Декстер во тьме

Глава 5

Кто-то однажды сказал, что нечестивцы отдыха не ведают. Почти наверняка речь шла обо мне, ведь в течение нескольких дней, после того как милый Зандер получил праведное воздаяние, бедняга Декстер Усердный был поистине очень занят. Даже притом что неистовые планы Риты перешли на повышенные обороты, моя работа закрутилась не меньше. Мы, похоже, попали под те самые чары, в какие неизменно время от времени попадает Майами и под действием которых смертоубийство представляется чем-то вроде отличной мысли, а у меня целых три дня кровавые брызги стояли не то что в глазах, а до самого глазного дна.

Впрочем, на четвертый день стало чуточку хуже. По дороге на службу я купил пончики. Я частенько это делаю, особенно после ночных игр. Почему-то в течение нескольких дней после наших с Пассажиром ночных схваток я чувствую себя не только более расслабленным, но и довольно голодным. Уверен, что данный факт имеет глубокую психологическую значимость, но мне куда важнее успеть съесть один-два пончика, прежде чем дикие хищники из отдела криминалистики набросятся на них. Психологическая значимость может обождать, когда на кону пончики.

Увы, нынче утром я едва сумел отхватить один пончик с клубникой… и счастье, что при этом мне палец не оторвали. Все кругом гудело от подготовки к выезду на место преступления, и по гудению голосов я понял, что преступление было особенно ужасным. Меня такая перспектива не радовала, так как это означало, что времени уйдет больше и что мы застрянем где-нибудь подальше от цивилизации и кубинских сэндвичей. Кто скажет, что я буду есть на ланч?

Если учесть, что меня обделили пончиками, ланч мог сыграть весьма существенную роль в плане приема пищи, а теперь, судя по всему, мне придется заменить его работой.

Подхватив свой набор для анализа брызг крови, я направился к выходу вместе с Винсом Масукой, который, несмотря на малый рост, ухитрился отхватить два весьма драгоценных пончика с начинкой: с баварским кремом и шоколадной крошкой.

– А ты весьма знатно потрудился, Могучий Охотник, – сказал я, кивая на его разбойную добычу.

– Боги леса были добры, – ответил Винс и откусил от пончика. – В этом сезоне мой народ не будет знать голода.

– Твой нет. Зато я еще как буду! – отозвался я.

Он наделил меня жуткой притворной улыбочкой, которую, похоже, разучил, штудируя правительственное руководство по мимике, и сказал:

– Пути джунглей тяжки, Кузнечик.

– Да, знаю, – кольнул я. – Прежде обязательно нужно выучиться думать, как пончик.

– Ха! – изобразил смешок Винс; смех у него был еще притворнее улыбочки и звучал так, будто Винс считывал буквы, изображавшие на письме смех. – Аа-ха-ха-ха!

Похоже, бедолага, как и я, извращал все присущее человеческому существу. Увы, получалось у него не так здорово, как у меня. Неудивительно, что мне было удобно с ним. Добавьте к этому, что Винс частенько вызывался сбегать за пончиками.

– Тебе нужна маскировка получше, – говорил он, кивая на мою зелено-розовую гавайскую рубаху с принтом девушек, танцующих хулу. – Или, по крайней мере, вкус получше.

– Это на распродаже, – сообщил я.

– Ха! – Винс вновь издал смешок. – Смотри, скоро Рита станет выбирать тебе одежду. – А потом, резко отбросив жутко наигранное веселье, произнес: – Слушай, по-моему, я отыскал идеального организатора банкетов.

– Он делает пончики с джемом? – задал я вопрос, искренне надеясь, что тема моего неминуемого бракосочетания целиком провалится в тартарары.

Я, увы, попросил Винса быть моим шафером, и он воспринимал это дело всерьез.

– Малый прямо чума, – сообщил Винс. – Он участвовал в церемонии вручения премий MTV, устраивал вечеринки и тусовки для звезд шоу-бизнеса.

– Звучит восхитительно дорого, – заметил я.

– Ну, мне он обязан, – сказал Винс. – Цену, думаю, мы сбить сумеем. Может, на уровне ста пятидесяти баксов с прибора.

– Вообще-то, Винс, мы надеемся позволить себе больше одного прибора.

– О нем даже писали в журнале «Саут-Бич», – произнес Винс слегка обиженным тоном. – Тебе следует хотя бы поговорить с ним.

– Если честно, – начал я, и это означало, что я собираюсь врать, – по-моему, Рите хочется чего-нибудь простенького. Типа шведского стола.

Тут Винс окончательно надулся и повторил:

– Ну хотя бы поговори с ним.

– Обсужу это с Ритой, – пообещал я, желая закончить со всеми предсвадебными приготовлениями.

И на всем пути до места преступления Винс о них ни разу не обмолвился, так что, может, и получилось.

На месте все оказалось для меня намного легче, чем ожидалось, и я вполне приободрился. Прежде всего, то был кампус Университета Майами, моей старой доброй альма-матер, и в соответствии со своей пожизненной попыткой казаться человеком я, попадая туда, старался всегда помнить о необходимости изобразить теплые чувства к этому месту. Во-вторых, свежей крови, пригодной для обработки, было очень мало, а это означало, что с делами я управлюсь в разумный срок. И кроме того, намекало на свободу от противной мокрой субстанции. Я, признаться, не люблю крови. Возможно, это покажется странным, но так оно и есть.

Впрочем, огромное удовольствие я находил в том, чтобы организовать место преступления, заставить его соответствовать приличной схеме, быть послушным. В данном случае, судя по тому, что я узнал по пути сюда, едва ли в том могли возникнуть сложности.

Так что я пребывал в своем обычном благостном расположении духа, когда легким шагом двигался к желтой полицейской ленте, окаймлявшей место преступления, и был уверен: наступит блаженный перерыв в суете рабочего дня…

И замер столбом, едва переступив одной ногой ленту.

На миг весь мир сделался ярко-желтым, появилось тошнотворное ощущение шаткой космической невесомости. Не было видно ничего, кроме резкого света. Из тьмы заднего сиденья донесся тихий звук, ощущение подсознательной тошноты мешалось со слепой паникой от ножа мясника, скрежещущего по классной доске. Суетливое метание, нервный зуд, дикая уверенность, будто что-то шло не так, – и никакого намека на то, что или где это было.

Зрение вернулось, и я огляделся. Не увидел ничего неожиданного на месте преступления: небольшая толпа, собравшаяся у желтой ленты, несколько фигур в полицейской форме по периметру, кучка детективов в дешевых костюмах и мои коллеги-криминалисты, прочесывавшие кусты на четвереньках. Все совершенно нормально, если смотреть невооруженным взглядом. Вот я и обратился за ответом к своему непогрешимому, полностью затянутому в броню внутреннему оку.

«Что это?» – молча спросил я и, вновь закрыв глаза, стал ждать хоть какого-то ответа от Пассажира на это небывалое проявление дискомфорта. Я привык к замечаниям, исходившим от моего Темного Напарника, и довольно часто мой первичный осмотр места преступления перемежался коварным шепотком одобрения или удивления, но на сей раз… На сей раз прозвучало явное огорчение, и я не знал, как его следует понимать.

«Что?» – снова спросил я. Однако ответа не было, если не считать гнетущего шороха невидимых крыльев, так что, стряхнув это с себя, я пошагал к месту действия.

Два тела явно были сожжены где-то еще, поскольку поблизости не замечалось никакого мангала подходящих размеров для столь тщательной прожарки двух женских особей средней комплекции. Тела были брошены на берегу университетского озера, чуть в стороне от проложенной вокруг водоема дорожки, и их ранним утром обнаружила пара любителей бегать трусцой. На основании наличия малого количества крови для освидетельствования я пришел к выводу, что головы жертвам отрезали уже после сожжения.

Одна мелкая деталь задержала мое внимание. Тела были уложены аккуратно, чуть ли не благоговейно, со скрещенными на груди обгорелыми руками. А на место отсеченных голов аккуратно приставили керамические бычьи головы.

Как раз такого рода нежная заботливость всегда вызывала замечание Темного Пассажира: то удивленный шепоток, то легкое покашливание, а то и укол зависти. Только на сей раз, когда Декстер сказал самому себе: «Ага, бычья голова! И что мы об этом думаем?» – Пассажир ответил сразу же и напористо…

Никак!

Ни шепотка, ни вздоха!

Я раздраженно требовал ответа, но до меня долетело лишь озабоченное шебуршание, словно Пассажир зарывался в какое-то укрытие и надеялся незамеченным переждать там бурю.

Скорее от испуга, чем от чего-то еще я открыл глаза. Я не мог припомнить ни одного случая, когда Пассажир не мог бы высказаться на нашу любимую тему, и вот теперь он не только усмирен, но и прячется.

Я вновь оглянулся на два обгоревших тела с новым, неожиданно возникшим уважением. Не было у меня никаких зацепок. Что бы это могло значить? Но раз уж раньше такого не случалось, мне представлялось, что выяснить все – намерение благое.

Эйнджел Батиста-не-родственник ползал на четвереньках по дальней стороне дорожки, очень внимательно изучая нечто, чего я не видел, а потому, признаюсь, и в голову не брал.

– Нашел уже? – спросил я.

– Нашел – что? – отозвался Эйнджел, не поднимая головы.

– Понятия не имею, – признался я. – Только оно тут где-то должно быть.

Он пинцетом вырвал одну-единственную травинку, пристально рассмотрел ее, затем сунул в пластиковый пакетик, продолжая говорить:

– Почему кому-то понадобилось приладить керамическую бычью голову?

– Потому что шоколадная растаяла бы, – ответил я.

Эйнджел кивнул, не глядя на меня:

– Твоя сестра считает, что тут не обошлось без сантерии.

– Вот как! – вырвалось у меня.

Мне такая возможность в голову не пришла, и я ощутил легкий укор, что недодумал. В конце концов, это Майами. Здесь мы на каждом шагу сталкиваемся с чем-то, напоминавшим религиозный ритуал с привлечением голов животных. О сантерии всем нам следовало бы подумать в первую очередь. Афрокубинская религия, сочетавшая в себе анимизм племени йоруба с католицизмом, сантерия была широко распространена в Майами. Принесение животных в жертву и символизм были обычными для ее приверженцев, что объясняло бычьи головы. И хотя исповедовавших сантерию немного, в большинстве семей города имелись одна-две небольшие освященные свечки или бусы из раковин-каури, купленные в магазине «Ботаника». Господствующим по всему городу было такое мнение: даже если сам в это не веришь, от тебя не убудет выказать уважение.

Как уже сказано выше, я должен был сообразить это сразу. Зато моя сводная сестра, ныне сержант убойного отдела полиции, додумалась до этого первой, хотя в нашей семье из нас двоих умным считался я.

У меня на душе полегчало, когда я узнал, что расследование поручено Деборе, а значит, будет сведена к минимуму набившая оскомину тупость. Кроме того, я надеялся, что это позволит ей лучше проводить время. До этого она дни и ночи пестовала своего искалеченного бойфренда Кайла Чацки, который потерял пару второстепенных конечностей в недавней схватке с душевнобольным свободным художником-хирургом. Этот хирург специализировался на том, что превращал человека в визжащую картофелину, и именно этот злодей весьма искусно избавил сержанта Доакса от многих ненужных органов, однако у него не хватило времени покончить с Кайлом, поскольку Дебс приняла это близко к сердцу и, застрелив душку-доктора, посвятила себя восстановлению мужской силы Чацки.

Уверен, она набрала несчетное количество баллов на этическом табло, кто бы ни вел судейство, но, по правде говоря, ее постоянное отсутствие не приносило пользы полицейскому управлению, а еще хуже то, что бедный одинокий Декстер очень остро чувствовал недостаток внимания со стороны единственного живого родственника.

А потому весть, что дело ведет Дебора, была со всех сторон приятной, да вон она и сама стоит на той стороне дорожки, беседуя со своим боссом, капитаном Мэттьюсом: несомненно, снабжает его мелкими боеприпасами для предстоящей войны с журналистами, которые попросту отказывались принимать его благостное изображение произошедшего.

Фургончики прессы уже подтягивались и выплевывали из себя съемочные группы, а те запечатлевали на пленке окружающую местность. Неподалеку пара волкодавов местного эфира, торжественно вцепившись в микрофоны, заунывно вещала о трагедии двух жизней, столь грубо оборванных. Как всегда, мной овладела благоговейная признательность за то, что я живу в свободном обществе, где у прессы есть священное право выносить на экраны вечерних новостей отснятые кадры мертвых людей.

Капитан Мэттьюс мягко пригладил ладонью и без того идеальную прическу, хлопнул Дебору по плечу и отправился толковать с журналистами. А я двинулся к сестре.

Она стояла там, где Мэттьюс ее оставил, вперив взор ему в спину, когда тот вступил в диалог с Риком Сангре, одним из настоящих гуру репортажа, который всегда следовал лозунгу: «Если там льется кровь, новость пойдет первой!»

– Ну, сестренка, с возвращением в реальный мир, – сказал я.

В ответ она кивнула, бросив:

– Гип-гип ура!

– Как себя чувствует Кайл? – поинтересовался я, поскольку воспитание подсказывало, что именно об этом следует спросить.

– Физически? – уточнила она. – Он в полном порядке. Зато его не покидает чувство бесполезности. А вашингтонские засранцы не позволяют ему вернуться к работе.

Мне трудно судить, может ли Чацки вернуться к работе, потому что никто и никогда не говорил, в чем именно состояла его работа. Как я понимал, она имела какое-то отношение к деятельности правительства и была секретной. Это все, что было мне известно.

– Что ж… – промямлил я, подбирая подходящее клише. – Уверен, просто нужно немного подождать.

– Ну да, – отозвалась Дебора и оглянулась на место, где лежали два обгоревших тела. – Как-никак, а это отличный способ отвлечься.

– Мельница слухов доносит, что ты связываешь это с сантерией, – сказал я, и она резко повернула голову ко мне.

– А ты считаешь, что это не так? – последовал требовательный вопрос.

– О нет, вполне возможно.

– Но?..

– Никаких «но»! – ответил я.

– Черт побери, Декстер! – завелась она. – Что тебе об этом известно?

Наверное, вопрос был справедливым. Я славился тем, что иногда высказывал весьма точные предположения по кое-каким наиболее ужасным убийствам, которые мы расследовали. Я заработал некоторую репутацию благодаря моему пониманию того, как мыслит и действует извращенный маньяк-убийца, что вполне естественно, ведь я и сам был извращенным маньяком-убийцей, но об этом не знал никто, кроме Деборы.

И хотя о моей истинной природе Деборе стало известно лишь недавно, она не стеснялась прибегать к ней, когда это помогало в работе. Я не возражал: рад помочь. И меня, сказать по правде, не очень-то трогало, если кто-нибудь из моих коллег-монстров оплачивал свои долги обществу на электрическом стуле… если, конечно, приговоренный не оказывался из числа тех, кого я сберегал для собственного невинного удовольствия.

Однако в данном случае мне нечего было сказать Деборе. На самом деле я надеялся, что она поделится со мной крохами информации, хоть чем-то, что могло бы объяснить странное и несообразное поведение съежившегося на заднем сиденье Темного Пассажира. Это, конечно, не входило в категорию сведений, какими я с чистой совестью поделился бы с Деборой. И что бы я ни сказал по поводу двойного огненного жертвоприношения, она бы мне не поверила. Осталась бы уверена, что у меня есть информация и некая точка зрения, но я желаю придержать их для себя. Единственный, кто может быть более подозрительным, чем ближайший родственник, – это ближайший родственник, служащий в полиции.

Она явно была убеждена, что я что-то утаиваю от нее.

– Ладно, Декстер, кончай прикалываться и выкладывай, что ты про это знаешь.

– Сестричка дорогая, я в полной растерянности!

– Полное дерьмо! – отрубила она, явно не замечая иронии. – Ты что-то держишь за пазухой.

– Никогда в жизни! Стал бы я врать своей единственной сестре?

Она пристально глянула на меня:

– Стало быть, это не сантерия?

– Понятия не имею, – признался я как мог успокаивающе. – Отсюда, похоже, и было бы здорово исходить. Только…

– Я знала! – выпалила она. – Но что?

– Ну… – начал я и остановился, так как это только-только пришло мне в голову и, вероятно, ничего не значило, но потом решил идти дальше. – Ты когда-нибудь слышала, чтобы сантеро использовали керамику? И быков? Для своих целей они предпочитают козлиные головы.

С минуту она в упор смотрела на меня, потом качнула головой:

– Это все? Все, что у тебя есть?

– Я же говорил, Дебс, нет у меня ничего. То была всего лишь мысль, да и та только что в голову забрела.

– Ладно, – буркнула Дебора. – Если ты говоришь правду…

– Конечно правду! – заартачился я.

– Тогда то, что у тебя есть, – это дерьмо, – завершила она и отвернулась, вновь устремив взгляд туда, где капитан Мэттьюс отвечал на вопросы, торжественно выпятив вперед мужественную челюсть. – Что лишь немногим меньше, чем тот лошадиный навоз, которым располагаю я.

До этого я понятия не имел, что дерьмо менее значимо лошадиного навоза, но всегда приятно узнать нечто новенькое. Но в данном случае даже поразительное откровение очень мало отвечало на насущный вопрос: «Почему Темный Пассажир, словно утка, нырнул в укрытие?» Благодаря работе и хобби мне довелось повидать многое, чего большинство людей даже вообразить не могут, если только не посмотрят подряд несколько фильмов из тех, что демонстрируют в автошколах в наказание за пьяное вождение. И в каждом таком случае, каким бы ужасающим он ни был, мой теневой напарник так или иначе давал сжатую оценку, пусть хотя бы и всего лишь зевком.

А вот теперь, при виде всего-то – тоже мне ужас! – двух обгоревших тел и какой-то любительской керамики, Темный Пассажир предпочел рвануть прочь, словно перепуганный паук, и оставить меня без руководства. Ощущение для меня новое и, как я понял, ничуть не приятное.

И что же мне теперь делать? Я не знал никого, с кем мог бы обсудить проблему так, как с Темным Пассажиром, по крайней мере, если желал остаться на свободе, а я того очень и очень желал. Но что я на самом деле знаю о своем закадычном напарнике? Был ли я и вправду столь сведущ просто по той причине, что так долго делился с ним пространством? То, что он предпочел рвануть в подполье, весьма меня раздражало, как будто я вдруг заметил, что расхаживаю по управлению без штанов. Когда дошло до самой сути, то не было у меня понятия ни что такое Темный Пассажир, ни откуда он взялся. Эти вопросы никогда не казались такими уж насущными.

Скромная толпа собралась у желтой ленты ограждения, установленного полицией. Людей хватало, чтобы Наблюдатель мог затеряться среди них.

Он наблюдал, охваченный жестоким голодом, что никак не проявлялось на его лице. Ничто не проявлялось на его лице. Оно было лишь временной маской, какую он носил, способом скрыть сжатую в пружину силу внутри. И тем не менее окружающие, похоже, как-то улавливали это, время от времени нервно поглядывали на него, будто расслышав поблизости рычание тигра.

Наблюдателю доставляло удовольствие их беспокойство, то, как люди в глупом страхе пялились на сотворенное им. То было частью радости за свою силу и частично объясняло причину, почему ему доставляло удовольствие наблюдать.

Но сейчас он наблюдал – внимательно и осознанно, – с определенной целью, даром что взирал на суету вокруг, как на возню муравьев, чуя в себе позыв и шевеление силы. «Ходячее мясо, – подумал он. – Меньше овец, и мы у них за пастуха».

Злорадствуя над жалкой людской реакцией на представленное им, на грани своих хищнических чувств он ощутил щекотание от присутствия того, другого. И медленно повел головой вдоль желтой ленты…

Есть. Вон тот, в яркой гавайской рубахе. Он и вправду связан с полицией.

Наблюдатель потянулся чутким усиком к тому, другому, и, коснувшись, наблюдал, как тот, другой, застыл на ходу и закрыл глаза, словно молчаливо задавая вопрос. Да. Теперь все обрело смысл. Тот, другой, ощутил неуловимый охват чувств: он был силен, это наверняка.

Что, однако, у него за цель?

Наблюдатель следил, как тот, другой, распрямился, осмотрелся по сторонам, а затем, похоже, отрешился от наваждения и вышел за полицейское ограждение.

«Мы сильнее, – подумал Наблюдатель. – Сильнее их всех. И они убедятся в этом, к величайшей своей печали».

Он чувствовал, как усиливается голод, но необходимо было вызнать больше, а потому он подождет до лучшей поры. Подождет и понаблюдает.

Пока.