Дэн Сяопин

БЫТИЕ И СОЗНАНИЕ

Прозрение наступило не сразу. Весь 1959 год Дэн по-прежнему следовал за Председателем, который еще думал, что трудности временные. В середине февраля Мао, несмотря на очевидно ухудшавшееся экономическое положение, объявил: «Если говорить в целом, то наши достижения в 1958 году огромны, в то время как недостатки и ошибки — второстепенны, не больше одного пальца из десяти»¹. И стал агитировать за продолжение «большого скачка». Позже Дэн скажет: «Сыграли роль иные факторы (он, очевидно, имел в виду культ личности Мао Цзэдуна. — А. П.), и выправление ошибок не было доведено до конца»².

Но в то время с приближением весны и у Дэна новый порыв энтузиазма затмил сомнения. «Нам нужно подогревать [массы], а не охлаждать их», — заявил он в феврале своим подчиненным³. И стал тоже упорно подчеркивать «большие успехи», «всеобщее единство» и «правильность генеральной линии», повторяя: «В прошлом году у нас повсеместно наблюдался большой скачок, во всех областях имело место бурное развитие»⁴.

Правда, в его речах начала усиливаться и другая тенденция — критическая, обозначившаяся к концу 1958 года. «В промышленности возник хаос, — признал он в январе 1959-го, — по-видимому, весь государственный план — пустозвонство». «Сейчас мы ясно увидели, — добавил он в апреле, — что если при разработке планов не исходить из объективных возможностей, то избежать некоторых диспропорций в процессе их реализации трудно». Главную причину неудач он видел в том, что в 1958 году в партии возникло «поветрие бахвальства»⁵.

Подобные речи пока не вызывали недовольства Председателя, так как он сам тогда выражал возмущение местными кадрами, введшими его в заблуждение с зерновыми⁶. Вот что он говорил: «Сейчас надо поумерить пыл… Не будет ли международной ошибкой, если мы будем стремиться опередить Советский Союз? Надо придерживаться диалектического метода, учитывать взаимные интересы, диалектика развивается быстро и уже подошла к решению этого вопроса»⁷.

Дэн тоже рассуждал в общих чертах, признавая, что не нужно стремиться побить «международные рекорды», и вслед за Мао предлагал улучшать методы, не меняя линию: осуществлять «поотраслевое упорядочение», восстанавливать «прежнюю хорошую систему» управления предприятиями и оплату по труду, неукоснительно соблюдать восьмичасовой рабочий день и развивать критику и самокритику. При этом он, как и вождь, продолжал твердить, что в 1959 году «большой скачок» будет продолжен⁸. Никаких разногласий между ним и Председателем в тот период не наблюдалось.

Весной 1959 года от имени Секретариата ЦК Дэн направил директиву агентству Синьхуа, потребовав собрать информацию о проблемах, возникших в ходе строительства «народных коммун». Отчетам с мест ни Мао, ни он уже не верили. После этого Дэн вместе с Чжоу принял решение отправить на места пять инспекционных групп для упорядочения работы по выплавке стали: они должны были обследовать ситуацию и при необходимости закрыть часть домен, перебросив обслуживавших их рабочих на сельскохозяйственное производство⁹. В феврале вместе с Пэн Чжэнем, Ли Фучунем и Ян Шанкунем он сам обследовал положение в Восточном Китае, посетив Шанхай, Сучжоу и Цзинань. В Шанхае он напомнил партийно-хозяйственному активу почти забытые слова Мао, сказанные при открытии VIII съезда в 1956 году: «Скромное сердце ведет человека к успеху, гордость — к поражению»¹⁰.

Такое поведение могло только упрочить его позиции в верхнем эшелоне власти, что в итоге и произошло. В начале апреля 1959 года на 7-м пленуме ЦК Мао объявил: «Власть, конечно, сосредоточена не только в Постоянном комитете и Секретариате, но всегда надо иметь центральный орган, который все время уделяет внимание проблемам. Председатель ЦК — это я, Председатель Постоянного комитета — [тоже] я, так что я, как Мао Суй, рекомендовавший сам себя[62], предлагаю свою кандидатуру в главнокомандующие. Генеральный секретарь Секретариата — Дэн Сяопин, так что ты [Дэн] — заместитель главнокомандующего. Так или нет? Мао Цзэдун — главнокомандующий, Дэн Сяопин — заместитель главнокомандующего. Вы [участники пленума] согласны? Если согласны, так и будем действовать. И, как говорится, „едва власть оказалась в руках, тут же стали издавать приказы“. Так выражались во времена Танской династии. Дэн Сяопин! Ты стал командиром, власть оказалась в твоих руках, так что немедленно издавай приказы! Хватит у тебя смелости?»¹¹

При этих словах Дэн, должно быть, радостно заулыбался, но, как человек осторожный, конечно же не стал спешить приобщаться к высшей власти. Он по-прежнему внимательно прислушивался к тому, что говорил по поводу ситуации в стране и мире Председатель, однако не пропускал мимо ушей и мнения других вождей: Лю Шаоци, Чжоу Эньлая, Чэнь Юня. Правда, те тоже особенно мудрых идей не высказывали, предпочитая, как и Мао, сетовать на временные трудности, ругать местные кадры за дутые цифры, агитировать за обследования да предрекать гигантский подъем народного хозяйства в ближайшем будущем.

Громом среди ясного неба прозвучал только один голос: министра обороны и члена Политбюро, маршала Пэн Дэхуая. Через три с половиной месяца после 7-го пленума, 14 июля 1959 года, отважный Пэн направил личное письмо Председателю с критикой «большого скачка». В письме дезавуировался лозунг «политика — командная сила» и осуждались возобладавшие в партии «мелкобуржуазный фанатизм», «левацкий уклон» и «левые тенденции субъективизма»¹². Маршал действовал в одиночку: позже он скажет, что ни к кому из высшего руководства — ни к Лю Шаоци, ни к Чжоу Эньлаю, ни к Чэнь Юню, ни к Чжу Дэ, ни к Линь Бяо, ни к Дэн Сяопину — не обращался за поддержкой потому, что ни у кого из них не хватало мужества осудить порочный курс в открытую¹³.

Да, Дэн по-прежнему оставался бюрократом и в такие игры, как прямое выступление против Председателя, не играл. Но если бы вдруг и изменил своим правилам, то оказать помощь Пэн Дэхуаю все равно бы не смог. В то время когда бравый маршал сочинял свое послание, Дэн по воле случая оказался не у дел. В самом начале июля, играя на бильярде в одном из элитных клубов недалеко от Чжуннаньхая, он подскользнулся, упал на каменный пол, сломав правую бедренную кость, и попал в госпиталь. («Это было заслуженное наказание разложенцу Дэн Сяопину», — напишут несколько лет спустя хунвэйбины, не любившие ни Дэна, ни западную игру бильярд¹⁴.) Боль была адская, ему тут же сделали операцию, а потом оставили в госпитале не меньше чем на три месяца. Судя по намекам его лечащего врача (личного доктора Мао Цзэдуна), Дэн мог тогда, помимо бедра, думать только о молоденькой медсестре, ухаживавшей за ним, в результате чего девушка забеременела, ее сняли с работы и заставили сделать аборт¹⁵. Слова доктора, правда, вызывают сомнение: до тех пор, пока Дэн ходил на двух ногах, он, как мы помним, не бегал по девочкам. Но кто знает, может быть, перелом бедра так на него подействовал, что он пересмотрел свое пуританское отношение к женскому полу?

Находясь в госпитале, Дэн пропустил расширенное заседание Политбюро и новый пленум ЦК, проходившие в июле-августе в курортном местечке Лушань (провинция Цзянси), на которых Мао яростно атаковал Пэн Дэхуая. Председатель расценил письмо маршала «как программу правого оппортунизма», которая якобы осуществлялась «целеустремленно, по плану и в организованном порядке». После пленума Пэна вывели из состава Политбюро и сняли с поста министра обороны. (Новым министром Мао назначил Линь Бяо.) Вычистили и тех, кто выступил в его поддержку: первого секретаря хунаньского комитета партии Чжоу Сяочжоу, первого заместителя министра иностранных дел Ло Фу, начальника Генерального штаба НОАК Хуан Кэчэна и одного из секретарей Председателя Ли Жуя¹⁶.

Что же касается Дэна, то он осудил Пэн Дэхуая и его «подельников» с больничной койки. Ничего иного Мао и не мог от него ожидать: в последнее время он был им, как мы видели, очень доволен. В конце сентября при реорганизации Военного совета ЦК Мао ввел его в состав Постоянного комитета этого высшего органа управления вооруженными силами¹⁷, после чего Дэн в статье, посвященной 10-й годовщине КНР, обрушился на «небольшое число правых оппортунистов», которые «не видят великих успехов движения большого скачка и движения за создание народных коммун, начавшихся в

1958 году, всячески преувеличивают некоторые уже преодоленные недостатки в массовых движениях для того, чтобы отрицать генеральную линию партии в строительстве социализма»¹⁸. Эта статья появилась почти одновременно в главных печатных органах Компартии Советского Союза и Компартии Китая — газетах «Правда» и «Жэньминь жибао».

Тогда же, в конце сентября — начале октября, Дэн начал возвращаться и к практической работе, правда, весьма ограниченной. Врачи рекомендовали ему пока не перенапрягаться (работать не более четырех часов в день), поэтому до конца

1959 года он лишь изредка посещал официальные мероприятия. Большую же часть времени оставался дома: играл в карты (ему очень нравился бридж, которому его научил в 1952 году один сычуаньский приятель), посещал вместе с семьей чжуннаньхайский кинотеатр и в сопровождении Чжо Линь и телохранителя Чжан Баочжуна много гулял, тренируя ногу. Во время прогулок он обычно угрюмо молчал и, опираясь на трость, шаг за шагом мерил дорожки. Чжо Линь и Чжан Баочжун замечали, что он все время о чем-то напряженно думал¹⁹.

О чем? Мы не знаем, но можем догадываться. Ведь в отличие от 1958 года, бывшего идеальным с точки зрения погодных условий, 1959-й в силу стихийных бедствий выдался неурожайным, и «народным коммунарам» ценой невероятных усилий удалось собрать только 170 миллионов тонн зерновых, на 15 процентов меньше, чем в 1958-м. Однако именно в том году сельхозналог был увеличен на 18,6 миллиона тонн! В итоге голод превратился в массовое явление, приняв масштабы национального бедствия. Страна оказалась на грани гуманитарной катастрофы, «большой скачок» провалился.

Именно это наряду со смелым выступлением Пэн Дэхуая заставляло Дэна вновь и вновь обдумывать ситуацию. Разве к такому «светлому будущему» он стремился? Нет, теоретические и практические установки Мао Цзэдуна явно не соответствовали тому марксизму, который генсек изучал в Москве. Ведь как ни крути, а Маркс утверждал, что «бытие определяет сознание», а Мао демонстративно ставил на первое место идеологию и политику[63].

Продолжали ухудшаться и советско-китайские отношения, и это тоже не могло не волновать Дэна. В полемике с руководством КПСС огромную роль также играл личностный фактор, однако здесь Дэн был уверен: вина лежала на Хрущеве. Как говорится, «в чужом глазу соломинку видим, в своем — бревна не замечаем». Высокомерное поведение Мао льстило национальному сознанию Дэна, в то время как напористое поведение Хрущева вызывало обиду и негодование. И это можно понять: слишком долго иностранцы угнетали китайцев, так что в результате национальное чувство последних обострилось до крайности. А слабый, по их представлению, Хрущев являлся удобной мишенью для возмещения всех унижений. Но в какой-то момент «коса нашла на камень», и Хрущев вдруг осознал, что Мао его просто не уважает. И ему тоже стало обидно. Особенно его унизили бассейные переговоры, которые и в самом деле были не «политкорректны». Словом, поведение Мао вызвало наконец ответную реакцию.

Тридцатого октября 1958 года на Президиуме ЦК КПСС Хрущев настоял на том, чтобы «несколько, не резко, подсократить» торговлю с КНР²⁰, а 1 декабря во время эмоционального восьмичасового разговора в Кремле с американским сенатором Губертом Хамфри дал понять, что осуждает внутреннюю политику китайского руководства. Об этом сразу же по своим каналам узнал Мао, который никак не ожидал от «дурака» Хрущева[64] такого гамбита²¹. А Никита Сергеевич на этом не успокоился. В январе 1959-го в докладе XXI съезду КПСС он подверг критике «уравнительный коммунизм», сравнив его с «военным» (позже он говорил, что сделал это «попутно», но на самом деле посвятил этому целый раздел, причем теоретический²²). И несмотря на то что он говорил в общем плане и конкретно Китай не осуждал, Чжоу, Кан Шэн и другие члены делегации китайской компартии, присутствовавшие на съезде, всё поняли, почувствовав себя оскорбленными. А Хрущев только этого и добивался. Он вспоминал: «Когда они услышали мои слова и прочли текст доклада, им уже не надо было дополнительно разъяснять, что мы относимся отрицательно к „большому скачку“. Это обстоятельство тоже, видимо, не послужило им поощрением (так в тексте. — А. П.) для углубления наших дружеских отношений, а наоборот — охладило их»²³.

Двадцатого июня 1959 года Никита Сергеевич нанес новый удар, еще ощутимее: неожиданно объявил, что аннулирует соглашение о предоставлении Китаю технологии производства ядерного оружия, подписанное в Москве 15 октября 1957 года²⁴. «Нас так поносят… а мы в это время, как послушные рабы, будем снабжать их атомной бомбой?» — скажет он впоследствии²⁵. 18 же июля, находясь в польском городе Познани, принялся уже в открытую и довольно резко критиковать «коммуны», заявив, что те, кто играет с этой идеей, «плохо понимают, что такое коммунизм и как его надо строить»²⁶.

Мао, конечно, на все это реагировал болезненно, но до поры до времени не отвечал «зарвавшемуся» Никите Сергеевичу. Даже принял специальное решение на расширенном заседании Политбюро — пока делать вид, что ничего не происходит²⁷. Но 30 сентября 1959 года Хрущев прилетел в Пекин на переговоры, а заодно и на празднование 10-й годовщины Китайской Народной Республики, и конфликт стал неизбежен.

Дэн в то время, как мы знаем, болел, а потому в новом саммите участия не принимал. Он обменялся с Хрущевым и своим старым знакомым Сусловым, тоже прибывшим в Пекин, только краткими рукопожатиями на торжественной церемонии 1 октября. (Несмотря на сломанное бедро, Дэн приехал посмотреть парад и манифестацию на площади Тяньаньмэнь²⁸.) Но, разумеется, он сразу же узнал о том, что переговоры, проходившие 2 октября, были необычайно бурными. В центре дискуссии оказались два вопроса: отношения СССР и КНР с США, в том числе по тайваньской проблеме, и реакция СССР на вспыхнувший в самом конце августа 1959 года вооруженный конфликт на китайско-индийской границе[65]. Первый вопрос был связан с только что, в сентябре, состоявшимся визитом Хрущева в Вашингтон, к президенту Эйзенхауэру, которого вожди китайской компартии считали, вполне логично, главным врагом, а второй — с тем, что Хрущев, избегая осложнений перед той же поездкой в США, не поддержал братскую КНР в ее столкновении с Индией. Заявление ТАСС от 9 сентября по поводу ситуации на китайско-индийской границе ясно давало понять, что СССР придерживается нейтралитета. По сути, речь шла о политике «мирного сосуществования», выдвинутой XX съездом КПСС, которую китайцы считали ошибочной.

Такого накала страстей на встрече двух лидеров социалистических стран еще не было. Ни Хрущев, ни Мао не хотели понять друг друга. Позицию китайской компартии наиболее откровенно выразил маршал Чэнь И, с 1958 года — министр иностранных дел КНР. Он заявил, что политика СССР — это приспособленчество. Хрущев вспыхнул и стал кричать:

— Ишь какой левый; смотрите, товарищ Чэнь И, пойдете налево, а можете выйти направо. Дуб тоже твердый, да ломается.

Мао поддержал Чэнь И:

— Мы… вам приклеили… ярлык — приспособленцы. Принимайте.

Хрущев:

— Не принимаем. Мы занимаем принципиальную коммунистическую позицию.

Маленькие глазки его горели:

— Почему же вы можете нас критиковать, а старший брат вас не может[?] В одной из встреч с товарищем Юдиным вы, товарищ Мао Цзэдун, очень резко критиковали КПСС, и мы эту критику приняли… Получается так, что вам можно делать нам замечания, а нам нет… Не свысока ли вы говорите с нами… Вы не терпите возражений, считаете себя ортодоксами, в этом проявляется ваше высокомерие. Чэнь И нам приклеил ярлык, причем ярлык политический. На каком основании он это сделал… Вы хотите нас подчинить себе, но у вас это не выйдет, мы тоже партия, мы идем своим путем, ни к кому не приспосабливаясь… Откажитесь от политических обвинений, иначе мы испортим отношения между нашими партиями. Мао попытался его урезонить, но Хрущева понесло.

— И если вы считаете нас приспособленцами, товарищ Чэнь И, — закричал он, — то не подавайте мне руку, я ее не приму!

Но Чэнь И и бровью не повел:

— Я также. Должен сказать, что я не боюсь вашего гнева. И тут совершенно потерявший самообладание Хрущев произнес, обращаясь к Чэнь И, что-то несуразное, но очень грубое:

— Не надо на нас плевать с маршальской высоты. Не хватит плевков. Нас не заплюешь.

Все были поражены! И Мао уже примирительно произнес:

— Чэнь И говорит о частностях, не надо обобщать. А Ван Цзясян добавил:

— Дело заключается в неправильном переводе. Чэнь И не говорил о приспособленчестве как о какой-то доктрине²⁹.

Но Хрущева уже невозможно было успокоить. Он прервал визит, улетев из Пекина на следующий день. В аэропорту перед отлетом он продолжил перебранку с Чэнь И, но Мао уже не вмешивался. Только на прощание, как будто случайно вспомнив о выпадах Хрущева в Познани по поводу «народных коммун», он сказал: «Я должен Вам кое-что разъяснить. Наши народные коммуны не создавались сверху, они результат самодеятельности масс. Мы должны были их поддержать»³⁰. Но Хрущев не хотел вникать в объяснения. Прилетев в Москву и сообщив членам Президиума о том, что произошло, он потребовал «запись бесед с китайскими друзьями не хранить в архиве, а уничтожить»[66]³¹. Раскол между вождями компартий Советского Союза и Китая стал фактом.

Упоминание о «коммунах» было всего лишь попыткой Мао «сохранить лицо». Эти кооперативы терпели крах, и «великий кормчий» отнюдь не желал вести полемику в экономической области. В споре с КПСС он уверенно чувствовал себя только в политической сфере: в вопросах международных отношений, «мирного сосуществования», «мирного перехода» и т. п.

И именно здесь Мао решил дать открытый бой Хрущеву, о котором с начала октября стал говорить как о человеке, «склонном к ревизионизму»[67]. «Хрущев — нехороший марксист, — заметил он в начале декабря на расширенном заседании Политбюро в Ханчжоу. — …Его мировоззрение — эмпирическое, идеологический метод — метафизика, он великодержавник и буржуазный либерал… Много раз встречаясь с Хрущевым, я замечал, что этот человек не понимает марксизма-ленинизма, его знания поверхностны, он не понимает метода классового анализа и чем-то похож на корреспондента агентства новостей: куда ветер дует, туда он легко и поворачивает». Мао говорил и о том, что Хрущев иногда несет первое, что приходит в голову, и что он «крайний субъективист-идеалист». При этом, правда, выразил надежду, что советский лидер все же исправится: «Ну а если нет, то в КПСС, возможно, найдутся силы, которые поправят его… Лет через восемь он полностью обанкротится»³². Вскоре, в январе 1960 года, в Шанхае, на новом расширенном заседании Политбюро Мао призвал начать открытую полемику с КПСС в печати³³.

Между тем Хрущев тоже не молчал. В начале февраля 1960 года на банкете по случаю заседания Политического консультативного комитета стран — участниц Варшавского договора в Москве Никита Сергеевич, сильно перебрав, стал в присутствии китайского представителя Кан Шэна[68] поносить Мао: «Если старик неумен, то он ничем не лучше пары рваных калош. Его надо поставить в угол, как бракованную продукцию, которая ни к чему не пригодна»³⁴.

Кан Шэн тут же передал это Мао Цзэдуну, и тот дал задание группе пропагандистов подготовить статьи против «современных советских ревизионистов», приурочив их публикацию к девяностолетию Ленина (22 апреля 1960 года). А Дэн и другие верные Председателю члены высшего руководства предложили возродить забытый, казалось бы, термин «идеи Мао Цзэдуна» — тоже, очевидно, в пику Хрущеву, желая полить бальзам на душевные раны «великого кормчего». В конце марта на одном из совещаний высших ганьбу Дэн сказал: «Внутри страны мы могли бы повсеместно говорить о „марксизме-ленинизме, идеях Мао Цзэдуна“. Таким образом эти два термина будут соединены, не будет двух вещей. Между ними мы поставим запятую, связав их воедино». И еще: «Идеи Мао Цзэдуна не только соответствуют общей истине марксизма-ленинизма, но и добавляют много нового в марксизм-ленинизм»³⁵. В защиту «идей Мао Цзэдуна» выступил и Лю Шаоци. В конце концов «великий кормчий» позволил вновь использовать этот термин в пропаганде.

Спустя месяц теоретический журнал ЦК Компартии Китая «Хунци» («Красное знамя») опубликовал резко полемическую статью «Да здравствует ленинизм!», а партийная газета «Жэньминь жибао» — не менее хлесткую передовицу «Вперед по пути великого Ленина!». Обе работы, аргументированные ссылками на Ленина, Маркса и Энгельса, разоблачали хрущевскую политику «мирного сосуществования двух систем» и его же тезис о возможности «мирного перехода от капитализма к социализму». Советский ответ был слабоват: идеологи КПСС не смогли найти весомых цитат у классиков марксизма-ленинизма для обоснования внешнеполитического курса XX съезда КПСС³⁶. Тем не менее старт открытой полемике был дан. И к концу лета 1960 года она обострилась настолько, что внимательно следившие за развитием событий члены Совета национальной безопасности США всерьез обсуждали вопрос о том, не предпримет ли Советский Союз, чтобы избавиться от Мао Цзэдуна, те же меры, как в случае с Львом Троцким³⁷.

В начале июня 1960 года накануне сессии Генерального совета Всемирной федерации профсоюзов (ВФП) в Пекине Дэн, снова выдвинутый Мао на авансцену борьбы с КПСС, на банкете в честь некоторых иностранных делегаций, в том числе советской, в течение более чем полутора часов подвергал «московских ревизионистов» яростной критике³⁸. По иронии судьбы как раз в то время Хрущев на заседании Президиума ЦК КПСС поставил вопрос о том, чтобы «попросить [китайцев], м. б., приехать, обменяться мнением по ряду вопросов, затормозить ряд мер»³⁹. Выступление Дэна перечеркнуло это намерение. И через три недели Хрущев дал китайцам ответ на III съезде Румынской коммунистической партии в Бухаресте. Во время выступления он напал на представителя китайской компартии Пэн Чжэня, начав кричать ему: «Если вам нужен Сталин, забирайте у нас его гроб! Мы пришлем вам его в специальном вагоне!»⁴⁰ На том же съезде советские представители распространили 68-страничный документ, осуждающий внутреннюю и внешнюю политику Компартии Китая, после чего устроили его двухдневное обсуждение, на котором большинство делегаций (за исключением албанской, северокорейской и вьетнамской) выступило против китайцев.

Вернувшись в Москву, Хрущев злобно говорил соратникам: «Когда я гляжу на Мао Цзэдуна, я просто вижу Сталина. Точная копия»⁴¹. А 16 июля приказал отозвать из Китайской Народной Республики советских специалистов, затребовав назад всю техническую документацию, необходимую для возводившихся там с помощью СССР объектов. С 28 июля по 1 сентября на родину выехали 1390 советских инженеров и техников, ученых, конструкторов и других экспертов. Строительство более чем 250 крупных и средних промышленных предприятий КНР либо прекратилось полностью, либо приостановилось[69].

Удар был точный и очень болезненный, особенно в тот, критический для экономики Китая, момент. В самом начале августа Чэнь И после консультаций с Мао и Чжоу принял посла СССР Червоненко и заявил, что решение отозвать всех советских специалистов — «большое событие, которое потрясет весь Китай». Тем не менее он дипломатично добавил, что «нельзя даже подумать, чтобы наши страны могли стать недружественными», и предупредил, что раскол между друзьями — дело серьезное⁴². С помощью вьетнамского вождя Хо Ши Мина, взявшего на себя посреднические функции, лидеры КПК и КПСС повели новые, заочные, переговоры и через некоторое время смогли сделать шаг навстречу друг другу. 15 августа 1960 года советская сторона пригласила китайскую обсудить двусторонние отношения «для того, чтобы ликвидировать разногласия и успешно провести в ноябре в Москве совещание братских партий». И Мао благосклонно принял это, решив вновь отправить в Москву Дэн Сяопина. Правда, от принципиальной борьбы отказываться не стал и 12 сентября дал распоряжение Дэну передать Червоненко ответ ЦК китайской компартии на 68-страничный документ, полученный в Бухаресте, — в два раза больший⁴³. В нем, помимо прежнего обвинения в «приспособленчестве», содержались и новые: по поводу отзыва специалистов и вынесения разногласий с Компартией Китая на всеобщее обсуждение братских партий в Румынии. (Последнее было явно надуманным: ведь китайцы первые, устами Дэн Сяопина, публично атаковали «московских ревизионистов» за три недели до румынского съезда, накануне сессии Генсовета Всемирной федерации профсоюзов в Пекине.) В то же время для разрешения разногласий и достижения сплоченности Мао выдвинул пять предложений, суть которых сводилась к необходимости следовать «Московской декларации» 1957 года.

Шестнадцатого сентября Дэн во главе делегации из девяти человек вылетел в Москву. В группу, в частности, входили Пэн Чжэнь, Ян Шанкунь, Кан Шэн, Чэнь Бода и посол КНР в СССР Лю Сяо. Перед отлетом Дэн собрал делегацию для инструктажа. «Мы должны исходить из общей обстановки в мире, — сказал он, — охранять сплоченность международного коммунистического движения и советско-китайскую дружбу. Но в принципиальных вопросах нельзя отступать. Совершенно необходимо… разъяснять нашу позицию. Надо давать отпор ошибочным представлениям Хрущева, навязывающего свои взгляды о единой семье КПСС другим людям»⁴⁴. Такова была позиция Мао Цзэдуна, и Дэн ее полностью разделял. Но к положительным результатам она привести не могла. Китайская миссия была обречена.

Делегация разместилась на советской партийно-правительственной даче в районе Ленинских гор, недалеко от посольства КНР. Всем, в том числе Дэну, здесь понравилось: место тихое, в лесу. Но делегаты тут только отдыхали, рабочие же заседания проводили в посольстве, поблизости от телефонов, связывавших их с Пекином и подальше от подслушивающих устройств, которыми, как они логично предполагали, была оборудована дача. С русскими встречались в Кремле, будучи настроены по-боевому. «У нас по всем вопросам есть позиция, так что не будем бояться и смело ринемся в бой!» — записал в своем дневнике Ян Шанкунь⁴⁵.

В течение шести дней (с 17 по 22 сентября) китайцы пять раз встречались со все тем же Михаилом Андреевичем Сусловым и его товарищами (советская делегация состояла из десяти человек, включая членов Президиума ЦК КПСС Фрола Романовича Козлова и Отто Вильгельмовича Куусинена, кандидата в члены ЦК Петра Николаевича Поспелова, а также заведующих отделами Центрального комитета Бориса Николаевича Пономарева и Юрия Владимировича Андропова). Очевидец вспоминает: «В то время Дэн Сяопину было 56 лет, но выглядел он очень молодо. Небольшой ростом, но широкий в плечах, он был крепок телом и полон энергии»⁴⁶. Дэн излагал претензии в соответствии с сентябрьским ответом на 68-страничный документ ЦК КПСС, Суслов же следовал линии своей партии. Так, Михаил Андреевич заявил, что советские специалисты выехали на родину только потому, что не могли работать в той атмосфере, которая была создана «большим скачком», а потому вину за их отъезд несут сами китайцы. Дэн отвечал, что к специалистам отношение было самое хорошее, и, в свою очередь, «совершенно спокойно, но жестко» атаковал: «Вы в одностороннем порядке аннулировали договоры. И чего в конце концов достигли? Не только нанесли огромный ущерб нашей национальной экономике, но и серьезно охладили чувства китайского народа. Вы не должны быть в этом вопросе близорукими, нужно придерживаться исторического подхода!»⁴⁷

Во время речи Дэна все советские делегаты шумно выражали негодование, а «усатик» Пономарев (так за небольшие усы китайцы называли его между собой) несколько раз нервно стучал карандашом по столу. К чести Суслова, правда, надо сказать, что он в конце концов предложил прекратить полемику «без всяких условий», на что Дэн, не имевший на то указаний Мао, ответил: «Это можно. Прекратить несомненно можно, но есть одно условие: вы сначала должны признать, что ошибались. Ведь вы нас и так и сяк поносили, а мы вам ничего не отвечали, так разве это справедливо?»⁴⁸

В общем, взаимопонимания достигнуто не было. Однако после завершения переговоров руководство советской компартии устроило прием по высшему разряду — в Екатерининском зале Кремля. Один из переводчиков Лю Юэжань рассказывает: «Помню… были Хрущев и остальные члены Президиума. Хрущев сел рядом с Дэн Сяопином. Прием начался после того, как журналисты сделали фотографии. Хотя Хрущев и изображал на лице обычную улыбку, выражение глаз у него было суровое. И действительно, во время перерыва, начав с албанских дел, он хотя и не напрямую, но атаковал КПК. Дэн Сяопин был человеком прямодушным, а потому, посмотрев в упор на Хрущева, сказал:

— Албанская партия труда — маленькая партия, но она может сохранять независимость и самостоятельность. Вы же должны побольше уважать других, не надо ни на кого оказывать давление.

— Это не только вопрос разногласий между КПСС и КПК, — повысил голос Хрущев, лицо которого стало наливаться краской. — Они взяли у нас золото и зерно, а в ответ обругали нас.

— Оказание помощи — это пролетарский интернациональный долг. Помощь оказывается не для того, чтобы контролировать и вмешиваться во внутренние дела. Вы помогаете, и вам помогают! — твердо ответил Дэн Сяопин»⁴⁹.

Но Хрущев не успокоился и продолжал злобно нападать на Дэна. То и дело опрокидывая рюмку, он говорил, что китайцы непоследовательны в вопросе о Сталине: сначала поддерживали борьбу с культом личности, а теперь — нет, заводил разговор о Гао Гане: «Гао Ган был нашим другом, а вы его уничтожили, это недружественный акт по отношению к нам, но он [Гао Ган] все равно остается нашим другом!» — после чего переходил к Молотову: «Разве вам не нравится Молотов? Ну так и забирайте его себе, мы отдадим его вам».

В конце концов, поведя мутными глазами, он набросился на Кан Шэна:

— Статья «Да здравствует ленинизм!», опубликованная в Китае, с нашей точки зрения, ультралевацкая. Эти штучки вышли из-под твоего пера! Это ты проводишь левацкий догматизм!

Сухой и желчный Кан Шэн презрительно ухмыльнулся:

— Вы мне приклеили ярлык левого догматика. Я вам дарю ярлык правого оппортуниста.

Хрущев опешил, но потом поднял рюмку:

— Ну и ладно! Давайте тогда выпьем за наше обоюдное здоровье. До дна!⁵⁰

Двадцать третьего сентября китайская делегация вернулась на родину, и Дэн доложил Мао и другим членам Постоянного комитета о ходе переговоров. Он считал, что «вопрос отношений КНР с СССР — не большой и не маленький. Не большой потому, что из-за него небо вряд ли обрушится, а не маленький потому, что действительно касается ряда принципиальных моментов… Если они сделают шаг [навстречу], то и мы сделаем, но если они сделают только один шаг, мы ни в коем случае первыми не сделаем следующий шаг»⁵¹.

Тридцатого сентября во главе новой делегации он вновь улетел в Москву — на этот раз для участия в редакционной комиссии представителей двадцати шести коммунистических и рабочих партий, разрабатывавшей итоговый документ для намечавшегося в ноябре в Москве совещания восьмидесяти одной «братской» партии. Но неспособность Дэна и Суслова (а по сути Мао и Хрущева) преодолеть разногласия сказалась и на работе редакционной комиссии. Представители двадцати шести партий, и прежде всего Компартии Советского Союза и Компартии Китая, согласовывали чуть ли не каждое слово. Но Дэн не унывал. Действуя в полном соответствии с инструкциями своего вождя, он был абсолютно спокоен⁵². И даже острил, веселя членов делегации.

— Эй, Чжан И, — обратился он как-то к жене посла Лю Сяо, — ты знаешь историю о том, как «кролик съел курицу»?

— Что? — удивилась Чжан. — Кролик?

— Да, — сказал Дэн. — Эта история произошла в тридцатые годы с Лу Диньи[70].

— В Яньани? — спросил кто-то.

— Мы в Яньани не выращивали кроликов, в Яньани мы делали доклады. Так вот Лу как-то выступал о Троцком [Толоцыцзи]: такой он, сякой. А говорил он на диалекте уроженцев города Уси [провинция Цзянсу], вот беда! И все время у него выходило «Туцзы чи цзи» [ «Кролик съел курицу»]. После доклада мы, несколько товарищей, никак не могли поверить, что кролик съел курицу, ну прямо как сейчас Чжан И, и, выйдя из зала заседаний, спрашивали друг друга: «Как такое может быть? Как кролик съел курицу?»⁵³

Слушая эту и подобные истории, все хохотали и после таких разговоров готовы были к новой борьбе со скучным Сусловым.

В конце концов ценой невероятных усилий комиссия двадцати шести смогла более или менее согласовать «Заявление Московского совещания», которое должны были подписать в ноябре представители восьмидесяти одной партии. 23 октября Дэн отправился в Пекин, чтобы доложить обстановку, а уже 5 ноября вместе с Лю Шаоци, назначенным Мао главой делегации на Московском совещании, вновь улетел в столицу СССР. Теперь уже — заместителем Лю. Остановились они все на той же даче на Ленинских горах. Лю Шаоци плохо себя чувствовал и к изматывающей полемике с Хрущевым был явно не готов. Стремительное ухудшение советско-китайских отношений крайне угнетало Лю: оно задевало его лично. Дело в том, что его старший сын Лю Юньбинь (от бывшей жены, казненной гоминьдановцами в 1934 году[71]) с пятилетнего возраста (с 1930 года) жил, учился и работал в Советском Союзе, где после окончания МГУ женился на русской девушке. У Лю в Москве росла внучка, и ее судьба не могла не волновать Председателя КНР: Лю был человеком чадолюбивым. Вот почему в тот приезд он подолгу бродил один в лесу около дачи и беспрерывно курил одну сигарету за другой. Он и так-то был человеком замкнутым, а тут совсем стал угрюмым.

А Дэн по-прежнему был ясен и энергичен. Казалось, от обтрой полемики со «старшими братьями» он получает изрядную долю адреналина и дискуссия чрезвычайно его увлекает. Он опять сражался с Сусловым и Хрущевым, в то время как Лю Шаоци лишь изредка вставлял фразы. Но в итоге совещание закончилось подписанием компромиссного документа благодаря совместным усилиям делегатов всех стран. Советская сторона приняла отстаивавшиеся китайцами тезисы о неизменной природе империализма и о равноправии всех компартий, а китайцы согласились вставить в «Заявление» тезисы о значении XX съезда КПСС и о «мирном переходе». Лю Шаоци поставил свою подпись, после чего Дэн и другие члены делегации китайской компартии 2 декабря со спокойной совестью выехали на родину. (Лю же как глава КНР остался с официальным визитом по приглашению Верховного Совета СССР; в Пекин он вернется только 9 декабря⁵⁴.)

Мао расценил результаты совещания и работу Дэна как «успех», заметив, что комиссия 26-ти «работала плодотворно; это хорошо, что были споры и дискуссии»⁵⁵. А Дэн, вернувшись из Москвы, с головой ушел в экономические проблемы.

Еще летом 1960 года ситуация в Китае обострилась до крайности. В июне Чжоу вынужден был сообщить Мао, что сельское хозяйство разрушено⁵⁶, после чего в июле глава Госплана, старый друг Дэна Ли Фучунь, предложил принять новый экономический курс — на «урегулирование, укрепление и повышение». А Чжоу добавил: «И на пополнение»⁵⁷. По словам премьера, цель нового курса заключалась в том, чтобы «ликвидировать определенные диспропорции, которые возникли из-за „большого скачка“»⁵⁸. Даже Мао стало ясно: ситуация вопиющая, хотя никакой личной вины за провал «большого скачка» он не чувствовал, чем, собственно, отличался от благородного мужа древности, о котором Конфуций как-то сказал: «Благородный муж испытывает стыд, если сказанное им претворить невозможно»⁵⁹.

В сентябре 1960 года Мао потребовал от членов Постоянного комитета Политбюро сделать основной хозрасчетной единицей на селе «бригады», или, по-другому, «производственные звенья», состоявшие из двухсот или чуть более человек. Горячо же любимые им «народные коммуны» должны были остаться только основными административными объединениями, а также одним из важнейших составных элементов трехступенчатой системы собственности в деревне. (По решению расширенного заседания Политбюро, состоявшегося в феврале — марте 1959 года, «народные коммуны», объединявшие по 40–50 тысяч человек, делились соответственно на «крупные производственные бригады» по шесть тысяч человек в каждой и на находившиеся на нижнем уровне «производственные бригады» или «звенья». Каждой ступени собственности соответствовал свой уровень обобществления.) Дальше в вопросах хозрасчета он отступать не собирался и лишь в самом начале ноября 1960 года утвердил выдвинутую по инициативе премьера директиву ЦК, разрешавшую «коммунарам» иметь небольшие приусадебные участки и заниматься подсобными промыслами в ограниченных масштабах⁶⁰.

Но все это не переломило обстановку. Люди теперь умирали от голода десятками тысяч каждый день. В самом Пекине ощущалась острая нехватка продовольствия. Там по карточкам на месяц можно было получить не больше 330 граммов арахисового масла (для партийных работников норма составляла 500 граммов) и, если особенно повезет, полкилограмма мяса на человека. Норма риса составляла 14 килограммов. Сахара выдавали всего по 500 граммов на семью из трех человек⁶¹. Многие партийные вожди, в том числе Дэн, вместе с женами начали выращивать овощи прямо во внутренних двориках своих роскошных особняков, ездить за город собирать дикие травы и съедобные коренья, пить чай из древесных листьев⁶².

В конце года стало понятно, что урожай зерновых сократился до 143,5 миллиона тонн, а численность населения по сравнению с 1959 годом — на десять миллионов человек⁶³. Позже специалисты подсчитают, что всего с 1958 по 1962 год в КНР от голодной смерти погибло до сорока пяти миллионов!⁶⁴

В январе 1961 года на очередном пленуме ЦК Мао призвал всех «развернуть обследование и изучение действительности» и добавил: «Во всем надо исходить из практики… Мы, марксисты-ленинцы, не можем обирать трудящихся»⁶⁵. Мысль, как видно, была оригинальная.

В марте Дэн принял участие в двух конференциях высших ганьбу в Пекине и Кантоне, обсудивших проблемы «коммун». На последней по инициативе Председателя был принят документ, разработанный секретарями «великого кормчего», — так называемые «60 пунктов по сельскому хозяйству», в которых вновь обращалось внимание на необходимость «сбавить обороты». Мао тогда везде утверждал, что «поветрие коммунизации» ни к чему хорошему не привело, но винил по-прежнему местные кадры. Именно поэтому и призвал членов руководства провести обследование. В начале апреля Дэн отправился в окрестности Пекина⁶⁶. Вместе с ним поехала и Чжо Линь. В течение почти месяца: они встречались с руководителями местных парторганизаций и «коммунарами», осматривали поля, промышленные предприятия и общественные столовые. То, что они увидели и услышали, потрясло их. Казалось, деревни долгое время находились под вражеской оккупацией. У коммунаров не было ничего: ни котлов, ни чашек, ни черпаков, ни плошек, дома стояли без дверей и замков: всё, что могло гореть, спалили в кустарных домнах, всё, что могло превратиться в чугун, переплавили в них же. Общественные столовые работали из рук вон плохо, «коммунары» влачили жалкое существование. В то же время люди боялись выражать недовольство. Они выглядели голодными, измученными и безразличными ко всему, кроме еды. Вновь и вновь Дэн спрашивал: «Хорошо ли вы питаетесь в общественных столовых?» А коммунары твердили: «Да ничего, нормально». В конце концов Дэн посуровел и объявил: «Общественные столовые — это большой вопрос. Сейчас его широко обсуждают массы. Давайте всё взвесим». Тут встала Чжо Линь, которая только что вернулась из одной деревни. «В деревни Шаннянь, — сказала она, — общественная столовая не работает. Местные коммунары делят зерно и готовят дома. Только так и следует поступать!» Услышав это, Дэн очень обрадовался и, обратившись к шанняньцам, присутствовавшим на собрании, заявил: «Ваши ганьбу правильно делают, что выступают против „поветрия коммунизации“ и „уравниловки“, они не отобрали у вас котлы, чашки, черпаки и плошки, не сорвали замки, не сняли двери с петель. Это хорошо»⁶⁷. Коммунары были смущены: они явно не поспевали за быстро менявшейся партийной политикой.

Вернувшись в Пекин, Дэн вместе Пэн Чжэнем, обследовавшим соседний уезд, в начале мая представил Мао отчет, который тот, собственно, и ожидал: «Для дальнейшего и всестороннего подъема [производственной] активности крестьян следует продолжать улучшать систему государственного снабжения, закупок продовольствия и распределения излишков зерна… Вопрос о закупках продовольствия и распределении излишков зерна… вызывает в настоящее время наибольшее беспокойство и ганьбу, и масс. В основном существуют две точки зрения: большая часть производственных бригад одобряет [систему], при которой [сверхналоговые] излишки зерна, установленные планом, распределяют из расчета девять десятых — государству, одна десятая — себе, а сверхплановая продукция — из расчета четыре десятых — государству, шесть десятых — себе. [Только] малая часть производственных бригад этого не желает. В настоящее время коммунары дрожат над зерном, как над жемчугом… надо, чтобы бóльшую часть излишков зерна они распределяли между собой по труду и по количеству удобрения, предоставленного каждым коммунаром. Следует заинтересовать их работать так же хорошо, как они это делают на своих приусадебных участках, чтобы они тщательно обрабатывали коллективную землю и активно ее удобряли». В докладе особенно подчеркивался вред уравниловки, подрывающей материальную заинтересованность крестьян в результатах труда. Но в то же время отмечалось, что «вопрос с общественными столовыми — довольно запутанный» и его следует оставить на разрешение самим коммунарам⁶⁸.

Как видно, Дэн и Пэн ничего особенно революционного не предложили, ликвидировать «коммуны» не потребовали, а лишь посоветовали Мао вернуться в социализм середины 1950-х годов с его кооперативами высшей ступени. Подобные доклады представили тогда не только они. И Чжоу, и Чжу Дэ написали Мао, по существу, то же самое, подчеркнув необходимость восстановить распределение по труду. Правда, в отношении общественных столовых были более категоричны. «Все коммунары, включая женщин и холостяков, хотят готовить еду дома, — заявил, например, Чжоу. — Надо решить вопрос, как закрыть общественные столовые и как организовать возвращение коммунаров к домашней кухне»⁶⁹. При этом ни Чжоу, ни Чжу тоже не предлагали ликвидировать «коммуны» как форму административной организации.

Мао и сам к тому времени пришел к мысли закрыть общественные столовые⁷⁰. Так что доклады соратников лишь подтвердили, что он опять прав. Но что делать дальше, он не знал. А потому вновь решил отойти на «вторую линию», предоставив Лю, Чжоу и Дэну возможность выправить ситуацию.

И те стали все более вникать в проблемы. И уже через месяц, в самом конце мая 1961 года, на рабочем совещании ЦК Лю Шаоци в присутствии Мао неожиданно выступил с критикой последнего. Разумеется, «великого кормчего» он по имени не назвал, но всем стало ясно, кого он имел в виду. «У крестьян Хунани есть поговорка, — сказал он, — „На три десятых несчастья от неба, на семь десятых — от человека“… В целом по стране есть места, где главной причиной [трудностей] явились стихийные бедствия, но, боюсь, таковых не очень много. В большинстве же мест главная причина — это недостатки и ошибки, допущенные в нашей работе». И далее: «Есть товарищи, которые полагают, что это вопрос об одном пальце и девяти пальцах. Но, боюсь, сейчас уже видно, что… если все время говорить о девяти пальцах и одном пальце и не менять этого соотношения, то это будет противоречить действительности»⁷¹. Все знали, что именно Мао сопоставлял достижения и неудачи «большого скачка» по принципу «девять здоровых пальцев и один больной». Присутствующие затаили дыхание, а Мао почувствовал себя оскорбленным. Осторожный Чжоу промолчал, но тут слово взял Дэн, который — о чудо! — недвусмысленно поддержал Лю. Вот что он сказал: «Можно ли для решения сегодняшних вопросов использовать методы прошлого? Думаю, нет. В области производственных отношений напряженность существует не только в деревне, но и в городе. Здесь тоже стоит вопрос собственности. В конце концов от неба несчастья или от человека? Товарищ Шаоци… сказал, что в некоторых районах ошибки в нашей работе (в том числе в некоторых политических установках) были, боюсь, главными, а стихийные бедствия — неглавными»⁷².

Мао был потрясен. И через несколько дней, явно затаив обиду, заявил, что долгое время «глубоко не понимал, как строить социализм в Китае»⁷³. А своему лечащему врачу с горечью сказал: «Все хорошие члены партии умерли. А те, что остались, — кучка зомби»⁷⁴.

Куда же вдруг подевалась дэновская гибкость, так импонировавшая Мао Цзэдуну? Неужели обследование «коммун» настолько впечатлило его, что он и после того, как представил умеренный доклад «великому кормчему», продолжал мучительно рассуждать об истоках несчастий, а поняв наконец, как и Лю, в ком причина экономического коллапса, не смог сдержаться? Похоже, что так. «[Мы] совсем игнорировали объективные законы, — скажет он впоследствии, — пытались одним махом добиться гигантского развития народного хозяйства. Когда же субъективные желания идут вразрез с объективными законами, тогда неудачи неизбежны»⁷⁵.

Тяжкий путь познания завершался, Дэн приходил к мысли о необходимости перестройки утопической маоистской модели социально-экономического развития. И соответственно оказывался перед новой проблемой, решать которую будет вплоть до смерти Председателя: как оппонировать вождю, не осложняя свое положение в партии. Разделять судьбу мятежного Пэн Дэхуая ему не хотелось, но и продолжать слепо следовать за Мао он, как видно, больше не мог.

«ЖЕЛТАЯ КОШКА, ЧЕРНЫЙ КОТ»

Выступление в поддержку Лю Шаоци, вызвавшее раздражение Мао, было первым проявлением самостоятельности Дэна. Такой опытный бюрократ, как он, должен был понимать, что играет с огнем. Однако вот не удержался!

Через год он разозлил Председателя еще больше. Летом 1962-го вслед за Чэнь Юнем и Лю Шаоци он одобрил распространявшуюся тогда на селе практику закрепления производственных заданий за дворами — так называемый семейный подряд.

Переход к подрядной системе начался стихийно в провинции Аньхой, на востоке страны, еще в конце 1960 года. По условиям подряда крестьяне брали на себя обязательство сдавать коллективу (то есть бригаде, а фактически государству) за трудодни определенное количество продукции с переходивших к ним, по существу в аренду, участков земли. Всё же, что они выращивали сверх плана, либо оставляли себе, либо сдавали той же бригаде за отдельную премию. (В разных местах было по-разному.) Решать, что выращивать, они не могли: указания им давали бригадиры, которые перед началом работ снабжали их инструментом, удобрением и семенами. Ничего антисоциалистического, понятно, в этом не было: семейный подряд недотягивал даже до большевистской новой экономической политики, так как в Китайской Народной Республике крестьяне не имели права продавать излишки продукции на рынке. Тем не менее семейный подряд, стимулировавший материальную заинтересованность членов коммун в увеличении производства, стал быстро приносить плоды: к осени 1961-го урожай зерновых вырос на четыре миллиона тонн.

Всё, казалось, развивалось в лучшую сторону, но Мао, не возражавший на первых порах против того, чтобы люди «поэкспериментировали», во второй половине 1961-го начал выражать недовольство возрождением «единоличников». В сентябре ЦК издал директиву, осуждавшую семейный подряд⁷⁶. А в конце декабря Мао спросил первого секретаря Аньхойского парткома: «Производство восстановили, будем ли отменять „систему“ [семейной] ответственности“?» Но секретарь, лоббировавший подряд с весны 1961-го, ответил вопросом на вопрос: «Массы только попробовали сахара, может, дать им поработать еще какое-то время?»⁷⁷

Мао вознегодовал и через некоторое время прогнал посмевшего ему перечить аньхойца с высокого поста. Однако саму систему подряда не отменил, и она продолжала распространяться по всей стране.

В январе — феврале 1962 года «великий кормчий» получил новый удар. Произошло это на расширенном совещании Центрального комитета в Пекине — самом представительном за всю историю партии. В собрании, длившемся с 11 января по 7 февраля, приняли участие семь тысяч руководящих работников со всей страны: даже в наиболее многочисленном VIII съезде китайской компартии и то участвовало только 1026 делегатов. Отвечал за созыв и проведение форума Дэн, так что Мао имел все основания вновь быть им недовольным. Ведь «великий кормчий» рассчитывал, что этот форум «хорошо проанализирует опыт и уроки прошлого и выработает единую позицию», а на деле столкнулся с самой серьезной критикой, какую ему только приходилось слышать в последнее время.

Дэн, правда, мало что мог сделать, даже если бы хотел: ситуация вышла из-под его контроля. Его собственный заместитель по Секретариату ЦК Пэн Чжэнь первым атаковал Мао в открытую. В провале «большого скачка» он сначала обвинил весь Постоянный комитет Политбюро, но потом перешел на личности, сконцентрировав критику на самом Председателе. Он напомнил, что именно Мао настаивал на ускоренном переходе к коммунизму и агитировал за общественные столовые. Все слушали затаив дыхание. А Дэн подал голос (то ли желая разрядить обстановку, то ли, наоборот, поощряя Пэна продолжать критику): «Мы тут недавно были у Председателя, и он сказал: „Вы меня… превратили в святого, но святых не бывает. У всех есть недостатки и ошибки. Вопрос только в том, сколько их. Не бойтесь говорить о моих недостатках, революцию делали не Чэнь Дусю и Ван Мин, а я со всеми остальными“».

После этого Пэн Чжэнь, совершенно «распоясавшись», объявил: «Даже если авторитет Председателя Мао и не так высок, как пик Эверест, он все же напоминает гору Тайшань[72] — настолько, что, если мы и снимем с этой горы несколько тонн земли, она все равно останется высокой. Его авторитет также огромен, как Восточно-Китайское море — вычерпай из него хоть несколько грузовиков воды, все равно останется много. Сейчас в партии наблюдается тенденция — люди не смеют выражать свое мнение, не осмеливаются выступать с критикой своих ошибок. Как будто, если выступишь, потерпишь крах. Но если бы Председатель Мао, совершив хотя бы один процент ошибок или хотя бы одну тысячную процента, не выступил с самокритикой, это было бы дурно для нашей партии».

На следующий день верный «кормчему» левак Чэнь Бода стал урезонивать Пэн Чжэня, но тот добавил: «Давайте проясним вопрос о Председателе Мао. Похоже, слова Пэн Чжэня о том, что Председателя Мао можно критиковать, не приобрели популярность. Я же [только] хотел опровергнуть представление о том, что критиковать можно всех, кроме Председателя Мао. Ведь такое представление неправильное»⁷⁸.

Пэн вообще в последнее время то и дело проявлял норов. Этот уроженец северокитайской провинции Шаньси, высокий, дородный мужчина, бывший только на два года старше Дэна, после катастрофического провала «большого скачка» на какое-то время, казалось, потерял самообладание. Начиная с 1960 года он нет-нет да и выражал скептическое отношение к дискредитировавшему себя вождю. Так, мог себе позволить публично усомниться в величии его «идей»: «Являются ли идеи Мао Цзэдуна „учением“? Это следует обсудить». И даже самого Председателя: «Кто первый — пусть скажут потомки; работа еще не закончена!»⁷⁹

Мао до поры до времени терпел это, но раздражение накапливалось. И не только против Пэна, но и против Дэна — непосредственного начальника слишком прямодушного шаньсийца. Однако через несколько дней после выступления Пэн Чжэня на совещании выступил Лю Шаоци, вновь сказавший о неблагоприятном для Председателя «соотношении пальцев»: «Если говорить о стране в целом, то недостатки и успехи нельзя соотносить по принципу один палец и девять пальцев. Боюсь, речь должна идти о трех пальцах и семи пальцах. Есть [даже] некоторые районы, о которых можно сказать, что там недостатки и ошибки составляют больше трех пальцев». И далее: «Еще бытует представление о том, что „левый“ лучше правого… Я думаю, что это представление неверное, ошибочное»⁸⁰.

После таких слов Мао мог только демонстративно бросить в лицо Лю, Пэн Чжэню и всем остальным свою «самокритику». И он это сделал, признав то, о чем многие уже догадывались: «Я не понимаю многих вопросов экономического строительства… Сравнительно большее внимание я уделял проблемам общественного строя, проблемам производственных отношений. Что же касается производительных сил, то здесь мои знания мизерны».

«Очистившись» таким образом, Мао перешел в контратаку, потребовав и от других «товарищей» самокритики: «Что есть на душе, то и выскажи открыто, час потрать, самое большее два часа, но всё, что есть, выложи»⁸¹.

Этот призыв конечно же нашел отзвук, и партийные руководители, обгоняя друг друга, стали каяться в грехах. Выступил и Дэн, который, очевидно, почувствовал, что Мао вне себя от негодования, и решил уладить конфликт. Его речь могла бы служить образцом бюрократического искусства. С одной стороны, он довольно мудро разделил ответственность за «большой скачок» между всеми членами партии, взяв при этом основную часть вины на себя и руководимый им Секретариат ЦК. С другой — воздал хвалу «самокритичному» Мао Цзэдуну и его всепобеждающим «идеям». После этого, подытожив сказанное, объявил, что вообще-то говоря, несмотря на ряд недостатков и ошибок, в Китае всё хорошо: и идеология, и партия, и ЦК «во главе с товарищем Мао Цзэдуном», и кадры, и традиции, и стиль работы, и даже народные массы. А от «прекрасных партийных традиций» компартия отступала в последние годы только потому, что «немало наших товарищей недостаточно усердно изучали или не вполне адекватно понимали идеи Мао Цзэдуна»⁸².

Выступивший после Дэна Чжоу Эньлай тоже повел себя дипломатично и, как и Дэн, основную вину взял на себя. Он так много твердил о своих ошибках и так унижался, что даже Мао, прервав его, процедил: «Ну, хорошо. Ты уже покаялся. Одного раза достаточно»⁸³.

Но все же поднять настроение Председателя ни Чжоу, ни Дэну не удалось. Рассуждения Пэн Чжэня и Лю Шаоци отравляли душу⁸⁴. Сразу после совещания обиженный Мао уехал из Пекина в Ханчжоу — в длительный отпуск. Как мы помним, там, на берегу очаровательного тихого озера Силиху, у него была одна из его любимых дач. Повседневное управление делами ЦК он опять поручил Лю и остальным членам Постоянного комитета, в том числе Дэну, хотя ни к одному из них уже не испытывал прежнего доверия⁸⁵.

Как и раньше, от власти он отказался «умышленно». Он опять следовал в данном случае тактике выманивания «ядовитых змей» из нор. «Пусть всё отвратительное целиком вылезет наружу, так как, выйдя наполовину, оно может опять спрятаться», — любил говорить он⁸⁶. Иными словами, он давал возможность тем, кто критиковал его, полностью раскрыть свой облик. И не сомневался: верная тактика «ста цветов» в применении к партийному руководству тоже должна была хорошо сработать.

И он, как всегда, оказался прав. Просто удивительно, что такие опытные бюрократы, как Лю, Дэн, Чжоу и Чэнь Юнь, не смогли раскусить его! Едва Мао уехал, они провели рабочее совещание под председательством Лю Шаоци, посвященное экономическим вопросам, на котором признали, что в экономике сложилась чрезвычайная ситуация⁸⁷. И для ликвидации таковой не нашли ничего лучше, как поддержать развитие семейного подряда, несмотря на то что великий вождь, как мы знаем, выражал недовольство ростом числа «единоличников». К лету 1962 года в Аньхое на семейных подрядных условиях работали уже 80 процентов крестьян, в ряде районов Сычуани, Чжэцзяна и Ганьсу — от 70 до 74, а в некоторых уездах Гуйчжоу, Фуцзяни и Гуанси — от 40 до 42,3. В целом же по стране крестьян-подрядников насчитывалось до 20 процентов⁸⁸.

Кроме того, начиная с марта Лю Шаоци и Дэн стали вплотную заниматься реабилитацией тех, кто попал под колесо «чисток» в конце 1950-х. О реабилитации Пэн Дэхуая и его «подельников» они, правда, разговора не вели, но более трех с половиной тысяч рядовых «правых» оправдали⁸⁹.

В первой половине 1962 года и многие другие руководящие работники ЦК, правительства и провинциальных парткомов агитировали за распространение семейного подряда, в том числе председатель Госплана Ли Фучунь, руководители отдела ЦК по работе в деревне Дэн Цзыхуэй и Ван Гуаньлань. Особенно настойчив был Дэн Цзыхуэй, который в мае на рабочем совещании Постоянного комитета Политбюро заявил: «В некоторых горных районах надо позволить им [крестьянам] вести единоличное хозяйство. Можно назвать это и семейным подрядом. Это будут социалистические единоличники. Если они выполнят задачу повышения [уровня] производства, в этом ничего плохого не будет»⁹⁰. Многие присутствовавшие его поддержали.

Однако Мао из своего прекрасного далека продолжал относиться к этому методу ведения хозяйства со все возраставшим недовольством. «Дела становятся все более сложными, — сказал он своему врачу. — Некоторые твердят о системе закрепления заданий за дворами, которая на самом деле есть не что иное, как возрождение капитализма. Мы управляли страной все эти годы, но можем контролировать только две трети нашего общества. Одна треть остается в руках нашего врага или тех, кто ему сочувствует. Враг может подкупать людей, не говоря уже обо всех тех товарищах, которые женились на дочерях землевладельцев»⁹¹. Кого Мао имел в виду под «подкупленными товарищами», он не сказал, но его собеседник не мог не знать, что жена Лю Шаоци, Ван Гуанмэй, — дочь богатого дичжу, занимавшего важные посты в пекинской милитаристской администрации в 1920-е годы. Да и супруга Дэна, Чжо Линь, была не из бедной семьи.

Двадцать пятого февраля 1962 года Мао поручил своему секретарю Тянь Цзяину создать небольшую комиссию для изучения ситуации в деревне и проехать по тем местам в Хунани, где недавно побывал Лю Шаоци. А заодно завернуть и на родину самого Мао, в Шаошаньчун. Он знал, что Тянь относился к семейному подряду так же, как он сам, — отрицательно, видя в нем возрождение капитализма. Но каково же было его удивление, когда вернувшийся через два месяца честный секретарь доложил, что крестьяне «настоятельно требовали от комиссии „оказать им всестороннюю помощь в деле разделения земли по дворам“. Мао скривился: «Мы из тех людей, которые следуют линии масс, но иногда нельзя слушать всего, что говорят массы. Например, то, что они говорят о семейном подряде, слушать нельзя»⁹².

Но Тянь на свой страх и риск доложил о результатах проверки Чэнь Юню, а потом и Лю Шаоци, который, в свою очередь, ознакомил с ними Дэна. И все трое горячо поддержали выводы секретаря Мао! На отчете комиссии Дэн написал одно слово: «Одобряю!», а Лю сказал Тяню: «Надо придать семейному подряду силу закона»⁹³. Чэнь Юнь составил специальный доклад Мао Цзэдуну и другим членам Постоянного комитета Политбюро, в котором подчеркнул: «В некоторых районах можно вновь [как и в начале 1950-х годов] применить метод раздела земли и закрепления заданий за дворами для стимулирования производственной активности крестьян, для ускорения восстановления сельскохозяйственного производства»⁹⁴.

В конце июня 1962 года на заседании Секретариата, рассматривавшего отчет отдела Восточно-Китайского бюро ЦК по работе в деревне, Дэн тоже откровенно сказал: «В районах, где жизнь крестьян трудна, можно использовать разные методы. Аньхойские товарищи говорят: „Неважно, черная кошка или желтая, если она может ловить мышей, это хорошая кошка“. (Возможно, правда, Дэн говорил о котах: у китайских существительных нет категории рода. — А. П.) В этих словах есть определенный смысл. Система, при которой задания закрепляются за дворами, — дело новое, можно попробовать, посмотреть»⁹⁵.

Так ли говорили в Аньхое, мы не знаем, но то, что на родине Дэна, в Сычуани, крестьяне любили меткую поговорку о разноцветных кошках, точно. Возможно, Дэн просто использовал ее, приписав аньхойцам. Как бы то ни было, но фраза о кошках стала со временем наиболее знаменитым его выражением; при этом в народном фольклоре «желтая» кошка превратилась в «белую» — наверное, для большего контраста. А он произнес эту фразу тогда потому, что работники Восточно-Китайского бюро резко осудили подрядную систему, заклеймив ее как «ошибку в линии» и указав на то, что она направлена на возрождение единоличника. Чэнь Юнь же и Дэн Цзыхуэй, принимавшие участие в заседании, высказались в защиту семейного подряда, а мнения членов Секретариата разделились поровну⁹⁶.

Что-то Дэн совсем утратил бдительность. То ли думал, что Мао искренне признал «ошибки», то ли — что вернее — на самом деле искренне полагал, что иного пути возрождения экономики КНР нет. В конце концов не он один в то время смело ринулся в атаку на ветряные мельницы! Неужели все эти романтики всерьез считали, что Мао можно переубедить?

Трудно сказать. Пока же 7 июля на пленуме ЦК комсомола Дэн вновь повторил крамольную фразу о кошках, причем на этот раз придал ей глубокий теоретический смысл. Правда, преподнес ее уже как сычуаньскую поговорку и на всякий случай прикрылся авторитетом старого друга, маршала Лю Бочэна. Вот что он сказал: «Надо поднять энтузиазм крестьян для того, чтобы они увеличили сельскохозяйственное производство… Говоря о сражениях, товарищ Лю Бочэн неизменно приводил сычуаньскую поговорку: „Неважно, желтая кошка или черная, если она ловит мышей, это хорошая кошка“. Причина, по которой мы смогли разбить Чан Кайши, заключается в том, что мы не болтали о старых правилах и не шли проторенными путями, а исходили из обстановки. Вот потому и победили. Сейчас надо восстановить сельскохозяйственное производство, поэтому тоже нужно исходить из конкретной обстановки. А это значит, что никоим образом нельзя придерживаться только одной незыблемой формы производственных отношений, следует применять те формы, которые стимулируют активность масс»⁹⁷.

Для Мао, напряженно следившего за всем, что говорили и делали в Пекине его младшие товарищи, вышедшие, казалось, из повиновения, слова Дэн Сяопина означали одно: даже такие верные соратники, как Дэн, были готовы восстановить в стране капитализм! Ведь Генеральный секретарь ЦК утверждал, что любые формы производственных отношений хороши, если экономика успешно развивается!

На самом деле, конечно, Дэн не имел в виду восстановление частной собственности на землю. Все формы производственных отношений, о которых он говорил, являлись социалистическими. На пленуме ЦК комсомола он даже специально подчеркнул: «Говоря в целом, во всей стране мы должны укреплять коллективное хозяйство, укреплять социалистическую систему. Это наша основная задача»⁹⁸. Но Мао на это не обратил внимания.

В страшном гневе не только на Дэна, но и на всех остальных «подрядников» «великий кормчий» тут же вернулся в Пекин. И первый, кого он принял, был Лю Шаоци. Тот зашел к Мао сказать, что Чэнь Юнь и Тянь Цзяин хотели бы поговорить. Мао, плававший в бассейне, разозлился. Выйдя из воды, он обрушился на Лю с упреками: «Сейчас вновь делят землю — так же, как в старое проклятое время. Что ты сделал, чтобы остановить это? Что произойдет, когда я умру?»⁹⁹ После этого он принял Чэнь Юня, который, не догадываясь о настроении «великого кормчего», начал рассуждать о целесообразности довольно длительного сосуществования индивидуальной и коллективной собственности. И тут Мао так разозлился, что стал кричать: «„Единоличники, делящие землю“, — это развал коллективного хозяйства, это ревизионизм!»¹⁰⁰ На полях доклада Чэнь Юня он написал: «Этот человек, Чэнь Юнь, — по происхождению мелкий бизнесмен. Он не может исправить свой буржуазный характер. Его все время клонит направо»¹⁰¹.

Чэнь Юнь испугался¹⁰². Вскоре он написал Дэну письмо для передачи Мао, в котором просил дать ему отпуск «по состоянию здоровья». Из этого отпуска он выйдет только после смерти Председателя.

Разобравшись с Чэнь Юнем, Мао в присутствии Лю, Чжоу, Дэна и левака Чэнь Бода обрушился на Тянь Цзяина и Дэн Цзыхуэя. А затем потребовал от Чэнь Бода, возглавлявшего тогда редакцию журнала ЦК «Хунци», подготовить проект резолюции об укреплении коллективного хозяйства «народных коммун» и развитии сельскохозяйственного производства. Под его давлением Центральный комитет срочно издал циркуляр, запрещавший пропагандировать семейный подряд¹⁰³, а вскоре фанатично преданный Председателю Чэнь Бода подготовил и проект резолюции, который был рассмотрен и принят на очередном, 10-м, пленуме ЦК в сентябре 1962 года¹⁰⁴.

Осторожный Чжоу, который все это время избегал разговоров на опасные в политическом отношении темы и не высказывался ни за, ни против подряда, сразу поддержал «великого кормчего». Да и Дэн с Лю, испугавшись не меньше, чем Чэнь Юнь, сочли за благо одобрить всё, что требовал вождь. Очевидец вспоминает: «После того как позиция Председателя Мао стала известна, никто [уже] не мог не изменить соответственно и свою позицию»¹⁰⁵.

Дэн бросился звонить первому секретарю ЦК комсомола Ху Яобану, с которым был знаком еще по совместной партработе в Сычуани, потребовав немедленно вычеркнуть из стенограммы его речи злополучных животных¹⁰⁶. А Лю на встрече с кадровыми работниками, направлявшимися в низовые организации, специально поднял вопрос о порочности семейного подряда, заявив, что и высшие, и низшие ганьбу, к сожалению, «потеряли веру в коллективное хозяйство»¹⁰⁷.

Но Мао продолжал развивать наступление. За время отпуска он, казалось, всё детально продумал и теперь брал реванш за то унижение, через которое прошел на совещании семи тысяч руководящих работников. Как бы ни был экономически эффективен семейный подряд, принять его он не мог, ибо не желал допустить реставрацию капитализма!

В течение месяца, в июле — августе, в курортном местечке Бэйдайхэ близ Тяньцзиня он «промывал мозги» руководящим ганьбу, собрав их со всей страны на новое рабочее совещание. Накануне на встрече с первыми секретарями комитетов партии провинций, автономных районов и городов центрального подчинения он раскричался: «Вы за социализм или капитализм?!.. Сейчас некоторые выступают за введение подрядной системы в масштабах всей страны, вплоть до раздела земли. Компартия выступает за раздел земли?»¹⁰⁸ На самом же совещании уже более спокойно внушал притихшим товарищам: «Единоличное хозяйство неизбежно ведет к поляризации, а для этого не надо и двух лет, расслоение начнется уже через год… Хрущев и то не осмелился открыто распустить колхозы»¹⁰⁹.

Ссылка на Никиту Сергеевича была не случайна. Ко времени совещания в Бэйдайхэ в советско-китайских отношениях царил уже полный разлад. После некоторого потепления на Московском совещании 1960 года вновь, с весны 1961-го, возобновилась жесткая полемика: на этот раз в связи с дальнейшим ухудшением отношений Компартии Советского Союза с Албанской партией труда, союзником китайской компартии. Вождь албанской партии, сталинист Энвер Ходжа, полностью разгромивший в начале 1961 года свою внутрипартийную прохрущевскую оппозицию, резко усилил тогда нападки на СССР и лично Хрущева, которого, как и китайцы, стал обвинять в «ревизионизме». У албанского лидера к Никите Сергеевичу имелся большой список претензий: он осуждал его и за борьбу с культом личности Сталина, и за «мирный переход» и «мирное сосуществование», и особенно за прекращение экономической помощи его стране после того, как албанская делегация не поддержала хрущевских атак на китайскую компартию во время съезда румынской компартии. В ноябре 1960 года на Московском совещании Ходжа даже выплеснул на Хрущева свою обиду публично: «В то время как в Советском Союзе могут объедаться крысы, албанский народ умирает от голода, так как руководство Албанской партии труда не склоняется перед волей советского руководства»¹¹⁰. (Услышав это, глава Компартии Испании Долорес Ибаррури сравнила Ходжу «с собакой, кусающей руку, кормящую ее хлебом»¹¹¹. Сравнение явно страдало, поскольку Хрущев к тому времени перестал кормить албанцев.) После этого в мае 1961-го Президиум ЦК КПСС предпринял новые антиалбанские шаги: прекратил поставки вооружения в эту страну и вывел восемь советских подводных лодок с военно-морской базы в албанском городе Влёра¹¹². Мао, разумеется, поддержал албанцев, и пошло-поехало. Начался обмен письмами и взаимными упреками.

И тут до Мао неожиданно дошли известия о намерении Хрущева принять новую Программу КПСС — взамен той, которую в 1919 году провозгласил Ленин. Проект программы был обнародован в Советском Союзе в самом конце июля 1961 года. Из него становилось ясно, что руководство советской компартии отказалось от фундаментальной большевистской идеи — о диктатуре пролетариата: проект объявлял общественный строй в СССР и даже саму компартию общенародными.

«Великий кормчий» просто задохнулся от наглости Хрущева и на заседании Постоянного комитета Политбюро сказал: «Этот „проект программы КПСС“ похож на бинты, которыми какая-нибудь мамаша Ван стягивает свои ступни, — такой же вонючий и длинный»¹¹³. На XXII съезд КПСС, созываемый в октябре 1961-го для принятия программы, Мао послал делегацию во главе с Чжоу Эньлаем. И Чжоу не стал скрывать негодования, которое у китайцев только усилилось, когда Хрущев зачитал свои доклады о деятельности ЦК и о новой программе партии. Ведь глава КПСС не только повторил старые тезисы XX съезда, считавшиеся китайцами «ревизионистскими» (о «мирном переходе» и пр.), но и подверг дальнейшей критике сталинский культ. В знак протеста китайцы возложили венки к Мавзолею Ленина и Сталина, написав на том из них, который предназначался Генералиссимусу: «И. В. Сталину, великому марксисту-ленинцу». После этого Чжоу встретился с Хрущевым и вновь изложил позицию Компартии Китая во всех этих спорных вопросах. На что Хрущев, разозлившись, ответил: «Ваша помощь нам была очень нужна в прошлом. Тогда точка зрения КПК имела для нас значение. Но сейчас всё изменилось»¹¹⁴.

Чжоу, прервав визит за восемь дней до окончания съезда, следующим же вечером улетел в Пекин, где в течение более десяти часов с возмущением докладывал Мао и другим членам руководства о том, что произошло. Он заявил: «Идеологические разногласия между КПК и КПСС имеют принципиальный характер… в идеологической борьбе между двумя партиями стоит вопрос кто кого»¹¹⁵. А советские коммунисты тем временем по решению XXII съезда вынесли гроб с телом Сталина из Мавзолея и захоронили у Кремлевской стены. «Серьезные нарушения Сталиным ленинских заветов, злоупотребления властью, массовые репрессии против честных советских людей и другие действия в период культа личности делают невозможным оставление гроба с его телом в Мавзолее В. И. Ленина», — говорилось в постановлении съезда, принятом единогласно¹¹⁶.

Для Мао все это означало одно: полный отказ «предателя» Хрущева от марксизма-ленинизма. В декабре 1961 года на рабочем совещании Центрального комитета, обсуждавшем международное положение, Дэн по его распоряжению сделал доклад о борьбе против советского «ревизионизма». «Международное коммунистическое движение оказалось перед угрозой раскола, — сказал Дэн. — Речь идет прежде всего о расколе внутри социалистического лагеря, главным образом о расколе в советско-китайских отношениях»¹¹⁷.

Движущей силой раскола с китайской стороны был, конечно, сам Мао, без одобрения которого Дэн не мог бы озвучить такой далекоидущий вывод. Полностью поддерживали раскольнические настроения Чжоу, Чэнь И, Пэн Чжэнь, Кан Шэн, Ян Шанкунь и подавляющее большинство других членов китайского ЦК. Примирительную позицию занимали только Лю Шаоци и особенно Ван Цзясян, заведующий отделом международных связей Центрального комитета. Последний в феврале 1962 года, заручившись поддержкой Лю, даже послал Чжоу, Дэну и Чэнь И письмо, а затем и несколько докладов, советуя помириться с Москвой¹¹⁸. Однако те не загорелись идеей. А Мао, узнав о предложении Ван Цзясяна и соглашательской позиции Лю, просто взорвался. Лю он пока не тронул, но Вана снял с должности, заменив его на Кан Шэна.

«Советский Союз существует уже несколько десятков лет, — объявил Мао участникам рабочего совещания в Бэйдайхэ, — и все же там появился ревизионизм, который служит международному капитализму и по существу представляет собой контрреволюционное явление… Буржуазия может вновь возродиться. Так и получилось в Советском Союзе»¹¹⁹.

Такую же опасность — капиталистической реставрации — он допускал и в Китае, а потому на 10-м пленуме ЦК в сентябре 1962 года поставил перед всей партией важнейшую задачу: «С сегодняшнего дня мы должны говорить о классовой борьбе ежегодно, ежемесячно, ежедневно, говорить на собраниях, на партийных съездах, на пленумах, на каждом заседании, с тем чтобы в этом вопросе у нас была более или менее четкая марксистско-ленинская линия». Ведь, как показал китайский и мировой опыт, «классы в социалистических странах существуют, несомненно, происходит и классовая борьба». Следовательно, возможна и реставрация, такая же, как после побед буржуазных революций в Англии и Франции, когда эти революции «неоднократно обращались вспять»¹²⁰.

Участники рабочего совещания и члены пленума полностью поддержали своего Учителя. Горячо аплодировал ему и Дэн. Но был ли он искренен, кто знает? Сам Мао не был теперь уверен в его прямодушии. А это было опасно. Так что вволю наигравшемуся в донкихотство генсеку следовало снова завоевывать доверие «великого кормчего».

И тут Дэну представился шанс. Разуверившийся в его способностях заниматься экономическими проблемами Председатель решил вновь бросить его на борьбу с советским ревизионизмом, ведь на этом фронте Дэн до сих пор проявлял себя хорошо. Допустивший ряд «ошибок» в вопросе о подряде, он во внешнеполитической области действительно выделялся из всех маоистских «ястребов» — своей исключительной напористостью и умением остроумно и жестко полемизировать с советскими коммунистами. Поэтому, несмотря на глубокое недовольство его отношением к кошкам, Мао вновь доверил ему передовой фронт борьбы с внешним врагом.

В очередной раз загнав оппозицию в угол и почувствовав себя на коне, «великий кормчий» захотел дать последний и решительный бой «ревизионисту» Хрущеву, который, как он считал, беспрерывно поднимал «волны грязи и лжи»¹²¹. Это нашло отражение в решениях китайского Политбюро и новых письмах в адрес ЦК КПСС¹²².

Дэн не замедлил оправдать доверие. 5 июля 1963 года, выполняя поручение Мао, он снова — и как оказалось, в последний раз — приехал в Москву. В делегацию из семи человек, которую он возглавлял, входили те же Пэн Чжэнь, Ян Шанкунь и Кан Шэн. А их главными противниками по-прежнему являлись Суслов, Пономарев и Андропов. «Странные», по выражению очевидца, переговоры, которые «даже трудно было назвать переговорами»¹²³, напоминали диалог глухих. Дебаты проходили в только что выстроенном Доме приемов ЦК КПСС на Воробьевском шоссе, напротив Лужников. Здесь в течение пятнадцати дней состоялось 11 заседаний, на которых противники, сменяя друг друга, выступали с долгими и «тягучими»¹²⁴ декларативными заявлениями, уже и не преследуя цель нормализовать отношения. Обе стороны просто расставляли точки над «i», подводя окончательные итоги и критикуя оппонента «вразнос», чтобы вынудить его первым порвать отношения. Ответственность за разрыв никто на себя брать не хотел.

Накануне и во время переговоров в обеих странах шли истеричные кампании в печати и на радио. 14 июня китайские граждане, а через месяц — советские впервые узнали о глубоких идеологических разногласиях двух «братских» партий и стран. 27 июня из СССР были высланы три дипломата и двое других китайских граждан, распространявших среди советских людей материалы КПК, порочившие КПСС. В Китае они были приняты как герои.

Параллельно с советско-китайскими переговорами в Москве проводились и советско-американо-британские встречи по поводу заключения договора об отказе от проведения ядерных испытаний в атмосфере, космическом пространстве и под водой. Это китайцы расценивали как откровенный антикитайский трюк Кремля; у них еще не было атомной бомбы, и отказываться от испытаний они, разумеется, не собирались. И потому полагали, что Хрущев их в очередной раз продает ради сближения с империалистами[73].

Все это, конечно, не могло не сказаться на атмосфере переговоров. Война нервов была изматывающей. Китайцы подозревали, что за ними все время следят, их прослушивают и даже специально плохо кормят. Как-то после обеда по дороге на дачу Пэн Чжэнь, уверенный в том, что выделенная им машина снабжена микрофонами, стал громко возмущаться качеством пищи, после чего питание, кстати, действительно улучшилось¹²⁵.

Дэн на переговорах выступал дважды: на втором заседании 8 июля и на четвертом 12-го. В первый раз его выступление (с переводом) заняло пять часов, во второй — четыре. С краткой заключительной речью он выступил и на последнем заседании, 20 июля. В остальное время отмалчивался, лишь изредка бросая какую-нибудь колкость или остроту.

В первом выступлении Дэн в хронологической последовательности изложил историю конфликта, начиная с XX съезда КПСС. Он обвинил своих оппонентов в «отступлении от марксизма-ленинизма» в вопросах войны и мира, в проведении великодержавной и авантюристической политики во время польского кризиса 1956 года и капитулянтской — во время венгерских событий, в «очернении» Сталина, в попытках поставить Китай под свой военный контроль, нападках на внутреннюю и внешнюю политику КНР, в сворачивании помощи китайскому народу в военном и мирном экономическом строительстве, а также в заискивании перед американским империализмом. При этом он напомнил и о беспардонных высказываниях Хрущева в адрес Компартии Китая и лично Мао.

Ничего нового Дэн, собственно, не сказал. Речь носила безапелляционный и обвинительный характер, не оставляя советской стороне ни малейшего шанса на компромисс. Тем более что в заключение он повторил старый тезис о том, что именно Хрущев раскрыл перед деятелями международного коммунистического движения межпартийные разногласия KПCC и КПК — имелось в виду поведение Никиты Сергеевича на съезде румынской компартии в Бухаресте в конце июня 1960 года. «К счастью, на бухарестскую встречу поехал тов[арищ] Пэн Чжэнь, — сострил Дэн. — У него вес примерно 80 килограммов, поэтому он выдержал; если бы я поехал, а у меня вес только 50 с лишним килограммов, то я бы не выдержал». На это Пономарев справедливо возразил: «А тов[арищ] Гришин (председатель ВЦСПС, участвовавший в Пекинской сессии Генерального совета Всемирной федерации профсоюзов в начале июня 1960 года, во время которой именно Дэн первым придал разногласия гласности. — А. П.) весит 70 кг. Ведь это началось до Бухареста, в Пекине. Это же начало и причина Бухарестского Совещания».

Но Дэн не стал вдаваться в детали. «Я Вас понял», — отрезал он¹²⁶.

На все обвинения Дэна ответил Суслов. Сделал он это через день, 10 июля, акцентировав внимание на той колоссальной помощи, которую СССР оказал КНР в 1950-е годы. Дэн, выслушав, спросил: «Может быть, завтра денек отдохнем?» Было заметно, что монотонный Суслов, тоже выступавший пять часов, утомил его.

Двенадцатого июля Дэн с новыми силами вновь подверг КПСС критике — на этот раз за «нереволюционную» линию в национально-освободительном движении стран Азии, Африки и Латинской Америки. На следующий день ему ответил Пономарев, потом, через день, выступил Пэн Чжэнь, затем, еще через день, — Андропов и, наконец, 19 июля — Кан Шэн. Последний зачитал заготовленный еще в Пекине текст о том, какой «хороший» был товарищ Сталин и как «неправильно» поступал Хрущев, неоднократно называя того «убийцей», «уголовником», «бандитом», «игроком», «деспотом типа Ивана Грозного», «самым большим диктатором в истории России», «дураком», «говном» и «идиотом». Все эти слова и выражения китайцы выудили из речей Хрущева¹²⁷.

Суслов заявил решительный протест «против извращений, фальсификаций и клеветы в отношении руководства нашей партии и тов[арища] Хрущева Н. С, против нашей партии и решений ее съездов»¹²⁸. Но Дэн, Кан и другие китайцы и ухом не повели. «Тов[арищ] Суслов выразил какой-то протест», — холодно заметил Дэн и предложил прервать заседания — до новых встреч¹²⁹. Посовещавшись с Хрущевым, Суслов на следующий день, 20-го, ответил согласием, и Дэн, следуя приказу Мао, пригласил делегацию КПСС с ответным визитом в Пекин, заметив, что о дате можно будет договориться отдельно. «Наша настоящая встреча служит хорошим началом, — заключил он. — …Необходимо продолжить наши встречи»¹³⁰. Ни Суслов, ни Дэн, однако, уже не верили, что когда-нибудь вновь встретятся.

После этого в Кремле состоялся прощальный банкет, на который пришел и Хрущев. Он поднял бокал за то, чтобы в будущем ликвидировать все разногласия, но слова его звучали пустой формальностью. Дэн тоже говорил о стремлении к солидарности и дружбе, но равным образом лицемерил.

В тот же вечер Дэн вместе с товарищами улетел из Москвы. Мао настаивал, чтобы они ехали поездом, опасаясь, что русские взорвут самолет. Но Дэн бесстрашно ответил: «Нет, мы полетим». И в 22.00 воздушный корабль унес его навсегда из столицы «мирового ревизионизма»¹³¹.

К замораживанию отношений между некогда братскими партиями Мао отнесся философски. «Долгое единство ведет к разрыву, долгий разрыв — к объединению», — сказал он, перефразируя знаменитое начало романа «Троецарствие»[74]¹³². Ситуация с КПСС на самом деле была ему выгодна. Пытаясь предотвратить реставрацию капитализма в Китае, он в начале 1963 года развернул новую массовую кампанию в КНР — за «социалистическое воспитание», в рамках которой развивалось пропагандистское движение «фань сю, фан сю» («бороться против внешнего ревизионизма, не допускать внутреннего ревизионизма»). Так что «мужественное» поведение делегации Дэна, давшей отпор советским «ревизионистам», как нельзя лучше соответствовало его целям.

Днем 21 июля Мао сам в сопровождении Лю, Чжоу и остальных членов ареопага прибыл на аэродром, чтобы встретить «героев»! До того он лишь дважды встречал товарищей, прилетавших из-за рубежа: в ноябре 1960-го — Лю Шаоци, после Московского совещания, и в октябре 1961-го — Чжоу Эньлая, во время XXII съезда КПСС. В торжественной церемонии приняли участие более пяти тысяч кадровых работников и представителей общественности! Среди встречавших находилась и дочь Дэна, Маомао¹³³.

Дэн был счастлив. Казалось, тучи нам ним рассеялись и он вновь стал пользоваться безграничным доверием Председателя. Но это только казалось. После баталий 1961–1962 годов Мао было не так-то просто простить его. Тем более что «великий кормчий» с годами становился все более подозрительным. Китайские Хрущевы, готовые предать его так же, как «коварный» Никита Сергеевич Иосифа Виссарионовича, мерещились ему теперь повсюду. И Дэн с его разноцветными кошками тоже подходил на эту роль.

Но наносить удар Мао пока не спешил: он вообще был нетороплив, а в случае с Дэном особенно. Энергичный генсек был ему по-прежнему нужен. Хотя Мао, конечно, оставался теперь с ним все время настороже, так же как и в отношениях с Лю Шаоци, Пэн Чжэнем и другими товарищами, оказавшимися «склонными к правому оппортунизму».

В конце июля 1964 года Дэн по его поручению стал курировать работу комиссии, занимавшейся подготовкой статей, разоблачавших международный ревизионизм, в первую очередь, конечно, советский. (Председателем комиссии был Кан Шэн, а членами — глава информационного агентства Синьхуа У Лэнси и ряд других пропагандистов.) Эти статьи явились ответом на обнародованное в советской прессе во время последних переговоров, 14 июля, «Открытое письмо Центрального Комитета Коммунистической партии Советского Союза партийным организациям, всем коммунистам Советского Союза»¹³⁴. Статьи были опубликованы от имени редакций главных органов ЦК Компартии Китая — газеты «Жэньминь жибао» и журнала «Хунци». Всего их насчитывалось девять, планировалась и десятая, но Мао решил, что станет с Хрущева и девяти¹³⁵. (В Китае по этому поводу говорили: «Мы на одну критику ответили девятью»¹³⁶.)

Советское руководство болезненно реагировало на критику («китайцы — тупицы», — говорили между собой члены Президиума ЦК КПСС¹³⁷), зато Мао остался очень доволен. И даже почти простил Дэна за поддержку семейного подряда, однако новые события заставили его вновь заподозрить генсека в «правом уклоне». И теперь уже его возмущение оказалось настолько глубоким, что ему потребовалось почти десять лет, чтобы великодушно даровать новое прощение своему «неразумному» ученику.

«КАППУТИСТ № 2»

Начиная с 1963 года Председатель со все возраставшей энергией боролся против внутренней «контрреволюции». В мае ЦК китайской компартии даже принял специальный документ (так называемые «Первые 10 пунктов»), определивший цели, движущие силы, объекты и масштабы движения за социалистическое воспитание в деревне, ставшей к тому времени главной ареной борьбы с реставрацией капитализма в связи с распространением там системы подряда. Документ этот был разработан под непосредственным руководством Мао, заострившим его против некоей «новой буржуазии», к которой вождь относил главным образом недобитых «помещиков», «кулаков» и других алчных эксплуататоров, внедрившихся, с его точки зрения, в руководство ряда «коммун» и бригад для «контратаки» на партию и раздела земли¹³⁸. Откуда в КНР после коллективизации, коммунизации, голода и борьбы с «семейным подрядом» оказались «помещики» и «кулаки», сказать трудно, но Мао настаивал на таком видении проблемы.

Набирала дальнейшие обороты и кампания борьбы с внешним, советским, «ревизионизмом». Но если над Хрущевым «великому кормчему» в конце концов удалось одержать «победу» (14 октября 1964 года пленум ЦК КПСС отправил незадачливого Никиту Сергеевича на пенсию — пусть и не благодаря Мао Цзэдуну, но все же!), то у себя дома Председателю пока не удавалось окончательно разгромить «врагов». И это отнюдь не случайно. Ведь опасность реставрации заставляла его подозревать в злых намерениях огромное количество товарищей по партии, тем более что движение за «социалистическое воспитание» постоянно выявляло вопиющие факты «буржуазного перерождения» в парторганизациях. О тревожном положении ему все время докладывали верные леваки в партийном руководстве (Линь Бяо, Кан Шэн, Чэнь Бода и др.). Не отставали от них и многие провинциальные чиновники, славшие наверх только ту информацию, которую Мао хотел услышать. Становилось ясно, что по крайней мере в половине партийных ячеек «классовые враги» захватили власть.

Дэн тоже активно занимался борьбой против «реставрации»: не мог же генсек стоять в стороне! Но Мао, ценивший его как разоблачителя Хрущева, не чувствовал такого же удовлетворения от его работы на внутреннем фронте. В отличие от леваков Дэн с самого начала был явно не готов безрассудно развивать классовую борьбу в ущерб интересам экономического развития. Позже он сам признает: «В ходе начавшегося в 1963 году движения за „социалистическое воспитание“ был разработан документ под руководством самого Председателя — „Первые 10 пунктов“, ясно ставивший классовую борьбу, борьбу двух линий на первое место… Совсем не надо было разрабатывать еще какие-то „Вторые 10 пунктов“… [Но] я принял участие в подготовке этого документа в Ханчжоу и должен нести главную ответственность за ошибки, допущенные в нем»¹³⁹.

«Вторые (или, иначе, Последующие) 10 пунктов», о которых говорит Дэн, были приняты Политбюро ЦК в ноябре 1963 года. Их основным автором был Тянь Цзяин, тот самый секретарь Мао, который в 1962 году поддержал семейный подряд. В них особо подчеркивалось: «Ни на одном из этапов движения нельзя допустить, чтобы оно отрицательно сказалось на производстве»¹⁴⁰. «Вторые 10 пунктов» получили поддержку не только Дэна, но и Лю Шаоци.

Что же касается Мао, то он на них внешне никак не отреагировал, но разве мог он не обратить внимания на попытку «умеренных» ослабить кампанию? Через год, в январе 1965-го, он даст всем понять, что в тот раз просто затаился, вновь применив свою излюбленную тактику выманивания «ядовитых змей» из нор¹⁴¹.

Затаившись, он стал все больше размышлять над истоками как внешнего, так и внутреннего «ревизионизма» и в итоге пришел к убеждению, что основным в китайском обществе является уже не противоречие между бедными трудящимися и недобитыми эксплуататорскими классами, а между сознательными массами и бюрократами, стоявшими у кормила власти, но не перестроившими мировоззрения. Именно от этих людей, то есть от самих кадров партии, не подавивших в себе дух стяжательства, и проистекает главная опасность реставрации, поскольку, идя по капиталистическому пути, то есть являясь «каппутистами», они пытаются вести за собой всё общество. Как же можно их образумить? Снять с командных должностей и выкинуть из партии? Конечно. Но одного этого недостаточно: ведь на их место придут другие, не лучше. Значит, надо изменить само мировоззрение людей, полностью очистив его от всех наслоений прошлого, создать нового человека, подлинного строителя коммунизма. Иными словами, нужна «культурная революция», классовая борьба в сфере культуры, направленная на тотальное разрушение традиционных нравов, обычаев, идеологии и других культурных ценностей китайского народа и замену их новыми, коммунистическими. То есть вслед за революционным преобразованием экономического базиса надо коренным образом перестроить все области надстройки! (Позже он подчеркнет, что «борьба с теми, кто стоит у власти в партии и идет по капиталистическому пути, — это главная задача, а никак не цель. Цель [культурной революции] — решить вопрос о мировоззрении, выкорчевать корни ревизионизма»¹⁴².)

Ни Лю Шаоци, ни Дэн, ни многие другие китайские руководители до такого, конечно, додуматься не могли, а потому, занимаясь вопросами «социалистического воспитания» (Лю даже с легкой руки Мао носил титул «главнокомандующего движением»), по-прежнему разрабатывали старую идею вождя о том, что в Китае «главным противоречием является противоречие между бедняками и низшими середняками, с одной стороны, и зажиточными слоями — с другой»¹⁴³. Но они явно отстали от Мао.

А тот уже летом 1964 года повел наступление на культурном фронте. 27 июня, например, он заявил, что творческие союзы и большинство периодических изданий «на протяжении последних 15 лет… в основном не проводили в жизнь политику партии»¹⁴⁴. И если и дальше пускать дело на самотек и не проводить классовой «чистки» творческих союзов, то они превратятся в конрреволюционные организации. Вслед затем, 2 июля, он потребовал от членов Постоянного комитета Политбюро организовать в министерстве культуры и во всех творческих союзах новый чжэнфэн (то есть кампанию исправления стиля), для чего сформировать в ЦК специальную группу из пяти человек по делам «культурной революции»¹⁴⁵. Главой ее он назначил хорошо знакомого нам Пэн Чжэня, его заместителем — Лу Диньи, а членами — Кан Шэна, Чжоу Яна (заместителя Лу Диньи по отделу пропаганды ЦК и одного из руководителей как Союза работников литературы и искусства, так и Союза писателей) и У Лэнси (бывшего тогда уже не только директором Синьхуа, но и главным редактором «Жэньминь жибао»)¹⁴⁶.

Деятельность группы Пэн Чжэня, однако, вызвала вскоре его недовольство. Пэн действовал чересчур деликатно, стремясь ограничить партийное вмешательство в тонкую сферу культуры академическими дискуссиями, в то время как Мао желал разжечь на культурном фронте пламя классовой борьбы.

Всё больше раздражали «великого кормчего» и Лю Шаоци с Дэном: своим нежеланием вникнуть в его настроение. Казалось, они упорно не замечали, что он более не считает первоочередной задачей партии натравливание «бедняков и низших середняков» на «зажиточные слои деревни».

В сентябре 1964 года под руководством Лю Шаоци в ЦК был разработан новый руководящий документ относительно «социалистического воспитания» — так называемые «Исправленные последующие 10 пунктов», основанные на материалах, собранных женой Лю, Ван Гуанмэй, в ходе ее пятимесячного обследования одной из «народных коммун» в провинции Хэбэй. В них старая идея борьбы «бедняков» с «помещиками» была даже возведена в абсолют¹⁴⁷.

Вот тут-то Мао и заподозрил неладное: ведь получалось, что Лю сознательно переводил острие борьбы с новых главных врагов (высокопоставленных членов партии — «каппутистов») на мелкую сошку!

В середине декабря 1964 года для обсуждения и принятия документа, разработанного командой Лю, было созвано рабочее совещание Политбюро. Подготавливал его Дэн, который, узнав накануне, что Мао немного прихворнул, опять опростоволосился. Исходя, по-видимому, из гуманных соображений, он предложил «великому кормчему» не ходить на заседание. Особых дискуссий на совещании не предполагалось, а потому он просто пожалел Мао. Но тот, в очередной раз обидевшись, тут же явился в зал, где выслушал доклад Лю. А через несколько дней вступил с докладчиком в открытое столкновение. Вот что Мао заявил: «Помещики и кулаки — это режиссеры, стоящие за кулисами. На авансцене же сейчас находятся разложившиеся кадровые работники. Они, эти перерожденцы, и есть группа, стоящая у власти. Если вы организуете борьбу только с помещиками и кулаками, то у бедняков и низших середняков вы поддержки не найдете. Самый настоятельный вопрос — это вопрос о кадровых работниках, ибо помещики. кулаки, контрреволюционеры и дурные элементы не стоят у власти». Лю Шаоци попытался возразить: «Некоторые не одобряют такой постановки вопроса». Но Мао оборвал его: «Сейчас не нужно обращать внимания на всякие там классы или прослойки, нужно взяться за этих „стоящих у власти“ коммунистов, стоящих у власти „больших вождей“ и за тех, кто идет с ними». Чжоу, разумеется, тут же поддержал Председателя, но Дэн, испугавшись, по-видимому, что борьба с «каппутистами» в партии перерастет все мыслимые рамки, предложил сконцентрировать удар только по небольшому числу «особенно злостных перерожденцев». Мао на это ничего не ответил и просто вернулся к тому, с чего начал: «Сначала нужно ловить волка, а потом лису. Вот так нужно браться за проблему, начнешь не со стоящих у власти, ничего не выйдет». Лю опять попытался возражать, но Мао его уже не слушал¹⁴⁸.

Этот спор состоялся 20 декабря, а через шесть дней Мао Цзэдун пригласил старых товарищей на банкет в Дом народных собраний на площади Тяньаньмэнь по случаю своего дня рождения. Присутствовало чуть более сорока человек, в том числе Лю и Дэн. Все находились в приподнятом настроении до тех пор, пока Мао неожиданно не разразился злобной речью. «Я хочу продолжить критику некоторых ошибочных представлений и суждений, проявившихся в ходе движения за социалистическое воспитание», — сказал он. И, не называя Лю по имени, вдруг объявил его взгляды немарксистскими, после чего сообщил, что кое-какие органы ЦК превратились в «независимые королевства» (он, в частности, имел в виду дэновский Секретариат). Заключил он выступление мрачным предупреждением: «В партии существует опасность возникновения ревизионизма»¹⁴⁹. Все время, пока он говорил, в зале стояла мертвая тишина.

На следующее же утро, вновь явившись на рабочее совещание, Мао заявил, что «в нашей партии имеются по крайней мере две группировки: социалистическая и капиталистическая!»¹⁵⁰. А на другой день стал размахивать перед собравшимися текстами Конституции Китайской Народной Республики и партийного устава и кричать, что у него здесь есть две книги, одна — Конституция, по которой он имеет гражданские права, а другая — партийный устав, по которому у него есть права члена партии. Но, сказал он, «один из вас» (то есть Дэн) «не пускал меня на совещание», а другой (Лю Шаоци) — «не давал мне говорить»¹⁵¹.

Мао удалось получить поддержку большинства, и в итоге «Исправленные последующие 10 пунктов» оказались отвергнуты, а вместо них в январе 1965 года был принят разработанный Чэнь Бода под руководством Мао новый документ (так называемые «23 пункта»). В нем говорилось: «Ключевым моментом движения является исправление тех, кто стоит у власти и идет по капиталистическому пути»¹⁵².

Тогда же, в январе 1965-го, Мао решил сместить Лю в связи с тем, что тот «выразил энергичный протест» по поводу развертывавшейся в ходе движения за «социалистическое воспитание» борьбы с «теми, кто стоял у власти в партии и шел по капиталистическому пути»¹⁵³.

Относительно же Дэна он пока к такому решению не пришел, хотя и был зол на своего генсека. Но вскоре и к нему отношение Мао испортилось до крайности. На этот раз — в связи с тем, что тот вступил в острый конфликт с особой, ссориться с которой ни ему, ни кому бы то ни было в Китае не следовало: с мстительной и коварной женой «великого кормчего» Цзян Цин.

Эта хрупкая женщина, обладавшая исключительно сильным характером, пользовалась большим влиянием в китайском руководстве. И совсем не потому, что Мао страстно любил ее: за много лет брака он успел поостыть к ней и свои сексуальные потребности удовлетворял со множеством любовниц, главной из которых была поразительно красивая проводница его поезда двадцатилетняя Чжан Юйфэн (Чжан Нефритовый феникс). Но Цзян Цин (Азурная река, настоящие фамилия и имя — Ли Шумэн, что значит Ли Чистая и безыскусная) демонстрировала ему такую фанатичную преданность (в том числе политическую), что Председатель не мог не ценить этого. Бывшая когда-то до революции очень неплохой актрисой (в начале 1930-х Цзян с успехом играла в шанхайских театрах и даже снималась в кино), она нужна была ему и как эксперт в сфере культуры. В конце сентября 1962 года Мао поручил ей контроль за деятельностью органов культуры как на уровне ЦК, так и правительства. И его боевая подруга стала с огромным рвением внедрять принципы классовой морали в «загнивавшую» литературу и «деградировавшее» искусство. Под ее руководством на китайской сцене начали появляться новые оперы и балеты — своего рода пропагандистские агитки, убогие по форме и примитивные по содержанию, зато невероятно революционные.

Энергичной Цзян Цин было, однако, тесно на театральных подмостках. Ей нужна была политическая власть. И потому она стала вскоре конфликтовать со многими членами руководства, которые и без того ее не любили, — с того момента, как она стала женой Мао Цзэдуна. Большинство ветеранов с теплотой вспоминали прежнюю супругу вождя — Хэ Цзычжэнь, у которой с Председателем произошел разрыв за два года до его новой женитьбы. Этого им злобная Цзян никогда не могла простить. Хорошо относились к ней лишь немногие, в том числе Кан Шэн, ее бывший любовник, который, кстати, и познакомил Цзян с Председателем в 1938 году.

До осени 1962-го, однако, Цзян оставалась не более чем домохозяйкой и секретарем Мао, а потому особо навредить ни Дэну, ни кому другому в Политбюро не могла. Но после того как «великий кормчий» вывел ее на авансцену классовой борьбы, она, почувствовав силу, стала вмешиваться в дела многих китайских руководителей, хотя ни в Политбюро, ни в ЦК не входила.

Разумеется, ее поведение раздражало старые кадры. Но почти никто из них по какому-то странному легкомыслию не считал нужным скрывать свои чувства. Точно так же вел себя и Дэн Сяопин. Непростительная промашка для опытного бюрократа!

Так, посмотрев летом 1964 года очередной «шедевр», одобренный Цзян Цин, Дэн во всеуслышание заявил: «Из-за движения [по реформированию оперы] многие уже не осмеливаются писать статьи. В настоящее время агентство Синьхуа ежедневно получает всего по две статьи. В театральных спектаклях играют только роли солдат, показывают только одни сражения. А возьмем кино. Где же тут добиться совершенства, когда и это не разрешают изображать, и то не разрешают изображать»?¹⁵⁴

Цзян Цин немедленно зачислила Дэна в список своих врагов, начав настойчиво внушать мужу мысль о его коварстве. Какое-то время Мао не придавал значения ее наветам, но в конце концов стал задумываться.

А пока, в начале 1965 года, хитроумной Цзян Цин удалось обработать супруга в нужном ей направлении в отношении приятеля Дэна, заместителя мэра Пекина и одного из ведущих китайских драматургов и историков У Ханя. Дэн действительно любил этого профессора-либерала, несмотря на то что тот не был членом компартии; он ценил его глубочайшее знание китайской истории, особенно периода династии Мин. И практически каждую неделю встречался с ним в одном из элитных партийных клубов, чтобы поиграть в бридж. Присоединялся к ним и первый секретарь ЦК комсомола Ху Яобан, тоже любитель этой западной игры. За картами они наслаждались беседой¹⁵⁵.

На знании минской истории старина У Хань и погорел. Еще в январе 1961 года он написал историческую пьесу об отважном и благородном чиновнике XVI века Хай Жуе, осмелившемся высказать правду погрязшему в пороках императору династии Мин. И хотя сюжет был известный, Цзян Цин посчитала, что У Хань сознательно провел параллель между «делами» Хай Жуя и Пэн Дэхуая (ведь маршал тоже попал в опалу за критику вождя нации). Она подняла вопрос о пьесе сразу по ее выходе, но тогда ни Мао, ни кто-либо другой из его окружения не поддержали ее. Мао Цзэдуну нравился образ Хай Жуя. В нем он видел себя самого, «честного и правдивого революционера», борца против всех пороков прогнивших классов¹⁵⁶.

Однако в начале 1965 года ситуация изменилась. Мао Цзэдуну, разозлившемуся на Лю, враги стали мерещиться повсюду. Вот тогда-то Цзян Цин и удалось внушить ему мысль о «двурушничестве» У Ханя. А вскоре — и о неверности Дэна. В этом ей помог ее старый друг Кан Шэн, не менее коварный, чем она. В первое время, когда Цзян Цин подняла вопрос о пьесе, он тоже скептически отнесся к затее, но затем, где-то во второй половине 1964 года, понял, что из этого можно извлечь неплохой политический капитал. И со своей стороны тоже стал нашептывать Мао, что У Хань — «контрреволюционер». Причем действующий по указке целой «банды», стремившейся реабилитировать бывшего министра обороны: «Мы критиковали Пэн Дэхуая, они же (Кан намекал на Лю, Дэна и иже с ними. — А. П.) приукрашивают Пэн Дэхуая. Разве это не оппозиционные действия?»¹⁵⁷

И Мао в конце концов согласился с доводами Цзян Цин и Кан Шэна, после чего идея «заговора» в руководстве компартии завладела им и стала казаться ему вполне логичной. Ведь У Хань был подчиненным мэра Пекина Пэн Чжэня, который, как мы помним, являлся одним из ближайших соратников Лю Шаоци и Дэна, к тому же заместителем последнего в том самом «независимом королевстве», каковым Мао считал теперь Секретариат ЦК. В воспаленном мозгу Председателя все эти четверо (У Хань, Пэн Чжэнь, Лю Шаоци и Дэн Сяопин) объединились в одну «черную банду», захватившую, с его точки зрения, огромную власть «над пропагандистской работой внутри провинциальных и местных партийных комитетов и особенно внутри Пекинского городского комитета партии». А потому, решил он, возникла необходимость «открыто, всесторонне, снизу доверху вскрыть наши темные стороны» и «еще больше усилить культ личности для того, чтобы поднять массы на борьбу за уничтожение антимаоистской партийной бюрократии»¹⁵⁸.

В феврале 1965 года Мао принял решение начать критику пьесы У Ханя в печати. Вот как он сам рассказывал об этом: «[Некоторые ведомства и некоторые районы нашей страны были в руках ревизионистов, воистину они заполнили всё, пролезли во все щели. В то время я предложил товарищу Цзян Цин организовать публикацию статьи с критикой пьесы „Разжалование Хай Жуя“, но именно в этом „красном“ городе [Пекине] я оказался бессилен. Делать было нечего, оставалось лишь [Цзян Цин] поехать в Шанхай, чтобы организовать это дело. Статью наконец написали, я трижды просмотрел ее и нашел, что в целом она годится. Вручая ее товарищу Цзян Цин, я предложил, чтобы статью просмотрели и другие руководящие работники ЦК, но товарищ Цзян Цин сказала: „Лучше опубликовать статью как она есть. По-моему, товарищи Чжоу Эньлай и Кан Шэн ее могут и не смотреть“». В противном случае, добавила Цзян Цин, и Лю Шаоци, и Дэн Сяопин «тоже захотят… прочесть»¹⁵⁹.

Статья, о которой говорит Мао, была опубликована 10 ноября 1965 года в шанхайской газете «Вэньхуэй бао» («Литературные доклады»). Ее автором был 34-летний журналист Яо Вэньюань, работавший в местной партийной газете «Цзефан жибао» («Освобождение»). Работа над статьей заняла много времени. Было подготовлено 11 вариантов, которые Цзян Цин и еще один шанхайский левак Чжан Чуньцяо тайно курьерской почтой посылали Мао Цзэдуну в Пекин (рукописи они клали в коробки с магнитофонными записями пекинских опер¹⁶⁰). Повышенные меры предосторожности объяснялись тем, что Мао хотел нанести удар по «умеренным» неожиданно. И это ему удалось.

Последним тестом на лояльность Дэна, Пэн Чжэня и остальных «правых» (за исключением Лю Шаоци, в «ревизионизме» которого Мао уже не сомневался) стало одно из рабочих заседаний ЦК в сентябре — октябре 1965 года, на котором Председатель предложил подвергнуть У Ханя критике. Как и следовало ожидать, ни Дэн, ни Пэн, ни другие тест не прошли. Дэн лишь для вида сразу же начал расследование деятельности профессора и вскоре объявил, что «У Хань является „левым (то есть благонадежным. — А. П.) элементом“»¹⁶¹. А Пэн Чжэнь, бывший, как мы помним, и раньше несдержан на язык, в конце сентября на очередной встрече работников культуры в ЦК заявил: «На самом деле все люди равны, вне зависимости от того, члены ли они Центрального комитета или председатели»¹⁶².

Такого Мао простить не мог. «Я призываю к бунту, — бросил он участникам рабочего заседания, — к такому же, как бунт против Юань Шикая, провозгласившего себя императором»[75]. После чего добавил: «Я скоро увижусь с Марксом, что я ему передам? Ревизионистский хвост, который вы мне оставляете, я не осмелюсь [ему передать]!»¹⁶³ Именно после этого он дал сигнал Яо Вэньюаню публиковать статью, заклеймившую драму У Ханя как орудие борьбы буржуазии против диктатуры пролетариата и социалистической революции.

Разумеется, пекинское руководство встретило публикацию негативно: ведь У Хань, как мы помним, был не только профессором и драматургом, но и заместителем мэра. Первой реакцией Пэн Чжэня, не догадывавшегося, что за статьей стоял сам Мао, было не допустить ее перепечатки центральной прессой. За поддержкой он обратился к Дэну. И тот, тоже ничего не подозревая, сказал: «Да видел я этот спектакль, в котором роль Хай Жуя исполняет Ma Ляньлян[76]. Никаких ошибок там нет. А кое-кто всегда пытается по спинам других людей забраться повыше; иной раз они мало что знают о человеке, а стремятся, как говорится, ухватить его за косичку и трепать, трепать, критиковать, критиковать; а все это с той целью, чтобы сделать себе имя. Я больше всего не люблю таких вот людей. Ты скажи профессору, что ничего страшного в этом нет. Мы же будем с ним, как обычно, играть в карты. А политику и науку, искусство непременно надо разграничивать; их смешение — вот что наиболее опасно, ибо такой подход может создать препятствия на пути свободного высказывания мыслей»¹⁶⁴.

Пэн Чжэнь обрадовался и вместе с У Ханем попытался отбить политическую атаку Яо Вэньюаня, переведя разговор о пьесе в академическое русло. 15 ноября в приложении к столичной газете «Гуанмин жибао» («Свет») У Хань опубликовал ответ на критику шанхайского журналиста, указав на некоторые фактические неточности в публикации «Вэньхуэй бао». «Я не боюсь критики со стороны Яо Вэньюаня, — написал У Хань, — но мне кажется, что такая псевдокритика, сопровождающаяся ошибочным навешиванием ярлыков, такой стиль поведения — неправильные. Кто [после этого] осмелится что-либо писать, кто осмелится заниматься историей?»¹⁶⁵

Прочитав ответ, Мао всю ночь не мог уснуть. Пэн Чжэнь и Пекинский горком, контролировавшие центральную прессу, явно не желали сдаваться. Борьба обострялась. «С Пекинским горкомом ничего нельзя было поделать», — вспоминал Мао позже¹⁶⁶.

А Дэн, не догадывавшийся о том, с кем на самом деле они взялись бороться, продолжал играть со своим другом в бридж. Бедный профессор, правда, не мог сосредоточиться на игре и все время печально вздыхал. Но Дэн успокаивал его: «Профессор, не вздыхай ты так; ко всему нужно подходить с оптимизмом; ты что думаешь, небо может обрушиться? Мне нынче шестьдесят один год. С того времени, когда я начал участвовать в революции, и до сегодняшнего дня мне пришлось пережить много житейских бурь, бывало муторно на душе. Из этого я извлек опыт… Надо смотреть в будущее. Когда устремляешь взгляд в будущее, всё можно сделать, со всем можно справиться. А уж если мы призываем тебя ориентироваться на будущее, то ты можешь быть спокоен!»¹⁶⁷

Через пять дней Председатель получил еще более сильный удар: пекинцы сами пошли в контратаку. Все то же приложение к «Гуанмин жибао» объявило: «Безобразный опус Яо Вэньюаня не соответствует [духу движения] „пусть расцветают сто цветов, пусть соперничают сто школ“»¹⁶⁸. После этого заведующий отделом пропаганды Пекинского горкома в ответ на вопрос главного редактора муниципальной газеты «Бэйцзин жибао» («Пекинская ежедневная газета»), что ответить корреспонденту «Вэньхуэй бао», интересовавшемуся, почему в Пекине не перепечатывают их статью об У Хане, рассмеялся: «Скажи ему в ответ, какая у нас сегодня погода! Ха-ха-ха!»¹⁶⁹ Поразительная политическая слепота!

Цзян Цин захотела встретиться с генсеком и, увидев как-то на приеме одной иностранной делегации Чжо Линь, подошла к ней. «Вот уже много лет, — сказала она, — как в кругах работников литературы и искусства игнорируют курс, указанный председателем Мао. Я надеюсь при встрече с Дэн Сяопином обсудить серьезные проблемы, существующие в кругах работников литературы и искусства». Чжо Линь передала эти слова Дэну, но тот и не подумал пригласить к себе Цзян Цин. Более того, заметил в одном разговоре: «Поскольку новых хороших спектаклей имеется немного, могут идти и старые. За реформу классической драмы я голосую обеими руками, однако сам я ее не люблю»¹⁷⁰.

В конце концов в дело вмешался Чжоу Эньлай. 26 ноября он позвонил Пэн Чжэню и рассказал о роли Мао Цзэдуна в публикации статьи Яо Вэньюаня¹⁷¹. Только тогда «Жэньминь жибао» перепечатала злобный пасквиль, правда, со своим комментарием, в котором объявила о развернувшейся полемике между учеными. (Произошло это только 29 ноября.)

После этого У Хань, подавленный критикой, перестал приходить в клуб, но Дэн все еще надеялся, что гроза пройдет стороной. А потому то и дело заводил разговор о старине У с другими партнерами по бриджу. «Отставка профессора еще не отменена, — острил он. — Когда она будет отменена, он, слава Богу, опять придет играть в карты». И еще: «У Хань не обязательно должен быть связан с Пэн Дэхуаем. К вопросу об У Хане это не относится»¹⁷². Не собирался капитулировать и Пэн Чжэнь. В декабре 1965 года он сказал У Ханю: «В том, в чем ты ошибался, — признайся открыто, но, если считаешь, что прав, — стой до конца. Отстаивай правду, исправляй ошибки»¹⁷³.

Между тем Мао отнюдь не желал успокаиваться. Он использовал статью об У Хане для перевода движения за «социалистическое воспитание» на новый уровень: по его собственным словам, эта статья послужила «сигналом к великой пролетарской культурной революции»¹⁷⁴.

Через два дня после публикации он уехал из ставшего ему ненавистным Пекина, находившегося в руках «черной банды» Лю, Дэна и Пэн Чжэня, в вотчину леваков Шанхай, где сам воздух казался пропитан радикализмом. А через несколько дней уже в хорошем настроении отправился в уютный Ханчжоу, где на берегу тихого озера Силиху смог наконец немного расслабиться: теперь всё разворачивалось по его сценарию.

Через десять дней, однако, он вновь был в пути. На месте ему не сиделось. Хотелось бурной активной деятельности. Он вернулся в Шанхай, где провел новое расширенное заседание Постоянного комитета Политбюро, после чего опять на несколько дней завернул в Ханчжоу — там его ждали Чэнь Бода, Кан Шэн и другие близкие ему люди, прибывшие сюда обсудить дальнейший план кампании против У Ханя. После этого съездил в Лушань, посетил Кантон и Наньнин, а после Нового года вновь вернулся в Ханчжоу. В начале же февраля 1966 года через Чаншу приехал в Учан¹⁷⁵.

А в это время Дэн вместе с двумя другими членами Постоянного комитета Политбюро, находившимися в Пекине (Лю Шаоци и Чжоу Эньлаем), принял за основу выработанный «группой пяти по делам культурной революции» «Доклад о ведущейся ныне научной дискуссии». Документ был компромиссным. С одной стороны, в нем говорилось, что «критика драмы товарища У Ханя „Разжалование Хай Жуя“… представляет собой грандиозную битву марксизма-ленинизма и идей Мао Цзэдуна с буржуазными воззрениями в области идеологии», с другой — отмечалось, что «надо придерживаться таких принципов, когда сущность явлений ищут в реальных фактах, а перед истиной все равны; нужно убеждать доводами; нельзя, подобно ученым-сатрапам, безапелляционно решать всё и диктовать свою волю другим… Необходимо и разрушение, и созидание (без созидания не может быть и настоящего, окончательного разрушения)»¹⁷⁶.

После этого Пэн Чжэнь и еще три члена группы (Кан Шэн, Лу Динъи и У Лэнси) отправились со своим «Докладом» к Мао в Учан. Тот принял их в гостинице «Дунху» на берегу одноименного озера 8 февраля. «Доклад» ему, разумеется, не понравился, но до поры до времени он не хотел раскрывать карты. «Вы сами выработайте решение, — сказал он. — Мне нет нужды его смотреть»¹⁷⁷. И, немного помолчав, добавил: «Вернемся к этим вопросам годика через три»¹⁷⁸.

Это была ловушка, но Пэн, Лу и У подумали, что Мао одобрил их тезисы. И с легким сердцем в сопровождении секретарей и телохранителей после разговора с Председателем сразу же отправились в букинистические магазины¹⁷⁹: Учан и Ханькоу славились ими на весь Китай. А через несколько дней с их подачи ЦК принял тезисы «Доклада о ведущейся ныне научной дискуссии» для распространения (правда, под грифом «совершенно секретно»).

Вот тут-то Мао и начал действовать. В середине марта уже в Ханчжоу он созвал расширенное совещание Постоянного комитета Политбюро, на которое пригласил Лю Шаоци и Чжоу Эньлая (Дэн в то время находился в инспекционной поездке на Северо-Западе), а также первых секретарей провинций, автономных районов и городов центрального подчинения. В совещании приняли участие и ряд работников ЦК. То, что они услышали, удивило многих из них. Мао не только обрушился на Пэн Чжэня, У Ханя и У Лэнси за пропаганду буржуазной культуры (последнего он даже назвал «полумарксистом»), но и призвал развернуть классовую борьбу во всех высших, средних и начальных учебных заведениях по всей стране: «В настоящее время большую часть высших, средних и начальных учебных заведений монополизировала интеллигенция, вышедшая из среды буржуазии, мелкой буржуазии и помещичье-кулацкого класса… Это серьезная классовая борьба… Может появиться ревизионизм, ревизионизм исходит именно от этих людей… Надо, чтобы на смену пришли люди молодые, не отягощенные эрудицией (?!), но стоящие на твердых позициях, имеющие политический опыт, решительные… В истории всегда узаконивалось то, что прежде признавалось незаконным… В настоящее время реакционным является то, что не допускает развертывания активности людей, ограничивает их в стремлении совершить революцию… Сейчас всем позволяется требовать самостоятельности, требовать ее у бюрократов… Пусть студенты… шумят… Нужно, чтобы студенты свергли профессоров»¹⁸⁰.

«Председатель в своем выступлении призывал всех… быть решительными и, проводя исторические параллели, требовал, чтобы наши товарищи не малодушничали, проявляли отвагу, а не излишнюю осторожность», — записал после этого в дневнике первый секретарь парткома провинции Хубэй Ван Жэньчжун¹⁸¹. А У Лэнси, совершенно деморализованный, попросил Чжоу Эньлая дать ему возможность выступить с самокритикой: «Критика Председателя [в мой адрес] очень сурова, мне надо полностью разоружиться». Помрачневший Чжоу ответил: «Он критиковал не только тебя, но и нас»¹⁸².

Помимо прочего, на совещании обсуждался вопрос, посылать ли делегацию КПК на XXIII съезд КПСС, который открывался 29 марта. И здесь точки зрения Пэн Чжэня и Мао вновь оказались противоположными. Единственный из всех собравшихся Пэн высказался за поездку, тогда как Председатель категорически отверг такую возможность. «Мы не поедем, — резюмировал он, — оставим [наше] красное знамя незапятнанным, нечего тянуть канитель»¹⁸³. «Предательское поведение» Пэна глубоко возмутило его, хотя вряд ли удивило: первый секретарь Пекинского горкома давно стал для него политическим трупом.

Вскоре после этого он дезавуировал тезисы доклада Пэн Чжэня и распустил «группу пяти по делам культурной революции». В апреле Пэна посадили под домашний арест¹⁸⁴, а вскоре «вычистили» и Лу Динъи. После этого их объединили в «антипартийную» группу вместе с начальником Генштаба Ло Жуйцином и заведующим общим отделом ЦК Ян Шанкунем, снятыми ранее по совершенно другим причинам: на последних повесили, в частности, абсурдные обвинения «в похищении секретных государственных документов и передаче их врагу» (имелись в виду «советские ревизионисты»)¹⁸⁵.

Шестнадцатого мая 1966 года Политбюро от имени ЦК приняло текст специального сообщения всем парторганизациям страны, в котором говорилось о роспуске «группы пяти» и об образовании по решению Мао Цзэдуна новой группы по делам «культурной революции», непосредственно подчиненной Постоянному комитету Политбюро. Во главе ее Мао поставил верного ему Чэнь Бода, советником последнего сделал Кан Шэна, а одним из заместителей — Цзян Цин (в конце августа 1966 года загруженный работой Чэнь уступил пост главы группы супруге Председателя)¹⁸⁶. Именно это сообщение впервые призвало всю партию «высоко держать великое знамя пролетарской культурной революции»¹⁸⁷.

Несколько абзацев этого сообщения, в том числе о создании новой группы по делам «культурной революции», были написаны самим Мао. Главным из них был следующий: «Представители буржуазии, пролезшие в партию. правительство. армию и различные сферы культуры, представляют собой группу контрреволюционных ревизионистов. Они готовы при первом удобном случае захватить власть в свои руки и превратить диктатуру пролетариата в диктатуру буржуазии. Одних из этих людей мы уже распознали, других — еще нет, а третьи все еще пользуются нашим доверием и готовятся в качестве нашей смены. К примеру, люди, подобные Хрущеву, находятся бок о бок с нами. Партийные комитеты всех ступеней должны отнестись к этому с полным вниманием»¹⁸⁸.

Никто, правда, тогда не понял, кого «великий кормчий» имел в виду, говоря о людях, подобных Хрущеву. Все знали, что преемником Мао являлся Лю Шаоци, но сама мысль о его «предательстве», разумеется, никому в голову не приходила, даже лицам из ближайшего окружения Председателя. Вот что по этому поводу вспоминал Кан Шэн: «16 мая 1966 года Председатель Мао отметил: ревизионисты, реакционеры и предатели находятся среди нас. В то время многие партийцы не поняли, кого именно подразумевал Председатель Мао. Они полагали, что речь шла о Ло [Жуйцине] и Пэн [Чжэне]. На самом деле Пэн Чжэнь был уже разоблачен. [Но] никто не осмеливался предположить, какие еще имелись предатели»¹⁸⁹. «Я, — добавлял Кан Шэн, — [тоже] не почувствовал, что [Председатель] указывал на Лю Шаоци. У меня было только очень расплывчатое понимание этого важного указания Председателя Мао»¹⁹⁰. О том же говорил и шанхайский левак Чжан Чуньцяо: «Когда началось движение, лишь несколько человек, да и то очень поверхностно, понимали слова Председателя, в особенности его пассаж о людях, подобных Хрущеву, которые „находятся бок о бок с нами“. Они крайне вяло реагировали на них. В то время я тоже не совсем понимал этот абзац. Я мог думать только о Пэн Чжэне, но не был полностью уверен в том, что речь шла о Лю Шаоци»¹⁹¹.

Мао же считал свой тезис о еще не разоблаченном «китайском Хрущеве» главным во всем сообщении, о чем недвусмысленно заявил вскоре тому же Кан Шэну и Чэнь Бода. Ему очень хотелось, чтобы его сообщение «взорвало» не только партию, но и всё общество.

Просвещенный им Кан Шэн разъяснял впоследствии: «Великая культурная революция возникла из идеи о том, что классы и классовая борьба существуют и при системе социализма. Эта идея — и теоретическая, и эмпирическая. Опыт показывает, что даже в Советском Союзе, на родине Ленина, большевистская партия восприняла ревизионизм. Наш опыт по строительству пролетарской диктатуры в течение более двадцати лет и, в особенности, последние события в Восточной Европе, где были восстановлены буржуазная диктатура и капитализм, тоже ставят вопрос о том, как осуществлять революцию в условиях пролетарской диктатуры и социализма. С тем, чтобы решить эту проблему, Председатель Мао и развернул Великую культурную революцию в Китае».

По словам Кан Шэна, «великий кормчий» с самого начала выдвинул трехлетний план проведения революции: задачей первого года (с июня 1966-го по июнь 1967-го) он определил «мобилизацию масс», второго (с июня 1967-го по июнь 1968-го) — «достижение великих побед», а заключительного (до июня 1969 года) — завершение революции. «Для такой великой революции, как эта, — утверждал верный соратник Мао, — три года — небольшой отрезок времени»¹⁹².

С этого сообщения началось вовлечение в «культурную революцию» широких масс, что придало движению особый характер. Председатель дал право народу судить «партийцев-ревизионистов», в том числе «крупных партийных сатрапов». Ударной силой «культурной революции» должна была стать молодежь, не отягощенная излишними знаниями и не скованная «порочными» гуманными представлениями конфуцианского общества, — студенты вузов, а также учащиеся техникумов, средних и даже начальных школ. 25 мая на борьбу с «каппутистами» поднялись студенты Пекинского университета, вывесившие на стене своей столовой первую дацзыбао (газету больших иероглифов). В ней они обвинили некоторых руководителей отдела Пекинского горкома по университетской работе, а также ректора (он же секретарь парткома) Бэйда[77] в «проведении ревизионистской линии, направленной против ЦК партии и идей Мао Цзэдуна»¹⁹³. Их «героический» почин подхватили студенты других столичных вузов и школ, а также учащиеся в провинции. Учебные заведения охватила эпидемия дацзыбао, студенты перестали посещать занятия. Вакханалия борьбы с «каппутизмом» за реформирование сознания шестисот миллионов жителей КНР началась.

Но Дэна пока не трогали, несмотря на то что до Мао не могла не доходить информация, что его генсек, глубоко потрясенный происходившим, время от времени выражал пассивный протест. Например, после того как был снят Ян Шанкунь, Дэн взял к себе на какое-то время жить его дочь, а после ареста Пэн Чжэня не только не стал поливать его грязью, но и послал ему полкорзины мандаринов¹⁹⁴. Большего он, понятно, сделать не мог: тоталитарная система власти, к созданию которой он сам приложил руку, исключала какую бы то ни было открытую оппозицию вождю. «В условиях того времени реальное положение вещей состояло в том, что трудно было возражать», — признавал он впоследствии¹⁹⁵.

Его и за полкорзины мандаринов-то могли наказать, будь на то воля Мао. Но тот все не давал «добро» на преследование своего генсека. И Дэн, похоже, стал полагать, что горькая чаша минует его. Ничто не заставляло «его проявлять более высокую, чем обычно, степень настороженности», и он продолжал допускать один просчет за другим. Он явно «не поспевал за развитием событий»¹⁹⁶, а может быть, не желал быть более «стопой» «великого кормчего». Кто знает? В любом случае, линия поведения Дэна могла лишь ускорить его падение. Ведь Председатель, затаивший обиду, озлоблялся против него все больше.

В самом начале июня Дэн окончательно вывел его из себя. Вместе с Лю он открыто выступил тогда за ограничение студенческих волнений, поддержав Пекинский горком, пославший в Бэйда рабочую группу для «наведения порядка». Группу укомплектовали активными членами партии и комсомола.

Правда, о том, можно ли посылать такие группы, Чжоу Эньлай от имени Лю Шаоци и Дэн Сяопина спросил по телефону у Мао еще 29 мая, и вождь не выразил никакого протеста. Но такова, как мы помним, была его извечная тактика. Он опять испытывал Дэна и Лю, давая им возможность полностью проявить себя. И те вновь поддались и даже, созвав расширенное заседание Постоянного комитета Политбюро 3 июня, приняли решение послать аналогичные группы в другие пекинские учебные заведения. «Без рабочих групп дело не пойдет, — заявил Дэн, — …рабочие группы представляют партийное руководство… посылать рабочие группы надо очень спешно — как пожарную команду на пожар»¹⁹⁷. В эти группы мобилизовали 7239 кадровых работников¹⁹⁸.

После этого Дэн вместе с Лю, Чжоу, Чэнь Бода, Кан Шэном и новым заведующим отделом пропаганды Тао Чжу 9 июня отправился в Ханчжоу, на берег Силиху, чтобы уговорить Мао вернуться в Пекин. Но тот, рассмеявшись, отказался. Тогда Лю и Дэн стали просить его позволения послать рабочие группы во все университеты по всей стране, но Мао на это не сказал ни да ни нет¹⁹⁹.

Вконец запутавшись, Дэн и Лю, вернувшись в Пекин, тут же приняли два диаметрально противоположных решения: с одной стороны, «временно, на шесть месяцев», приостановили обучение в школах и университетах по всей стране, отменив, кроме того, экзамены, а с другой — признали «правильным» посылку рабочих групп во все университеты для «восстановления порядка». «ЦК считает, что меры, принятые рабочей группой в Пекинском университете в отношении беспорядков, правильные и своевременные, — объявили они. — Во всех организациях, где возникают подобные явления, могут применяться такие же меры, как в Бэйда»²⁰⁰. Вскоре после этого в составе рабочих групп из Пекина в другие районы страны были направлены более десяти тысяч человек²⁰¹.

Большей ошибки они совершить не могли! Ведь теперь Мао Цзэдуну было легко обвинить обоих в «зажиме» народных масс. Он ждал только удобного случая, чтобы нанести сокрушительный удар. Между тем всезнающий Кан Шэн по секрету сказал Чжоу Эньлаю, что «Лю и Дэн, возможно, не выживут», заметив, что ему (Чжоу) «не следует связывать себя с рабочими группами, а надо взять руководство движением [«культурной революцией»] в свои руки»²⁰². Не вызывает сомнения, что Кан говорил с Чжоу от имени Мао.

А сам Председатель, делая пока вид, что ничего не происходит, в середине июня съездил к себе на родину, в деревню Шаошаньчун, где за несколько лет до того для него была выстроена роскошная дача, на которой он еще ни разу не был. Дишуйдун (Грот капающей воды) — так она называлась. А 16 июля уже в Ухани Мао совершил пятнадцатикилометровый заплыв по Янцзы, демонстрируя всему миру, в том числе «каппутисту № 1» Лю Шаоци и «каппутисту № 2» Дэн Сяопину, что он еще полон здоровья и сил! И только 18 июля возвратился в Пекин, где наконец и нанес удар по Дэну и Лю.

Поселился он в западном районе города, в бывшей дипломатической резиденции Дяоюйтай (Павильон для ловли рыбы), демонстративно отказавшись проследовать в Чжуннаньхай, где жили Дэн Сяопин и Лю Шаоци. Последний тут же > приехал к нему, но Мао принять его отказался. «Председатель отдыхает с дороги», — сообщил оторопевшему Лю секретарь «великого кормчего». На самом деле Мао как раз в то время за закрытыми дверями беседовал с Кан Шэном и Чэнь Бода, которые, разумеется, не преминули представить деятельность Лю и Дэна в самом черном свете.

Расстроенный Лю Шаоци созвал на следующий день расширенное заседание Постоянного комитета для обсуждения вопроса о рабочих группах. Но это только обострило ситуацию. Мао на заседании отсутствовал, но проинструктированный им Чэнь Бода потребовал немедленного отзыва всех групп. Его выступление встретило отпор со стороны большинства собравшихся, не знавших истинной позиции Мао. Особенно резко высказался Дэн, который явно потерял терпение. Вскочив с места и тыча пальцем в Чэня, он сказал: «Вы утверждаете, что мы боимся масс, а попробуйте сами отправьтесь на передовую!» После этого, переведя дыхание, резюмировал: «С отзывом рабочих групп я не согласен!» Лю Шаоци поддержал его²⁰³.

Только на следующий день вечером Лю смог встретиться с Мао. И тот наконец раскрыл карты, заявив, что «рабочие группы никуда не годятся, что прежний [Пекинский] горком разложился, что отдел пропаганды ЦК разложился, что отдел культуры разложился, что министерство высшего образования также разложилось, что „Жэньминь жибао“ тоже никуда не годится»²⁰⁴. За восемь дней Мао провел семь совещаний, во время которых требовал «отозвать рабочие группы», так как они «играют роль тормоза и фактически оказывают помощь контрреволюции»²⁰⁵. «Кто подавлял движения учащихся? — возмущался он. — Только северные милитаристы… Мы не должны сдерживать массы… Плохо кончат все те, кто подавляет движение учащихся»²⁰⁶.

После этого по требованию «великого кормчего» Дэн вместе с Лю Шаоци и другими руководителями ЦК отправился в пекинские учебные заведения, чтобы провести обследование. Но там они оказались под огнем критики. Оправдываясь, они выглядели жалко: «Выступали с разъяснениями и увещеваниями, но было очевидно, что они бессильны и находятся в безвыходном положении»²⁰⁷.

Настоящее же унижение Дэн вместе с Лю испытал в самом конце июля на собрании активистов студенческих организаций в здании Всекитайского собрания народных представителей на площади Тяньаньмэнь. В присутствии более десяти тысяч человек Дэн вынужден был выступить с самокритикой, причем действовал неумело. «Некоторые товарищи говорят, что старые революционеры напоролись на новые проблемы; да, это так. У нас, товарищей, работающих в ЦК и горкоме, нет опыта проведения таких небывалых в истории движений. В некоторых отношениях мы не оказывали конкретную поддержку рабочим группам», — сказал он, явно чувствуя себя не в своей тарелке. Лю тоже выглядел подавленным, «брошенным на произвол судьбы посреди океана». Говорил визгливо, почти истерично, признаваясь, что не знает, как осуществлять «культурную революцию»²⁰⁸. Под бурное ликование зала первый секретарь Пекинского горкома Ли Сюэфэн, исходя из постановления Политбюро, объявил о принятом накануне решении отозвать рабочие группы из всех школ и университетов города²⁰⁹. Дочь Дэна, Маомао, присутствовавшая на собрании, горько плакала.

Двадцать девятого мая в элитной средней школе при Пекинском техническом университете Цинхуа была создана организация, именовавшая себя «Хунвэйбин» («Красные охранники»). Название очень понравилось Мао, и он похвалил ее членов. После этого началась массовая организации хунвэйбиновских групп, перед которыми Мао поставил конкретную задачу: «Разгромить облеченных властью лиц, идущих по капиталистическому пути»²¹⁰.

Пятого августа «великий кормчий» написал собственную дацзыбао из двухсот с лишним иероглифов «Огонь по штабу!». По его распоряжению ее отпечатали и 7 августа распространили среди участников 11-го пленума ЦК, который проходил в те дни в Пекине. И теперь всем стало ясно: «культурная революция» направлена против Лю Шаоци и Дэн Сяопина! Ведь именно они руководили повседневной работой Центрального комитета — главного штаба в стране. Изменив повестку дня, пленум занялся рассмотрением персональных дел главы Китайской Народной Республики Лю Шаоци и Генерального секретаря ЦК Дэн Сяопина²¹¹. «Мы разоблачили китайских Хрущевых, которые скрывались среди нас», — вспоминал Кан Шэн²¹².

После пленума пост Генерального секретаря ликвидировали, а сам Секретариат, по существу, лишили какой бы то ни было власти: его больше не собирали, а его функции передали группе по делам «культурной революции». Дэн и Лю, правда, остались членами Постоянного комитета Политбюро. Дэн при выборах даже получил единогласный вотум доверия — 74 голоса, наравне с Мао и Линь Бяо²¹³, однако его влияние было сведено до минимума. Новым своим преемником Мао назначил Линь Бяо — вместо дискредитировавшего себя Лю Шаоци. Линь стал к тому же и единственным заместителем Председателя²¹⁴. Сразу после пленума, на рабочем совещании ЦК (оно проходило с 13 по 23 августа) Линь Бяо атаковал Лю и Дэна поименно, заявив, в частности, что вопрос о Дэн Сяопине «относится к категории борьбы между нами и нашими врагами»²¹⁵. После этого Дэн потерял сон, а после совещания прекратил работать, передав свои обязанности Кан Шэну²¹⁶. Теперь Дэн все время сидел дома, ни с кем не разговаривал и только знакомился с присылаемыми ему время от времени партийными материалами.

Так прошел весь сентябрь. А в октябре, на новом рабочем совещании ЦК, Дэна вновь подвергли жесточайшей поименной критике. Выступивший с основным докладом Чэнь Бода объявил, что в «культурной революции» борются две линии: «пролетарская революционная» партийного центра во главе с Председателем Мао Цзэдуном и «буржуазная реакционная», «представителями которой являются товарищи Лю Шаоци и Дэн Сяопин. Они должны нести главную ответственность». Сам термин «буржуазная реакционная линия» придумал, конечно, Мао, который, кстати, редактировал доклад Чэнь Бода. После этого Линь Бяо вновь атаковал Дэн Сяопина и Лю Шаоци, обвинив их в том, что они «подавляли массы и противодействовали революции»²¹⁷.

Ну, тут оставалось только застрелиться. Но ни Лю, ни Дэн этого делать не стали, а по требованию Мао вновь выступили с самокритикой. 23 октября и тот и другой признали, что «несут главную ответственность». Дэн, кроме того, заявил: «Я определенно могу сказать, что, если бы я в свое время был более скромным и прислушивался к мнению других, а главное, если бы постоянно докладывал Председателю [обо всех делах] и спрашивал его совета, я, безусловно, получал бы его инструкции и помощь, что позволило бы мне вовремя исправить мои заблуждения»²¹⁸. Дэн обещал «исправиться и стать новым человеком». Но, по словам Маомао, его «самокритика… была выступлением вопреки его совести и убеждениям»²¹⁹.

Последнее, однако, не имело значения. Добившись того, что Лю и Дэн «потеряли лицо», Мао на совещании стал играть роль примиренца. На тексте самокритики Дэн Сяопина, полученном им накануне, он сделал следующую надпись: «Товарищ Сяопин! С этим можно выступать. Но после первой строки на девятой странице „исправлюсь и стану новым человеком“ не стоит ли добавить несколько позитивных воодушевляющих слов? Например, сказать: „Я верю, что, прилагая все силы, и при активной помощи со стороны товарищей смогу исправить ошибки“. Попросить товарищей дать мне время для того, чтобы я смог [снова] встать в строй. Полжизни занимался революцией, оступился, так разве надо лягнуть и не дать воспрянуть? Еще одно. Из заглавия можно удалить два иероглифа, [означающих слово] „первоначальный [проект]“»²²⁰.

Через два дня после самокритики Дэна Мао Цзэдун, подводя итоги, сказал: «Нельзя… полностью обвинять во всем [Лю Шаоци и Дэн Сяопина]. Есть и их вина, есть и вина ЦК — ЦК тоже вел дело не слишком хорошо. Времени было мало, и к новым проблемам мы (так и сказал: «Мы!» — А. П.) оказались психологически неподготовленными, не наладили политической и идеологической работы… После совещания, видимо, будет лучше»²²¹. Мао, правда, не смог удержаться, чтобы не высказать свои обиды: «Дэн Сяопин туг на ухо, но он все время на всех совещаниях садился подальше от меня и начиная с 1959 года никогда не искал меня, чтобы доложить о своей работе»²²².

То, что Дэн был тугоух, верно. В правом ухе у него то и дело возникали шум и звон, мешавшие ему. Это ощущение, именуемое в медицине тиннитус, усиливалось с каждым годом²²³. Но именно поэтому во время совещаний высшего руководства в спальне у Мао Цзэдуна он садился у изголовья кровати, на которой возлегал Председатель. Так что «великий кормчий» зря жаловался на него. Кривил Мао душой и тогда, когда говорил, что генсек не искал его, чтобы доложить о работе: достаточно заглянуть в «Хронологическую биографию» Дэна, изданную недавно в КНР, чтобы убедиться, что это неправда. Мао просто хотелось лишний раз уколоть своего бывшего верного ученика. Ведь он так доверял ему, называл «лучшим из своих соратников», «главной растущей силой», а тот только и делал, что после провала «большого скачка» обижал старика. Мао чувствовал, что Дэн перестал вникать в его мудрые мысли и не стремился ловить каждое слово. Так что на самом деле он не собирался пока прощать его. Так же, как и Лю Шаоци. Ему хотелось понаслаждаться их унижением.

Понимая настроение вождя, члены группы по делам «культурной революции» ковали железо, пока горячо. Борьба с Дэном и Лю служила для них трамплином в их политической карьере. В конце декабря 1966 года по инициативе одного из них, Чжан Чуньцяо, несколько тысяч студентов и преподавателей университета Цинхуа вышли на демонстрацию, во время которой впервые публично атаковали Лю Шаоци и Дэн Сяопина по именам, призывая к их свержению²²⁴. На транспарантах и дацзыбао они написали: «Долой Лю Шаоци! Долой Дэн Сяопина!». При этом имена Лю и Дэна перечеркнули крест-накрест черной краской.

Для Дэна наступили самые тяжелые времена. И он, должно быть, не раз вспомнил Конфуция, сказавшего: «Только с наступлением холодов познаешь, что сосна и кипарис увядают последними»²²⁵. Как и этим могучим деревьям, ему нужно было выстоять в непогоду. Не сломаться, не погибнуть, а сохранить силы и дождаться весны. Стиснуть зубы и пережить испытания.

АРЕСТ И ССЫЛКА

На его счастье, Дэн в те страшные дни был не один. Переживать страдания ему помогала преданная Чжо Линь. В отличие от предыдущей жены, предавшей его, Чжо проявляла себя как нельзя лучше, разделяя с ним все испытания. Поистине Дэн был удачлив, женившись на ней. Другого такого друга надо было еще поискать!

— Чжо Линь! — сказала ей как-то в один из томительных вечеров бабушка Ся, мачеха Дэна, не разбиравшаяся в политике, но всем сердцем любившая пасынка. — Тебе нужно трезво взглянуть на ситуацию. Сколько лет вы женаты! Ты должна хорошо понимать его. Если разведешься, совершишь глупость!

Чжо с удивлением посмотрела на нее:

— Мама! Я действительно его хорошо понимаю. Так что успокойтесь! Я не разведусь²²⁶.

«В период „культурной революции“ наша мама изо всех сил поддерживала отца, — вспоминает старшая дочь Дэна, Дэн Линь, — и хотя вокруг кричали: „Долой Дэн Сяопина! Дэн Сяопин — второе самое крупное лицо в партии, находящееся у власти и идущее по капиталистическому пути“, „он такой, он сякой“, она больше всех заботилась о нем, ухаживала за ним, делила с ним и счастье, и горе, и их сердца бились в унисон»²²⁷.

Конечно, Чжо Линь очень нервничала, особенно по поводу детей: ведь тех уже прорабатывали в их учебных заведениях как членов «черной семьи каппутиста № 2». Но даже ради них она не могла бросить мужа. Напротив, вселяла в них веру в невиновность отца, рассказывая о его героическом прошлом. Она хотела, чтобы «ее сыновья и дочери знали, что отец — чистый человек»²²⁸.

И те тоже вели себя в целом достойно, хотя под давлением хунвэйбинов принимали участие в собраниях «критики и борьбы» и, сдерживая слезы, формально осуждали отца. Как-то раз дочери Дэна были даже вынуждены написать дацзыбао, которую вывесили на одной из стен в Чжуннаньхае, неуклюже раскритиковав главу семьи за какие-то частности. Однако главного («Мы порываем с отцом-каппутистом») не сказали²²⁹. Павликов Морозовых из них не получилось.

Между тем «культурная революция» стремительно неслась по стране, все более окрашиваясь в кровавый цвет. Оголтелые хунвэйбины, от самого «великого кормчего» получившие право громить «каппутистов», упивались террором. Волна насилия стремительно захлестывала Пекин, а за ним и другие города Китая. И наиболее страшную роль в кровавой драме играли даже не студенты вузов, с которых, собственно, всё началось, а обезумевшие от вседозволенности подростки, школьники средних и даже начальных учебных заведений. Дети, не успевшие повзрослеть, волчата, почувствовавшие запах крови, невежественные фанатики, возомнившие себя титанами, восставшими против «каппутистов»! Их насчитывалось в стране огромное множество: более тринадцати миллионов! И именно на них-то и сделал свою безнравственную ставку Мао Цзэдун, раздувший дичайший пожар «культурной революции». Своими «постановлениями», воззваниями и дацзыбао он отравил души детей, совершив тягчайшее преступление. Ведь что может быть преступнее развращения малолетних?

Только в одном Пекине за два месяца (август — сентябрь) разъяренными юнцами были убиты 1772 человека, заподозренные в принадлежности к «каппутистам». В Шанхае за то же время погибли 1238 человек (704 из них сами свели счеты с жизнью, будучи не в силах снести издевательства подростков-хунвэйбинов). Органы же безопасности не вмешивались. «В конце концов плохие люди — это плохие люди, так что, если их и забьют до смерти, не велика беда!» — инструктировал своих подчиненных министр общественной безопасности, строго следовавший инструкциям «великого кормчего»²³⁰. «Китай такая многонаселенная страна! Что мы не можем обойтись без нескольких человек?» — говорил тогда же Мао²³¹.

В первую очередь подростки преследовали учителей. В некоторых школах отдельные классы переоборудовали в тюрьмы, где учащиеся издевались над беспомощными педагогами, арестованными ими же по обвинению в принадлежности к «черной банде буржуазных реакционных авторитетов». Педагогов пытали, били и унижали, многих доводили до смерти. Одна из таких тюрем находилась прямо напротив резиденции ЦК КПК Чжуннаньхай, в музыкальном зале средней школы № 6. На одной из ее стен кровью учителей было написано: «Да здравствует красный террор!»²³². Именно так молодежь понимала лозунг Мао: «В ходе Великой культурной революции необходимо полностью покончить с таким явлением, как господство буржуазной интеллигенции в наших учебных заведениях»²³³. А как еще она могла его понимать?

Во всех городах и поселках Китая хунвэйбины устраивали показательные представления, главными действующими лицами которых были арестованные ими «каппутисты». Замиравших от ужаса пожилых людей водили по улицам, заломив им руки, под гогот и злобные крики толпы, а потом организовывали судилища, заставляя «контрреволюционный ревизионистский элемент такой-то» или «члена черной антипартийной банды такую-то» кланяться революционным массам.

В самом конце декабря 1966 года подстрекаемые Чжан Чуньцяо цзаофани (бунтари — так называли себя «революционные» рабочие) штурмом взяли здание шанхайского горкома партии. Возглавлял бунт некий Ван Хунвэнь, «начальник генштаба» шанхайских цзаофаней. В результате шанхайский горком, по словам Чжан Чуньцяо, «был парализован и больше ему никто не подчинялся»²³⁴.

Шестого января цзаофани устроили грандиозный 100-тысячный митинг «критики и борьбы» на Народной площади Шанхая, на котором заставили первого секретаря горкома, мэра города и других членов городской администрации признаться в своих «преступлениях»²³⁵. Вслед за тем цзаофани, поддержанные командованием шанхайского гарнизона, приступили к формированию новых органов городской власти.

Узнав о захвате шанхайского горкома, Мао призвал «всю страну, всю партию, всё правительство, все вооруженные силы и весь народ» учиться на примере Шанхая²³⁶. После этого по всей стране началось создание новых органов власти — так называемых революционных комитетов, в которых портфели должны были делиться между представителями трех сторон: главарями хунвэйбинов и цзаофаней, офицерами НОАК и «революционными кадровыми работниками». «Культурная революция» продолжала углубляться.

Одиннадцатого января 1967 года Политбюро ЦК приняло решение лишить Лю, Дэна и некоторых других высших «каппутистов», в том числе знакомого нам Чэнь Юня, права участия в своих заседаниях²³⁷. 1 же апреля «Жэньминь жибао» и «Хунци» опубликовали статью против Лю и Дэна. Именно в ней Дэн впервые в открытой печати был назван «вторым самым крупным лицом в партии, находящимся у власти и идущим по капиталистическому пути».

И тогда Дэн не выдержал. 3 апреля он написал почтительное письмо «великому кормчему», заявив, что уже с 12 января хочет увидеться с ним, чтобы испросить «наставления». «Я ощущаю, что характер моих ошибок уже определен», — покорно заметил он²³⁸. И попал в «десятку». Этого-то как раз и ждал от него Мао Цзэдун, все это время лелеивший свои обиды. Как же он любил, чтобы люди перед ним унижались!

Помучив Дэна еще немного, всего лишь месяц, он наконец прислал к нему своего доверенного человека, нового заведующего канцелярией ЦК, генерала Ван Дунсина, с 1947 года бывшего также и начальником его охраны. Спокойный и деловой Ван передал Дэну важное указание: «Не нервничать». Он объяснил, что Мао отделяет вопрос о Лю Шаоци от вопроса о Дэн Сяопине и разрешает Дэну писать ему²³⁹. Это могло означать лишь одно: Председатель все еще числил Дэна «товарищем». Почему? Кто знает? Возможно, на самом деле считал его довольно честным человеком, к тому же исключительно способным. Возможно, думал, что Дэн совершил «ошибки» по недомыслию — в отличие от Лю Шаоци, в хрущевской сущности которого, как мы помним, он не сомневался уже с января 1965 года. А может быть, просто опасался его огромной популярности в войсках: ведь бывший политкомиссар 2-й полевой армии был своим человеком среди почти всех маршалов и генералов, да к тому же пользовался большим уважением немалого числа офицеров. Годы боевого братства никто из них забыть не мог. А вдруг его полное свержение обострило бы положение в НОАК? Как бы то ни было, но Дэн смог перевести дух.

Через несколько дней Мао сам захотел поговорить с ним. По его приказу Дэна доставили к нему в дом, разбудив среди ночи. Проговорили они до утра. Мао вновь критиковал его за посылку рабочих групп, Дэн опять просил прощения, но тут вдруг «великий кормчий» задал ему непростой вопрос, а именно: почему все-таки Дэн в марте 1931 года неожиданно покинул 7-й корпус Красной армии? Как мы помним, Дэн всегда утверждал, что уехал тогда с фронта в Шанхай, в ЦК КПК, для доклада и прояснения обстановки. Но Мао, сверля его немигающим взглядом, ждал ответа. Стало ясно, что именно этот вопрос и заставил его поднять Дэна с кровати. Если бы Дэн смутился и стал вилять, все его «правые выкрутасы» последних лет прибрели бы особое значение: он из товарища сразу бы превратился в предателя. А это круто изменило бы к нему отношение и в НОАК. Но Дэн умел постоять за себя и, честно глядя в глаза Председателю, заявил, что покинул войска, получив одобрение членов фронтового комитета. В общем, повторил то, что мы уже знаем²⁴⁰. Казалось, Мао принял его объяснение, но это только казалось.

К тому времени хунвэйбиновско-цзаофаневский беспредел полностью захватил даже сам Чжуннаньхай. На стене особняка Лю красовалась надпись: «Долой китайского Хрущева Лю Шаоци!». Молодые сотрудники аппарата ЦК, поголовно вступившие в ряды бунтарей, неоднократно вытаскивали престарелого Председателя КНР на митинги «критики и борьбы», заламывали ему руки, пинали и били по лицу. 18 июля они устроили у него в доме обыск, перевернув всё вверх дном. А в середине сентября арестовали и бросили за решетку его жену. У убитого горем Лю случился гипертонический криз и резко увеличился сахар в крови.

Девятнадцатого июля бунтари Чжуннаньхая пришли с обыском и к Дэну. Правда, заранее увели его и Чжо Линь из дома, так что свидетелями их безобразий стали только бабушка Ся и дети. К сожалению для тех, кто их послал, они ничего не нашли: Дэн никаких документов и записей по работе дома не хранил²⁴¹.

Ну что ж. На нет и суда нет?

Как бы не так! Неудача только разозлила бунтарей. Все стены в переулке, где жила семья Дэна, они заклеили гневными дацзыбао, требуя свергнуть «второе самое крупное лицо в партии, находящееся у власти и идущее по капиталистическому пути!». Через десять же дней вытащили Дэна и Чжо Линь на митинг «критики и борьбы», во время которого всячески унижали и даже били. Они потребовали, чтобы Дэн в три дня представил им письменное покаяние, и запретили ему и его жене покидать жилище. Никому, даже их детям, не разрешалось отныне навещать их²⁴². Иными словами, Дэна и Чжо посадили под домашний арест.

Вернувшись домой после митинга, Дэн в страшном волнении вновь написал письмо «великому кормчему». Ведь он не мог не понимать, что бунтари атаковали его с ведома Мао. Так значит, его последние униженные объяснения не удовлетворили вождя? «В настоящее время я действительно нахожусь в тревожном состоянии, в полном смятении и растерянности, — сообщил он. — Не знаю, как мне быть. Поэтому я убедительно и слезно (!) прошу и надеюсь, что окажется возможным получить наставления Председателя»²⁴³. Так низко Дэн еще не падал!

Но Мао на этот раз не ответил ему, хотя конечно же получил послание. Он находился тогда вне Пекина, и страдания Дэна не очень волновали его. В стране в то время шла настоящая гражданская война между различными хунвэйбиновскими и антихунвэйбиновскими организациями «с использованием огнестрельного оружия»²⁴⁴. Центром столкновений стал Ухань, и Мао решил вмешаться. 14 июля он выехал в этот город, но прибыв туда, почувствовал, что местный гарнизон ненадежен: многие офицеры, в том числе командующий Уханьским и Хубэйским военными округами генерал Чэнь Цзайдао, ненавидели леваков. Испугавшись, что Чэнь арестует его, как когда-то Чжан Сюэлян Чан Кайши, он улетел в Шанхай, где долго не мог успокоиться. Только через два дня он связался с Чжоу Эньлаем, потребовав наказать Чэнь Цзайдао. И тот, разумеется, выполнил приказ, вызвав Чэня в Пекин и устроив ему головомойку на расширенном заседании Постоянного комитета Политбюро²⁴⁵. 27 июля Чэнь Цзайдао сняли со всех постов, а вскоре посланные Линь Бяо войска силой разоружили части уханьского гарнизона. Арестованных солдат и офицеров отправили в трудовые лагеря²⁴⁶.

Что же касается Дэна, то Мао пока играл с ним, как кошка с мышкой. То вселял надежду, то травил. Смерти его он не хотел, да и из ЦК и партии исключать не собирался. И даже 16 июля проговорился одному из сподвижников: «Если у Линь Бяо подкачает здоровье, я все-таки думаю выпустить на сцену Дэн Сяопина. Дэн Сяопин по крайней мере будет членом Постоянного комитета Политбюро»²⁴⁷. После этого он неоднократно заявлял и Чжоу Эньлаю, и Чжан Чуньцяо, и Ван Дунсину и некоторым другим соратникам, что Дэн и Лю — не одного поля ягоды²⁴⁸. Но ему нужно было, чтобы Дэн прошел хотя бы первый круг ада, дабы запомнил до конца своих дней: за любые «ошибки» и «своеволие» он будет наказан, так что должен не умничать, а рабски служить ему, великому человеку. В общем, до прощения Дэну оставалось пока далеко, надо было еще какое-то время помучиться.

Первого августа верные Дэну люди, секретарь и телохранитель, были удалены из его дома. А через четыре дня к Дэн Сяопину вновь ворвались бунтари. Над входом они расстянули длиннющий красный транспарант «Митинг критики и борьбы против Дэн Сяопина, второго самого крупного лица в партии, находящегося у власти и идущего по капиталистическому пути». Фамилия и имя Дэна были выписаны черной краской, в то время как все остальные иероглифы — белой. Дочь Дэна, Маомао, вспоминает: «Они вывели из комнаты под конвоем наших родителей… [и] окружили их плотным кольцом во дворе нашего дома. Кто-то из толпы выступил вперед и насильно заставил отца и маму склонить головы… они также заставили их… согнуть спины: все это называлось „склонить голову и признать вину“. Раздались оглушительные крики: „Долой!“, „Свергнуть!“… Затем они наперебой стали задавать вопросы по существу и требовали ответа. Я отчетливо помню, как особенно противно визжала [какая-то] бунтарка… Бунтари отобрали очки [у] моей мамы, [так как считали их предметом буржуазной роскоши]. Ее голову пригнули к земле, она старалась взглянуть на отца, но не могла ничего разглядеть. Отец плохо слышал, к тому же его заставили согнуть спину, и он ничего не мог разобрать в этом реве. Поэтому он также ничего не отвечал. Когда же он произнес в свое оправдание несколько слов, ему даже не дали закончить и грубо прервали… Этот день так и закончился при страшном гвалте и беспорядке»²⁴⁹.

Дэн был смертельно бледен. Вернувшись в дом, он тут же лег. В последующие дни оставался замкнут, угрюмо молчал, не улыбался и, сидя в кресле, беспрерывно курил. В середине сентября он написал о своем тяжелом положении заведующему канцелярией ЦК Ван Дунсину. Тот показал письмо Мао, но «великий кормчий» запретил отвечать²⁵⁰. А вскоре Дэна постиг новый удар: по высочайшему распоряжению его детей и бабушку Ся выгнали из Чжуннаньхая. Их поселили в получасе ходьбы, в двухкомнатной квартирке на первом этаже небольшого дома. С Дэном же и Чжо Линь остались только повар и слуга.

Так, почти в полной изоляции, Дэн с женой прожили два года. С детьми им не разрешали не только видеться, но и переписываться. Ни о них, ни о других родственниках, подвергавшихся из-за Дэн Сяопина гонениям, они ничего не знали. Им даже не сообщили, что младший брат Дэна, Сяньчжи, работавший в уездном управлении Гуйчжоу, не выдержав преследований, 15 марта 1967 года покончил с собой. Не получили они известия и о преждевременной кончине брата Чжо Линь, Пу Дэсаня, умершего в тюрьме²⁵¹.

К ним, правда, насилие больше не применялось, и они даже получали ежемесячную зарплату. Довольно большую: Дэну как работнику высшей категории платили 404 юаня, а Чжо Линь — 120, в то время как максимальная зарплата рабочего составляла только 40 с небольшим²⁵². По утрам Чжо Линь, следуя распоряжению сотрудников канцелярии ЦК, занималась физическим трудом: подметала собственный двор. Дэн помогал ей, хотя от него этого никто не требовал. В остальное время они либо читали, либо просто молча сидели в комнате, слушали радио и беспрерывно курили. Чжо Линь тоже пристрастилась к табаку. «Я курю, потому что думаю о детях, — оправдывалась она перед мужем. — А как только смогу увидеть их, тут же брошу»²⁵³. На душе у обоих было скверно.

А тем временем мощные враги Дэна в Центральном комитете и в группе по делам «культурной революции», прежде всего жена Мао Цзэдуна Цзян Цин, а также глава спецслужб Кан Шэн и министр обороны Линь Бяо, изо всех сил старались повлиять на Председателя, чтобы окончательно свергнуть бывшего генсека. Делить с ним власть в будущем, когда Мао простит его, они, понятно, не хотели. 5 ноября 1967 года они заострили вопрос о Дэне на одной из встреч с «великим кормчим». И тот, не сдержавшись, поделился старыми обидами: «Лю и Дэн сотрудничали друг с другом. Резолюция VIII съезда [по политическому отчету Лю Шаоци] не прошла через президиум съезда, они приняли ее, не запросив мое мнение. А как только приняли, я тут же выступил против нее. В 63-м году они разработали „[Вторые] 10 пунктов“, а через три месяца [на самом деле — почти через год] опять провели совещание и выработали „[Исправленные] последующие 10 пунктов“. И вновь не запросили мое мнение [Мао лукавит: он прочитал, исправил и формально одобрил документ], я и не был на том совещании. Дэн Сяопина надо критиковать. Прошу Военный совет подготовить статью». Члены группы были уже готовы захлопать в ладоши, но Мао помолчал и добавил: «И все же я считаю, что его следует отделять от Лю Шаоци, надо как-то разъединять Лю и Дэна»²⁵⁴.

Потерпев фиаско, члены группы, однако, не успокоились. Они настойчиво продолжали доказывать Мао, что Дэн — «враг» не меньше, чем Лю Шаоци, и даже больше — он «предатель», а потому заслуживает если не смертной казни, то уж как минимум исключения из партии. С этой целью в мае 1968 года они учредили даже некую «группу по особому делу Дэн Сяопина», в задачу которой входил сбор компромата на «каппутиста № 2». Особенно по вопросу о его «дезертирстве» из 7-го корпуса. В июне компроматчики потребовали, чтобы Дэн написал нечто вроде критической автобиографии. Зачем? Сказать трудно. Неужели думали, что Дэн расколется? Мао, узнав о создании «группы по особому делу Дэн Сяопина», не смог удержаться, чтобы не «подколоть» Цзян Цин и иже с ней:, «Надо позволить людям совершать ошибки. Когда они ошибаются, их надо наказывать, но разве вы сами не совершаете ошибок? Точно так же надо, с моей точки зрения, относиться и к Дэн Сяопину. Кое-кто говорит, что он сотрудничал с врагами, но я не слишком-то этому верю. Вы так боитесь Дэн Сяопина, как будто он монстр»²⁵⁵.

Пятого июля Дэн представил свою «исповедь»: почти на семидесяти страницах. Во многих «грехах» раскаялся, так как без самокритики его бы отчет никто не принял, и даже, как мы знаем, признал, что в начале 1931 года «совершил серьезную политическую ошибку», покинув 7-й корпус. Но политическая ошибка, какой бы существенной она ни была, не означала организационную, то есть «предательство» и «дезертирство». А Дэн по-прежнему настаивал, что уехал в Шанхай, получив одобрение фронтового комитета. Более того, упомянул, что в 1933 году во время борьбы против линии Ло Мина ЦК под руководством Бо Гу уже расследовал это «дело» и тогда он (Дэн) тоже писал объяснение²⁵⁶. Ссылка на Бо Гу была довольно прозрачна: ведь, как мы помним, тот травил не только Дэна, но и самого Мао. Как видно, Дэн не только оборонялся, но и искусно нападал!

Но и «группа по особому делу» не сидела сложа руки. Ее члены получили доступ к огромному количеству архивных документов, в том числе к личному досье Дэн Сяопина, хранящемуся в орготделе ЦК КПК, опросили множество свидетелей, посетили места, связанные с жизнью врага. И к концу июля 1968 года почти на сорока страницах составили так называемый «Сводный доклад „О главных преступлениях Дэн Сяопина — второго самого крупного лица в партии, находящегося у власти и идущего по капиталистическому пути“». В докладе было представлено немало «доказательств» «правооппортунистической деятельности» Дэна в период КНР, но, к сожалению для Цзян Цин и ее товарищей, не содержалось убедительных данных относительно его «предательства».

Члены группы получили задание копать глубже, но так ничего и не смогли нарыть. В результате в октябре 1968 года на 12-м расширенном пленуме ЦК КПК восьмого созыва Цзян Цин, Кан Шэн и другие леваки были вынуждены ознакомить делегатов с тем, что имели. И все же потребовали исключить Дэн Сяопина из партии. Их захлестывали эмоции, даже фамилию и имя Дэна в названии «Сводного доклада», распространенного среди членов ЦК, они перечеркнули крест-накрест. Но это все равно не повлияло на Председателя: фактов-то у них было маловато. «Что касается этого человека, Дэн Сяопина, — сказал Мао на пленуме, — то я всегда говорю несколько слов в его защиту. Это потому, что во время антияпонской и освободительной войн он бил врага. К тому же в его прошлом не обнаружено никаких проблем (!)… Вот тут все хотят исключить [его], но я несколько воздерживаюсь. Я думаю, что этого человека надо всегда отделять от Лю Шаоци, действительно между ними есть некоторые различия. Боюсь, что мои взгляды немного консервативны и вам не по вкусу, но я все же говорю эти хорошие слова о Дэн Сяопине»²⁵⁷.

Этого оказалось достаточно, чтобы пленум оставил Дэна в рядах КПК. Только Лю Шаоци «навсегда» исключили, причем назвали «изменником, провокатором и штрейкбрехером, цепным псом империализма, современного ревизионизма и гоминьдановской реакции, совершившим массу тягчайших преступлений»²⁵⁸.

Узнав о решениях пленума, Дэн выразил им горячую поддержку: Лю он все равно защитить не мог, а вот то, что его самого оставили в партии, имело для него, понятно, важнейшее значение. В начале ноября он написал Ван Дунсину: «Я очень надеюсь, что смогу [и дальше] оставаться в партии, быть ее простым членом. Прошу по возможности дать мне самую незначительную работу или разрешить трудиться физически по мере сил»²⁵⁹. Ответа он вновь не получил.

Перемены в его жизнь принесла только весна 1969 года. В апреле состоялся IX Всекитайский съезд КПК, на котором Мао вновь заявил, что «между Дэн Сяопином и Лю Шаоци надо проводить различие»²⁶⁰. И съезд, подведший итоги периода «бури и натиска», разумеется, согласился с ним. А Дэн в новом письме Ван Дунсину покорно повторил, что хочет одного: «в оставшиеся ему годы со всей энергией работать там, куда пошлет его партия». Он также дал обещание никогда «не требовать пересмотра его дела»²⁶¹.

Только после этого Мао смягчился, и вскоре сотрудники канцелярии ЦК известили Дэна и Чжо Линь, что отныне они могут встречаться с детьми раз в неделю — по субботам во второй половине дня. То-то была радость!

Вначале к ним приехала их вторая дочка, Дэн Нань. Почему-то именно ей чжуннаньхайские власти первой разрешили посещение. Отец и мать не могли на нее наглядеться. «Мы два года не виделись, — восклицала Чжо Линь. — Ну надо же, Дэн Нань стала совсем взрослой девушкой. Какая стройная! Чем старше становится, тем красивее!»²⁶² Дэн Нань и вправду похорошела: ее коса, перетянутая короткой ленточкой, придавала лицу особое очарование, и в свои без малого 23 года дочь Дэна просто светилась молодостью и здоровьем. И это несмотря на то что в 1968 году в течение трех месяцев ее мучили в стенах физфака Пекинского университета, студенткой которого она являлась. Ее и старшего брата, «Толстячка» Пуфана, тоже студента-физика из Бэйда, арестовали в мае того года. Заперли в комнатах-камерах и каждый день допрашивали по многу часов, требуя опорочить отца. Старшую же сестру, Дэн Линь, обрабатывали по месту ее учебы — в Центральном институте изобразительных искусств. А младших детей, Маомао и Фэйфэя, вместе с бабушкой Ся — на дому (то одна заезжая группа бунтарей, то другая). Доставалось Маомао и Фэйфэю и в школе. Сердце у Дэн Нань замирало, но она упорно твердила, что ничего не знает. А в соседней комнате Пуфан кричал: «О том, что у нас делалось дома, знаю только я один. Ни мой младший брат, ни мои сестры ничего об этом не знают. Если хотите спрашивать, спрашивайте у меня!»²⁶³ Теперь, увидев отца и мать, Дэн Нань не могла скрыть волнения. Дэн молча смотрел на нее и улыбался, а Чжо Линь беспрерывно говорила, то и дело задавая вопросы: «Почему ты пришла одна? Где остальные?» и т. д. Дэн Нань отвечала и только тогда, когда мать спросила: «А как Толстячок?» — смутилась и быстро ушла в уборную. Но мать поспешила за ней, вдруг страшно разволновавшись. Как будто почувствовала, что с Пуфаном произошло несчастье.

И она не ошиблась. Дэн Нань расплакалась и, не в силах более скрывать от родителей правду, рассказала им всё. О том, как Пуфан в конце августа 1968 года после очередного допроса не выдержал и, прыгнув с четвертого этажа здания, где содержался под стражей, сломал позвоночник[78]. Ни в одну больницу его, «мерзкое отродье черной банды», не брали — до тех пор, пока сами хунвэйбины, не желавшие нести ответственность за смерть сына бывшего генсека, не добились госпитализации. Врачи определили компрессионный перелом 11-го и 12-го грудных позвонков и 1-го поясничного позвонка, но лечить отказались, тоже по политическим мотивам. В результате большая часть тела Пуфана, от груди и ниже, оказалась парализована. Только спустя много месяцев несчастного юношу, которому шел всего двадцать пятый год, перевели в специальную клинику, где стали оказывать хотя бы минимальную помощь²⁶⁴.

Родители были поражены. «Я плакала три дня», — вспоминает Чжо Линь²⁶⁵. Дэн, как всегда, молчал и курил, но затем написал письмо Мао Цзэдуну с просьбой перевести Пуфана в лучшую больницу. И Мао проявил сострадание, что, собственно, не удивительно. Ведь только так он мог полностью подчинить Дэна: отныне его поверженный ученик должен вечно благодарить своего мучителя за то, что тот спас сына! «Великий кормчий» дал задание Ван Дунсину, и тот вскоре устроил Пуфана в элитный армейский госпиталь, в отделение хирургии. И вот там-то его наконец и начали по-настоящему лечить, правда, за деньги и немалые: Дэн с Чжо Линь стали платить ежемесячно по 25 юаней²⁶⁶.

Между тем обстановка в стране по-прежнему ухудшалась. Еще в конце августа 1968 года резко обострилась ситуация на границе с СССР. К тому времени наши межпартийные отношения были полностью порваны, а межгосударственные доведены до крайности. После же ввода советских войск в Чехословакию в ночь с 20 на 21 августа 1968 года и принятия вслед за тем советским руководством так называемой «брежневской доктрины», гласившей, что СССР имеет право вмешиваться во внутренние дела любой социалистической страны, если в этой стране социализм находится под угрозой, китайские лидеры почувствовали реальную опасность. В октябре 1968 года Мао привел НОАК в боевую готовность, после чего в марте следующего года, накануне IX съезда, на дальневосточной границе КНР с СССР произошли настоящие вооруженные столкновения. Советские и китайские пограничники вступили в бой за один из островов на реке Уссури: русские считали его своим и называли Даманский, а китайцы — своим и именовали Чжэньбао. Кто начал первым стрелять, до сих пор неизвестно, скорее всего, всё произошло спонтанно: просто у кого-то сдали нервы, но с обеих сторон имелись убитые: только в первый день столкновений, 2 марта, — 29 солдат и два офицера с советской стороны и 17 военнослужащих — с китайской. 49 человек получили ранения, а один советский солдат попал в плен, где был замучен. Всего же со 2 по 21 марта советские войска потеряли 54 солдата и четыре офицера убитыми и 85 солдат и девять офицеров ранеными. Точное число потерь с китайской стороны неизвестно. Согласно китайским данным — 29 военнослужащих погибли, 62 получили ранения, один пропал без вести. По советским данным, были убиты более восьмисот китайцев²⁶⁷.

Мао был настолько потрясен, что на IX съезде объявил: «Надо готовиться воевать», причем на своей территории²⁶⁸. А после съезда дал тайное распоряжение подготовить эвакуацию большинства вождей партии из Пекина для того, чтобы в случае войны они могли организовать сопротивление на местах²⁶⁹. Одновременно из столицы вывозились и главные «каппутисты». 17 октября Лю Шаоци перевезли в Кайфэн (провинция Хэнань), где поместили в одном из зданий, принадлежавших местным «революционным» властям. Он был уже очень плох: беспрерывно кашлял, пульс его учащенно бился, в легких клокотало, он весь горел и жадно хватал ртом воздух. Через месяц, 12 ноября, он умер²⁷⁰.

Но Дэна ждала другая судьба. Его тоже решили вывезти, но не одного, как Лю Шаоци, а вместе с женой и мачехой. К тому же здоровье его не подводило, а по поручению «великого кормчего» за его отправкой и благоустройством следили как заведующий канцелярией ЦК Ван Дунсин, так и сам премьер Чжоу Эньлай. Местом жительства ему определили провинцию Цзянси, на юго-востоке страны. Здесь Дэн должен был пройти «трудовое перевоспитание», чтобы окончательно «очиститься». Чжоу лично и неоднократно звонил «революционным» властям провинции, чтобы устроить старого друга, его жену и мачеху получше. «Эти люди… не могут физически работать в полную силу, — внушал он местному руководству. — Им… за шестьдесят… При взимании с них квартирной платы также нужно предоставить некоторые льготы… Вы должны больше помогать им; нужно, чтобы были выделены люди, которые бы заботились о них». И еще: «Он [Дэн] старый человек… Мое мнение: надо его разместить в окрестностях [провинциальной столицы] Наньчана; там будет удобнее заботиться о нем. Лучше всего, чтобы они с женой жили в небольшом двухэтажном доме. На втором этаже разместились бы сами супруги, а на первом… жили бы сотрудники обслуживающего персонала. Конечно, лучше всего, чтобы это было отдельное здание и отдельный двор; тогда во дворе можно было бы размяться и было бы безопасно»²⁷¹.

После того как всё было готово, утром 22 октября 1969 года Дэн с женой и мачехой в сопровождении двух членов «группы по особому делу Дэн Сяопина» на военном самолете Ил-14, прихватив несколько ящиков книг, а также немалое количество домашних вещей, в том числе даже старые шторы[79], вылетели из Пекина в Наньчан. Что ожидало их впереди, они не знали, но в любом случае отъезд на периферию надо было «рассматривать как хороший, а не плохой поворот в судьбе»²⁷². Дэн получал возможность «искупить свою вину» трудом.

Между тем цзянсийские власти выполнили всё, о чем просил их Чжоу. Даже дом нашли точно такой, какой хотел премьер. Двухэтажный, с внутренним двором, за высокой стеной. Находился он в 26 ли к северо-западу от провинциальной столицы, на территории бывшего Наньчанского пехотного училища Фучжоуского военного округа, превращенного в так называемую «школу 7 мая» — специальный лагерь трудового перевоспитания для кадровых работников[80], недалеко от деревни Ванчэнган (ныне деревня Ванчэн) пригородного уезда Синьцзянь. Это военно-учебное заведение существовало под разными названиями с 1949 года, но в 1968-м в связи с «культурной революцией» оказалось закрыто, а потому пустовало. В доме прежде жил начальник училища, поэтому его называли «Особняк генерала». Довольно просторное здание из красного кирпича с черепичной крышей и длинным резным балконом, окруженное коричными деревьями и платанами, было убрано довольно скромно. В спальне Дэна и Чжо на втором этаже стояли две деревянные кровати, тесно прижавшиеся к стене, а рядом с ними — шкаф и всего один стул. У бабушки Ся тоже имелась спальня, там же, на втором этаже. Рядом находились кабинет с письменным столом, диваном, книжным шкафом и журнальным столиком, а также уборная. На первом этаже располагались столовая, кухня и вестибюль. Здание было поделено пополам, но для пленников оборудовали только одну половину. Во второй, внизу, расположились охранники. Два человека: работник ревкома провинции Цзянси и молодой солдат. Снаружи охрану несли 12 солдат артиллерийского полка. В этой уединенной обители Дэн, Чжо и Ся прожили около трех с половиной лет.

Дэн получил задание «проходить трудовую закалку» по три с половиной часа в день (с начала 1970 года — по два с половиной) в мастерских по ремонту тракторов уезда Синьцзянь, со стен которых за несколько дней до того сорвали все дацзыбао, направленные против него. Находились мастерские примерно в двух ли от училища. «Старина Дэн» (так, по решению руководства, его должны были звать рабочие; именовать «каппутиста № 2» «Дэн Сяопином» или «товарищем Дэном» запрещалось) должен был являться туда каждое утро к восьми часам. Вставал он с Чжо Линь обычно в 6.30. Делал зарядку, растирался мокрым полотенцем, и они с Чжо и бабушкой Ся завтракали. В полвосьмого вместе с Чжо Линь, которая тоже работала в мастерских (промывала обмотки катушек зажигания), он выходил из дома. Двадцатиминутная прогулка не утомляла: после двух лет затворничества можно было наконец вдыхать чистый деревенский воздух. Они шли по узкой тропинке, петлявшей меж рисовых полей и домов, молчали и думали о своем, за ними плелся охранник. В половине двенадцатого, закончив работу, Дэн, слесарничавший в мастерских так же, как в молодости на заводе Рено, и Чжо Линь возвращались домой. Обедали с бабушкой Ся, спали пару часов, а затем зубрили работы «великого кормчего» и читали газеты, повышая свой идеологический уровень. Политическая учеба была частью их «перевоспитания». Дэн выполнял и некоторые работы по дому: мыл полы, колол дрова, дробил уголь. Чжо Линь стирала и шила, а бабушка Ся готовила пищу. Кроме того, они разводили кур и выращивали овощи на приусадебном участке. В шесть вечера все ужинали, причем Дэн, не изменяя правилам, непременно выпивал водочки или местного самогона. В восемь все слушали Центральное радио, чтобы быть в курсе событий. Перед сном Дэн обязательно гулял вокруг дома, а в десять ложился в постель. Еще час читал, а потом засыпал, приняв снотворное. Вот так протекали дни²⁷³.

Секретарем парткома мастерских был некто Ло Пэн, старый коммунист, бывший сотрудник министерства общественной безопасности, разжалованный еще в конце 1950-х годов во время борьбы с «правыми», по иронии судьбы возглавлявшейся, как мы помним, именно Дэн Сяопином. Добросердечный Ло, правда, зла не помнил и к Дэну относился неплохо. «Нам живется радостно», — писал Дэн в канцелярию ЦК²⁷⁴. (О своих делах, следуя распоряжению Мао, он обычно информировал заведующего канцелярией Ван Дунсина: с ноября 1969-го по апрель 1972 года он отправил ему семь писем и только дважды, 8 ноября 1971 года и 3 августа 1972 года, посмел обеспокоить «великого кормчего»²⁷⁵.)

Через пару дней после переезда Дэну и Чжо вновь разрешили видеться с детьми. Причем теперь дети могли приезжать к ним надолго — на два, а то и три месяца. К тому времени их дорогие чада, за исключением Пуфана, находились в сельских районах, где занимались крестьянским трудом. Дэн Линь работала в провинции Хэбэй, Дэн Нань и Маомао — в Шэньси, а Фэйфэй — в Шаньси. В 1969–1971 годах все они навестили родителей. В июне 1971 года Дэну удалось добиться для Пуфана, который по-прежнему очень страдал, перевода на жительство в «Особняк генерала». «Парализованные ноги брата усыхали, они всегда были холодны как лед», — вспоминает Маомао²⁷⁶.

А тем временем в большом мире происходили важные изменения. Осенью 1970 года в стране началась истеричная кампания критики Чэнь Бода, бывшего до того одним из ближайших к Мао людей. С августа 1966 года Чэнь входил в Постоянный комитет Политбюро, но неожиданно, после 2-го пленума ЦК девятого созыва (август — сентябрь 1970 года), проходившего в Лушани, его обвинили в «предательстве и шпионаже». Почему, Дэн понять не мог, но падение Чэня, одного из главных его врагов, не могло не радовать²⁷⁷. Через год, в сентябре 1971 — го, с политической арены исчез сам Линь Бяо. Куда он делся, Дэн долго не знал: коммунистам его мастерских, в том числе и ему с Чжо Линь, не говорили об этом вплоть до 6 ноября 1971 года. Услышав же наконец, что Линь вместе с женой и сыном пытался бежать в СССР, Дэн, конечно, был поражен. И новая массовая кампания — критика бывшего министра обороны, тоже объявленного теперь «предателем», убедила Дэна только в одном: сам «великий кормчий» наконец прозрел в отношении его старого недруга²⁷⁸. А это, разумеется, обрадовало, да и вселило большие надежды на скорые перемены в судьбе. «Законы Неба не могли допустить, чтобы Линь Бяо не погиб!» — говорил Дэн²⁷⁹.

Отложив в сторону все дела, он 8 ноября написал письмо Мао. Причем отправил его напрямую, минуя Ван Дунсина. Восхвалив «мудрое руководство Председателя», своевременно разоблачившего «коварные планы» перебежчика, он поблагодарил «великого кормчего» за то, что отправил его (Дэна) в Цзянси, где тот «провел ровно два года», и сообщил, что в соответствии с указаниями, «трудясь и учась, [он] перевоспитывал себя, в точности выполняя обязательства, взятые… перед партией». «Лично у меня нет никаких просьб, — заявил он. — Я лишь надеюсь, что наступит день, когда я смогу поработать для партии — конечно, я имею в виду техническую работу. Со здоровьем у меня пока все хорошо, и я еще мог бы потрудиться несколько лет, прежду чем уйти на пенсию… Я хотел бы сделать что-нибудь, получить возможность исправить частицу допущенных мной ошибок… Я искренне, от всей души желаю Председателю безграничного долголетия! Ваше здоровье и долголетие — величайшее счастье для всей партии, всего народа!»²⁸⁰

А в это время в соседней комнате лежал его старший сын, наполовину парализованный, и рядом была жена, у которой в последние годы то и дело поднималось давление. Думал ли тогда Дэн, что сочиняет благодарственное письмо человеку, по вине которого его дорогой Толстячок стал инвалидом, жена — гипертоником, а дочери и младший сын претерпевали моральные и физические муки в сельских районах? Понимал ли, что виной всему, что творилось с ним и его семьей, да и со всей страной, были не столько Цзян Цин и Линь Бяо, сколько сам «великий» Мао? Трудно сказать. Ни с домашними, ни с кем-то другим он в то время это не обсуждал. А что творилось в его душе, кто знает?

Казалось, он уже давно достиг дна в изъявлении верноподданнических чувств своему мучителю, однако это послание превзошло все остальные. Дэн старался воспользоваться ситуацией для возвращения в строй, а о таких рудиментах, как человеческое достоинство, гордость и принципиальность, не вспоминал. Лицемерная изворотливость стала частью его характера — за долгие годы политической жизни. Даже любящая дочь признает: «Политика и тогдашняя обстановка вынуждали его заниматься неискренним самобичеванием… Сколько лет он не мог говорить то, что хотел… но вынужден был говорить то, чего не хотел». В общем, действовал «вопреки… совести и убеждениям»²⁸¹.

Письмо было отправлено, но ответа опять не последовало. Мао тоже себя тогда плохо чувствовал: из-за предательства «близкого соратника» впал в апатию, перестал что-либо делать, молчал и сутками не выходил из спальни. Он очень одряхлел, все время кашлял, жаловался на головные боли и тяжесть в ногах. У него тоже повысилось давление и то и дело пошаливало сердце.

Но письмо Дэна он хоть и не сразу, но прочитал. И оно ему понравилось. Он вообще стал сентиментален. Бегство Линь Бяо настолько подкосило его, что он вдруг начал испытывать ностальгию по друзьям боевой молодости, многие из которых, как и Дэн, по его же собственной воле оказались в опале. Он очень огорчился, узнав, что 6 января 1972 года скончался маршал Чэнь И, тоже немало испытавший в период «бури и натиска» «культурной революции». Невзирая на протесты врачей и плохое самочувствие, Мао как был, в домашнем халате, лишь набросив на плечи пальто, отправился выразить соболезнование его вдове. А встретившись с ней, к немалому удивлению присутствующих, заявил: «Если бы заговор Линь Бяо удался, нас всех, стариков, прикончили бы». После этого он вспомнил и о Дэн Сяопине, заметив, что вопрос о нем относится к противоречиям «внутри народа»²⁸².

Слова Мао имели большой смысл. Все помнили, как Линь Бяо в августе 1966 года отнес вопрос о Дэне «к категории борьбы между нами и нашими врагами». В этой связи заявление Мао можно было рассматривать как фактическую реабилитацию «каппутиста № 2». Чжоу Эньлай тут же попросил родственников Чэнь И распространить «откровение» «великого кормчего», чтобы оно стало известно общественности.

И все же формальное прощение Дэну пришлось ждать еще целый год! Мао возвращал его в строй постепенно. Через месяц, в феврале 1972 года, Дэна уведомили, что он восстановлен в организационных правах члена партии. Это означало, что он уже не считается под арестом. В апреле его младшим детям, Маомао и Фэйфэю, разрешили учиться в университетах. А в мае старый член партии генерал Ван Чжэнь, бывший глава Синьцзяна, пользовавшийся расположением Председателя, передал Маомао слова вождя, сказанные на похоронах Чэнь И. «Скажи своему папе, — объявил он, — что его проблема непременно будет решена… Твой папа должен возвратиться к работе!»²⁸³ Дэн понял: надо сделать еще один шаг навстречу «великому кормчему», чтобы окончательно его умаслить. И он написал ему еще одно письмо, 3 августа 1972 года.

На этот раз он будто подводил итог самобичеванию, давая понять, что всё до конца продумал, осознал, сделал выводы. «Я совершил множество ошибок, — писал он. — …Источник моих ошибок — в том, что я отошел от масс, от практики, не преодолев коренным образом мелкобуржуазного мировоззрения». Он признавал, что «самой большой [из] допущенных им в прошлом [ошибок]» была та, что он «не держал высоко великое знамя идей Мао Цзэдуна». В результате, подчеркивал он, «я… дошел до того, что вместе с Лю Шаоци выдвинул контрреволюционную буржуазную реакционную линию. Как Генеральный секретарь, я плохо вел работу, не докладывал своевременно обо всем Председателю и совершил ошибку, создав независимое королевство». Дэн вновь покаялся в том, что в начале 1960-х годов поддержал семейный подряд, а также заявил, что не может простить себя за то, что верил Пэн Чжэню и иже с ним. При этом он выразил глубокое удовлетворение от того, что «великая пролетарская культурная революция разоблачила и раскритиковала» его самого: «Это надо было сделать, тем самым она [революция] спасла такого человека, как я».

В общем, он дал понять, что плохим был только в прошлом, а теперь, «перековавшись», превратился в сознательного члена партии. «Я мог бы выполнять какую-нибудь техническую работу (например, по обследованию или изучению [положения в стране]), — повторил он то, что уже писал Мао. — Никаких других пожеланий у меня нет. Я спокойно жду указаний Председателя и ЦК. От всего сердца желаю Председателю безграничного долголетия!»²⁸⁴

И Мао наконец остался доволен. То ли действительно поверил Дэну, то ли продолжал сентиментальничать. Через 11 дней он наложил резолюцию на его письме: «Товарищ Дэн Сяопин совершил серьезные ошибки. Однако его следует отличать от Лю Шаоци. 1. Он в Центральном советском районе подвергся критике, будучи одним из четырех преступников, которых тогда именовали Дэн, Мао, Се и Гу. Он был главарем так называемых маоистов… 2. У него нет проблем в прошлом. Он не капитулировал перед врагом. 3. Он хорошо помогал товарищу Лю Бочэну, у него есть боевые заслуги. Кроме этого, никак нельзя считать, что он не сделал ничего хорошего после того, как мы вошли в города. Например, он возглавлял делегацию на переговорах в Москве и не согнулся перед советскими ревизионистами. Кое о чем из этого я говорил и раньше и сейчас повторяю еще раз»²⁸⁵. После этого даже Цзян Цин заговорила о необходимости «восстановить» Дэна «во всех должностях в соответствующее время», поскольку он «закалился, пройдя тяжелый путь борьбы-критики-перестройки»²⁸⁶.

Теперь возвращение Дэн Сяопина стало лишь формальностью. Но его ускорило несчастье: в январе 1973 года состояние здоровья Чжоу Эньлая резко ухудшилось. Еще в мае 1972 года Чжоу был поставлен предположительный диагноз — рак мочевого пузыря, а вот сейчас он подтвердился. Заменить премьера было некому. Только Дэн с его опытом и энергией, знаниями и организаторскими способностями мог взять на себя работу по руководству народным хозяйством. По крайней мере разгрузить Чжоу. И Мао дал в конце концов приказ вернуть во власть бывшего «каппутиста».

Девятнадцатого февраля 1973 года Дэн и Чжо Линь с чадами и домочадцами покинули «Особняк генерала». Провожали их рабочие тракторных мастерских. Чжо Линь угощала их мандаринами и засахаренными фруктами²⁸⁷.

Дэну шел уже шестьдесят девятый год, но чувствововал он себя бодро. Лишь изредка у него понижался сахар в крови. Но он всегда держал при себе бутылочку со сладкой водой либо сиропом и, почувствовав себя плохо, делал несколько глотков. «Меня еще на двадцать лет хватит, — радостно повторял он, когда приступ проходил. — …Без всякого сомнения, поработаю двадцать лет»²⁸⁸.

Но впереди его ждали новые испытания. Путь к вершине не был усыпан розами. Приходилось бороться, ждать, выживать.