Демоны степей

Глава четвертая ВОЗВРАЩЕНИЕ «ГРИФА»

В своей полной приключений жизни Конан предпочитал путешествовать в одиночку. Спутники — за редким исключением — его обременяли. И давно уже не случалось ему обзавестись таким компаньоном, который не просто отягощал бы ему дорогу, но стал самой настоящей головной болью. Расколдованный принц Бертен упорно продолжал считать себя грифом и держался соответственно.

Конан отказался наконец от идеи объяснить парию, кто он такой. Пустая трата времени, как выяснилось. Поэтому киммериец перестал с ним разговаривать и просто тащил его за собой, безмолвно (а иногда и вслух) проклиная глупость самонадеянного юнца. Сунулся, не подумав, в логово Велизария! Знал ведь о колдуне…

Велизарий, конечно, хитер. Распустил слухи о подчиненном ему маге, а сам упорно сохранял личину обычного воина. Ну, может быть, достаточно свирепого, беспощадного к побежденным, но все-таки вполне земного человека, которого возможно одолеть храбростью и силой. А оказалось — вот что… Разве мага одолеешь обычной храбростью? Тут нужно нечто большее.

Как раз по плечу таким героям, как киммериец Конан. Но уж никак не всяким Бертенам из Хоарезма. Глупо влип мальчишка.

Конан тащил с собой принца на веревке, потому что добровольно «гриф» идти отказывался. То и дело он останавливался, топтался на месте, тянул шею и бил себя по бокам руками в тщетных попытках взлететь. Конан, бранясь, дергал его за веревку и несколько раз ронял таким образом в пыль.

Клокоча и ворча: «сон, сон, сон…», Бертен следовал за своим освободителем.

Когда впереди на дороге показалось небольшое облако пыли, Конан плюнул в сердцах: еще какие-то люди! Надо бы поскорее миновать их…

Но миновать путников не удалось. Еще издалека Конан узнал нескольких человек из замка Велизария.

Воин с раскосыми глазами — несомненно, гирканец, лучник, — его киммериец приметил еще с первого раза, когда наблюдал за замком. При нем здоровенный верзила, северянин — может быть, из Асгарда, — наверняка приятель и соратник. Киммерийцу не раз доводилось видеть, как сходятся между собой противоположности. Ему и самому не раз доводилось водить дружбу с людьми, совершенно на него не похожими: с кхитайцами, теми же гирканцами.

И чем больше размышлял Конан об этих двух воинах, тем меньше нравилась ему мысль о возможной схватке с ними. Будь Конан один, без обременяющей его нагрузки в лице сумасшедшего принца, — тогда еще можно было бы попытаться. Но с Бертеном на шее…

Третий путник оказался женщиной. Конан не стал придавать ей большого значения — даже с этого расстояния он видел, что она — не воин, просто подруга одного из солдат. Вероятно, северянина, он все-таки симпатичнее.

Те, на телеге, тоже заметили всадника. Гирканец потянулся за луком, северянин только плечами повел — он в любое мгновение мог выхватить свой огромный меч. Конан пустил лошадь рысью и догнал телегу.

— Привет вам, — сказал он, сверкая белозубой улыбкой.

«Гриф», почуяв знакомый запах велизариева замка, забеспокоился, закрутил головой, затоптался на месте и испустил несколько пронзительных криков.

— И тебе привет, — отозвался гирканец.

Конан мгновенно понял свою ошибку: гирканец в этой парочке старший, и женщина, конечно же, принадлежит ему. Не может женщина принадлежать не старшему. Не бывает иначе. Либо — в очень редких, практически невозможных случаях — вождь являет собой образец добродетели, милосердия и воздержанности по части женского пола. Но женщина как всякое слабое существо так уж устроена: она и сама, по доброй воле, стремится принадлежать лидеру.

Гирканец смотрел на Конана неприязненно. Он, конечно, не мог знать, что именно этот рослый, мускулистый человек спалил замок барона, убил самого барона и вытащил из подземелья сумасшедшего пленника. Но что-то, видать, почуял.

— Мое имя Конан, — сказал киммериец, желая проявить вежливость. В конце концов, совершенно не обязательно рассказывать этим людям разные подробности своей биографии, но сообщить имя стоит. Незачем ссориться на дороге.

— Арригон, — буркнул гирканец, — а это Вульфила.

Вульфила производил обманчивое впечатление «безобидного богатыря». Выражение лица глуповато-добродушное. Да еще и заика. Впрочем, асгардец давно уже понял, как пользоваться этим недостатком в собственных, далеко не всегда безобидных целях. Начнет какой-нибудь человек прислушиваться сочувственно, как спотыкается косноязычный на каждом слове, кивает, внимая: мол, не спеши, горемыка, не волнуйся — выслушаю до конца, не перебью… Ан этого-то как раз делать обычно и не стоило, ибо последнее слово, выдавливаемое Вульфилой с трудом и запинками, зачастую несло с собою самую что ни на есть ядовитую пакость. И поворачивалось дело таким образом, что сострадательный слушатель выходил перед косноязыким Вульфилой распоследним болваном. И в драку с таким обломом не всяк полезет, ибо даже в дружеской потасовке Вульфила запросто мог проломить человеку голову — от простой чрезмерности сил.

Конан обменялся с мощным северянином быстрым, ревнивым взглядом. Оба остались друг о друге неплохого мнения, поскольку каждый решил: «Ну, этого-то я при случае заломать сумею».

Арригон, змей многохитрый, все это видел, проницал и посмеивался в жидкие усы. Рейтамира помалкивала. Сидела за спиною у мужа на телеге, придерживая рукою мешок с припасами, невидяще глядела, как поднимается за колесами пыль, а то безразличным взором обводила тянущиеся мимо деревья.

Впервые в жизни она покинула родные места. И горько от этого делалось, но и радостно. Дома теперь — какое житье? В родном селении все знают, какому надругательству подверглась она в замке Велизария. Еще и сочиняют, небось, подробности, обсасывают, как собака косточку: мол, и то с нею там делали, и это. Находятся любители обсудить и просмаковать детали подобных историй. И чаще всего — что самое смешное — любители эти в повседневной жизни оказываются безобиднейшими людьми, не способными даже муху, кажется, прихлопнуть без скорби сердечной. Но вот свербит что-то на самой глубине души, хочется чего-нибудь кровавого и жуткого… а более всего — чтоб женщину помучили, а им бы поучаствовать. Стоя в сторонке и проливая жиденькие слезки. Вот и прикрывают ужасом удовольствие: на словах — «ах, ах, как все страшно», а там, внутри, копошится приятное щекотание.

Впрочем, все это вполне невинно и безобидно… пока касается одних только мечтаний. Но вот ежели для таких невинных удовольствий пользуются твоими собственными бедами… Да еще начинают провожать тебя жадными глазами, словно ощупывая сквозь одежду каждый синяк, оставленный железными пальцами насильников… Тут уж как ни высокомерься, как ни задирай носа, как ни прячься за плечо мужа — а от чужих мыслей не скроешься.

Поэтому Рейтамира без колебаний согласилась навсегда оставить родину. И это было ее собственным решением, ибо Арригон не стал бы ей ничего навязывать.

Сказать, что гирканец жизни без Рейтамиры не мыслил, было бы явным преувеличением. Захоти она остаться, пади ему в ноги с мольбою отпустить ее, освободить от этого брака — никакими богами еще не освященного, заключенного только перед людьми! — и он не стал бы ее неволить.

Но она ни о чем не попросила. И Арригон был этому, пожалуй, рад.

Киммериец ей не понравился, но она промолчала. Арригон заметил, конечно, как ежится его подруга, но решил до времени не обращать на это внимания.

Продолжил разговор со встреченным на дороге путником как ни в чем не бывало:

— А кто это с тобой?

Конан метнул взгляд на Бертена. Тот то подскакивал к лошади, то шарахался в сторону, словно примериваясь, нельзя ли вырвать из конского крупа кус мяса.

Арригон заметил колебания киммерийца и добавил с бесстрастным видом:

— Если мой вопрос показался тебе неуместным, не отвечай — я не сочту это невежливым.

— Почему же, — сказал Конан, — я вполне могу ответить на твой вопрос. Мой спутник безумен. Он считает себя птицей. Если точнее говорить, то гадальщиком.

— 3-заколдован? — жадно спросил Вульфила.

— Может быть, — не стал отпираться киммериец. — Я должен возвратить его отцу, но вот думаю: стоит ли печалить старика? И того довольно, что он оплакивал этого юношу, считая его мертвым. Узнать, что сын жив, но все равно что умер, — тяжелое бремя.

— Ты можешь привезти его тело, — предложил Арригон. — Старик похоронит его с почестями и обретет успокоение. А о его безумии никто не будет знать, кроме тебя.

— Н-неплохо! — восхитился Вульфила. Но Конан покачал головой.

— Я все же надеюсь вернуть ему рассудок.

— Еж-жели рассудка н-н-нет, то его н-негде взять! — рассудил Вульфила.

— Позаимствую у кого-нибудь, — сказал Конан, — у кого ума переизбыток. Найдется же такой человек!

Арригон не улыбнулся, но в его узких глазах мелькнула искра веселья, и Конан успел ее заметить.

— Ты воин, — проговорил Арригон, — и я не отказался бы видеть тебя в своем отряде.

— Вместе с грифом? — уточнил Конан.

Арригон кивнул. Рейтамира поежилась и прижалась теснее к мужу, но Арригон, казалось, даже не заметил этого. Вульфила сморщил нос, однако от замечаний воздержался. На дорогах небезопасно, а липший меч не повредит.

— Куда вы направляетесь? — спросил Конан, когда телега вновь двинулась вперед, и киммериец на своем коне затрусил рядом, а Бертен, влекомый веревкой, побежал бок о бок с конем.

— По правде говоря, и сами пока не знаем, — признался Арригон. — Я хочу основать новый род. В Гиркании найдутся земли, где можно будет поставить шатер. Вот туда и еду. А ты?

— Пока мальчишка безумен — мне все равно. Потом я должен буду вернуть его отцу, но это, похоже, произойдет нескоро, — ответил Конан довольно уклончиво. Ему не хотелось называть Хоарезм. Его новые спутники достаточно проницательны, чтобы догадаться, откуда взялся сумасшедший юноша. Разговоры о хоарезмийском принце, который томится в колдовских подвалах замка Велизария шли давно. Вряд ли воины барона не знали о пленнике.

Киммериец решил пройти часть пути с этими людьми. Возможно, что-то в их действиях пробудит в принце спящий разум. В конце концов, именно эти воины долгое время оставались тюремщиками Бертена. Вдруг они сыграют роль в исцелении младшего сына хоарезмийского владыки?

Конан не без оснований полагал, что за рехнувшегося наследника ему в Хоарезме много не заплатят.

Они двигались на север вдоль побережья моря Вилайет. Спешить было некуда. Время от времени попадались небольшие селения и даже городки, но путники обходили их, как правило, стороной.

Никому из них не хотелось встречаться с местными жителями. По крайней мере, пока Запо-рожка не останется далеко позади. Всегда оставался риск, что в какой-нибудь деревне узнают воинов Велизария и расправятся с ними, вымещая на малочисленном отряде все обиды, которые Велизарий наносил здешнему люду.

К скудным припасам, взятым из дома, Рейтамира прибавляла собираемые в лесу травы, ягоды, грибы и ухитрялась стряпать вполне сносные обеды. Что было очень кстати, потому что настоящей, хорошей охоты в этих краях не было.

Хлеб, взятый из дома, постепенно подходил к концу — нужно было все же рискнуть и выбираться к людскому жилью.

Село показалось не вдруг. Сперва дало о себе знать различными приметами: вот выкошенный луг, чуть дальше — вытоптанное скотом пастбище, следы навоза, а вот и отпечаток копыта в мягкой почве. Все ближе люди, все настороженнее держатся мужчины, одна только Рейтамира радуется — а чему, и сама не знает. Быть может, запаху очажного дыма — он уже улавливается.

Дорога сделала еще один поворот — и вот оно, село, на берегу обмелевшей речушки, небольшое, нарядное.

Народу сейчас мало, все заняты в поле. Телега остановилась на пригорке, откуда все дома, рассыпанные по берегу, видны как на ладони. Да и сами путники на этом холме хорошо различимы. Торопиться незачем, следовало бы поначалу присмотреться к незнакомым людям и себя показать.

Их заметили. По дороге, вздымая пыль, прошустрили мальчишки, крича что-то на бегу тонкими голосами, скрылись в одном из домов. Остановилась шедшая с кадушкой женщина, поднесла ладонь щитком к глазам, окинула незнакомцев цепким взглядом. Задумчиво покачала головой. Видимо, размышляла — кто они такие: торговцы, что ли? А если так, то какой товар привезли?

Затем на дорогу из одного дома медленно выбрался старик. Мальчишки окружили его, продолжая верещать. Дед цыкнул на них, пригрозив палкой, и те рассыпались в разные стороны, как воробьи. Старик задрал голову, поглядел на неподвижную телегу, затем покряхтел и медленно направился к незнакомцам.

Те ждали, не сходя с места: может быть, здесь, как и у некоторых степняков, чужакам запрещено приближаться к жилью, пока не пройдены очистительные обряды. Незачем нарушать чужой

обычай и наносить оскорбление попусту, от торопливости и неведения. Лучше выждать.

Старик наконец с кряхтеньем и одышкой вскарабкался на холм. Остановился, сердито щурясь. Молвил:

— Далеко ли путь держите?

Отвечать взялся Арригон — по негласному уговору. Приосанившись, встал перед дедом, повернулся и так и эдак, чтобы старик мог лучше разглядеть его стать и повадку, и отвечал:

— Куда глаза глядят.

Конан с Вульфилой молча стояли сзади, наблюдали: Вульфила в ожидании какой-нибудь неприятности, Конан — откровенно забавляясь. Киммериец не знал, кто смешит его больше: важный старик, который может рассыпаться от неосторожного прикосновения, или колченогий гирканец, щуплый и невидный, точно подросток, который красуется так, словно представляет собой роскошного мужчину — то есть гору мышц, увенчанную бычьей головой.

— Ну надо же! — изумился старик и тоненько закашлялся. — Какой ты серьезный господин!

Ковыляя, он обошел Арригона кругом, потыкал своей палкой в землю, а затем остановился и уставил гостю в лицо седую бороденку.

— «Куда глаза глядят»! Куда ж они у тебя глядят, косоглазый?

И в этот момент «гриф», которого прятали в телеге, сорвался с привязи, выскочил на волю и заплясал перед стариком на земле, крича пронзительным голосом. Старик отшатнулся и едва не упал, оступившись на склоне. Конан еле успел подхватить его. А Бертен принялся подпрыгивать и клокотать, после чего припустил бежать вниз, подпрыгивая на бегу и взмахивая руками.

— По-моему, ему становится все хуже, — заметил Конан, выпуская старика. — Когда я его освобо… — Он осекся и немного изменил фразу: — Когда мы встретились впервые, он еще сохранял остатки человеческого разума.

— Интересно, куда он побежал? — проговорил Арригон, следя глазами за удаляющимся принцем. — Ты не боишься, Конан, что потеряешь его? Тогда плакали твои денежки!

— Сбежит — невелика потеря, — проворчал Конан, которому уже изрядно надоел принц с его выходками. — Впрочем, полагаю, мы легко его отыщем. — И обратился к старику, который при виде бегущего «грифа» так и замер от изумления: — Скажи, отец, есть ли в селе дохлятина?

— Что? — старик даже подскочил на месте.

— Я неясно выразился? — деланно удивился Конан. — Я спросил, есть ли у вас в селении дохлятина.

— Откуда мне знать? — Старик с достоинством пожал плечами.

— Я так понял, что ты все здесь знаешь, — объяснил варвар с приторно-вежливым выражением лица. Обычно Конан нацеплял на свою загорелую разбойничью физиономию такое выражение, когда имел дело с туповатыми придворными или властителями, желавшими нанять варвара для какого-нибудь важного дела.

— Возможно. — Старик пожевал губами в бороде. — Может быть, собака околела. Или корова не смогла разродиться… — Некая мысль мелькнула в его глазах. — Точно! — сипло вскрикнул старик и закашлялся. — Откуда ты узнал, варвар? — Он приблизился к киммерийцу вплотную и уставился на него с подозрением. — Ты колдун?

— Нет, просто предположил. Это было бы естественно, поскольку грифы-стервятники всегда слетаются на падаль, — объяснил Конан.

И широко ухмыльнулся.

Арригон кусал губы, чтобы не рассмеяться. Вульфила плюхнулся на телегу рядом с Рейтамирой. У северянина и девушки вид был отсутствующий: она думала о своем, он — о своем. Рейтамира пыталась понять, хочет ли она снова жить в такой деревне, в селе, ходить за коровой, прясть и ткать… Или же она навсегда оставила привычное житье и будет кочевать за стадами своего мужа? А если он возьмет другую жену? Гирканцы так делают.

Впрочем, что гадать! Туранцы тоже часто берут себе наложниц…

Вульфила же размышлял о пище. Его воображению рисовались окорока, бычьи ноги, копченые зайцы, свиные колбасы, печень теленка в сметане и тому подобные захватывающие вещи.

Арригон переглянулся с Рейтамирой. В последнее время им часто доводилось обмениваться мыслями, не прибегая к словам. И сейчас у обоих мелькнуло в голове одно и то же: пока они потешаются над выжившим из ума стариком, а безумный юноша рвет зубами павшую корову, селяне уже собираются в стаю, готовят острые вилы, снимают со стен серпы и ножи, чтобы изгнать проклятых разбойников и колдунов… «Эти оседлые люди всех чужаков считают негодяями, — подумал Арригон. — И, в принципе, они недалеки от истины, только нам от этого легче не будет».

Мысль о том, что придется убивать крестьян, была ему глубоко отвратительна.

И тут Рейтамира спрыгнула с телеги и крикнула прямо в лицо старику:

— Неужели у вас в селении совсем позабыли добрые обычаи? Разве так гостей встречают? Не видишь разве, кто перед тобой!

Дед пожевал в бороде губами, оборотился к девушке и сухо молвил:

— Да уж вижу. Разбойники и колдуны явились. Какого вы все тут роду-племени, вот чего не разберу! И кто у вас за главного? Уж не ты ли? И который из этих тебе за мужа? А может, все?

— Х-хочешь, я его уб-бью? — беззлобно, вполне деловитым тоном предложил Вульфила, обращаясь к вспыхнувшей Рейтамире.

Она покачала головой.

— Нет. Кто он такой, чтобы я на него обижалась? Просто полоумный старик…

Старик рассмеялся неожиданно добро:

— Вовсе я не полоумный! Это ты зря. А вот приглядеться к вам не помешало бы. Что вы за народ, в самом деле!

— А мы все — разный народ! — заявил Вульфила, противу обыкновения не заикаясь.

Дед фыркнул.

— За полоумного меня считаете, а сами-то вы кто? Я-то вижу, что народ вы один и тот же. Бродяги вы, без всякого народа, вот вы кто! Оттого и жметесь друг к другу… Приличные люди таковых не жалуют и правильно делают.

— Мы заплатим, — сказал Арригон. Во время пожара у него единственного из всех не погибли деньги, потому что он носил их всегда при себе, зашитыми в пояс.

— Ух ты! — притворно изумился дед. — У вас и чем заплатить имеется? Ну давайте, платите. А за что платить-то собрались, бродяги?

— За хлеб.

— Хлеб, братец ты мой, такая вещь, что ее Кому попало не продашь, хотя бы и за деньги, — рассудил старик. Он больше не казался выжившим из ума, в его выгоревших глазках появилась твердость. — Взять, к примеру, тебя, колченогий. Бедой от тебя за версту разит, как от козла похотью. Весь ты дымом пожарищ пропах — небось, и родию потерял, и дом твой сгорел, и сам ты чудом жив остался… Что, угадал я? — хмыкнул он, заметив, как окаменели скулы Арригона. — Все это у тебя на роже твоей плоской вот такими буквами написано! Вот и сам посуди: как я эдакого бедоносца к нам в селение пущу? По доброй воле, честно тебе скажу, вовсе не пущу! Разве что прибьете вы меня, старика, за правду…

— А от-ткуд-да т-тебе знать, ч-что не приб-бьем? — осведомился Вульфила.

Дед вздохнул.

— Да ниоткуда… может, и прибьете, только вот мне это совершенно безразлично. Стар я и ничего не боюсь. А ты, разбойник, — он повернулся к Вульфиле, — сдается мне, северянин. Откуда ты родом? Из Ванахейма?

— Из Асгарда, — проворчал Вульфила.

— Наемник? — прищурился старик.

— Можно с-сказать, и н-наемник, т-только т-тебе до этого ч-что, с-с-ст… — Вульфила надолго застрял на этом слове; — С-старый хрыч!

— А вот был тут такой барон Велизарий, к югу от нас лютовал, говорят… Не из его ли ты людей, заика?

Вульфила кивнул.

— Уг-гадал…

Дед всплеснул руками.

— Так и есть, беда к нам на телеге пожаловала! Тебя-то какими ветрами сюда занесло? Сидел бы под боком у своего проклятого барона, жировал за чужой счет и горя бы не ведал.

— М-мертв Велизарий, — сказал Вульфила. И больше ничего прибавлять не стал.

Повисло молчание. Старик о чем-то размышлял, водя глазами: то на небо взглянет, то в сторону своего села, то вдруг начнет Вульфилу взором прощупывать.

— Да, — уронил он наконец. — Телесами ты богат, братец, умом тоже, пожалуй, не обделен, а как насчет совести — о том не ведаю. Если сов-

рал насчет барона — я заветное слово знаю, и у тебя все кости размягчатся, превратишься в мясной мякиш… Не веришь? Я одного известного враля вот так-то своим заветным словом однажды извел, можешь у кого угодно спросить — расскажут…

И завершив таким образом свою тираду, старик уставился на Рейтамиру. Та покраснела, закрыла лицо рукавом.

— Такая смелая была, а теперь прячешься! — укорил ее дед. Он как будто пробудился от долгой спячки, стряхнул с себя наросший за это время мох и теперь сделался проницательным и словоохотливым.

— Напугал ты меня, вот и прячусь, — тихо отвечала Рейтамира.

— Чем же это я тебя напугал, скажи на милость? Чего ты боишься?

— Грубости твоей боюсь, — прямо отозвалась девушка.

— Это ты правильно, — одобрил дед. — Я человек грубый. Что думаю, то и говорю. А думаю я, что не след девице бродяжничать в компании такого неотесанного сброда…

Арригон побелел.

— Остановись, почтенный, прошу тебя, иначе может случиться беда!

— А от тебя иного и не жду — одной только беды! — резко обернулся к гирканцу старик. Ленивой насмешки в его голосе как ни бывало. И глядел он на гирканца холодно и трезво. — Откуда эта девушка? Вы трое — чужаки, но она родилась в здешних краях! Кто из вас украл ее? Кому надлежит возвратить похищенную дочь?

— Я ушла с ними по доброй воле, — упрямо проговорила Рейтамира и опустила руку, открывая лицо. — Не оскорбляй их. Эти люди спасли меня от злой участи, а человек, которого ты именуешь бедоносцем, — муж мой.

— Ох, ох… — Старик тяжело вздохнул. — Вести ваши тревожные, и сами вы мне крепко не по душе. Подумай в последний раз, женщина, хочешь ли ты идти дальше с этими людьми. Скажи только слово — оставим тебя здесь, и никто тебе слова худого не молвит, а бродяг твоих отправим дальше, куда несут их хромые ноги да дохлая кляча.

— Нет, — повторила Рейтамира, — я с ними пойду…

— Дело твое, больше предлагать не стану. В селение не ходи. Явишься без спроса — затравим собаками, забьем дрекольем. Хлеба вам принесут, пожалуй, только немного, а платы никакой не нужно. Незачем брать от бедоносцев — еще оставите у нас свою беду…

Конан повел тяжелым плечом, отстранил старика и начал спускаться с холма.

— Ты куда? — визгнул дед.

— Заберу своего «грифа», — не оборачиваясь, отозвался киммериец. — Где у вас корова сдохла? Покажи!

Старик побежал, мелко семеня и быстренько перебирая посохом по земле, за широко шагавшим киммерийцем.

— Уходи! Не суйся в нашу деревню! Что тебе здесь нужно?

— Я же сказал, хочу забрать парня, — откликнулся Конан. — А что до всего остального, — тут он остановился и, развернувшись всем корпусом, уставился в сморщенное лицо, покрытое сетью мелких, каких-то бегающих морщинок: — то и нам вашего хлеба не надо! Неизвестно, какой пакости вы туда подмешиваете! Злобы вашей, подозрительности, глупости, лживой проницательности? Лучше уж нам вашими пороками не заражаться, а то ведь людские недостатки хуже всякого морового поветрия.

И, отодвинув от себя старца, Конан быстро пошел дальше.

Полоумный парень отыскался на заднем дворе одного из богатых крестьянских дворов. Конан заметил в воздухе скопление мух и побежал туда. Он застал удивительную картину. Околевшая скотина лежала, вытащенная из хлева. Двое крестьян стояли рядом с лопатами и волокушами — они как раз намеревались отвезти тушу подальше от села и закопать. Но выполнить это намерение они не успели. Бертен, ворча, размахивая руками и топоча ногами, налетел на них, оттеснил прочь и замер над своей добычей, поворачиваясь во все стороны и угрожающе вскрикивая.

На шум выбежали женщины, прискакали дети. Дети веселились при виде безумца — все, кроме одной девочки постарше, которая, наоборот, безутешно плакала. Женщины перепугались. Странное действие оказывает безумие на людей, которые почитают себя пребывающими в здравом рассудке. Одни боятся сумасшедших, другие над ними смеются, а третьи так жалеют и так огорчаются, что тотчас ударяются в слезы.

Бертена, казалось, беспокоило только одно: чтобы у него не отняли еду. Выкрикнув еще несколько бессвязных угроз, он набросился на тушу и начал грызть ее зубами.

И в этот момент на двор вбежал Конан.

Он схватил юношу за плечо и сильно дернул. Тот, не разжимая зубов, зарычал и мяса не выпустил.

— Идем, — сказал ему Конан.

Бертен затрясся и взрыл землю ногами.

Конан освободил плечо юноши, затем сжал пальцы в кулак и, не колеблясь ни мгновения, нанес безумцу сильный удар в висок. Послышался хруст — казалось, череп бедняги от этого улара проломлен. Бертен рухнул на землю, не издав ни единого звука. Конан наклонился, поднял его, взвалил себе на плечо бесчувственное тело и невозмутимо зашагал прочь. Уходя со двора, он обернулся и подмигнул ошеломленным крестьянам.

А потом уверенной походкой начал подниматься на холм.

— Ну их, этих мужланов, — проворчал он, взваливая Бертена, как куль, на телегу. — Поехали отсюда. Завтра сворачиваем от побережья в степь и начинаем охотиться.

Он сел на коня. Арригон поглядел на измазанное кровью лицо безумца, остававшегося без сознания, глянул на Конана, на Вульфилу, скисшего при мысли о том, что придется еще день сидеть без пищи, — и вдруг расхохотался.

— И в самом деле! — сказал гирканец. — На что нам эти оседлые люди и их невкусная еда? Она разве что для грифа хороша, да и то не для всякого. Нашему грифу я ихнюю падаль клевать не позволю.

И потянулась мимо путников бескрайняя степь. Разговаривали по пути о том, о сем — коротали дорогу.

Поначалу у Рейтамиры не заживала обида, полученная от старика: как это так, их, мирных и в общем-то хороших людей, гонят от порога, точно псов приблудных! Девушка выросла в состоятельной семье, которая пользовалась в ее родном селе уважением и почетом, и до сих пор не привыкла к своему новому положению изгнанницы, у которой нет ни кола ни двора.

— А м-мы и есть приб-блудные! — высказался Вульфила. Для него как раз такое состояние не было в новинку.

Конан промолчал, только презрительно скривил губы.

Рейтамира, чтобы отвлечься от невеселых мыслей, рассказала историю, которую слыхала когда-то о здешнем люде. Говорили, будто главным божеством здесь считается простая обеденная ложка.

— Не может ложка быть богом! — не поверил Арригон.

— Д-для кого к-как, — заметил Вульфила.

— Да уж, для тебя, толстобрюхий, и ложка — святое, коли она не пуста! — огрызнулся Арригон.

Конан философски заметил:

— От крестьян можно ожидать чего угодно. Приободренная общим вниманием, Рейтамира

робко продолжала:

— Я сама не знаю, а при мне так говорили: они считают, будто круглая часть ложки — женщина, а длинная — мужчина, и в самом образе ложки мы видим мужа и жену на брачном ложе.

— Я теперь буду есть только с ножа, — объявил Конан. — У меня теперь при виде ложки будут возникать нескромные мысли.

— Ты, наверное, и так ешь только с ножа, — улыбнулась Рейтамира.

— Может быть, — не стал отпираться Конан, — но я только сейчас понял, почему это делаю.

— Арригон д-даже п-похлебку руками ест, — сообщил Вульфила. — С-сам в-видел.

— А еще рассказывали, — продолжала Рейтамира, — будто они верят: опуская ложку в пищу, человек чтит своих богов. И чем жирнее пища, тем лучше чтит.

— Ж-жратве п-поклоняются, — подытожил Вульфила.

Все трое почувствовали вдруг облегчение. Может быть, всю эту историю насчет бога-ложки

Рейтамира и выдумала нарочно, желая хотя бы издалека, безобидно, отомстить недоброму проницательному старцу за пренебрежительный прием, оказанный путникам в селении. А может, кстати, и не придумала. Разные люди — разные боги, Наверняка есть и такие, кому и жирная каша — божество… И водить дружбу с подобными людьми — лишнее.

И даже «гриф» громко крикнул, как будто соглашаясь со своими спутниками.

Вечерами, когда потрескивал костер, лошади, в темноте почти неразличимые, паслись неподалеку, а в горшке булькала густая похлебка, заваренная с мукой и грибами, либо истекала на вертеле жиром подстреленная днем птица, путники чувствовали себя — лучше некуда. И хотелось им, особенно Рейтамире, чтобы будущее никогда не наставало, чтобы вечно длилось настоящее.

— А что, — спросил у киммерийца Арригон, — давно ты возишься с этим полоумным юнцом?

Конан неопределенно пожал плечами. Юноша то и дело впадал в буйство, и его приходилось связывать, но обычно киммериец надеялся на свою силу и ограничивался тем, что набрасывал Бертену на шею веревку. Не хватало еще, чтобы освобожденный принц сбежал и начал вести жизнь дикой птицы в здешних степях! Ищи его потом…

Бертен примостился возле Конана, шевеля руками, как крыльями, и жадно поглядывая на заячью ножку, которую обгладывал киммериец. Он ждал, пока ему бросят кость.

— Во всяком случае, он еще не успел надоесть мне настолько, чтобы я захотел от него избавиться, — ответил наконец Конан и зевнул.

Бертен выхватил из его руки заячью ножку и, ворча, принялся обкусывать с нее остатки мяса. Конан невозмутимо протянул руку и взял себе еще порцию.

— Где ты нашел его? — продолжал расспросы Арригон.

Конан не ответил. Гирканец смотрел на него из темноты проницательными черными глазами. Плоское лицо степняка оставалось бесстрастным, но в углах рта зазмеилась нехорошая улыбка. Еле заметно пока что.

— Что ты пристал ко мне? — спросил наконец варвар, сердито отвлекаясь от трапезы. — Если мы с беднягой вам мешаем, то завтра же уйдем в степь, только вы нас и видели.

— Я не об этом спрашиваю, — напомнил Арригон.

Конан встал, приблизился к гирканцу и навис над ним. Впрочем, на того это не произвело ни малейшего впечатления. Сидя на земле со скрещенными ногами, Арригон задумчиво разглядывал киммерийца и ковырял в зубах ногтями.

— Видишь ли, Конан, — заговорил Арригон снова, — сдается мне, ты не все нам о себе рассказал при нашей первой встрече.

— Ты тоже не все поведал, — отозвался Конан вполне миролюбиво. — Например, не сообщил мне, кто твои родичи и почему ты прибился к Велизарию.

— Родные мои погибли, и ты об этом знаешь, — возразил Арригон, — а Велизарий дал мне место в боевом отряде, где я мог отдохнуть душой.

— Кром! Да ведь твой Велизарий был убийцей!

— Мне-то что? — отозвался гирканец почти равнодушно. — Я и сам убийца. Да и ты ведь не лучше.

— Мирных жителей и женщин я не убиваю, — сказал Конан.

Арригон неожиданно быстро и ловко вскочил на ноги.

— Я спросил тебя об этом парне, — повторил он. — Кто он такой? Где ты нашел его?

Конан вздохнул. Ну почему некоторым людям обязательно нужно докапываться до правды? Да еще так настойчиво… Половина войн из-за этой ненужной правды начинается.

— Этот парень — Бертен, младший сын владыки Хоарезма, — сказал Конан внятно. — Велизарий держал его у себя в подвале, злым колдовством превратив в стервятника. Теперь, когда Велизарий мертв, чары отчасти рассеялись, но мальчишка до сих пор не свободен от них. Я ищу способ очистить его от этой грязной магии. Я ответил на твой вопрос, Арригон?

Гирканец кивнул. И добавил:

— Я не стану тебя спрашивать о том, как умер Велизарий…

— Не лучшим образом, — фыркнул Конан.

— Т-ты уб-бил его? — вмешался Вульфила. Он побледнел, раздул ноздри. — А к-как же к-кол-дун?

— Что — колдун? — не понял киммериец.

— К-колдун д-должен был его защитить! — взорвался Вульфила. — Я же говорил, что этим к-колдунам н-нельзя верить!

— Не было никакого колдуна! — рявкнул Конан. — Как вы до сих пор этого не поняли! Велизарий и был колдуном, а вы ему служили. Вы, воины!

Наступило тягостное молчание. Потом Арригон отступил на шаг.

— Не знаю, что тебе и сказать, киммериец. Ты убил человека, который был нашим вождем, нашим благодетелем.

— Посмотри, что он сделал с парнем, ваш благодетель, — буркнул Конан.

Воины машинально уставились на Бертена. Тот ворчал, ковыряясь пальцами в костях уже совершенно обглоданного зайца. Почувствовав на себе взгляды, он поднял голову и вдруг пугливо вжал ее в плечи.

— Что? — пробормотал он, растерянно озираясь по сторонам, словно опасаясь наказания, которое может обрушиться на него откуда угодно. — Я что-то не так делаю?

Одинаково изумленное выражение появилось на всех лицах. Юноша перепугался еще больше.

Он осторожно поднялся на ноги, вытер измазанные жиром пальцы о свои рваные штаны.

— Я ошибся? — спросил он еще раз.

— Нет! — взревел Вульфила. Северянин и сам не понимал, почему испытал такую огромную радость, когда молодой хоарезмийский принц проявил первые признаки возвращающегося рассудка.

Конан улыбнулся.

— Привет, — обратился он к Бертену. — Ты отлично справился, дружище. Полагаю, этому зайцу настал конец. С чем я всех нас и поздравляю!