба Майбороды не стала исключением. Оказавшись в армии, с 1831 по 1845 год он сменил еще шесть полков и выслужил всего лишь один — полковничий — чин.

Дисциплинарные наказания в русской армии влекли за собой и материальные потери: в случае выхода в отставку подвергшийся им не имел возможности рассчитывать на «полный пенсион» — получение пенсии в размере того же денежного содержания, что и на службе. Для страстно любившего деньги доносчика этот фактор наверняка был более значимым, чем все предыдущие.

В 1833 году Майборода просил императора разрешить ему по болезни оставить действительную военную службу — «с отчислением состоять по армии и с награждением единовременным денежным пособием». К прошению была приложена медицинская справка, что подполковник страдает «закрытым почечуем (геморроем. — О. К.)… сопровождаемым жестокими припадками, а именно: сильною болью в глазах, стеснением в груди и сильным трепетанием и биением сердца и постоянною болью в чреслах и пояснице»^{1081}. Медицинский департамент Военного министерства счел, что «по описанным в свидетельстве болезненным припадкам» здоровье подполковника нельзя признать «совершенно расстроенным». Вместо «отчисления» и «награждения» Майборода был отставлен со службы с пенсионом в размере всего лишь трети жалованья (300 рублей ассигнациями в год)^{1082}. На такую сумму жить было нелегко, и через год он вернулся в строй.

В 1836 году Майборода просил о снятии штрафа, но получил отказ^{1083}. Штраф был снят с него лишь через 11 лет после наложения, в октябре 1842-го, когда Майборода уже почти два года был полковником и больше года командовал карабинерным полком князя Барклая де Толли. Через три дня после снятия штрафа (25 октября) он получил под свою команду Апше-ронский пехотный полк, активно воевавший на Кавказе. Но и на новом месте службы Майборода продолжал влачить жалкое существование: сведения о его прошлом, иногда даже не вполне достоверные, сопровождали его из полка в полк.

Согласно мемуарам офицера-апшеронца П. А. Ильина, известия, что полковник «служил казначеем в полку, командуемом Пестелем», и предал командира, очень быстро сделались известны офицерам (на самом деле казначеем в Вятском полку Майборода не был, однако к полковым деньгам имел прямое отношение). И «что-то вроде отвращения» к новому начальнику, которое почувствовали офицеры, было вполне оправданно. Ильин вспоминал:

«Приехал Майборода. Высокий рост, короткая талия и длинные ноги делали его некрасивым, хотя лицо его было недурно; но темная кожа лица, синие полосы от просвечивающей бороды на гладко выбритых и лоснящихся щеках, строгий взгляд, сухой тон разговора до крайности, медленность движений и неуклюжесть их расположили к нему всех антипатично.

Дома, во время обеда, на который приглашались им офицеры, он был неразговорчив. Жена и свояченица его молчали во весь обед, не зная, куда девать глаза, когда кто-нибудь из нас заговаривал с ними, и офицеры, сострадая загнанному положению женщин, как подозревали они, чувствовали себя за обедом у Майбороды ничуть не веселее, чем за столом на поминках»^{1084}.

Как командир Майборода тоже не вызывал доверия у подчиненных. По словам Ильина, полковник «был молчалив и медлен одинаково», и в этом офицеры усмотрели недостаток военной храбрости. В итоге у апшеронцев сформировалось стойкое «враждебное отношение» к нему. Однако Апшеронским полком Майборода командовал недолго. Уже в январе 1844 года он «по воле начальства» был отставлен от командования, в июне того же года на восемь месяцев уволен в отпуск по болезни.

В феврале 1845 года Аркадий Майборода был «выключен из списков состояния полка»^{1085}. Формулировка, с которой полковник покинул военную службу, свидетельствует, что он был изобличен в серьезном преступлении. К примеру, 12 июля 1826 года, за день до казни декабристов, с такой же формулировкой оборвалась служба Павла Пестеля^{1086}. Сведений о том, которое преступление на этот раз совершил Майборода, обнаружить не удалось. Видимо, высшее военное начальство просто не хотело предавать его гласности.

Постдекабристская биография Нестора Ледоховского тоже оказалась весьма интересной. Согласно послужному списку, после освобождения Ледоховский, как и Майборода, долго воевал, «в 1826, 27 годах был в походах противу персиян, в 1828, 1829 годах противу турок и в 1830 году противу горских народов», при этом состоял под полицейским надзором^{1087}.

В декабре 1836 года с графом произошла история, «зеркальная» той, в которой в 1831-м оказался замешан Майбо-рода. Ледоховский, тогда поручик Мингрельского егерского полка, жил в Пятигорске. Один из его сослуживцев, Иван Аркадьевич Нелидов, нанес ему публичное оскорбление. Согласно материалам следствия, «прапорщик Нелидов и граф Леду-ховский, находясь по болезни в городе Пятигорске в общем Благородном собрании, поссорились за танцы, причем первый публично говорил Ледуховскому, что он должен ценить снисхождение, которое ему оказывают, принимая его в собрание, при всей дурной его репутации, а не говорить громче других, и что ему, Нелидову, известны его проказы. Прежде же того Нелидов относился с дурной стороны о Ледуховском в доме вдовы генерал-лейтенанта Мерлини»^{1088}.

Екатерина Ивановна Мерлини хорошо известна пушкинистам и лермонтоведам. Ее дом в Пятигорске был одним из центров светской жизни. В 1829 году ее посещал Пушкин и списал с нее персонаж своего неоконченного «Романа на Кавказских водах». В конце 1830-х — начале 1840-х годов в доме Мерлини неоднократно бывал Лермонтов^{1089}.

И сама Екатерина Ивановна, и посетители ее салона (современники называли их мерлинистами) славились консерватизмом и не выносили даже намека на свободомыслие. В 1834 году жертвой Мерлини и ее друзей стал бывший декабрист Степан Михайлович Палицын, сосланный на Кавказ после разгрома тайных обществ. По инициативе хозяйки салона был составлен донос, в котором бывшему заговорщику вновь инкриминировалось вольнодумство. И хотя выяснилось, что Палицын на этот раз ни в чем не виноват, донос стоил ему нескольких месяцев тюремного заключения^{1090}.

Оскорбляя Ледоховского в доме Мерлини, Нелидов, очевидно имея в виду репутацию хозяйки салона и ее гостей, хотел доказать свои верноподданнические чувства. Не исключено, что он преследовал и еще одну цель: укрепить свое положение в полку, продемонстрировать полковым товарищам собственную силу и власть.

Вообще же прапорщик был, судя по документам, жестоким и наглым светским повесой, считавшим себя неизмеримо выше других и не признававшим никаких нравственных обязательств. Его отец, генерал-лейтенант и сенатор Аркадий Иванович Нелидов, знал характер сына и пытался вести воспитательный процесс весьма крутыми мерами. Так, в 1827 году он добился, чтобы отпрыска перевели из Кавалергардского полка в действующую армию, а в 1834-м и вовсе упрятал его в тюрьму «за различные неприличные поступки»^{1091}. Но воспитывать сына Нелидову-старшему постоянно мешала дочь Варвара, знаменитая фрейлина, фаворитка императора Николая I, очень любившая брата и то и дело выручавшая его из всевозможных неприятностей; в итоге все педагогические усилия отца оказались напрасны. Отрицательные качества Ивана Нелидова раскрылись в истории с Ледоховским.

Прапорщик, видимо, был уверен, что, оскорбив графа, он ничем не рискует. С одной стороны, у него были высокие покровители, с другой — имелся расчет на то, что его однополчанин, в 1826 году едва избежавший наказания, не станет раздувать скандал, привлекая к себе всеобщее внимание. Нелидов, однако, плохо знал Ледоховского. В 1830-х годах граф уже не был зеленым юнцом, он стал опытным боевым офицером, но, судя по его поступкам, внутренне остался таким же, каким был в 1825-м: искренним, пылким, решительным до безрассудства. Сносить оскорбления Ледоховский не пожелал и вызвал обидчика на поединок. Нелидов испугался и решил отказаться от дуэли: для него как для штрафного участие в ней означало неминуемое разжалование. Ледоховскому было отправлено дерзкое письмо: оскорбитель объяснял, что, зная графа только лишь по «невыгодным» рассказам о нем, не может «забыться до того», чтобы принять его вызов^{1092}.

Тут уж за честь Ледоховского вступились другие офицеры-мингрельцы. И дело, конечно, не в том, что сослуживцы разделяли его взгляды. Оскорбив Ледоховского и отказавшись при этом от дуэли, Нелидов опозорил и свой полк в целом, и каждого его офицера. Выходило, что среди них есть трусы, что офицера Мингрельского полка можно безнаказанно оскорбить. Сослуживцы предложили наглому прапорщику выбор: либо публично подтвердить справедливость «невыгодных» сплетен о Ледоховском, либо принять его вызов, либо, если он всё же не захочет стреляться с графом, выйти на поединок с любым из них. Нелидов — очевидно, полагаясь на своих влиятельных заступников — мнение сослуживцев игнорировал. Офицеры же такого пренебрежения к себе терпеть не пожелали.

Согласно материалам следствия, вернувшись после одного из светских приемов у Мерлини к себе на квартиру, Нелидов «едва успел сесть за письменный стол, как в комнату к нему вошли Лядоховский, Яковлев, Пепин и Губский-Высоцкий (офицеры Мингрельского егерского полка. — О. К.). Увидя толпу, Нелидов схватил пистолет и с криком “вон” хотел насыпать пороху на полку, но в то же время получил от Лядоховского удар палкою по голове и выронил пистолет на пол, потом еще несколькими повторными ударами сделаны были ему три значительные раны на голове», после чего офицеры покинули его квартиру^{1093}. Согласно представлениям эпохи, после этой истории выбора у прапорщика не оставалось: публичное оскорбление действием считалось самым тяжким, на которое можно было ответить только одним способом — вызовом на дуэль. Этого, видимо, и добивались его сослуживцы.

Но Нелидов опять обманул их ожидания, предпочтя сделать то, что считалось уж совсем бесчестным: подать рапорт по команде. Через несколько дней Ледоховского и Нелидова арестовали. Следствие лично контролировал командующий Отдельным кавказским корпусом генерал от инфантерии барон Г. В. Розен, как известно, в свое время сочувствовавший декабристам.

На Розена пытались влиять нелидовские покровители. Например, граф П. А. Клейнмихель, доверенное лицо императора и родственник Нелидовых, просил отпустить прапорщика и судить одного Ледоховского, прозрачно намекая, что об освобождении ходатайствует его могущественная сестра. Но этим намекам Розен не внял. Когда Варвара Нелидова попросила императора пощадить брата, Николай I потребовал сведения о службе и поведении прапорщика^{1094}, а узнав о его прошлом, тоже не стал вмешиваться в ход следствия.

В итоге «по высочайше утвержденной 19 июля 1839 года конфирмации командира Отдельного Кавказского корпуса велено графа Ледоховского выдержать в Метехском замке, в каземате, 5 месяцев и потом употребить по-прежнему на службу, а Нелидова, по выдержании в Метехском замке на гауптвахте одного месяца, отправить в распоряжение генерал-адъютанта Перовского. Вследствие сего Нелидов приказом 18-го августа того же года переведен в Оренбургский линейный № 2 баталион»^{1095}.

Отсидев в каземате положенный срок, Ледоховский вернулся в полк, но служить больше не пожелал и подал прошение об отставке; соответствующий приказ последовал 18 мая 1841 года. При этом поручик, согласно обычной практике, был уволен со следующим чином штабс-капитана, но как штрафник не получил ни пенсиона, ни права ношения офицерского мундира. Уезжая из полка, граф «обязался иметь жительство Волынской губернии Кременецкого уезда в деревне Комаровке». Ему по-прежнему предстояло находиться под надзором полиции^{1096}.

Сергей Волконский, возвратившись из Сибири, специально собирал сведения о жизни Майбороды после доноса. Волконский называет в качестве причины отставки доносчика с должности командира Апшеронского полка очередную растрату. Очевидно, эту версию можно принять — в ее пользу свидетельствует патологическая жадность Майбороды.

После этой растраты, по словам Волконского, Майборода «поносную и преступную свою жизнь кончил самоубийством». Версия о самостоятельном уходе Майбороды из жизни стала общим местом в мемуарах. Правда, способ самоубийства мемуаристы описывают по-разному. По словам Николая Басаргина, он «в припадке сумасшествия перерезал себе горло». А офицер-апшеронец П. А. Ильин утверждал, что Майборода, «приставив большой аварский кинжал к груди, упал на него во весь рост свой, и кинжал вышел в спину»^{1097}.

Между тем в Российском государственном военно-историческом архиве существует документ, проливающий некоторый свет на обстоятельства смерти полковника Майбороды:

Свидетельство о смерти полковника Майбороды опровергает информацию о том, что доносчик «перерезал себе горло», но содержит много нестыковок.

По мнению подписавших свидетельство лекаря и следователя, Майборода покончил с собой: «заперши за собою дверь кабинета, вонзил себе кинжал в левую часть груди». Сразу возникает вопрос: кто, когда и каким образом открыл запертую изнутри дверь? Ответа на него в документе нет, как нет и указания на то, было ли найдено орудие, которым нанесена смертельная рана.

Учитывая ширину ран на груди и спине рослого и тучного Майбороды, правомерно предположить, что кинжал, пронзивший полковника, был достаточно широким и длинным. Если он остался в ране, то кто и когда извлек его оттуда? А если орудие самоубийства в ране обнаружено не было, то каким образом установлено, что это именно кинжал? Принадлежал ли он Майбороде, как выглядел, где найден? О кинжале в свидетельстве — ни слова.

Поскольку входное отверстие было на груди, а выходное на спине, то есть полковник был пронзен насквозь, ясно, что удар был очень сильный. Однако направление удара «спереди назад, сверху вниз» заставляет отказаться от версии, что Май-борода просто «упал» на клинок. Если он покончил с собой, нанеся себе кинжальный удар, то каким образом оружие могло «выйти из спины» самоубийцы? Он просто не мог сделать замах для нанесения удара такой силы. Всё это, вкупе с сообщением о «кровавых пятнах» на лбу полковника, происхождение которых не может быть объяснено «ушибом в минуту ранения» (при ударе «спереди назад» Майборода должен был повредить не лоб, а затылок), позволяет сделать практически однозначный вывод: полковник был убит.

Тут неминуемо возникает вопрос о мотивах, побудивших следователя майора Грекулова подписать заведомо ложное заключение о причинах смерти Майбороды. Грекулов был боевым, заслуженным офицером, майорский чин получил «за отличие в делах против горцев»^{1099}. Он должен был понимать, что убийство полкового командира, даже бывшего, — случай скандальный. Получается, что по Темир-Хан-Шуре, полковой квартире апшеронцев, хорошо охраняемой крепости, безнаказанно разгуливал убийца, а следователь его покрывал. Действия Грекулова можно оправдать лишь в одном случае — если он был уверен, что тот, кто убил Майбороду, больше никому не угрожает. Тогда получается, что майор знал убийцу лично. Эти соображения вкупе с тем фактом, что Грекулов служил в Мингрельском егерском полку, позволяют осторожно предположить: к убийству Майбороды имел непосредственное отношение Нестор Ледоховский.

Конечно же, следователь хорошо знал и самого графа, и его историю. При отставке Ледоховский обязался жить у себя на родине, в деревне Комаровке. Однако из дел Третьего отделения Собственной Его Императорского Величества канцелярии выясняется, что обязательство это он не выполнил и домой с Кавказа не вернулся. Целых девять лет граф скрывался от шпионов и жандармов и только в 1850 году был обнаружен в Одессе^{1100}. Где он жил всё это время и чем занимался, осталось тайной как для полиции, так и для позднейших исследователей. Нельзя исключить, что в апреле 1845 года Ледоховскому наконец удалось реализовать давнюю мечту расквитаться с предателем.

Естественно, это не более чем гипотеза, доказательства которой вряд ли будут когда-нибудь отысканы. Зато можно достаточно уверенно утверждать, что о гибели полковника Майбороды вряд ли кто-то сожалел, кроме его семьи. «Мы, — вспоминал Ильин, — со стоическим хладнокровием философов промолвили: “тагдир чох якти” (судьба права)!»^{1101} Детям предателя — трем дочерям и сыну Михаилу — предстояло жить в совершенно другую эпоху — эпоху, когда оставшиеся в живых декабристы возвращались из Сибири, их приветствовали как национальных героев, а те идеалы, за которые они боролись, стали воплощаться в жизнь. Даже несмотря на то, что новый император Александр II подтвердил назначенную его отцом пенсию вдове Майбороды и пособия его детям^{1102}, фамилия предателя в мемуарах декабристов, а следовательно и в общественном сознании, была проклята.

Ледоховский же на закате дней мирно жил в Одессе. На запрос Третьего отделения одесский губернатор сообщал в 1850 году, что отставной штабс-капитан «поведения и образа мыслей хороших»^{1103}.

Биографии Майбороды и Ледоховского интересны прежде всего в связи с жизнью и деятельностью Павла Пестеля. Между тем Майборода и Ледоховский — это, если можно так выразиться, две ипостаси Павла Пестеля. Майборода — прагматик, никаких высоких идей не признававший, Ледоховский — образец веры и верности, смелого благородства и жертвенности. Образ мыслей Ледоховского соответствовал образу мыслей большинства декабристов, а Майборода был в тайном обществе исключением.

В деле практической подготовки революции Ледоховский, однако, был для Пестеля бесполезен, соглядатаем оказался никудышным, как заговорщик никакого значения не имел. Майборода же реально помогал лидеру заговора: в финансовых вопросах тот опирался именно на него.

Такова трагическая основа событий декабря 1825 года: те, кто был верен идеалам, оказались неспособны к решению практических задач, не умели лгать и прислуживаться; те же, кто в средствах не стеснялся, от идеалов, ради которых и создавалось тайное общество, были весьма далеки. В самом же Пестеле жертвенность и прагматизм были объединены, и именно в этом причина полярности и разноречивости мнений о нем современников и потомков.