Демографическая история Европы

Хрупкость жизни

Флорентийский гуманист Колюччо Салютати, обсуждая с современниками этические проблемы, встающие перед горожанами во время чумы, вспоминает многочисленные эпидемии, свидетелем которых он становился там, куда его приводили обязанности правительственного чиновника: в Болонье, Флоренции, Пизе, Витербо и в других местах. Салютати дожил до старости — он родился в 1331 и умер в 1406 г. — и видел по меньшей мере полдюжины свирепых вспышек чумы. Ему повезло больше, чем его среднестатистическому современнику: те, кто родился до вспышки Великой чумы, в среднем жили не более двадцати лет. Но это не помешало рождению, утверждению и расцвету великой культуры Возрождения в эпоху, когда жизнь была хрупкой, а ее продолжительность неопределенной, причем не только в чрезвычайных обстоятельствах, но и в «нормальные» периоды.

При традиционном типе воспроизводства ожидаемая продолжительность жизни при рождении очень низкая, обычно от 25 до 35 лет. Только в исключительных случаях, в периоды, совершенно не затронутые эпидемиями либо экономическими и общественными потрясениями, она достигает 40 лет. В Англии, где сложились более благоприятные, чем на континенте, условия для большей продолжительности жизни, в период с 1541 по 1826 г. ожидаемая продолжительность жизни достигала 40 лет лишь в течение трех пятилетий, два из которых приходятся на благополучную Елизаветинскую, эпоху. Продолжительность жизни в 40 лет будет достигнута в самых благополучных европейских странах в первой половине XIX в., но на периферии континента это произойдет лишь спустя еще сто лет. Продолжительность жизни, таким образом, жестко ограничивается и сдерживается условиями жизни, характерными для традиционного типа воспроизводства населения. Существует «синдром отсталости», который в основном сводится к скудости материальных благ в сочетании со скудостью знаний, — он-то и представляет собой самый сильный фактор, ограничивающий демографический рост. Этот синдром окончательно исчезает только в XIX в., когда росту материальных ресурсов сопутствует рост знаний — особенно знаний о распространении заразных болезней.

Если бы вышеупомянутый синдром отсталости автоматически приводил к высокой и относительно однородной смертности, проблемы, стоящие перед историками, сильно бы упростились. Но все гораздо сложнее, ибо отмечаются достаточно выраженные циклы смертности, которые нуждаются в объяснении, так как приводят к заметным демографическим последствиям: при постоянной рождаемости и ожидаемой продолжительности жизни около 30 лет, в каждый последующий (или предыдущий) относительно этого уровня год происходит увеличение (или снижение) естественного прироста на примерно 1 ‰, со всеми вытекающими отсюда последствиями для темпа прироста. Чтобы лучше уяснить себе природу смертности при традиционном типе воспроизводства, следует добавить, что от двух третей до трех четвертей всех смертных случаев происходило по причине болезни, передающейся от человека к человеку, то есть, в конечном итоге, из-за микробов (бактерий, вирусов, протозоа и т. д.). Еще в 1871 г. в Англии и в 1881 г. в Италии (самые отдаленные даты, для которых сохранились приемлемые статистические данные о причинах смерти) почти две трети смертей были вызваны заразными болезнями (туберкулезом, скарлатиной, дифтерией, тифом, паратифом, респираторными заболеваниями, диареей, энтеритом и т. д.). Существенное преобладание инфекционных болезней — хотя подробности весьма расплывчаты — засвидетельствовано также в лондонских Bills of Mortality[13] XVII в., где указаны причины смерти и даже имеются зачатки какой-то их классификации. Может быть, только в сообществах охотников и собирателей влияние инфекционных болезней было ощутимо более низким, но, предположительно, компенсировалось более высоким процентом насильственных смертей.

Таким образом, в конечном итоге именно микробы были важнейшим фактором, ограничивающим демографический прирост при традиционном типе воспроизводства; они являлись возбудителями болезней, причинявших большинство смертей. Следовательно, если мы хотим объяснить колебания уровня смертности, нужно прежде всего уяснить себе сложный механизм передачи микробов, их вирулентности и летальности. Этот механизм зависит от характеристик вышеупомянутого синдрома отсталости, распространенного в европейских сообществах до XIX в., в первую очередь от количества материальных благ (еды, одежды, жилищ, средств производства и т. д.) и от соответствующих способов производства и потребления (а также связанного с ними образа жизни); затем от уровня знаний, особенно относящихся к передаче болезней и их лечению. Последний остается весьма примитивным вплоть до XIX в.: борьба с неведомым и невидимым противником (миром микробов) иногда ведется стихийно, иногда — следуя точным и корректным наблюдениям, которые, однако, почти всегда трактовались в свете ложных теорий.

Мир микробов — живой и постоянно меняющийся, подчиняющийся биологическим законам, которые варьируются под влиянием окружающей природной и антропогенной среды. Эти процессы мутации имеют важное значение для человека: некогда опасные болезни со временем становятся более легкими; другие, сперва безобидные, набирают силу; одни впервые появляются в какой-то определенный исторический период; другие таинственным образом исчезают. В поединке микробов и рода человеческого, где на кон поставлены здоровье или болезнь, жизнь или смерть, равно важны и игровое поле (окружающая среда, контекст), и правила противоборства, предполагающие, что противники знают друг друга (возбудители болезней и организм, приютивший их, взаимно приспосабливаются).

В эту схему, изображающую смертность при традиционном типе воспроизводства как результат столкновения меняющегося мира микробов и отсталости европейского населения, могут быть вписаны еще три момента, если можно так выразиться, побочного характера, оказывающие заметное влияние на рассматриваемые явления.

Первый — географическое положение Европы как придатка Евразии и перекрестка «миграций» микробов с азиатского востока на американский запад. Чума и холера приходят с востока и на восток удаляются, исчезая с континента (последнее весьма относительно). Желтая лихорадка и, возможно, сифилис происходят из Нового Света. Так или иначе, возрастающая открытость Европы приводит к тому, что ее население все больше и больше соприкасается с микробами и паразитами, переносящими болезни, — чужими, но включенными в общую картину, отражающую болезни и здоровье.

Второй момент — роль значительных политических потрясений в распространении инфекционных болезней. Вот что пишет Цинсер о тифе: «По окончании Тридцатилетней войны не было такого уголка в Европе, где бы не возникли очаги инфекции». То же можно сказать и о походе Карла VIII в Италию и о Наполеоновских войнах в Европе.

Третий момент более тесно связан с демографией и касается роста народонаселения на континенте и развития городов, а вместе с ними и роста экспансии, беспрерывного движения товаров и людей. Чем выше численность и плотность населения, тем легче передаются от человека к человеку возбудители болезней; многочисленное население позволяет выживать и распространяться болезнетворным микробам, которые погибли бы в условиях скудного, рассеянного населения. Таким образом, можно предположить, что за четыре века, прошедших от демографического минимума, отмеченного после Великой чумы первой половины XV в., до рождения современной микробиологии, рост европейского народонаселения, увеличение числа, размеров и населенности городов, возрастающая мобильность населения, умножающиеся контакты с неевропейцами, переносящими неизвестные болезни, представляли собой факторы, благоприятствовавшие дальнейшему распространению инфекционных заболеваний.

Мир в движении

Мы уже отметили в общих чертах, что перечень болезней, влияющих на продолжительность жизни человека, не является постоянным; столь же изменчивой представляется и цена, которую платит им человечество в виде смертности. Эпидемиология помогла бы нам уточнить и конкретизировать данное заключение, однако придется ограничиться только несколькими необходимыми данными. Микробы — термин, которым мы обозначаем неоднородную совокупность бактерий, вирусов, протозоа, спирохет, риккетсий и пр., — являются возбудителями болезней, вызывавших большинство смертей, во всяком случае в прошлом. Для возникновения болезни нужно, чтобы микробы (разумеется, лишь малая их часть вредоносна) проникли в тело человека, выжили там, размножились, вышли наружу, не погибли во внешней среде, нашли способ внедриться в другой организм, чтобы возобновить цикл. Существуют различные способы передачи, «внедрения» микробов в человеческий организм, но все их можно разделить на четыре категории. Первая включает в себя болезни пищеварительного тракта, которые передаются через экскременты, еду и воду. Тифозные и паратифозные лихорадки, дизентерия, диарея, холера — наиболее распространенные, тяжелые, часто смертельные заболевания. Ко второй категории относятся болезни, передающиеся воздушно-капельным путем (при чихании, кашле, но также и при общении) от человека к человеку: оспа, дифтерит, туберкулез, корь, грипп, а также не столь распространенная, но более губительная разновидность чумы, легочная чума, принадлежат к этой группе. Третий путь передачи — через репродуктивные органы (сифилис и другие венерические болезни, в наше время — СПИД). Четвертая категория болезней передается не через естественные «ворота» организма, но через кровь или ткани посредством укусов насекомых (блох, вшей, клещей, комаров), которые переносят микробы от человека к человеку либо от животного, являющегося резервуарным хозяином (например, крысы, переносящие чуму), к человеку. Эта категория включает в себя главные эпидемии и эндемии прошлого, такие как чума, тиф, желтая лихорадка, малярия, и множество второстепенных; она особенно сложна для рассмотрения, ибо требует учета отношений между животным миром — который сохраняет и переносит микробы — и человеческими сообществами.

Этой простой классификации достаточно, чтобы показать, что возможность передачи болезней во многом обусловлена наличием материальных благ, образом жизни, социальным поведением. Опять-таки упрощая, можно сказать, что болезни первой категории (передающиеся через пищеварительный тракт) зависят от наличия воды; второй (передающиеся воздушно-капельным путем) — от плотности населения; третьей — от нравов и обычаев; четвертой — от того, что мы называем гигиеной (личной и общественной). С течением времени изменения в обычаях, технологиях производства, способах потребления мало-помалу привели к переменам и в способах передачи тех или иных болезней: одни утратили прежнюю силу, другие обострились. Эти изменения не поддаются детальному анализу, поскольку развитие происходит в разных направлениях. Строительство из камня и кирпича, несомненно, устранило крыс-комменсалов, являвшихся источником чумы, но расширение городов способствовало возникновению крысиных колоний, из-за которых эта болезнь превратилась в эндемическую. Осушение болот, конечно же, уничтожило многие места обитания комара-анофелеса, переносчика малярии, но тот же самый прогресс в сельском хозяйстве, в ходе которого множилось строительство резервуаров и водохранилищ, породил новые очаги заражения. Таким образом, оценка предполагаемых последствий бесчисленных изменений и инноваций была бы, естественно, познавательной, но практически бесполезной для понимания общих тенденций.

Вторая причина изменчивости в отношениях между микробом и человеком — их взаимное приспособление и, соответственно, включение механизмов эволюции. «В общих чертах, — писал в 1962 г. сэр Макфарлейн Вернет, — когда между двумя организмами существует связь хозяин — паразит, выживанию паразитического вида наиболее благоприятствует не разрушение хозяина, но достижение таких условий равновесия, при которых паразит может поглощать достаточное количество веществ, чтобы жить и размножаться, не убивая своего хозяина. Чтобы сложилось такое равновесие, нужен длительный период взаимодействия и селекции между двумя видами (…). Стабильное равновесие встречается редко; чаще возникают бурные колебания, иногда принимающие форму эпидемии, но в итоге, несмотря ни на что, оба вида выживают». За тридцать лет до этого Цинсер отмечал: «Эти, на первый взгляд простые, но на самом деле очень сложные по своим функциям и метаболизму организмы [микробы] демонстрируют удивительную биологическую и химическую гибкость; а поскольку поколения у них сменяются с огромной скоростью (по меньшей мере, каждые два часа при благоприятных обстоятельствах), феномен инфекции представляет собой ускоренный эволюционный процесс, благоприятствующий наблюдениям за изменениями, ведущими к адаптации. Поэтому было бы удивительно, если бы новые формы паразитов — тем самым и инфекций — не возникали постоянно и если бы модификации среди существующих форм, свидетельствующие о взаимной адаптации между паразитом и хозяином, не проявлялись в те века, о которых сохранились сведения». Эти основные принципы — я привел здесь отрывки из работ двух выдающихся биологов, проявлявших определенный интерес к истории, — действуют и по сей день: «Из-за малого количества ДНК и РНК, входящего в их состав, быстрого прироста и огромной численности патогенные микробы могут эволюционировать и адаптироваться очень быстро. Эти эволюционные механизмы позволяют им адаптироваться к новым клеткам-хозяевам или новым видам-хозяевам, выделять новые токсины, преодолевать или подавлять воспалительную или иммунную реакцию, вырабатывать сопротивляемость к лекарствам и антителам. Способность к адаптации необходима для успешной борьбы за выживание и для эволюции любых микробов, но особенно патогенных, которые должны противостоять защитным реакциям хозяина и выдерживать соревнование с другими микробами». Таково мнение официальной американской комиссии, занимающейся проблемой возникновения новых опасных заболеваний.

Историку народонаселения, который плохо разбирается в ДНК и РНК, иммунной защите, мутациях и генетических сдвигах, достаточно, опираясь на мнения авторитетов в области биологии, помнить о том, что острота и опасность болезней могут со временем меняться и что существует общая тенденция к взаимной адаптации между человеком и патогенным микробом, благоприятствующая менее вирулентным формам болезни. Кроме того, новые формы заболеваний могут возникать из-за мутаций патогенных микробов (типичные примеры — трансформации вирусов гриппа и гепатит В), передачи их от других видов животных (желтая лихорадка и СПИД, предположительно перешедшие от обезьян), зооноза, заражения при контакте с животными инфекционными болезнями, не передающимися от человека к человеку (бешенство, туляремия, энцефалит, лихорадка Денге).

Итак, сложный комплекс отношений, биологических и поведенческих, между миром микробов, миром животных, которые служат накопителями и переносчиками микроорганизмов, и людьми не является раз и навсегда заданным. Не только потому, что человеческое сообщество развивается в материальном и социальном плане, но и потому, что силы эволюции модифицируют природу и состав болезнетворных микробов, а взаимоотношения человеческого сообщества и животного мира постоянно изменяются. Сложившееся в 1950–1960-е гг. убеждение в том, что инфекционные заболевания окончательно находятся под контролем, ослабило бдительность исследовательских институтов и организаций здравоохранения. Но появление ВИЧ и СПИДа придало особую остроту проблеме возникновения новых или возвращения старых, считавшихся побежденными заболеваний, в свете чего с невиданной актуальностью зазвучали мудрые слова Цинсера и Макфарлейна Бернета. В конце XX в. появляются новые, неизвестные (это не означает, что их не существовало) ранее инфекции: туляремия, болезнь Лайма, лихорадки Денге, Ласса и Эбола, а болезни, считавшиеся укрощенными, — туберкулез, малярия, холера — вновь поднимают голову. В прошлом происходило то же самое, и история предоставляет нам множество примеров изменения патологий и их губительной силы. Естественно, сразу же вспоминается чума, болезнь, появившаяся только в 1347 г., но о ней мы поговорим отдельно. Для Европы Нового и Новейшего времени определенно новыми — или «вновь всплывшими» — были болезни, вызывавшие тяжелейшие эпидемии, постоянный недуг, даже инвалидность: тиф и сифилис, «английская потница» (sweating sickness) и холера, желтая лихорадка и пандемия гриппа в 1918 г. («испанка»).

Происхождение сифилиса до сих пор является предметом широкого обсуждения: не ясно, происходит ли он из Нового Света и был завезен в Европу после 1492 г. или существовал и прежде, но в форме не эпидемической и менее тяжелой. Ясно одно: современники считают новой эту болезнь, возникшую у солдат Карла VIII, занявших Неаполь, и далее распространившуюся в миланских и венецианских войсках, а также в немецких, которыми командовал Максимилиан I. В 1494–1496 гг. начинается эпидемическое распространение сифилиса по всей Европе, связанное с возвращением солдат в родные места, хотя по поводу происхождения этой болезни современники судят так же разноречиво, как и историки, о чем свидетельствуют ее названия (французская болезнь, sickness of Naples, Spanish pox[14]). Но больше, чем ее происхождение, нас интересует интенсивность протекания болезни. Военный хирург Марчелло Кумано приводит одно из первых точных описаний сифилиса у венецианских солдат при осаде Новары в 1495 г.: лицо и все тело, а не только половые органы, быстро покрываются пустулами и язвами; появляются ужасные боли в суставах; пустулы, как при проказе, держатся год и более. Разрушение тканей носа, рта и горла придавало больным устрашающий вид. Фракасторо отмечал, что язвы разъедали тело до костей, и при этом возникали упругие образования величиной с яйцо. Многие умирали, а выжившие годами не вставали с постели. Тот же Фракасторо, сочинивший в 1530 г. поэму «Syphilis sive de morbo gallico»[15], по которой болезнь и получила свое название, в работе «De contagione»[16] утверждает, что сила болезни уменьшилась с момента ее появления, о чем свидетельствует постепенное изменение симптомов (например, меньшая степень распространения пустул по телу).

Пример сифилиса важен не столько из-за влияния этой болезни на уровень смертности — в Лондоне в середине XVII в. от French pox[17] умирало несколько десятков человек в год из десяти тысяч, что относительно немного, хотя современник, Джон Граунт, считал эту цифру заниженной, — сколько как хорошо документированный случай взаимной адаптации микроба и хозяина-человека, приведшей к снижению остроты болезни. Но если в последующие века сифилис остается болезнью распространенной, пусть и находящейся под относительным контролем, то вот пример другой болезни, которая появляется и исчезает за неполное столетие. Речь идет о так называемой «английской потнице» (sweating sickness) — возможно, вирусе — которая нападала и убивала стремительно, менее чем за день, иногда в течение нескольких часов. Она начиналась ночью или на заре с сильного озноба, затем следовал жар с обильным потоотделением, сердечной и головной болью. Эпидемий было пять: первая в 1485 г., через несколько недель после поражения Ричарда III на Босвортском поле, вторая в 1507 г., третья в 1518 г. — территория их распространения ограничивалась Англией, кроме последней, перекинувшейся в Кале; четвертая возникла в Англии в 1528 г., распространилась по доброй половине Европы, появившись сначала на севере Германии, в Дании, Пруссии, Польше, Ливонии, Литве и России, а затем разойдясь по остальной части Германии, Нидерландам, Швейцарии, Австрии. Каким-то чудом болезнь обошла стороной Францию. Вирус также не преодолел Пиренеев и Альп, не попав ни на Пиренейский полуостров, ни в Италию. Последняя эпидемия, 1551 года, не вышла за пределы Англии. А потом болезнь исчезла. Все теории о появлении и исчезновении sweating sickness базируются лишь на предположениях. Кажется, однако, несомненным, что речь идет о новой болезни с определенными, ярко выраженными симптомами и что после 1551 г. от нее не остается и следа.

Нестабильность свойственна и важнейшим эпидемическим инфекциям, главным, а не второстепенным действующим лицам эпидемиологии прошлого. Среди прочих выделяется сыпной тиф, вызываемый микробом — риккетсиями, — передающимся через вшей, паразитирующих на человеке. В европейском варианте (речь идет о тифе, являющемся антропонозом, его следует отличать от зооноза — сыпного тифа, переносимого крысами и наиболее распространенного в Америке) инфекция в латентном состоянии поражает людей, которые становятся носителями без ярко выраженных симптомов, и передается от человека к человеку через укусы вшей. Когда завшивленность особенно повышается, что всегда происходит во время войн, голодоморов и прочих потрясений, из-за нищеты, грязи и скученности (в казармах, тюрьмах, приютах, больницах), передача микроба от человека к человеку происходит стремительно, и эндемия превращается в эпидемию. В первую неделю болезни отмечается появление сыпи, во вторую — высокая температура, в третью — сердечные приступы и смерть либо же быстрое выздоровление. Доля летальных исходов до появления современных методов лечения была высока — около 20 %. И все же нас интересуют не столько характеристики болезни, сколько тот факт, что некоторые особенности позволяют считать эту патологию новой — появившейся в XVI в. Первая особенность — чисто биологического характера: «Есть у тифа одна характерная черта, наводящая на мысль, что он не является болезнью человека, укорененной ab antiquo[18], а именно тот факт, что микроб убивает вошь. Перед нами один из редких случаев, когда насекомое — переносчик болезни человека — погибает от микроба, который переносит. Вероятнее всего, тиф, переносимый вшами, развился относительно недавно, а прежде болезнь протекала в хозяевах, отличных и от вши, и от человека». Иными словами, еще не выработалась та взаимная адаптация между микробом и хозяином-переносчиком (вошью), которая представляет собой естественную эволюцию подобных болезней. Вторая особенность связана с историей. Когда тиф вспыхнул в Европе, он казался наблюдателям новой болезнью: характеризующие ее яркие симптомы до сих пор нигде не встречались. Испанцы полагали, что тиф появился в войске христиан во время войны с маврами за Гранаду в 1489–1490 гг. вместе с солдатами, прибывшими с Кипра. В Италию сыпной тиф, который в народе называли «mal mazzucco», впервые пришел вместе с чумой в 1477–1479 гг. Фракасторо в «О заражении» сообщает об эпидемиях сыпного тифа в Италии в 1505 и 1528 гг., уточняя, что ранее эта болезнь не встречалась. Он же, однако, отмечает, что на Кипре и соседних с ним островах тиф был известен maioribus nostris (нашим предкам). Во всяком случае, возможно, что его первая вспышка в тяжелой эпидемической форме предварялась спорадическими появлениями, имевшими ограниченное распространение. Несомненно одно: с начала XVI в. до Наполеоновских войн тиф находился на первом плане европейской эпидемиологической картины.

Три приведенных примера — сифилис, чья острота стремительно снижается; sweating sickness, которая внезапно появляется и исчезает бесследно; тиф, который, появившись, распространяется все более широко и становится все более вирулентным, — хорошо показывают изменчивость мира болезней под воздействием механизмов биологической эволюции. Другие примеры появления болезней (желтая лихорадка, энцефалит) или их исчезновения (проказа) можно объяснить совместным воздействием биологической эволюции вирусов или бактерий; или взаимодействием животного мира с человеческим обществом; или действиями человека, целенаправленными либо случайными. Таким образом, на протяжении веков на фоне повышенной смертности, связанной с отсталостью, о которой говорилось вначале, условия жизни европейского населения были подвержены сильным изменениям, порой образующим циклы.

Чума: партия для четырех игроков

4 июня 1529 г. венецианский посол Кампеджо пишет из Лондона, что холода не отступают, в домах продолжают топить, как в январе, и носят зимнюю одежду; потом добавляет, что начинает свирепствовать чума и все боятся прихода sweating sickness. Капризы погоды идут рука об руку с бесчинствами самого смертоносного микроба, уже ставшего привычным в Европе через два века после своего появления. Из всех феноменов, влиявших на демографическую обстановку, чума — самый известный. Любитель истории имеет в своем распоряжении бесконечное количество источников по этой теме, обильную иконографию, тщательное научное исследование болезни: все это невозможно воспроизвести на наших страницах.

Если в середине XV в. в Европе осталась лишь треть населения от имевшегося на континенте за век до этого, то виной тому, несомненно, были многочисленные волны чумного поветрия, последовавшие за 1347 г. Если население во второй половине XVI и в XVII в. прирастало незначительно, это тоже было обусловлено чумой, хотя и не ей одной. Если прирост становится более стабильным и сильным в XVIII в., тому причиной отчасти является отступление и исчезновение чумы. Если многие демографические системы трансформировались, это опять-таки связано с их длительной адаптацией к великому чумному мору. Я не говорю уже о столь же важных экономических последствиях чумы, сказавшихся на ценах, заработках, земельной собственности, производстве, и опускаю социальные, политические, религиозные, психологические ее итоги. Чума — главное действующее лицо при традиционном типе воспроизводства, и ее необходимо рассмотреть в четырех аспектах: первый — эпидемиологический, второй — хронологический и географический, третий — аспект ее исчезновения и, наконец, четвертый — ее влияние на демографические процессы.

Начнем с эпидемиологического аспекта. Чума и в самом деле есть «партия для четырех игроков» — они обусловливают ее влияние на демографию. Один из них, бацилла Yersinia pestis (названная в честь Йерсена, выделившего ее в 1894 г. в Гонконге), всегда проявляется одинаково, ибо ее вирулентность — то есть способность проникать в чужой организм, размножаться и убивать хозяина — кажется неизменной в самых разных обстоятельствах. Но прочие три игрока — крыса (или какой-то иной грызун), выступающая резервуарным хозяином бациллы, блоха, передающая ее, и человек, становящийся ее жертвой, — часто меняют тактику.

Если не прибегать к метафорам, эпидемиология чумы в самых общих чертах выглядит следующим образом. Бацилла в эндемическом состоянии живет в крысах (в трех главных европейских разновидностях: древней Mus musculus, более новой Rattus rattus и современной Rattus norvegicus) или в других видах грызунов (белках, кротах и пр.). Она передается от грызуна к грызуну через укус блохи (Xenopsylla cheopis), являющейся выборочным переносчиком болезни. Когда популяция крыс становится особенно многочисленной, спорадические смертные случаи от чумы могут перерасти в эпидемию (точнее, в эпизоотию). После гибели крысы блоха остается без излюбленного источника питания, и если она не находит другого хозяина того же самого вида (а это становится все труднее по мере того, как набирает силу эпизоотия), ей приходится приспосабливаться к хозяину-человеку, которого она заражает, питаясь его кровью. Укус зараженной блохи приводит, после инкубационного периода, длящегося несколько дней, к ярко выраженным симптомам: болезненному распуханию лимфатических желез («бубонам»), высокой температуре, воспалению внутренних органов и коме. Уровень смертности колеблется между двумя третями и четырьмя пятыми заболевших. Бубонная чума может осложниться воспалением легких, и тогда, при прямом заражении, возникает легочная форма чумы, от которой зараженные почти наверняка умирают через трое суток. Смерть хозяина-человека приводит к дальнейшему перемещению зараженной блохи и делает возможным последующий перенос инфекции. Из приведенной схемы ясно, что в этой игре задействовано множество переменных величин: не столько вирулентность бациллы, сколько а) размеры, плотность и мобильность популяции крыс; б) выработка крысами иммунитета; в) интенсивность паразитизма блохи — или, попросту говоря, количество блох на одну зараженную крысу, — и ее мобильность; г) соседство человеческих поселений с популяциями грызунов и связь между ними, определяющая быстроту перемещения блохи от крысы к человеку. В ходе современных исследований последней большой пандемии чумы, начавшейся в 1894 г. в Гонконге, было собрано большое количество данных, которые позволяют лучше объяснить события прошлого. Если популяция крыс рассеянна или находится далеко от поселений человека; или если крысы приобрели иммунитет, выжив во время тяжелых эпизоотий; или если люди принимают необходимые меры предосторожности, чтобы не вступать в контакт с крысами; или если переносчик — блоха — малоподвижен либо вовсе впал в летаргию, то эпидемия может и не возникнуть. Но чем менее выполняются эти условия, тем более вероятна вспышка болезни. Чтобы началась эпидемия чумы, нужно, чтобы бацилла сохранилась в избранном хозяине — крысе; чтобы зараженные крысы либо блохи попали на территорию, где живут люди (в товарах на корабле или путем миграции), и чтобы возник тесный контакт между крысами и человеком (как это обычно и бывает, поскольку условием существования крысы является ее взаимодействие с человеком). До сих пор еще кое-где, даже в Западном мире, есть некоторые виды диких грызунов, в которых сохранилась инфекция чумы. Время от времени — как это происходит в Скалистых Горах — какой-нибудь охотник или турист может даже заразиться, но инфекция не способна распространяться. На самом деле легочная форма чумы может передаваться и без посредства блохи, через кашель и чихание. Но в основе эпидемии всегда находятся случаи бубонной чумы.

Из четырех игроков, составлявших партию, — точнее, из трех, если предполагать, что бацилла всегда ведет себя одинаково, — история сохранила много свидетельств, в том числе и количественных, о человеке, кое-какие сведения о крысе (миграции, преобладание того или иного вида) и ничего о блохе. Нам зачастую известен итог игры (продолжительность эпидемии, количество заболевших и умерших, их характеристики). Однако этого достаточно, чтобы определить хронологию, распространение и тяжесть инфекции.

Именно на втором аспекте нашего краткого очерка о чуме — на ее хронологии и географии — мы сейчас и остановимся. Для начала следует вспомнить, что чума была известна в Европе со времен Юстиниана. Первая пандемия чумы, начавшаяся в восточном Средиземноморье в 541–544 гг., поразила Италию и всю Европу, особенно побережья Средиземного моря. Несколько волн чумы, прокатившись по Европе, угасли только в следующем столетии. Тем не менее чума продолжала существовать в восточном Средиземноморье до VIII в. и время от времени проникала в Европу, хотя и в ограниченных масштабах. Вторая пандемия, начавшаяся в 1347 г., уходит из Европы лишь во второй половине XVII в.; ее мы и рассмотрим, не забывая о том, что некоторые серьезные случаи заболевания, имевшие место в XIX веке, эпидемиологи считают новой пандемией, начавшейся в 1894 г. в Гонконге и Кантоне[19] и оттуда распространившейся по Маньчжурии, Индии и другим местам (последняя, совсем недавняя вспышка произошла в Индии в 1994 г.).

Осенью 1347 г. товары, выгруженные в Мессине с нескольких генуэзских галер, нарушили длившийся веками бактериологический покой. Галеры пришли из портов Черного моря, где и подхватили чуму, завезенную с Востока. До конца 1347 г. чума проникла в Реджо-ди-Калабрия и, возможно, в Геную, начав свое триумфальное шествие, которое затронет весь континент за какие-нибудь четыре-пять лет. К концу 1349 г. эпидемия поразила не только Италию, но и Испанию, Францию, Англию, южную Германию, Швейцарию и Австрию; к концу 1350 г. — Шотландию, побережья Северного и Балтийского морей; к концу 1352 г. она достигла Польши и России (рис. 4.1). Но это была всего лишь первая из регулярно повторявшихся волн: в Италии — 1360–1363, 1371–1374, 1381–1384, 1388–1390 и 1398–1400 гг.; в Испании хронология практически совпадает с Италией.

В остальной части Европы прослеживается похожая периодичность: на противоположной оконечности континента — в России — болезнь вспыхивала в 1363–1365, 1374–1377, 1387–1390, 1396 гг. Английские летописи рассказывают, правда несколько противоречиво, о pestis secunda в 1361 г., доводя историю поветрия до pestis quinta в 1391 г. (tertia приходится на 1368–1369, a quarta[20] — на 1375 г.). В последующее, столетие чума продолжает расползаться по всей Европе, но эпидемии носят менее обширный, менее синхронный и, в общем, менее тяжелый характер; не случайно минимальная численность населения зафиксирована в Европе в первой половине столетия, а во второй половине уже налицо прирост.

Источник: McEvedy С., Jones R., Atlas of World Population History, Penguin, Harmondsworth, 1978, p. 25.

Снова обратившись к Италии, отметим, что и два последующих века не были свободны от опустошительных атак болезни: в 1522–1530 гг. (когда положение усугубили войны, последовавшие за падением Карла VIII), 1575–1577 гг. (особенно на севере), 1630–1631 гг. (в центре и на севере) и 1656–1657 гг. (более всего в центре и на юге). Хотя эти вспышки и были ужасны — Чиполла подсчитал, что более четверти населения Центральной и Северной Италии погибло во время эпидемии, — чума уже не была всеобъемлющей катастрофой, как в предыдущие века, хотя ее основной соперник, тиф, так и не добился столь же зловещей славы. Начиная с XVI в. чума шествует по Европе, выбирая извилистые пути, совпадающие с основными линиями коммуникаций, но часто отходит в сторону, «выбрасывает метастазы», резко меняет направление и вновь обрушивается на уже опустошенные зоны. На всем континенте в периоды 1520–1530, 1575–1588, 1597–1604, 1624–1631 гг. отмечается широкое распространение чумы.

Не имеет особого смысла заполнять страницы датами. Чтобы подкрепить вышесказанное, приведем некоторые данные, собранные Бирабеном, который рассмотрел и описал распространение и хронологию эпидемий чумы в Европе (включая Россию, исключая Украину и Балканы). За период с 1347 по 1534 г. было отмечено 17 волн чумы, повторявшихся в среднем каждые 11,1 года; за период с 1535 по 1683 г. таких волн было 11, и ритм их немного замедлился: они стали повторяться через 13,4 лет. До середины XV в. эпидемии развивались с определенной периодичностью и протекали почти синхронно, как будто бы каждый раз брали начало из какого-то внешнего очага. Впоследствии чума становится эндемической и возникает в том или ином месте, когда тому благоприятствуют обстоятельства, и тогда эпизоды утрачивают синхронность.

Наконец, важно установить хронологию прекращения чумы в Европе. За исключением Восточной Европы и нескольких мелких эпизодов, о которых речь впереди, чума практически уходит с континента во второй половине XVII в. В Испании серьезный кризис имел место в Андалусии в 1648–1652 гг., частично в Валенсии, Каталонии и Арагоне, но внутренние области и север остались незатронутыми. Следующее поветрие в 1676–1685 гг. поражает в основном средиземноморское побережье полуострова. В Италии последние вспышки чумы, за исключением тех случаев, которых мы еще коснемся, относятся к 1630–1631 гг. в центре и на севере и к 1652–1657 гг. на юге. Во Франции последний эпидемический цикл имел место в 1657–1670 гг., а на Британских островах последние поветрия отмечались в Шотландии в 1647–1648 гг., в Ирландии и на северо-западе Англии, в Лондоне и в остальной части страны — в 1665 и 1666 гг. В 1663–1670 гг. чума, прибывшая морем в Амстердам из Смирны, распространяется в Англии, Бельгии, северной Франции, поднимается вверх по Рейну до Швейцарии, затрагивает немецкие порты на Северном и Балтийском морях, добравшись до Данцига (Гданьска) в 1669–1670 гг. К 1670 г. почти вся Европа (исключая ее прибалтийскую и восточную части, а также Балканы) практически избавилась от чумы.

Я сказал «практически», но это слово требует уточнений. Поскольку чума остается эндемической в Азии и в Северной Африке, то районы, по которым проходили торговые пути, все еще оставались подвержены заражению. Так, в 1720–1722 гг. во Франции будут серьезно затронуты чумой Марсель и Прованс, источником заражения тогда было торговое судно, пришедшее из Сирии. В 1743 г. серьезнейшая эпидемия вспыхнет в Мессине и по другую сторону пролива, в Реджо-ди-Калабрия, — болезнь завезет туда из Пелопоннеса генуэзский торговый корабль. В 1813 г. настанет очередь Мальты. С помощью карантинов и санитарных кордонов удастся блокировать эпидемии, которые останутся локальными, хотя и свирепыми. В Восточной Европе чума держится дольше из-за прямых связей с азиатскими очагами: эпидемия 1709–1712 гг. затронула Балканы, Австрию, Богемию, Прибалтику, Данциг, Копенгаген и Стокгольм. В России эпидемии, берущие начало на юге, угрожают центру страны в 1727–1728 гг., но не достигают его. Эпидемия 1770–1772 гг. все же добирается до Москвы. Чума остается эндемической на Балканах до тех пор, пока санитарные меры, принятые турецкими властями в 1841 г., не погасили ее последние вспышки. Эра чумы в Европе окончательно завершилась.

Конец игры

Почему через три века после своего появления чума начинает покидать европейскую территорию? Это третья тема, к которой мы должны обратиться, и самая непростая из четырех стоящих перед нами проблем. Сложная эпидемиология чумы, о которой мы уже говорили, не позволяет давать однозначные ответы и заставляет с осторожностью относиться к выдвигаемым гипотезам. Однако исчезновение чумы является событием настолько важным для европейского народонаселения — ведь отступила болезнь, бывшая самым мощным ограничителем прироста населения, нагруженная символическими смыслами более всех прочих недугов и наложившая неизгладимый отпечаток на современную организацию общества, — что просто необходимо перечислить все наиболее здравые гипотезы.

Чаще всего данный феномен объясняют с биологической точки зрения. Малообоснованной представляется гипотеза о постепенном естественном отборе населения по признаку сопротивляемости чуме. Выздоровевшие не приобретают устойчивого иммунитета, и кроме того, поскольку их доля очень невелика — примерно одна пятая из числа заболевших, она мало менялась вплоть до появления современных методов лечения, — их влияние на состав населения было весьма скромным, и даже в тех случаях, когда излечение сопровождалось приобретением иммунитета, отбор должен был бы проходить крайне медленно. У нас также нет доказательств снижения вирулентности носителя инфекции.

Другое биологическое объяснение касается не человека, а крысы. Выдвигается гипотеза — подкрепленная рядом доказательств, — что крысы приобретают иммунитет, вернее, сопротивляемость к чуме; это подтвердили опыты, произведенные в Индии в двадцатом столетии. В ходе эпизоотий якобы отбираются самые устойчивые крысы, их смертность от чумы снижается до полного прекращения; блохе-переносчику уже не нужно переходить от мертвой крысы к живому человеку, и цепь передачи инфекции разрывается. В таком объяснении может содержаться доля истины, однако трудно считать этот факт единственной причиной исчезновения чумы в Европе. Кроме того, возникает вопрос, почему этот процесс так запоздал в Восточной Европе и на Балканах, где, как мы видели, никакая селекция устойчивых к микробу крыс не привела к сдерживанию эпидемий.

Другие гипотезы, более обоснованные, рассматривают взаимодействие между крысой, блохой и человеком. Все изменения природного и социального порядка, влиявшие на эту цепочку передачи инфекции, претендуют на то, чтобы объяснить исчезновение чумы. Например, некоторые ученые считают, что одной из главных причин исчезновения чумы стала миграция в Европу вида Rattus norvegicus (или decumanus), происходящего из Азии. Об этой миграции имеются достаточно точные сведения: крысы в огромном количестве переплыли Волгу в начале XVIII в. и постепенно распространились по всей Европе, достигнув Пиренейского полуострова к 1800 г. До тех пор почти единственный вид крысы — комменсала человека, Rattus rattus, проигрывает в этом соревновании, хотя оба вида по-прежнему сосуществуют, каждый в своей среде обитания. В самом деле, именно среда обитания, а не особенности вида Rattus norvegicus (более крупного, хорошо плавающего), имеет первостепенную важность: он живет не в непосредственном контакте с человеком, но в прудах, реках, сточных канавах, в то время как Rattus rattus охотнее всего обитает в домах. Эпизоотия Rattus norvegicus менее опасна, поскольку блоха после гибели крысы остается достаточно далеко от потенциального хозяина-человека; это насекомое по природе не способно передвигаться на большие расстояния, а значит, заражение оказывается затруднено. Вот только вспышки чумы продолжают наблюдаться в России и на Балканах после нашествия Rattus norvegicus, а в Западной Европе прекращаются задолго до появления этих грызунов.

Важной причиной исчезновения чумы могло стать, утверждают другие, улучшение жилищ, а также общественной и личной гигиены. Вследствие этих обстоятельств сокращается количество блох и крыс в среде обитания человека, что затрудняет перенос инфекции от крысы к человеку. Но и это объяснение наталкивается на противоречие: западно-европейское Средиземноморье отнюдь не опережает другие регионы в области личной и общественной гигиены, хотя дома там большей частью каменные, а не наполовину деревянные и потому кишащие крысами, как в Северной Европе. И все же чума уходит оттуда раньше всего. Другие инфекционные болезни, расцветающие в условиях нищеты и грязи, — например, тиф, — вовсе не имеют тенденцию к сокращению во второй половине XVII в. или в последующем столетии. Мало того — рост крупных городов в большей части Европы создал прекрасные условия для паразитов, будь то насекомые или грызуны: знаменитые двадцать вшей, которые выпрыгнули из прически жены Пипса[21] во время Великой чумы в Лондоне, — одно из многочисленных подтверждений, какие дают нам собрания исторических анекдотов.

Более чем вероятно, что не существует однозначного объяснения уходу чумы и что этот феномен определяется множеством причин. К сожалению, бациллы, блохи и крысы не оставляют письменных свидетельств, и нам так и суждено довольствоваться догадками. Но если речь идет о целом комплексе причин, то возможно, что все они группируются вокруг одной, которая явилась катализатором, запустила процесс и потом поддерживала его. Европейские общества постепенно вырабатывают и приводят в действие методы защиты, которые в долговременной перспективе оказываются эффективными и останавливают заражение. В Италии начиная с XV в. создаются постоянные городские органы здравоохранения, а ко второй половине XVI в. они есть уже во всех крупных городах. Эти службы прибегают к различным мерам: выдают санитарные свидетельства, в которых обозначается происхождение (из зараженных или безопасных областей) как товаров, так и путешественников, и патенты, где указывается, откуда прибыли суда; назначают карантины; выставляют санитарные кордоны. Во время двух последних эпидемий чумы — 1630–1631 и 1656–1657 гг. — органы здравоохранения различных государств, как пораженных чумой, так и не затронутых ею, регулярно обмениваются информацией.

Рассмотрим подробнее деятельность одного из таких органов — Службы здравоохранения во Флоренции — во время чумы 1656 г., которая свирепствовала в Неаполитанском королевстве, Риме и Лигурии, но обошла стороной Тоскану. Воспоминания о чуме 1630 г. были еще очень свежи, и естественно, что ответственные за здравоохранение лица пристально и с беспокойством следили за продвижением эпидемии. Посмотрим, как развивались события.

Пятого апреля Совет Лукки уведомляет Флоренцию о том, что от Совета Генуи получено предупреждение: в Кальяри зафиксированы случаи чумы. Из Лукки сообщают, что сообщение с Сардинией через порт Виареджо прервано, и предлагают Флоренции присоединиться к запрету. 6 мая флорентийский наблюдатель в Неаполе предупреждает, что имели место подозрительные случаи, хотя власти закрывают на них глаза, не предпринимая никаких, даже самых слабых мер: неаполитанцы, замечает флорентинец с иронией, предпочитают полагаться на милосердие Пречистой Девы Помпейской и святого Януария. 20 мая Папское государство прерывает сообщение с Неаполем и сообщает об этом во Флоренцию. С 23 мая Флоренция запрещает какой бы то ни было обмен с Пьомбино и Порто-Эрколе, анклавами Неаполитанского королевства в Тоскане, и предлагает местным властям проверять всех, кто прибывает из Мареммы. 25 мая Служба здравоохранения, получив санкцию великого герцога, публикует указ об ограничении торговых и прочих связей с Неаполитанским королевством и посылает его копии в Лукку, Венецию, Милан, Верону, Модену, Парму, Болонью, Анкону, Кремону, Мантую и Феррару. В тот же день назначается целый ряд мер: карантин для судов, прибывающих из Неаполя; введение санитарных свидетельств; создание в главных городах (Пизе, Сиене, Ливорно и Вольтерре) депутаций, призванных следить за исполнением принятых постановлений; отсылка товаров, прибывших из Неаполя и задержанных на таможне, в лазарет Сан-Марко-Веккьо. 27 мая Генуя прекращает сношения с Неаполем (напрасно: зараза уже проникла в город) и ставит об этом в известность Флоренцию; в тот же день Якопо Феличини из Мессины (33 года, среднего роста, волосы каштановые) получил от магистратуры Пизы, города, по милости Божьей свободного от чумы, разрешение отправиться во Флоренцию (санитарное свидетельство сохранилось). Между 27 и 29 мая Генуя и Флоренция обмениваются сообщениями о подозрительных случаях заражения в Чивитавеккье, портовом городе Папского государства; 29 мая с Чивитавеккьей прекращают сношения Флоренция и даже Рим. К 1 июня относится циркуляр с подробными распоряжениями 49 городам Великого герцогства Тосканы. 6 июня Флоренция информирует Милан о том, что все товары, поступающие из Германии и Фландрии (где есть подозрения на чуму), будут подвергнуты дополнительному карантину во Флоренции, даже если они и проходили карантин в Милане или Вероне. 10–17 июня растут подозрения по поводу обстановки в Риме; 18 июня прекращаются сношения с Римом, а через несколько дней — с Генуей.

Из этой сжатой хроники явствуют два направления деятельности органа здравоохранения. С одной стороны, это эпидемиологические наблюдения в межгосударственном масштабе и быстрый, непрерывный обмен информацией. Другие магистратуры незамедлительно ставятся в известность относительно выработанных решений. С другой стороны, принимаются внутренние меры: координация действий по предотвращению заражения и подавлению его очагов, контроль над перемещением людей и товаров, санитарные свидетельства, лазареты, карантины для судов, создание органов на местах для претворения в жизнь разработанных директив.

И Флоренция, и вся Италия не являются исключением. Требование патентов на морские перевозки, где указываются пункты отправления и назначения (они «чистые», если судно идет из области, свободной от заражения, и «грязные» в противном случае), распространяется во второй половине XVI в. по всей Западной Европе, так же как и санитарные свидетельства. Санитарный кордон окружает Париж, дабы оградить его от чумы 1688 г. Санитарные кордоны устанавливаются более или менее своевременно, дабы ограничить чуму в Пруссии в 1709–1710 гг., в Провансе и Лангедоке в 1720–1721 гг., в Мессине в 1743 г. То, что в Шотландии карантин соблюдался строже, чем в Англии, считается причиной более раннего исчезновения там чумы. Островное положение Англии могло бы послужить прекрасной защитой, но карантинные меры, к которым прибегали английские власти, были нерегулярными и неадекватными вплоть до 1640 г. Если в Барселоне патент запрашивается для всех судов начиная с 1558 г., то русские станут требовать его в своих портах только в 1665 г., в связи с чумой, поразившей в это время Лондон.

Я перечислил здесь лишь меры, направленные на то, чтобы перекрыть пути заражению посредством ограничений на перемещения товаров и людей, и совсем не коснулся многих других предосторожностей, направленных — зачастую, по правде говоря, тщетно — на то, чтобы остановить ход эпидемий, как-то: закрытие домов больных, изоляция их семей, помещение и больных, и людей с подозрением на чуму в лазареты. Однако, судя по всему, уход чумы из Европы происходит одновременно с внедрением вышеописанных мер. Разумеется, распоряжения, перекрывающие торговые пути, часто нарушались, поскольку купцы несли из-за них серьезные убытки; санитарные свидетельства требовались не везде, и кордоны оказывались проницаемыми; наконец, отнюдь не все больные поступали в лазареты. И тем не менее нельзя отрицать, что комплекс мер, предпринятых в XVII и XVIII вв., в целом способствовал защите западного пространства, дробя его и деля на отсеки в случае опасности, ставя заслоны движению людей и товаров, переносящих блох и зараженных крыс. Эти действия способствовали снижению риска эпидемий и усилению позитивного влияния других факторов — появления Rattus norvegicus, отбора устойчивых к заражению крыс, некоторых улучшений личной и общественной гигиены и т. д., — что со временем и привело к исчезновению чумы. Естественно, такое объяснение можно полностью принять, лишь предположив, что вспышки чумы связаны с повторным внедрением инфекции извне через людей, грызунов или паразитов. Были, разумеется, зоны, где чума носила эндемический характер. Типичный случай — Лондон. Согласно Bills of Mortality, приведенным Граунтом, за период 1604–1666 гг. лишь три года (1629, 1633, 1635) не отмечалось ни одного смертного случая по причине чумы. Это — признак «сохранности» чумы среди крыс. Но Лондон был крупнейшим коммерческим центром, насчитывавшим сотни тысяч жителей; в других городах, не столь больших и густонаселенных, чума, скорее всего, не задерживалась, и последующие ее вспышки снова и снова вызывались занесением инфекции извне. Тот факт, что чума довольно долго не уходила из восточной части Европы, ближе расположенной к очагам инфекции и не способной осуществить защитные меры, то есть поставить санитарный кордон вдоль исключительно протяженной сухопутной границы — в то время как в Западной Европе основную проблему представляли перевозки морем, которые гораздо легче контролировать, — является лишним доказательством обоснованности вышеизложенной гипотезы.

Демографические потери

Четвертая и последняя тема нашего разговора о чуме касается той дани, которую заплатил ей континент своим народонаселением. В течение трех веков чума была самой мощной преградой демографическому развитию Европы, и было бы весьма поучительным подсчитать, скольких человеческих жизней она стоила. Но точный подсчет невозможен: для большей части этого периода отсутствуют достоверные источники. Вспышки болезни не всегда должным образом фиксировались, особенно в сельской местности или на периферии: даже при наличии заслуживающих доверия источников причина смерти указывалась неверно, а потери раздувались за счет мигрантов, беженцев и т. д. Таким образом, у демографа есть тысяча причин отказаться отвечать на простой вопрос: сколько человеческих жизней унесла чума?

Впрочем, чтобы дать приблизительный ответ на этот вопрос, данных у нас достаточно. Решающую роль в оценке потерь играет значительный разрыв в численности европейского народонаселения между максимумом, достигнутым в конце XIII — начале XIV в., и минимумом, пришедшимся на XV в. То, что основной причиной снижения численности населения были накатывавшие одна за другой волны чумы, признается почти всеми учеными, за редкими исключениями. Оценки, представленные на рисунке 1.1, демонстрируют убыль европейского населения между 1300 и 1450 гг. примерно на одну треть, с пиками в 60 % для стран Северной Европы. Доказательства демографических потерь, часто, правда, ограниченные чисто локальными подсчетами, обильны и неопровержимы. Приведем лишь несколько примеров: четыре участка сельской местности Тосканы показывают между четвертым десятилетием XIV в. и третьим десятилетием XV в. демографические потери в пределах от 47 до 80 % населения; аналогичные результаты имеются и для других участков края; во Франции исследования указывают на демографические потери в таких разных регионах, как Прованс, Дофине., Нормандия и Иль-де-Франс, между временем до чумы и третьей четвертью XV в. в пределах от 57 до 80 % населения. В Англии существуют расхождения в оценках численности населения до чумы (они колеблются от 3,7 до 6,2 млн чел.), но не в оценках минимума, от 2 до 2,5 млн чел., пришедшегося на вторую половину XV в.; другие косвенные данные, основанные на изучении завещаний, указывают на недостаточное для простого замещения поколений воспроизводство, имевшее место на протяжении почти всего столетия, в результате чего численность населения снизилась почти на 60 %. В Норвегии численность населения в 350 тыс. жителей, достигнутая к 1300 г., снизилась до 125 тыс. жителей между 1450 и 1500 гг. В целом Европе понадобилось два века, чтобы вернуться к уровню заселенности 1348 г.

Поищем более убедительные доказательства опять же в Тоскане (рис. 4.2), где для некоторых населенных пунктов (Флоренция, Сиена, Ареццо, Сансеполькро) имеются записи смертей по годам, демонстрирующие высочайшие пики смертности в годы, отмеченные эпидемиями чумы: 1348, 1363, 1374, 1383, 1390, 1400 гг. и т. д. Итак, в период с 1340 по 1450 г. кризисы (определяемые увеличением числа смертных случаев в три или более раза по отношению к обычному количеству смертей) повторяются в среднем раз в девять лет. Распределив эти кризисы по интенсивности, получим увеличение числа смертных случаев в шесть раз по сравнению с обычным количеством смертей. Остановимся на этой цифре и произведем простые арифметические действия: увеличение в 6 раз — предполагая, что нормальная смертность составляет 3 % в год, — означает потерю в 18 % за счет смертей, а предположив, что и рождаемость будет составлять 3 %, чистую потерю в 15 %; приняв также, что за девять лет, следующих за кризисом, восстанавливается 10 % утраченного населения (а это предполагает естественный годовой прирост около 1 %, довольно высокий для традиционного типа воспроизводства), то чистые потери за девять лет составят 5 % населения. Если просчитать динамику за весь век, чистые потери составят 43 %, что соотносится с оценками убыли европейского народонаселения в позднее Средневековье между максимумом и минимумом его численности.

Источник: Del Panta L., Le epidemie nella storia demografica italiana, Loescher, Torino, 1980.

Имеются общие данные о потерях от чумы в XVII в. Бирабен подсчитал, что число умерших от чумы во время четырех эпидемических циклов, поразивших Францию (в ее теперешних границах) между 1600 и 1670 гг. и охвативших территории разной протяженности, колеблется от 2,2 до 3,4 млн чел., не считая 44 млн умерших по иным причинам. Таким образом, чума «добавила» от 5 до 8 % к общему «ожидаемому» числу умерших. Сама по себе эта цифра может показаться относительно скромной для столь опустошительного поветрия, но это всего лишь иллюзия. Если признать, что французское население в отсутствие чумы могло бы прирастать на 3 ‰ в год за означенные семьдесят лет (между 1550 и 1750 гг. прирост составлял около 1 ‰), получается, что чума пожрала почти весь (90 %) естественный прирост по «высокой» оценке Бирабена, или половину его по «низкой» оценке. Тормозящее воздействие чумы очевидно.

Для Неаполитанского королевства (без Сицилии) опустошения, произведенные в 1656 г., составили 900 тыс. умерших, при численности населения около 4,5 млн чел. Более обстоятельны подсчеты, сделанные Чиполлой для Центральной и Северной Италии, где чума свирепствовала в 1630–1631 гг.: потери от болезни составили 1,1 млн чел. при населении в 4 млн. Если предположить, что в последующий период население может восстанавливаться с постоянными темпами прироста 1 % в год (отметим, что такие темпы прироста никогда не поддерживались долгое время в Западной Европе, даже в Англии в благоприятную Елизаветинскую эпоху), простой арифметический подсчет покажет, что уровень населения, имевшийся до чумы, может быть достигнут через 32 года, или через 64 года, если мы примем более реалистичную скорость восстановления в 5 ‰.

Вышеприведенные оценки относятся к крупным территориальным единицам. Более точные данные — настоящая статистика смертных случаев от чумы — доступны по отдельным городам начиная с XVI в. Приведем несколько примеров, от более близкого времени к более отдаленному: в Москве в 1771–1772 гг. было зафиксировано более 50 тыс. смертей, т. е. около 20 % населения; в 1720–1721 гг. чума уничтожила половину населения Марселя и Экса и около четверти населения Тулона; Великая чума в Лондоне 1665 г. — которая была не самой сильной — унесла 69 тыс. жизней, около одной шестой населения, в то время как предыдущие крупные вспышки (1625, 1603, 1593, 1563 гг.) уничтожали в среднем по одной пятой населения города. Вернувшись к более близким временам, вспомним, что итальянские города за два последних цикла чумы, 1630–1631 и 1656–1657 гг., теряли в среднем по 36 % населения; Аугсбург, пораженный дважды за короткое время, в 1627–1628 и в 1632–1635 гг., потерял от 21 до 30 % населения; а пять крупнейших эпидемий, от которых в XVI–XVII вв. пострадала Барселона, стоили ей от 12 % (1507 г.) до 45 % (1653 г.) населения. Этот список, демонстрирующий сокрушительные потери, нанесенные чумой городам, можно продолжить. В Лондоне, который постепенно становится крупнейшим городом Европы, смертные случаи от чумы, подсчитанные в Bills of Mortality и приведенные Джоном Граунтом, достигают 150 204, то есть 21 % от 714 543 умерших за период с 1604 по 1665 г. Разумеется, эпидемии в городах не обязательно повторялись с такой частотой, как в Лондоне; верно, однако, и то, что практически не существовало городов, которые бы на протяжении столетия миновала чума, и что при отсутствии иммиграции требовались десятилетия, чтобы пополнить нанесенные ею опустошения.

А что творилось в деревнях и в изолированных регионах? По этому поводу выдвинуты две противоположные гипотезы. Первая основывается на общем положении, гласящем, что чума, как и другие заразные болезни, с большей легкостью распространяется в густонаселенных областях, особенно если вспышка вызвана новым заражением извне. Естественно, что кроме плотности населения (она несомненно важна в случае легочной чумы, передаваемой от человека к человеку) следует учитывать не обязательно соотнесенную с ней численность популяций крыс и паразитов. Вторая гипотеза заключается в том, что именно в городах (вспомним Лондон), где чума являлась эндемической, поскольку крысы были ее постоянными носителями, их сопротивляемость резко повысилась в результате отбора, и наконец появилась популяция крыс, которые, будучи бациллоносителями, не погибали, а значит, не вынуждали блох переходить на человека, что приводило к хорошо известным последствиям. В сельской местности такой отбор не мог иметь места, крысы оставались уязвимыми для чумы, обычно поступавшей из городов, и с легкостью передавали ее людям. Пусть специалисты оценят по достоинству эти две гипотезы, не обязательно отрицающие одна другую, и их научную ценность. Но история чумы не предоставляет решающих доказательств в пользу разной степени заражения в городах и в сельской местности. Если для чумы в Провансе и Лангедоке в 1720–1721 гг. можно вывести обратную связь смертности с численностью населенных пунктов, то малонаселенной Норвегии — где самыми крупными населенными пунктами были деревни — чума нанесла больше вреда, чем другим, более урбанизированным странам. В первый век чумного поветрия в Европе потери, понесенные сельской местностью — выразившиеся в уменьшении количества очагов и в исчезновении деревень, — были таковы, что гипотеза о более тяжелом положении в городах кажется малообоснованной. Во всяком случае, массовые потери населения на всем континенте, где менее одного человека из десяти жили в сколько-нибудь значительном населенном пункте, большей частью обусловлены уничтожением сельского населения.

Другие действующие лица и путь к нормализации

После ухода чумы из Европы ограничивающий фактор, связанный с микробами, не становится менее разрушительным, хотя главное, самое зловещее действующее лицо покидает сцену. Я уже упоминал выше о появлении в современную эпоху новых болезней, в частности сыпного тифа, широко распространившегося на фоне перемещений крупных масс населения, нищеты и недоедания, вызванных войнами и неурожаями. Тиф трудно отличить от других эпидемических форм с аналогичной симптоматикой, что, наряду с недостатком точных количественных данных, не позволяет оценить его вклад в смертность при традиционном типе воспроизводства. Мне представляются важными два момента. Первый касается источников распространения по Европе этой болезни, которая, не будучи новой, несомненно, приобретает более агрессивный характер начиная с XVI в. Цинсер выдвигает теорию, согласно которой тиф прочно закрепился на Востоке, и придерживается мнения, что инфекция распространилась во время осады Гранады через солдат, приплывших с Кипра, где эта болезнь была эндемической. Из Испании тиф быстро перешел в Италию, Францию и Центральную Европу, чему способствовали военные действия. Но тиф проникал в Европу и непосредственно с Востока: в 1542 г. в имперских войсках, воевавших с турками в Венгрии, вспыхнула ужасная эпидемия. Опять же согласно Цинсеру, тиф косил имперских солдат, немцев и итальянцев, но не турок и венгров, выработавших некоторый иммунитет за время долгого эндемического присутствия инфекции. Возможно, это является косвенным доказательством относительной новизны тифа на территории к западу от Балканского полуострова. На континенте, где долгий период демографического роста к концу XVI в. начинает создавать продовольственную напряженность и где не прекращающиеся военные конфликты достигли кульминации во время Тридцатилетней войны, сложились все условия для повторяющихся эпидемий тифа.

Второй момент, на котором следует остановиться, — распространение тифа в те периоды, когда причины общего характера приводят к значительным кризисам производства и нехватке продовольствия. Во времена голода смертность увеличивалась не столько из-за истощения, сколько из-за социальной нестабильности, благоприятствовавшей возникновению и распространению смертельных эпидемий: пополнялись ряды бедняков, повышалась их мобильность, увеличивалась скученность в приютах, больницах и тюрьмах — одним словом, умножались факторы, способствовавшие заражению.

Продовольственные кризисы зачастую определяются климатическими условиями, воздействующими на обширные территории и вызывающими столь же обширные кризисы смертности. В Италии кризисы 1591–1592, 1648–1650, 1764–1767, 1816–1817 гг. сопровождались эпидемиями тифа и значительным увеличением смертности почти на всей территории. Когда воздействия войн, нищеты и голода сливаются в единый синдром смертности, в котором доминируют тиф и чума, и этот синдром держится долгое время, результаты оказываются действительно пугающими. Рисунок 4.3, на котором представлены изменения численности немецкого населения в ходе Тридцатилетней войны, дает об этом исчерпывающее представление.

В XVII–XVIII вв. появляется еще одна болезнь: оспа. Она, разумеется, известна уже многие века и хорошо описана, но до XVI в., судя по всему, не создавала серьезных кризисов. Возможно, рост городов и плотности населения вообще благоприятствовал ее укоренению. Оспу вызывает вирус, носителем которого является человек; для нее не нужен переносчик, заражение происходит при непосредственном контакте с больным. Поскольку переболевший оспой приобретает иммунитет, в тех зонах, где эта болезнь является эндемической, она дает периодические вспышки — каждые три, пять, десять лет — когда в новом поколении появляется достаточное количество не обладающих иммунитетом детей. Согласно Крейтону, распространение оспы в Англии происходило постепенно и обрело признаки эпидемии во время царствования Якова I (1603–1625). Аналогичный процесс наблюдался и в Италии: до середины XVI в. упоминания об оспе спорадически возникают в хрониках; во второй половине века эпидемии вспыхивают часто, затем становятся редкими в XVII и снова многочисленными — в XVIII в.

Источник: Franz G., Der Dreissigjährige Krieg und das Deutsche Volk, Jena, 1943.

Там, где оспа является эндемической, смертность наблюдается прежде всего среди детей, поскольку взрослые в своем большинстве переболели этой болезнью и приобрели иммунитет. Там же, где оспа по причине изолированного расположения поселений или низкой плотности населения не встречается, ее случайное появление извне вызывает высокую смертность и среди людей других возрастов. Поражавшая в основном детей, оспа, как и другие детские болезни, в том числе и смертельные, не воспринималась так же серьезно, как болезни, поражавшие взрослых: представителей правящих классов больше страшила перспектива остаться обезображенными, чем повышенный риск детской смертности. В долговременной перспективе негативный вклад смертности от оспы среди детей гораздо более серьезен, чем потери от какой-либо другой болезни той же интенсивности, но равномерно поражающей разные возрастные группы. Даниэль Бернулли, который в 1760 г. подсчитал, что в случае вариоляции оспы (впрочем, не столь действенной, как вакцинация, открытая Дженнером в 1798 г.) к ожидаемой продолжительности жизни прибавится три года, допустил серьезную погрешность, не приняв во внимание, что болезнь поражает в основном в раннем возрасте.

В таблице 4.1 представлено распространение оспы в различных частях Европы — Ирландии, Великобритании, скандинавских странах, Италии — в XVIII в. В большинстве случаев смерти от оспы составляют от 6 до 20 % всех смертей; кажется, что в сельской местности и в городах болезнь свирепствует одинаково.

Случаи чумы, тифа и оспы (добавим еще сифилис и sweating sickness) позволяют подтвердить гипотезу, высказанную в начале данной главы: при традиционном типе воспроизводства население находилось под влиянием демографических систем высокой смертности, сложившихся в результате отсталости, характерной для эпох с недостаточными материальными средствами и уровнем знаний. Но эти системы были крайне изменчивыми, что обусловливалось целым комплексом обстоятельств, как биологических, так и социальных, которые определяли распространение, интенсивность и смертоносность заразных болезней.

Невозможно синтезировать эти обстоятельства в одной модели, применимой к различным патологиям, хотя, судя по всему, можно считать общим правилом то, что распространение новой болезни среди неиммунизированного населения причиняет наибольший вред во время первой фазы, а выработка биологической адаптации (иммунитета), сопротивляемости и социальные меры защиты ведет к ослаблению негативных воздействий. Наконец, исчезновение или значительное ослабление болезней имеет разные причины: неизвестные (а может, и непознаваемые) — в случае sweating sickness; в основном связанные с социальными мерами, состоящими в разделении пространства на «отсеки» и прерывании контакта с зараженными областями, — в случае чумы; зависящие от изобретений (вакцинации Дженнера) в случае оспы; связанные с экономическим и социальным прогрессом (смягчение продовольственных кризисов) в случае тифа. Многие аспекты эпидемиологии Нового времени до сих пор остаются в тени или прослеживаются недостаточно четко. Например, до сих пор не так много известно об истории малярии, болезни, которая влияла на уровень смертности как прямо, так и косвенно, вызывая предрасположенность к другим заболеваниям. В случае малярии возникает сложное взаимодействие между переносчиком (комаром анофелесом), средой, способствующей его размножению, и поселениями человека. Само сельскохозяйственное развитие приводило к различным результатам в зависимости от обстоятельств, и мелиоративные работы не всегда достигали своей цели. Несомненно, периоды нестабильности, кризисов, социальных потрясений способствовали распространению малярии. Но трудно спорить и с тем, что на большей и важнейшей части Европы — все Средиземноморье, Балканы, Россия, Центральная и Северная Европа — малярия определяла как тенденции смертности, так и дифференциацию по географии. Циклы такого ее определяющего значения не ясны, хотя очевидно, что малярия представляла серьезную проблему для Средиземноморья в I и II вв. н. э. и что ее ослаблению во второй половине XIX в. предшествовал многовековый период тяжелого бремени этой болезни.

Таблица 4.1. Удельный вес населения, умершего от оспы в городах Европы XVIII в.

Источник: Великобритания, Ирландия и Скандинавия: Mercer A., Disease, Mortality and Population in Transition, Leicester University Press, Leicester, 1990, p. 232; Берлин, Штутгарт, Кёнигсберг: François E., La mortalité urbaine en Allemagne au XVIIle siècle, в «Annales de Démographie Historique», 1978, p. 157; Верона и Ливорно: Del Panta L., Le epidemie nella storia demografica italiana, cit., p. 222.

Вернемся к смертности и ее долговременным циклам. Придется повторить сказанное в начале главы: если принять в качестве гипотезы неизменную рождаемость, то каждый прибавленный или убавленный год ожидаемой продолжительности жизни, находящейся на гипотетическом уровне в 30 лет, означает увеличение или уменьшение темпов прироста на 1 ‰. А поскольку прирост на протяжении трех веков, с 1550 по 1800 г., в целом для Европы был ниже 3 ‰, становится понятным влияние на его темпы даже незначительных колебаний смертности. К сожалению, трудности, которые историческая демография испытывает при построении таблиц смертности за долгий период времени для значимых объемов населения, не позволяют привести широкий наглядный материал. Но и отдельных примеров достаточно, чтобы подтвердить наличие значимых циклов смертности.

Для Англии ожидаемая продолжительность жизни в пятидесятилетие 1566–1616 гг. составляла 39 лет и 34 года в 1666–1716 гг. Во Франции в период с 1740 по 1800 г. ожидаемая продолжительность жизни колебалась между 25 и 31 годами (средние значения по десятилетиям); цикл оказывается более протяженным — между 30 и 40 годами — в Швеции в период с 1750 по 1820 г. Циклические амплитуды ожидаемой продолжительности жизни с периодичностью в 5–10 лет наблюдаются в старинных итальянских государствах — Ломбардии, Венеции, Тоскане, Неаполитанском королевстве — с середины XVIII до середины XIX в. (то есть до наступления Новейшего времени). Аналогичные флуктуации можно обнаружить и в скандинавских странах. Эти амплитуды становятся более широкими, если рассматривать более ограниченные области. Тиски смертности — смертности по большей части от инфекционных болезней — при традиционном типе воспроизводства не ослабевают. Именно смертность оказывает определяющее влияние на темпы демографического развития.

И все же в XVIII в. на большей части Европы частотность кризисов уменьшается. Исследование Флинна, посвященное 23 центрально-европейским населенным пунктам, показывает резкое снижение частотности кризисов в последней четверти XVII в. и дальнейшее их сокращение в XVIII в. Но на Пиренейском полуострове и в Италии в том же столетии частотность кризисов остается высокой, хотя и не такой, как в прошлом.

На рисунке 4.4 обозначены поистине катастрофические кризисы, то есть относительная частотность лет, в которые количество смертей повышалось как минимум вдвое по отношению к нормальному уровню. Рассмотрены три региона Италии: Северный, Тоскана и Центрально-южный. Очевидно значительное сокращение числа катастрофических кризисов начиная с последней трети XVII в., но они продолжают наблюдаться и в следующем столетии. В некоторых странах, например в Англии, периодичность кризисов уменьшается довольно рано. Вдали от прогресса, однако, пребывают многие периферийные зоны Европы — Средиземноморье, Атлантическое побережье, Скандинавия, Балканы; нестабильные условия в этих регионах продержатся до XIX в.

Примечание: Интенсивность или частота кризисов определяется по количеству лет, в которые смертность возросла по крайней мере в два раза по сравнению с основной тенденцией.

Источник: Breschi M., Del Panta L., I meccanismi dell’evoluzione demografica nel Seicento: mortalitá e feconditá — доклад, представленный на конференции Итальянского общества по исторической демографии, La popolazione italiana nel Seicento, Firenze, ноябрь 1996 г.