Дело при Ляхово

Заблудившийся отряд

Свое повествование Вьейо начинает с того момента, когда в начале ноября его дивизия располагалась где-то в российской глубинке, видимо, в районе Ельни. Однажды (точных дат он не указывает, кроме дня своего пленения) генерал заявил своим подчиненным, что они обнаружены неприятелем и немедленно должны тронуться в путь. Русский помещик дал французам проводников, чтобы провести их в Смоленск. «В нашей дивизии, — говорит Вьейо, — было три роты польской пехоты, офицеры и несколько унтер-офицеров которой весьма хорошо говорили по-русски»; поэтому было легко общаться с местным населением. Вечером первого дня отступления шеститысячная дивизия расположилась биваками в одном великолепном и громадном поместье, где войскам были выданы продукты: хлеб, мясо, пиво, водка, рыба; во дворах развели костры, все входы забаррикадировали и выставили посты. От помещика Вьейо узнал, что казаки уже наведывались сюда и знали о приближении французов, что главная квартира Кутузова расположена в нескольких верстах от Смоленска, а сами они находятся от него на расстоянии 80—100 верст.

Весь следующий день шли по бесконечному лесу, а ночью сбежали проводники и далее двигались, ориентируясь по солнцу, на запад и северо-запад. «Неожиданно, — пишет Вьейо, — мы вышли на необъятную равнину, до горизонта покрытую снегом. Прошли через несколько деревень; удивленные мужики выбегали с семействами из своих изб посмотреть на нас. Они не знали, победители мы или побежденные, и с нашими маркитантами и солдатами вели себя обходительно, но не смогли сказать, далеко ли до Смоленска». Некий учитель-немец сообщил, что город находится справа от них в 24-х верстах.

В следующий раз заночевали в большой деревне в 18 верстах от Смоленска, пораженные обитатели выбежали поглазеть на них. По требованию польского офицера староста дал им трех проводников. Двинулись в путь, распевая «Марсельезу», в полной уверенности, что к концу дня соединятся с главной армией. Пройдя более двух часов, неожиданно обнаружили вдали большую русскую колонну, пересекавшую дорогу, по которой шли французы. Допросили проводников, те были так взволнованы, что едва могли отвечать. После множества вопросов, сопровождаемых угрозами, они признались, что видели эту русскую дивизию с артиллерией, но собирались пройти так, чтобы не встретиться с ней; очевидно, она изменила направление и теперь движется на Смоленск. Скорее всего, французы столкнулись с летучим отрядом Ожаровского (два Полтавских, два Донских казачьих полка, Мариупольский гусарский, 19-й егерский полки, 6 орудий конной артиллерии), получившим приказ следовать в деревню Гостомлю, откуда посылать сильные партии в сторону Смоленска, и для установления связи с отрядами Давыдова и генерала Шепелева. 28 октября (9 ноября) этот отряд прошел через Балтутино и Стригино до Бербедяки на Рославльской дороге, где и заночевал.{50}

Оставаясь незамеченными за пригорком, послали на разведку двух польских офицеров, переодетых в крестьянские тулупы и шапки. Поначалу хотели атаковать русских, но начальство решило, что имеет дело с численно превосходящим противником, а французские войска обессилены маршем и ощущают недостаток в боеприпасах. К тому же проводники обещали привести их в большую деревню в 12–15 верстах от них, откуда есть хорошая дорога прямо на Смоленск и уверяли, что русских там нет.

Итак, колонна двинулась вслед за проводниками, вскоре повернувших налево, то есть на юго-запад. Шли более 4-х часов и до деревни добрались глубокой ночью. По приказу польских офицеров проводники потребовали от старосты (lе starik) разместить на ночь дивизию, якобы с победой возвращавшуюся из Москвы, которую прикрывают справа и слева еще две дивизии. Это была военная хитрость, чтобы обмануть крестьян. Деревня оказалась одной из самых больших, встречавшихся на пути, с двумя господскими домами (deux chateaux). Было решено остаться здесь на 2–3 дня и восстановить истощенные силы. Квартиры распределили среди офицеров, дивизия расположилась частью в домах, частью на биваках. В селении находились магазины с водкой, табаком, сушеными овощами.

Р. Вьейо

На следующий день Вьейо, посланный на рекогносцировку, в одном поместье встретил человека, хорошо говорившего по-французски, и весьма удивился, когда тот сообщил, что утром в имении побывало около 20 казаков, отряженных от полка, находившегося в 4-х верстах отсюда, которые знали о пребывании отряда в Хморе (Zmora), наблюдали за его перемещением из окружавшего леса. Отсюда до Смоленска примерно 40 верст, но добраться туда французы не смогут, так как при первом же движении казаки атакуют их со всех сторон. Вьейо сообщил эти новости своему генералу (следует понимать — майору Абержу, которого он именует также полковником). Что касается упомянутых казаков, в данном случае речь идет о партии штабс-ротмистра лейб-гвардии гусарского полка Нащокина, который доносил в главную квартиру, что был отряжен 28 октября генералом Ожаровским из Строганова к селу Хмаре, где обнаружил неприятеля в числе 900 человек пехоты. Село Хмара (Хмора) Ельнинского уезда Смоленской губернии находилось на почтовой дороге из Рославля в Смоленск, в 66 верстах от последнего; на французской карте оно обозначено как Khmara.{51}

Ночью французы были потревожены двумя ружейными выстрелами; в один момент все были на ногах и простояли под ружьем до рассвета. Когда утром стали сменять пост, расположенный недалеко от опушки леса, то нашли его целиком вырезанным. 25 солдат и один офицер были захвачены врасплох и изрешечены ударами сабель и пик; офицеру нанесли 32 раны. Мужик, пришедший из другой деревни, рассказал, что все они окружены русскими войсками, главным образом, казаками, ожидавшими, когда те двинутся в путь, чтобы атаковать их на равнине. Собравшиеся офицеры приняли решение покинуть селение под покровом ночи. Посты были удвоены. Поздно вечером неожиданно раздалась ружейная стрельба и ужасное «ура!». Вьейо выбежал во двор и увидел, что он весь заполнен казаками, бившимися с французскими егерями, которые стойко выдержали первый удар, со всех сторон к ним спешили на помощь. Казаки, полагавшие, что застигнут неприятеля врасплох, были удивлены таким сопротивлением, и, опасаясь, что путь к отступлению будет отрезан, повернули назад к воротам, а поскольку бросились туда все разом, то не могли быстро выехать, и многих из них убили. Когда выход освободился, французы выстроились в боевом порядке на равнине, по которой во всю прыть удалялись казаки, последних не стали преследовать, т. к. вдали увидели поджидавшую их большую колонну, и приняли все меры для отражения возможной атаки.

Русская колонна развернулась, чтобы окружить противника со всех сторон. Теперь не оставалось сомнений в их замысле: произвести общую атаку, заставить неприятеля покинуть деревню, выманить его в поле и задавить числом. Отбивая атаки в нескольких местах, французы отстреливались через щели палисада, как через амбразуры. Несмотря на значительные потери, русские продолжали нападать в течение четырех часов и не давали покоя противнику весь день. Нащокин 29 октября (10 ноября) доносил: «На разсвете я их остановил ротою егерей и малым числом кавалерии; бой продолжался

4 часа, и я решился отступить, найдя невозможным неприятеля принудить оставить занятое им село, из котораго он сделал род крепости, окопавшись со всех сторон. Отступил я на вершину (на одну версту, написали в «Журнале военных действий»), окружив их цепью казаков, послал просить подкрепления к гр. Ожаровскому».{52}

Незадолго до наступления ночи в село возвратился мужик, который видел русские войска, блокировавшие французов. Он уверял, что на следующий день те ожидают артиллерию, чтобы заставить их выйти из деревни и сломить упорное сопротивление без риска понести большие потери. Обсуждать больше было нечего, необходимо было отступать под прикрытием ночи. «Наконец, — пишет Вьейо, — тронулись в путь; эту позицию покинули в темноте и в полнейшем безмолвии… Все мужики остались в своих избах, разожгли, как обычно, большие бивачные костры, чтобы ввести в заблуждение неприятеля, который, видя их, подумал бы, что мы проводим ночь в деревне». Французы спешили пересечь поле, чтобы укрыться в лесу; огни русских биваков указывали, где сосредоточены их силы. Встретившийся на пути русский ведет, крикнул: «Кто идет?», не получив ответа, разрядил в них оба своих пистолета и ускакал.

«В 12 ч. ночи, — писал Нащокин, — неприятель построясь в каре, пробил цепь и начал отступать. Я в ту минуту бросился с конною своею командою их преследовать и взял в плен 2 оф. и 102 ряд. Неприятель отошел к Михайловке, лежащей между Рославлем и Рославской дорогой, а сам я соединился к отряду гр. Ожаровского, которым тот же вечер, то есть 30-го, был отряжен с командою, состоящею из 500 ч. к с. Михайловскому, дабы стараться разбить находившийся там неприятельский отряд. Прибыл я в назначенное место в 6 ч. утра 1 ноября, атаковал неприятеля, который еще раз спасся помощью лесов его окружающих, бежав не по дороге, а только чтобы спастися каким-нибудь образом. Я взял в плен 53 ч. ряд. и продолжал преследовать неприятеля, который… следует на Лучку, дабы пробраться в Смоленск. Я иду на Прудки и до Ивановскаго».{53} Остается лишь гадать, что это был за неприятель; во всяком случае, не колонна Абержу, которая двинулась в несколько ином направлении, да и Вьейо ничего не говорит о преследовании их казаками.

Итак, покинув деревню, отряд Абержу поспешил к лесу. Проводникам было приказано вести ее окольными путями к Смоленску, куда надеялись прибыть на рассвете. Все дальше углублялись в густой лес; дороги были извилисты, как в лабиринте. Внезапно колонна остановилась. Допросили проводников, они откровенно признались, что заблудились в бесконечных изгибах дорог незнакомого леса, и вернулись туда, откуда ушли, к Хморе (Zmora). В деревне, несомненно, уже казаки. После четырех часов форсированного марша французы оказались перед лицом той же опасности, от которой убегали! Проводников чуть было не расстреляли. Снова тронулись в путь и через некоторое время вышли на большую равнину. На краю ее обнаружили деревню, возле которой разглядели русские войска. «Так как мы по-прежнему двигались вперед, — пишет Вьейо, — неприятель, удивленный нашей дерзостью, или полагая, что нас много, не открывая огня по нашему авангарду, потянулся к деревне. Дорога, по которой мы шли, проходила через нее. Вступив туда почти одновременно с ними, мы продолжали свой путь, а те смотрели, как мы проходим, с таким спокойствием, будто были самыми лучшими друзьями. Один француз, вырвавшись из их рядов, бросился в наши. Это был унтер-офицер императорской гвардии. Он сообщил, что пятьсот пленных собраны в огромной риге, и русские, чтобы избавиться от них при выступлении, собрались предать ее огню». Вьейо со своей ротой устремился к этому строению, которое уже было подожжено, разогнал русских, освободил пленных и вернулся к своей колонне.{54}

«На другой день, — продолжает Вьейо, — обнаружили маленькую деревню на возвышенности. В низине справа от нас находились лошади и парк русской артиллерии. Множество мужиков и солдат выбегали из жилищ, чтобы посмотреть на наш марш. Мы были уже далеко, когда услышали несколько ружейных выстрелов, выпущенных по саням, находившимся сзади. Позже узнали, что русские захватили одну из наших маркитанток… В десять часов утра увидели большую деревню на краю широкой равнины, окруженную войсками, которые мы приняли сначала за французские, но подзорная труба вывела нас из заблуждения, они оказались русскими. Вечером узнали, что это была квартира князя Кутузова». В других местах своего рассказа Вьейо называет точную дату этого происшествия — 12 ноября. Русская Главная квартира с 30 октября (11 ноября) находилась в Лобково в 25 верстах от Хмары. Семеновский офицер П. С. Пущин в тот день записал в дневнике: «Главный штаб остановился в Лобково, расположенном на главном тракте Рославль-Смоленск. Наш корпус разместился по квартирам в 2 верстах от с. Грудино». Главная квартира 5-го корпуса находилась в селе Звяхино, в одной версте от Лобково. Прапорщик Финляндского полка Дмитрий Нилович Казин запамятовал название села, где расположился его полк, но очень хорошо запомнил: «… из гвардейских полков наш был ближе всех к главной квартире. По приходе нам была объявлена дневка».

Столкнувшись с серьезным препятствием на своем пути к Смоленску, командир французов созвал офицеров на совет. Несмотря на необходимость раздобыть продовольствие, «посчитали благоразумным не идти просить завтрака у русских» и избежать столкновения с ними, свернув в лес, видневшийся вдалеке. Между тем, в русском лагере была объявлена тревога. «Вдруг утром на разсвете,

31 октября,— вспоминал Казин, — мы по звуку барабанов, бивших без умолку тревогу, поднялись все разом и, не зная причины, в несколько минут были на улице». Там полковник М. К. Крыжановский разговаривал с капитаном Фигнером, привезшим, как говорил Казин, «известие о появлении неприятельской колонны в двух верстах от главной квартиры и приказание фельдмаршала нашему полку: “идти к той колонне на встречу, оттеснить и, буде сил хватит, порешить участь ея по тогдашнему обыкновению”. Исполняя повеление светлейшаго полк наш в несколько минут готов был к выступлению». Однако даже Фигнер не знал, в каком направлении двигаться, ибо Казин сообщает ниже: «После получения в главной квартире известия о появлении неприятеля, до сбора нашего полка, прошло более 4-х часов времени, в которое неприятель легко мог переменить свою дирекцию».{55} Сам Крыжановский писал, что приказ получил от Коновницына, которого известил, что в 9 часов утра «выступил с полком из квартир, за неприятелем пробиравшимся лесами от деревни Радушвиной в направлении к г. Смоленску или Красному», и продолжил: «В повелении вашего Превосходительства сказано мне следовать чрез село Бонды к Радушкову».{56}

Двигаясь в указанном направлении, финляндцы встретили капитана лейб-гвардии Егерского полка Пенского, который доложил Крыжановскому: «… за две с половиной версты от наших квартир неприятелем взяты два фурмана и две тройки лошадей на водопое принадлежащих полку, и что неприятель проходил тут двумя колоннами». Посланный вперед адъютант на том месте неприятеля не застал, но встретил фуражиров 2-й кирасирской дивизии и Иркутского драгунского полка — 5 офицеров и 17 нижних чинов, «имевших уже дело с неприятелем и взявших в плен 8 человек». Они рассказали полковнику, «что неприятель в двух колоннах по словам пленных слишком в 800 человеках состоящих потянулся вправо», то есть на запад.

Когда французы увидели, что русские войска пришли в движение, они, как пишет Вьейо, «посчитали разумным от них уклониться, и резко бросились влево, чтобы достичь леса, который один мог дать убежище. Почти все, кто имел сани, были вынуждены бросить их, чтобы быстрее добраться до этого леса, так как русские стрелки уже приближались и их пули достигали середины колонны».

Получив более точные сведения о противнике, Крыжановский «послал 3-й баталион под командою штабе капитана Байкова вправо, дабы отрезать ему дорогу ведущую к Смоленску и в Клемятино, а сам с двумя баталионами пошел по следам неприятеля». Поскольку здесь были лесистые места, он приказал кавалеристам следовать при нем и направил их вперед, чтобы открыть неприятеля. Кроме того, по словам Казина, полковник велел вызвать охотников, в числе коих были полковой казначей Купреянов, поручик Энгельгардт и 8 егерей; «всех их посадили на крестьянских лошадей и присоединили к ним еще возвратившихся с фуражировки кирасирского поручика с 8-ю человеками нижних чинов и 4-мя казаками. Кавалерия эта, двинувшись вперед, настигла французов и завела с ними перестрелку, понудившую их образовать ариергард и выслать цепь застрельщиков. При всей незначительности нашего авангарда, он все-таки замедлил отступление неприятеля». Впрочем, сам полк долго не мог войти в соприкосновение с неприятелем. «Пройдя скорым шагом более 8-ми верст и не видя французов, — заметил Казин, — мы очень хорошо поняли, что колонна эта не была из состава великой армии… и что она, не терпя нужды, бодро уплеталась от погони, не оставляя ни одного отсталаго».

«Приостановив таким образом отступление неприятеля, — продолжает он, — наш полк начал собираться ибо, говоря правду, в деле этом голова хвоста не дожидала, потому более, что дорога, по которой мы преследовали французов, была в полном смысле проселочная, покрытая на пол-аршина снегом, который хотя и был усердно утаптываем бежавшими французами, но за всем тем, по узости ея, мы растянулись до безконечности. Когда полк был собран, то неприятель, занимая по обеим сторонам дороги лес, отступал уже не так скоро. Пользуясь этою медлительностью, кавалеристы наши, с проводниками, обогнав окольными путями неприятеля, узнали, что находившийся впереди лес скоро кончится и что за ним дорога идет полем, к селу Княжому, чрез находившийся при селении мост, о чем немедленно и донесли полковому командиру». Эти кавалеристы, по словам Крыжановского, обнаружили неприятеля «в лесу и несколько раз объезжали кругом стреляли по нем весьма много, и тем делали большую остановку ему в ретираде».{57}

«Этот лес оказался не таким глубоким, как полагали, — пишет Вьейо. — Вскоре мы оказались на другой равнине. Русские имели время обогнать нас, обойдя лес со стороны. На треск ружейной стрельбы, начавшейся в тот момент, двинулись и начали подходить со всех сторон другие неприятельские войска, нас окружили. Мы привели в порядок свое построение, чтобы выдержать атаку, и продолжали путь, не зная точно, ведет ли он в Смоленск, поскольку были вынуждены его изменить. Мне было поручено в течение трех губительных часов прикрывать отступление». Отходя поэшелонно (par echelon), Вьейо потерял за это время до двухсот человек; колонна, которую он прикрывал, двигалась очень быстро, не тревожась о судьбе арьергарда. Он нагнал ее возле поместья, где засели русские, стрелявшие по противнику из окон. Добрых два часа длился упорный бой с ними и с подходившими со всех сторон русскими отрядами. В конце концов, французы пробились и двинулись дальше, весьма удивленные, что преследование прекратилось. Спустившись по длинному и крутому склону, обнаружили маленькую незамерзшую речку и мост, охраняемый вооруженными крестьянами, которые разбежались при их приближении. Вся колонна не могла быстро перейти через небольшой деревянный мост, и значительная её часть преодолела речку вброд. Прошли еще около четырех с лишним километров, не встречая русских.

«Пройдя несколько верст, — доносил Крыжановский, — услышал пистолетные выстрелы влево совсем на противоположной стороне неприятельских следов, приказал полковнику Штевену со вторым батальоном его преследовать по тому же направлению, а сам пошел влево с одним батальоном по направлению к выстрелам, дабы отрезать неприятеля и остановить, но выйдя из лесу увидел неприятеля почти в версте впереди себя, которой тот час выслав стрелков под прикрытием их ретировался весьма поспешно, чрез овраг не доходя деревни Горбачева — почему высланы были стрелки под командою порутчика Кожина, которым неприятельские стрелки были отрезаны и совершенно истреблены». По словам Казина, солдаты под командой «поручика 1-й гренадерской роты Петра Николаевича Кожина, бросились на французов с такою быстротою и мужеством, что стрелки их мгновенно были отброшены к колонне, которая, выслав подкрепление, завязала сильную перестрелку». Таким образом, все три батальона полка, как пишет Ростовский, «двигались на одной почти высоте, по трём различным дорогам: 1-й двигался левее и шел на фронт неприятеля, а остальные два правее, окольными путями с целью отрезать французов» от Смоленска.

«Неприятель, дойдя до деревни Горбачевой, — сообщал Крыжановский, — другой раз выслал стрелков под прикрытием коих проходил деревню и повернул влево к селу Княжеву. Стрелки неприятельские другой раз порутчиком Кожиным были отрезаны от их колоны; и истреблены частию им а частию штабс капитаном Вельяминовым посланным очистить деревню с его ротой, — неприятель ретировался весьма поспешно так что я принужден был приказать всем людям скинуть ранцы и преследовать его бегом». Казин вспоминал: «В этом селении узнали мы от крестьян, вышедших встретить нас с большою радостью, что французы прошли их деревню за час времени до вступления нашего, — что их больше тысячи человек, и что они идут по дороге к селу Княжому, где протекает река, на которой устроен мост. Сведение это еще более убедило полковаго командира усилить преследование, опасаясь, чтобы неприятель не успел переправиться чрез реку, сломать мост и тем самым затруднить нам переправу, выиграть время и, пользуясь сумерками, скрыться от преследования».

«Узнав от тамошних жителей, — пишет полковник, — что в селе Княжем есть река и мост стараясь занять оной дабы неприятелю не дать переправиться в чем господин капитан Ушаков с 1-м батальоном успел весьма удачно; неприятель узнав что тут мост, сильно форсировал чтобы пробится, но в том не успел был отражен несколько раз и принужден отретироваться неподалеку села в рощу, которую по приказанию моему окружили стрелки и семнадцать человек кирасиров». Рассказ Казина об этом маневре более подробен: «По получении сказанного донесения полковник Крыжановский решился, во чтобы то ни стало пересечь отступление французов к мосту и, оттеснив в березовую рощу правее села Княжаго, первым батальоном атаковать с фронта, второму зайти в тыл, а третьему следовать по кустам и поддерживать сообщение между первым и вторым батальонами. Общее нападение должно было совершиться тогда, когда второй батальон, зайдя в тыл, даст о том знать полковому командиру». По приказу полковника, стрелки 1-го батальона, усиленные ещё одним взводом под командой капитана Кожина, двинулись «по пятам французов», а потом, «выгнав их в поле, Кожин быстро собрал стрелков в колонну, повернул ее налево и повел беглым шагом вперед. Пробежав таким образом более полуверсты, он стал на одной высоте с головою колонны неприятеля, отступавшаго к мосту. Действия его… были отлично поддержаны капитаном Вельяминовым, под командою которого образовалась вторая цепь застрельщиков. Этим движением Кожин получил возможность действовать смелее…, с горстью бывших у него стрелков, он стал твердою ногою у моста и действуя, то беглым огнем, то штыками, отбил французов от моста и оттеснил их в березовую рощу, где они оставлены были, на некоторое время без преследования». По распоряжению капитана Ушакова мост, находившийся в тылу стрелков 1-го батальона, был сожжен, и путь для отступления противнику был, тем самым, отрезан.{58}

Оторвавшиеся на некоторое время от преследователей французы вдруг обнаружили, что окружены. «Мы заняли, — пишет Вьейо, — позицию в березовом лесу, на холме, куда быстро взобрались, чтобы удобнее было обороняться. Забравшись на вершину, дали им сильный отпор». С одной стороны склона находилась маленькая незамерзшая речка. Со всех других сторон они были окружены русскими, неподвижно стоявшими в отдалении в боевом порядке. «Уныние стало всеобщим, нам недоставало боеприпасов, мы все реже отвечали на огонь, который вели русские. Каждый раз, когда противник выдвигался вперед, чтобы добраться до нас, мы отражали его штыками. Часто, чтобы достать патроны для своей роты, я должен был меж двух огней срывать с мертвых и умиравших русских патронные сумы, наполненные драгоценными боеприпасами». Абержу приказал Вьейо с ротой егерей броситься в середину неприятеля, чтобы произвести диверсию. Лейтенант выполнил приказ и отбросил противника, который оставил своих убитых и раненых. «Тогда мы сорвали с них патронные сумки и, взвалив на себя эти драгоценные боеприпасы, которых нам так не хватало, вернулись к своим и распределили их между теми, кто еще был способен сражаться… Наше положение всё более ухудшалось. Неоднократно мы собирались возле полковника Абержу, потерявшего, казалось, в этих обстоятельствах голову, поскольку не знал, что делать и что приказывать. Он командовал с веткой дерева в руке, а сабля оставалась в ножнах, это развеселило всех, несмотря на ужас нашего положения».

Между тем Крыжановский послал поручика Купреянова к Штевену с приказом зайти в тыл неприятеля с другой стороны рощи и ударить в штыки. Служивший в этом батальоне Казин вспоминал, что Штевен, «имея при себе проводника пошел в обход и, скоро дойдя до реки, повернул налево, по берегу, но как берег этот был узок до того, что батальон не мог следовать, не токмо в отделениях, но даже и в два ряда, а притом не зная положительно, находятся ли французы в роще или уже успели перейти реку по льду». Далее он продолжает: «Штевен послал несколько человек вперед осмотреть берег. Посланные для сего люди, возвратясь очень скоро донесли, что неприятель делает в разных местах попытку перейти реку, но по тонкости льда не мог этого сделать, и что они видели несколько человек, провалившихся в воду. Опасаясь внезапнаго нападения французов в лесу, батальонный командир наш разсыпал в стрелки 5-ю роту, под командою капитана Волкова, и приказал ему, составив передовую цепь, двигаться вперед наравне с головою батальона и таким образом 2-й батальон, подаваясь вперед, прошел более полуверсты. Совершая это движение, полковник Штевен послал поручика Энгельгардта к полковому командиру с известием, что он обошел остров и находится в тылу неприятеля. Но прежде чем Энгельгардт успел доскакать к первому батальону, неприятель открыл нас и завязал перестрелку с стрелками 5-й роты, бросаясь с большим ожесточением на голову батальона, остановившуюся для собрания отсталых».

Вьейо рассказывает, как один капитан 7-го польского полка, хорошо понимавший по-русски, атаковал неприятеля с фланга и чуть было не попал в плен. Возвратившись, поведал об услышанных разговорах русских, они не хотят брать пленных и будут убивать всех, кто попадет в их руки, своим упорным сопротивлением французы так ожесточили более многочисленного неприятеля, что нельзя больше надеяться на пощаду. Офицеры вновь посоветовали командиру капитулировать, так как исход дела предвидеть было нетрудно. Они были окружены в открытом поле более многочисленным противником, который большую часть своих сил еще не вводил в бой. Нападавшие осыпали окруженных действенным огнем, тогда как последние по недостатку боеприпасов отвечали всё реже и реже, только в промежутках между атаками, каковые отражали лишь с помощью штыков. «Полковнику говорили, — пишет Вьейо, — что бой длится 8 часов, приближается ночь, и русские уже много раз подавали нам знаки примирения, они отпустили к нам одного плененного ими польского офицера предупредить нас, что мы находимся в середине их армии, и все наши надежды вырваться лишены оснований, наконец, чтобы прекратить кровопролитие с той и с другой стороны, нам лучше сдаться, а если мы будем упорствовать в своем ожесточении, то нам пощады не будет». Но эти разумные доводы не убедили Абержу, он оставался в своем намерении биться до конца. Склон холма был покрыт убитыми и ранеными, французские врачи не знали, кому оказывать помощь. Сбитые пулями ветки берёз покрывали землю и затрудняли движения. Французы несли большие потери, в частности, в конце боя был убит су-лейтенант Л. О. Юлен, племянник известного генерала П. О. Юлена, военного губернатора Парижа.{59}

Тем временем 2-й батальон Штевена сосредоточился на довольно большой площадке на берегу реки. «Три роты наши, — пишет Казин, — немедля выстроившись и перекрестясь, с криком “ура", бросились в лес; я же, как батальонный адъютант, для поддержания мужества, шел с своими барабанщиками на правом фланге и бил из всех сил в барабаны. Тревогу эту услышали финляндцы и 1-й батальон бросился в штыки с другой стороны, а 3-й, едва вышедши из лесу, подоспел уже к концу этой кровавой драмы. В этом виде сражение продолжалось недолго». Тем не менее, бой был весьма ожесточенным. «Штыковой бой полка производил сильное впечатление и представлял собою страшную картину. Здесь офицеры и солдаты, сражаясь рядом, соперничали в воинских доблестях и храбрости». Из множества ужасных сцен Казину особенно запомнилась одна, когда он со 2-й гренадерской ротой капитана М. Я. Палицына бросился в штыки на неприятеля: «пройдя несколько сажен вперед, очутились лицом к лицу с целым полувзводом французов, бодро шедших к нам на встречу. Палицын, выдвинувшись вперед, первым закричал "ура”, за ним бросилась его рота и оттеснила его». Пока, как он пишет, «солдаты наши разведывались с французами, один из них, отделясь, бросился с ружьём наперевес на Палицына, занес уже руку, чтоб нанести удар, но поскользнувшись упал навзничь» и был немедленно заколот.

«Стиснутые со всех сторон, — вспоминал Вьейо, — изрешеченные беспрерывным огнем, который неприятель вёл по нам, подавленные числом, значительно превосходящим наше, мы были лишены всех способов продолжить отступление. В четыре часа вечера русские нас одолели; некоторое время мы были перемешаны с ними, невозможно было различить русских и французов. Произошла страшная резня с обеих сторон: удары штыками, саблями, прикладами в упор. Это была настоящая бойня». В другом месте он пишет: «Внезапно русские смешались с нами. Теперь это был не бой, а побоище, жестокая резня. Наши несчастные солдаты, обессиленные, изнурённые тяготами и предпринимаемыми последними усилиями, падали на снег, умоляя победителей о великодушии или оказывая им незначительное сопротивление. Озлобленные русские набрасывались на них и беспощадно избивали ударами прикладов или пронзали штыками». Вьейо попытался вырваться из этого побоища и скрыться в лесу, но услышал позади себя знакомый голос: «Родольф, Родольф, сдавайтесь, или Вы погибнете»; это был уже схваченный лейтенант Виолен. Вьейо едва успел саблей отвести в сторону ружьё нападавшего солдата, выстрел прошел мимо; он отразил и удар штыком, но, в конце концов, был взят в плен русским унтер-офицером.

«Неприятель был истреблен в полчаса, — доносил Крыжановский, — остальная же часть добровольно здалась в плен коих взято штаб офицер 1 обер-офицеров 18 и доктор, нижних чинов 370 человек»; свои потери полковник определил в 22 убитых и 74 раненых, в числе последних прапорщик Нечаев. По словам Казина, штыковой бой длился недолго: «чрез час времени, начальник отряда подполковник Обержу, 21 офицер и из 1200 нижних чинов, бывших в строю, 380 человек живых, со всем своим багажем достались нам в плен; из остальных же большая половина была убитых и раненых». Генерал Н. М. Бороздин доносил: «Отряд французских войск под командою майора Абержу, состоящий из семисот человек, после сильнаго сопротивления частию побит и взято в плен, так что ни одного не ушло…. в числе пленных взят сам командующий и семнадцать обер офицеров и штаб лекарь… потеря наша убитыми и ранеными простирается более полутораста человек, так как егери не шли а бежали к сему делу». Из указанных здесь 150 человек значительная часть была просто отставшими, так как, по словам Казина, «полк прошел с ранцами 8 и без ранцев беглым шагом более 7 верст, а всего сделал 15 верст» (примерно столько вёрст по карте от Лобково до с. Княжое, заметил Ростковский).

Учитывая численность Финляндского полка перед началом боя — 39 офицеров и 1370 нижних чинов, Гулевич подсчитал, что его потери составили убитыми — 1,6 %, ранеными — 5,2 %, всего — 6,8 %. Беря за основу сообщение Казина о численности французского отряда (22 офицера и 1200 нижних чинов) и сравнивая ее с численностью этого полка, Гулевич пришел к выводу, что силы их были почти равны. Это не совсем точно, так как полубригада Абержу насчитывала 700–900 человек, но, с другой стороны, в последнем решающем штыковом бою участвовали всего два батальона Финляндского полка. Казин пишет, что 3-й батальон поспел лишь к концу кровавой расправы, а Крыжановский представил к наградам только офицеров 1-го и 2-го батальонов, а также 2-й кирасирской дивизии. При всём том, французский отряд находился, бесспорно, в гораздо худшем положении. Русские войска имели незначительное численное, но огромное моральное превосходство. В отличие от противника, они хорошо знали свое местоположение и примерную численность неприятеля, в любой момент могли рассчитывать на поддержку. Французы же много дней находились в полнейшей изоляции, двигались наугад, и надежды их на спасение таяли с каждым часом. Вьейо не раз подчеркивал это обстоятельство: «Выдерживая в течение более трех часов вражеский огонь, заставлявший нас оставаться посреди широкой равнины, преследования неприятеля со всех сторон, хорошо знающего, что нам невозможно от него ускользнуть, мы всё ещё двигались, хотя и потеряли надежду избежать гибельного исхода боя против войск, значительно превосходивших нас по численности».

И. И. Саргер

По словам Вьейо все это дело длилось 8 часов без перерыва, из них 3 часа шел упорный бой. Он явно ошибочно сообщает, что из 6000 человек его дивизии к концу сражения осталось только 2800. В деле лейтенанта из этого отряда П. Виолена указано, что он был пленен 12 ноября в селении Jejolalovo. Другой участник боя, лейтенант 24-го полка А. Бэйё (Bailleul) в 1815 г. писал:

«Мы были взяты в плен в последней крайности и после сопротивления огромным массам неприятеля; наконец, после того, как израсходовали патроны».{60}

Оказавшись в плену, французы узнали, что их захватила русская императорская гвардия. Пленных офицеров окружили русские офицеры, которые все очень хорошо говорили по-французски. Известно, что неприятельских офицеров взяли в плен капитан Офросимов 4-й, штабс-капитан Д. Д. Ахлестышев, подпоручик барон И. И. Саргер, прапорщики князь Дулов и граф Н. Е. Цукато. «Время от времени, — пишет Вьейо, — еще слышались выстрелы и удары прикладов, которые раздавались вдалеке над нашими несчастными товарищами… Мы взывали к русским офицерам заставить своим авторитетом прекратить эту резню, так как сражение закончилось и все сдались. Они хладнокровно отвечали: “То, что вы слышите, нисколько не должно вас беспокоить; это егеря стреляют зайцев…" Этими зайцами были наши бедные солдаты!.. Но мы вынуждены хранить молчание и скрывать в себе своё возмущение. “Ожидаем нашего генерала, — сказали они нам, — который сейчас находится на квартире князя Кутузова, в главной квартире, недалеко". Так они охраняли нас на снегу при морозе в тридцать градусов в течение многих часов, занимаясь тем, что считали и пересчитывали, требуя называть имя и звание. Приказали принести из соседнего поместья стол и бумагу». Через некоторое время колонна пленных двинулась во главе с майором Абержу, душу которого, по мнению Вьейо, терзало раскаяние, что не сумел предотвратить такого несчастья и не сдался несколькими часами ранее на почетных условиях с сохранением оружия и багажа. Он угрюмо молчал, и слезы наворачивались на глаза; впереди на его лошади ехал русский офицер и, издеваясь над ним, хвалил красоту животного.

«Собрав раненых, как наших, так и неприятельских, — вспоминал Казин, — полк наш, исполненный радости, отправился на ночлег в село Княжево, принадлежащее помещику Палицыну, где, сверх ожидания, мы нашли значительные запасы всякой провизии, как-то: сухарей, муки, вина и до 50 штук рогатого скота; все это, как по справкам оказалось, было запасено французскими провиантскими комиссарами для своих, но досталось нам».{61} Вот что пишет Вьейо, когда пленники прибыли в одно поместье: «Нас поместили в громадном зале, где они смешались с нами и дружески беседовали. В течение всего вечера и до утра следующего дня мы не могли внушить себе, что находимся у них в плену». Пленникам дали несколько кусков хлеба и квас. «Когда собрался весь полк, — вспоминает Казин, — то мы узнали, что фельдмаршал, беспокоясь об нас и о действиях наших, прислал генерал-майора Бороздина, который, как старший, приняв команду над полком, вступил во все распоряжения, и занялся составлением реляции, которая чрез два часа была написана и отправлена в главную квартиру с адъютантом 3-го батальона поручиком Крыловым». На помощь финляндцам Бороздин прибыл, разумеется, не один, а во главе Астраханского кирасирского полка. Для оказания помощи русским и французским раненым потребовали пленённого доктора А.К. Клёэ (chirurgien sous-aide Cleuët), но, поскольку, как пишет Вьейо, «в момент пленения у него забрали сумку с набором инструментов, он был бессилен помочь. Генерал приказал вернуть ее, даже сделали обыски, но найти не смогли. Все инструменты были из серебра, и очень прельстили русского солдата, чтобы от них отказаться».

На прапорщика Казина «возложена была обязанность на другой день отвезти пленных офицеров в главную квартиру и сдать там их». «Занявшись этим поручением, — пишет он, — я узнал, что французы, которых мы порешили, были ни что иное, как подвижная колонна хлебопеков, приготовлявших сухари для большой армии; — колонна эта, не получая давно никаких известий, что делалось в Смоленске, решилась сблизиться со своими и очутилась в кругу наших войск. Потеря неприятеля убитыми простиралась свыше 500 человек, раненых было 1 офицер, поручик Бонифас, и более 320 человек нижних чинов». В журнале 5-го корпуса также сказано, что это отряд, прикрывавший обозы с провиантом. Автор же «Походных записок» уверяет, что захваченный отряд был из числа маршевых батальонов, или полков, которые, по истреблении бригады Ожеро, пробирались к Смоленску. Поскольку Вьейо ничего не говорит ни о назначении своего отряда, ни о «колонне хлебопеков», а упоминает лишь об обычных маркитантах и о недостатке продуктов в последние три дня пути, то надо полагать, что Казин имеет ввиду персонал магазина, захваченного в Княжем. Пущин так и записал в дневнике 31 октября (12 ноября): «Финляндский полк отделился для атаки французов, охранявших один магазин недалеко от наших позиций. Результат этой экспедиции — взятие магазина и 400 пленных, в том числе 20 офицеров». Нам известно, что полк получил совсем другую задачу, и магазин в Княжем был захвачен им совершенно случайно; на него навели финляндцев отступавшие французы.

Казин описал еще один необычный случай: «В пылу самой сильной схватки был жестоко изранен солдатами 5-й роты французский поручик Бонифас, и как его считали убитым, то он и оставлен был в числе прочих на месте сражения; при разборе пленных, подошел ко мне один из французов и объявил, что он видел раненаго поручика, утверждал, что он жив и просил позволения сходить и принести его. Доложив об этом генералу Бороздину, я немедленно получил приказание откомандировать при унтер-офицере 4-х рядовых, и в случае, если окажется, что г. Бонифас жив, принести его на перевязку. Чрез час времени, мнимо убитый был принесен». Вьейо рассказывает, как среди пленных офицеров неожиданно «появился призрак, человек обнаженный и покрытый кровью с головы до ног, который кричал: "Посмотрите, как гнусно ваши солдаты обращаются с французскими офицерами! Посмотрите, в какое состояние они меня привели, с какою бесчеловечностью раздели меня, раненого, и бросили на снегу”». Далее он продолжает: «Этому офицеру нанесли удар саблей, который рассёк ему ухо, один удар — в голову, множество штыковых ударов в левую руку и бедро, и среди других — один в середину груди, который проткнул его тело насквозь. Мы не признали его, настолько он был обезображен, а голос — изменившийся. "Мои друзья, — сказал он, — я — Бонифас”… Бонифас, ослабленный потерей крови и закоченевший на морозе, не мог больше говорить и рухнул без сознания на снег. Они велели накинуть на него казачий кафтан (большой широкий плащ) и унесли, пообещав позаботиться о нём». Согласно одному документу, Бонифас был «ранен семью штыковыми ударами, проткнувшими насквозь его тело, и ударом сабли в голову 12 ноября». Казин заверял: «Раны его оказались неопасны, и после перевязки, сделанной ему доктором нашим Гибнером, он пришел в себя. Успокоив его с этой стороны, надобно было озаботиться об его одежде, потому, что он принесен был с места сражения в одной рубашке». Одежду ему нашли, кроме сапог, и этому обстоятельству он отчасти оказался обязан своею жизнью.

По словам Вьейо, спустя более двух часов после окончания боя появился генерал Уваров (вероятно, он путает его с Бороздиным). «Это был очень красивый человек с весьма приятной фигурой; манеры и учтивость его соответствовали внешнему виду… Генерал сказал нам, что не понимает, почему, будучи столь малочисленными и при недостатке боеприпасов, мы имели дерзость сопротивляться так долго». Он был огорчен тем, что французы не соглашались капитулировать, это было бы лучше для всех, но с ними невозможно было договориться, и потому пролилось много крови. Русские также понесли потери, ожесточившие солдат против французов. «Вы сделали бы гораздо лучше, поступив как генерал Ожеро, который сдался вчера после нескольких минут обороны, видя невозможность сопротивляться более долгое время». Действительно, накануне французы слышали короткую канонаду, причины которой не знали. Затем генерал нарисовал пленным печальную картину будущего: их отвезут в Сибирь, непривычные для них холода, да там еще более суровые, уничтожат всех быстрее, чем русская артиллерия и казаки; к тому же, добавил генерал: «Народ рабов (un peuple d esclaves) фанатично настроен против вас». Климат лишит сил и парализует мужество. После долгого разговора Уваров, очаровавший всех своей гуманностью, уехал. Пленные по-прежнему находились вместе с русскими офицерами, им принесли на ужин несколько больших кусков мяса.{62}

«Переночевав в Княжом, в доме старосты, — пишет Казин, — я на другой день, часов в 9 утра, угощен был радушным хозяином славными щами и медом и накормив тем же наших пленных, начал приготовляться к перевозу их в главную квартиру. На шести подводах мне должно было поместить 21 человека». Прапорщик получил в команду шесть казаков. Раненый Бонифас непременно хотел уехать со своими, но потерял сознание. В тот день был сильный мороз в тридцать градусов. Вьейо вспоминал: «Бонифас не хотел нас покидать, не хотел оставаться один в руках русских; он хотел, как сказал, умереть среди своих товарищей. Мы заметили, что слабость, вызванная ранами, не позволит ему вынести тяготы долгого и утомительного путешествия, которое нам предстоит. Доктор объяснил, что не имеет в своем распоряжении ни инструментов, ни белья, ни корпии, чтобы ухаживать за ним. Ничто его не убедило, он упорствовал в своем желании отправиться с нами; тогда его уложили в сани, где нас разместили попарно, с мужиком, который правил, но в момент выступления заметили, что Бонифас находится без сознания; его раны вновь открылись и обильно потекла кровь. Необходимо было вернуть его в поместье, что и посоветовали русским; они обещали о нем позаботиться; мы не очень верили их обещаниям и оставили его, считая потерянным человеком». Пленные офицеры проследовали вдоль колонны своих несчастных солдат и унтер-офицеров, которые шли пешком по снегу при морозе в 30–35 градусов под конвоем бесчеловечных казаков. 1 ноября Бороздин доносил в главную квартиру, что «препровождает пленных штаб и обер-офицеров, а рядовых (оставляет) в Князеве»; сам же он с отрядом в тот день прибыл в Максимовское, затем пошёл в Волково.

П.П.Коновницын

«В этот день мороз был довольно сильной, — отмечает Казин, — разместив остальных 20 человек, разумеется, я не мог ехать с ними скоро, а потому на половине дороги пленные мои, одетые очень легко, начали застывать, и я, чтоб дать им отогреться, остановился на час времени в деревне. На этом-то привале большая часть из них, чувствуя сильную боль в ногах, сняли с себя сапоги, которых уже не могли надеть, потому, что ноги у них распухли, и затем явились ко мне с ногами, обвязанными тряпками и соломою, уверяя меня, что эта обувь для них покойнее и лучше. Усадив их опять на подводы, я, часу в четвертом после полудня, прибыл в главную квартиру и явился тотчас же к дежурному генералу Коновницыну». Главная квартира русской армии 1 (13) ноября переместилась из Щелканово в село Юрово (Журово). Вьейо рассказывает, что произошло после нескольких часов пути: «Прибыли в главную квартиру князя Кутузова, я полагаю в Jaszkow или Usof, в то же время, когда туда входила большая колонна русской кавалерии. Мы вынуждены были долгое время ждать её прохождения, и мимоходом получали всевозможные оскорбления, которые им нравилось бросать в наш адрес; все от головы колонны до ее хвоста кричали: “Капут французы; Париж, Париж; собака француз; Наполеон свинья, Наполеон капут”. Офицеры покидали свои ряды, проезжали мимо наших саней, как фурии, готовые нас растерзать, спрашивая: “Ты поляк, ты француз?” Когда нашли одного поляка, их гнев удвоился; посыпались ругательства и угрозы; они даже били многих старших офицеров, приговаривая: “Сибирь, Сибирь”… Если это оказывался француз, они задавали ему “приятные" вопросы: “Где твой император, твоя свинья император? Я хочу держать его голову на кончике своей сабли”, затем, показывая пистолеты, говорили: “Это, кстати, чтобы разбить головы всем французам, ни один не избежит! Скажи, где остановился твой негодяй император? Мы гонимся за ним от Москвы, не можем поймать, но схватим его, он не выберется из России! Адьё, французы, идите умирать в Сибирь”».

Коновницын тогда обедал у Кутузова, Казин вспоминает: «Я, озабочиваясь о моих пленных и по тесноте селения, где была расположена главная квартира, и дома все заняты, поместил их на время на улице у большого костра, зазжённого казаками, сам же пошел ожидать генерала, который вскоре возвратился; приняв от меня рапорт, очень милостливо и ласково со мною обошелся, расспрашивал о сражении, хвалил наш полк…, пленных же поручил мне сдать начальнику главной квартиры полковнику Ставракову, куда я и привел их; — прием был скор, а помещение тот же костер с огнем, где они грелись и потому-то я полагаю, что немногие из них на утро могли продолжать путешествие».

«Князь Кутузов, — рассказывает Вьейо, — узнав, что некоторое количество французов, взятых в плен накануне, проходили совсем рядом с господским домом (chateau), где он разместил свою главную квартиру, потребовал привести нескольких офицеров. Я был в их числе. Он спросил о наших силах во время оставления Москвы и знаем ли, где находится Наполеон. Мы никак не могли удовлетворительно ответить… Князь выразил сочувствие к нашей несчастной судьбе, повторив, как и генерал Уваров, что мы подвергнемся ещё большим страданиям, всё позади них опустошено и суровая стужа не оставит ни одного из нас в живых. В заключение он сказал, что знает одно единственное средство, которое может спасти нас, это — вступление в их службу. "Мы не будем служить России никогда, никогда, — отвечали мы, не сговариваясь, — невозможно переметнуться на другую сторону ради того, чтобы покончить со страданиями, которые нас ожидают; велите нас расстрелять, но служить русским — никогда, никогда…" Князь состроил гримасу, закрыв единственный глаз, и на мгновение можно было подумать, что он ослеп, но, как тонкий политик, он прибавил: “Можете быть уверены, господа, вас не заставят поднимать оружие против вашей родины; вы были бы направлены во внутренние гарнизоны или на границу с Турцией и пользовались всеми преимуществами, к вам относились бы как к нашим офицерам и уважали наравне с ними; то, что я предлагаю, представляет для вас интерес потому, что вы не устоите перед невзгодами, которые вас ожидают, и климатом, который неведом вам. Я аплодирую вашему мужественному решению и не ожидал иного со стороны храбрых французов, которые вчера в течение 8 часов выдерживали ожесточённый бой против значительно превосходивших сил и не сдавались до последней крайности". Мы откланялись князю и возвратились к своим саням».{63}

Сообщая Кутузову об «отличном успехе над неприятелем», одержанном Финляндским полком, Коновницын писал о его командире: «… расторопности, отменному мужеству и благоразумным его распоряжением должно приписать истребление в то время целаго неприятельского отряда, остававшагося отрезанным от всей армии которой по неизвестности еще сего пробираясь к Смоленску был открыт вблизи самой главной квартиры армии нашей и мог бы даже есть ли бы был сильнее обезпокоить оную».

Так печально закончился боевой путь ещё одного подразделения дивизии Барагэ, а вместе с тем в руки русских попал крупный магазин, собранный французской администрацией в селе Княжем.