Дело Судьи Ди

Богдан и Баг

Улицы Ханбалыка, 23-й день первого месяца, вторница, поздний вечер.

Народное гулянье набирало силу.

Оставалось менее трех часов до того момента, когда, превращая ночь в день, заполыхают над великим городом грандиозные фейерверки, веселя и радуя несчетные толпы; когда, подсвеченные сотнями лампочек, горящих внутри их полупрозрачных шелковых тел, взлетят над улицами и парками несомые на длинных, почти незаметных шестах драконы, медленно размахивая просторными крыльями, грозно шевеля усами и, под разноязыкие восторженные крики, изрыгая радужные пламена; и начнут рваться миллионы хлопушек, отпугивая злых духов от наступившей новой эры…

Но уже и теперь на улицах центра столицы было не протолкнуться, хотя с девяти вечера движение повозок по всем проспектам и трактам близ императорского дворца перекрыли, чтобы дать волю народу — пусть ликует и поет без помех.

Пришлось идти пешком.

Спешить не получалось. На самом оживленном базаре в разгар торгового дня не бывает такой толпы, какая заполняла в тот вечер срединные улицы Ханбалыка. Мороз — не помеха; кто пел, кто и плясал от избытка бесшабашного веселья или для согреву; справа играли на балалайках, слева на цинах, где-то поодаль гудели дутары… время от времени накатывали слюноточивые запахи от раскаленных жаровен: тут мясо ломтями, там плов или борщ, поодаль — припасенные с лета кузнечики… В местах попросторнее народ степенно, но шумно приходил в восторг от разных дивных див — большей частию от удивительных по форме и красоте фонарей, выставленных на всеобщее обозрение народными умельцами; а уж совсем неподалеку от площади две компании затеяли игру «битва драконов за жемчужину» и под гром барабанов и литавр да удалые выклики вовсю восхищали окружающих чудесами акробатики… Юркие, словно ящерки, сновали разносчики — нынче все было бесплатно. «Чай, чай, кто замерз? Чай горячий — кто замерз?» «Новый год настает — и девиз правленья новый…» «Налетай, не зевай — хэ маотай, хэ маотай!» «Двадцать раз Наврузбайрам за год празднуем мы там — я ордусское веселье и за злато не отдам! Ух! Ух!»

Двигавшаяся навстречу единочаятелям стайка крепко взявших друг друга под руки молодых людей — три девушки, два паренька — по неволе преградила дорогу Богдану, беку и Каю, озабоченно и молча пробиравшимся сквозь радостно гомонящие дебри. Не обойти.

— Драгоценные преждерожденные, отчего вы столь мрачны? Нельзя в праздник ходить с такими лицами! Давайте к нам в хоровод!

Только в такой давке хороводы и водить…

— Простите, драгоценные юнцы и юницы, мы спешим веселиться в другое место и очень боимся припоздниться… — отозвался Богдан.

— Тогда — проходите! — На миг молодые, всерьез рискуя быть оттертыми друг от друга и уж не встретиться до завтра, разомкнулась, милосердно пропуская троицу сквозь себя. — Желаем не опоздать! Славного вам веселья, драгоценные преждерожденные, счастливого вам Нового года!

— Да пребудет с вами милость Аллаха! — Это уже бек.

«Ты, Чуньцзе, напои меня…» «Ечи, ечи, это в наших силах..» «Сладкие пампушки — празднику подружки! Сладкие пампушки — вкусней, чем лягушки!»

Некоторое время Богдан колебался — не показать ли Каю то письмо, которое нашел нынче под грушею пронырливый фувэйбин Судья Ди. Может быть, в этом обрывке бумаги, в этих незавершенных строках и таилась отгадка странного, чтобы не сказать резче, взятия Бага под стражу? Но врожденное чувство такта пересилило: все ж это было частное, очень частное письмо; волею Провидения Багу и Богдану довелось увидеть его уцелевшие иероглифы — однако нарочно, своей волей показывать последнее письмо несчастной Цюн-ну кому-то еще… щепетильному Богдану это казалось вопиюще несправедливым. «Завтра же во время пира отдам его юаньвайлану, — в который раз твердил себе Богдан. — Завтра — пир… можно было бы завтра же и обратиться к Тайюаньскому хоу, а может, и непосредственно к цзайсяну, ведь там все они будут… Но — время, время… Баг-то — под стражею, а это ни с чем не сообразно! Да еще в праздничную ночь!»

Но дело заключалось — Богдан отчетливо это чувствовал — не только в Баге. Являясь до мозга костей человеком государственным, минфа понимал — вернее, опять-таки более чувствовал, нежели понимал, — что странное и нечеловеколюбивое происшествие с Багом является лишь одним из звеньев цепи неких загадочных и тревожных событий, лишь малая толика коих стала, опять-таки волею Провидения, известна минфа. В эту цепь входили, несомненно, и странное нападение одних варваров на других в летящем из-за границ Ордуси воздухолете; и появление Дэдлиба с его жуткой историй о парижском убийстве, совершенном по непонятным пока причинам; и, возможно, даже письмо бедняжки Цюн-ну…

Не за что уцепиться, не за что…

Внезапно новая мысль пришла ему в голову. Он даже остановился, и спешащие бек и Кай невольно пролетели мимо него на пару шагов — и, недоуменно обернувшись, одинаково нахмурились и вернулись, глядя на Богдана с удивлением, но молча, ибо уже видели, что минфа не просто блажит, но, достав из внутреннего кармана дохи трубку телефона, выбирает из записной книжки некий номер.

Дэдлиб отозвался почти сразу.

Не тратя времени на очередную серию приветствий, Богдан, памятуя, что нынче они с заокеанским человекоохранителем все ж таки уже виделись и успели обменяться сообразными выражениями взаимного расположения, сразу перешел к делу:

— Добрый вечер, уважаемый господин Дэдлиб. Это минфа Оуянцев-Сю. Рад был бы и крайне вам признателен, ежели б вы сочли возможным поведать мне, как продвинулись ваши поиски французского подданного, о коем мы имели удовольствие беседовать сегодня днем.

— Ага, — сказал Дэдлиб. В гаме и гуле улицы его было слышно не лучшим образом, но все же Богдан вполне разбирал слова. — Значит, вас все-таки взяло за живое.

— Не то слово, — ответил Богдан, плотнее прижимая трубку к уху.

— Я и сам собирался вам звонить, но не решился сегодня. Тут у вас такое творится — черт ногу сломит, не хотелось беспокоить. Мне позарез нужна помощь ваших служб — но праздник этот… Как в воду канул мой подопечный, — сообщил он. — Оставил вещи в гостинице, получаса в номере не пробыл, ушел и пропал. Но у меня есть косвенные данные… а, чего уж там. Догадка у меня сразу возникла… Я смотался в аэропорт и целую историю там выдумал: друг, мол, улетел, меня не дождавшись, опоздал я из-за праздничных пробок на улицах… а его встречать должны, а я должен сообщить звонком туда, где его встречают, каким именно рейсом он вылетел… и стал показывать тамошним господам его фото: не припомните ли, на какой аэролайнер он сел? У вас тут все такие доверчивые… прямо из кожи вон лезли, чтобы помочь… Ну и один вспомнил.

— Что?

— Меньше чем за час, как я подскочил в аэропорт, наш француз с пустыми совершенно руками, без вещей, покинул Ордусь. В Сан-Франциско, между прочим. Хорошо, что я приехал так быстро, — еще часа четыре, и сутолока выбила бы у контролера из головы всю память, завтра он бы ничего уже и не вспомнил… Причем, когда я назвал имя, служитель захлопал глазами этак обиженно и сказал, что того звали совсем не так. Вот, мол, сами можете посмотреть регистрационные бумаги… Пришлось отрабатывать назад — ну, значит, просто похож, извините, спасибо и все такое… То есть — если это действительно был он — у французика уже заранее были билеты и документы. И вдобавок совсем не на то имя, под которым он летел сюда и под которым его регистрировали в посольстве… и в гостинице. Еще ниточка потянулась! — сказал Дэдлиб радостно; по всему было видно, что чем больше разрастался снежный ком загадок и несообразностей, тем ему становилось интереснее, а стало быть, веселее. Гокэ праздновал великий день по-своему.

— Значит, — подытожил Богдан, — видимость такая: этот человек совершенно открыто прилетел в Ордусь, оставил доказательства того, что он прибыл, заселился — и затем пропал. Если бы не ваша расторопность и его стали бы искать лишь несколько дней спустя, было бы полное впечатление, что он пропал в Ордуси.

— Вроде того.

— У меня тоже ценная информация для вас, господин Дэдлиб.

— Даже так?

— В коллекции графов де Континьяк действительно могла быть чрезвычайно ценная вещь. Вполне могла быть. Не по денежной стоимости, но по значению, в том числе — по значению для современной мировой политики. Долго объяснять сейчас, но — это ценнейшая мусульманская реликвия, способная, при умелом применении, нарушить великое постоянство… у вас его называют балансом сил.

— Факин' грэйт, — произнес Дэдлиб после короткой паузы. — И зарезанный агент СРУ!

— Именно, — подтвердил Богдан.

— Все равно пока ничего не понимаю, — произнес честный гокэ после паузы подлиннее.

— Я тоже. Благодарю вас, завтра мы обязательно созвонимся… ох, во второй половине дня завтра дворцовый пир… в крайнем случае послезавтра… Вы ни в чем не испытываете нужды в нашей стране? — спохватился Богдан: все же он был здесь хозяином, а первый долг хозяина — позаботиться об удобствах гостя.

— Только в информации, но это у меня постоянно, какую страну ни возьми. Все приходится находить самому.

— О, в этом мы с вами схожи…

Когда Богдан спрятал трубку и поглядел на терпеливо стоявших рядом единочаятелей, взгляды их были не слишком дружелюбными. Бек молча хмурился, машинально теребя бороду, а Кай не выдержал:

— Осмелюсь спросить драгоценного преждерожденного, с кем он сейчас беседовал и о чем?

— Долго объяснять, — виновато развел руками Богдан. — Один заморский гокэ, старый знакомый и отчасти коллега. Похоже, мы с ним опять занимаемся одним и тем же делом, только с разных концов.

— Не о хирке ли ты толковал ему, сынок? — тихо спросил бек.

— Да вот похоже, что о хирке, ата, — ответил Богдан.

— Это связано с тем, что произошло с Багом? — озабоченно спросил Кай.

— Хотел бы я знать… — пробормотал Богдан. — Я иду вот и думаю, иду и думаю… Вот сейчас я получил очень ценные сведения. Их тоже надо обдумать… Не обижайтесь, я ничего не скрываю. Я просто думаю.

— Неплохо было бы, если бы ваши раздумья, драг прер, обрели какую-то законченную форму к тому моменту, когда мы ударим в барабан…

«Какой будет шум и срам, какой скандал публичный, когда посреди праздничной толпы мы ударим в Жалобный барабан!» — не сговариваясь, подумали все трое.

С незапамятных времен — века три, а может, и все четыре — стоял на круглом каменном возвышении (по старинке его порой называли лобным местом, или, по-ханьски, тай[56]) посреди Площади Небесного Спокойствия громадный, в два человеческих роста, барабан, а подле него — каменная же подставка с глубоко врезанной в ней надписью «Дун и» — «Продвигать справедливость» — с лежащей поверх тяжкой колотушкой. Это был такой же памятник седой героической старины, как Храм Неба или Грузовозная Река Юньхэ, которую на европейский манер иногда зовут Великим каналом — так вроде бы красивее, но сразу непонятно становится, какова ее государственная работа. Но если в Храме Неба по сию пору происходят молебствия, а по Грузовозной Реке плывут и плывут прогулочные и грузовые сампаны (столько судов и не снилось тем, кто во времена предшествовавших династий начинал строить это рукотворное чудо), то почему, коль возникла крайняя нужда, не прибегнуть еще к одному древнему обычаю, которым никто уж Бог весть сколько времени не пользовался, но который никем не был отменен? Обычаями сильна Поднебесная…

Конечно, можно было бы воспользоваться куда более тихим и куда менее вызывающим правом беспрепонного обращения к императору по личным вопросам, каковое было Богдану даровано после асланiвского дела. Если бы не праздник, минфа так бы и поступил. Но беспокоить императора в такую ночь… да еще со столь неоформленными, малодоказательными соображениями… Нет, несообразно. А ждать нельзя. Лучше уж срам.

На площади перед вратами Запретного города толпа была еще гуще — если это только можно себе представить. Торопливой троице ечей приходилось буквально протискиваться. А кругом было так радостно, так вольготно и бесхлопотно… Почти никто не обратил на них внимания, когда, чуть запыхавшись, они остановились возле пятиступенной каменной лестницы, ведшей на лобное место. Не хватало духу лезть вверх. Несколько раз все трое переглянулись.

— Вы что-нибудь придумали, драг прер Богдан? — осведомился Кай.

— Кое-что, — смущенно ответил Богдан.

— Мне кажется, вы могли бы рассказать мне хотя бы то же, что знает этот ваш гокэ. Может, и я, в свою очередь, мог бы дать вам те или иные сведения, коими я обладаю по долгу службы, но каковые не считаю существенными, не зная, что именно является существенным в данном случае для вас.

— Речь идет о… — усовестившись, начал было Богдан, но бек сурово прервал его:

— Сказано в суре «Иосиф», аяте тридцать шестом: «Вместе с ним два молодых человека были заключены в темницу, и один из них сказал ему: дай нам истолкование, ибо мы видим по всему, что ты человек добродетельный». Думаю, Баг, в добродетелях которого никто из нас не сомневается, когда мы снова будем вместе, тоже сможет многое рассказать. Время идет. А еще сказано в суре «Пчелы», аяте шестьдесят третьем: «Если бы Аллах захотел наказать людей за их нечестие, то на земле не осталось бы ни единого живого существа». Поэтому не станем держать обид на друзей, когда нам кажется, что они поступают неправильно, ибо и мы сами, когда будем поступать так, как считаем нужным, совсем не обязательно встретим полное понимание у друзей.

И он, негромко, но веско звеня кольчугой из боевых наград, с юношеской легкостью взбежал к барабану и взялся за колотушку. Потянул рукоять одной рукой, потом двумя. Отпустил. Распрямился с тяжелым и несколько удивленным выдохом.

— Никак примерзла…

Тут уж и Богдан с Каем последовали за ним.

Люди, окружавшие лобное место, смотрели на них со все возрастающим изумлением — вначале веселым (во, мол, дают!), потом встревоженным. Кто-то даже крикнул:

— Эй, драгоценные преждерожденные! Трогать исторические памятники руками несообразно! Знайте меру веселью!

— Знаем, знаем… — пробормотал Богдан, примериваясь к колотушке.

Краем глаза он уже заметил, что к ним, протискиваясь сквозь толпу, с разных сторон направляются несколько вэйбинов, из тех, что несли на всякий случай дежурство на праздничных улицах столицы.

— Взялись, — сказал бек. Они схватили рукоять в шесть рук и изо всех сил, ровно древнерусские бурлаки, рванули ее кверху. Раз, другой…

Захрустели спины. Вотще.

— Она тут для красоты лежит, что ли? Из цельного камня с подставкой вместе вытесана? — задыхаясь от натуги, сипло пробормотал Кай. Он мгновенно вспотел. Рукавом вытер пот со лба. — Или как? Никогда бы не подумал…

Время неудержимо ускользало.

Вэйбины близились.

«Хорошо, что Фира не увидит, — подумал Богдан, срывая шапку-гуань с головы и швыряя ее оземь. Левой рукой стащил очки и зажал их в кулаке, правой размашисто перекрестился. — Эх, не додумал я маленько! А Баг… Эх, Баг! Ну, не поминайте лихом…»

И он, что было мочи, с размаху ударил в барабан головой.

Все поплыло у него перед глазами, ноги подкосились, и он упал на колени. Ошеломленные ечи едва успели подхватить его под руки и не дали повалиться навзничь.

Гул — низкий и плотный, как земля, бескрайний и всенакрывающий, как Небо, — потек над площадью. Все, казалось, замерло. Гул ширился и нарастал, и поверить невозможно было, что вызвал его один лишь удар, — ровно прорвало некую преграду, подобную дамбе, и поток хлынул, усиливаясь уже своей волей, безо всяких сторонних усилий; казалось, теперь барабану уж не требуется чужого прикосновения — он сам поет, гневно и требовательно повышая голос так, чтобы его услышала вся Поднебесная: несправедливость, ечи! в государстве случилась несправедливость!

Если и впрямь сохранился древний обычай, окончательно сформировавшийся более двух веков назад, когда была опубликована потрясшая всю империю своей искренностью и полезностью для страны книга великого александрийского человеколюбца Радищева «Цун дянь дао тай люйсин лунь» — «Рассуждение о путешествии из чертога на лобное место», то…

То, заслышав эти звуки, цзайсян (либо же, коль главы исполнительной власти нет в столице, тот, кто оставлен его замещать) бросает все дела, торопливо надевает официальное платье и пешком, не пользуясь паланкином в знак того, что виноват, ибо проглядел какой-то случившийся в стране непорядок (иначе зачем бы бить в барабан?), спешит из своего дворца сюда, к тому, кто его позвал.

Ой ли…

Оставалось ждать.

— Как ты, сынок? — тихо спросил Богдана бек. Кай лишь взирал на минфа с изумленным уважением.

— Голова кружится… — тихо признался Богдан. — И подташнивает немножко… Ничего, ата, ничего…

— Шапку надень, воспаление мозгов подцепишь… — заботливо проговорил бек. — Как его… менингит.

Кай нагнулся и поднял с заиндевелого камня шапку Богдана. Подал ему.

— Благодарю вас, драг прер… — бледно улыбнулся Богдан, нахлобучивая шапку на голову. «Ох, и шишка будет… — подумал он мельком. — Просто-таки рог… А завтра на пир… Ох, да какой тут пир! Если мои предположения хоть вполовину верны…»

Они высились плечом к плечу у наконец-то начавшего медленно затихать барабана — и вся площадь, все тысячи людей, что веселились на ней еще пять, нет, уже семь, уже пятнадцать минут назад, стояли неподвижно и молча смотрели на них.

Откуда-то объявились проворные работники теленовостей — и в какое-то мгновение все трое ечей вдруг заметили, что снизу на них уставилось сразу несколько пучеглазых камер. Богдану даже почудилась возле одной из них его старая знакомая Шипигусева.

Бежали минуты.

Но вот в толпе возникло некое множественное движение. Сначала легкое, нерешительное, потом — все более осмысленное и уверенное. Толпа раздавалась в стороны от невидимой прямой, которая соединяла лобное место с вратами Запретного города. Толпа отступала, благоговейно вжимаясь сама в себя и освобождая проход.

И все камеры рывком повернулись в ту сторону.

Ибо от врат Тяньаньмэнь к лобному месту, один-одинешенек, смиренно сцепив пальцы рук на животе и метя рукавами древнюю брусчатку в знак покаяния за нерадивость и сострадания к тем, кто пострадал от дурного правления, степенно вышагивал Великий цзайсян.

Запретный город, Чжэншитан (Зал выправления дел), 23-й день первого месяца, вторница, получасом позже.

Освещена была лишь южная часть зала — огромного и сурового, под стать серьезности вопросов, которые тут обычно обсуждались, — и остальное пространство тонуло во мраке; смутно выступали боковые ширмы с изображениями мудрецов и героев древности да задумчивых и строгих двуглавых фениксов, киноварные балки, разделявшие на квадраты затерянный в сумраке потолок, пустые сейчас курильницы, в коих во время заседаний обязательно возжигались просветляющие разум благовония… Сейчас все было на скорую руку; да и участвовало в заседаниях Чжэншитана обычно куда больше людей, нежели ныне, когда в скупом, но отчего-то очень уютном и настраивающем на размышления о главном свете настенных светильников, подле искусно раскрашенного изваяния Конфуция в полный рост, сидели пятеро: с одной стороны, прямо у ног Учителя, на специальной широкой и низкой скамеечке, обитой бархатом, — Великий цзайсян, подле — секретарь, а напротив, в десяти шагах, на тоже низких, во не таких широких сиденьях — Богдан, бек Кормибарсов и Кай Ли-пэн.

— Изложите ваше дело, преждерожденные, — раздался в тишине негромкий, слегка надтреснутый, но властный голос До этого момента он и жалобщики не обменялись ни словом — едва ечи еще на площади с поклонами представились цзайсяну; и потом уж ни они, ни сановник не проронили ни звука.

Богдан поправил очки.

— Прежде чем ничтожный минфа, — сказал он о себе, согласно обычаю, в третьем лице, — перейдет к сути того, из-за чего дурно воспитанные подданные вынуждены были вызвать немалый переполох и побеспокоить драгоценнорожденного цзайсяна, о чем эти нелепые глубоко сожалеют, он хотел бы обратиться с еще одной просьбицею.

— Я, малоспособный, нахожусь здесь, чтобы выслушать и по возможности выполнить все просьбы драгоценных страждущих. — Цзайсян неторопливо кивнул. Лицо его оставалось неподвижным и бесстрастным.

— В недостойные руки ничтожного минфа попало письмо, каковое, быть может, имеет некоторое отношение к делу, приведшему нас, несообразных, сюда. Письмо совершенно частное, даже семейное, и ничтожному минфа очень неловко, что обстоятельства сложились таким образом. В нем читаются лишь несколько десятков иероглифов, и понять из них можно единственно то, что письмо адресовано было драгоценнорожденному Тайюаньскому хоу юаньвайлану Чжу Цинь-гую его покойной молодой супругой, но по назначению не дошло. Ничтожный минфа осмелился бы нижайше просить пригласить сюда драгоценнорожденного хоу, чтобы немедленно передать ему это письмо.

При всей своей выдержке цзайсян все ж таки не вполне совладал с лицом — брови его чуть дрогнули.

Кай Ли-пэн с изумлением покосился на Богдана.

Лишь бек был невозмутим.

— Каким образом к вам попало это драгоценное послание? — осведомился цзайсян.

— Нынче утром ничтожный минфа и его недостойный друг и единочаятель, ланчжун Александрийского Управления внешней охраны Багатур Лобо, воспользовались милостивым разрешением ежегодного посещения Запретного города и случайно забрели в «Зал любимой груши». В садике перед залом кот моего друга, фувэйбин Александрийского Управления внешней охраны Судья Ди, принялся рыться в старых листьях под грушею, отыскал эту бумагу и взял в зубы, на что мы поначалу не обратили надлежащего внимания. То, что Судья Ди фактически похитил из садика чужое письмо, мой друг выяснил лишь по приходе в гостиницу.

— Невероятный случай, — сказал цзайсян после паузы. — Но почему сам ланчжун не пришел с вами?

— Потому что нынче же вечером, прямо в гостинице, он был по повелению драгоценнорожденного Тайюаньского хоу взят под стражу служащими Внутренней охраны Полка славянской культуры Восьмикультурной Гвардии и препровожден в неизвестном ничтожному минфа направлении.

Цзайсян удивленно откашлялся и жестом отослал секретаря.

— Звучит несообразно, — изрек он затем и покачал головой. — Это совершенно нечеловеколюбиво. Вы полагаете, драгоценный срединный помощник, что это из-за письма?

— Нет, мои ничтожные мысли движутся в несколько ином направлении, драгоценнорожденный цзайсян, — ответил Богдан — Но не исключено, что тут все взаимосвязано. Кроме того, ничтожному минфа действительно хотелось бы как можно скорее передать это письмо тому, для кого оно было написано. Это последние увещевания, и супруга юаньвайлана, по всей видимости, считала и продолжает считать их очень важными, коль скоро дух ее до сих пор, как известно, не может упокоиться с миром.

— Первую вашу просьбу я, малоспособный, считаю обоснованной, — заключил цзайсян и легонько стукнул билом в небольшой медный гонг, висевший по правую руку. Напевное гудение меди на несколько мгновений наполнило зал; из-за дверей, отделявших Чжэншитан от окружавшей его галереи, выступил гвардеец и замер в ожидании.

— Повелеваю незамедлительно отыскать драгоценно рожденного Тайюаньского хоу юаньвайлана Чжу Цинь-гуя и убедить его без проволочек почтить своим посещением Зал выправления дел, — распорядился цзайсян.

Гвардеец исчез.

— Другая, и последняя, просьба ничтожного подданного заключается, как легко понять из вышесказанного, в немедленном освобождении из-под стражи ланчжуна Лобо или, по крайней мере, в сообразном уложениям разъяснении, какая вина ему вменена и почему.

— Понимаю, — согласно кивнул цзайсян и, немного повернувшись в сторону, тронул пальцем кнопку включения миниатюрного «Яшмового Керулена», стоявшего рядом с гонгом. Замерцал экран.

— Сейчас мы посмотрим почасовой журнал внутридворцовых деяний, — мягко сказал цзайсян. — Не волнуйтесь, драгоценный срединный помощник. — Пальцы пожилого государственного мужа пробежались по клавиатуре. — Справедливость не будет нарушена. Так… — Чуть прищурившись, он близоруко всмотрелся в одному ему видные строки журнала. — Здесь сказано, — принялся читать он вслух, — что ланчжун Лобо взят под стражу по обвинению в прямом совершении Великой непочтительности в отношении драгоценнорожденного Чжу Цинъ-гуя… И по его же, Чжу Цинь-гуя, повелению… — Сообщение это глубоко потрясло государственного мужа. Он на миг откинулся на мягкую подушку, подпиравшую его спину, а потом снова наклонился к компьютеру и перечел сообщение уже молча Сокрушенно покачал головой. — Неслыханное дело! — пробормотал он. — У нас Ордусь или какая-нибудь Португалия?

— Ничтожному минфа очень странно это слышать, — проговорил Богдан. — Насколько мне известно, Баг… Багатур Лобо никогда не встречался с драгоценнорожденным хоу.

— Мы все это выясним, — решительно произнес цзайсян. — Очень кстати, что сам Тайюаньский хоу скоро будет здесь.

— Ничтожный минфа знает ланчжуна Лобо как человека, преданного стране и ее правлению, а также как человека с железными нервами и верным сердцем, — никак не мог успокоиться Богдан. — Согласно статье шестой Танского уголовного уложения, к Великой непочтительности относятся такие деяния, как хищение предметов, на которых во время Больших жертвоприношений пребывают духи, или же вещей, принадлежащих особам императорской крови, хищение или поддельное изготовление печатей данных особ, ошибочное составление лекарства для них несоответственно правильному способу изготовления, ошибочное нарушение кулинарных запретов при изготовлении для оных особ пищи, ошибочное изготовление непрочными предназначенных для них транспортных средств, а также непочтительные высказывания в их адрес, когда побуждения и соображения исключительно вредоносны… Ланчжун — не дворцовый повар и не дворцовый врач. Ничего этого…

И тут Богдан осекся.

Та встреча в узком проходе между внешними стенами вспомогательных дворцовых пристроек… то удивление, с которым смотрели встреченные Багом и Богданом незнакомцы в одеяниях, ничего не говоривших об их общественном положении, — особенно когда Баг едва ли не по-свойски коснулся плеча высокого, молодого, как бы отодвигая его с дороги… и что-то еще сказал с досадой… «Какие-то они странные… В обители вечного постоянства так горячиться — да таких сюда вообще пускать нельзя…»

И из-за этого — в тюрьму?!

Да ведь на нем не было написано, что он — императорский племянник!

А даже если б и написано?

«Мать честная, Богородица лесная! — в смятении подумал Богдан. — И это — вполне вероятный преемник императора на престоле!»

Сказано же в уложении: когда побуждения и соображения исключительно вредоносны! По-ханьски это звучит: цинли цехай. И хотя относительно точного значения этого термина нет полной ясности в современной законоведческой науке, однако в одном из сохранившихся распоряжений по человекоохранительным ведомствам были некогда даны примеры дел исключительной вредоносности: убийство человека, грабеж, побег с места службы, насильственное вовлечение в развратные сношения…

А тут?

Ой-ёй-ёй!

Если хоу уже теперь настолько благоговеет перед собой, любимым, что за невинную реплику человека, который и знать-то его не знает, готов кинуть в тюрьму без разбирательства, просто по именному повелению, то что же будет, когда…

Ой-ёй-ёй!

Куда идем, единочаятели?!

— Если факт вызванного себялюбием и гордыней несообразного самоуправства хоу подтвердится, об этом нынче же следует доложить владыке, — словно читая мысли Богдана, медленно и очень озабоченно произнес цзайсян. — Нынче же.

В зал стремительно вошли два человека. Молодой шагал широко, легко, размашисто, следом за ним едва ли не вприпрыжку с трудом поспевал пожилой.

Да, это были они. Те двое незнакомцев из узкого прохода…

Кай Ли-пэн, а следом за ним, после едва уловимой заминки — Богдан и, последним, бек поднялись и поклонились вошедшим. Те в свою очередь тоже склонились перед цзайсяном: молодой — в пояс, пожилой — земно. Цзайсян приветствовал их сдержанным кивком седой головы.

— Драгоценнорожденный юаньвайлан, — сказал цзайсян сухо, — дело, не терпящее отлагательств, вынудило меня побеспокоить вас в предпраздничный вечер. Прошу вас и вашего евнуха сесть. Драгоценный срединный помощник, вам слово.

Вошедшие заняли свободные места сбоку, на равном удалении от цзайсяна и тройки ечей. Кай и бек вновь уселись, Богдан остался стоять.

— Ничтожный минфа благодарит за предоставленную возможность лично и непосредственно засвидетельствовать свое почтение драгоценнорожденному хоу, — проговорил Богдан и еще раз поклонился молодому человеку. Потом достал из кармана порток бережно сложенный листок бумаги. — Это письмо было случайно найдено нами с другом нынче днем в садике у «Зала любимой груши». Ничтожный минфа полагает, что оно предназначено драгоценнорожденному Тайюаньскому хоу.

С этими словами Богдан почтительно сделал шаг вперед и, снова коротко поклонившись, обеими руками протянул листок письма в сторону Чжу Цинь-гуя. Листок задрожал на весу.

— Срединный помощник минфа Оуянцев-Сю имеет подозрение, что именно неполучение вами этого письма, драгоценнорожденный юаньвайлан, не дает упокоиться духу вашей несчастной младшей супруги, — сообщил цзайсян.

Чжу Цинь-гуй вскочил. Губы его задрожали, он шагнул навстречу Богдану и почти выхватил листок у него из рук. Вчитался. Отчетливо было видно, как бегают его глаза по строкам: раз, другой, третий…

— Письмо было скрыто старыми листьями груши, — пояснил Богдан смиренно.

Наконец Чжу Цинь-гуй оторвался от письма и поднял взгляд на Богдана. Тот с изумлением и сочувствием увидел в глазах юаньвайлана слезы.

— Вы… — начал было Чжу Цинь-гуй, но голос его дрогнул, и он вынужден был прерваться. Сглотнул. Теперь листок бумаги дрожал уже в его руке. — Вы прочитали это?

— К сожалению, ничтожный подданный никак не мог предположить, что содержание этой бумаги столь интимно, — ответил Богдан. — Но если бы он не прочитал, то не имел бы счастья донести это письмо до того, кому оно предназначалось. Надо полагать, ваша яшмовая супруга, написав его, взяла с собой, чтобы, сидя под грушей, еще раз обдумать свои слова. Там ее и настигла смерть от разрыва сердца, и письмо затерялось в траве, затем — под листопадами и дождями…

Чжу Цинь-гуй обессиленно опустился на свое место. Чувствовалось: императорского племянника не держат ноги.

Его спутник оторопело глядел на своего господина.

Чжу Цинь-гуй снова перечел письмо, и никто не смел нарушить неосторожным словом его последнее общение с безвременно почившей возлюбленной.

— Вы поняли, о чем здесь говорится? — чуть хрипло спросил Чжу Цинь-гуй.

— Ничтожному минфа достаточно того, чтобы это понял драгоценнорожденный Тайюаньский хоу, — уклончиво ответил Богдан и сел на свое место.

— По словам драгоценного единочаятеля Оуянцева, — по-прежнему сухо продолжил цзайсян, — его друг, кот коего первым обнаружил письмо, был взят несколько часов назад под стражу по вашему, драгоценнорожденный юаньвайлан, именному повелению. Это связано с тем, что вы уже тогда знали об обнаружении письма? Или это связано с какими-либо иными причинами?

Евнух Чжу Цинь-гуя с каким-то подчеркнуто отсутствующим видом, ровно все происходящее его не касалось, ровно он вообще ничего не слышит, смотрел прямо перед собой. Богдану это показалось странным — но он тут же забыл о том, потому что реакция юаньвайлана была, напротив, чрезвычайно бурной. Он снова вскочил:

— Я? Под стражу?

— Драгоценный минфа, покажите оставленное стражами повеление, — бесстрастно сказал цзайсян.

Богдан, снова поднявшись и коротко поклонившись в сторону Чжу Цинь-гуя, достал из другого кармана сложенную вчетверо бумагу с печатью и развернул. Хоу кинулся к нему, выхватил повеление и прочел, потом повертел в руках…

— Ничего не могу понять… — почти простонал он.

— Это дело требует самого тщательного разбирательства, — уронил цзайсян, — и о нем, несмотря на праздник, будет немедленно доложено владыке.

— Да я понимаю… — пробормотал в полном ошеломлении хоу. — То есть я ничего не понимаю, но… Я же помню вас! Мы сегодня днем так неловко столкнулись нос к носу, что чуть не ушибли друг друга… И ваш друг еще пробормотал мне вслед что-то укоризненное…

— А через несколько часов этот друг был вами самоуправно арестован по обвинению в Великой непочтительности, — продолжил цзайсян.

— Мной? — переспросил несчастный хоу и опять уставился на повеление, словно это был страшный призрак. В глазах его метался ужас. — Да… Моя печать… Но неужели вы думаете, что я позволил бы себе… из-за нелепого, мелкого недоразумения… Цзайсян, вы же знаете меня не первый год!

— Именно поэтому я так удивлен, — уронил цзайсян.

Хоу взял себя в руки.

— Так, — сказал он. — Разобраться, конечно, надо, и я в этом заинтересован более всех. Моя печать! — Он перевел взгляд с повеления, которое держал правой рукой, на листок письма, который трепетал в левой. Губы его опять затряслись. — Цюн-ну… если бы… если бы сразу… — Он умолк и снова постарался овладеть собой. Отложил оба документа. — Прежде всего, драгоценно-рожденный цзайсян, пока мы тут беседуем… в вашем присутствии я не могу распоряжаться сам… Я прошу вас дать мне разрешение повелеть незамедлительно найти и освободить незаконно задержанного ланчжуна Лобо. Пусть его приведут сюда, и недостойный юаньвайлан лично попросит у него прощения за это трагическое стечение пока непонятных нам всем обстоятельств. Испортить гостю Ханбалыка праздник — да разве я… О Аллах!

— С радостью даю вам такое разрешение, — проговорил цзайсян. Голос его чуть потеплел.

Да, Тайюаньский хоу не был похож на самодура. За эти минуты чувствительный Богдан даже симпатией успел проникнуться к нему: горе и потрясение Чжу Цинь-гуя были столь глубоки и неподдельны… ему нельзя было не сочувствовать.

Но если не он, тогда кто?

Об этом и о многом другом Богдан размышлял до того самого момента, когда в Зал выправления дел, сопровождаемый бравым гвардейцем, вошел Баг с котом под мышкой. А следом — в зал легко и неслышно, словно ступая по лотосам, вошла, овеваемая свободно льющимися шелками…

Принцесса Чжу!

— Ты-то какими судьбами здесь, сестренка? — увидев ее, удивленно спросил хоу.

Принцесса остановилась.

— Я знаю ланчжуна и его друга еще по Александрии, и их судьба… особенно судьба честного Багатура Лобо… — решительно подчеркнула она, — мне далеко не безразлична. Если здесь будет разбирательство, я не могу не присутствовать.

Хоу поджал губы. Цзайсян чуть усмехнулся, но, впрочем, сразу принял прежний беспристрастный вид. Посмотрел Богдану в глаза.

— Вы удовлетворены, драгоценный минфа? — спросил он. — До полуночи еще чуть более часа, и вы с другом вполне успеете присоединиться к празднующим. Наше же разбирательство затянется, я чувствую, не на день и не на два.

— Ничтожный минфа более чем удовлетворен — он счастлив тем, что справедливость вновь оказалась быстрой и щедрой, — сказал Богдан. — Но, пользуясь тем, что до полуночи, как милосердно заметил драгоценнорожденный цзайсян, еще более часа, сей минфа хотел бы поделиться некими незрелыми соображениями, которые у него возникли относительно странных событий, свидетелем коих он волею Провидения оказался… и которые, как ему кажется, непосредственно связаны с тем, что произошло здесь и сейчас.

Цзайсян не удержался — опять чуть поднял брови. Богдан бросил быстрый взгляд на евнуха юаньвайлана — тот по-прежнему был подчеркнуто безразличен к происходящему, но Богдан ощущал, что внутренне он напряжен донельзя. Это не могло быть просто так. Но что за этим стоит — Богдан не понимал. Не было фактов. И не было времени их добывать. «Если я сейчас попаду пальцем в небо, — мельком подумал он с какой-то странной отрешенностью, ровно не о себе, — карьере конец».

— Не могу сказать, что ваша третья просьба представляется малоспособному цзайсяну столь же обоснованной, сколь первые две, но не могу и не пойти навстречу гостю столицы, проявившему незаурядное самообладание и даже самопожертвование ради друга и в целях торжества справедливости, — изрек цзайсян.

«Он что, видел, как я барабан бодал? — подумал Богдан и тут же сообразил: — Да нет, просто ему сразу доложили…»

— Ата, — тихонько проговорил минфа, наклонившись к беку. — Ты повторишь сейчас свой рассказ про хирку? Или мне?

— Выражаешься ты красно, — так же тихо ответил бек, — мне так с языком не совладать. Но, пожалуй, я.

— Сначала прошу выслушать рассказ этого достойного человека, — проговорил Богдан. — Ничтожный минфа не знает никого, кто так глубоко и тонко разбирался бы в учении Пророка Мухаммада и в современной жизни уммы, а для нас это может оказаться очень важным.

Хоу вскинул на бека пытливый взгляд. Бек поднялся. Огладил бороду.

— В суре «Соумышленники», аяте сорок седьмом, — неторопливо и размеренно начал он, — сказано: «Не поддавайся неверным и лицемерам, но и не делай оскорбительного для них; положись на Аллаха — Аллах достаточен для того, чтобы на него положиться». Именно поэтому малозначительный бек никогда не понимал тех, кто нарочно пытается найти утраченную плащаницу Пророка и даже таит на кого-то обиды из-за нее… Когда Аллах пожелает, чтобы хирка нашлась, хирка найдется.

От глаз Богдана, пытливо следящего за всеми, кто сидел напротив, не укрылось, что юаньвайлан вздрогнул, едва бек произнес слово «хирка». А его евнух из последних сил старался не выказать никаких чувств и потому сидел с совсем уже неестественным лицом, буквально закаменевшим от усилий остаться неподвижным.

Вот только на таких мелочах, ничего, в сущности, не доказывавших, приходилось строить умозаключения. Иного выхода не было.

Когда бек закончил свой рассказ, Богдан четко и без лишних слов, но во всех подробностях поведал о том, что произошло в воздухолете, затем — то, что ему раскрыл заморский человекоохранитель Дэдлиб. Скупые слова падали в тишину, словно небольшие, но тяжелые камни.

— Теперь, драгоценнорожденный хоу, — закончил Богдан, — ничтожный минфа смиреннейше просил бы вас огласить те отрывки письма вашей яшмовой младшей супруги, какие поддаются прочтению. Минфа понимает, что просит о неслыханной милости с вашей стороны, ибо это в высшей степени частное письмо — но дело тут государственное.

На мужественном лице хоу снова отразилось замешательство. Он мрачно зыркнул глазами налево, направо — все смотрели на него и явственно ждали, что он выполнит просьбу Богдана. Тогда хоу Чжу Цинь-гуй снова взял в руку листок письма и громко стал читать, тоном давая понять: что ж, вот вам, но стыдитесь того, к чему вы меня принудили.

— «Не слушал моих увещеваний. Я говорила и раз, и два, ты не внимал. Но, может быть, если в тебе нет уважения к речам любящей женщины, то хоть уважение к письменному тексту… Никому не могу рассказать — так велит долг верной… Случайно услышав, поняла, что ты принял ислам не по велению души, но по неким политическим соображениям, после тайных свиданий с этими странными… Принимать такие подарки! Иначе в Поднебесной непременно случится большая смута… Еще Конфуций учил: „Любишь кого-то — так разве можно не утруждать себя ради него? Предан кому-то — так разве можно не наставлять его?“ Сердце мое готово разорваться от горя…»

Голос хоу к концу письма заметно дрожал. Похоже, юаньвайлан снова с трудом сдерживал слезы.

Когда он умолк, повисла тяжелая, теперь уже совсем ничем не нарушаемая тишина.

— И что из всего этого следует? — спросил цзайсян, когда молчать стало уже вовсе несообразно.

— У ничтожного минфа нет доказательств, — честно признался Богдан. — Слишком все внезапно и быстро произошло… да еще праздник… Только домыслы. Но меня очень настораживает, как это все одновременно приключилось. Предположим, в коллекции графов де Континьяк действительно в течение более чем полутора веков таилась от мира драгоценная плащаница Пророка, найденная и присвоенная во время завоевания Алжира предком умершего в этом году последнего в роду графа. Предположим, секретарь покойного — тот, кто летел в Ордусь и прикинулся, будто тут исчез без следа, — решил ее продать, прекрасно отдавая себе отчет, каким значением она обладает, Возглавить весь мусульманский мир! Всех приверженцев Аллаха, в какой бы из стран те ни жили! Это же верный шанс нарушить великое постоянство, мирными плодами коего человечество пользуется уже так долго! Даже Ордусь могла бы зашататься. Какой соблазн для честолюбцев! Кто возглавит эту громаду и сумеет обратить ее против остальных — тот получит случай сделаться безраздельным владыкой мира… И, если решится этим случаем воспользоваться, зальет, разумеется, мир кровью — но разве при столь многообещающих обстоятельствах это может остановить кого-либо, кроме тех, кто истинно человеколюбив… — Богдан глубоко вздохнул. — Тут и проходит первый слух о крупнейшей сделке, которую иноземные человекоохранители из французского бюро Интерпола по привычке связывают поначалу с наркотиками. Но в сделке оказывается замешана американская разведка. Можно ее понять. Поднести своему президенту или кому-то из его приближенных, кто исповедует учение Пророка, эту плащаницу — и сразу тем самым поставить их во главе уммы! Это сразу едва ли не миллиард новых подданных и новых воинов — да притом половина из них живет на территории Ордуси! Но агент был немедленно убит, и хирка у него была похищена. А секретарь графа де Континьяк тут же улетел в Ордусь и притворно исчез здесь — знал он о гибели связавшегося с ним американца или нет, покамест можно только гадать, но, во всяком случае, все было рассчитано так, чтобы в присвоении хирки — либо на случай неудачи этого деятельного мероприятия американской разведки, либо на какой-то иной случай — могла быть обвинена Ордусь. Однако из-за обыска в воздухолете ясно: хирки с секретарем графа не было. Значит, ее отобрали у американца люди некоей иной силы. Это не могла быть та сила, представителями коей были молодые арабы, устроившие обыск в воздухолете, — иначе им незачем было бы его устраивать. А между тем мне случайно — опять случайно, но такова уж, видно, воля Божья! — стало известно, что один из них, мечтательный и, похоже, неплохой человек, в частной беседе не так давно выражал надежду, что скоро будет жить в Ордуси… но это нельзя понять как его стремление переехать в Ордусь! Скорее напротив! Он, как ничтожный минфа понимает, выражал надежду, что его родной край, французская провинция Алжир, станет частью Ордуси!

«Слишком волнуюсь, — подумал Богдан. — Кажется, кричать начал…»

Минфа снова перевел дух.

— Но и этому юноше, и его единочаятелям, — тоном ниже продолжил он, — хирка тоже не досталась; более того, не найдя ее, он сказал: нас обманули и подставили. Кто обманул и подставил? Без сомнения — те, кто убили американского агента и отобрали у него хирку. Для чего?

Он поправил очки. «Ну, Богдан…» — сказал он себе, и бросился как в омут.

— Как раз вскорости после смерти последнего графа де Континьяк присутствующий здесь драгоценнорожденный Тайюаньский хоу Чжу Цинь-гуй внезапно принимает ислам. Причем, как это явствует из письма Цюн-ну, не по религиозным, а по политическим мотивам. После встречи с какими-то, как пишет его яшмовая супруга, «странными», случайной свидетельницей коей она оказалась. И она же заклинает мужа не принимать неких подарков — перед «принимать», судя по продолжению фразы, в письме наверняка стояло «нельзя», — иначе в Поднебесной, по ее мнению, случится большая смута… Несчастная женщина, как мне представляется, очень переживала эту угрозу, к возникновению которой считала причастной мужа, — и в то же время, как верная супруга, она не могла никому о своих опасениях рассказать… И тогда…

Тайюаньский хоу вдруг встал, и Богдан сразу осекся. Лицо юаньвайлана сделалось жестким и непреклонным. Сидевший подле него наперсник втянул голову в плечи.

— Не трудитесь, минфа, — сказал Чжу Циньгуй. — Ваша проницательность делает вам честь, но… Довольно. Довольно! — Он помедлил; глубоко вздохнул. Похоже, теперь в омут бросался он. — Хирка, насколько мне известно, уже три дня как в Ханбалыке. Я не знал всех этих обстоятельств, не знал, что у мусульман тут нет единства, и не знал, что на хирке недавняя кровь. Уже — кровь, еще до всего… — Он опять тяжело вздохнул. — Со мной тайно вступили в сношение летом — и предложили хирку в подарок в обмен на обязательство поддержать всею силой Ордуси мусульманские части западных государств, если они захотят от них отделиться.

— За что же западным государствам такие беды? — тихо, но внятно спросил Богдан, и цзайсян одобрительно глянул было в его сторону, но юаньвайлан словно оглох.

— Обещали положение вождя… Как только владыка объявил бы меня наследником, подарок был бы официально поднесен посланцами уммы прямо на церемонии провозглашения…

Он умолк. Вдруг повернулся спиной ко всем и медленно, словно неся неподъемную ношу, отошел к окну. Уставился во тьму внешнюю.

— Какая это была мечта… — тихо, словно бы говоря сам с собой, произнес он. — Объединить наконец весь мир… все человечество. Какой случай… другого такого не будет…

Опять замолчал. В тишине слышно было его хриплое, напряженное дыхание.

Он прощался с мечтой.

— Кажется, я чуть не совершил величайшую ошибку в своей жизни, — негромко и очень спокойно заключил Тайюаньский хоу.

— Похоже на то, — пробормотал Богдан.

Юаньвайлан резко обернулся, обвел всех сидящих взглядом так, словно бы видел их в первый раз.

— Но повеления арестовать ланчжуна я не отдавал! — почти крикнул он.

И тут его прислужник сполз с сиденья, пал на колени и ударился лбом о застланный коврами пол.

— Это я! — жалобно закричал он. — Я! Я воспользовался печатью… Я ведь знал все это, знал — и понимал, чем это чревато! Или война, или ревность и противуборство на много лет… Но рассказать никому не мог — я же на руках вас носил еще мальчонкой, драгоценнорожденный хоу, я всю жизнь с вами… как предать? Я решил: пусть потом меня накажут за подлог, пусть подмышки бреют, пусть ссылка — но, пока идет разбирательство дела ланчжуна Лобо, владыка ни за что не назначит вас наследником, а там, глядишь — что-нибудь да изменится, правда выплывет… или вас вразумит всеблагое Небо и вы отринете этот план… Я!!

«Верный какой, вы только посмотрите… — возмущенно подумал Богдан — Интриган! Другого слова и не подберешь, прости Господи… — и едва не спросил вслух: — А о Баге ты подумал?» Но в это самое мгновение в зале раздался напряженный голос Бага:

— А обо мне вы подумали, драгоценный?!

Не решаясь подняться и мелко-мелко переступая по ковру коленями, старый слуга развернулся в его сторону.

— Все разъяснилось бы очень скоро! — едва не рыдая, воскликнул он. — Я же знал, что вам ничего не грозит!

— Не грозит? А в тюрьму за здорово живешь?

— Успокойтесь, ланчжун Лобо, — тихо, но твердо сказала принцесса Чжу. — Я этого так не оставлю, но сейчас не время.

Стало тихо.

Богдан наклонился в сторону Кая, который, похоже, так и не мог покамест переварить все эти поразительные откровения, и прошептал:

— Простите, драг прер Кай… Но видите, как долго мне пришлось бы рассказывать…

— Да уж, — тоже едва слышно прошелестел Кай.

— Я совершу хаджж, — после долгой паузы проговорил юаньвайлан Чжу Цинь-гуй. — И оставлю хирку в Мекке. Пусть пребудет там, где ей надлежит пребывать… и пусть останется ничьей. Просто реликвия… священная, бесценная реликвия… и не более.

— Аллах акбар, — с облегчением пробормотал бек Кормибарсов.

И тут свет светильников вдруг съежился и померк, а в Зале выправления дел сделалось светло, как днем.

Со всех сторон, и в южные окна, и в северные, в восточные и западные, хлынул могучий радужный блеск разом полыхнувших над столицею фейерверков.

— Шэн ян, — тихо проговорил Богдан.

— Полночь, — сказал цзайсян и встал. — Новая эра началась.