День, в который…

VI

Порт-Ройал — на самой оконечности длинного песчаного мыса, образующего одну из сторон гавани — обширнейшей, способной вместить разом до полутысячи судов. О, Порт-Ройал, прославленный и грозный, оплот авантюристов, коммерсантов и плантаторов, ужас испанцев, прозванный ими «новым Вавилоном»!.. Кого только ни видали эти улицы: стучали по ним солдатские сапоги и шаркали башмаки пьяных матросов; гремя колесами, высекая подковами искры из камня, проезжали в лаковых каретах почтенные негоцианты; шлепали босыми мозолистыми пятками чернокожие рабы, привезенные из далекой Африки… Здесь говорили на чудовищной смеси английского, испанского, французского, фламандского, португальского, голландского языков.

Три форта стерегли гавань: на северной стороне — Карлайл, на северо-западной — Джеймс и на юго-западной — Чарлз. Дышали жаром каменные стены, гремели команды, и раскаленные солнцем жерла пушек обжигали руки. А в гавани плескалась зеленоватая вода — такая прозрачная, что можно было хорошо разглядеть рыб, поднимавшихся к поверхности. На берегу дремали мангровые рощи — у высоко поднявшихся из земли корней вода мутнее и спокойнее, в ней отражается небо…

В порту же бранились, звенели оружием и деньгами, торговались; истошно вопили ограбленные — а иные, умолкнув навек, тихо лежали в этой самой зеленоватой воде, среди колышущихся водорослей. Здесь сгружались привезенные по морю товары — многое давно оплаканное законными владельцами; сюда же по суше свозился сахар с ямайских плантаций.

В жгуче-синем небе сложенный из серовато-коричневого местного камня собор святого Павла словно бы плавился и отекал. Воздух был влажен, изнемогающие дамы обмахивались веерами; роились мухи. Первые месяцы этого года выдались жаркими и засушливыми, зато в мае хлынули такие дожди, что затопило иные улицы; к июню дожди прекратились, солнце выжгло землю добела, трескались стены глинобитных мазанок, растекалась краска на потных женских лицах; подскочили цены на пресную воду. В послеполуденный зной пустели улицы, в куцых тенях прятались бездомные собаки.

Еще в конце мая заезжий астролог, посуливший десятку городских кумушек счастье в любви и продавший толстой трактирщице, у которой квартировал, корень мандрагоры, оказавшийся при внимательном изучении позеленевшей от старости картофелиной причудливой формы, пригрозил скорым землетрясением, — чем несколько укротил боевой дух хозяйки, поднявшейся к нему с картофелиной в одной руке и палкой от метлы в другой. О предсказании в городе судачили несколько дней. Землетрясений в Порт-Ройале боялись — все помнили, как всего четыре года назад подземный толчок разрушил три дома и изрядно повредил еще несколько.

Впрочем, убивать предсказателя собрались не за это. Астролог предсказал Дональду Грегсону по кличке Сморчок, что тот возвысится, совершив сопряженный с риском героический поступок — и Дональд Грегсон, несомненно, возвысился, когда за попытку ограбления казначейства его повесили в железной клетке на берегу бухты; но друзья покойного, справедливо рассудив, что предупреждать же надо о столь широком разбросе толкований, явились к провидцу с визитом. О характере визита можно судить по тому обстоятельству, что незадачливый провидец выпрыгнул из окна второго этажа и со сломанной лодыжкой бежал до самого порта — где, к своему счастью, как раз успел на отплывавший голландский бриг.

Над предсказаниями посмеялись и вскоре позабыли; немногим дольше вспоминали самого Дональда Грегсона. Город жил своей жизнью — пестрый и шумный, с королевскими складами, ломящимися от гвоздики и перца, камфары, муската, шелка и хлопка, сандалового дерева, сахара и прочих товаров; с тремя рынками (мясным, овощным и рыбным) и двумя тюрьмами, с арсеналом и купеческими конторами, с доками, где ремонтировали и оснащали корабли, с мастерскими ремесленников и игорными домами… Город жил, как все города — так, словно собирался жить вечно; но нет ничего вечного под луной.

При виде командующего флотом, выбирающегося из шлюпки с надписью «Черная жемчужина», на пристани случилось смятение. Усатый детина в заношенном солдатском мундире без галунов уронил в воду связанную свинью, которую собирался погрузить в баркас; свинья завопила, и в тот же миг и на той же ноте завопила на незадачливого свиновода бабища с крашеными хной кудрями — должно быть, жена или сожительница. Тот, не долго думая, бросился в воду — рухнул плашмя, фонтаном брызг окатило и голосящую женщину, и командора, и всех, бывших в шлюпке.

Когда при виде власть имущих из рук у простого народа падают свиньи, это едва ли можно счесть лестным; но командор был слишком поглощен своими неприятностями.

Он шагнул на причал — и впервые за много лет покачнулся, после океанской качки оказавшись на твердой земле. Навстречу бежали люди — и впереди, придерживая одной рукой шляпу, другой шпагу, бежал Джиллетт.

— Командор! Сэр!.. (Круглое лицо помощника менялось на глазах — радость, изумление, растерянность пополам с испугом…) Сэр… вам плохо?

Да, хотел сказать Норрингтон. Да, мне плохо. Кажется, он даже шевельнул губами; где-то над ухом кашляла спасенная свинья, шумно сморкался ее владелец и бранилась его половина, а в глазах командора все падали, сверкая на солнце, брызги… он вспомнил, как прыгнул Воробей с борта «Перехватчика» — «ласточкой», уйдя под воду почти без всплеска. Это было… красиво. Просто красиво, и все.

Истертые доски, поскрипывая, прогибались под ногами. Эти доски помнили шаги всех, бывавших в Порт-Ройале. И Воробей проходил здесь — этой неописуемой своей походочкой, которую ну никак нельзя объяснить одной качкой, потому что качает всех, а…

Здесь. Он смотрел под ноги. Захотелось лечь и уткнуться в горячее дерево лицом.

— Сэр… это пираты? Что случилось, сэр?

Да, думал Норрингтон. Да, это пираты. Отвернувшись, глубоко вдохнул — запахи гниющих водорослей и тухлой рыбы, смолы, берега и людей…

Джиллетт попытался подхватить его под локоть — командор, не глядя, отстранил его руку. Он не мог смотреть в эти недоумевающие, круглые, глупые, по-мальчишески преданные глаза.

Они шли сквозь расступающуюся толпу. Где-то позади бывшая команда «Лебедя» выбиралась из шлюпок — шлюпки стукались и скреблись о причал, хлюпала вода, гулко отдавались шаги по скрипучим доскам… В толпе высказывались предположения; кто-то уже что-то объяснял, кто-то ругался, охали раненые…

Джиллетт спешил рядом, все пытаясь заглянуть командору в лицо. А тот смотрел под ноги. Сквозь щели между досками виднелась плещущаяся внизу вода — рябь и блики, и скачущие по волнам солнечные огоньки.

— Командор, друг мой! — Губернатор Суонн всплеснул сухонькими ладонями. — Джеймс, да на вас лица нет!

В комнате с закрытыми ставнями — прохладный полумрак, тусклые тени. Слабые запахи кампешевого дерева, табака и женских духов. Элизабет, подумал Норрингтон. Боль царапнула и ушла; Элизабет…

— Прошу прощения, — проговорил он с трудом.

Он стоял у единственного открытого окна. Ему казалось, что в комнате душно; теперь ему все время было душно. Он хотел видеть море.

Море. Вечный бег волн между расходящимися навсегда судами. В море не остается следов, у моря нет памяти. Оно отнимает с тех пор, как люди впервые рискнули выплыть в его просторы; в море прощаются на часок, чтобы не встретиться никогда…

«Бедный Тернер, как он выдержал это. Как ему повезло, что он любит Элизабет… должно быть, сильнее, чем я. Впрочем, возможно, наш любезный капитан просто не испытывал на нем силу своего обаяния. Может быть, пожалел… (Усмехнулся — криво.) А меня чего жалеть…»

Кричали чайки. Море было там, за садом, за рябью солнца в кронах магнолий; море занимало полмира, сливаясь с небом. Норрингтон потер лоб ладонью, мотнул головой; повторил:

— Прощу прощения…

А вот добрейший губернатор был, кажется, всем доволен, — ни вопиющий мезальянс единственной и любимой дочери, ни гибель «Лебедя» не смогли надолго поколебать его всегдашнюю жизнерадостность. По обыкновению нарядный, в тщательно завитом парике, сверкая бриллиантовой булавкой в кружеве жабо, он прохаживался перед хмурым Норрингтоном и изо всех сил пытался оказать моральную поддержку.

— Джеймс, друг мой, разумеется, нападение испанцев не может быть вменено вам в вину. Вы честно выполняли свой долг, и никто не осмелится в этом усомниться… — Губернатор остановился, заложив руки за спину. — Единственное, что я не вполне понимаю в этой истории — это мотивы нашего капитана (здесь в голосе губернатора прорезалась ирония) Джека Воробья… впрочем, его поступки никогда не отличались логикой. — Не дождавшись ответа, мистер Суонн позволил себе шутку: — Нам достался какой-то сумасшедший пират, вы не находите?

Норрингтон еще несколько секунд смотрел на него — и резко отвернулся к окну.

…Вода, капающая с пальцев. Капли в волосах; звякающие подвески качаются между лицами. Зубы, вдруг приоткрывающиеся в ухмылке, щурящиеся глаза… Море не радуется, когда на нем пляшут солнечные зайчики, и не злится, жгуче-соленой водой вливаясь в жаждущие воздуха легкие; Господь мне свидетель, в определенном смысле этот человек невинен… как невинна стихия, топящая корабли, — ибо так же не ведает, что есть добро и что есть зло. Да, разумеется, он сумасшедший. Да…

Теперь ему казалось, что он помнит это тело лучше своего. Эти взгляды из-под накрашенных ресниц… это лицо, переменчивое, как рябь на воде. Располосованную шрамами руку, и еще один длинный шрам — на бедре… дыхание, съеживающиеся под пальцами коричневые соски… На этом воспоминании мысль споткнулась. Командор встряхнул головой; в этот раз у него загорелись не уши, а щеки.

В этом человеке не было ничего простого и понятного; он не позволял быть уверенным даже в том, что ему нельзя верить. Он…

«Боже, сделай так, чтобы мы больше не встретились. Потому что если… что же мне делать тогда?!»

Кажется, его превосходительство губернатор растерялся. Позвонил в колокольчик; прибежавшему слуге-мулату громко велел принести кофе.

— Друг мой, не поддавайтесь мрачным мыслям. (Взмахнул рукой, сверкнув камнем в перстне.) Только подумайте, как велико было бы наше горе, если бы испанцы… — Покосился через плечо — командор глядел в сторону; нагнувшись к уху слуги, зашептал: — Зови сюда мисс Элизабет. Срочно!

И подтолкнул в ливрейную спину.

Норрингтон не слушал. Как в бреду, не сразу понял, что этот хриплый шепот — его собственный:

— «И вспомни, о Боже, что судно мое так мало, а море Твое так велико…»

— Джеймс, что с вами?!

Командор судорожно шарил ладонью по груди — дернул шейный платок, пальцы запутались в банте… Рванул пуговицы ворота.

— Это молитва, — он услышал собственный голос, и голос был спокоен. — Просто старинная морская молитва.

…Она вошла торопливо, взметая шелковыми туфельками кружевную пену юбок; домашнее платье из палевой тафты, волосы, собранные в простой узел на затылке… С улыбкой протянула руку:

— Я очень рада вас видеть… командор.

Ее рука показалась такой маленькой и хрупкой в его ладони; топорщилась пышная кружевная оторочка рукава. Она чистила под ногтями и не носила вульгарных перстней… (Он замер — поразился тому, как подобное сравнение вообще могло прийти ему в голову.) Ткнулся губами в пахнущие кремом пальцы — гладкие, нежные, мягкие; выпрямился — и не сделал попытки удержать ее ускользающую руку.

— Счастлив засвидетельствовать свое почтение, мисс… миссис Тернер.

И не выдержал — отвел глаза. Дышала грудь в кружевном вырезе корсажа… Он смотрел на ее левую руку — и она, перехватив этот взгляд, сделала движение, точно желая спрятать руку в складках юбки; овладела собой и поднесла к груди — обручальное кольцо оказалось перед глазами Норрингтона.

— Джеймс…

— Я приношу свои извинения за то, что не смог присутствовать на вашей свадьбе, — сказал он твердо.

— Джеймс… — Элизабет шагнула вперед. — Я… (Сглотнула — дрогнуло нежное горло.) Я бы хотела, чтобы мы оставались друзьями. И вы можете по-прежнему звать меня по имени.

Солнце трепетало на геометрических узорах паркета; в большой сумрачной комнате стояли друг против друга мужчина и женщина.

По натуре Норрингтон не был склонен к злорадству. Мысль о том, что Элизабет, явно чувствующая себя виноватой, того гляди припишет себе вину и за его военную неудачу, и за теперешнее душевное состояние, которое у него столь плохо получилось скрывать, не согрела его душу.

Он хотел объяснить, что в происшедшем нет никакой ее вины. Что, в конце концов, не ей принадлежит эта сомнительная честь — полностью лишить командора Норрингтона душевного равновесия… Но он не знал, как сказать это. И лишь коротко кивнул — получилось почти по-военному, так не кивают дамам. Даже предлагающим дружбу; Элизабет улыбнулась — чуть неуверенно…

И тут вошел Уилл Тернер, новоявленный муж, а в его присутствии у командора моментально пропало желание объясняться и откровенничать. Впрочем, Тернер, кажется, чувствовал себя столь же не в своей тарелке, как и его жена, — а собой владел заметно хуже.

— Сегодня, — широко улыбаясь, начал губернатор, — 6 июня 1692 года… Лично я согласен отныне праздновать эту дату как день вашего счастливого избавления!

Уилл Тернер, скромно отвернувшись, только приподнял брови — и мнение об умственных способностях тестя, отразившееся на его лице, едва ли могло бы обрадовать последнего. Но губернатор его лица не видел, а потому с милостивой улыбкой опустил руку на плечо зятя. Элизабет обернулась к ним, — Норрингтон остро ощутил свою неуместность в этом доме.

Он поспешил откланяться; Элизабет догнала его в дверях.

Он говорил на ходу. Она остановилась, круто обернувшись, — каблучки ушли в песок.

— Командор, вы шутите?

Пятна света и тени трепетали на садовых дорожках. Гудели шмели над цветущими кустами роз — желтых, кремовых, пурпурных; жестко шелестели под ветерком глянцевые листья магнолий… Бывшая невеста, бывшая девушка бывшей мечты глядела в лицо Норрингтону широко раскрытыми глазами.

Он покачал головой.

— Я видел ее.

— Джеймс… (Нервно заправила за ухо выбившуюся прядь.) Если бы это сказал Джек, я бы подумала, что ему померещилось…

Ну да, она, несомненно, не хотела его обидеть.

— Элизабет, я способен отличить действительность от пьяного бреда… поверьте. Ее видела вся «Жемчужина». Эта морда… (изобразил руками — смыкающиеся и размыкающиеся челюсти, и — сморщился, не удержался) с клыками…

Крупная, в ладонь тропическая бабочка пыталась усесться на несоразмерно маленькую в сравнении розу. Не получалось — стебель гнулся, не выдерживая тяжести. Густой запах цветущих роз…

— Должно быть, она украла монету из того сундука. Глупая мартышка… — Элизабет прикусила губу. — Джеймс, и вы верите, будто… что «Лебедь» погиб, а «Черная жемчужина»… — У нее расширились глаза. Она прижала пальцы к губам. — Вот почему на ней не стреляли пушки, верно? И порох оказался сырым… И это испанское судно… Проклятие навлекает беду на любой корабль, на котором оказывается эта тварь, так? Вы это хотели сказать?

Бабочка не сдавалась — карабкалась упорно; висела на розе, опрокинув цветок вверх тормашками.

— Насколько я могу судить, — сказал он. Отвернулся; роза содрогалась. Бедная европейская роза… — Я вынужден отдать должное сообразительности капитана Воробья. Если бы он не догадался перебросить эту дрянь к испанцам… Надеюсь, что ее разорвало взрывом.

Элизабет молчала. Ветерок шевелил выбившиеся из прически пряди.

…И Тернер, который даже из соображений приличия не постарался сделать вид, что ему неприятны уединенные прогулки жены с бывшим ухажером. Элизабет сделала свой выбор столь открыто, что теперь он, Джеймс Норрингтон, не стоит даже ревности бывшего кузнеца.

Элизабет изменилась в лице — глядя куда-то через его плечо; очень глупо, но первым, что пришло ему в голову, был Воробей. Воробей в Порт-Ройале; впервые в жизни командор почувствовал, как кровь отлила от лица.

Но испятнанная солнцем аллея была пуста. Только качались ветки магнолии…

— Мартышка, — сдавленно произнесла Элизабет за спиной.

Вернулось дыхание; в этот миг он не ощутил ничего, кроме облегчения. Обернулся.

— Элизабет, вы меня разыгрываете?

Миссис Тернер была исполнена жажды деятельности.

— Нет! Клянусь… Вот… — Подобрав юбки, полезла мимо кустов — зацепилась, дернула, не жалея платья. — Вот… вон!

Норрингтон пожал плечами. Шагнул, пригнулся.

— Возможно, это…

И осекся. Он был бы рад сказать, что это другая мартышка, — но последние события практически лишили его возможности с кем-то ее перепутать.

Тварь притаилась в гуще кроны — в задней лапе наполовину очищенный банан, жилетки нет, порванная рубашка в линялой копоти. Не глядя на людей, ловко сунула банан в рот… Элизабет больно вцепилась командору в локоть, шепотом приказала:

— Стойте!

Мартышка выплюнула банан и разразилась возмущенным визгом — целой длинной тирадой обезьяньих ругательств; она металась по дереву, отплевываясь и грозя кулачком… а в другой лапе у нее явно что-то было.

— Она не может есть, — упавшим голосом пробормотала Элизабет. — Вы правы.

— Я знаю, — он не сводил глаз с мартышки.

— Она выплыла, — перебила Элизабет. — Она не может утонуть…

Мартышка, скалясь, показывала про́клятую монету; повертела, и…

Элизабет ахнула. Ощущение было странным — не то короткое головокружение… не то содрогнулся мир. Налетел ветер, зашумел листвой, — пригнулись кусты, полетели сорванные лепестки; бабочка таки сорвалась с розы — заметалась, подхваченная ветром… Мартышка сиганула с одного дерева на другое — исчезла в листве.

И все кончилось. Элизабет прижимала пальцы к виску.

— Боже… Джеймс, — она все еще держала Норрингтона за рукав. Глядела снизу вверх. — Если вы правы… А теперь она здесь…

Он улыбнулся — попытался улыбнуться.

— Ну что вы. Мы же не в море. Мы на твердой земле… — Попытался пошутить: — Я не думаю, что она способна причинить зло целому острову.

Губернаторская дочь вдруг совершенно несвойственным благородным леди жестом почесала макушку — взъерошив волосы.

— Я прикажу слугам обыскать сад. Хотя… — Глядя исподлобья, улыбнулась растерянно и жалко. — Это ведь безнадежно — ловить мартышку, да?