Демагог и лэди Файр

XII.

— Я могу войти к ней? — спросил Годдар.

— Она спрашивала о вас, — сказала сиделка. — Это ее успокоит; только не говорите с ней.

— Опасность миновала?

— Да, наконец. Но полное выздоровление зависит от абсолютного спокойствия. Сердце очень слабое. Внезапное волнение, и тогда — она щелкнула пальцами, — конец.

— Паралич сердца?

— Да, конечно, — ответила сиделка.

— Я просто посижу у нее минут десять, — сказал Даниэль. — Но вы уверены, что она будет довольна?

— Конечно! Это будет для нее означать, что вы ее простили, — сказала сиделка и вздохнула. — Бедняжка? Я пойду и подготовлю ее.

В ожидании, когда его позовут, Годдар уселся в неуютной гостиной и опустил голову на руки. Он был очень утомлен. Сильное напряжение, умственное и физическое, последних трех месяцев сказалось на нем. Его лицо осунулось и пожелтело, глаза горели лихорадочным блеском. Чуть ли не в первый раз в жизни он принужден был обратиться к врачебной помощи, потому что страдал бессонницей. Врач предписал немедленный отдых и перемену обстановки. Годдар пожал плечами. Может быть, это удастся осуществить, но лишь после выборов.

В округе Хоу разгорелись политические страсти. Имя Годдара пользовалось такой известностью, что все население приняло самое живое участие в выборах; противники мобилизовали все свои силы, и предвыборная агитация была в полном ходу. Но уже теперь можно было предвидеть блестящую победу Годдара, с рекордным, подавляющим большинством. Предвыборная кампания даже при обыкновенных обстоятельствах бывает тяжела; в настоящее же время, когда Годдар был совершенно переутомлен и измучен, она могла сделаться для него даже опасной. А тут еще случилась болезнь Лиззи. Он несколько раз приезжал в Лондон, чтобы самому убедиться, что для нее сделано все, что могут дать материальные средства и врачебное искусство. Он лихорадочно боялся какого-нибудь упущения со своей стороны, которое могло бы оказаться роковым для ее жизни.

Он сидел, сжимая голову руками и тупо глядя на узор ковра. В его голове носились обрывки мыслей, он слишком устал и не был в состоянии мыслить связно. Завтра решающий день — подача голосов. Он должен сегодня же вечером вернуться на место. По всем вероятиям, он пройдет. «Даниэль Годдар, член Парламента». — Это звучит хорошо. Однако ему кое-чего не хватало для полной радости, для торжества, и он слишком хорошо знал, чего ему не хватает. А это могло бы быть. Он увидел бы ее завтра — взволнованную, сияющую, радостную, с его значком на груди. И если бы он победил — какая радость сложить победу к ее ногам! Снова другой образ встал перед его глазами. Все это время его преследовали оба близких ему женских образа, и он тщетно боролся с разрывавшими его сердце желаниями и страстями. Однажды ночью, когда ему дали знать, что Лиззи при смерти, им овладело безумное желание, чтобы она умерла, а утром он с первым поездом помчался в город, чтобы удостовериться, что все было сделано для ее спасения. Он вспомнил, что ему рассказывала Эмили об ужасах, пережитых Лиззи во время разгара болезни, и — невольно содрогнулся. Слава Богу, опасность прошла. Лиззи пожелала его видеть. Может быть, болезнь будет поворотным пунктом в их жизни. Знает ли она о выборах? Может быть, ее самолюбию польстит быть женою члена Парламента. Но какая польза будет от этого, собственно, ей? Новое общественное положение Годдара не внесет никаких новых живых интересов в ее жизнь. На это рассчитывать безнадежно. Никогда она не сможет стать ему настоящим другом и близким человеком. И снова им овладела тоска по тому настоящему, но утраченному, другу, и сотни раз он мысленно повторял сказочно-прекрасное, необыкновенное имя Роданты.

— Простите меня, что я заставила вас ждать, мистер Годдар, — сказала вошедшая сиделка. — Нужно было кое-что прибрать в комнате. Ведь вы будете тихо, очень тихо сидеть, не правда ли?

— А вы уверены, что ей это не повредит?

Сиделка улыбнулась его настойчивости.

— Только не разговаривайте с ней. Вот и все! — сказала она.

Годдар вошел на цыпочках в комнату больной. В дверях он столкнулся с Эмили, которая шепотом предупредила его, что необходимо сократить посещение, и что долго оставаться здесь нельзя. Он подошел к кровати. Лиззи лежала неподвижно, белая, как смерть. Она сильно похудела, черты лица заострились, кожа обтягивала резко выступавшие скулы. Бескровные губы ввалились, челюсти резко выдавались — она походила на мертвеца, и уже почти ничем не напоминала живую женщину. Годдар был потрясен. Он не только не мог узнать в лежавшем перед ним живом трупе ту девушку, которую он когда-то, как он думал, любил, но он не узнавал в ней и той женщины — его жены, которую он так ненавидел.

— Пришел, — проговорила она слабым голосом, протягивая исхудалую руку.

Он взял ее, и постарался улыбнуться, чтобы ее успокоить. Ее губы зашевелились.

— Ты не хочешь меня поцеловать?

Ее голос не изменился. Он смягчил то странное чувство отчуждения, с которым Годдар смотрел на это полуживое лицо. В ее словах послышалась знакомая ему капризная нотка. Он наклонился и поцеловал ее в щеку.

— Поправляйся скорее, Лиззи, — сказал он тихим голосом.

Она, по-видимому, удовольствовалась этим, полузакрыла глаза, и рука ее выскользнула на одеяло. Даниэль сел у постели перед маленьким столом, на котором стояли бутылка с лекарством, букет фиалок и лежала Библия. Даниэль подарил ее Лиззи в первый год их брака, когда она старалась устроить у себя красивую обстановку. Библия была в богатом переплете с медными углами и тяжелой металлической застежкой. Эмили недавно сказала ему, как настойчиво Лиззи просила положить Библию рядом с ней. — Как будто одно ее присутствие может отогнать от нее зло, — набожно прибавила Эмили.

Даниэль вспомнил, как он однажды уже сидел в этой же комнате, у ее постели. Это было давно… Лиззи тоже лежала тогда бледная и недвижная, но она была молода и свежа, а в глазах блестела радость, вызывавшая в нем такое же ответное чувство. У ее груди лежало крошечное беспомощное существо с черным пушком на головке. В этой же комнате ребенок умер три года спустя от дифтерита.

И другие воспоминания пришли к Даниэлю — воспоминания, навсегда связанные с этим местом: здесь он впервые узнал о проклятии ее жизни. Однажды вечером он нашел ее без сознания на кровати. Не подозревая ни о чем, он наклонился над ней, но в ту же минуту отшатнулся с отвращением — от нее пахло спиртом.

Годдар невольно поднял голову и посмотрел на Лиззи. Она лежала, устремив открытые глаза на потолок. Ему показалось, что в них можно прочесть весь ужас ее жизни. Он содрогнулся и невольно поблагодарил судьбу, что ребенок умер. Кто знает, может быть — и даже почти наверное, он тоже был отравлен проклятой наследственностью.

Чтобы стряхнуть все эти тяжелые воспоминания, Годдар встал, подошел к камину, раздул огонь. Затем снова вернулся на свое место. Охваченный угрызениями совести — ведь он пришел к ней, чтобы простить и забыть прошлое, а не вспоминать то худшее, что в нем было — он нежно погладил ее руку. Благодарная улыбка показалась на ее лице, и она снова закрыла глаза. Сердце Даниэля смягчилось.

Минуты текли медленно. Он начинал беспокоиться, с нетерпением ожидая прихода сиделки или Эмили, чтобы уйти отсюда. Тишина комнаты волновала его. Взгляд снова упал на Библию. Было что-то глубоко трогательное в ее желании иметь книгу подле себя.

Годдар не видел Библии уже несколько лет. Он взял ее, раскрыл застежку и взглянул на заглавный лист. «Моей дорогой жене». Он вздрогнул. В те далекие дни он старался обманывать себя мыслью, что любит ее. Мог ли бы он теперь написать такие слова? Он покачал головой, и образ той, другой, женщины, вечно преследующий его, встал между ним и этой надписью. Он развернул книгу. На том месте, где она открылась, было заложено какое-то письмо. Конверт был повернут задней стороной к нему. Он подумал, что это, по всей вероятности, одно из его писем к Лиззи, и был тронут, что она так бережно его хранила. Он взял конверт в руки, повернул его и вздрогнул от удивления. На конверте, почерком леди Файр, было написано его собственное имя.

Письмо было распечатано. Годдар видел его в первый раз и никогда не имел его в руках. Как оно попало к ней? Почему он не получил его своевременно в свои руки? Кто распечатал его? С сильно бьющимся сердцем, дрожащими руками вынул он письмо из конверта.

Несколько мгновений он смотрел на листок, ничего не понимая. Затем понемногу он понял все, и правда встала перед его внутренним взором. Он понял значение письма, и понял, почему оно не попало в его руки. Его голова кружилась. Она любила его. Она была бы его женой, если бы не помешала та другая женщина, — та самая, которая сейчас лежала здесь. Он встал спиной к жене и схватился за голову. Он хотел немедленно бежать из комнаты. Тлеющее чувство ненависти вдруг вспыхнуло в нем ярким пламенем. Он сделал несколько шагов к двери, но остановился и взглянул на Лиззи. Глаза их встретились. Ему стало ясно, что она следила за всеми его движениями с той минуты, как он открыл Библию. Безумная ярость затемнила его мозг, огненно-багровые круги поплыли перед глазами. Рассудок советовал ему бежать — он говорил ему, что страстная вспышка убьет ее. На ее помертвевшем исхудалом лице отразилось волнение и испуг, но его расстроенному воображению показалось, что она смеется над ним и торжествует. Самообладание покинуло его. Он бросился к кровати, занес руки над ее головой и, потрясая скомканным письмом, яростно и хрипло закричал…

Лиззи приподнялась на кровати и с ужасом смотрела на него. А затем, широко открыв рот, упала на подушку, мертвая.

Сколько времени он стоял над ней в оцепенении, он не знал. Придя в себя, он отер со лба крупные капли пота, сунул письмо в карман и выбежал из комнаты.

— Эмили! Сиделка! — закричал он. — Скорей! Скорей! Лиззи умерла. Идите к ней! Я побегу за доктором Карсоном.

Он пробежал мимо них, схватил шляпу в передней и выбежал на улицу.

Она умерла. Он свободен. Он убил ее. Он не замечал даже холодного дождя и пронизывающего ветра. Он убил ее ради Роданты. Роданта теперь принадлежит ему: он купил ее своим преступлением. Ему хотелось громко кричать, и он с трудом удерживался, кусая себе губы. Редкие прохожие с испугом оборачивались при виде его безумного лица и дикой шатающейся походки.

Тишина докторской приемной подействовала на него успокоительно и дала ему возможность собраться с мыслями. Когда доктор вышел к нему, Годдар уже вполне владел собою. Он объяснил причину своего визита. Он сидел у постели жены и случайно взял лежащую на столе Библию. Жена вскочила, чтобы помешать ему. Усилие, которое она сделала, убило ее. Он перелистал библию и нашел в ней письмо на его имя, которое она скрывала от него из ревности. Объяснение было просто и правдоподобно, но он был близок к обмороку, когда кончил его.

— Вы сами больны, — сказал доктор Карсон, который знал его уже несколько лет. — Вы жгли себя, за последнее время, с двух концов и надорвались. Выпейте это, пока я надеваю пальто.

Он налил ему стакан вина, и Годдар выпил его залпом. Вино отвратило обморок и подкрепило Годдара.

Он молча проводил доктора до своего дома и до дверей спальной, а сам остался ждать в столовой. Когда доктор вернулся, Годдар с большим усилием заставил себя взглянуть доктору в лицо.

— Ваша жена скончалась, — сказал серьезно доктор.

— И я невольный виновник ее смерти…

Доктор остановил его движением руки.

— Не преувеличивайте напрасно вашей неосторожности и не растравляйте горя! Вы тут не при чем: малейшая причина могла вызвать смерть. А затем… Могу ли я говорить с вами откровенно?

— Я вас прошу об этом.

— Тогда я должен вам сказать — только простите, если я вас огорчаю — и для вас, и для нее гораздо лучше, что она умерла.

— Она не могла поправиться?

— Нет! Ее здоровье было надорвано. По всей вероятности, она снова начала бы пить. А теперь и она, и вы избавлены от лишних нескольких лет ненужного горя.

— Значит, с философской точки зрения я совершил хороший поступок? — спросил Годдар с резким смехом.

— Если вы так ставите вопрос, то да, — ответил несколько сдержанно доктор.

— Слушайте, Карсон! — вскричал возбужденно Годдар. — Я не могу уверять вас, что я опечален ее смертью. Не ожидайте, однако, что я буду лицемерен.

— Я ничего не ожидаю, кроме одного, что мне вскоре придется вас лечить, — сказал доктор.

— Дайте мне высказаться перед вами, как перед врачем. Я должен с кем-нибудь поговорить. Последние недели я жил, как в аду. Я ее ненавидел. Я страстно желал ее смерти и сам страшился этой мысли и просыпался по ночам в поту. Я знаю, я сам должен нести бремя порицания с того несчастного дня, когда я на ней женился. Я не любил ее, да и она меня не любила. У меня была своя работа, свой путь; она не могла идти со мной. Она была предоставлена сама себе — ни общества, ни занятий, ничего. Вы знаете ее историю и ее отца? Алкоголизм был в ее крови — это — наследственное несчастье. Вы ее лечили последние восемь лет и знаете ее. Мы были совершенно чужими — ничего общего не было между нами. А затем — слушайте — я должен это кому-нибудь сказать, или я сума сойду. Я узнал, чем может быть женщина. И я узнал также, что значит желать женщину страстно, безумно. Она — другая — пришла сюда раз, вечером, узнала, что я женат, увидела пьяную жену вот здесь в комнате. С этих пор жена стала для меня кошмаром, проклятием моей жизни. И я стал желать ее смерти. Час тому назад, когда я был у нее в комнате, я поцеловал и простил ее. А через несколько минут после того опять стал страстно желать ее смерти. И когда она умерла, я почувствовал, что я убил ее. Скажите, что мне делать? Что мне делать?

Его лицо нервно передергивалось. Он смотрел на Карсона с тоскою и жалобою. Доктор взял его руку и нащупал пульс.

— Что вам делать? — сказал он. — Лечь в постель и заснуть. Я вам немедленно пришлю лекарство. А когда выспитесь, вы поймете, что вы нисколько не виновны в ее смерти. Она могла умереть в любой момент, и повторяю, лучше для нее, что она умерла. А вы теперь свободный молодой человек и перед вами все блага жизни, все будущее. А теперь ступайте в постель.

— Это невозможно! — вскричал Годдар. — А выборы?

— Какие там выборы. Ну их! — сказал доктор.

— Я должен вернуться сегодня же в Экклесби!

— Зачем?

— Затем, чтобы отдать нужные распоряжения, — ответил Годдар, вздрогнув. — Сегодня вторник. Пусть это будет в пятницу. Подсчет голосов, самое позднее, будет объявлен в четверг утром. Я должен быть на посту! — вскричал он. — Да и потом я не могу оставаться в этом доме! Я с ума сойду! Сидеть здесь и ничего не делать — только думать — это ужасно! Я должен вернуться в Экклесби. Это меня отвлечет. Здесь в доме две женщины — умершая, но еще живая, и живая, но умершая для меня. Движение и работа необходимы для меня. Я должен уехать, доктор, я должен!

Он начал возбужденно ходить но комнате, время от времени проводя языком по запекшимся губам и нервно приглаживая волосы. Доктор Карсон тщетно пытался отклонить его от этой поездки. Годдар опровергал все его доводы. Вдруг он остановился перед доктором, как бы осененный мыслью.

— Вот что я вам скажу, Карсон. Я обещаю вам, что как только кончится история с выборами, я немедленно уеду на юг Франции и в течение месяца не прикоснусь к работе.

— Это первая разумная мысль, которую вы высказываете сегодня, — сказал доктор более веселым тоном. — Но только перед отъездом покажитесь мне.

Они расстались. Годдар тяжело поднялся в свою комнату, бросился на кровать и долго лежал, стискивая руками свою пылающую голову.

Эмили сидела одна в комнате покойной и плакала. Она одна на всем свете любила бедную, погибшую Лиззи; она одна понимала и сожалела печальную судьбу бесполезной и несчастной жизни.