Дело вдовы Леруж

VIII

Тот, кто попытается найти дорогу в лабиринте переходов и лестниц Дворца правосудия, поднявшись на четвертый этаж левого крыла, попадет в длинную галерею с очень низкими потолками, тускло освещаемую узкими оконцами и через равные промежутки прорезаемую небольшими дверьми; все вместе весьма напоминает коридор какого-нибудь министерства или недорогой гостиницы.

Здесь трудно сохранять хладнокровие; воображение окрашивает эти своды в самые мрачные и унылые тона.

Понадобился бы новый Данте, чтобы составить подобающую надпись над ступенями, ведущими сюда. С утра до вечера по плитам грохочут тяжелые сапоги жандармов, сопровождающих арестованных. Здесь можно увидеть только угрюмые лица. Это родные или друзья обвиняемых, свидетели, полицейские. В этой галерее, вдали от людских взглядов, находится судейская кухня. Это своего рода кулисы Дворца правосудия, зловещего театра, где разыгрываются самые реальные драмы, замешенные на настоящей крови.

Каждая из низких дверей, на которых черной краской проставлены номера, ведет в кабинет судебного следователя. Кабинеты похожи один на другой: кто видел один из них, имеет представление об остальных. В них нет ничего мрачного, ничего зловещего, а все-таки у того, кто туда входит, сжимается сердце. Здесь почему-то делается зябко. Кажется, в этих стенах было пролито столько слез, что сами стены отсырели. Мороз продирает по коже при мысли о признаниях, которые были здесь исторгнуты, об исповедях, прерываемых рыданиями.

В кабинете судебного следователя правосудие отнюдь не использует тот арсенал, к которому прибегнет позже, чтобы поразить воображение толпы. Здесь оно держится запросто и даже не без добродушия. Оно говорит подозреваемому:

— У меня есть веские основания считать тебя виновным, но докажи мне свою невиновность, и я тебя отпущу.

В этом можно убедиться в первом же кабинете. Обстановка самая примитивная, как и должно быть в таком месте, где никто надолго не задерживается и где бушуют слишком сильные страсти. Какое значение имеют столы и стулья для того, кто преследует преступника, или для того, кто совершил преступление?

Заваленный папками письменный стол следователя, столик для протоколиста, кресло да несколько стульев — вот и вся мебель в этом преддверии уголовного суда. Стены оклеены зелеными обоями, шторы зеленые, на полу скверный ковер того же цвета. На кабинете г-на Дабюрона красовался номер пятнадцать.

Хозяин кабинета пришел сюда к девяти и теперь ждал. Приняв решение, он не терял ни минуты, поскольку не хуже папаши Табаре понимал необходимость незамедлительных действий. Он встретился с императорским прокурором и побеседовал со служащими уголовной полиции.

Покончив с постановлением на арест Альбера, он отправил повестки о немедленном вызове к следователю графу де Коммарену, госпоже Жерди, Ноэлю и нескольким слугам Альбера.

Он полагал крайне важным допросить всех этих людей до того, как будет доставлен подозреваемый.

По его приказу в дело ринулись десять полицейских, а сам он засел в кабинете, похожий на полководца, который только что разослал своих адъютантов с приказом начать сражение и теперь надеется, что его план принесет победу.

Ему частенько доводилось вот так с утра ждать у себя в кабинете при подобных же обстоятельствах. Совершено преступление, он полагает, что обнаружил преступника, отдал приказ о его аресте. Это его ремесло, не правда ли? Но никогда прежде он не испытывал такого трепета. А ведь ему нередко приходилось выписывать постановления на арест, не имея и половины тех улик, какие собраны на этот раз. Он твердил себе это снова и снова, но никак не мог сладить с тревожной озабоченностью, заставлявшей его метаться по кабинету.

Господину Дабюрону казалось, что подчиненные слишком долго не возвращаются. Он ходил взад и вперед, считал минуты, три раза за пятнадцать минут вынул из кармана часы, чтобы сверить их со стенными. Когда в галерее, в это время безлюдной, раздавались шаги, он невольно подходил к двери и прислушивался.

В кабинет постучали. Пришел протоколист, за которым он посылал.

Во внешности протоколиста не было ничего примечательного, он был не столько высокий, сколько долговязый, и тощий как щепка. У него были степенные манеры, размеренные жесты и лицо бесстрастное, словно вырезанное из желтого дерева.

Ему минуло тридцать четыре года, и тринадцать из них он писал протоколы допросов, которые проводили четыре судебных следователя, сменившие друг друга на этом посту. А это означает, что он ко всему привык и умел, не поморщившись, выслушивать самые чудовищные признания. Один остроумный правовед дал такое определение протоколисту: «Перо судебного следователя. Человек, который нем, но говорит, слеп, но пишет, глух, но слышит». Протоколист г-на Дабюрона соответствовал всем этим условиям, да вдобавок еще и звался Констан, что значит «постоянный».

Он поклонился и попросил извинения за опоздание. Он, дескать, был в торговом доме, где по утрам прирабатывал счетоводством, и жене пришлось за ним посылать.

— Вы подоспели вовремя, — сказал ему г-н Дабюрон. — Приготовьте пока бумагу: у нас будет много работы.

Пять минут спустя судебный пристав ввел г-на Ноэля Жерди.

Адвокат вошел с непринужденным видом человека, который чувствует себя во Дворце правосудия как дома. Нынче утром он ничем не походил на друга папаши Табаре. Еще меньше угадывался в нем возлюбленный мадам Жюльетты. Он совершенно преобразился, вернее, вошел в свою обычную роль.

Теперь это было официальное лицо, почтенный юрист, каким его знали коллеги, пользующийся уважением и любовью в кругу друзей и знакомых.

Глядя на его безукоризненный наряд и спокойное лицо, невозможно было догадаться, что после вечера, полного тревог и волнений, он нанес мимолетный визит любовнице, а затем провел ночь у изголовья умирающей. Не говоря уж о том, что умирающая эта была его матерью или по крайней мере той, что заменила ему мать.

Какая разница между ним и следователем!

Г-н Дабюрон тоже не спал — но это сразу было видно по его вялости, по печати заботы на лице, по темным кругам под глазами. Сорочка на груди была как жеваная, манжеты несвежие. Душу его так захватил поток событий, что он совсем позабыл о бренном теле. А гладко выбритый подбородок Ноэля упирался в девственной белизны галстук, на воротничке не было ни морщинки, волосы и бакенбарды были тщательнейшим образом расчесаны. Он отдал следователю поклон и протянул повестку.

— Вы меня вызвали, сударь, — произнес он, — я в вашем распоряжении.

Судебный следователь прежде встречался с молодым адвокатом в коридорах суда, лицо его было ему знакомо. К тому же он вспомнил, что слышал о метре Жерди как об одаренном юристе, который подает надежды и уже успел заслужить прекрасную репутацию. Поэтому он приветствовал его, как человека своего круга — ведь от прокуратуры до адвокатуры рукой подать, — и предложил сесть.

Покончив с формальностями, предшествующими опросу свидетеля, записав имя, фамилию, возраст, место рождения и т. д., следователь, отвернувшись от протоколиста, которому диктовал, обратился к Ноэлю:

— Метр Жерди, вам рассказали о деле, по поводу которого мы побеспокоили вас вызовом в суд?

— Да, сударь, речь идет об убийстве этой несчастной старухи в Ла-Жоншер.

— Совершенно верно, — подтвердил г-н Дабюрон.

И, чрезвычайно кстати вспомнив об обещании, данном папаше Табаре, добавил:

— Мы поспешили обратиться к вам потому, что ваше имя часто упоминается в бумагах вдовы Леруж.

— Это меня не удивляет, — отвечал адвокат. — Мы принимали участие в этой славной женщине: она была моей кормилицей, и я знаю, что госпожа Жерди нередко ей писала.

— Прекрасно! Значит, вы можете дать нам кое-какие сведения.

— Боюсь, сударь, что они будут весьма скудны. Я, в сущности, ничего не знаю о бедной мамаше Леруж. Меня увезли от нее, когда я был совсем мал, а с тех пор, как стал взрослым, я не имел с ней никаких дел, только посылал время от времени скромное вспомоществование.

— Вы никогда ее не навещали?

— Отчего же. Навещал, и не раз, но оставался у нее несколько минут, не дольше. А вот госпожа Жерди частенько с ней виделась, вдова делилась с ней всеми своими новостями, поэтому она могла бы вам рассказать о ней лучше, чем я.

— Надеюсь, — заметил следователь, — увидеть госпожу Жерди. Она, должно быть, получила мою повестку.

— Знаю, сударь, но она не в состоянии вам ничего рассказать: она больна и не встает с постели.

— Тяжело больна?

— Настолько тяжело, что благоразумнее будет, как мне кажется, не рассчитывать на ее свидетельство. По мнению моего друга доктора Эрве, недуг, поразивший ее, никогда не щадит своих жертв. Это нечто вроде воспаления мозга, энцефалит, если не ошибаюсь. Если она и выживет, рассудок к ней уже не вернется.

Эти слова привели г-на Дабюрона в явное замешательство.

— Как это некстати! — пробормотал он. — И вы полагаете, уважаемый метр Жерди, что она ничего не сумеет нам сообщить?

— Об этом нечего и мечтать. Умственные способности ее совершенно расстроены. Когда я уходил, она была в таком тяжелом состоянии, что не знаю уж, переживет ли она нынешний день.

— Когда она заболела?

— Вчера вечером.

— Внезапно?

— Да, сударь, во всяком случае, обнаружилось это вчера. Правда, я по некоторым признакам предполагаю, что ей нездоровилось уже по меньшей мере три недели. А вчера, вставая из-за стола, за которым почти не притронулась к пище, она взяла газету и, как на грех, взгляд ее упал на заметку, в которой сообщалось об этом убийстве. Она издала душераздирающий вопль, без сил откинулась на спинку кресла и соскользнула с него, упав на ковер и шепча: «О несчастный! Несчастный!»

— Вы хотите сказать «несчастная»?

— Нет, сударь, именно так, как я сказал. Это определение несомненно не могло относиться к моей бедной кормилице.

При этих словах, имеющих столь грозный смысл и произнесенных самым невинным тоном, г-н Дабюрон внимательно посмотрел на свидетеля. Адвокат опустил голову.

— А затем? — спросил следователь после минутной паузы, во время которой делал кое-какие записи.

— Это были последние слова, сударь, произнесенные госпожой Жерди. С помощью служанки я перенес ее в постель, вызвал врача, и с тех пор она не приходит в сознание. Да и врач…

— Хорошо, — перебил г-н Дабюрон. — Вернемся к этому позже. А что знаете вы сами, метр Жерди? Были у вдовы Леруж враги?

— Мне об этом неизвестно.

— Значит, не было? Ладно. А скажите, ее смерть может быть кому-нибудь выгодна?

Задавая этот вопрос, судебный следователь смотрел прямо в глаза Ноэлю, не давая ему отвести или опустить взгляд.

Адвокат вздрогнул; было видно, что вопрос не на шутку его взволновал.

Он был растерян, он колебался, в душе его явно происходила борьба.

Наконец дрогнувшим голосом он произнес:

— Нет, никому.

— В самом деле? — настаивал следователь, сверля его пристальным взглядом. — Вы не знаете никого, кому эта смерть выгодна или могла бы быть выгодна, совершенно никого?

— Я знаю одно, сударь, — отвечал Ноэль, — эта смерть причинила мне самому непоправимый вред.

«Наконец-то, — подумал г-н Дабюрон, — вот мы и добрались до писем, ничем не скомпрометировав папашу Табаре. Мне было бы жаль причинить даже малейшую неприятность этому славному и хитроумному человеку».

— Непоправимый вред? — переспросил он. — Я надеюсь, уважаемый метр Жерди, вы объясните, что это значит.

Ноэль явно чувствовал себя все неуютнее.

— Я знаю, сударь, — отвечал он, — что не только не должен вводить правосудие в заблуждение, но обязан сообщить ему всю правду. Тем не менее в жизни существуют обстоятельства столь деликатные, что совесть порядочного человека не может не считаться с ними. И потом, как это тягостно — против своей воли приподымать завесу над мучительными тайнами, разоблачение которых может подчас…

Г-н Дабюрон остановил его движением руки. Следователя тронула печаль в голосе Ноэля. Заранее зная то, что ему предстояло услышать, он страдал за молодого адвоката. Он повернулся к протоколисту.

— Констан! — произнес он со значением.

Эта интонация служила условным знаком: долговязый протоколист неторопливо поднялся, заложил перо за ухо и степенно удалился.

Ноэль оценил деликатность судебного следователя. На лице его выразилась живейшая признательность, он бросил на г-на Дабюрона благодарный взгляд.

— Я бесконечно обязан вам, сударь, — борясь с волнением, проговорил он, — за ваше великодушное внимание. То, что мне придется рассказать вам, крайне для меня тягостно, но вы облегчаете мне задачу.

— Ни о чем не беспокойтесь, — отозвался следователь, — я запомню из ваших показаний только то, что покажется мне совершенно необходимым.

— Я чувствую, сударь, что плохо владею собой, — начал Ноэль, — будьте же снисходительны к моему замешательству. Если у меня вырвутся слова, на ваш взгляд, слишком горькие, не обессудьте, это получится невольно. До недавних пор я полагал, что я незаконнорожденный. Я не постыдился бы признаться в этом, если бы так оно и было. История моя проста. Я не лишен честолюбия, трудолюбив. Кто не имеет имени, должен уметь его себе сделать. Я жил в безвестности, замкнуто, во всем себе отказывая, как и следует человеку из низов, желающему подняться наверх. Я обожал ту, которую почитал своей матерью, и был убежден, что она меня любит. Пятно моего рождения было причиной некоторых унижений для меня, но я их презирал. Сравнивая свой удел с участью многих и многих, я полагал, что и в моей судьбе есть кое-какие преимущества, но тут волею провидения в руки мне попали письма, которые мой отец, граф де Коммарен, писал госпоже Жерди, которая была в то время его любовницей. Прочитав эти письма, я убедился, что я не тот, кем себя считал, и госпожа Жерди мне не мать.

И, не давая г-ну Дабюрону вставить слово, он повторил все то, что двенадцать часов назад рассказывал папаше Табаре.

Это была та же история, содержавшая описание тех же событий, изобилующая теми же точными и убедительными подробностями, но тон рассказа изменился. Насколько накануне, сидя у себя дома, молодой адвокат был выспрен и необуздан, настолько сейчас, в кабинете судебного следователя, он оставался сдержан и скуп на громкие слова.

Казалось, он точно рассчитал, как преподнести свой рассказ каждому из слушателей, чтобы сильнее поразить обоих.

Папаше Табаре с его обывательскими представлениями о жизни предназначалось показное неистовство, г-ну Дабюрону, человеку утонченного ума, — показное смирение.

И если накануне он возмущался против несправедливой судьбы, то теперь смиренно склонял голову перед слепым роком.

С истинным красноречием, в самых уместных и ярких выражениях описал он все, что пережил наутро после своего открытия, — горе, растерянность, сомнения.

Чтобы увериться окончательно, он нуждался в несомненном подтверждении. Мог ли он надеяться получить его от графа или г-жи Жерди, сообщников, заинтересованных в сокрытии истины? Нет. Но он рассчитывал на свидетельство кормилицы, бедной старухи, которая его любила и на склоне дней была бы рада избавиться от мучительного бремени, тяготившего ее совесть. После ее смерти письма обратились в бесполезный хлам.

Потом он перешел к объяснению, которое имел с г-жой Жерди. Тут он был щедрее на подробности, чем в разговоре со стариком соседом.

Из его рассказа следовало, что сперва она все отрицала, но под градом вопросов, перед лицом непреложных фактов дрогнула и созналась, хотя и объявила, что ни за что не повторит этого признания и будет ото всего отпираться, потому что страстно желает сохранить за родным сыном богатство и высокое положение.

После этого объяснения, как полагал адвокат, у бывшей любовницы его отца и начались первые приступы болезни.

Кроме того, Ноэль поведал о своем свидании с виконтом де Коммареном.

В его повествовании проскользнули, пожалуй, легкие неточности, впрочем, столь незначительные, что едва ли можно было поставить их ему в вину. К тому же в них не было ничего порочащего Альбера.

Напротив, адвокат настаивал на том, что этот молодой человек произвел на него наилучшее впечатление.

Разоблачения Ноэля он, правда, выслушал с некоторым недоверием, но в то же время с благородной твердостью и мужественно, как человек, готовый склониться перед законом.

Ноэль с воодушевлением описал своего соперника, которого не испортила беспечная жизнь и который расстался с ним без единого злобного взгляда; он сказал, что чувствует сердечное расположение к Альберу, ведь, в сущности, они — братья.

Г-н Дабюрон выслушал Ноэля с напряженным вниманием, ни единым словом, ни жестом, ни движением бровей не выдавая своих чувств. Когда рассказ был окончен, следователь заметил:

— Но как же вы можете утверждать, сударь, что смерть вдовы Леруж, по вашему мнению, никому не была выгодна?

Адвокат не ответил.

— Мне кажется, что теперь позиция господина виконта де Коммарена становится почти неуязвима. Госпожа Жерди лишилась рассудка, граф будет все отрицать, письма, которые есть у вас, ничего не доказывают. Надо признать, что убийство пришлось этому молодому человеку как нельзя кстати и совершилось чрезвычайно вовремя.

— Что вы, сударь, — воскликнул Ноэль, протестуя от всей души, — это подозрение чудовищно!

Следователь испытующим взглядом впился в лицо адвоката. Что это искреннее великодушие или притворство? В самом ли деле Ноэль ничего не заподозрил? Но молодой адвокат, ничуть не смутившись, тут же продолжал:

— Какие опасения, какие причины могли быть у этого человека бояться за свое положение? Я не угрожал ему даже намеком. Разве я появился перед ним как разъяренный ограбленный наследник, который желает, чтобы ему сразу же, немедленно вернули все, чего он был лишен? Нет, я просто изложил Альберу все факты и сказал: «Что вы об этом думаете? Как мы с вами рассудим? Решайте!»

— И он попросил у вас время на размышления?

— Да. Я ему, можно сказать, предложил съездить вместе к мамаше Леруж, чтобы ее свидетельство рассеяло все сомнения, но он как будто меня не понял. А ведь он прекрасно ее знал, он ездил к ней вместе с графом, который, как я выяснил уже потом, давал ей немалые суммы денег.

— Вам эта щедрость не показалась странной?

— Нет.

— У вас есть какое-либо объяснение тому, что виконту явно не захотелось съездить к ней с вами вместе?

— Разумеется. Он сам мне сказал, что предпочитает прежде поговорить с отцом, который сейчас в отъезде, но через несколько дней должен вернуться.

Правду всегда узнаешь: лгуна выдает фальшь в голосе; все на свете это знают и не устают повторять. У г-на Дабюрона не оставалось ни малейшего сомнения в чистосердечии свидетеля. Ноэль продолжал с простодушной искренностью честного человека, чьего сердца никогда не задевало своим совиным крылом подозрение:

— Я тоже склонялся к тому, что сначала следует поговорить с отцом. Я не желал никакой огласки, больше всего мне хотелось бы прийти к полюбовному соглашению. Будь у меня сколько угодно доказательств, я и то не стал бы затевать судебный процесс.

— Вы не подали бы в суд?

— Никогда, сударь, ни за какие сокровища! Неужели, — прибавил он гордо, — желая вернуть себе имя, которое мне принадлежит, я начал бы с того, что обесчестил его?

На сей раз г-ну Дабюрону не удалось скрыть самое искреннее восхищение.

— Поразительное бескорыстие, сударь! — произнес он.

— Мне кажется, — отвечал Ноэль, — что это просто самое разумное решение. Допустим, на худой конец я решился бы уступить Альберу принадлежащий мне титул. Спору нет, Коммарен — громкое имя, но я надеюсь, что лет через десять мое имя тоже станет известным. Я лишь потребовал бы денежного возмещения. У меня ничего нет, и нужда частенько мешала моей карьере. Почти все, чем госпожа Жерди была обязана щедрости моего отца, уже прожито. Большую часть средств поглотило мое образование, а заработок мой лишь недавно начал превосходить расходы. Мы с госпожой Жерди живем весьма скромно. К сожалению, хоть вкусы у нее самые умеренные, но она не умеет экономить, деньги текут у нее сквозь пальцы, и трудно даже представить себе, сколько средств поглощает наше хозяйство. В конце концов, будь что будет: мне не в чем себя упрекнуть. Поначалу я не в силах был обуздать свой гнев, но теперь избавился от недобрых чувств. А узнав о смерти кормилицы, я мысленно попрощался со своими надеждами.

— И напрасно, дорогой метр Жерди, — возразил следователь. — Теперь уже я вам скажу: надейтесь. Быть может, еще сегодня вы вступите в свои законные права. Не стану скрывать от вас: правосудие полагает, что ему известно, кто убил вдову Леруж. К этому времени виконт Альбер должен уже быть арестован.

— Как! — вскричал Ноэль вне себя от изумления. — Неужели? Не ослышался ли я, господин следователь? Боюсь, что я неправильно вас понял.

— Нет, вы поняли правильно, метр Жерди, — перебил г-н Дабюрон. Благодарю вас за ваши правдивые, чистосердечные ответы, они значительно упрощают мою задачу. Завтра, поскольку нынче у меня до минуты занят весь день, мы оформим ваши показания. Займемся этим вместе, если не возражаете. А теперь мне остается лишь попросить у вас письма, которые находятся в вашем распоряжении; они мне необходимы.

— Часу не пройдет, как они будут у вас, сударь, — отвечал Ноэль.

И он вышел, высказав господину судебному следователю самую живейшую признательность.

Не будь он так поглощен своими мыслями, он заметил бы в конце галереи папашу Табаре, который радостно несся во весь опор, спеша поскорей выложить новости.

Не успел фиакр остановиться перед решеткой Дворца правосудия, как папаша Табаре выскочил, миновал двор и ринулся в здание. Видя, как он проворнее любого юного помощника письмоводителя взлетает по крутой лестнице, ведущей на галерею судебных следователей, невозможно было поверить, что ему уже давно перевалило за пятый десяток. Он и сам сейчас усомнился бы в этом. Он не помнил, как провел ночь; никогда еще он не чувствовал себя столь бодрым, крепким, веселым. Казалось, ноги сами несли его.

В два прыжка он пронесся по галерее и, как пушечное ядро, влетел в кабинет судебного следователя, толкнув по дороге степенного протоколиста, который проделывал уже сотый круг в зале ожидания. Вопреки своей обычной вежливости папаша Табаре даже не извинился.

— Доставлен! — закричал он с порога. — Взят, схвачен, изловлен, сцапан, заточен, заперт, упрятан! Он у нас в руках!

Сейчас папаша Табаре как никогда соответствовал своему прозвищу Загоню-в-угол: его пылкая жестикуляция, его необычные ужимки были так забавны, что длинный протоколист ухмыльнулся, за что, впрочем, выбранил себя вечером, укладываясь спать.

Но г-на Дабюрона, который был еще под впечатлением от признаний Ноэля, покоробило от этого неуместного ликования, которое, правда, добавляло ему уверенности. Он сурово глянул на папашу Табаре и произнес:

— Тише, сударь, тише, ведите себя благопристойнее, умерьте свои восторги.

В другое время сыщик пришел бы в отчаяние от того, что навлек на себя выговор, но радость делала его неуязвимым для огорчений.

— Хвала богу, — отвечал он, — я не в состоянии сдерживаться и не стыжусь этого. В жизни не видывал ничего подобного! Мы нашли все, о чем я вам говорил. И сломанная рапира, и жемчужно-серые перчатки, и мундштук все отыскалось. Все это будет вам доставлено, сударь, и еще многое сверх того. Что ни говори, у моей скромной системы есть свои достоинства. Это победа моего индуктивного метода, над которым зубоскалит Жевроль. Я дал бы сто франков, чтобы он сейчас был здесь. Но увы, наш Жевроль охотится за человеком с серьгами. Право слово, с него станется изловить этого незнакомца. Бравый парень наш Жевроль, великий ловкач и молодец! Интересно, сколько ему платят в год за его ловкость?

— Будет вам, дорогой господин Табаре, — вмешался г-н Дабюрон, как только ему удалось вставить слово, — давайте, по возможности, оставаться серьезными и действовать по заведенному порядку.

— Чего уж там, — возразил сыщик, — теперь-то с этим делом все ясно. Когда к вам приведут арестованного, покажите ему только кусочки кожи, изъятые из-под ногтей убитой, и его собственные перчатки, и с ним покончено. Бьюсь об заклад, что он немедля признается. Ставлю свою голову против его, хотя над его головой и нависла изрядная опасность. Впрочем, жизни его ничто не грозит. Эти мокрые курицы, присяжные, способны признать, что у него были смягчающие обстоятельства. У меня бы он не отделался так дешево! Ах, все эти проволочки пагубны для правосудия! Если бы все думали, как я, наказание мерзавцев не затягивалось бы так надолго. Схватили, повесили, и все тут.

Г-н Дабюрон смирился и ждал конца словоизвержения. Он приступил к расспросам не раньше, чем возбуждение сыщика немного улеглось. И все-таки ему не без труда удалось добиться точных подробностей ареста, которые должен был подтвердить протокол комиссара полиции.

Следователя поразило, что, увидев постановление на арест, Альбер произнес: «Я погиб!»

— Это страшная улика, — заметил он.

— Разумеется! — подхватил папаша Табаре. — Будь он в спокойном расположении духа, у него ни за что не вырвались бы эти слова, которые в самом деле выдают его с головой. Хорошо, что мы застигли его, когда он еще по-настоящему не проснулся. Он был не в постели. Когда мы приехали, он спал неспокойным сном на канапе. Я постарался проскользнуть вперед и вошел к нему сразу за лакеем, который был в таком ужасе, что, глядя на него, и хозяин перепугался. Я все рассчитал. Но не беспокойтесь, он подыщет благовидное объяснение своему злополучному восклицанию. Должен добавить, что возле него, на полу, мы обнаружили скомканную вчерашнюю «Газетт де Франс», там было напечатано сообщение об убийстве. Впервые газетная заметка помогла схватить виновного.

— Да, — задумчиво пробормотал следователь, — да, господин Табаре, вы сущий клад. — И добавил уже громче: — Я имел случай в этом убедиться: только что от меня ушел господин Жерди.

— Вы виделись с Ноэлем! — воскликнул сыщик.

Всю его тщеславную радость как рукой сняло. По его румяной веселой физиономии скользнула тень беспокойства.

— Ноэль был здесь! — повторил он. И робко спросил: — Он не знает?

— Ничего не знает, — отвечал г-н Дабюрон. — У меня не было никакой надобности вас упоминать. И потом, разве я не обещал вам, что ничем вас не скомпрометирую?

— Тогда все хорошо! — воскликнул папаша Табаре. — А что вы, господин следователь, думаете о Ноэле?

— Убежден в его благородстве и порядочности, — сказал следователь. Человек он сильный и в то же время добрый. Он обнаружил, и вне всякого сомнения искренне, такой образ мыслей, который изобличает в нем возвышенную душу, какие в наше время являются, к прискорбию, редчайшим исключением. В жизни я нечасто встречал людей со столь располагающими манерами. Понимаю, что его дружбой можно гордиться.

— Я же говорил вам, господин следователь! И такое впечатление он производит на всех. Я люблю его как сына, и, как бы там ни было, он унаследует мое состояние. Да, я оставлю ему все, так и записано у меня в завещании, которое хранится у моего нотариуса, метра Барона. Есть там запись насчет госпожи Жерди, но я ее вычеркну, и не откладывая.

— Сударь, госпоже Жерди скоро ничего не будет нужно.

— Почему? Что такое? Неужели граф…

— Она умирает и едва ли переживет нынешний день. Так сказал господин Жерди.

— О боже! — воскликнул старик. — Да что вы говорите! Умирает… Ноэль будет в отчаянии. Да нет, она ему не мать, так не все ли ему равно. Умирает! Раньше я глубоко уважал ее, но потом это чувство уступило место презрению. Слаб человек! Нынче роковой день для всех виновных в этом преступлении; я забыл сообщить вам, что, уходя из особняка Коммаренов, слышал, как один слуга рассказывал другому, что у графа, когда он узнал об аресте сына, случился удар.

— Для господина Жерди это будет ужасным несчастьем.

— Для Ноэля?

— Я рассчитывал на свидетельство господина де Коммарена, чтобы возвратить господину Жерди все причитающееся ему по праву. Но если ни графа, ни вдовы Леруж нет в живых, а госпожа Жерди лишилась рассудка и умирает, кто же подтвердит, что в письмах содержится правда?

— В самом деле! — пролепетал папаша Табаре. — В самом деле! А я-то и не подумал об этом. Какая неудача! Нет, я не ошибся, я ясно слышал…

Он не договорил. Дверь в кабинет г-на Дабюрона отворилась, и на пороге возник граф де Коммарен собственной персоной, чопорный, словно фигура на старинных портретах, застывшая в ледяной неподвижности в своей золоченой раме.

Старый аристократ сделал знак, и двое слуг, которые провожали его, поддерживая под руки, до самого кабинета, удалились.