День ботаника

День второй 16 сентября, 2054 г., четверг

Будить Петюню Сергей не стал. На Добрынинской их дорожки расходились: егерь приглашал челнока ради его длинноухого транспорта, но неуклюжая тара осталась на ступеньках музейного храма, и вся добыча теперь помещалась в лёгком тубусе. И теперь Петюня мог спокойно заняться своими делами – благо, на Кордоне есть, чем затариться, и ходка в любом случае не будет порожней.

На часах – пять-сорок утра. Небо в прорехах древесных крон только-только начало сереть. Птичья мелочь, не умолкавшая всю ночь, затаилась после дождя и не нарушала предутренний сон обитателей Добрынинского Кордона.

Спали, впрочем, не все. Вслед за егерем на двор вышел Ваха. За спиной у него маячил Умар, и егерь машинально отметил, что юноша действительно совсем не похож на отца. Характерные черты, присущие рождённым в лесу были у него выражены особенно сильно: зеленоватая кожа, янтарные глаза, тонкое, удлиненное лицо, слегка заострённые уши и нос, начинающийся чуть выше линии бровей. Сильваны – их ни с кем не спутаешь.

– Слюшай, Бич, тут такое дело. Умар с парнями на разведку ходили. В сторону Калужской площади всё сплошняком заросло. Проволочный вьюн молодой, крепкий, рубить трудно. Отошли шагов на триста и вернулись – не пройти! А в противоположную сторону, как на заказ, чисто.

– Обычное дело… – с зевком подтвердил Петюня. – Я сколько раз после дождя там ходил, осевая отсюда и до самой Павелецкой почти не зарастает.

Челнок всё-таки проснулся, выбрался на воздух и теперь дрожал от сырости в длинной, до колен, холщовой рубахе. Вчера вечером, получив условленную плату, он стал напрашиваться с Сергеем, а получив отказ – расстроился, надулся, и ушёл спать в амбар, к своему Мойше. И вот, вылез во двор, поучаствовать в проводах.

Сергей задумался. Участок Садового Кольца по Крымскому валу до Калужской площади, имел дурную славу. Подлесок здесь после любого дождя разрастался так, что приходилось прорубать дорогу, тратя по часу – полтора на то, чтобы преодолеть два десятка метров. Если, конечно, не столкнёшься с выводком плюющихся пауков. Эти здоровенные, размером с камчатского краба, создания, особенно опасные в густых зарослях, могли выстреливать липкую нить с капелькой яда на кончике, целя в глаза. Обитатели Чернолеса, они давно расселились за пределами Болотного острова и попадались даже на Шаболовке.

– Пожалуй, двину в сторону Павелецкой. По Садовому, до поворота на Дубининскую, а дальше – как получится. Обойду Павелецкий Омут, потом через пути и дворами, на Кожевническую. Часов за пять, если повезёт, доберусь до Новоспасского моста.

– Ты, брат, поосторожнее… – посоветовал Ваха. – Вода поднялась после дождя, кикиморы на берег полезут. Умар с парнями неделю назад ходил – едва отбились. Верно говорю, сын?

Сильван кивнул. За время беседы он не произнёс ни слова.

– Как-нибудь. Есть там две-три обходные тропки.

– Ну, смотри. По мне – так близко, ох близко к Чернолесу!

– Спасибо за заботу, уважаемый Ваха. Скажи, где тут у вас растут беличьи колокольцы? Надо дать знать Коле-Эчемину, чтобы ждал меня у Новоспасского моста.

Орех больно щёлкнул по макушке. Сергей выругался и поднял голову – из листвы на него смотрела улыбающаяся зелёная рожица. Девчачья, с тонкими чертами и ярко-зелёными глазами.

– Что, егерь, снова не вышло?

– В следующий раз выйдет! – пообещал он, потирая ушибленное место. – И тогда уж я тебе хвостик того, открячу. Кстати, правда, что если дёрнуть посильнее, он сам оторвётся?

– И этот туда же! – мгновенно вспылила девушка. – Достали уже с вопросами своими дурацкими!

– А чё сразу дурацкие-то? Я чисто конкретно интересуюсь – хвосты у вас прочно прирастают, как у собак?

– Сам ты собака злая! Пришито на живую нитку, потому как пауки.

Пышный хвост служил белкам не только украшением. В кронах лесных гигантов обитал ещё один вид хищных пауков – птицееды, крупные, быстрые и чрезвычайно опасные создания. Их сторожевые нити, раскинутые на десятки метров, позволяют засечь любое движение, а фасеточные глаза, распознающие цветовые контрасты (главной их добычей служат птицы с броским оперением), позволяли точно выверить бросок. Ярко-рыжий хвост играл роль отвлекающего элемента – не раз бывало, что подвергшаяся нападению белка уходила невредимой, оставив его в паучьих жвалах.

Девчонка, тем временем, поняла, что купилась самым примитивным образом. Кровь прилила к её лицу – то ли от гнева, то ли от смущения. При этом зелёная кожа пошла фиолетовыми пятнами. В сочетании с огненно-рыжей шевелюрой – впечатление неслабое.

Эта игра тянулась уже больше года. Сергей как-то опрометчиво заявил, что сможет почувствовать приближение Яськи, и с тех пор, всякий раз, когда та являлась на зов беличьих колокольцев, пытался выполнить угрозу. Пока безуспешно – белки славятся умением бесшумно передвигаться. Говорили, что они подкрадываются к гнёздам спящих птиц и воруют яйца, причём владельцы гнёзд даже не просыпаются.

Ставка в споре была нешуточной: девчонка пообещала в случае поражения отдать победителю хвост. Он у Яськи роскошный: больше метра в длину, густо-рыжий, с отливом в красноту и белым, на лисий манер, кончиком. Даже егерь, прекрасно знающий Лес и его обитателей, не мог припомнить, где водятся лисы таких размеров.

Некоторые из Яськиных соплеменниц шли ещё дальше, дополняя «гарнитур» кожаным обручем с парой рыжих меховых ушек. Но сама она такого не одобряла, полагая подобные штучки профанацией и дешёвым косплеем, достойным малолетних идиоток из Замкадья. Яська носила тонкое трико из бурой замши, оставляющее открытым руки ниже локтей, тёмно-коричневый камзольчик без рукавов и мягкие тапочки на завязках. Их подошвы, изготовленные из особо обработанной кожи чернолесских кикимор, не скользили даже на самой гладкой поверхности.

Талию белки, такую тонкую, что на ней, казалось, можно сомкнуть ладони, перетягивал широкий пояс с кожаными футлярами разных размеров, кобурой рогатки и сумочкой для шариков – обычные аксессуары почтовой белки.

– Ну и куда на этот раз? – поинтересовалась Яська. – Если опять на ВДНХ, то ищи себе другую дурочку!

Она шутила, конечно – Сергей знал, что девчонка ни за что не упустит случая явиться на вызов. У них даже имелся условный код: два долгих нажатия на утолщение стебля беличьих колокольцев, особой лозы, встречающейся в любом уголке леса, потом три коротких, долгое и снова короткое. Если через пять-десять минут лоза начинает дёргаться, повторяя сигнал, это означает, что Яська приняла вызов и уже в пути. И тогда оставалось ждать, обычно – не более двух-трёх часов. За это время белка могла, перелетая с ветки на ветку добраться от Сокольников до МГУ.

Случалось, отзыв не приходил, и тогда Сергей понимал, что его знакомая либо занята, либо слишком далеко. В этом случае на зов являлась другая белка, и корреспонденция всё равно отправлялась по назначению. Как эти очаровательные существа узнавали, куда именно их зовёт сигнал, переданный беличьими колокольцами – не знал в Лесу никто, кроме них самих. Егерь как-то пытался расспросить Яську, но ничего не добился, белки крепко хранили свою профессиональную тайну. Не менее тщательно берегли они и другой секрет – «адрес» своей штаб-квартиры, располагавшейся, по слухам, в одном из московских парков.

– На этот раз на Нагатинский затон. Найди Колю-индейца, передай, что Бич будет ждать не у Крымского моста, а у Новоспасского. Скажем… – Сергей посмотрел на запястье, – через три часа. Раньше – голяк, не успеть. Колю-то знаешь?

– Эчемина? Знаю, конечно. – кивнула белка. – Прикольный парень, наши девчонки с него тащатся. Депеша, значит, срочная? Тогда с тебя десять.

Егерь отсчитал желуди в подставленную ладошку. Белка привычно лизнула один за другим, удовлетворённо хмыкнула и ссыпала в поясной кошель.

Сергей сделал вид, что обиделся.

– Не доверяешь? Я что, хоть раз кого-нибудь кидал? Тем более – вашу сестру, белку?

– Это я так, машинально… – рассеянно отозвалась девушка. – Позавчера на ВДНХ один тип из Замкадья пытался расплатиться горстью левых желудей, а потом права качать стал. Ну, я и объяснила, что так поступать нехорошо.

– Жив?

– Когда уходила – дышал.

Тот, кто решил бы, что с хрупкой, как былинка, Яськой, несложно справиться, рисковал жестоко разочароваться. За нежным девичьим обликом скрывались стальные мышцы, невероятная реакция и невероятная же выносливость. Кроме того, белки носили за спиной в чехле трумба̀ш – большой, замысловатой формы, африканский нож со множеством отростков на лезвии, одинаково пригодный для метания и для рубящего удара. Белки владели ими виртуозно – Сергею случилось как-то увидеть, как Яська в прыжке с ветки на ветку, на лету, рассекла трумбашем трёх чернолесских нетопырей-кровососов. Дело было на высоте сорока метров, в ветвях исполинских ясеней, растущих на месте парка Музеон.

– Извини, не спросил – как добралась, без проблем?

– Вышла заминка тут, неподалёку, на Садовом. Не поверишь, пришлось даже подниматься на третий ярус!

Вертикальное пространство Леса белки делили на пять «ярусов». К первому относился подлесок, царство кустарников и стелящихся лиан, не выше третьего этажа панельной многоэтажки. Второй – обычные деревья, редко вытягивавшиеся выше восьмого-девятого этажей домов, где как раз и начинались ветви великанов лесного царства. Те образовывали три следующих яруса – третий, от восьмого этажа примерно до двадцатого, четвёртый, тянущийся ввысь ещё метров на тридцать. И наконец, верхний, пятый – верхушки крон деревьев-гигантов, самые высокие из которых соперничали со сталинскими высотками.

– На Валовой, в первом ярусе, совсем скверно. – продолжала белка. – Похоже, у плевак миграция: я сверху насчитала десятка два крупных выводков. Хорошо хоть, выше второго они не забираются, а то хрен бы я там прошла!

«Плеваками» в обиходе называли плюющихся пауков.

– Вот как в воду глядел, надо идти к Павелецкой. Кстати, о плеваках – мне тут Яша рассказывал… ты ведь знаешь Яшу? Университетский, грибы изучает.

– Как же! – Яська кивнула. – Я к ним иногда заглядываю – то одно, то другое…

– Так вот, Яша уверял, что плеваки были и до Прилива. Особая порода, тропическая, и тоже плевались ядом. Потом какие-то идиоты взяли манеру держать их как домашних питомцев, в прозрачных ящиках.

Белка слушала с неослабным вниманием, даже рот приоткрыла.

– …а во время Зелёного Прилива а эти милые создания выбрались наружу, приспособились, выросли, мутировали. И вот, получите – плеваки!

– А чего они тогда в Чернолесе поселились? Я раньше думала – потому что там всякая дрянь водится, вроде шипомордников, а не нормальные звери. Выходит, не так?

– Выходит, не так. Клык на холодец, хозяева обитали где-нибудь в тех краях, вот они и прижились.

Яська сплюнула и грубо, не по-женски, выругалась.

– Мало в Лесу всякой дряни, так ещё и это! Надо же додуматься – ядовитых пауков дома держать!

Белки, как и их родичи, «аватарки», славились нетерпимостью ко всему, что находится за границами Леса.

Сергей встал.

– Ладно, давай прощаться. Мне ещё мимо Павелецкой идти, сама понимаешь…

Очень хотелось ещё поболтать с симпатичной девчонкой, но время поджимало.

– Понимаю… – белка встала на цыпочки и чмокнула егеря в заросшую щетиной щёку. – Фу, колючий! Ты смотри, осторожнее там, не попадись кикиморам. Кому тогда мой хвост достанется?

Задорно улыбнулась и растворилась в ветвях.

– Опять двадцать пять! – Егор пододвинул к себе очередной «Журнал учёта». Подзаголовок «Инструктаж Т.Б.» был отпечатан бледным машинописным шрифтом на полоске клетчатой бумаги.

– Расписывался ведь уже. Сегодня. И вчера тоже. Сколько можно?

– Сколько нужно, столько и можно. Согласно инструкции.

Пятидесятипятилетний лаборант Фёдор Матвеевич Фомичёв (коллеги звали его исключительно «Фомич») извлёк из нагрудного кармашка ручку и протянул Егору.

– Вдруг ты в яму провалишься и ногу сломаешь? Или зверя дикого спугнёшь, а он тебя порвёт? Начальство спросит: «почему не довели до сотрудника правила поведения в Лесу? Который, между прочим, есть объект повышенной опасности? А мы ему этот журнальчик: «Как же-с, довели, разъяснили, проинструктировали! Вот, расписался честь по чести». А это значит – что?

– Что?

– А то, что пострадавший нарушил технику безопасности, с которой был своевременно ознакомлен. В соответствии. А значит, проявил халатность, и к руководству лаборатории претензий быть не может.

– Ясно. – вздохнул молодой человек. – Чёрт, не пишет…

Стальное перо карябало бумагу, не оставляя следа.

– Чернила кончились. Дай сюда.

Фомич извлёк из ящика стола пузырёк с фиолетовой жидкостью, отвинтил колпачок, опустил кончик ручки в чернила, поколдовал, посмотрел на свет. Егор поймал себя на мысли, что он похож на средневекового алхимика.

– Китайская! – похвастался лаборант. – Гоша подарил. Нашёл, говорит, в квартире какого-то профессора.

– А кто это – Гоша?

– Потом узнаешь.

Егор уже привык, что почти всё, что окружает его в Университете – родом из середины прошлого века. Но смириться с отсутствием нормальных письменных принадлежностей он не мог. Не мог и всё! Ни гелевых или хотя бы шариковых ручек, ни даже фломастеров – карандаши и «автоматические» перья, которые требовалось сперва заправить чернилами. А то и совсем уж древние приспособления в виде деревянной палочки со стальным пёрышком, которое при письме надо обмакивать в чернильницу. Егор успел попользоваться таким и с ужасом осознал, что писать придётся учиться заново.

Он осторожно взял ручку, вывел в графе фамилию, расписался. К удивлению, обошлось без кляксы.

– Фомич, а что здесь было до Зелёного Прилива?

– Здесь? Университет и был, что же ещё?

– Я имею в виду – на нашем этаже. Тоже кафедра ксеноботаники?

– А-а-а, вот ты о чём…

Лаборант отобрал у Егора ручку, завинтил колпачок и спрятал в нагрудный карман.

– Нет, раньше Биофак сидел в другом корпусе, вместе с почвоведами, а здесь был Мехмат. А когда корпус Лесу достался, нас сюда заселили – математики-то все наружу подались.

– Ясно. Какая математика без компьютеров?

– Именно. Но и у нас с приборами беда. Всё ГЗ обшарили в поисках старого оборудования, в Замкадье кому показать – животики надорвут. А главная беда с пишущими машинками. Если бы не барахольщики, уж не знаю, как и обходились бы…

– Барахольщики?

Он уже во второй раз слышал это слово. Первый раз о загадочных барахольщиках упомянула Лина.

– Есть тут у нас такие, из понаехавших.

– Не понял, из кого?

– «Понаехавшими», – терпеливо объяснил Фомич, – называют тех, кто приехал в Лес из-за МКАД и решил остаться. Было раньше такое словечко. Я вот, к примеру – «понаехавший».

– А я?

– А ты пока просто приезжий. Вот устроишься на постоянку – тогда и станешь «понаехавшим».

– А кто ещё есть?

– Лесовики – это те, кто жил в Москве до Зелёного Прилива, или перебрался сюда давно, лет пятнадцать назад. Коренные, так сказать, обитатели. Есть ещё аватарки, но про них я говорить не хочу, противно.

Егор воздержался от расспросов о загадочных и, по-видимому, не слишком приятных аватарках. Но зарубку в памяти сделал.

– Ещё сильваны – они родились в лесу и никогда не выбираются за МКАД.

– Что, бывают и такие?

– Конечно, а как же? Лесу тридцать лет и за это время у здешних жителей рождались дети.

– Ясно. Так что барахольщики?

– Они шарят по брошенным домам в поисках того, что имеет ценность за МКАД – золото там, ювелирные изделия, антиквариат… Нам от них тоже кое-что перепадает: Университет скупает арифмометры, микроскопы и пишущие машинки, изготовленные до середины прошлого века.

– Почему только до середины?

– Так пластмасса же, будь она неладна! В оборудовании поздних выпусков её полно, и в Лесу всему этому, сам понимаешь, приходит кирдык. А машинка «Москва» 1953-го года выпуска как работала, так и работает. Ну и арифмометры, конечно. «Феликс» – приходилось видеть? Древность неимоверная, но без них мы бы на счётах щёлкали, или столбиком умножали.

Фомич убрал «Журнал учёта» в несгораемый шкаф и залязгал ключами.

– Что-то заболтались мы. Пошли, шеф ждёт.

– Как вам известно, молодой человек, наша кафедра именуется «кафедрой ксеноботаники». А лаборатория, в которой вы числитесь стажёром – «лаборатория экспериментальной микологии». Вам знакомы эти термины?

– «Ксено» – это, кажется, «чужие»? – осторожно ответил Егор. Очень не хотелось ударить в грязь лицом.

– Применительно к нашим обстоятельствам – скорее «иные». Это понятие в Лесу можно отнести ко многому – к растениям, животным, даже к некоторым э-э-э… гуманоидам. И, разумеется, к грибам, которым наша лаборатория обязана своим названием, ведь «микология» – не что иное, как наука о грибах. Когда в 1928-м году Флеминг выделил из штамма Penicillium notatum пенициллин, это сделало микологию важнейшим разделом биологической науки. Но даже этот переворот бледнеет в сравнении с тем, как изменят мир результаты наших исследований – куда там вашей любимой физике!

Когда Егор сообщил новому шефу о том, что после окончания Университета хочет заняться не плесневыми грибками и вообще не биологией, а изучением физической природы Леса, Яков Израилевич пришёл в неистовство. Результатом чего и стала эта лекция.

– …если мы научимся контролировать так называемую «пластиковую плесень», пожирающую в Лесу большинство видов полимеров, мы навсегда покончим с проблемой мусора. Десятки миллионов тонн пластиковых отходов, от которых планета задыхается, будут превращены в удобрения, биологически активные субстанции и новые виды топлива. И это лишь одна из наших тем!

Может, Яков Израилевич и преувеличивал, но не слишком сильно. То, что Егор успел узнать о работе лаборатории, производило впечатление.

– …но для этого предстоит сделать многое. В частности – расставить снаружи контейнеры с образцами. Этим вы с Фёдором Матвеевичем сегодня и займётесь. Инструктаж прошли?

Егор кивнул. Он был слегка обескуражен таким переходом от приступа научного энтузиазма к повседневной текучке.

– Тогда выписывайте у секретаря пропуск на выход в Лес и отправляйтесь. И вот, держите, на всякий случай…

Завлаб выложил на стол массивный пистолет с очень толстым стволом и горсть картонных патронов.

– Ракетница. Зверя отпугнуть или сигнал, случись что, подать – наблюдатели с ГЗ заметят, поднимут тревогу. Ну, чего ждём? Ступайте, ступайте!

Лес щадил дороги, проложенные его двуногими обитателями. И делал это с какой-то загадочной избирательностью: одни тропы не зарастали годами, другие скрывались в бурной поросли после первого же дождя. Казалось, людей таким образом подталкивают обходить одни районы и почаще посещать другие. Большинство не пыталось сопротивляться – тем более, что в таких местах куда реже встречались опасные твари, вроде пауков-плевак или гигантских саблезубых кошек, выходцев из далёкого прошлого Земли.

Но из любого правила случаются исключения. Обитатели Павелецкого омута с некоторых пор взяли манеру разбойничать на торных тропках Садового Кольца и Дубининской улицы. Незадолго до Зелёного Прилива на площади перед вокзалом затеяли строительство подземного торгового центра. Но завершить не успели, и котлован, загромождённый бетонными конструкциями, затопили грунтовые воды.

В результате образовался гнилой, застойный пруд изрядной глубины. Лет пять назад в нём появились хищные октоподы, прозванные "кикиморами" за спутанные грязно-зелёные волокнистые пряди на осьминожьем теле. Эти существа, способные выбираться на сушу и подолгу оставаться вне родной стихии, прижились в Омуте, расплодились и принялись терроризировать округу.

Но вскоре хищники и сами стали добычей. Лесные умельцы научились использовать кожу кикимор – её обрабатывали так, что она приобретала эластичность, не уступая натуральному каучуку. Полученный материал шёл на мехи для воды, подошвы, тяжи охотничьих рогаток, сторожкѝ силков и массу других полезных вещей.

Охота на кикимор была занятием небезопасным – особенно после сильных дождей, когда те выбирались на берег и устраивали засады, закапываясь в набухшую от дождевой воды землю. Зелёные космы делали их почти незаметными, и как правило, жертва узнавала о засаде только когда её со всех сторон захлёстывали щупальца – кикиморы охотились группами по две-три особи.

Что-то подобное и случилось с беднягой, труп которого Сергей обнаружил возле поворота на Дубининскую. Судя по татуированному на бритой голове знаку в виде треугольника с крюками по вершинам – из крупной общины родноверов, обосновавшихся в районе Большой Полянки.

Сергей терпеть не мог поклонников Чернобога за упёртость, склонность к мракобесию и первобытную жестокость: родноверы широко практиковали ритуальные пытки и ритуальный же каннибализм. Но, увидев, во что превратилось тело несчастного, егерь не мог ему не посочувствовать. Щупальца, вооружённые мощными присосками с роговыми крючьями, разорвали брюшину и грудную клетку, и теперь кикиморы увлечённо копались в месиве из кишок, крови и поломанных рёбер. Казалось, они вот-вот довольно заурчат, несмотря на то, что немы, как рыбы, с которыми кикиморы делят среду обитания.

Снаряжение неудачника – ловчий шест с проволочной петлёй и АКМ – валялись неподалёку. Егерь, не сводя глаз с кикимор, подобрался поближе и нашарил в траве автомат. Твари, почуяв его, отвлеклись от трапезы и приняли угрожающие позы, раскинув щупальца веером – предостережение конкуренту, задумавшему покуситься на добычу. Сергей мог, не особо напрягаясь, перебить всех трёх, вовремя обнаруженные кикиморы не так уж и опасны, расправиться с ними можно без стрельбы, одной рогатиной. Но зачем? Даже если закопать недоеденного родновера, сородичи убитых тварей доберутся до тела за считанные часы. Упорства и чутья на падаль им не занимать.

А погибший… что ж, ему отмерялось его же мерой. Родноверы поедали печень убитых врагов, каковыми провозгласили всех, кто не разделял их языческий культ. И чем, в таком случае, они лучше кикимор, которые всего лишь следуют инстинктам? Разве, тем, что кикиморы жрут молча, без затей, а их двуногие родичи обставляют этот процесс камланием и прочими ритуалами.

Стараясь не поворачиваться спиной к угрозе, Сергей обошёл место кровавого пиршества и пошёл прочь, по Дубининской. Отойдя шагов на сто, он остановился и осмотрел добычу. АКМ, в меру потёртый – видно, что сожранный родновер любил оружие и тщательно за ним ухаживал.

«Ну что, сынку, помог тебе твой автоматик? Говорят же умные люди: «Лес не тир и не передовая, тут, прежде чем стрелять, надо сперва подумать – а стоит ли? И уж тем более, когда у тебя в руках не двустволка, а такая вот машинка».

На дереве приклада красовался тот же знак, что и на скальпе покойника. На обратной стороне имел место знак волчьего крюка, а на шейке ложи владелец автомата прорезал ножом пять глубоких бороздок.

«Что ж, всё правильно. Кикиморы встретили своего».

Можно, конечно, продать автомат – на рынке Речвокзала за него дадут полторы-две сотни жёлудей, а на базарчике возле ГЗ – так и все три. Но…

Рядом мостовую рассекал широкий разлом. Мутная жижа, заполнявшая его, булькнула, принимая смертоносную железяку. Егерь старательно вытер ладони пучком травы, словно избавлялся от въедливого запаха, и зашагал по тропе, в обход полуразрушенного здания вокзала.

Задание показалось несложным: выбраться наружу через сектор «В», предъявив пропуск охраннику, скучавшему возле крупнокалиберного пулемёта, пересечь двор, миновать наружную проходную. Пройти через автостоянку, перебраться через узкий каньон, в который превратилась улица Менделеева, и расставить на противоположной стороне десяток дырчатых алюминиевых ящичков, воткнув возле каждого арматурину с красной тряпкой.

И всё. По прямой – жалких три сотни метров. Егора даже огорчило, что его первая полевая операция оказалась такой ерундовой.

Но на деле всё оказалось не так просто. Подлесок, бурно полезший из-под земли после ночного ливня, неузнаваемо изменил тропки, в изобилии протоптанные вокруг Главного здания. В двух десятках шагов от выхода тропу преградил ряд высоченных, в полтора человеческих роста, грибов с вытянутыми вверх сморщенными шляпками. Эти сморчки-переростки македонской фалангой встали на пути к коробке проходной, и обойти их не было никакой возможности.

«Вот тебе и экспериментальная микология… – ругался Фомич, рассекая белёсые, ножки, усеянные бледно-лиловыми пупырями. – К бениной маме такие эксперименты, я лучше в кладовщики попрошусь…»

С первых же шагов они промокли насквозь – не помогли и плащ-палатки, наброшенные поверх рюкзаков. Дождь давно прекратился, но струйки воды с ветвей, с листьев, со шляпок грибов, обдавали с ног до головы при каждом шаге. Трава, высокая, ярко-зелёная, вылезшая сквозь раскрошенный асфальт, тоже насквозь пропиталась влагой.

Бывшую автостоянку)по уверениям Фомича, вчера ещё проходимую) перегораживали два рухнувших крест-накрест толстенных дерева. Преодолевать такое препятствие поверху желания никто не выказал, а дорога в обход заняла не меньше часа – сквозь сплошной бурелом, густо затянутый проволочным вьюном, под рюкзаками с контейнерами и связками шестов.

Дощатые мостки смыло ночным паводком, но одна из ветвей упавшего великана удачно легла поперёк каньона. По ней-то они и перебрались через провал, избежав утомительной и рискованной возни с верёвками. «Ничего… – ворчал Фомич. – Мичуринцы к вечеру починят, им же надо как-то ходить на рынок ГЗ?» На вопрос Егора «кто такие мичуринцы?» заслуженный лаборант объяснил, что так называют фермеров из посёлка на территории Ботанического сада МГУ. «Груши у них – объедение! – причмокнул Фомич – И других фруктов полно – ананасы там, фейхуа…»

С контейнерами покончили быстро, благо, на той стороне подлесок разросся не так буйно, уцелела даже тропка, протоптанная вдоль ограды Ботанического сада. Воткнув последний шест, напарники решили перевести дух перед возвращением.

Фомич пошуровал древком рогатины в траве – не притаилась ли там какая-нибудь кусачая пакость? Сел на ствол поваленной липы (нормальной, не великанской), извлёк из кармана кисет и свернул самокрутку.

– Вот так оно и в Лесу и бывает, стажёр. Сегодня есть тропа, а завтра – такой бурелом, что лешак ногу сломит. Поди, угадай!

Егору хотелось обматерить напарника за то, что тот поленился подняться на башенку корпуса «М» и оттуда, с верхотуры, осмотреть маршрут. Тогда бы и гадать не пришлось – знали бы точно, где и какие препятствия их ждут. Но портить отношения с коллегой не стоило. Хотя бы, до конца стажировки.

– Классная штука! – он показал на рогатину Фомича. – А мне такую даже не предлагали.

Инструмент, и правда, был хорош. Полутораметровое древко заканчивалось лезвием, вроде длинного, широкого ножа с толстым обушком – оно с одинаковой лёгкостью рассекало и завесу проволочного вьюна, и ножки гигантских сморчков, и перепутанные ветви.

– Это не со склада. – пояснил лаборант. – Один егерь, известный в Лесу человек, подарил нашему Шапиро. Только он сам из ГЗ носу не кажет из-за эЛ-А, вот и даёт мне. Это здешняя, лесная придумка, наподобие якутского копья «пальма». Удобная штука, дорогу в подлеске прорубать – лучше не придумаешь.

Сам Егор сражался с буреломом при помощи мачете – обычной рессоры, выпрямленной, заточенной и снабжённой деревянной ручкой. Мачете выдал перед выходом прапор-завхоз, и долго наставлял на предмет бережного отношения к казённому имуществу.

– Где бы и мне такую добыть? На рынке?

Он собирался заглянуть туда после вылазки – прикупить на ужин местных «фермерских» продуктов.

– На рынке ты пальму не найдёшь, – разочаровал лаборант. – Работа лучшего в Лесу мастера. Бич – это егеря так зовут – говорил, что его кузня стоит на железнодорожном мосту, и туда не всякого пускают, а только своих, знакомцев. Ты лучше нож хороший купи, твоё-то барахло годится только банки открывать.

И пренебрежительно ткнул пальцем в штык-нож. Ноготь у лаборанта был тёмно-жёлтый, табачный.

– Закуришь?

Егор принюхался к дыму.

– Травка?

– Зачем? – удивился Фомич. – Обычный табак. Челноки таскают с Филей, тамошние фермеры выращивают. Дурь нужна – поспрошай на рынке, там её полно, всякой. Но если надумаешь брать табак – спрашивай только филёвский, он самый забористый. Ну и травка у них тоже ничего, вштыривает.

– Что, так прямо, в открытую, и торгуют?

– А чего скрывать-то? Нет, поначалу, конечно, запрещали, но когда выяснилось, что здешние наркотические средства не вызывают привыкания – бросили. Только я тебе не советую. Шапиро крепко этого не одобряет, узнает – уволит без второго слова.

– Но если местная наркота не даёт привыкания, её же за МКАД с руками оторвут! Все жители Леса озолотятся!

Фомич плюнул в ладонь, затушил самокрутку и хозяйственно припрятал окурок в кисет.

– А на кой ляд им это? Деньги здесь никому особо не нужны, золота и камешков в квартирах и ювелирках столько, что за сто лет не выскрести. Всё, что нужно, людям даёт Лес, а чего не хватает – можно поискать в брошенных домах. Или на рынке выменять. К тому же, большинство замкадных товаров в Лесу бесполезны.

– И всё же – не понимаю! – продолжал упорствовать Егор. – Это же золотая жила! Наверняка должен быть способ…

– Штука в том, что привыкание-то есть, но не к наркоте, а к самому Лесу. Это называется «Лесной Синдром» или «Зов Леса». В какой-то момент замкадника, подсевшего на лесную дурь, начинает мучить депрессия и сильнейшие головные боли. Кстати, то же самое относится не только к наркоте, но и к лекарствам и всяким там биоактивным добавкам, произведённым из лесных компонентов. Медицина тут бессильна, единственный выход – не удаляться от Леса. А лучше вообще перебраться сюда.

– Но ведь Аллергия…

– А я о чём? Нормально жить снаружи такие люди не могут – спятят, или покончат с собой. Как-то существовать можно только в узкой, пару километров шириной, полосе вдоль МКАД. А вот если у человека Зелёная Проказа – тогда всё, прямая дорога в спецсанаторий.

– Зелёная Проказа? Это ещё что такое?

Фомич скривился – то ли брезгливо, то ли от горечи, будто раскусил зёрнышко чёрного перца.

– Слушай, давай сменим тему, а? Неохота об этой пакости.

«Не много ли накопилось загадок? Зов Леса, сильваны, спецсанаторий, проказа какая-то зелёная… Рано или поздно придётся с этим разбираться, если, конечно, хочешь сделать то, ради чего явился в Московский Лес…

На левом берегу Москвы-реки, возле Новоспасского моста почти не осталось целых домов. От двух- и трёхэтажек постройки начала прошлого века и плоской индустриальной коробки Лес оставил груды строительного мусора, укрытые толстыми подушками мха и дремучим кустарником. Уцелела, разве что Г-образная сталинская восьмиэтажка, одним фасадом выходящая на въездную эстакаду моста а другим – на набережную. Там и дожидался Сергея вызванный из Нагатинского затона лодочник.

Пирога была хороша. С ротанговым каркасом, обтянутым древесной корой, она радовала глаз жёлтым, солнечным оттенком и индейскими узорами на высоких гребнях носа и кормы. Сергей закинул внутрь рюкзак и осторожно забрался сам. Лёгкое судёнышко качнулось, и он едва не полетел в воду.

– Полегче, Бич! – засмеялся лодочник. – Я не собирался принимать ванну, вода сегодня холодная!

Посылая белку к адресату, егерь не зря назвал того «индейцем». Николай Воропаев, известный обитателям Москвы-реки как «Коля-Эчемин» попал в Лес не через Речвокзал или ВДНХ. Он пересёк МКАД в районе Лосиноостровского парка и бесстрашно углубился туда, куда далеко не всякий коренной обитатель Леса отважился бы явиться незваным. Коле повезло: после долгих, изнурительных скитаний он добрался до селения Пау-Вау, на юге Сокольников – куда, собственно и стремился, затевая рискованное путешествие.

Матёрый экстремал-каякер, прошедший самые сложные сплавные маршруты планеты, Коля всерьёз увлекался индеанистикой. Вместе с другими поклонниками образа жизни североамериканских аборигенов, он ежегодно раскидывал шатёр-типпи на «Российской радуге». И, как многие в этой среде, грезил Московским Лесом, где давно обосновалась интернациональная община «индейцев».

ЭЛ-А, Лесная Аллергия, непреодолимая для подавляющего большинства обитателей планеты, Колю пощадила. Обитатели Пау-Вау – так называются собрания коренных американцев, а заодно, фестивали поклонников «индейской» культуры – приняли его легко. Здесь принимали всех, кто готов жить, следуя их немудрёным правилам.

С ними Коля провёл около года. Получил новое имя «Эчемин», обзавёлся ножом «бобровый хвост», мокасинами, штанами и рубахой из оленьей замши и отрастил длинные волосы. Их он заплетал в косицы, свисающие до плеч – с крупными бусинами и пёрышками выпи, своего тотемного животного. Но главное, построил пирогу, которая и дала ему новое имя: на языке племени наррангасѐт «Эчемин» означает «человек, плывущий на лодке».

И с этого момента Коля-Эчемин оказался потерян для Пау-Вау. По Яузе он добрался до Москвы-реки, и там встретился с «речниками» – обитателями Нагатинского затона, крепкой общины, прибравшей к рукам сообщение по всем водным артериям Леса. Здесь Коля быстро стал своим и проводил в Нагатинском затоне куда больше времени, чем на берегу Богатырского пруда. Впрочем, он регулярно наведывался к соплеменникам, участвовал в их ритуалах и с удовольствием сидел у Большого Костра, где передавали по кругу курительные трубки и кувшины с пивом. Он даже обзавёлся постоянной подругой, вдовой соплеменника, погибшего на охоте, которую звал Моема – «сладкая» на языке индейцев. Коля привозил Моеме изделия мастеров, обитающих в разных краях Леса – украшения из бисера и тиснёной кожи, сработанные в Пойминском Городище, керамическую посуду из Монастырского острога, что на берегу Яузы, искусные курьяновские вышивки. В ответ женщина разукрасила его рубаху плетёными из цветных шерстинок и кожаных ремешков пёстрыми индейскими орнаментами с тотемными животными, геометрическими фигурами и изломанными линиями – в знак прочности отношений.

– Ну что, Бич, как договорились, на Речвокзал? Да ты устраивайся поудобнее, дорога долгая…

– Туда. Вот, нарыл кое-что в Третьяковке, везу заказчику.

Коля неодобрительно покачал головой.

– Вы, егеря, все чокнутые – лезете в самые гиблые места. Было хоть, ради чего?

– Это как посмотреть. По мне, так всем дряням дрянь, и чем быстрее она покинет Лес, тем лучше. Но, видать, кому-то сильно занадобилась, раз так башляет.

– За что башляет-то – не скажешь?

– Не могу, условие сделки. Вот разойдёмся краями с заказчиком – тогда, клык на холодец, расскажу.

Каякер кивнул.

– Если хочешь, я тебя на Речвокзале подожду. Обратно вместе и двинем, идёт?

– Идёт.

Сергей пристроил рюкзак под спину, положил рогатину и двустволку так, чтобы они были под рукой, и осторожно попробовал каблуком днище пироги. Он не в первый раз путешествовал с Колей, и всякий раз удивлялся, каким прочным материалом может быть берёзовая кора – если, конечно, взята от правильного дерева, правильно обработана и пропитана горячим маслом – тоже правильным. Коля ни разу не продырявил днище своей пироги – на ровной, шелковистой на ощупь коре не было ни одной заплатки.

Каякер протянул пассажиру весло, короткое, с поперечиной на обратной стороне рукояти и остроконечной лопастью, в форме древесного листа со всеми положенными прожилками. Коля собственноручно вырезал пару таких вёсел из ясеневых досок, по образцу вёсел эльфийских лодок, подсмотренных в древнем, начала века, кинофильме.

– Ну что, отчаливаем? Только, Бич, скоро придётся заночевать. Чернолес мы засветло проскочим, да и Крымский мост, пожалуй, тоже. А дальше всё – выше Нескучного сада русло с обеих сторон сильно заросло, течение на стремнине – ой-ой-ой. В темноте туда соваться – гиблое дело.

Сергей задумался.

– Можно переночевать у Кузнеца.

– Лады, так и сделаем.

Зверь появился неожиданно. Секунду назад ничего не было – колыхались тени, весело цокали по широким листьям капли, солнце играло на глянцевой зелени – и вдруг из густого, зелёного полумрака уставились на людей жёлтые, с вертикальными щёлками зрачков, глаза. Огромная кошка беззвучно разинула пасть, сверкнули изогнутые клыки, каждый длиннее ладони.

«Смилодон, саблезубый тигр? – только и подумал Егор. Отстранённо подумал, будто не смотрел на него в упор невесть откуда взявшийся хищник. – Вон, и хвост обрубком… нет, пожалуй, мелковат…»

Зверюга издала низкий утробный рык.

Рука сама, без его участия, нащупала в складках плащ-палатки ракетницу.

Фомич неумело выставил рогатину перед собой, зажав её под мышкой, и отставив локоть, словно собирался стрелять. Костяшки пальцев побелели от напряжения, руки мелко тряслись. Дрожь передавалась лезвию, и солнце весело вспыхивало в капельках воды на гладкой стали.

«…кисточки на ушах, бакенбарды, пятна… саблезубая рысь, вот это кто! Но до чего здорова…»

Егор вскинул ракетницу, одновременно оттягивая большим пальцем ударник. Но за мгновение до выстрела рысь перетекла в сторону, фыркнула совершенно по-кошачьи – и исчезла, оставив после себя едкий запах крупного зверя. Хлопок, ракета, разбрасывая красные искры, ширкнула вслед. В ответ из зарослей прилетел злобный мяв – больше для порядка, чтобы поставить на место возомнивших о себе двуногих.

– Ну, ни хе… себе сюрпризы! А говорили – безопасно!

– Кто ж знал-то? – Фомич опустил рогатину и прислонился к мохнатому, укутанному бурыми волокнами, стволу древовидного папоротника. Лаборанта колотило.

– Они не то что к крыльцу – во двор ГЗ никогда не забирались, а тут на тебе! Совсем страх потеряли, пора учить!

«…ты, пожалуй, научишь! Тоже мне, Зверобой – кожаные памперсы…»

– Что это за тварь такая? Не бывает же саблезубых рысей!

– В Лесу всё бывает. – лаборант справился с тремором, только глаза затравленно бегали туда-сюда. – Подумаешь, эка невидаль – баюн! Раньше за улицей Косыгина, на Воробьёвых горах, их было полно, это сейчас золотолесцы повыбили.

– Баюн?

– Ну, кот-баюн, из сказок, неужели в детстве не читал? Здоровенный такой котище с колдовским голосом. Сидит себе на столбе, а как увидит путника – непременно заговорит, усыпит, а потом убьёт и сожрёт!

– Что съест – это я могу поверить. – хмыкнул Егор. – Но чтобы говорил?..

– Не слышал ты, как они перекликаются в зарослях на полнолуние. Чисто нежить, вроде русалок!

– Или леших?

– Ты лешаков не трожь! – построжел Фомич. – Лешаки – наше всё, без них мы бы хрен чего тут наисследовали. Вот отправят в дальнюю вылазку – сам всё узнаешь.

– А отправят? Я же только-только поступил, ещё на испытательном сроке.

– Куда ты нахрен денешься? На кафедре у тебя одного полная невосприимчивость к эЛ-А. Так что готовься к подвигам во славу микологии – Шапиро тебе не даст штаны просиживать, не для того на работу брал!

Привычное амплуа наставника молодёжи вернула Фомичу душевное равновесие.

– Ладно, пошли, а то нас, поди, заждались.

Из-за завесы проволочного вьюна, заплетавшей крыльцо корпуса «В» – и когда он успел затянуть прореху, двух часов ведь не прошло? – послышался встревоженный голос.

– Эй, мужики, вы там живы, што ль? Отзовитесь!

– Охранник… – лаборант зло сплюнул. – Опомнился! Сожрали бы нас у самых дверей – так бы и давил на базу в обнимку со своим пулемётом, сволочь! Вот закончим дела – напишу на него докладную. Нефиг на посту спать!

VII Д-дут! Д-ду-ду-дут! Д-ду-ду-ду-ду-дут!

Звук прокатился над водой и увяз в сплошной стене чёрно-зелёной растительности. Сергей невольно втянул голову в плечи – умом он понимал, что стрельба с крепостной стены не представляет для них опасности, но, поди, объясни это дремучим инстинктам! А те настойчиво требуют сжаться в комочек на дне пироги, ведь по слуховым перепонкам долбят очереди «Владимирова» и бледные на фоне дневного неба трассеры мелькают над самой головой. Д-дут! Д-дут! Д-ду-ду-дут!

Но сжиматься нельзя. Надо изо всех сил орудовать веслом, выгребая против течения, чтобы поскорее миновать опасный участок. И не забывать, что беда может прийти совсем с другой стороны.

– Заряд! – заорал каякер. – Дождёшься, мать твою впоперёк, что нас тут сожрут!

Коля-Эчемин и в спокойной-то обстановке не пытался изображать невозмутимость, приличествующую истинному индейцу. – Чего застыл, собака бледнолицая? Кидай! Д-ду-ду-ду-ду-дут! Д-ду-ду-ду-ду-дут! Д-дут!

«…очередями, говорите, нельзя? Удачи не будет? А вот «кремлёвские» молотят длинными, почём зря, и плевать им на приметы со Спасской башни…»

Сергей схватил подрывной заряд – половинку семидесятипятиграммовой тротиловой шашки со вставленным взрывателем. Выдернул проволочную чеку, швырнул заряд за борт и сжался в комок на дне. Самодельные взрыватели, изготавливаемые умельцами Нагатинского затона из стреляных гильз, нередко срабатывали раньше положенной шестисекундной задержки.

«…двести двадцать три, двести двадцать два, двести двадцать один…»

На счёт «двести двадцать» в днище пироги ударил великанский кулак. Поверхность реки возле самого борта вспухла метровым горбом и выбросила вверх грязно-пенный фонтан. По воде расползлась клякса придонной мути, в ней мелькали неопрятные серо-зелёные клочья.

– Накрыли! – довольно рассмеялся Коля. – В клочья, как Тузик грелку! Теперь не скоро сунутся!

– Не полезут, клык на холодец! – подтвердил егерь. – Отсюда до самого Большого Каменного моста гнёзд больше нет. Считай, проскочили!

Кикиморы обитали в переплетениях корней гигантских чёрных вязов, совершенно разваливших гранитные парапеты Софийской набережной. Самое крупное гнездо было напротив Тайницкой башни Кремля – отсюда хищные октоподы расползлись по затопленным подземным коммуникациям до самой Павелецкой площади. Но если там они предпочитали нападать исподтишка, то здешние твари до такого не опускались. Проходящим мимо Чернолеса лодкам речников приходилось, подобно конвойным эсминцам, отбивающимся от субмарин, глушить кикимор самодельными «глубинными бомбами». Помогали и стрелки с Кремлёвских башен: увидав приближающуюся лодку, они занимали места у крупнокалиберных пулемётов и ЗУшек и, не жалея боеприпасов, поливали огнём заросли на чернолесском берегу.

Д-ду-ду-дут! Д-дут! Д-ду-ду-ду-ду-дут!

– Куда это он лупит? Вроде, гнездо ниже по течению?

– А я доктор? – пожал плечами Эчемин – Может, выдру на мосту заметил? Кажется, мелькнуло что-то…

– Не хотелось бы.

Здоровенные, до двух метров в длину, выдры, чёрные, как, ночь, подобно большинству чернолесских тварей, быстро сообразили, что нападать на проплывающие лодки вплавь – себе дороже. И прыгали сверху, из путаницы лиан и проволочного вьюна, свисавшей с Большого Каменного моста. К счастью, выдр осталось не так много – пулемётчики Водовзводной башни знали своё дело и соревновались в счёте подстреленных монстров.

Впрочем, о том, что на самом деле происходит в Кремле, обитатели Леса могли только гадать. Все знали, что его территория находится под контролем властей Российской Федерации, а вот что там творится на самом деле – это была тайна. Как и то, почему расчёты пулемётных гнёзд и зенитных скорострелок, в изобилии усеивавших старинные стены и башни, не жалея боеприпасов, прикрывают проплывающие лодки.

Руины Большого Каменного моста миновали без приключений – то ли пулемётчик не промахнулся, то ли выдра померещилась. Когда опасность осталась позади, Коля-Эчемин приободрился и занялся любимым делом извозчиков, таксистов и лодочников: стал травить байки. Сергею это не нравилось: до уродливого чугунного истукана, обозначавшего границу Чернолеса, ещё грести и грести, и лучше бы «индейцу» не чесать языком, а поглядывать по сторонам.

– …днём хорошо плавать, с башен плотно держат берег. Стоит какой твари шевельнуться, сразу огонь! А вот ночью беда, сунешься – вмиг сожрут. Никто и не суётся. Пули, они ведь не от всякой напасти помогают!

– Чёрный рой? – понимающе кивнул егерь. Чернолес периодически выбрасывал из себя сгустки, облака, целые тучи насекомоподобной мерзости, пожирающей на своём пути всё живое. Егерь не раз находил очищенные от плоти скелеты людей, оленей, даже шипомордников.

– Он самый. Если солнце – тогда ещё ничего, эта дрянь из-под деревьев не вылезает. А если пасмурно, или не приведи Лес, ночь – тогда всё, не заметишь, как влипнешь в это дерьмо. Одно спасение – огонь. Я специально вожу с собой связку факелов. Если успеть разжечь и воткнуть по бортам, тогда, может, и пронесёт.

– У меня на такой случай файеры. – сообщил Сергей. – Берешь в обе руки и отмахиваешься на бегу. Пару раз нарывался, помогло.

Но каякер уже нашёл тему повеселее:

– Эй, Бич, слыхал анекдот? Стучится, значит, лешак в кремлёвские ворота: «Можно тут у вас поселиться?» Охранники фигеют: «Ты чё, больной?» «Да, – говорит – больной и очень-очень старый.»

Это был ещё один слух о Кремле – якобы там помещается супер-закрытая геронтологическая клиника для высшей элиты страны, стремящейся поправить целебным воздухом Леса, здоровье, подорванное государственными делами. Говорили и другое: якобы, истинные правители страны давным-давно подсели на продлевающие жизнь снадобья, заработали Зов Леса – и вынуждены управлять страной с безопасной территории Кремля, через подставных марионеток.

А Коля-Эчемин не умолкал:

– …а вот ещё: «Почему кремлёвская стена такая высокая? – Чтоб твари всякие не лазили – Туда или оттуда?»

Занятно, подумал Сергей: проходят десятилетия, а старые байки продолжают жить, хотя смысл со временем несколько меняется. Похожий анекдот рассказал ему как-то отец. Старик очень гордился тем, что в далёких 90-х поучаствовал в тогдашних политических событиях, и с гордостью демонстрировал сыну медальку с надписью «Защитнику свободной России» и цифрами «1991».

На этот раз звук был другой – сухой, трескучий, будто придурковатый великан провёл палкой по доскам огромного забора. Перед пирогой с большим недолётом выросли и опали фонтанчики воды.

– … твою ж не туда!

Коля-Эчемин на полуслове прервал очередную байку и налёг на весло. Пирога вильнула, подставляя стрелку узкую корму.

– Бич, греби по прямой!

Новая очередь – на этот раз фонтанчики брызнули в опасной близости от борта. И зарослей на берегу взлетела птичья мелочь.

– Вон, из-за острова! Ну, я вам, твари!..

Из-за островка с истуканом выползала большая лодка. По бортам торопливо взмахивали две пары вёсел. На носу стоял вооружённый человек с автоматом, и даже с такого расстояния было видно, как отсвечивает его бритый череп.

«…родноверы? Не меньше четырёх, с автоматами. Что такое «не везёт», и как с ним бороться?..»

А Коля уже заряжал винтовку. Сыпанул в ствол порох из надкушенного бумажного фунтика, прибил шомполом коническую пулю, оттянул ударник и пальцем загнал на место пистон. Воткнул в гнездо, предназначенное для факела, деревянную рогульку и припал к прицелу, нащупывая длинным стволом врага.

Эту винтовку – каякер называл её «оленебой» – изготовили по особому заказу, из ствола крупнокалиберного пулемёта. Заряжался оленебой пулями Минье, которые Коля собственноручно отливал из свинца в специальной формочке-пулелейке.

Стрелок на носу вскинул АКМ.

БАБАХ!

Сергей ни разу не видел, как бьёт Колин оленебой. Уши заложило, в голове поплыл протяжный звон. Корму вместе с каякером заволокло дымом.

– Есть!

Сильный гребок – и дымовая завеса позади. Автоматчика на носу лодки больше не было – впрочем, его место тут же занял другой. Коля лихорадочно орудовал шомполом, прибивая новую пулю.

Ответная очередь – всплески далеко впереди по курсу.

«…а вы, ребята, занервничали…»

БАБАХ!

Белый, ватный дым, острая селитряная вонь.

– Что, падлы, зассали?

С лодки больше не стреляли. Гребцы, пряча головы за бортами, пытались развернуть свою посудину, вразнобой размахивая вёслами. Получалось не очень – лодка, крутясь, дрейфовала по течению в сторону памятника. В чёрных тростниках, затянувших островок, обозначилось шевеление, родновер, сидящий на корме, замахал руками, предупреждая спутников. Егерь видел – не глазами, разумеется – мощное, изготовившееся к атаке тело.

«…поздняк метаться, парни. Вы уже еда…»

Чуйка не подвела. Стремительный бросок, длинные, на полрожка, очереди – от отчаяния, куда попало. И вопли, полные ужаса и боли, слышные у другого берега.

– Кто это, Бич, а? – Коля-Эчемин снова взялся за весло. Оленебой он аккуратно пристроил рядом, не забыв замотать замок тряпицей.

– А пёс его знает. Для выдры мелковат. Может, шипомордник?

– Они у воды не охотятся.

– Тогда водяной жук?

– Больно шустрый, не похоже.

Крики вдали утихли.

– Ладно, ну их к бесу. Ну что, поплыли? Через два часа темнеть начнёт, а нам ещё Крымский мост проходить. Как же я его ненавижу, кто бы знал…

Расписывая действия напарника, Фомич не поскупился на похвалы. Завлаб впечатлился, быстро набросал приказ о «зачислении стажёра Жалнина, Егора Семёновича на должность младшего лаборанта» и лично отнёс бумагу в секретариат. А вернувшись, огорошил коллектив новостью: сегодня в 17.00 сотрудникам лаборатории предстоит ежеквартальная сдача нормативов по стрельбе. Каковая, согласно распоряжению заведующего кафедры за номером… от…, должна пройти организованно, поскольку отдельные младшие научные сотрудники – тут Яков Израилевич выразительно покосился на нескладного долговязого парня – не раз позволяли себе срывать сроки. Чем подвели лабораторию и лично его, доцента Шапиро, под соответствующий монастырь.

В подвале корпуса «А» было темно – лишь в дальнем конце стрелкового зала сияли подсвеченные мишени. Резко, сухо щёлкали мелкашки. Инструктор в потёртом камуфляже, сидел у трубы – корректировал.

– Это кто? А, грибники… здравствуйте, Яков Израилевич! Придётся подождать, пока морфология отстреляется.

– Давно начали?

– Только что. Хорошо, Зданевич! – это уже стрелку.

Егор отошёл к оружейной пирамиде. Выбор стволов не впечатлял: десяток малокалиберных ТОЗовок (по большей части, однозарядные «восьмёрки»), два мосинских карабина и два «калаша» семь-шестьдесят два – «весло» и десантный, со складным металлическим прикладом. Простенькая деревянная стойка, цепочка, пропущенная в спусковые скобы, заперта на обыкновенный висячий замок.

«…да, снаружи за такую организацию хранения оружия в момент отдали бы под суд…»

– Байбаков, «семёрка» на четыре часа. – послышался голос инструктора. – Дышите ровнее!

Стену над пирамидой украшали плакаты со схемами оружия. Кроме картинок стволов, стоящих в пирамиде, Егор обнаружил схемы «нагана», ТТ и помпового дробовика.

– Отлично, Кузьмин! Теперь по второй мишени – тройку с минимальными интервалами. А вас, Петров, не узнаю. Мушку заваливаете, внимательнее!

«…не похоже на плановый зачёт для галочки, скорее уж, полноценная тренировка! К стрелковой подготовке здесь относятся серьёзно…»

Сотрудники лаборатории морфологи стреляли около четверти часа. Потом отзвучали «стрельбу закончил» и мантры насчёт оставленных в стволе патронов и сбора гильз. И наконец, долгожданное: «Следующая смена – на огневой рубеж!»

Мишенями служили изображения обитателей Леса. Егор с удовольствием увидел давешнюю саблезубую рысь-баюна – и высадил по ней десять из двадцати выданных для зачётной стрельбы мелкашкечных патронов. Остальные достались чешуйчатой острорылой твари, именовавшейся, как гласила подпись, шипомордником. Инструктор, осмотрев мишени, довольно хмыкнул и вывел в неизменной амбарной книге с надписью «Сдача нормативов» жирную пятёрку.

Сотрудники лаборатории, включая проштрафившегося мэнээса, отстрелялись вполне прилично, на твёрдые «три с плюсом». Далее последовала чистка оружия и зачёт по матчасти – сборка-разборка АКМ и трёхлинейного карабина. С этим Егор справился играючи, поставив, если верить инструктору, новый рекорд кафедры.

– Яков Израилевич, а почему в выходы не дают автоматы? Фомич… Фёдор Матвеич говорил – только помпы, «мосинки» и ещё «наганы». С «калашом» никакой баюн не страшен!

Завлаб поглядел на ретивого новичка с интересом.

– Вы, как я погляжу, разбираетесь в оружии и стреляете отлично. Увлекаетесь?

– До бакалавриата служил в погранвойсках, на Дальнем Востоке.

– В тайге?

– В самой, что ни на есть. Биробиджанский погранотряд, застава «Дичун».

– Тогда должны понимать, что автоматная пуля далеко не всякого зверя свалит. Медведя, скажем, а ведь здесь встречаются и покрупнее! Но главное – Лес не любит стрельбы. И тем более, очередями. Нет, приходится, конечно, но только в крайнем случае. Когда речь идёт о спасении жизни, например. А вот на охоте, по животным лучше не злоупотреблять.

– А если не по животным?

Завлаб прищурился.

– Собираетесь охотиться на людей?

– Нет, я так, на всякий случай…

– Если на всякий случай – то это наше, дело, людское. Лес требует соблюдать правила по отношению к его созданиям. Знать бы ещё, кто эти правила сочинил…

В голосе начальства Егор уловил едва заметную нотку горечи.

– Вот вы говорите – «правила». А что бывает с тем, кто их нарушает?

– Если вы о наказании, то молния вас не поразит и дерево на голову, скорее всего, не упадёт. А может и упадёт, кто знает? Замечено, что тем, кто слишком увлекается в Лесу стрельбой, перестаёт везти. Сколько-нибудь разумного объяснения этому нет, но лесовики верят, и в особенности, егеря. А ведь им, согласитесь, виднее. Егеря даже помповые ружья не носят, обходятся двустволками или арбалетами. А что касается пальбы без разбора – вспомните, что творится в пакистанском Карачи! Там с самого начала попытались подавить Лес силой оружия, а он в ответ плодит таких чудовищ, что рядом с ними чернолесские твари сущие болонки.

Завлаб кивнул на мишень с шипомордником.

– И это происходит с пугающей стремительностью: чудовища появляются и мутируют чуть ли не быстрее, чем культура плесневого грибка в чашке Петри. Вы ведь читали Гарри Гаррисона?

Егор смущённо улыбнулся и пожал плечами.

– Зря, молодой человек, зря, отличный фантаст. Например, его «Стальная крыса»…

– Я как-то фантастику не очень…

– Напрасно, юноша, в нашей ситуации она порой бывает очень полезна. Я ведь почему упомянул о Гаррисоне: в его «Мире смерти» люди сражаются с экосистемой планеты, которая для противодействия им создаёт разных чудовищ. И если кто-то покидает планету, скажем, на месяц, то по возвращении проходит инструктаж: какие новые смертоносные создания появились за время его отсутствия? Так вот, в Карачи, похоже, дело идёт к чему-то подобному.

Завлаб оглянулся. Сотрудники закончили приборку, сгрудились вокруг инструктора и задымили сигаретами.

– Так о чём я? Невооружённым взглядом видно, что пакистанцы войну проигрывают. И при этом совершенно точно известно, что в глубине Леса Карачи есть люди! Они сумели как-то приспособиться – правда, связи с ними, в отличие от тех, кто живёт в Московском Лесу, нет.

– Любопытная точка зрения. – осторожно ответил Егор. – Так вы считаете, что совпадение реальных событий с тем, что написано в книге, неслучайно, и Лес повторяет её сюжет?

– Как знать, молодой человек, как знать… Я всегда полагал, что Лес, выстраивая отношения с цивилизацией, с людьми, пользуется образами, ими же и порождёнными. Возьмите судьбу Токио – что это, как не воплощение историй о гибели Японии от чудовищного катаклизма? Когда-то они были весьма популярны – «Гибель дракона» Сакё Комацу, фильмы про Годзиллу, бесчисленные манги… А Нью-Йорк? Именно американцы ли сняли множество фильмов о городе-тюрьме, отгороженном от остального мира стеной. «Побег из Нью-Йорка», «Побег из Лос-Анджелеса»…. впрочем, вы их, скорее всего, не видели.

Егор согласно кивнул.

– Ну, хорошо – Карачи, Нью-Йорк, Токио… допустим. А Сан-Паулу? Про то, что там происходит, тоже есть фильм? Или книга?

– Конечно, и не одна! Город, затерянный в джунглях, населённый дикарями-людоедами – излюбленный штамп приключенческой литературы. – улыбнулся Яков Израилевич. Снисходительно так, будто беседовал с ребёнком.

– Впрочем, не стоит воспринимать мои слова слишком буквально. Это лишь одна из версий, есть и обратная точка зрения.

– Обратная? Это как?

– Один неглупый человек сказал, что наш разум не способен породить ничего, что не существовало бы на самом деле. Возможно, мы столкнулись с воплощением реальности, которую когда-то подглядели в своём воображении писатели и сценаристы.

Егор пожал плечами. Не похоже было, что аргументы собеседника его убедили.

– Ладно, бог с ними, с книгами. Вот вы сказали: «Лес требует…» "Лес выстраивает отношения…", "Лес пользуется образами…" Вы что, считаете его разумным?

– А почему бы и нет? Вы, юноша, никогда не задумывались, почему российские власти самоустранились от проблем Леса? Если не считать Кремля, их вмешательство сводится к установлению кордонного режима вокруг МКАД, да кое-каким сугубо санитарным мерам, вроде борьбы с Зелёной Проказой. Внутри, даже здесь, в МГУ, официальных представителей практически нет, правовой статус – и тот в ведении спецкомитета ЮНЕСКО.

– Ну… – Егор озадаченно поморщился. – Я полагал, Лесная Аллергия…

– А вас не удивляет, что среди тех, кто имеет иммунитет, практически никто не работает на государство? Казалось бы, как ни мал процент иммунных, но уж десяток-другой тысяч власти всегда могли бы найти или завербовать. Этого за глаза хватило бы, чтобы установить в Лесу свои порядки. Никаких общин и самоорганизованных ячеек, никакой меновой торговли и прочих вольностей – всё жёстко, упорядоченно, по инструкциям и приказам извне. Но нет, ничего подобного и близко не видно!

– И в чём же, по-вашему, дело?

– А в том, что Лес понимает, кто и с какими намерениями приходит к нему. И решает – допускать его, или нет. И нам невероятно повезло, что властям в своё время хватило мудрости не пойти по пакистанскому или, не дай бог, китайскому сценарию, а искать, пусть медленно, крошечными шажками, общий язык, договариваться…

– С кем? – не выдержал Егор. Он уже устал от загадок и намёков. – С кем договариваться-то? С горсткой фермеров? С Золотыми Лесами? Или, может, с университетскими учёными?

– Да с Лесом же! – улыбнулся завлаб. – С кем же ещё? Похоже, он достаточно разумен, чтобы понимать если не слова, то намерения людей.

Он посмотрел на часы.

– Что-то мы увлеклись, юноша, а мне ещё лабораторию запирать. Разговор это долгий, а сейчас поздно. Может, продолжим в другой раз? И мой вам совет: выспитесь хорошенько, завтра предстоит трудный день.

Лес по-всякому обошёлся с московскими мостами. Одни стояли, почти не тронутые – например, Метромост или мост Окружной железной дороги. Другие лишились въездных эстакад, разрушенных проросшими сквозь камень и бетон деревьями, и теперь нелепо высились над берегами, подобно оставленным гарнизонами бастионам. Третьи, в основном, пешеходные новострои из стали и стекла, обрушились в реку, не устояв на проржавевших насквозь опорах – порой коррозия развивалась в Лесу ураганными темпами. Но большая часть мостов оставались на месте, пусть и обросли так, что совершенно утратили прежний облик. Растительные покровы скрыли опоры и пролёты, густые бороды лиан, проволочного вьюна, ползучего мха и лишайников свешивались до самой воды, и протиснуться под ними было непросто даже скорлупкам, вроде пироги Коли-Эчемина.

Каякер не зря твердил о своей нелюбви к Крымскому мосту. Все – и речники Нгатинского затона, и охотники-одиночки, добиравшиеся от Воробьёвых гор до Парка Культуры коротким путём, по воде, и вездесущие челноки, торгующие с жителями прибрежных посёлков – ненавидели его всеми фибрами своих лесных душ. Нет, на Крымском мосту не обитали хищные твари, нападающие на проплывающие лодки. Пространство под ним не заросло корнями прибрежных деревьев так, что в малую воду лодки приходилось перетаскивать на руках. И даже родноверы, периодически пощипывающие речников, не устраивали здесь засад. Дело было в растении, встречавшемся только здесь и нигде больше. Эта лиана, сплошь затянувшая пилоны, подвесные цепи и фермы моста, давала небольшие, размером со сливу, плоды. При попытке потревожить свисающие до воды стебли, созревшие «сливы» дождём сыпались на неосторожных – и лопались, окатывая с головы до ног дурнопахнущей слизью, смешанной с мелкими семенами, снабжёнными острыми крючками. При попытке смахнуть мерзкую субстанцию с лица или одежды, крючки впивались в ладонь. Лодочники изобретали разнообразные средства против этой напасти – возили с собой огромные самодельные зонтики или, подходя к мосту, натягивали над лодками брезентовые тенты.

Увы, на пироге Коли-Эчемина таких приспособлений не нашлось. Перемазанные вонючей жижей с головы до ног, они выгребали против течения, последними словами понося Крымский мост, реку, Лес, и вообще жизнь, способную довести человека до столь жалкого состояния. Лёгкий вечерний бриз обдувал страдальцев, слизь на лицах, волосах и одежде высыхала, превращаясь в жёсткую бурую корку. Кожа под этими «покровами» нестерпимо чесалась, но стоило поддаться низменным инстинктам – и в пальцы вцеплялись семена, в изобилии прилипшие к вымазанным слизью местам.

– Ах, ты ж, твою дивизию!

Сергей зашипел от боли – вместо лоскута ссохшейся дряни, он содрал пластырь, налепленный на пораненную щёку.

– Потерпи чутка, Бич, осталось всего ничего. В Малиновке отмоемся, постираемся, горилки накатим. У них добрая горилка поспела, наши хвалили.

Сельцо Малиновка, приткнувшаяся к опорам Новоандреевского моста со стороны Нескучного Сада, возникло на карте Леса сравнительно недавно, лет семь назад. Три десятка выходцев с Полтавщины и Винницкой области расчистили глухие заросли малинника и устроились на жительство по-хуторянски основательно, с огородами, мазанками и даже пасекой. Малинник и дал название новоявленному поселению – он, да вездесущие челноки, по достоинству оценившие малороссийский колорит и нравы селян. Схожесть усиливала близость Андреевского монастыря – в руинах бывшего патриаршего подворья вместо пана атамана Грициана Таврического поселилось семейство крупных бурых медведей, и малиновцам приходилось как-то уживаться с опасными соседями.

Несмотря на ироничное к ним отношение (зубоскалы из числа речников-нагатинцев и челноков с упоением плодили анекдоты о «хохлах») Малиновка занимала в Лесу заметное положение. Прежде всего, из-за расположения на пересечении реки и рельсовой нитки МЦК, по которой сновали туда-сюда редкие дрезины. Опять же, недалеко торная тропа Ленинского проспекта, да и до Лужников рукой подать. Мост проходим во всякое время, по рельсам несложно добраться хоть до Большой Арены, хоть до Новодевичьего Скита, хоть дальше, до Бережковской набережной и Сетуньского Стана. Соседство со знаменитым на весь Лес Кузнецом тоже добавляло Малиновке привлекательности, а под опорами моста действовал рынок, на который раз в неделю съезжались окрестные фермеры, охотники и челноки.

– Неплохо хохлы устроились. – заметил Коля-Эчемин – Хатки, вишнёвый садочек, бджолы гудуть, звынни в грязюке копаються – рай, та й годи!

«Звынни» в Малиновке были хороши – настоящие, домашние хрюшки. Сало селяне коптили на ольховых опилках с лесными травами, и получалось оно гораздо нежнее и ароматнее сала диких кабанов. «Бджолы» же были обыкновенными, лесными – но, в отличие от обитателей Добрынинского Кордона, промышлявших бортничеством, малиновцы разбили пасеку с настоящими ульями и переселяли туда пчелиные рои из дупл деревьев.

Пирога, подгоняемая энергичными ударами вёсел, скользила к берегу, туда, где в тени краснокирпичных опор белели сквозь листву домики. Над ними, над решётчатой дугой арки, над заросшей непролазным кустарником набережной гималайскими пиками нависали кроны титанических ясеней, каждый вровень с остатками золотистой конструкции, венчающей здание РАН.

– Слыхал, дядька Панас хочет с торговцев на рынке гро̀ши брать? – спросил Сергей.

– Хохол есть хохол. – каякер сплюнул за борт. – Его салом не корми, дай урвать чего-нибудь на халяву. Люди к ним едут, товар везут, торгуют. Радоваться надо, а он – гро̀ши!

– Ну, какая же тут халява? Территория его, имеет полное право обложить налогом. Иначе, какая с них радость?

Малиновские дела не особенно интересовали егеря. Но в нововведениях старосты Панаса Вонгяновича Вислогуза угадывалось влияние Золотых Лесов, многочисленной и активной общины, образовавшейся возле Московского Университета и замкнувшей на себя почти все контакты учёных с лесовиками. Золотолесцы давно пытались подмять под себя коммерцию всего правого берега, от Филей до парка Культуры, и Малиновка в этом раскладе была важным опорным пунктом восточного фланга их «зоны интересов».

– А правда, что у Говняныча кум в Универе? – спросил Коля.

Челноки и нагатинцы, недолюбливавшие малиновского старосту за скаредность и редкое даже для выходца из Малороссии хитрованство, прилепили ему обидное прозвище – вполне, по мнению Сергея, заслуженное.

– У дядьки Панаса-то? Брательник. Заведует складом на кафедре ксеноботаники.

– Пустили козла в огород…

Нос пироги уткнулся в дощатые мостки. Белобрысый парубок в портках из домотканины и замызганной вышиванке сунулся зацепить берестяной борт багром, но Коля-Эчемин так цыкнул на него, что мальца словно ветром сдуло. Но далеко он не убежал – уселся на корточки за перевёрнутой плоскодонкой и принялся с интересом наблюдать за процессом швартовки. У крайней хаты забрехала барбоска – навстречу гостям уже спешил кто-то из селян.

– Ну, вот… – Коля выбрался из пироги и накинул на вбитое торчком бревно верёвочную петлю. – Подай-ка оленебой, ага… Сейчас скажу баньку истопить, попаримся, перекусим, горилки откушаем. А как стемнеет – к Кузнецу: когда подплывали, его пацан с моста рукой махал. Значит, ждут…

История градостроительства знает немало «жилых» мостов. Парижские, превращённые в торговые улочки, флорентийский мост Понте-Веккьо, мост Кремербрюке в немецком Эрфурте, «Мельница на мосту Вернон», увековеченная Клодом Моне. В самом деле, это удобно: и оборонять, в случае чего, проще, и вода под рукой, и отходы есть куда девать.

Имеются и недостатки: место жительства открыто всем ветрам и… тесно. Очень тесно. На средневековых мостах люди жили, торговали, работали друг у друга на головах в самом буквальном смысле.

Это не относилось к Новоандреевскому мосту, превращённому в совместную артерию МЦК и третьего кольца. Места здесь хватило бы для населения средневекового города – с лошадьми, гулящими девками, нищими, монахами и палачами. И еще осталось бы свободное пространство для разного рода церемоний.

Сейчас здесь обитало около дюжины человек. Главным и самим известным из них был «хозяин» моста – Кузнец. Никто не помнил его настоящее имя, и даже домочадцы называли его просто «Кузнец». Его изделия – ножи, топоры, охотничьи рогатины, наконечники стрел, дуги и механизмы арбалетов – пользовались устойчивым спросом от Большого Болота на севере до таинственных чащоб Царицынского парка.

А уж какие слухи ходили о нём по всему Лесу! Будто знаменитый мастер использует металл, который доставляют из особых, заповедных мест; будто клинки он закаливает в крови чудовищ Чернолеса, а в неприметной постройке рядом с кузней находится алхимическая лаборатория, где он ночами смешивает вытяжки из трав и жуков, варит из коры столетних дубов настои, придающие клинкам не только редкостную красоту и прочность, но и удачливость, качество, особо ценимое в Лесу.

– Как новая игрушка, Бич? Успел в деле опробовать?

Они стояли у перил железнодорожного моста. Уже совсем стемнело; с реки тянуло сыростью, небо, усыпанное не по-городскому крупными звёздами, предвещало на завтра холодную, ветреную погоду.

Кузнец крякнул, извлёк вышитый кисет, глиняную трубочку-носогрейку и принялся, не торопясь, со вкусом, её набивать. Кисет расшила его супруга, сорокалетняя, статная женщина, эталон русской красавицы, родившая в Лесу, четверых детей. Сам Кузнец мало походил на хрестоматийный образ бородатого, кудрявого, широкоплечего здоровяка. Был он неказист, сутул, бородёнку имел жиденькую, из тех, что называют козлиными. Под стереотип подходили, разве что, руки – широкие, сильные, в пятнах ожогов, въевшейся окалины и угольной пыли.

– Рогатину-то? – отозвался Сергей. – Как же, ещё вчера – трёх щитомордников подколол.

– А прежнюю куда девал? А то неси, перекую, запасная будет.

– Я её подарил. Да и нечего там перековывать – насадка цела, только древко треснуло. Заменить – сто лет прослужит.

– Подарил, говоришь? Человек хоть стоящий?

– Университетский, грибы изучает.

– Грибы? Тоже дело…

Говорить Сергею не хотелось. Он так бы и стоял над текущей водой, наслаждаясь покоем, безопасностью и чувством сытости – дорогих гостей в Малиновке кормили от пуза. Однако, вежливость требовала поддержать беседу.

– Видел в кузне копейные насадки, трёхзубые. Для сетуньцев?

– Да, это их любимые охотничьи рунки. Должны были сегодня днём забрать, да припозднились.

«Сетуньцами» называли обитателей укреплённого поселения в долине реки Сетунь, рядом со слиянием с Москвой-рекой. Сетуньцы, сделавшие своим занятием истребление особо опасных тварей, славились в Лесу привязанностью к средневековой атрибутике и полнейшей безбашенностью. А ещё – пристрастием к употреблению сильнодействующих средств, составленных из лесных ингредиентов.

– Бич, тут такое дело. Наведывались третьего дня ко мне из Золотых Лесов…

– Предлагали крышу?

– Один раз попробовали, я их отшил. Они о тебе расспрашивали: когда последний раз появлялся, где сейчас, чем занят?

– Ну и ты…?

– Послал по тому же адресу. Какое их собачье дело?

– И что, пошли?

– А куда бы они делись? Но речь не обо мне, Бич. Их потом в Малиновке видели, у дядьки Панаса. О чём они там беседовали – не знаю, а только чует моё сердце: старый хитрован уже послал на Метромост белку с запиской: «плывёт, мол, Бич, встречайте».

Сергей кивнул. Под мостом лунные блики играли на текучей воде, то и дело доносились всплески – выдры (не чернолесского монстра, обычного зверька-рыболова) вышли на ночную охоту.

Кузнецу тем временем стало невмоготу держать паузу.

– Я вот о чём подумал: может ну её, реку, а? С утра сетуньцы приедут на дрезине. Заберут заказ – и назад. Вот бы и тебе с ними? Эчемин пусть себе плывёт – минует Метромост, заберёт тебя выше по реке, на Бережковской. А я при случае наведу справки через верных людей – есть у меня такие среди золотолесцев – чего им от тебя понадобилось?

Сергей помолчал, прикидывая плюсы и минусы предложенного варианта. Бегать от золотолесцев не хотелось. Репутация у него сложилась вполне определённая, и слух, что отчаянный Бич от кого-то прячется, мог изрядно её подмочить. С другой стороны, может, действительно, не лезть на рожон, выяснить по-тихому? А там видно будет.

– А что, годняя мысль. Так и сделаю.

– Вот и отлично! – осклабился кузнец. – Пошли ко мне, накатим по чуть-чуть – и на боковую. Утро вечера мудренее.