Дело глазника

Пролог

Черный ноябрьский ветер, завывая, проносился по улицам, с разбойничьим посвистом нырял под крыши домов, ледяными пальцами забирался за пазуху к случайным прохожим, норовя украсть последние крохи драгоценного тепла, унесенные из жарко протопленного трактира.

Ближе к ночи к ветру добавился мокрый снег вперемешку с дождем, мгновенно превратив окрестные улицы в студенистое серое болото, чтобы любому стало ясно – не суй нос на улицу. Залепит лицо ледяная слякоть, ветер вытолкнет прочь за околицу, в темную степь, или заморочит, закружит и столкнет с утеса прямо в беспокойную Волгу.

В такой вечер вдруг накатывает пустая, тревожная тоска, и хочется поближе к другим людям, туда, где шумно, где уютно трещит огонь, где прохлада запотевшего штофа и тепло женского тела успокоят сердце, растревоженное черной бурей.

Однако Лея Бронштейн смотрела на бурю сквозь двойное стекло своего будуара безо всякой тревоги, даже напротив, с некоторым торжеством. Публичный дом Леи (сама хозяйка предпочитала называть заведение на французский манер – бордель, хрипло грассируя букву «р») находился на окраине Энска, в соответствующем закону отдалении от ближайшей церкви, и являлся своеобразным форпостом на границе между каменным центром города и кособокими домишками рабочего квартала, растянувшегося вдоль реки. Здесь раскачивался последний газовый фонарь, здесь же заканчивалась мощеная дорога. По этой причине городовые, что несли свое дежурство на соседней улице, не любили заходить дальше заведения Бронштейн, опасаясь замарать сапоги в грязи, которая на местных улицах иной день доходила выше колена.

Вот и сегодня ненастье заварило ледяную кашу на дорогах, подводы с грузами стояли, окрестные мануфактуры работали вполсилы, а судоходство на Волге и вовсе прекратилось на две недели раньше в связи с непогодой. Теперь все крючники и водники, вдруг оставшиеся без работы с барышом в кармане, спешили в кабак, чтобы прогнать осеннюю сырость из костей, а оттуда, раскрасневшиеся и осмелевшие, прямиком в двухэтажный флигель под одиноким фонарем, где, строго прищурившись, их встречала Лея.

Хозяйка борделя в общении с посетителями проявляла некую смесь материнской заботы и строгости околоточного надзирателя, что, наверное, и было единственно верным решением, когда имеешь дело с подвыпившим рабочим людом, буйным и кротким одновременно. Хаживали к Лее по большей части рабочие c мануфактур, как один одетые по погоде в темно-синие чуйки. Жилистые бородатые крючники из бедных мещан, весь сезон разгружавшие хлеб и прочие товары с волжских барж, тоже были частыми гостями. Хотя, бывало, захаживали и мелкие купчишки, и мещане побогаче, в жилетах с часовыми цепочками. Их хозяйка привечала особенно, переживая за репутацию заведения и собственную репутацию приличной дамы. Пусть городовой лучше наблюдает таких посетителей, чем тех, по кому не разберешь – честный это человек или уголовник.

Всяческих мошенников, бродяг и людей смутных занятий в городе здорово прибавилось после большой выставки в Нижнем Новгороде. Выставка, как и любое многолюдное и денежное предприятие, привлекала, как магнитом, всяческий сброд, норовящий пожить на дармовщинку, стянуть что-то в суматохе или задурить голову честным гражданам. А когда выставка завершилась, многие из них так и осели в окрестных городах, промышляя иногда поденными работами, а иногда кражами, разбоем и прочим лиходейством.

Они обитали в трактирах, на пристанях, на ярмарках и базарах, на темных ночных улицах рабочего квартала, везде, где витал запах наживы и безнаказанности. И всех их, будь они молодые или старые, одеты дорого или в обноски, трезвы или пьяны вдрабадан, объединяло одно – голодный и жадный блеск в глазах.

Вот и сейчас один из таких занимал номер на втором этаже. Хоть и одет он был по-городскому в модный костюм-тройку, но Лею Бронштейн не проведешь – сразу раскусила, что это за тип. Сюртук не сидит – явно с чужого плеча, под жилетом – косоворотка, и штаны в сапоги заправлены, а сапоги без галош! И взгляд все бегает, словно потерял чего. Наглый, как приказчик, а сам по себе то ли карточный шулер, то ли, наоборот, сыскной агент, ясно одно – добра от такого гостя не жди. И девочку выбрал, как назло, новенькую, неопытную.

Вера еще весной устроилась на ткацкую мануфактуру, но дело не пошло, и девушка рассудительно решила, что не стоит гнуть спину с четырех утра и до ночи за десять целковых в месяц, когда можно заработать целый рубль за один вечер, и это не считая подарков и угощений. Пусть даже из каждых пятидесяти заработанных копеек сорок самым обидным образом оседало в цепких пальцах доброй тети Леи, выгода была очевидна. Да еще корсет, чулки, платья в подарок, граммофон, зеркала, обои и купидоны на стенах в салоне, да что тут говорить! Имя Вера взяла себе романтическое и роковое – Калерия, получила у полицмейстера желтый билет и уже две недели постигала нелегкое ремесло публичной женщины. Правда, нрава она была строптивого, но, как говорила многомудрая тетя Лея: «Не можешь кусать – не показывай зубы!» – и характер свой ей приходилось придерживать.

Лея еще раз посмотрела на улицу, где мокрый снег под косым углом лупил по крышам соседних зданий, взглянула на свой немалых размеров нос, отразившийся в оконном стекле, вздохнула, и приятные мысли о грядущем барыше окончательно покинули ее голову. Часы в салоне заскрипели и издали громкий хриплый «Бом-м!».

– Уже пять минут просрочил, холера его возьми! Ведь чуяло же мое сердце! Ох-ох…

Хозяйка нахмурилась, воинственно закусила губу и, протиснувшись в дверь будуара, стремительно засеменила по коридору, переваливаясь, как утка, и продолжая бормотать:

– Вот бродяжная морда, тухес в шляпе, лихорадка ему в бок! Сразу, сразу! Сразу я все поняла про него!

Лея прокатилась через салон, и сидящие там в ожидании своей очереди двое бородатых подвыпивших рабочих разом выпрямились, отложили чадящие папиросы и стащили картузы с голов:

– Доброго вечера, Лея Абрамовна!

Она повернулась в ответ, не останавливаясь, одарила их медовой улыбкой и заскрипела по лестнице на второй этаж, где располагалась комната Калерии.

– Сударь! Время вышло! Сударь?

Не дождавшись ответа, Лея приложила к двери ухо, отягощенное массивной рубиновой сережкой. Тишина. Подергала дверь – заперто изнутри. Она шумно выдохнула через нос и принялась долбить в дверь кулаком:

– Сударь! Тут вам не богадельня! Платите еще пятьдесят копеек или освобождайте комнату!

Прислушалась. Снова тишина. На сердце Леи Бронштейн легло дурное предчувствие. Немедля вспомнились недавние слухи про бесноватого, который появился в городе недавно, но уже успел обидеть нескольких девочек, которые работали тайно, без полицейского разрешения. Вспомнились бегающие глазки и грязные сапоги странного гостя. Лея замолотила в дверь с удвоенной силой:

– Калерия! Калерия! Верочка, девочка моя, ты в порядке? Открывай немедленно, душегуб! Не то я сейчас в свисток дуну – через минуту городовой прибежит! С шашкой!

Насчет городового с шашкой – это был чистый блеф. Хозяйка борделя прекрасно знала – в такую погоду городовой сидит в своей будке за три квартала отсюда, как сыч в дупле, и никакими калачами его оттуда не выманить. Но все же у нее были свои козыри в рукаве.

– Тихон! Тихон, милый! Пойди сюда! Да живее ты, дылда окаянная!

Из привратницкой высунулась косматая голова с виноватой улыбкой, а затем и сам Тихон целиком. Бывший красавец гренадер, Тихон заработал тяжелую контузию на войне с турками, при штурме Плевны и с тех пор слышал и говорил с трудом, а соображал и того хуже. Бездетная и рано овдовевшая Бронштейн воспылала к робкому великану материнской любовью, забрала его из трактира, где он работал поломоем, и поселила при борделе.

Тихон исполнял обязанности швейцара и по совместительству успокаивал всякую бузу, которая частенько случалась с перепившими или просто не слишком дальновидными гостями. Обычно одного вида его кулака размером с астраханскую дыню хватало, чтобы успокоить даже самого лихого забияку.

Здоровяк швейцар жестом осадил разволновавшихся рабочих, ожидавших в салоне, и, прихрамывая, поднялся на второй этаж. Осмотревшись, заметил хозяйкины брови, хмуро соединенные в одну, кулаки, упертые в бедра, запертую дверь и сменил обычное благостное выражение лица на озабоченное. Он уже занес огромный сапожище, чтобы высадить дверь, так докучавшую хозяйке, когда та протестующе замахала руками:

– Стой! Куда ломать-то сразу? Дурак ты и есть! Подожди, тебе говорят!

Лея наклонилась к двери и закричала тоном максимально угрожающим, на какой была способна:

– Последний шанс тебе даю, язва тебя побери! Открывай дверь добром, или…

Тук! Тук! Тук!

Лея, подпрыгнув, отпрянула от двери. Стук, доносившийся из комнаты, был страшный, громкий и настойчивый, словно мертвец колотил из закрытого гроба. Остальные двери на этаже открылись одна за другой, и из-за них повысовывались головы любопытствующих.

Тук! Тук! Тук! Дзин-нь!

Стук повторился, закончившись звуком бьющегося стекла. Хозяйка побледнела и, вцепившись Тихону в рукав, затараторила визгливой скороговоркой:

– Ну что ты встал столбом, олух?! Вышибай эту дверь проклятую немедля!

Тихон послушно мотнул головой, коротко ухнул и двинул пяткой в дверной замок. Дверь, брызнув щепками, распахнулась, и все вокруг заглушил истошный крик Леи Бронштейн.

Оконная рама, болтаясь под порывом ветра, еще раз издала троекратный стук, разбрасывая осколки стекла. На полу растеклась лужа мокрого снега, керосиновая лампа чуть светила, выхватывая из темноты туалетный столик, сверх всякой меры украшенный завитками и розами, разоренную постель, стул со сложенной одеждой и обнаженный труп Калерии, застывший на полу.

Она лежала, вытянув руки так, словно прыгала в реку с высокого утеса, полные груди разлеглись по сторонам, а волосы разметались, как у горгоны. Рядом, касаясь ее пяток своими, лежал труп шулера. Он вытянулся в такой же странной, принужденной позе, худой и бледный, и вместе они были словно две стрелки на чудовищном циферблате. Но никто не обратил внимания на открытое окно и странное положение трупов, все взгляды притягивало только одно – их головы, аккуратно отделенные от тел и повернутые под жутко симметричными углами, с зияющими кровавыми безднами вместо глаз.