ЗОРА

У меня две слабости: высокие черные мужики и еда. Впрочем, порядок может быть иной. Когда мне одиноко, я ем. Когда мне скучно, я ем. Когда мне не по себе (и я ничего не могу с собой поделать), я ем. При возбуждении я ем. В депрессии я ем. И ем, когда голодна. Когда я курила, я не ела так много. Но курение не дает такого удовольствия, как еда, вот и пришлось выбирать. Я выбрала еду. Потом меня разнесло до шестнадцатого размера, и вот посмотрела я на себя как-то в зеркало, и стало мне тошно.

— Черт возьми, Зора! — сказала я себе и вместе с другими растолстевшими учительницами младших классов средней школы, где я преподаю, вступила в общество борьбы с излишним весом. Продержалась я с год и дошла до вполне приемлемого двенадцатого размера; для меня это нормальная полнота, поскольку рост у меня 170 см. Конечно, у меня еще нарушен обмен веществ, отчего перед глазами иногда прыгают мошки. От этого я выхожу из себя. Я потому и купила руководство Джейн Фонда и теперь, просыпаясь, перед тем как выпить кофе, делаю упражнения по Джейн. Я занимаюсь так уже несколько недель, но пока не вижу никаких перемен.

А это общество борьбы с излишним весом оказалось тягомотиной. Все равно что ходить к психиатру или невропатологу. Терпеть не могу, когда меня учат, что делать. За столько лет досыта наслушалась, что не надо есть, пить и думать. Вот я и смоталась оттуда, как только решила, что в своем любимом платье от Бетти Джонсон выгляжу более или менее прилично.

Да, у меня бывали припадки. И не такие, как у детишек, когда они еще не умеют ходить по прямой. Настоящие припадки с судорогами. В детстве, катаясь на доске, я упала и ударилась головой о бетон. Кажется, с этого все и началось. Но уже года четыре припадков у меня не было. Невропатолог называет это ремиссией, но вряд ли он прав. Я просто перестала принимать эти дурацкие таблетки и попыталась представить себе, что у меня нет никаких припадков. Мало кто верит в такие штуки, но мне наплевать: помогает — и ладно. Так или иначе, воображая себя похудевшей и привлекательной, как прежде, я вернулась к своим 56 килограммам. В этом нет никакой мистики. Я просто научилась обуздывать себя.

Не буду врать. Мне случается уступать соблазну: тогда я ем шоколад, но слежу за тем, чтобы порция была поменьше. А ведь я умею готовить лучший в мире персиковый пунш и пирог из сладкого картофеля! Но все же научилась не только уменьшать порции, но и замораживать лакомства, которые хочется съесть в один присест.

А вот с мужчинами у меня прискорбный опыт. Это целая история о том, как я очертя голову бросаюсь в огонь, принимаю желание за любовь, похоть за чувство, а случается, и постель за любовь. Но эти дни прошли. Надеюсь, что так. Мне уже почти тридцать, но всякий раз, оглядываясь назад, я вижу себя в исходной точке. Боже правый! Пусть в моей жизни появится один-единственный мужчина. Поймите меня правильно: не могу же я вечно бегать по всему свету с фонарем и жить одними надеждами. Отец всегда говорил: „Бывает, смотришь — и не видишь". Словом, пора отказаться от этой охоты, перестать шляться с Порцией по субботам в дискотеки и торчать там с неприкаянным видом. Конечно, лучше не зарекаться, но я поклялась себе, что в следующий раз все будет по-другому. Сначала пообедаем в ресторане (и не за мой счет), пару раз сходим в кино, погуляем, и не сразу бросимся в койку, где я, задыхаясь, начну выкрикивать его имя, как будто обожала его всю жизнь. Цветы тоже не помешали бы.

Почему я так решила? Да потому, что некоторые из них продержались не дольше батарейки „Дюрасель", сколько ни подзаряжай. Но я слишком часто ловилась на эту удочку. Может, правильнее сказать — ошибалась. А еще точнее — обманывалась. Уж слишком я легковерна. Верю в то, во что хочу верить. Одна из моих лучших подруг, Клодетт, считала моей главной бедой то, что я не умею извлекать пользу из опыта.

— Прежде всего надо уметь определять самое важное, — говорит она.

— Что именно? — спрашиваю я, хотя прекрасно понимаю, что она имеет в виду.

— Учился ли он в колледже? Имел ли дело с наркотиками? Знает ли, что такое личная гигиена? Верует ли в Бога, а если да, то когда был последний раз в церкви? Знает ли, что такое проявлять уважение? Почитает ли отца и мать? Какая у него семья? Друзья? Как он относится к детям и браку? Был ли женат? Представляет ли, что будет делать через десять или через двадцать лет? И далеко ли это от того, что он делает сейчас? Ну и так далее.

Но я же не следователь. По мне, лучше уж подождать и посмотреть, насколько та роль, которую разыгрывает перед тобой человек, соответствует действительности. И кое-что еще. Скажем так: не все мужчины — будущие мужья. С некоторыми хочется расстаться после нескольких упоительных ночей. Но есть и другие: из-за них ночью ты готова опуститься на колени и молить Бога, чтобы они выбрали Дверь Номер Один, за которой стоишь ты. Я не говорю, что никогда не попадалась на такую приманку. Всякое бывало. Думаешь одно, а на поверку выходит другое. Одно разочарование. Говорят разные слова, но не могут подтвердить и половины того, в чем пытались убедить меня. А потом умоляют быть снисходительнее. И я, как последняя идиотка, пыталась, пока вся эта тягомотина и бессмыслица не осточертела до предела. А кое-кто просто не дозрел до семейной жизни. Или хотел поиграть в игры под названием „Семейная жизнь", „Свидания", „Угадай, откуда я пришел?", „Покажи мне, как сильно ты меня любишь, и я покажу, как сильно люблю тебя". Мало ли игр! А иные просто пугались, понимая, что я не играю.

— Ты слишком настойчивая, — говорил один.

— Слишком серьезная, — утверждал другой.

— У тебя в голове сплошная лирика, не правда ли, мисс 3.?

А я возражала, что это не лицей и не колледж, а школа жизни. Они чувствовали себя гораздо лучше, не имея никаких обязательств, вот я и позволяла им играть в прятки, особенно тем, кто нуждался в помощи профессионалов. Но больше я в эти игры не играю. Хватит! Надоело покупать кота в мешке. В конце концов и глупый когда-то должен поумнеть. Отныне я сама назначаю цену.

Я вовсе не хочу сказать, что считаю себя совершенством. Но все же знаю: у меня есть что предложить, а это кое-чего стоит. А что, разве не так? Я сильная, красивая, сексуальная, добросердечная негритянка, хочу в один прекрасный день сделать какого-то мужчину таким счастливым, чтобы он действительно чувствовал блаженство и благодарил Бога за то, что ему так повезло. Мне все равно, что будут об этом говорить другие. Любовь — это улица с двусторонним движением. Что удивительного, если я хочу, чтобы в моем сердце поселилась радость. Осточертели мне мимолетные романы. Я хочу постоянства. Что правда, то правда, иные мужики больше любят домашних животных, чем жен. Хотя я мечтаю о том, чтобы моя любовь была столь же возвышенной, как любовь Золушки, я прекрасно понимаю, что в жизни все не так просто. Но возможно. И должно быть. Для этого нужны только два человека, которые будут вести себя так, что их сердца не охладеют.

Я завидую Клодетт. Она такая нормальная. Юрист, замужем, у нее дочь, и она счастлива. Любит своего мужа. Муж любит ее. Они купили в рассрочку дом. На лужайке у них дачный гарнитур. Они ездят кататься на лыжах зимой и несколько недель проводят на Карибских островах. Перед сном он расчесывает ей волосы. Она массирует ему ноги. Они уже семь лет женаты, но до сих пор отключают телефон.

А вот у Порции, которую Клодетт терпеть не может, а я люблю, идеалы совсем другие.

— У него должны быть волосы на груди, а ноги — безволосые. И чтоб деньги были. Мне плевать, какого цвета у него кожа, но чтоб на счету был не воздух.

— Деньги — это не все, — говорю я.

— С каких это пор?

Порция убеждена, что между ног у нее золотая жила. Образование у нее не Бог весть какое — курсы судебных секретарей, но меня это не волнует. Я без предрассудков. Мне интересны не аттестаты моих друзей, а их человеческие качества. Мало ли дураков с учеными степенями, не обладающих тем единственным, без чего трудно в этом мире: здравым смыслом.

Признаюсь, у меня самой его подчас нет.

Я вот, например, до сих пор не понимаю, что такого в черной-пречерной коже и длинных ногах, и почему от них балдею. Но не все поддается анализу. Прошло много лет, прежде чем я поняла, что мне нравится, а что нет. Маленькие мужчины меня просто не волнуют, то есть до сих пор не волновали. Мужчине, который побывал хоть раз у дантиста, я никогда не дам поцеловать себя. Меня отталкивали мужчины, которые боятся дезодоранта, те, что лезут трахаться с места в карьер, считая, что совершают нечто неслыханное. Этим мне хочется только врезать. Терпеть не могу вульгарных, тупых, ленивых и эгоистичных. Мне тошно, если мужчина вертится перед зеркалом. Презираю дураков и эгоцентристов, тех, кто не ходит на выборы, тех, кто читает в газетах только спортивную страницу. Ненавижу лгунов и мужчин, убежденных, что мир им что-то должен. Тех, кого волную не я, а то, что у меня между ног. Тех, кто ничего в жизни не отстаивает. Тех, кто путает похоть со страстью. И, наконец, тех, которые не могут использовать свой шанс: не осмеливаются поднять головы, боясь пойти ко дну.

Нетрудно теперь понять, какие мужчины мне нравятся. Они полная противоположность тем. Словом — мужчина, который может мне понравиться, должен быть чистоплотным, высоким, красивым, честным, чувственным, энергичным, деловым, белозубым. Он должен читать хорошие книги, участвовать в выборах и стремиться что-то дать миру и за что-то бороться, а не стоять с протянутой рукой. Его интересы не могут ограничиваться женщинами. Он должен ценить мой ум, а не думать только о том, какой рай у меня между ног. И последнее: этот мужчина должен уметь любить.

Я хочу возноситься к небесам одновременно с ним.

К таким выводам, хоть и случайным, привели меня те мужчины, которых я любила (правда, их было раз-два и обчелся), а также те, которые очень нравились мне. И тем и другим я благодарна. Не будь их, я не сделала бы вообще никаких выводов.

Мне исполнилось шестнадцать, когда появился великолепно сложенный Буки Купер; его кожа блестела, как тушь, а ногти были желтые. Он починил мне цепь на велосипеде, потом проводил меня домой через лес и поцеловал. Первый поцелуй в моей жизни! Буки любил что-то шептать мне в ухо таким тихим голосом, что мне приходилось следить за его губами, когда он говорил. От его прикосновения меня бросало в жар. Это он научил меня целоваться, открыв великую силу поцелуя. Но Буки погиб. Он переезжал улицу на велосипеде, и его сбила „скорая помощь". Я долго не могла поверить в это. Спала с оранжевым слоненком, которого он выиграл для меня на ярмарке, и мне казалось, что я с ним. Я ходила к его дому и ждала, когда он выйдет; но туда уже въехала другая семья, и белая женщина с розовыми бигуди на голове подозрительно выглядывала из-за занавесок. Прошло много времени, прежде чем до меня дошло, что Буки исчез безвозвратно. Признаюсь, я долго вспоминала его. Потом появился Шампань, баскетбольная звезда колледжа; он держал меня за руку и гладил по волосам, от него пахло одеколоном. Хоть я и училась в младших классах средней школы, но с ним чувствовала себя женщиной. После выпускного вечера и первого стакана рома с кока-колой он уговорил меня расстаться с девственностью, и я согласилась. Мне надоело отказывать, и я прикинула, что если забеременею, то к родам успею закончить школу. Было больно, и я обрадовалась, когда все закончилось, только никак не могла понять, почему все носятся с этим сексом так, будто в жизни нет ничего важнее. Тогда я ничего не испытала. Какая разница, я все равно хотела Шампаня, чувствуя себя хорошо в его объятиях. Он был такой сильный! Я любила лежать рядом с ним и мечтать о нем. Под печальные медленные блюзы Арефы или Смоуки Робинсона я зарывалась в подушку и плакала. Так я поняла, что влюблена. Мы решили пожениться, как только кончим колледж. Он тогда играл за профессионалов. Что же случилось? Я училась в музыкальной школе в штате Огайо, а он уехал в университет Биг Тен в Индиане и не написал мне ни строчки; к тому же пальцы ему скрутил артрит, о котором он никогда не упоминал.

— К черту Шампаня, — сказала я, встретив кривоногого боксера Дэвида с такой же походкой, как у Клинта Иствуда.

Он гонял на „Харлее Дэвидсоне" и был черный-пречерный аж до синевы, и мне хотелось съесть его живьем. Особенно после того, как он водрузил меня на себя и позволил играть с ним, как я хочу и сколько хочу. Мне это жутко понравилось. Он учил меня, что у страсти нет границ, кроме тех, что мы сами обозначаем. Почувствовав желание, я тут же набирала его номер и говорила, что хочу его видеть. Тело Дэвида, такое отзывчивое, было моим первым наркотиком. Он часто брал меня кататься на мотоцикле — в любую погоду: в дождь, ночью, в холод; мы уезжали далеко. Тогда я впервые изведала прелесть приключений и поняла, что такое свобода. Но говорили мы мало. К тому времени, когда Дэвид предложил мне выйти за него замуж, я уже поняла: во всем, кроме постели, он скучный; но экстаз — одно, а супружеская жизнь — совсем другое. Я отказала ему, солгав, что еду в Нью-Йорк, собираюсь стать певицей и хочу яркой, беспокойной жизни, а не тихого семейного омута в Толедо. Дэвид убеждал меня, что превратил бы нашу жизнь в праздник, но я сказала, что не стану и пробовать.

Приехав сюда, я решила передохнуть от мужчин. Устроить себе что-то вроде каникул. Но только подольше. Они затянулись на четыре месяца. Но иногда нет лучшего развлечения, чем мужчины. Моя приятельница Мария, комедийная актриса, говорит, что я слишком серьезно отношусь к мужчинам и переоцениваю их. Ну, тут уж ничего не попишешь. Считайте это старомодным — ведь на дворе восьмидесятые, но что может быть лучше чувства, что ты любима и нужна. И покуда Господь не придумает что-то получше, я буду молиться и надеяться, что в один прекрасный день явится тот единственный, которого я жду.

Итак, я встретила Перси, слесаря, щеголеватого, красивого парня, но он уж очень хотел найти жену! Захомутал меня и месяца не прошло. Был он из Луизианы и дело свое, надо сказать, знал. Я такого в жизни не встречала: первый мужчина, который научил меня чувствовать. Другие тянули резину и так затягивали, что когда доходили до финиша, я уже не могла соответствовать. С Перси все изменилось. Конечно, я к тому времени уже кое-что смыслила. Он предложил мне бросить работу и поехать с ним в какой-то захолустный городишко в Луизиане, я о таком даже не слыхивала. Завести ферму и детей. И все на полном серьезе. Я ему сказала, что он, наверное, свихнулся. Поэтому, едва поняв, что забеременела, кинулась прямиком в гинекологическую клинику. Ему и слова не сказала, вычеркнула его имя из записной книжки и сменила номер телефона.

А Дилон. Этот малый заявлял, что хочет стать музыкальным продюсером, записывать пластинки. Я думала, что с ним у нас найдется что-то общее. Но — увы! Он страдал — я потом узнала медицинское название — преждевременной эякуляцией. Десять-двенадцать минут удовольствия, потом — пуф! — и все. Мне он все время твердил, будто так быстро кончает, потому что уж очень я хороша. Значит, мне оставалось только радоваться. Если бы не его любовь к Билли Ди Уильямсу и моему пению, я бросила бы его раньше. Но в других делах у Дилона хватало энергии на десятерых. Из всех черных, кого я знала, он один катался на лыжах. Стоило мне захотеть на концерт, билеты у него уже в кармане. Он мог заговорить меня до смерти, и мне это нравилось. Сны у него были такие же яркие, как у меня. Потом только выяснилось, что это от кокаина. Дилон говорил, что у него какой-то свищ, так что мне пришлось смириться с тем, что он храпит. Кроме того, я ему нравилась толстой, и он стал жутко нервничать, когда я начала сбрасывать вес.

— Ты такая большая! — восхищался он и клялся завязать с наркотой, если я перестану худеть.

В общем, он прямо взбесился, поэтому наше прощание было безобразным. Поняв, что опять залетела, я не могла заставить себя сказать ему. Мне снова пришлось через это пройти, но я дала себе слово, что никогда больше не попаду на операционный стол и не буду считать от ста до нуля, а если уж окажусь в родильном доме, то уйду оттуда домой с мужем и ребенком.

Были и другие, но они и слова доброго не стоят, потому что никто из них не вознес меня до небес и не дал вкусить райского блаженства, если пользоваться избитыми выражениями.

Не считайте меня ветреной. Как меня учили, я всегда даю человеку шанс проявить себя и лишь потом разрываю с ним. Конечно, порой мне невыносимо одиноко и одолевает такая тоска, что хоть ложись и помирай, а в душе и на сердце творится такое, что ничем не заполнить эту ноющую пустоту. Справиться с этим мучением помогают только транквилизаторы, но я уже не стою перед зеркалом с таблетками в руке и не молюсь о том, чтобы кто-то был рядом и обнимал меня. Я научилась удовлетворять себя сама, хотя, честно говоря, это не то же самое, что с настоящим мужиком. Ну приходится вспоминать слова моего старика:

— Умей довольствоваться тем, что есть!

А у меня есть хорошие легкие и неплохой голос.

В евангелистской церкви на Масличной Горе яблоку негде было упасть, когда люди знали, что я буду солировать на службе. Я заставляла прихожан плакать и подпевать, и эти фаны раскачивались так, что на их одежде не разглядеть было табличек бюро похоронных услуг. Нет ничего сильнее, чем пение, которое доставляет людям радость.

Моя мачеха Маргерит всегда называла меня идеалисткой:

— Милая, тебя постоянно тянет к тому, чего нет.

Моя мать погибла в автокатастрофе, когда мне было три года, а вместо нее появилась Маргерит. Не скажу, что она плохая мачеха, но мне просто не с кем сравнивать. Она научила меня готовить, брить подмышки и ноги и заставляла принимать душ. Отец женился на ней, когда мне было тринадцать. Она выше него, плоскогрудая, с раздавшимся задом и карими глазами. Раз в шесть недель она красит свои седые волосы в черный цвет, приговаривая:

— У меня нет времени выглядеть старухой.

Отец кажется стариком. Попробуй-ка проработать тридцать шесть лет на железной дороге и жениться на женщине, которая постоянно заставляет брать сверхурочные, а по пятницам накладывает лапу на принесенный чек! Всю неделю она кормит отца бобами, но при этом закрывает от него спальню только в субботнюю ночь, выматывая оставшиеся силенки. Ну как тут не выглядеть стариком?

Когда я сказала отцу, что отправляюсь в Нью-Йорк учиться петь, он только выпустил к потолку облако дыма из своей сигары, стряхнул столбик пепла, ухмыльнулся так, что блеснул золотой зуб, и изрек:

— Валяй, девушка. В жизни нечего бояться. Да и Господь не оставит тебя.

У меня были сомнения на сей счет.

Дело в том, что на меня слишком многие влияли, а потому тембр голоса постоянно менялся. Это очень беспокоило, ведь я и сама не знала, какой у меня на самом деле голос. Время от времени, правда, я слышу себя так ясно и четко, что удивляюсь и даже пугаюсь: такому голосу можно лишь позавидовать. Но это случается редко. А так я подражаю всем, кто мне нравится. Это Джоан Арматрейдинг, Чак Хан, Джони Митчел, Лаура Ниро, Арефа и Глэдис.

Иногда после занятий я остаюсь в школе и пишу музыку; мое пианино в ломбарде, и я должна за него триста долларов. Я сижу, закрыв глаза, но когда пальцы касаются клавиш и я начинаю петь, класс плывет. Сердце мое раскрывается, и туда проникает свет. Когда я пишу песни, мне легче понять, в чем заключается гармония. Когда я пою, я не так одинока, разве что охвачена желанием. Тогда мне кажется, будто я уже не ищу мужчину, а нашла, бедные больше не голодают: я кормлю их из своей тарелки и нахожу им работу. Я побеждаю страдания, преодолеваю расовую ненависть и творю новый мир, где торжествует справедливость. Так что обычно к концу, мокрая от пота, я теряю представление о времени и, когда выхожу на улицу, вижу, что уже темно.

Теперь я пою в основном под душем. Я смываю грязь и боль и почти вижу, как они стекают вместе с водой. Это не только моя боль, но и всех близких мне людей, которые испытывали ее. А таких, как мы, миллионы. Сказать по правде, иногда мне делается страшно при мысли, что я живу в мире, совершенно безразличном ко мне. Умри я завтра, только друзья, возлюбленные и родственники будут помнить, что я жила. Мне хотелось бы пробуждать в людях добрые чувства. Может, отчасти поэтому я и преподаю музыку. Но этого мало. Я мечтаю петь такие песни, от которых душа людей воспаряет.

Вот почему я ищу преподавателя пения. Мне надо научиться владеть голосом. Найти свой внутренний мир, точку опоры. Научиться выражать голосом и пером на нотной бумаге то, что я чувствую сердцем. Это не должно звучать только в моей голове. Не так уж важно, буду ли я знаменита, как Диана, Арефа, Лайза или Барба. Какая разница, будут ли у меня пластинки. Мне достаточно взять в руки микрофон и петь в каком-нибудь прокуренном клубе для тех, кто пришел послушать меня. Есть только одна возможность платить учителю вокала — это отказаться от этой безумно дорогой квартиры, единственное достоинство которой в том, что она в Манхэттене или в верхнем Вест-сайде. Я хочу переехать в Бруклин и платить посильную цену. Как говаривает мой отец, „если хочешь что-то приобрести, умей от чего-то отказаться". Я готова отказаться от тараканов, мокриц, мышей, квартплаты в 662 доллара в месяц и вида из окна на глухую кирпичную стену.

Сейчас я смотрю в потолок и слушаю чириканье птиц. Хороший знак! Но должна признаться, я совсем, совсем одна, и уже почти полгода меня не ласкала мужская рука. Но я жива и буду жить. Чем тратить время на пустые надежды, жалость к себе и несбыточную любовь к возникающим и исчезающим призракам, лучше не думать о том, чего нет в моей жизни, и радоваться тому, что в ней есть. Ведь в душе моей что-то поет. Бог наградил меня даром, и только последняя дура не воспользуется им. Если есть в мире человек, который готов идти, бежать или лететь со мной, он объявится откуда ни возьмись, не успею я перевести дыхание.

Загрузка...