Дело чести

33

На другой день он приехал в лагерь только к вечеру.

— Прости, что так поздно, — сказал он, когда увидел ее.

Она спросила, что произошло.

— Я хлопотал о том, что должно произойти.

Она расстелила одеяло на солнце; он сел.

— Со мной, как видно, не спешат расстаться, — продолжал он.

— Ты будешь летать?

— Вероятно. Патрулировать. Можешь ты поехать со мной сегодня в тот конец города? Я нашел священника. Годится?

— Что?

— Священник. Я знаю, как это тебя беспокоит.

— Очень мило, — ответила она и громко засмеялась. — А в общем разве это так важно? Для тебя это имеет значение?

— Нет. Может быть, имело бы, но сейчас не такое время.

— А не пожалеешь? — спросила она улыбаясь.

— Черт возьми! Ты, кажется, издеваешься?

— Нет. — И она опять засмеялась. — Мило. Очень мило.

— Ты можешь поехать сейчас?

— Да.

Она чисто по-женски наклонилась, подчеркнуто звонко, с усмешкой поцеловала его в губы и потерлась носом о его лоб в том месте, где не было ссадин.

— Это зачем? — спросил он.

— Разве все бывает зачем-нибудь?

— Обычно такие вещи — да.

— Как ты себя чувствуешь?

— Очень хорошо, — ответил он недоумевая.

— Ну вот, я это сделала, потому что ты хорошо себя чувствуешь.

— Едем? — спросил он, приподнявшись, и сел возле нее, вытянув ноги.

— Пойду надену шляпу, — ответила она.

На ней было ситцевое платье и белый джемпер. Она поднялась, чтобы пойти в палатку.

— Не надо шляпы. Идем, — сказал он и тоже встал.

— Разве англичанки ходят в церковь без шляпы?

— Мы будем венчаться не в церкви. Идем.

— Хорошо, — ответила она, и они пошли по комьям краснозема к дороге. Там их ждал грузовик. Они проехали вдоль побережья, через весь город, мимо разрушенных бомбами домов и спустились по отлогому горному склону. У ворот военного лагеря, близ бочек с бензином, загромождавших дорогу, перед изгородью из колючей проволоки стоял часовой. Квейль показал ему свой документ. Часовой осведомился о Елене.

— Нам надо видеть отца Никсона, — сказал Квейль.

— Зачем?

— Чтоб обвенчаться.

— Что ж, ваши документы как будто в порядке.

— Хотите, я схожу за священником и приведу его сюда? — спросил Квейль.

— Нет. Не надо. Можете въехать.

— Спасибо, — сказал Квейль, и они въехали в лагерь.

Квейль велел шоферу остановиться у небольшого дощатого домика. Он помог Елене выйти из машины и при этом обратил внимание на ее загорелые ноги.

— И чулок нет, — сказал он с улыбкой.

— Это ты виноват, — ответила она.

— Будем надеяться, что священник не обратит внимания.

— Нам придется что-нибудь говорить?

— Нет. Не беспокойся.

Она взяла его под руку, и они вошли в дом. Там стоял столик с пишущей машинкой. Небольшого роста, совершенно седой человек, в очках без оправы на облупившемся от солнца носу, вышел к ним с какими-то бумагами в руках.

— Добрый день, — приветствовал он их.

— Нельзя ли поторопиться и сделать это сейчас? — спросил Квейль.

— Вы желаете сейчас же обвенчаться?

— Да. Документы в порядке?

— В порядке. А с вами есть кто-нибудь?

— Никого, — ответил Квейль. — Разве это необходимо? Познакомьтесь: мисс Елена Стангу, мистер Никсон.

Они пожали друг другу руки, и священник положил бумаги на стол. На нем была только рубашка и короткие штаны защитного цвета. Елена заметила у него на шее красный треугольник загара.

— Нужны какие-нибудь свидетели.

— Шофер, — сообразил Квейль.

Он крикнул в дверь шоферу, чтобы тот вошел.

Дремавший на солнце широкоплечий йоркширец медленно вылез из машины. Квейль спросил его, не согласится ли он присутствовать при церемонии. Тот улыбнулся и ответил, что с удовольствием. Священник надел сюртук защитного цвета и принес из соседней комнаты молитвенник.

Квейль и Елена стали рядом. Пока священник читал молитвы, Квейль смотрел на пыль Египта, впитавшуюся в шершавый переплет, и на побуревший от жары золотой обрез книги. Он не слушал, что читает священник, и не думал прямо о Елене, а неопределенно обо всем, что связано с ней. Ему хотелось, чтобы Хикки был здесь, и Макферсон, и Нитралексис. Вот Нитралексис порадовался бы. Квейль представил себе, как Нитралексис радостно хохочет по случаю их бракосочетания, и задал себе вопрос, уехал ли бы Нитралексис из Греции, если бы был жив; вероятно, нет; ушел бы с Мелласом в горы. Меллас тоже одобрил бы поступок Квейля. Как было бы хорошо: Хикки, Нитралексис, Макферсон и Меллас. И больше никого не надо, и все было бы в порядке.

Его взгляд упал на белый лист бумаги возле машинки, покрытый пылью, на белые палатки за окном и марширующих новозеландских солдат в островерхих шляпах, потом на белые брови седого священника. «Сколько ему может быть лет?» — подумал Квейль. И почувствовал теплую руку Елены в своей руке, в то время как священник продолжал что-то говорить. Теперь Квейль нарочно старался не слушать, но уже не мог и слышал все.

Наконец священник закрыл книгу, как бы закончив одну часть церемонии, и велел им протянуть руки.

— У вас есть кольцо? — спросил он Квейля. Квейль опустил руку в карман куртки и вынул серебряное с бордюром кольцо. Он увидел коричневый налет загара на руке Елены — след ее пребывания здесь в течение нескольких дней, — и свою большую широкую руку, и длинные пальцы Елены. Тут священник стал что-то говорить о святости брачного союза, и Квейль старался запомнить, что он говорит, но не мог, а священник неожиданно назвал их имена и произнес: «Сочетаю вас как мужа и жену», и велел Квейлю надеть кольцо Елене на палец. Она протянула правую руку.

— Другую, — сказал ей Квейль.

Она взглянула на него с удивлением и протянула левую. Квейль надел ей кольцо, и оно оказалось велико; она согнула палец, чтобы кольцо не свалилось.

— Вот и все, — сказал священник, а они все стояли. — Я пришлю вам брачное свидетельство.

Он глядел на них с улыбкой.

Елена ничего не испытывала. Квейль тоже, кроме ощущения чего-то нового, что совершаешь в первый раз, — вроде первого полета, — потому что это было началом чего-то такого, что делаешь всерьез и надолго, с определенной целью и неопределенными последствиями.

— Спасибо, — сказал Квейль, в то время как священник пожимал им руки.

— Я немножко сократил для вас, — сказал священник, внимательно глядя на Квейля.

— Правда?

Елена промолчала, только пожала священнику руку и улыбнулась ему, а широкоплечий шофер пожал руки им обоим и объявил, что он очень доволен, очень доволен, потому что это первое венчанье, на котором ему довелось присутствовать.

— Ну, поехали, — сказал Квейль. — Всего наилучшего. Спасибо, — прибавил он, обращаясь к священнику.

— До свидания. Желаю вам счастья, — ответил тот, кланяясь ему.

— Спасибо, — повторил Квейль, садясь в машину.

— До свидания, — сказала Елена.

Священник посмотрел на нее понимающим взглядом. Когда грузовик стал заворачивать, он расстегнул верхнюю пуговицу рубашки, улыбнулся и помахал рукой.

— До свидания, миссис Квейль! — крикнул он.

Елена взглянула на него с удивлением.

Грузовик запрыгал по неровностям грунтовой дороги. Часовой на посту спросил их, обвенчались ли они; шофер ответил: «Понятно, обвенчались», — и тронул машину. Елена чувствовала тяжесть кольца на пальце. Она прижала кончик пальца к ладони из опасения, как бы кольцо не соскользнуло. Она услыхала, что шофер насвистывает свадебный марш из «Лоэнгрина». Квейль взглянул на нее и улыбнулся.

— Нельзя ли что-нибудь пооригинальней? — крикнул он шоферу.

— Что?

— Ничего, — отвечал Квейль со смехом.

— Где ты достал кольцо? — спросила Елена, подняв руку с колен.

— Я искал его чуть не целое утро. Нашел в Кании.

— Мне придется отрастить себе палец потолще.

— Не держится?

— Плохо.

— Попробуй, разогни палец.

— Оно спадет.

— Подставь другую руку.

Она поняла, что он смеется. Поглядела на него, потом на руку и покачала головой.

— Вот, — сказал шофер, — обмотайте этим.

Он протянул Елене тесемку.

— Вы хотите привязать мне кольцо к пальцу?

— Нет, обмотайте этим кольцо.

Квейль взял тесемку. Он продел ее между кольцом и пальцем Елены, так как она не захотела снимать кольцо. Он намотал тесемку на кольцо и связал концы. Потом он засмеялся и повернул кольцо узелком вниз.

— Вот и все, — сказал Квейль.

— Очень хорошо.

— Как бы я хотел, чтобы Хикки был с нами, — продолжал он с тихим смехом.

Она не удивилась, а он не стал печальным, — он продолжал смеяться и в его восклицании не было скорби. И так как он сам вспомнил Хикки, что бывало довольно редко, она заговорила о Хикки.

— Как бы он к этому отнесся? — спросила она.

— Он был бы рад, — уверенно ответил Квейль.

— А где Тэп?

— Не знаю. Он удивится. Он думал, что мы шутим.

— А Хикки? — спросила она. Это было очень важно.

— Нет, — тихо ответил Квейль. — Он знал.

Она замолчала и стала смотреть, как пыль клубится из-под передних колес высокого грузовика и садится на окаймляющий дорогу низкий кустарник. Она увидела, как впереди, вверх по склону, по которому они только что спустились, бегут люди из другого грузовика.

— Налет, — сказал шофер и остановил машину.

Елена вылезла вслед за шофером, подождала Квейля, и они побежали вверх мимо поросших кустарником скал. Прямо перед ними изгибались очертания Суда-Бэй и двигалась тень от нависшего с одной стороны над городом облака.

Елена услыхала гул самолетов; это было неожиданно, так как они прятались за облаком. Она увидела что-то черное, с лапами, несущееся в стремительном пике, и услыхала, как Квейль произнес:

— Пикировщики!

Она присела за скалой, потому что так поступил шофер. Увидела, что Квейль стоит, и услыхала разрывы бомб.

— Спрячься, — сказала она ему.

— Ничего. Это далеко.

Она выпрямилась. Увидела, как первый пикировщик вышел из пике и как пикировал второй, и заметила солнечный отблеск на большой бомбе, отделившейся от него.

— Они бьют по «Йорку», — сказал Квейль.

— Это что?

— Линкор. Полузатоплен в бухте. Оттуда и зенитный огонь.

Елена увидела белые дымки, провожавшие первые два самолета, в то время как третий снижался, и услыхала пулеметную очередь.

— Берегись, — сказал Квейль и присел.

— Что это? — крикнула она, перекрывая шум моторов.

— Пулеметы.

Взрыв бомбы потряс скалу. Поднявшись, они увидели, что самолеты уходят: эхо разрывов донеслось до них с гор. Елена ждала, чтобы Квейль пошел к грузовику, но Квейль стоял на месте. Наконец пошел шофер. Тогда и Квейль двинулся обратно. Он помогал Елене спускаться с утесов, хотя она в этом не нуждалась. Наконец они сели в машину и уехали.

В городе еще стоял особенный запах от взрывов; по улицам торопливо шагали солдаты; попадались австралийские сестры в серой форме, и Елена думала, кто же они такие. Квейль остановил шофера на перекрестке и попросил его вернуться за ним часа через два.

Они поднялись, пешком по склону, ведущему к оливковой роще. Подошли к полоске травы, отделяющей обрабатываемый участок краснозема от твердой скалы. Квейль сел и снял куртку. Елена села рядом. Тут росла крапива, которую она не заметила и задела рукой.

— Ой! — вскрикнула она и отдернула руку. Квейль пристально поглядел на нее и засмеялся. Он наклонился к положил ей руку на плечо. Это было сделано довольно неловко, но она, видимо, ничего не имела против. Он повалил ее на мягкую землю, и она тоже засмеялась. Он поцеловал ее с той уверенностью в своем праве, которая дается законным браком.

— Чудесно, — сказал он.

— Нет, больно, — возразила она.

— Чудесно, — повторил он. И прибавил: — Но надо подумать о том, как увезти тебя в Египет.

— Так скоро?

— Тебе здесь не место. Ты видела, какие бомбежки?

— Это только в городе.

— Да, но все может случиться.

— Не так скоро.

— Здесь будет нехорошо.

— Почему?

— Мало ли что может быть. И потом меня во всяком случае переведут в Египет.

— Когда?

— Это может произойти в любой момент.

— Дай мне побыть здесь немного.

— Посмотрим, — ответил он. — Кстати, что с Лоусоном?

— Он где-то в другой части острова. Подожди минутку.

Елена заметила, что на левой щеке у него под глазом отпадает струп. Она вынула носовой платок, сняла корку, и под ней открылась тонкая полоска красной кожи.

— У тебя сходят струпья с лица, — сказала она.

Он хотел поднести руку к лицу, но она ему не позволила. Она увидела, как он сощурился и сморщил свой прямой нос. Она провела рукой по его мягким волосам, и они горячо и нежно защекотали ее ладонь. Он приподнялся, снял рубашку и подложил ее под себя. Елена сняла джемпер, и он увидел ее загорелую шею.

— Ты любишь солнце, — сказала она.

— Солнце хорошая вещь, — ответил он.

— У вас в Англии солнца нет?

— Там, где я живу, нет.

— Что вы делаете у себя на острове?

— У нас занимаются главным образом земледелием. Там почти нет никаких заработков.

— А чем ты жил?

— Я там только учился в школе. А потом уехал в Лондон.

— Зачем?

Она вытянулась почти во весь рост рядом с ним, только подогнула колени.

— Какой специальности ты учился?

— На инженера. Строить мосты.

— А почему бросил?

— Я не бросил. В университете я сделался летчиком. Я знал, что рано или поздно буду летать, и вступил в университетскую учебную эскадрилью. Когда началась война, из нее сформировали эскадрилью бомбардировщиков, а я перевелся в восьмидесятую эскадрилью.

— Как же с мостами?

— Не знаю, — ответил он. — Впереди еще много всего. Мне еще долго нельзя будет думать об этом. А солнце уже собирается скрыться за гору. Не подняться ли нам повыше?

Она встала. Он отдал ей свою куртку и надел рубашку.

— Сними, — сказала она.

Он пожал плечами и снял. Они стали подыматься по склону, и она несла его куртку. Он карабкался по скалам и не поддерживал ее, так как она взбиралась вверх так же проворно, как и он. Наверху почва была темная, и скалы поросли мягкой травой. Наконец они остановились. Он взял у нее из рук свою куртку и расстелил для нее. Они легли. Елена не стала поправлять юбку, которая приподнялась, обнажив ее ноги. Она скинула сандалии.

— Это, должно быть, странно, когда нет солнца.

Он промолчал.

— Неужели там никогда нет солнца?

Она повторила вопрос, желая заставить его говорить об этом.

— Где?

— У тебя на родине.

— Иногда бывает. Но нет такой жары.

— Там будут недовольны, что я гречанка? Англичане такие смешные.

— Может быть. Но мы ведь пока здесь. Это слишком далеко, чтобы стоило беспокоиться.

Она закинула руки за голову и подставила лицо под солнечные лучи.

— Ты сможешь вернуться в университет после войны?

Ей хотелось расспросить его как следует. Хотелось установить близость, которая должна быть между ними.

— Не знаю.

Глаза его были открыты. Он молчал в раздумье. Он думал: я хотел бы рассказать Елене обо всем сложном, что есть во мне. Но не могу рассказать, потому что не умею говорить; получится сбивчиво и сентиментально. Я хотел бы рассказать ей и хотел бы, чтобы она рассказала мне о себе, но она не хочет по той же причине.

— Я хотел бы вернуться, — начал он, пытаясь приступить к разговору. — Хотел бы, но чтобы было по-другому. Я хотел бы, да… Но…

Он запнулся, потому что ему хотелось сказать больше, объяснить, что ему хочется чисто физического чувства удовлетворения, какое бывает, когда делаешь настоящее дело, а это все не настоящее. Но он не мог выразить этого.

— Я понимаю, — сказала она.

Но она понимала, что лишь смутно улавливает его чувства, и хотела знать больше.

— Ты хочешь, чтобы не было пустоты… — сказала она.

— Может быть, — ответил он. И продолжал: — Может быть, все было бы иначе, если бы… — Он остановился, потом очень осторожно прибавил. — Если бы ты была со мной.

Она кивнула. Она понимала, что он хочет сказать что-то еще.

Она сама хотела сказать больше. Но понимала, что этого нельзя делать, потому что он должен прокладывать путь. Ей хотелось говорить о том, как оба они воспринимают все. Но ей мешало его нежелание говорить обычными словами. Он отверг бы обычные выражения, потому что боялся их и относился к ним недоверчиво, а она только ими и владела по-английски. Она теперь обнаружила это. Даже для того, чтобы побеседовать содержательно о самых простых фактах, ей пришлось бы говорить обиняками, избегая словесных штампов, к которым он относился недоверчиво. И все-таки ей хотелось сказать побольше, узнать еще что-нибудь о них обоих.

— Мы слишком мало спорим, — торопливо сказала она.

Он засмеялся, поняв, что она хочет сказать и что чувствует. Он попробовал пойти ей навстречу и выразить ей свое собственное чувство.

— Нужно время, — сказал он. — Это придет.

Он хотел сказать, что в зависимости от жизненных обстоятельств они будут во многом сходиться и расходиться и мало-помалу станут ближе друг к другу. Он хотел сказать, что никогда не был ни с кем близок и уклонялся от близости. И хотел просить ее быть терпеливей, потому что он не может сразу высказать все, что нужно. Он и сам мучительно желал этого. Ему не хватало того спокойствия, которое порождается духовной близостью, той уверенности друг в друге, которую приносит близость, и того физического тепла, которого он не знал, так как вырос в семье, где чувства проявлялись скупо.

— Но ведь теперь время не обычное, — сказала она.

Елена хотела сказать, что он всегда в опасности, но она не решалась заговорить об этом, если сам он не заговорит. Она подождет. Да, она подождет, пока не заговорит он. Она хотела, чтобы он уверился в ее полной преданности, — не в том непосредственном чувстве, которое их связывало, а в прочной интимной близости. Она хотела дать ему эту уверенность и сама получить от него, но она тоже не любила слов и была бессильна все это выразить… Надо подождать, подумала она.

— Мне жаль, что я плохой спорщик, — с деланной небрежностью сказал он.

Он хотел сказать, что жалеет, что не может внутренне дать себе волю так, чтобы они могли поспорить и потолковать о реальных фактах и событиях, о войне, народе, смерти, революции, о том, что происходит, о том, что он хочет уяснить себе и как думает действовать сам. Но он боялся даже самых этих слов.

— Я сама не очень владею этим искусством, — ответила она.

Она думала о том же, что и он, почти в той же последовательности, с тою разницей, что ей хотелось рассказать, как действовали ее отец и брат, и каких держались взглядов, и каких взглядов держится она сама на жизнь, на историю, на все события.

Тут она увидела, что оба они сделали попытку проникнуть в душу друг друга и попытка эта потерпела неудачу. Безнадежную, позорную, неудачу.

Тогда она умолкла.

Квейль снова растянулся на земле, продолжая размышлять об этом.

Когда солнце спряталось за гору, они спустились вниз по асфальтированному шоссе. Квейль надел куртку, так как холодный морской ветер проник в оливковую рощу.

Они шли молча.

— Я разузнаю, какие будут возможности уехать в ближайшие дни, — сказал он.

Елена не стала спорить, но решила, что никуда не поедет без него. Она смутно понимала, что в Египте они снова попадут в обстановку войны. Здесь на какой-то срок установилось затишье, позволяющее жить сносно, без потрясений. Чем дольше они смогут здесь остаться, тем будет лучше для них обоих. Она не хочет вдруг очутиться в Египте, не зная, что будет с ним дальше, потому что сегодня это важнее всего. Она понимала, что убедить его будет нелегко, но не хотела спорить.

— Ты сейчас должен ехать в Канию? — спросила она.

— Да. Я должен явиться с рапортом.

— Вечером вернешься?

— Вероятно. Как ты с этой англичанкой?

— Я ее не вижу.

— Да. За ней ухаживает Тэп. Поэтому ее и нет.

— Правда. Первый день он все шутил с ней.

Они подошли к низине, где дорога была покрыта грязью. Здесь стоял их грузовик. Квейль сказал шоферу, что сейчас вернется, и, войдя в полную густой тени оливковую рощу, проводил Елену к палатке.

— Я постараюсь вернуться, — сказал он.

— Да, да.

— Всего, — сказал он и горячо поцеловал ее.

С минуту он внимательно смотрел на нее. Елена поняла, что он хочет что-то сказать. Но он только слегка погладил ее по щеке и ушел. Елена смотрела ему вслед, пока он не скрылся, потом вошла в палатку.

В палатке все носило на себе следы бивуачной жизни. Унынием веяло от вздуваемой ветром холстины, и от жалких попыток придать уют помещению, и от платьев, висящих на шесте. Лучше выйти на воздух. Елена вспомнила о маленьком доме на другом конце оливковой рощи — с колодцем и садом. Она видела там женщину, когда проходила мимо. Во всяком случае стоит попробовать. Она натянула через голову джемпер и пошла.

Все уже было окутано вечерним сумраком, когда она, миновав ограду из колючей проволоки, пошла по берегу маленького канала, который привел ее к дому. Как и большая часть деревенских домов, он был из глины, но выкрашен грубой местной краской в розовый цвет. Это был низенький домик, истоптанная тропинка вела к колодцу, полускрытому ветвями большого дерева, Елена прошла мимо него и остановилась у входной двери. Постучала, потом спросила по-гречески, есть ли кто в доме. К ней вышла женщина.

— Добрый вечер, — вежливо поздоровалась Елена.

— Добрый вечер.

— Это ваш дом?

— Наш. Я живу здесь с мужем.

— Можно поговорить с вами о помещении?

— О чем?

Женщина была небольшого роста, седая; вид у нее был усталый, но глаза и губы слегка улыбались.

— Я хотела узнать, не найдется ли у вас комнаты для меня.

— Войдите.

— Спасибо, — ответила Елена.

Она вошла в низкую дверь и оказалась в комнате с деревянными балками и длинной печью в углу, в которой пылали дрова. Возле лампы, качаясь в качалке, сидел мужчина. Он встал и поклонился Елене, потом опять сел. На нем был выутюженный, но грязный китель греческого офицера.

— Она спрашивает, не сдадим ли мы ей комнату, — сказала женщина. — Это мой муж, — объяснила она Елене.

— Я была бы очень рада, если б вы разрешили мне поселиться у вас, — вежливо сказала Елена.

Мужчина смотрел на нее, не предлагая ей сесть.

— Вы из Афин? — спросил он.

— Да.

— Что там теперь делается?

— Я уже довольно давно оттуда, — ответила она, чтобы избежать расспросов.

— Вы можете занять комнату, в которой жил мой сын, — сказала женщина.

— Сколько времени вы здесь проживете? — спросил мужчина.

— Может быть, с месяц. Сама не знаю. Мой муж скоро уезжает, — ответила Елена.

— Ваш муж тоже будет жить здесь?

— Да.

— Вы в состоянии платить?

— Вполне, — ответила Елена.

Он назвал цену, и она согласилась.

— Что ж, договорились, — сказал он.

— Благодарю вас, — ответила Елена. — Нам хотелось бы завтра же переехать.

— Да, да, — сказала женщина. — Очень хорошо.

Они пошли к двери. Елена вежливо пожелала хозяину спокойной ночи; он встал и ответил:

— Спокойной ночи.

Женщина открыла ей дверь и, когда Елена поблагодарила ее, кивнула в ответ.

— Не за что, — сказала она.

Елена ответила, что очень рада.

— Спокойной ночи.

Елена протянула ей руку, и усталая женщина пожала ее.