Дело по обвинению

Глава 8

Перед ним были джунгли Макнэлли. Однако они вовсе не были похожи на джунгли. Он опять почувствовал, и на этот раз особенно сильно, что три самостоятельных Гарлема – чистейший миф. Ибо, несмотря на другой язык и цвет кожи – цвет кожи пуэрториканцев варьировался от белого до светло-коричневого и шоколадного, – несмотря на диковинные овощи на прилавках и испанские надписи, он чувствовал, что эти люди ничем не отличаются от своих соседей на востоке и западе: всех их связывало нечто общее – нищета.

На углу улицы, в нижнем этаже жилого дома, приютилась мясная лавка, а рядом – бакалея, в витрине которой громоздились жестянки с бакалейными товарами, а сверху свисали связки сушеного перца. Пройдя мимо этой бакалейной лавки, Хэнк вышел на улицу, где был убит Рафаэль Моррез.

Все, кто был на улице, мгновенно догадались, что он представитель закона. Им подсказал это инстинкт людей, которые давно поняли, что закон не их защитник, а враг. Они сторонились от него на тротуаре, молча следили за ним, сидя на ступеньках своих домов. Дети, игравшие на заваленных мусором пустырях, поднимали головы, когда он проходил мимо. Какая-то старуха что-то сказала по-испански и ее приятельница залилась визгливым смехом.

Хэнк нашел крыльцо, на котором сидел Моррез в тот вечер, когда его убили. Он снова проверил адрес.

– Кого вы ищете, мистер? – спросил его чей-то голос. Хэнк обернулся.

У крыльца стоял юноша, уперев руки в бока. На нем были джинсы и белоснежная рубашка. Смуглое лицо, карие глаза, черные волосы, подстриженные под бокс. Широкие ладони, крупные пальцы, на среднем пальце правой руки – перстень с печаткой.

– Я ищу Луизу Ортега, – ответил Хэнк.

– Да? А кто вы такой?

– Прокурор – сказал Хэнк.

– Что вам от нее нужно?

– Мне надо задать ей несколько вопросов о Рафаэле Моррезе.

– Если так – спрашивайте меня.

– А кто вы такой?

– Меня зовут Гаргантюа.

– Я о вас слышал.

– Да? – Он чуть-чуть улыбнулся. – Может и слышали. Обо мне несколько раз в газетах писали.

Я узнал о вас не из газет, – сказал Хэнк. – Мне говорил один «альбатрос». Его зовут Дьябло.

– Лучше не говорите мне про этого ползучего гада. Дайте мне только с ним встретиться – и он готов. Раз – и готов!

– Где я могу найти Луизу Ортега?

– Я же сказал вам: говорите со мной!

– Это очень любезно с вашей стороны, – сказал Хэнк, – но говорить нам не о чем. Если только вы тоже не сидели на этом крыльце в тот вечер, когда был убит Моррез.

– Значит вы все-таки считаете, что он был убит?

– Бросьте вы это! – раздраженно сказал Хэнк. – Я на вашей стороне. В этом деле я буду обвинять, а не защищать.

– Полицейский на нашей стороне? Ха!

– Не заставляйте меня зря тратить время, – сказал Хэнк. – Вы знаете, где она, или мне придется послать за ней детектива? Ручаюсь вам, что он ее разыщет.

– Не волнуйтесь, – сказал Гаргантюа. – А что вам наговорил обо мне Дьябло?

– Он сказал только, что вы главарь «всадников».

– Он был в своем уме?

– Не понимаю!

– Вы что, не знаете? Почти все «альбатросы» – наркоманы. Ну, а в нашем клубе таких не найдете. Мы его выкинем вон, так что он и опомниться не успеет.

– Это интересно, – сказал Хэнк. – Но где же все-таки живет эта девушка?

Квартира четырнадцать, второй этаж. Ее, наверное, нет дома.

– Попытаюсь, – сказал Хэнк.

– А я вас подожду. Мне нужно с вами поговорить.

– Хорошо, только ждать, может быть, придется долго.

– Ладно! Делать мне все равно нечего.

– Прекрасно, – сказал Хэнк и вошел в парадную дверь.

Все трущобы одинаковы, думал Хэнк, поднимаясь по лестнице. Нет специально итальянских трущоб, или испанских, или негритянских. Все они одинаковы, и вонь в них стоит одна и та же.

Он разыскал квартиру четырнадцать и позвонил. Звонок разболтался и не звенел, а как-то стрекотал. Хэнк снова надавил кнопку, и опять раздалось предсмертное хрипенье.

– Si, si, vengo![4] – послышался голос за дверью.

Хэнк услышал лязганье отодвигаемого засова. Дверь приотворилась, задержалась – дальше ее не пустила цепочка. В щели показалось лицо.

– Quien es?[5] – спросила девушка.

– Я из прокуратуры, – сказал Хэнк. – Вы Луиза Ортега? Мне бы хотелось задать вам несколько вопросов. Можно мне войти?

– А! – девушка растерялась. – Сейчас нельзя. Я не одна.

– Ну, а когда...

– Скоро, – ответила она. – Приходите через пятнадцать минут, ладно? Тогда я смогу с вами поговорить.

– Хорошо, – сказал Хэнк, устало спустился по лестнице и вышел на улицу. Гаргантюа куда-то исчез.

Хэнк стоял на крыльце, смотрел по сторонам и думал, что Гарлем, по крайней мере внешне, ничем не отличается от любого другого района города. Правда, нельзя так просто сбросить со счета пожарные лестницы, увешанные бельем замусоренные пустыри, мух, которые ползали по мясу, выставленному в окне мясной лавки, – всю ту нищету, о которой вопияла каждая темная парадная. Но люди здесь жили своей повседневной жизнью, как и в любой другой части города. Нельзя было заметить никаких признаков подспудной звериной злобы и насилия – во всяком случае не сейчас, в десять часов жаркого летнего утра. Так почему же все-таки тут лилась кровь? Почему трое мальчишек из итальянского Гарлема (в трех кварталах – в трех тысячах миль отсюда) явились на эту улицу и убили ни в чем не повинного слепого? Он не мог объяснить этого только расовыми распрями.

У него было ощущение, что это только симптом, а не сама болезнь. Так что же это за болезнь и что ее вызывает? И если эти трое юных убийц просто больные, то имеет ли право государство уничтожить их?

Он растерялся.

«Но что же делать? – спрашивал он себя. – Ведь мы же не позволяем прокаженным разгуливать по улицам?»

Да, не позволяем, но мы и не убиваем их, думал он. Если лекарство неизвестно, его ищут.

«Брось! – сказал он себе. – Ты не психолог и не социолог. Ты всего лишь юрист. Тебя должны касаться только юридические аспекты преступления. И наказание виновных».

Виновных! Хэнк вздохнул, взглянул на часы и закурил. Не успел он погасить спичку, как из дома вышел молодой матрос, поправляя белую фуражку. Хэнк решил, что Луиза Ортега освободилась и сможет теперь поговорить с ним.

На этот раз Луиза сразу впустила его в квартиру.

– Простите, что заставила вас ждать, – сказала она, запирая дверь.

– Пустяки, – сказал Хэнк.

– Садитесь, – сказала Луиза.

Он оглядел комнату. У стены – незастланная постель, напротив нее, рядом со старым газовым холодильником и раковиной, – ветхий стол и два стула.

– Удобнее всего на кровати, – сказала она. – Садитесь там. Хэнк сел на краешек кровати, а Луиза устроилась на другом ее конце.

– Ох и устала же я! – сказала она. – Всю ночь не спала. Он будил меня через каждые пять минут.

Она помолчала и Добавила просто:

– Я ведь уличная.

– Я догадался.

– Si[6] – Она пожала плечами. – В этом нет ничего плохого. Уж лучше торговать собственным телом, чем наркотиками. Verdad?[7]

– Сколько вам лет, Луиза? – спросил он.

– Девятнадцать, – ответила она.

– Вы живете вместе с родителями?

– Родителей у меня нет. Я приехала сюда к тетке. Ну а теперь и от нее ушла. Мне больше по душе быть свободной и в этом ничего плохого нет.

– Это ваше личное дело, – сказал Хэнк, – и это меня не касается. Я только хочу узнать, что произошло вечером десятого июля. В тот вечер, когда убили Морреза.

– Si, si, Pobrecito.[8] Он был хороший мальчик. Один раз, когда у меня тут был приятель, Ральфи играл нам. В комнате было очень темно и мы с приятелем лежали в кровати, а Ральфи играл нам. Он был хороший мальчик. И не его вина, что он родился слепым.

– Что же произошло в тот вечер, когда он был убит?

– Ну, мы сидели на крыльце, я, Ральфи и еще одна девушка – Терри, тоже уличная. К ней должен был прийти приятель, ну и дождь собирался. Вот мы и сидели на крыльце. Мы с ней сидели и разговаривали, а Ральфи сидел на нижней ступеньке и слушал. Он был хороший мальчик.

С Гудзона на испанский Гарлем надвигаются черные тучи. По улице проносится ветер, приподнимающий юбки двух девушек на крыльце. Рафаэль Моррез сидит на нижней ступеньке крыльца и рассеянно слушает историю, которую Терри рассказывает Луизе. Ему шестнадцать лет, на худом лице резко выделяются черные глаза. Звуки улицы исполнены для него особой силы. Он знает, что скоро будет дождь. Он слеп от рождения, но его остальные органы чувств необыкновенно восприимчивы ко всему, что происходит вокруг. Некоторые утверждают даже, что Моррез способен чувствовать приближение опасности. Теперь от грозной опасности его отделяют лишь несколько минут, но он, по-видимому, не ощущает ее приближения.

Терри. ...И тут он сказал, что он из полиции и арестует меня. Потом забрал свои деньги и положил к себе в бумажник. В жизни мне не было так страшно. А потом он сказал мне, что возможно мы сумеем это уладить.

Луиза (страшно шокирована). И ты согласилась?

Терри. Не в тюрьму же мне было идти?

ЛуиЗа. Ну, знаешь, я бы никогда не согласилась! Никогда! Никогда! Пусть бы меня лучше сгноили в тюрьме!

Девушки умолкают. Рафаэль Моррез запрокидывает лицо, как бы прислушиваясь к чему-то. Луиза обращается к нему.

Луиза. Сыграл бы ты рам, Ральфи!

Рафаэль кивает и опускает руку в карман, но в эту минуту на улице появляются трое подростков. В том, как они идут, есть что-то зловещее, и Луиза мгновенно это понимает. Она хочет спуститься с лестницы, но замечает, что пришельцы уже увидели Морреза.

Луиза. Mira! Cuidado![9]

Башня. А ну, заткнись, чумазая шлюха!

Рафаэль поворачивается к ребятам и вдруг встает с места. В его вынутой из кармана руке что-то блестит. Он смотрит на ребят невидящими глазами.

Башня. Это один из них!

Бэтмэн. Бей его!

Сверкнув, лезвие снизу вверх располосовало мышцы живота. И тут опускаются другие ножи, рубя и кромсая тело, до тех пор пока мальчик не падает, как окруженный убийцами Цезарь. Ножи прячутся. Кровь брызжет по тротуару, как первые капли дождя. С противоположного конца улицы к пришельцам бросаются четыре других парня.

Башня. Смываемся!

Все трое бегут на Парк-авеню. Луиза подбегает к Моррезу. И тут начинается дождь.

– А у Морреза был нож? – резко спросил Хэнк.

– У Ральфи нож? Нет, ножа у него не было. Кто вам мог это сказать?

– Эти ребята говорят, что он вытащил нож и напал на них.

– Они врут. Когда я крикнула, он встал и повернулся к ним. Но напали на него они. Нет, никакого ножа у него в руках не было.

– А что же он вынул из кармана, Луиза? Что блестело у него в руке?

– Блестело... Так это же гармоника! Гармоника, на которой он играл! Вы о ней спрашиваете?

Внизу Хэнка ждал Гаргантюа, но не один. Его товарищ был в темных очках, скрывавших глаза. На его верхней губе топорщились усики. Волосы у него были светлые, а лицо – мраморно-белое, как у испанского аристократа. Он стоял, заложив руки за спину, глядя на тротуар и улицу. Когда Хэнк подошел, он даже не повернул головы.

– Вот прокурор, Фрэнки, – сказал Гаргантюа. – А это Фрэнки Анарилес, – сказал Гаргантюа. – Президент «всадников». Это он дал нашему клубу такое название, мистер... Я, по-моему, не знаю, как вас зовут.

– Моя фамилия Белл, – сказал Хэнк.

– Познакомься, Фрэнки, это мистер Белл.

Фрэнки кивнул.

– Рад познакомиться, – сказал он. – Чего это вы забрели в наши края?

– По делу Рафаэля Морреза. Я буду выступать в нем обвинителем, – сказал Хэнк.

– Ясно. Желаю удачи. Прикончите их!

– Мы вам можем кое-что порассказать об этих проклятых «альбатросах»! – добавил Гаргантюа. – Такое, что закачаетесь.

– Ладно! Не знаю, как вы, – сказал Фрэнки, – а я хочу пива. Пошли. Платить буду я.

Они зашагали по направлению к Пятой авеню. Спутники Хэнка шли особой раскачивающейся походкой, держа руки в карманах, развернув плечи и устремив взгляд прямо перед собой. Он чувствовал, что эти двое окружены ореолом словно голливудские знаменитости. Они знали себе цену и к своей известности относились с надменным безразличием, но с некоторой долей гордости.

Пытаясь поддержать разговор, Хэнк спросил:

– Вам нравится Гарлем?

Фрэнки пожал плечами:

– Да. Нравится.

– Почему? – с удивлением спросил Хэнк.

– То есть как это почему? Да потому, что я живу здесь. И еще потому, что меня тут все знают. Вот я иду по улице и все знают, кто я такой. Я чувствую себя на своем месте, ясно? Я – Фрэнки. И все знают, что я Фрэнки, президент «всадников».

– Но это может быть и опасно, не так ли?

– Да еще как! – ответил Фрэнки и теперь в голосе его зазвучала гордость. – Это же, как повсюду. Добьется человек известности, а потом приходится остерегаться.

– Почему же?

– Да ведь везде так, сами знаете. С любой шишкой. Хоть я, конечно, не такая уж большая шишка. Только все равно, всегда есть люди, готовые тебя свалить. Понятно? Вот я президент «всадников» и многим хотелось бы меня свалить. Вот и все. По всей стране всюду то же самое, разве не так?

– В известном смысле, пожалуй, – сказал Хэнк.

Они подошли к маленькому бару на углу Пятой авеню. На двух зеркальных окнах сияла надпись «Три гитары».

– Это «Три гитары», – сказал Фрэнки. – А у нас он называется «Три шлюхи». Это потому, что тут всегда околачиваются проститутки. Но это уютное место. И пиво здесь хорошее.

Они вошли в бар.

– Давайте сядем за этот столик, – сказал Фрэнки. – Эй, Мигель, три пива сюда! Пиво здесь хорошее. Вам оно понравится.

Они присели. Фрэнки положил локти на стол.

– Мне это дело кажется яснее ясного, – сказал Фрэнки. – «Альбатросам» крышка. – Он помолчал, потом небрежно добавил: – Так ведь?

– Мне кажется, у нас против них достаточно улик! – сказал Хэнк.

– Ну, надеюсь, вы зададите им жару. Они да черномазые – не сразу и разберешься, кого ненавидишь больше. Только, пожалуй, до «альбатросов» черномазым далеко.

– А что, вы деретесь и с бандами цветных?

– То-то и оно, что деремся мы на два фронта. Итальяшки смотрят на нас сверху вниз, и черномазые смотрят на нас сверху вниз, так что же получается? Выходит, что мы и не «люди вовсе, понимаете? Черномазые воображают бог знает что только потому, что носят теперь белые рубашки и галстуки, а не бегают с копьями по своим джунглям. А мой народ – это гордая раса, мистер! Пуэрто-Рико – это вам не какие-то африканские джунгли. А итальяшки чего воображают? Чем они-то могут похвастаться? Муссолини? Тоже мне достижение! Или Микеланджело? Ну, этот еще ладно. А вот за последнее время чего они такого особенного сделали? – Фрэнки помолчал. – Вы про Пикассо слыхали?

– Да, – сказал Хэнк.

– Пабло Пикассо, – сказал Фрэнки. – Величайший художник, когда-либо живший на земле. Я шатался по всему музею, когда там была его выставка. Это же просто песня. И знаете что? В его жилах течет та же самая кровь, что и у меня.

– Вы ходили на выставку Пикассо? – удивленно спросил Хэнк.

– Ходил. И Гаргантюа ходил со мной. Помнишь, Гаргантюа?

– Сказать по правде, многие из этих картин Пикассо я не понял, – сказал Гаргантюа.

– Эх ты, котлета! – сказал Фрэнки. – А кто говорит, что их надо понимать? Их надо чувствовать! Этот парень пишет сердцем. Во все свои картины он вложил сердце. И это просто чувствуешь. Да, черт его побери, он-то уж настоящий испанец!

Бармен принес заказанное пиво, с любопытством поглядывая на Хэнка.

– Вы знакомы с кем-нибудь из этих ребят? – спросил Хэнк. – Из тех, что убили Морреза?

– Я знаю Рирдона и Апосто, – ответил Фрэнки. – Хотелось бы, чтобы вы расправились как следует с этой сволочью Рирдоном.

– Почему именно с ним?

– Ну, у Апосто, ВЫ же знаете, – не все дома. Ему скажи – «столкни в реку роднук) мать» – он столкнет. А вот про Рирдона этого не скажешь. Он настоящая сволочь, строит из себя невесть что, а сам – пустое место. А пыжится-то! Воображает, будто к нему приглядываются заправилы настоящих шаек. Вот он и старался доказать, что многого стоит. И сядет теперь на электрический стул. Знаете, что я вам скажу?

– Ну?

– В тот вечер, когда был убит Ральфи, у нас была назначена драка на десять часов. Все «альбатросы» про это знали. А уж Рирдон-то наверняка знал, такому всегда до всего дело. И что же происходит? Не успело еще стемнеть, как он подговаривает этого идиота Апосто и малыша Ди Паче, о котором я даже никогда и не слыхал, и устраивает свой собственный налет на нашу территорию! Небось думал, что вернется к своим «альбатросам» и его сразу выберут президентом. Да я готов поставить сотню долларов, что именно так все и было! Рирдон, конечно, подговорил на такое дело этих двух сопляков.

– Вы так говорите о Рирдоне, словно очень хорошо его знаете, – заметил Хэнк.

– Я ему как-то раз проломил голову в драке, – сказал Фрэнки. – Я его ударил, он свалился, а я ударил его ногой по башке. А ботинки на мне были подкованные – кто же, кроме идиота, полезет драться без подкованных ботинок? И я раскроил ему голову что надо.

– Зачем же вы били его ногой?

– Потому что он свалился и я не хотел, чтобы он снова встал.

– Вы всегда бьете лежачего?

– Всегда.

– Почему?

– Если свалюсь я – изобьют подкованными ботинками меня. Вот Я и стараюсь свалить первый. И уж если он свалился, то больше не встанет, – я об этом позабочусь. Рирдон один раз так саданул Меня клюшкой! Чуть не сломал мне ногу, сукин сын! Уж я до него как-нибудь доберусь! Если вы с ним не покончите, так я сделаю это вместо вас.

– И попадете, за решетку? – спросил Хэнк.

– Ну, это положим! А впрочем, оно бы и неплохо было. Тогда я покончил бы с этими драками. Другого выхода нет – разве что пойти в армию. А драки, прямо сказать, дерьмовое занятие.

– Так зачем же вы деретесь?

– Жить-то надо! И защищать свои права.

– Какие права?

– Ну, свою землю, свою территорию. Не то нам плохо придется – вот как с Ральфи. Не можем же мы позволить, чтобы они топтали нас ногами?

– Они, по-видимому, считают, что чужие тут вы.

– Ну еще бы! Мы стараемся жить тихо и мирно – и вот что из этого получается. Такие, как Рирдон, нам вздохнуть не дают. Это он у них заводила. Как стал «альбатросом», так и пошло. Помнишь, что случилось прошлым летом в бассейне, Гаргантюа?

В этот августовский день температура в Нью-Йорке бьет все прошлые рекорды. Время – полдень, солнце стоит прямо над головой и термометр на кирпичной стене душевой показывает +48. Голубоватая вода в прямоугольном бассейне ослепительно блестит. В это воскресенье бассейн переполнен – как, впрочем, обычно по субботним и воскресным дням. Большинство купающихся и загорающих – молодежь.

Когда пуэрториканские ребята выходят из раздевалки, их никто не замечает. Они идут осторожно – хотя территория бассейна считается нейтральной, они тем не менее находятся на вражеской территории. Их шестеро. Цвет их кожи варьирует от белого до шоколадного. Майк, самый темнокожий, говорит только по-испански. Он не хочет учиться английскому, опасаясь, что его будут принимать за негра. Другой пуэрториканец, Альфредо, говорит по-английски довольно скверно, хотя не по своей вине. Он способный и старательный ученик, но ему трудно учиться, так как его учителя – урожденные нью-йоркцы, не знающие испанского языка. Альфредо – верующий католик и носит на шее тонкую золотую цепочку, на которой болтается крошечный золотой крестик. Ребята входят в воду. Плавая, они стараются держаться как можно ближе друг к другу. Дежурный по бассейну бросает на них равнодушный взгляд и вновь принимается болтать с блондинкой, которая, по-видимому, вот-вот сбросит верхнюю половину своего купального костюма.

Башня Рирдон отрывается от питьевого фонтанчика. Рирдон высок и хорошо сложен. Он увлекается штангой. Чтобы купить штангу, он целое лето проработал в бакалейной лавке. Отец смеется над его занятиями. «Мне не надо было поднимать штанги,– говорит он.– Я поработал укладчиком шпал, и мускулы у меня настоящие. А вот твои – поддельные». Он обещал Башне вышвырнуть «это барахло» при первой же жалобе соседей. Поэтому упражняется Башня очень осторожно. Занимается штангой по два часа каждый вечер. Иногда он заходит на кухню, хватает мать за тонкую талию могучими руками и поднимает ее в воздух. Ему очень нравится показывать ей, какой он сильный. Мать притворно сердится: «Сейчас же отпусти меня, дурак»,– говорит она в таких случаях, но Башня знает, что ей это тоже нравится. Втайне Башня считает, что он сильнее отца и очень хотел бы помериться с ним силой. Но его отец предпочитает смотреть футбол по телевизору; к тому же Башня опасается, как бы отец не вышел победителем из этого состязания – тогда не будет конца его рассказам о постройке железной дороги. А он не хочет осрамиться перед матерью.

Его мать и не подозревает, что он член уличной банды. Она постоянно предупреждает его об опасностях Гарлема. «Ни в коем случае не бери сигарет у незнакомых людей. Вот так они и приучают людей к наркотикам»,– говорит ему она. «Будь осторожен, Арти, в Гарлеме торговцев наркотиками не оберешься». Башня не рассказывал ей, что уже пробовал курить марихуану. И не упоминал, что не пробовал более резких наркотиков, только опасаясь, что потеряет силу. А ему нравится быть сильным. Ему нравится его кличка. Башня. Выбрал он себе весам, а уж позднее сделал вид, что кличку дала ему банда. Башня подходит к воде, смотрит на купающихся и сразу же замечает пуэрториканских ребят. Знает он из этой компании только Фрэнки Анарилеса, с которым имел уже несколько встреч (до сих пор, впрочем, относительно мирного характера). Но он знает, что Фрэнки – президент «всадников». Знает он также, что, по неписаному закону, бассейн является нейтральной территорией. И все же присутствие пуэрториканских ребят в бассейне его злит.

Он подзывает Апосто.

Башня. Посмотри-ка на воду!

Бэтмэн смотрит, но ничего не видит. Он вообще туго соображает. Находчивым он бывает только в драке. Дерется он совершенно инстинктивно, как животное. Ему нравится драться, так как он дерется хорошо. Он к тому же сознает, что все остальное у него получается плохо. Школу он не любит, но не потому, что его дефективность отделяет его от других ребят,– этого он не сознает, а потому, что школьные занятия не кажутся ему интересными. Если бы он мог найти работу, то давно бы уже бросил школу, но на работу никто его не берет. Однако учителя не считают его «трудным учеником», так как в классе он никогда не доставляет им неприятностей. Им и в голову не приходит, что он состоит в уличной банде и в пылу драки может убить. Они считают его просто туповатым. Когда на следующий год их станут расспрашивать в связи с убийством Морреза, то они будут искренне поражены, что тихий мальчик вроде Энтони Апосто вдруг «впал в бешенство». Но тихий мальчик Энтони Апосто, или Бэтмэн, не впадал в бешенство. Он просто любит драться, потому что товарищи говорят ему, что дерется он здорово. И он хочет заниматься только этим, из него вышел бы отличный солдат и его, возможно, даже наградили бы за мужество, проявленное на поле сражения. К сожалению, для армии он слишком молод. Задолго до того, как он достигнет призывного возраста, он уже убьет «врага» – вполне для него реального.

Бэтмэн. Я ничего не вижу в воде, Башня. Что там такое?

Башня. Гляди вон туда. Чумазые.

Бэтмэн видит пуэрториканских ребят, но их вид не вызывает у него никакой злости. Он пытается найти в словах Башни скрытый смысл, однако это ему не удается.

Бэтмэн. Чего они делают, Башня?

Башня. Тебе что, нравится с ними плавать?

Бэтмэн (пожимает плечами). Да я не знаю. Я их и не видел, пока ты мне не сказал.

Башня. Приведи Дэнни.

Бэтмэн. Дэнни? Он где-то тут с девушкой. Я его приведу, Башня. Сейчас приведу.

Он уходит. Рирдон стоит у воды, уперев руки в бока. Он уже знает, что будет драка. Но убежден, что зачинщиком будет не он. Зачем? Стычка эта вызвана тем, что пуэрториканцы явились в бассейн. Значит зачинщики они, а он тут ни при чем.

Подходит Дэнни.

Дэнни. Что случилось, старик?

Башня. Вон посмотри! Пуэрториканцы пакостят нашу воду.

Дэнни. А? (Бросает взгляд на бассейн). Да черт с ними, пусть плавают. Жара ведь такая, что бетон плавится.

Башня. Если сегодня мы им спустим, завтра они приведут сюда весь Уэст-сайд.

Дэнни. Да ведь они и раньше здесь бывали. Брось, Арти!

Башня (поправляет его). Не Арти, а Башня.

Дэнни. Ладно. Ну так брось, Башня.

Башня. Мне это не нравится и я говорю, что их надо выгнать.

Дэнни. Ну так и выгоняй. Я-то тут при чем? Я же разговаривал с девчонкой...

Башня. Аяи не знал, что ты трус!

Дэнни. При чем тут трусость? Они хотят купаться, ну и пусть купаются.

Башня. Этот бассейн на нашей территории.

Дэнни. Но они же всегда здесь купаются! Послушай: у меня тут девушка и...

Башня. Иди, иди к своей девушке, трус.

Дэнни. Нет, подожди...

Башня. Вот уж не думал, что у тебя дрожат поджилки. Думал, что ты свой парень.

Дэнни. Но это ведь так и есть! Просто я не вижу никакого смысла...

Башня. Ладно, ты уже все сказал. Раз ты хочешь, чтобы я пошел к ним один, придется так и сделать. Мы с Бэтмэном сами справимся.

Дэнни. Но послушай! Ведь их же шестеро! А ты хочешь...

Башня. Ничего! Незачем мне знать человека, который даже не член клуба.

Дэнни. Да при чем тут клуб? Я просто не вижу...

Башня. Ладно! Идем, Бэтмэн.

Дэнни. Если ты с ними свяжешься – будет драка. Прямо тут. Могу дать гарантию.

Башня. А я не боюсь драки.

Дэнни. Ну и я не боюсь.

Башня. Так ты что? Идешь или остаешься?

Дэнни. Я не боюсь. И ты это знаешь.

Башня (саркастически). Ну конечно, я ведь вижу, как ты не боишься.

Дэнни. Хватит! Просто я разговаривал с девчонкой. Ну идем посмотрим, в чем там дело.

Они идут по краю бассейна к «всадникам», которые только что вылезли из воды. К ним молча присоединяются другие ребята, словно горнист протрубил сбор, и «альбатросы» становятся в строй. В том, как они идут, есть что-то жуткое – это безжалостная целеустремленность линчевателей. Впереди идут Башня, Бэтмэн и Дэнни. Дежурный смотрит на ребят со своей вышки. Но он не полицейский, и ему не хочется связываться с бандой хулиганов. Шум вокруг начинает стихать, а потом и вовсе замирает. Но эта тишина громче прежнего гула голосов. Пятеро пуэрториканцев отошли напиться к фонтанчику и только один из них, Альфредо, остался сидеть у бассейна, болтая ногами в воде. «Альбатросов» он не замечает до тех пор, пока они не оказываются совсем рядом. Он вскакивает и в страхе оглядывается по сторонам, но его окружают, прежде чем он успевает окликнуть своих приятелей.

Башня. Ты что, девчонка?

Альфредо. Не понимаю.

Башня. А бусы? До сих пор я думал, что бусы носят только девчонки.

Альфредо. Бусы... (Он касается рукой цепочки и крестика). Это не бусы. Это Иисус Христос. Вы разве неверующие?

Башня. Ах, так ты верующий!

Альфредо. Чего вам от меня нужно?

Башня. Посмотреть, как ты молишься, чумазый.

Альфредо. Эй! Не обзывай меня...

Башня. И посмотреть, чумазый, умеешь ли ты ходить по воде...

Альфредо. Ходить по...

Бэтмэн сильно толкает его, и он падает в воду спиной вперед. «Альбатросы» прыгают вслед за ним и, когда Альфредо всплывает, оказывается, что он окружен. Альфредо страшно испуган. Он никогда не был хорошим пловцом и пришел сюда только потому, что не хотел отставать от товарищей. А теперь товарищи бросили его на произвол судьбы и...

Башня. Хватай его! Топи!

Бэтмэн нажимает на плечи Альфредо и топит его. Альфредо удается снова подняться на поверхность, он задыхается, но тут его ударяет другой «альбатрос», а Бэтмэн хватает его за волосы и изо всей силы тянет вниз. Бэтмэну помогает его сосед. На поверхности воды лопается пузырек. Вокруг стоит мертвая тишина. Дежурный обдумывает положение и решает, что вмешиваться он не обязан. Все же он спускается со своей вышки, проталкивается через толпу и отправляется на поиски полицейского.

Дэнни. Ну ладно, хватит. Отпусти его.

Башня. Держи его крепче!

Дэнни. Отпусти его! Он же захлебнулся, ты что, не видишь?

Башня. Притворяется! Просто задержал дыхание!

Дэнни. Ты что, убить его хочешь? Отпусти его, Башня!

Башня. Заткнись!

Под водой Альфредо уже не шевелился. У фонтанчика Фрэнки, наконец замечает неожиданную тишину вокруг. Он оборачивается, смотрит, кричит «Mira!»[10] и все пуэрториканцы бросаются к воде. Во главе с Фрэнки они сразу ныряют в воду и вырывают Альфредо из рук Бэтмэна и его помощника. Альфредо цепляется за край бассейна еле дыша. В воде продолжается драка, раздается ругань. Девушки у бассейна визжат. К месту происшествия бегут дежурный с полицейским. Воздух прорезает пронзительный свисток.

– Так значит зачинщиком был Башня? – спросил Хэнк.

– А то кто же? Ведь мы ничего такого не делали. Просто купались. И нас из-за него потащили в участок. Только потому, что он решил разыграть большого человека.

– Вы хорошо сделаете, если отправите их на электрический стул, мистер Белл, – сказал Гаргантюа.

– Да, – согласился Фрэнки, – это правильно. – Он повернулся к Хэнку и посмотрел ему прямо в лицо. – Так и сделайте, мистер Белл! – Его голос стал угрожающим.

– Будет скверно, если на этот раз они вывернутся, – вставил Гаргантюа.

– Да, – сказал Фрэнки. – Это очень многим может не понравиться.

Мать Рафаэля Морреза вернулась домой с работы только в шесть часов вечера. Работала она в швейной мастерской, как и у себя на родине, в пуэрториканском городе Вега Баха. Правда, в Нью-Йорке ее рабочий день был короче, а заработная плата выше, но зато на Пуэрто-Рико после работы она возвращалась домой к своему сыну Рафаэлю. В Нью-Йорке же она больше этого делать не могла. Ее Рафаэля убили.

В Нью-Йорк она приехала к мужу, который мыл посуду в ресторане на 142-й улице. Он приехал сюда на год раньше ее, поселился у родственников и скопил достаточно денег для того, чтобы снять квартиру и выписать жену и сына. Ехала она неохотно, потому что любила Пуэрто-Рико. Ей было страшно покидать знакомые места, хоть Нью-Йорк и сулил всяческие блага. Через полгода после того как она приехала сюда, ее муж связался с другой женщиной, предоставив ей и сыну самим перебиваться в этом городе.

В тридцать семь лет (она была на два года старше Карин) Виолетта Моррез выглядела шестидесятилетней старухой. Худое тело, изможденное лицо – только глаза и рот хранили остатки былой красоты.

Они сидели в «гостиной» ее крохотной квартирки на четвертом этаже и молча смотрели друг на друга. Ее большие карие глаза смотрели на Хэнка с откровенностью, от которой ему становилось не по себе. Как будто он смотрел в глаза неизбывному горю, слишком огромному для выражения чувств, – горю, которое искало одиночества и отвергало сочувствие.

– Что вы можете сделать? – спросила она. – Ну что вы можете сделать?

– Я могу проследить за тем, чтобы свершилось правосудие, миссис Моррез, – сказал Хэнк.

– Правосудие? В этом городе? Не смешите меня! Правосудие здесь существует только для тех, кто здесь родился. А для всех остальных – ничего, кроме ненависти. Это город ненависти, сеньор. Само его сердце полно ненависти и это страшно чувствовать. Ведь меня учили любви. Меня ведь учили, что любовь превыше всего. Меня учили этому на Пуэрто-Рико, где я родилась. Там легко любить. Там очень тепло, люди никуда не торопятся и здороваются друг с другом на улицах. Там все знают друг друга, знают, что меня зовут Виолетта Моррез и спрашивают: «Как живешь, Виолетта? Хуан пишет? А твой сын здоров?» Ведь это очень важно быть кем-то, знать, что ты Виолетта Моррез, и все тебя знают. А в этом городе холодно, все куда-то спешат. Здесь никто с тобой не поздоровается и не спросит, как ты чувствуешь себя. Времени для любви в этом городе нет. Здесь осталась одна только ненависть. И эта ненависть отняла у меня сына.

– Убийцы вашего сына понесут справедливое наказание, миссис Моррез. Я для этого к вам и пришел.

– Справедливое, сеньор? Оно будет справедливым только, если убийц убьют так, как они убили моего сына. Справедливо было бы вырвать у них глаза, а потом наброситься на них с ножами, как они набросились на моего Рафаэля в его тьме. Другой справедливости для диких зверей нет. А они звери, сеньор, поверьте мне. И если вы не отправите этих убийц на электрический стул, то никто уже не сможет быть спокоен за свою жизнь. Останутся только страх и ненависть. Они вместе будут править этим городом, а порядочные люди попрячутся по домам и будут молить бога о спасении. Мой Рафаэль был хороший мальчик. За всю свою жизнь он не сделал ничего плохого. Глаза его были мертвы, сеньор, но его сердце было полно жизни. Иногда легкомысленно относятся к тому, что слепой нуждается в присмотре. Это ошибка. Я и сама раньше так же ошибалась. Я следила за ним, ухаживала, всегда, всегда. Пока мы не приехали сюда. А потом его отец ушел от нас, и мне пришлось работать. Ведь надо есть. И вот пока я работала, Рафаэль выходил на улицу. На улице его и убили.

– Миссис Моррез...

– Есть только одно, что вы можете сделать для меня и для моего сына, синьор. Только одно.

– Что, миссис Моррез?

– К ненависти этого города вы можете добавить и мою ненависть. Вы можете убить тех, кто убил моего Рафаэля. Вы можете убить их и избавить улицы от зверей. Вот что вы можете для меня сделать, сеньор. Да простит мне бог, вы можете убить их, сеньор.

Когда в этот вечер он вернулся домой, Карин разговаривала в гостиной по телефону. Он направился прямо к полке, налил себе из кувшина бокал мартини, чмокнул жену в щеку, а потом стал слушать, как она заканчивает телефонный разговор.

– Ну что вы, Филлис, конечно, я понимаю, – говорила она. – Но все-таки мы так надеялись, что вы придете. Мы хотели, чтобы вы познакомились с... Да, понимаю. Ну, что же, тогда как-нибудь в другой раз. Конечно. Спасибо, что позвонили. И передайте привет Майку. Пока.

Карин повесила трубку, потом подошла к Хэнку и, обняв его за шею, поцеловала по-настоящему.

– Как у тебя прошел день? – спросила она.

– Все хуже и хуже, – вздохнул он. – Каждый раз, когда я иду в Гарлем, у меня возникает ощущение, будто я голыми руками шарю в какой-то болотной тине. Я не вижу дна. Карин, я только могу надеяться, что не порежусь об острые камни и осколки бутылок. Я разговаривал с девушкой, которая была рядом с Моррезом, когда его убили. И знаешь... что он вытащил тогда из кармана? То, что защита считает ножом?

– Что?

– Губную гармонику. Ну что ты на это скажешь?

– Да, но они, тем не менее, будут утверждать, что их подзащитные ошибочно приняли ее за нож.

– Вполне возможно. – Он помолчал. – А Башня Рирдон, если верить его врагам, личность на редкость очаровательная. – Он вновь замолчал. – Карин, поверить тому, что творится в Гарлеме, можно только увидев все это собственными глазами. Эти ребята, как армия, приведенная в боевую готовность: есть и арсеналы, и военные советники, и слепая ненависть к врагу. Вместо мундиров у них свитера, а причины, по которым они дерутся, не более осмысленны, чем причины настоящих войн. Война для них – обычное состояние. Единственный образ жизни, который им известен. Гарлем был прогнившим местом еще в дни моего детства, но теперь к этой гнилости, которая неотъемлема от трущоб и нищеты, прибавилось кое-что новое. Эти ребята не только как бы заключены в тюрьму, но еще разделили ее на множество мелких тюрем, установив самые произвольные границы: «Это моя территория, а это – твоя. Только попробуй пройди по моей и я тебя убью, а если я пройду по твоей, то мне не жить». Им и без того приходится несладко, а они еще создают целую сеть крохотных гетто на территории того большого гетто, в котором вынуждены жить. Понимаешь, Карин, я могу без конца допрашивать их, почему, собственно, они дерутся. А они будут отвечать, что должны защищать свою территорию, своих девчонок, свою гордость, свою национальную честь или еще какую-нибудь чертовщину. А в действительности они и сами не знают.

Он умолк и принялся внимательно рассматривать свой бокал.

– Может быть, идея «непреодолимой силы» не так уж бессмысленна. Может быть, все эти ребята просто больны. Ведь если бы эти трое ребят не отправились в испанский Гарлем и не убили там Морреза в тот вечер, то рано или поздно трое пуэрториканских ребят непременно прокрались бы в итальянский Гарлем и убили бы там кого-нибудь из «альбатросов». Я слышал, как они говорили о своих врагах. Это совсем не похоже на игру.

– Да, но нельзя же простить убийц на том основании, что они сами могли стать жертвами!

– Конечно! Я только вспомнил, что сказала мне сегодня вечером миссис Моррез, мать убитого мальчика.

– Ну?

– Она сказала, что те, кто убил ее сына, – звери. А действительно ли они звери, Карин?

– Не знаю, Хэнк.

– А если они звери, то кто же загнал их в лес, где они бродят?

– То же можно сказать и о любом убийце, Хэнк. Все люди – продукт общества, в котором они живут. Но тем не менее у нас есть законы, которые...

– Если мы отправим этих трех ребят на электрический стул, помешает ли это убивать остальным их сверстников?

– Возможно.

– Возможно да, а возможно нет. И в этом случае к бессмысленному убийству Морреза мы только прибавим бессмысленное убийство Ди Паче, Апосто и Рирдона. Разница лишь в том, что наше убийство будет санкционировано обществом. Где же в таком случае правосудие? И что тогда называется правосудием?

Зазвонил телефон. Карин сняла трубку и сказала:

– Алло! Ах, это вы, Элис! Здравствуйте... Хорошо, спасибо. – Она умолкла.

– А? – сказала она. – Понимаю. Ну, конечно! Разумеется, вы не можете оставить его одного. Да, да, я все понимаю. Надеюсь, что ему скоро станет лучше. Спасибо, что позвонили, Элис.

Она повесила трубку и с недоумением посмотрела на Хэнка.

– Элис Бентон? – спросил Хэнк.

– Да. Она не может прийти к нам в эту субботу. – Она помолчала, кусая губы. – Я пригласила некоторых соседей к обеду, Хэнк. Хотела, чтобы они познакомились с Эйбом Сэмэлсоном.

– А что случилось у Бентонов?

– У Фрэнка лихорадка. Элис не хочет оставлять его одного дома.

Снова зазвонил телефон. Карин повернулась и взглянула на Хэнка. Потом медленно прошла к телефону, сняла трубку.

– Алло! Да, это Карин. Здравствуйте, Марсия! Нет, нет, мы не обедаем, вы ничуть не помешали. Хэнк только что пришел... Что?.. Да, конечно, такие ошибки случаются, особенно когда в доме две записные книжки. Да, понимаю. Ну, конечно, Марсия. Спасибо, что позвонили.

Она повесила трубку и осталась стоять у телефона.

– Марсия ди Карло?

– Да.

– Не сможет быть у нас в субботу?

– Не сможет быть у нас в субботу, – кивнула Карин. – Это уже три отказа, Хэнк!

– М-м-м. Мне кажется, я узнаю изящный почерк Макнэлли и Пирса.

– Не знаю. Неужели наши соседи...

– Неужели наши соседи считают, что мы угрожаем их образу жизни, добиваясь правосудия для убитого пуэрториканца? Не знаю. Я полагал, что у наших соседей гораздо больше ума и терпимости.

Снова зазвонил телефон.

– Я подойду сам, – сказал Хэнк и снял трубку. – Алло!

– Хэнк?

– Да, а кто говорит?

– Джордж Толбот. Как дела, старина?

– Так себе. Что случилось, Джордж?

– Небольшая неувязка, Хэнк. Боюсь, что нам придется пропустить празднества у вас в эту субботу. Мое прелестное начальство посылает меня в Сиракузы на субботу и воскресенье. Намечается клиент. А что важнее – выпить в гостях или иметь на столе хлеб с маслом?

– Разумеется, – сказал Хэнк. – А вы давно виделись с Макнэлли и Пирсом?

– С кем?

– С Джоном и Фредом, – сказал Хэнк. – С нашими добрыми соседями. Давно вы их видели?

– Ну, на улице мы частенько встречаемся. Знаете, как это бывает.

– Да, я совершенно точно знаю, как это бывает, Джордж. Спасибо, что позвонили. Очень жаль, что вы не сможете прийти в эту субботу. Но, с другой стороны, чуть ли не всех наших соседей выбили из колеи насморки или бабушки, умирающие где-нибудь в Пеории. Не собраться ли вам всем по этому поводу, чтобы устроить свою собственную небольшую вечеринку?

– Какую еще вечеринку, Хэнк?

– Ну что-нибудь вроде состязаний в мастерстве. Вы хотели бы, например, изготовить прекрасный деревянный крест, а потом спалить его на газоне перед моим домом.

– Хэнк!

– Что, Джордж?

– Но мне действительно надо ехать в Сиракузы. Это совершенно не связано с той чепухой, которую распространяют Макнэлли и Пирс.

– Очень хорошо.

– Но вы верите мне?

– А чему тут можно не верить?

– Я просто хотел, чтобы вы знали, что я не присоединился к варварским ордам. Я не приду по уважительной причине. Если уж на то пошло, я очень хотел познакомиться с Сэмэлсоном.

– Ладно, Джордж. Жаль, что вы не сможете прийти. Спасибо, что позвонили.

– До скорой встречи, – сказал Толбот и повесил трубку.

Хэнк тоже повесил трубку.

– Кто еще должен был прийти? – спросил он.

– Кронины.

– Они еще не звонили?

– Нет.

Он подошел к ней и обнял.

– Ты сердишься? – спросил он.

– Нет, просто немного грустно. Я никак не думала, что люди здесь... – Она покачала головой. – Что тут плохого, если человек выполняет свою работу так, как считает нужным?

– По-моему, иначе вообще нельзя, – ответил Хэнк.

– Да. – Карин помолчала. – Ну и черт с ними. Во всяком случае я достаточно эгоистична и радуюсь, что никто не помешает нам провести вечер с Эйбом. Но меня удивляет одно. Если эти интеллигентные обитатели Инвуда, эти столпы общества, творцы общественного мнения, если они могут так себя вести, то чего же можем мы ждать от ребят, живущих в Гарлеме?

Зазвонил телефон.

– Это Кронины, – сказал Хэнк, – только их и не хватало для полнейшего единодушия. Теперь ясно, что все наши соседи хотят, чтобы мы как можно скорее похоронили Морреза и забыли о нем. И может быть следует воздвигнуть в парке монумент тем ребятам, которые его убили. Схороните Морреза поскорее. А молодых убийц похлопайте по спине и скажите: «Молодцы, ребята!» Это обеспечит вам одобрение Макнэлли, Пирса и всех прочих непорочных протестантов.

– Кронины католики, – заметила Карин. – Ты уподобляешься Макнэлли.

– Я выразился фигурально, – ответил Хэнк.

Карин снял трубку.

– Алло, – сказала она и через секунду многозначительно кивнула, поглядев на Хэнка.