Демагог и лэди Файр

I.

— Если вам со мной по пути, Годдар, то пойдемте вместе! — сказал депутат, надевая свое меховое пальто.

Мистер Алоизий Глим, депутат от Сеннингтона, был очень небольшого роста, худощавый, элегантно-одетый человек, лет под сорок. Он был гладко выбрит и чуть-чуть плешив. Его светлые усы были туго закручены. Пенснэ в золотой оправе придавало его острому, живому лицу серьезный и сосредоточенный вид.

Годдар охотно согласился, хотя в тот вечер ему нужно было идти совсем в другую сторону. Он был настоящий прирожденный демократ, но тем не менее почувствовал себя польщенным любезным предложением мистера Глима. Годдар был молод — всего двадцати восьми лет, столяр по профессии, самоучка и уже по этому одному обладал некоторой долей самомнения. Однако он признавал в людях превосходство знаний или опыта. Кроме того, член парламента несомненно оказал ему сегодня большое внимание, придя на его лекцию о новых профессиональных союзах в Сеннингтонском Радикальном Клубе. Ведь, если правду говорить, член парламента мог бы гораздо приятнее и выгоднее провести этот свободный, выпавший ему во время деловой парламентской сессии, вечер.

Оба они составляли странный контраст друг с другом, когда стояли рядом в небольшой группе членов комитета, задержавшихся после ухода публики. Годдар был крупно сложенный, широкоплечий мужчина, выше среднего роста, с большими руками и ногами. Он был прилично одет, как одеваются средней руки рабочие, но костюм сидел на нем мешковато. У Годдара были крупные черты смуглого лица, квадратные подбородок и лоб и немного мясистый нос. По обеим сторонам рта изгибались характерные складки, придававшие лицу выражение упорства. Крупные губы, как и все лицо, были лишены растительности. В общем, это было мужественное лицо, и оно говорило о сильной натуре, способной к сильным страстям — хорошим и дурным. Прядь прямых черных волос ниспадала на лоб и вместе с добродушным выражением глаз сглаживала суровость лица молодого рабочего. В настоящую минуту оно было оживлено искренностью молодости и горело радостью успеха, который выпал на долю его лекции.

Группа медленно двигалась между стульев по направлению к выходу и еще замешкалась на минуту у подъезда клуба. Здесь был новый квартал Лондона. Мистер Алоизий Глим прожил большую часть своей жизни в этих местах, и, на его глазах, вырос из окрестных полей и огородов оживленный городской квартал, непосредственно связанный жизненными нитями с Оксфорд-Стритом и Страндом. Развитие квартала было близко его сердцу: он вообще был очень привязан к месту и поэтому пользовался заслуженной популярностью среди местного населения. Так и сейчас его при выходе окружили знакомые, и ему пришлось немного замешкаться, прежде чем он мог двинуться в путь. Наконец, это ему удалось, и он быстрым шагом отправился с Годдаром вверх по Хай-Стриту.

— Скажите, пожалуйста, — промолвил Глим после короткого молчания: — не хотите ли вы заняться серьезно политикой?

— Неужели вы думаете, что я играю в нее? — ответил, улыбнувшись, Годдар.

— Тсс! Не будьте так щепетильны! — возразил добродушным тоном Глим. — Под словом «серьезно» я подразумеваю постоянную и профессиональную работу. Не желаете ли посвятить все ваше время этой работе?

— Я думаю, что да, — ответил быстро Годдар, — но для меня это невозможно. Мне нужно зарабатывать хлеб. И я не совсем понимаю, к чему вы это спрашиваете.

— А вы примете предложение, если вам будет обеспечен заработок?

— В качестве платного агитатора? О, нет, благодарю! Я не способен на это. Такая работа должка вестись свободно, а не за плату.

— Пустяки! — возразил депутат. — Всякий труд должен вознаграждаться. Этот взгляд так же справедлив, как и толстовский.

— Совсем нет, — сказал Годдар. — Платный агитатор — это обманщик. Он выдает себя за рабочего, не будучи таковым. Когда я обращаюсь к толпе, я могу сказать: «Я — ваш. Я состою в Объединенном Союзе Столяров и зарабатываю свои сорок шиллингов в неделю работой своих рук». И люди слушают и уважают меня. Я бы не мог перенести такой обиды, если бы кто-нибудь из рабочих встал и сказал: «Все это очень хорошо, что вы говорите, но вам заплатили за это и поэтому вы и расписываете все так хорошо. Вместо того, чтобы помогать нам, вы жиреете на трудовые деньги рабочих». Я сам слышал, как это говорили наемным агитаторам.

— Но кто же вам сказал, что я предлагаю вам сделаться платным агитатором? — спросил Глим. — Я совсем не желаю, чтобы вы стояли на трибуне и обращались к рабочим: «товарищи-страдальцы!» Вы выше этого. Я просто хотел вам предложить работать в Национальной Прогрессивной Лиге. Конечно, там работает много людей, но это все люди нашего круга, и мы бы дали что угодно за то, чтобы у нас работали еще несколько человек — интеллигентных и развитых рабочих, с светлой головой, вот, например, как вы. Мы могли бы давать вам три фунта в неделю — а может быть и больше. Ну, так вот, вы и подумайте!

Годдар шел некоторое время молча. Он был молодой, серьезный и страстный борец за те великие вопросы, что стояли в программе прогрессистов [1]. Он чувствовал себя способным приковать к себе внимание множества людей. В его голове гнездились честолюбивые мечты. Предложение Глима было большим соблазном. Но именно сознание того, что это был соблазн, заставило его упорно держаться своих убеждений.

— Вы очень добры, — сказал он наконец, — и я очень польщен вашим мнением обо мне. Но я бы не считал себя в праве бросить свое ремесло: по-моему, это было бы не честно.

— Хорошо, делайте как хотите, мой друг, — ответил депутат весело. — Но я думаю все-таки, что это не очень логично. Первосортных столяров найдется тысяча, а найдите-ка одного порядочного политического деятеля? Во всяком случае, если вы перемените ваш взгляд…

— Я не люблю менять взгляды, как рубашку! — со смехом возразил Годдар.

— Ну, кто богу не грешен… — промолвил депутат как бы про себя и сейчас же свернул разговор на кое-какие частности только что прочитанной лекции [2].

Дойдя до поворота улицы, он пожал руку Годдару и удалился.

Годдар посмотрел на часы и смущенно свистнул. Тяжело громыхая, подъехал омнибус. Годдар влез на империал и поехал обратно вниз по Хай-Стриту. У «Золотого Оленя», где была конечная остановка омнибуса, он слез и почти бегом направился по боковым улицам и переулкам. И наконец постучал в дверь одного из рабочих домиков.

— Однако и запоздал же ты! — воскликнула молодая девушка, открывшая ему дверь. — Я жду тебя уже целых три четверти часа. Нет, не целуй меня. Если бы ты хотел меня целовать, ты пришел бы сюда раньше.

— Я не мог придти раньше, Лиззи, — сказал молодой человек, запыхавшись. — Мне пришлось проводить мистера Глима, который хотел со мной поговорить.

— Все это очень хорошо, — сказала Лиззи. — Но мне кажется, что и я что-нибудь да значу.

Она провела его в маленькую комнату, где сидели за шитьем две девушки. Одна из них наклонилась над швейной машиной. Куски материи и выкройки загромождали стол. Несколько запыленных модных картинок украшали стены. Воздух был тяжелый от запаха новых материй.

— Вот наконец и Дан! — сказала Лиззи. — У него ровно столько времени, чтобы поздороваться и попрощаться. Это мои две кузины. Это Эмилия, а вот эта — Софи. Но ты посмотри только на часы! И тебе не стыдно?

Годдар поздоровался с обеими кузинами его невесты — бледными, малокровными девицами. Конфузливо смеясь, они начали с ним разговаривать, пока Лиззи оправляла шляпу перед позолоченным зеркалом над камином. Поправив шляпу, она не утерпела, чтобы с минуту не полюбоваться собою. Она в самом деле была хорошенькая: пышные светлые волосы, розовый цвет лица и светло-голубые глаза, которые один поэтический, но отвергнутый обожатель назвал «жидкой лазурью», что Лиззи очень понравилось. Ее надутый пухлый ротик скрашивал обычную кисло-сладкую банальность ее речей, по крайней мере — в глазах ее жениха. Но в других отношениях рот, как и все ее черты, был лишен всякого характера.

— Я не могу оставить его дольше болтать с вами, — сказана она, повернувшись к своим кузинам. — Отец задаст мне за это хорошую взбучку! Я приведу его другой раз.

— Если только он захочет придти! — сказала старшая из сестер, Эмилия.

— Конечно, я приду, — ответил Годдар. — Я очень рад, что познакомился с вами.

Он чувствовал себя несколько смущенным в женском обществе и вздохнул облегченно, когда за ним и Лиззи наконец закрылась дверь.

— Надеюсь, ты не сердишься на меня, Лизи, — спросил он робко. — Я, право, не думал, что так поздно.

— Не стоит об этом говорить, — сказала Лиззи обиженным тоном. — Погоди, я тоже заставлю тебя ждать. Увидим, как это тебе понравится.

Однако, через некоторое время Лиззи смягчилась и в знак примирения просунула свою руку под руку Даниэля, совсем как подобает влюбленным.

— Лекция имела большой успех, — сказал он. — Было гораздо больше народа, чем я ожидал. Мне очень хотелось, чтобы ты была там, но женщины у нас не допускаются.

— О чем была лекция? О политике, да?

— В широком смысле — да. Строго говоря, лекция была о новых профессиональных союзах. Я набросал историю их развития и показал, как изменился их дух.

Прежние профессиональные союзы ревниво оберегали себя от вмешательства государства, потому что тогда их члены смотрели на правительство, как на естественного врага труда. Но теперь труд является могучим фактором в государстве. Он стремится легализировать себя и таким образом государство будет защищать его права и интересы. Конечно, я входил во всякого рода детали, но это было моею главной мыслью.

— Вероятно, это было страшно умно, — сказала Лиззи без особенного, впрочем, энтузиазма.

— Право, я не знаю, — засмеялся молодой человек. — Вначале я немного нервничал. Мне ведь часто приходилось выступать и в клубе, и на открытом воздухе, и тогда слова приходят как-то сами собою. Вся обстановка подогревает тебя и говоришь прямо то, что думаешь. Но здесь мне в первый раз пришлось прочесть заранее приготовленную лекцию, где каждое слово должно быть обдумано и сказано хорошим языком. И все-таки сошло довольно хорошо. Мистер Глин сказал мне, что я прочел совсем по ученому.

— Он, кажется, важная шишка? — спросила Лиззи. — Ездит на паре и живет в большом доме со львами на воротах. И ты его провожал?

— Только до начала его улицы, — ответил Даниэль и в его голосе зазвучала опять нотка извинения. — Он спрашивал меня, не хочу ли я бросить мастерскую и сделаться платным агентом Национальной Прогрессивной Лиги.

— О, как это мило! — воскликнула Лиззи.

— Да, это было очень мило с его стороны, — ответил Годдар; — но я, конечно, отказался.

— О, Даниэль! Как же ты мог отказаться? Было бы гораздо благороднее…

Молодого человека покоробило от этих слов. Они представляли все дело в новом свете, и получалось нечто весьма уродливое. Кроме того, это давало ему не очень лестное понятие об уме Лиззи.

— Разве тебе не нравится, что я рабочий, Лиззи? — спросил он с некоторым упреком.

— Мне все равно. Да и что же говорить об этом? Если тебе нравится ходить в грязном переднике, и если тебе приятно, что руки твои вечно покрыты лаком и скипидаром, то мне-то это и подавно безразлично.

Она подняла голову и немного отодвинулась от него, так что лишь ее пальцы касались его руки.

— Я думаю, об этом нам нечего и говорить, — сухо сказал Годдар. — Если только ты думаешь, что я не достаточно хорош для тебя, в таком случае ты можешь мне это прямо сказать.

— Какой ты злой, — сказала Лиззи.

Они прошли несколько шагов молча, затем Лиззи вытащила платок и начала вытирать глаза. Сердце молодого человека мгновенно смягчилось. Он снова просунул свою руку под ее и притянул ее к себе.

— Я не хотел тебя обидеть, Лиззи. Право я не хотел. Мне жаль тебя! Что мне сделать, чтобы доказать это?

— Ты думаешь, что я тебя не люблю, — всхлипывала Лиззи. — Все знают, что из-за тебя я отказала Джо Форстеру. А у него собственный табачный магазин и он держит приказчика.

Первая часть этого сообщения не совсем соответствовала истине, но Годдар не был посвящен в местные сплетни и не сомневался в правдивости своей возлюбленной.

— Лиззи, ты простишь меня, и все будет по-прежнему?

— Значит, ты не хочешь разойтись?

— Я? Боже милостивый! Конечно, нет! С какой же стати, Лиззи!

Опять наступила пауза. Молодые люди в это время находились в самом центре Хай-Стрит. Около ярко освещенных подъездов увеселительных заведений толпились кучки праздношатающихся: остальная же часть улицы была менее многолюдной.

— Что же ты не обнимешь меня? — нежно спросила Лиззи.

Годдар повиновался. Лиззи громко засмеялась при виде его робости и неловкости и сама крепко прижала его руку к своей талии.

— Можно подумать, что я первая девушка, с которой ты гуляешь!

— Да оно так и есть, — просто ответил Даниэль. — Я никогда не обращал внимания на девушек, пока не увидел тебя.

— Я думаю, это сказки, — сказала Лиззи.

— Нет, правда. Клянусь, что это правда!

— О, как ты можешь клясться? Ну, если это правда, этого не должно было бы быть. Тебе следовало с кем-нибудь напрактиковаться и тогда ты бы, по крайней мере, умел ухаживать. Ты знаешь, практика ведь очень помогает совершенствованию.

Этот аргумент убедил Годдара и оставил в нем смутное недовольство собой и досаду, что он не исполнил своей обязанности мужчины и не развил в себе таланта к ухаживанию.

В то же время в нем зашевелилось неприятное удивление, что Лиззи так хорошо знакома с этим предметом. Но Лиззи была совершенно счастлива.

— Тебе бы не приглянулась никакая другая девушка? Нет?

Она слегка прильнула к нему головой. Свет электрического фонаря падал на ее, обращенное к нему, хорошенькое лицо, и молодой человек забыл обо всем, кроме того, что у нее были мягкие свежие губы.

Они помирились — по крайней мере в той степени, в какой вообще была возможна гармония между их натурами. Остальная часть прогулки прошла совершенно мирно и благополучно и, когда они дошли до квартиры Лиззи, они уже были снова очень довольны друг другом. Она открыла дверь и, держа ее полуоткрытой, мило приняла его поцелуй. Затем, желая, чтобы примирение было совсем полным, сказала:

— Я очень рада, что ты решил остаться простым рабочим. Я не переношу глупых политиканов!

Она быстро исчезла. Дан постоял несколько мгновений, с недоумением глядя на дверь. Затем, повернувшись, он пошел в соседний дом и медленно поднялся по лестнице в свою комнату. Он думал о необыкновенной ничтожности женского ума.