Деревянная девочка, или Ди — королева кукол

Глава вторая

Я бросилась через лестничную площадку к дверям женского туалета. Да, это был туалет для обслуживающего персонала. Захлопнув за собой дверь, опустила задвижку, как требовала инструкция, и нажала секретную кнопку на дверном косяке. Где-то внутри щёлкнул электронный запор.

Во множестве зеркал отражалось моё сосредоточенное, повзрослевшее в один миг лицо. Волосы, остриженные перед поездкой, встали дыбом и разлетались от бега — так быстро я мчалась к последней кабинке, где на двери должен быть изображён огнетушитель. Я дёрнула за дверную ручку, но дверь не открылась, тогда приложила мизинец к замочной скважине — и, оказавшись внутри, захлопнула за собой дверь.

В комнате стояли кушетка и столик с аптечкой для оказания медицинской помощи. На двери — зеркало и лампа инфракрасного света, а справа — конечно же, не окно. Стеклянная дверь, что ведёт на пожарную лестницу. На крюке висели два чёрных рабочих халата, под ними — коробка с обувью. Я выбрала «шпильки» и рабочие башмаки.

Сняв школьную форму, засунула её в рукав одного халата. Сорвала с пояса гримировочный пакет. Из рукава другого халата вытащила ажурное бельё и длинное вечернее платье и, быстро надев, подвернула платье до пояса, потом закрепила специальным ремешком. Затем занялась гримировочным пакетом. Надевая парик, вспомнила добрым словом директрису, заставившую нас с Региной обрезать волосы, — парик натянулся теперь так легко! Длинные светлые волосы, закрывавшие плечи и шею, непонятным образом изменили моё лицо. Перед зеркалом доведёнными до автоматизма движениями я молниеносно нанесла грим и выбросила пакет в мусорное ведёрко. Из зеркала на меня смотрела совершенно чужая, вызывающе накрашенная незнакомка.

Надев чёрный халат и завязав капюшон под подбородком, я похлопала себя по карманам — там были лёгкие босоножки на шпильке. Потом открыла окно и поставила ногу на пожарную лестницу.

Подо мной сиял голубой океан. Дух захватывало от высоты и воя ветра. С высоты сорок первого этажа сам айл казался чьей-то брошенной на воду шляпой. На площади всё так же стоял крошечный автомобильчик с кукольными фигурками распорядительниц благотворительного базара. По другую сторону белел купол Оперного театра и сияли разноцветной рекламой торговые кварталы… А дальше отражал солнечные лучи гранит набережных, извилистые венецианские каналы с голубой водой открывались прямо в океан. Г лядевшие в них дома были так прекрасны, что у меня ещё сильней захватило дух. Я различала портики и колонны, огромные окна дворцов… Говорят, что венецианские улицы точь-в-точь повторяли древний город, только эти дома были построены целиком из мрамора — белого, розового и разных золотистых оттенков. За домами, уже в воде, колебались в волнах, как три надувных матраца, красно-зелёные островки овощных плантаций — перца и томатов… А далеко в океане до самого горизонта темнели разбросанные в синеве чёрные точки: самая богатая и процветающая Пятая часть света — Айлы Нефтяных Эмиратов.

Ближайшие островки размером с футбольный мяч и с торчащими усиками нефтяных вышек были так хорошо видны, что различались окна в домах под кронами густых деревьев. Всё просматривалось — будто на ладони. Всё было так открыто и не защищено! Ведь сейчас уже не существовало созданных на Земле технологий. Все вернулось к нефти и электричеству. При желании, со всем этим было очень легко покончить. Почему же столько усилий затрачивалось только на то, чтобы уничтожить каких-то одиночек вроде Регины?..

Рассматривая океан с островами, я, тем не менее, не забывала, что нужно пристегнуть страховочный ремень на моём поясе. Ремень закреплялся на поручнях лестницы — особых вторых перилах — и скользил по ним, так что при необходимости можно было, повиснув на этих импровизированных качелях, сигануть вниз, словно с горы… Непросто было только затормозить, пользуясь довольно сложной верёвочной системой. Это было самым увлекательным во время тренировок — кататься с пожарных лестниц! После первых же занятий руки у нас с Региной стёрлись до крови, потом зажили, но на всю жизнь остались бугры на ладонях под указательным пальцем, и по этим мозолям можно было безошибочно найти нас с Региной — особу королевской крови и меня — среди всех прочих выпускниц колледжа. Впрочем, об этих мозолях знала лишь служба безопасности. А точней, ещё один человек…

Внезапно меня пригвоздил к лестнице страх. Вертолёт, который всё время гудел где-то на крыше, висел прямо надо мной: я увидела лицо водителя в открытом окне кабины и белые фигуры в других окошках.

Появление вертолёта решило все проблемы — «сигать» было нельзя, это сразу вызвало бы подозрение. Оставалось только медленно спускаться, переставляя ноги в рабочих башмаках, как положено горничной отеля, под которую я и маскировалась в своём чёрном форменном халате…

Я спускалась, пригнув голову в капюшоне, но косилась на вертолёт, не спуская глаз с окошка, где темнела голова водителя. И вдруг… У меня никогда не было галлюцинаций, но мне показалось, что голова исчезла… А ещё через какую-то секунду мотор заглох и в наступившей тишине вертолёт перевернулся. Он перевернулся ещё раз и, как пустая детская игрушка, камнем стал падать прямо в океан.

Я могла дать гарантию, что в вертолёте никого не было. Но зловещая чёрная голова лётчика, напряжённо глядевшего в океан и, как показалось мне, на меня секунду назад, когда вертолёт заслонил собой небо, — эта страшная голова отпечаталась в памяти навсегда. Даже черты лица были хорошо различимы… и сидели в памяти так отчётливо, что казались знакомыми, виденными уже когда-то.

Это теперь, покачиваясь на волнах бесконечно древнего — гораздо более древнего в сравнении с моей конкретной личностью и телесной оболочкой — моря, я могу испытывать это «чувство уже виденного» вполне оправданно… Даже потом, сидя в баре у телевизора и увидев того самого лётчика в программе новостей, я могла сказать, что вижу его не впервые, но вспомнить его лицо, переставляя ногу вниз, на следующую ступень пожарной лестницы, я решительно не могла. Вернее, не понимала тогда, отчего такое возможно…

У меня было вдоволь времени обдумать это, сидя в самом дальнем уголке бара у телевизора, куда я забилась, чувствуя себя довольно неловко в шикарном вечернем платье, каких я отроду не носила.

Я всё представляла и представляла, как пустой, совершенно пустой вертолёт, переворачиваясь в воздухе, падает в океан, как он поднимает сверкающий столб воды, раскачав на волнах две овощные плантации, словно два красно-зелёных надувных матраца…

И вспоминалось, как ноги гудят от бесконечного спуска и как продолжает казаться, что лестница сотрясается подо мной, когда вдруг внезапно закружилась голова, едва я ступила на твёрдую землю у мусорных ящиков на заднем дворе отеля. Оттуда были хорошо видны площадь и яркие дамы-благотворительницы в шикарном «классике»… Всё произошло так стремительно, что они ещё, кажется, ничего не знали. А я знала, что сюда уже спешат спасатели из Службы безопасности (мы их знали в лицо) и нужно поторапливаться к месту встречи, как предписано по инструкции… Но я завороженно наблюдала за дамами в ярких, как помидоры, шляпах. Зачем здесь автомобиль? На этом айле, который можно объехать за пять минут?

Пять минут, которые нужно было выждать, чтобы прийти в форму — совершенно прийти в себя, эти пять минут пролетели, и я направилась через служебный вход в подсобку, где сняла халат и, ещё раз оглядев в зеркале незнакомку в слишком открытом вечернем платье, направилась в незаметную дверь подземного перехода, который соединял отель с домом на другой стороне площади.

Из подсобки в нижнем этаже жилого дома, где был ресторан, я прошла мимо кухни и складских помещений прямо к маленькому туалету для обслуживающего персонала. Ещё одна незаметная дверь вывела меня в туалет для посетителей круглосуточно работающего бара… Шум, музыка, яркий свет в холле подействовали угнетающе, я чувствовала себя не в своей тарелке. Хорошо, что хоть людей в это время дня было немного, и приглушённый свет в контрасте с ослепительным сиянием в холле чуточку меня успокоил. И здесь, в самом тёмном дальнем углу у телевизора на стене, я сидела, как мышка, чтобы никто меня не заметил, а сама не спускала глаз с входной двери.

Спасателей было всего двенадцать — мужчин и женщин, и мне достаточно было мельком взглянуть на входящего человека, чтобы не ошибиться.

Но посетителей — входящих и выходящих — было довольно мало, и — ни одного знакомого лица! Тихо играла музыка, танцевали редкие пары у входа. Если входила женщина, я спокойно рассматривала её лицо среди танцующих. Если же появлялся мужчина — старалась скорее спрятаться за спинами впереди сидящих, чтобы не привлечь внимание какого-нибудь праздного ловеласа. Широкоплечий бородач, за спиной которого я так удачно пряталась, беседовал с известной оперной примадонной и с большой вероятностью мог оказаться каким-нибудь знаменитым меценатом или другой выдающейся личностью. В этом случае за ним могла наблюдать не одна скрытая камера, и моё то и дело выглядывавшее из-за его спины лицо тоже могло привлечь к себе нежелательное внимание. Я пересела, чтобы укрыться за дамой внушительных габаритов, и продолжала свою игру в прятки: то выглядывала, то скрывалась.

Когда в дверях появился Лен, я просто застыла, глядя на него в изумлении. Хотя чему удивляться, я знала, что сегодня он должен петь в «Реквиеме»… Лен Гордон Харрис, лучший бас Королевской Оперы, любимец публики и кумир наших девочек, в которого были влюблены все выпускницы нашего класса… Он стоял, заслоняя дверной проход, в небрежной позе убийцы-телохранителя из «Риголетто». Нет, его место не на Королевской сцене, ему бы играть громил в исторических боевиках! На руке небрежно висел чёрный плащ — принадлежность какого- нибудь театрального реквизита. Лен пристально изучал публику, пока его взгляд не остановился на мне.

Только в дверях я попыталась освободить руку от его мёртвой схватки и прошептала:

— За мной скоро придут спасатели!

Он накинул на меня плащ и ответил только на улице, где не было ни души:- Хорошо же они тебя сегодня спасли! Я видел всё! — голос звучал со злостью и как-то неестественно громко в гулкой тишине среди быстро сгустившейся тьмы под ещё ярким, по-южному синим небом. — Думаю, их старания не понадобятся! Ты ими сыта по горло… Ужасов на сегодня хватит!

Я не знала, как он ошибался! Я не знала, что здесь так быстро темнеет, хоть и читала об этом. Южная ночь была прекрасна. Прошёл страх. Мне стало так легко и свободно, как ещё не было никогда, даже в присутствии самого надёжного сотрудника Секретной службы… Я не знала, куда он меня ведёт, и не хотела знать. До начала концерта было ещё два часа…

— «Реквием»… не отменили?

— Нет! — ответил он всё с той же злостью. — Решили, что это как нельзя кстати…

— Соответствует событиям… — пробормотала я. — Но я всё-таки спаслась…

— Этим ты обязана только самой себе! Я видел… всё… — повторил Лен.

— Я тоже видела… в новостях. Но… там же меня… не оказалось!

— Ты ошибаешься! Я видел тебя и понял, что ты жива…

— Ты не мог видеть! — улыбнулась я и вспомнила, как стояла между двумя чёрными створками и стеной…

— Мог. Я разыскивал тебя по всему городу, прежде чем нашёл в этом баре. Я видел твой силуэт за дверью и узнал сразу!

— Силуэт? — От неожиданности я остановилась. — А, впрочем, как ты меня узнал сейчас? Разве этот грим… этот парик…

Он засмеялся:

— Какие же дураки у вас в спасательной службе! Хотя, возможно… — он внимательно меня оглядел, — этот грим — достаточная защита от тех, кто хочет тебя убить. От них он тебя спасёт…

— А от кого — нет?

— Да от тех, кто тебя любит… — он некоторое время молчал, почти проглотив последнее слово, и закончил громко, почти со злостью: — Не спасёт от тех, кто тебя знает с детства! Ты помнишь, как тогда тебя называли?

Я помнила, как меня называли в школе. Актёры, учителя. Я была для них «деревянной девочкой» — рыжей, неловкой, диковатой… Но с тех пор прошло много лет.

— Ты думаешь, что особенно изменилась? — Он опять рассмеялся, изучая моё, видимо, удивлённое лицо.

Мне в последнее время только и говорили, что я непонятным образом изменилась. Словно проявились какие-то другие гены — я сама это видела, с недоумением рассматривая старые детские фотографии. Куда только подевались веснушки, бледность, рыжие волосы, тонкая шея… Даже прямые, как палки, волосы стали виться… и потемнели.

— Ты стала совсем другой! Но та особая грация… Грация скованной и неловкой, всех сторонящейся «деревянной девочки»… в тебе осталась. Я узнал тебя по фигуре. Силуэт за чёрным стеклом… Ты стояла за дверью: тень, которую я не мог спутать ни с кем…

Мне вспомнились пятна крови на голубом ковре.

— Почему этот мир так жесток, скажи!?

— Нет, он не жесток, Ди! Это самый прекрасный мир, в котором когда-либо жил человек, и ты это отлично знаешь!

— Ну да, — передразнила я: «мир, который не знает двух самых страшных вещей… Нищеты и ненависти»… Мы это выучили в первом классе…

— Но это так! — удивился Лен. — Серьёзно: золотой век! Рай, без ненависти и нищеты, рай, построенный человеком на земле.

— Но рай без суши! Может быть, он и стал таким, если бы не Потоп…

— Явная чепуха! Потоп спас людей!

— Спас?

— Чему вас учили в школе? Он избавил человечество от религий! От страшной мировой войны!

— Как это?

— Очень просто! Конечно, Потоп положил конец старой человеческой цивилизации, но спас человечество от собственной катастрофы! Оно уже балансировало на грани — две монотеистические религии не могли ужиться на планете, особенно когда отжили своё и сделались орудием экстремистов.

— Кого?

— Сумасшедших… Безумцев… и стали опаснее, чем случившийся Потоп. Пойми же, если религия изживает себя и уже научила людей всему, чему вообще способна научить в принципе, — исчерпала свои возможности как учителя, она превращается в экстремиста… Она делается оружием, потому что те, в чьих руках религиозная власть, не желают её терять. Потоп отрезвил людей. Мир стал моральным и без религии. Люди поняли главное: никто никому не враг. Забыв про Аллаха и про Христа, мы живём по законам мусульман, потому что это хорошие законы, — не пьём, не курим, содержим гаремы, не преследуем «голубых»… Не грешим, не делаем зла обществу и соседу. Без нищеты и ненависти — как вас учили. Чем не рай, построенный для человечества на Земле? Правда… перед самым его исчезновением… с этой самой Земли…

— Ну, вот видишь!..

Лен улыбнулся и покачал головой:

— За всю историю — лучшего мира, лучшего дома… у человека не было никогда!

— Почему же его так… убивают в этом раю?

— Ну… убивают не всех. Наш враг — тот, кто хочет теперь уничтожить человечество, стреляет с метким прицелом.

— В таких, как Регина?..

Он молча смотрел на меня с каким-то особенным выражением.

«Регина… Я никогда не понимала, чем она могла быть опасна…»

— Почему ты думаешь, что им нужна Регина?

«И в самом деле, — думала я, — почему? Её не было! Регина заболела! Её не было с нами сегодня, и об этом объявили в новостях».

Я уставилась на Лена, словно видела его первый раз в жизни. Он взял меня за руку, и мы пошли. Мы прошли мимо пустых торговых кварталов, мимо Оперного Театра. В темноте его огромный купол казался каким-то пережитком старины.

— Значит, им нужна была не Регина? Но наши учителя…

— Почему бы им не сказать тебе правду? Ваши учителя! Почему бы её не сказать, если они не в силах больше тебе помочь?! Сказать — самое время! Охота идёт за тобой. ИМ нужна ты! И твоё спасение зависит лишь от тебя!

— Но откуда ты это знаешь?

— Знаю. С тех пор, как приезжал в вашу школу…

Я глядела в небо, туда, где горели яркие южные звёзды. Такие огромные я видела только в Тибете, где училась в тот год, когда к нам приезжал Лен. Он вёл у нас класс вокала, он очаровал всех и был моей первой детской любовью.

— Ты влюбился в меня… тогда?

— Нет, разумеется, нет! Если хочешь знать, я ехал туда специально… чтобы увидеть тебя. И убедиться в обратном.

— Зачем?

Он молчал.

— Объясни, мне непонятно.

— Если бы я жил в прошлом, далёком прошлом, я бы не верил ни в какие пророчества и в те времена. Даже теперь, зная будущее, я не хочу поверить… А тогда, зная всё, не захотел подчиняться судьбе. Я думал, что всё смогу изменить. Надеялся, что судьбу изменить можно, и уехал от вас с облегчением, довольный тем, что, как мне казалось, оказался прав.

— Но я всё равно не понимаю…

— А я только теперь стал понимать. Как был не прав. Я встретил тогда неловкого и застенчивого «гадкого утёнка». Все ваши учителя поражались твоей удивительной скованности и, посмеиваясь, называли тебя «деревянной девочкой». У тебя не было никаких музыкальных способностей… Но я-то знал, что тебя поместили сюда, потому что Музыкальный колледж в Тибете был самым надёжным неприступным местом. Ты жила там ради собственной безопасности, а не ради сольфеджио и уроков танца…

Как я ненавидела эти уроки! Я терпеть не могла танцы! Меня заставляли заниматься не моим — не любимым делом. И ещё я не понимала: зачем девочки играют в куклы, что в этом интересного? Но однажды в школьном подвале, где стояли старая мебель и расстроенные инструменты, среди всякой рухляди я нашла допотопную телекинетическую установку, такую же, как когда-то была у моего отца, только без пульта и батарей, и уже тогда начала первые опыты с куклами…

Я хорошо помнила мрачный монастырский подвал и первые удачи… Само здание монастыря, прилепившееся к голым древним горам Лхасы. Первозданный древний кусок настоящей суши, сохранившейся после конца света… Внизу у подножья гор — заповедный лес, где росли цветы, настоящая — не посеянная — трава и древние деревья, помнившие те времена, когда Земля была ещё сушей, а не одним сплошным океаном…

Лен улыбнулся каким-то своим мыслям.

— Я уехал тогда успокоенный…

— Почему?

— Потому что знал: мне суждено умереть из-за любви к тебе… — он продолжал улыбаться. — Я был так рад оттого, что не влюбился в тебя. А когда это произошло — ты, надеюсь, знаешь…

— В самолёте?

— Та случайная встреча. Да!.. Я увидел тебя и понял, что от судьбы не уйдёшь.

— При чём здесь судьба?

— Это разговор особый. — Лен стоял у ступенек, которые вели в ярко освещённый подъезд с дверью, похожей на резное венецианское окно, украшенное деревом и бронзой. К двери вели ступеньки из белого мрамора.

Кажется, мы пришли. Было совсем темно. Силуэт невысокого — всего лишь четырёхэтажного дома — возвышался над нами, как древняя башня. Я знала, что центр этого айла построен в стиле старинной архитектуры. А эти несколько кварталов были скопированы с какого-то древнего итальянского городка эпохи Ла Скала.

Лен поднёс руку к глазам, взглянув на часы, светившиеся в темноте.

— До начала ещё больше часа. Я думаю, мы пойдём в театр вместе, а пока…

Он открыл дверь в подъезд, довольно узкую дверь, и я застыла в проходе…

Казалось — это музей в Венеции, где сохранились дома из прошлой эпохи! Нас возили в такой однажды. Но для музея всё было здесь слишком ярким, слишком чистым и каким-то новеньким, всё сверкало и блестело и из-за этого было неестественным, словно поддельным. Да это и была подделка. Мрамор… белоснежная раззолоченная лепнина на потолке со сверкающей хрустальной люстрой. Это в подъезде-то! А лестничная площадка… Пол! Нет, это была не кафельная плитка. Мозаика, как в том венецианском музее, выложенная в яркий, с золотом, орнамент. Кованые решётки лестницы — сверкающие, точно из серебра. Из полированного дерева лестничные перила и мраморная лестница наверх…

Я застыла, разглядывая всё это, а сзади нетерпеливо ждал Лен. Он подошёл ко мне, желая поторопить — ему просто надоело торчать в дверях… «А пока…» — повторил он и неожиданно замолчал. Возможно, он хотел сказать: «Надо перекусить… Надо передохнуть. Выпить кофе. Ты, наверно, голодная…». Но он этого не сказал. Он только прошептал: «Проходи!» и, прислонившись ко мне, положил руки на плечи… Он не сказал ни слова, положив мне руки на плечи, и я поняла, что это судьба.

А дальше мы шли наверх, словно в темноте, боясь оторваться друг от друга, и я уже не замечала, какая была лестница — будь она даже мраморная или золотая, я бы не различила, — какая мозаика на полу, какие стены и дверь в квартиру. Я даже не запомнила миг, когда мы в неё вошли, и был ли свет в прихожей — всё началось с того, чем должно было кончиться, а не начаться. С меня срывалось моё вечернее платье, моё бельё, к которому я ещё не успела привыкнуть, мой парик… Кажется, это было в темноте, потому что в окно над роялем светили непривычно большие южные звёзды…

Поднос с едой Лен принёс мне прямо в кровать. Он включил свет, и в окне я уже не увидела звёзд. Зато был заметен дымок над кофе в простой белой фарфоровой чашке. Крепкий, но переваренный кофе без сливок и бутерброды с прекрасным непальским сыром и суховатым, а потому совсем несъедобным хлебом… Лен явно не ценил мелких радостей жизни. Хотя на окне в изящном сосуде из стекла стояла лилия. Три белых ещё не распустившихся бутона.

— Я не хочу оставлять тебя здесь одну. Безопасней затеряться в театре среди публики.

Я кивнула. Да и послушать «Реквием» мне хотелось.

Зрительный зал с публикой, одетой в траур, являл собой тягостную картину. Ни обычного радостного оживления, ни милых сердцу диссонирующе-легкомысленных звуков «настройки» из оркестровой ямы. Стояла гнетущая похоронная тишина. Настоящий траур. Каждый знал, что это траур по человечеству, и если так просто расправились с теми, кого охраняла секретная служба, то его собственную жизнь сохранили лишь потому, что кому-то, кто решал теперь всё, эта жизнь была не нужна… показалась менее важной, чем жизнь одной из этих несчастных девочек…

Зал был уже заполнен, затянувшееся молчание становилось гнетущим. Люстры горели в полсилы, впервые я видела чёрный занавес, и даже красный бархат лож и балконов задрапировали чёрным атласом. Лен дал мне билет за несколько минут до начала, у самого входа в театр и, втолкнув меня в гущу толпы, отпустил мою руку. Так мы расстались. У меня было чувство, что больше я его не увижу… И поэтому, сидя в переполненном зале где-то с краю в партере, боялась глядеть на сцену. Даже когда свет потух и краем глаза я всё же заметила, как раздвинулся занавес, посмотреть на заполненную оркестром сцену не хватило духу. Я зажмурилась. Я хотела открыть глаза при первых звуках оркестра, чтобы увидеть наверняка слишком громоздкую даже на сцене фигуру Лена… Увидеть внезапно или… не увидеть никогда. Я мысленно представляла, как занимает свои места хор, как один за другим появляются солисты… Всё проходило в неестественной тишине, без аплодисментов. Ведь был траур… Но когда родились первые звуки, я не смогла открыть глаза, я заплакала. Оркестр играл замечательно. Музыка была божественной, и я вдруг разрыдалась, как в детстве, когда была чувствительной и ранимой «деревянной девочкой» — одинокой и несчастной. Я и сейчас была одинокой. И сейчас была несчастной — слёзы текли по моим щекам без удержу: ведь я плакала впервые в этот страшный день. Я рыдала, всхлипывая, как ребёнок. Этому следовало случиться со мной, когда я стояла за дверью и смотрела через стекло на трупы моих одноклассниц и мелькавшие передо мной окровавленные ножи убийц… Я вспомнила о своей маме, о бабушке — я оплакивала их сейчас, потому что не могла сделать этого раньше — ведь я их не знала, знала только, что умерли они ровесницами, едва дожив… Словом, они были немногим старше меня. Так погибали от руки убийц последние поколения женщин в нашем роду… Я оплакивала их судьбу без надежды на утешение, без надежды на встречу в какой-то другой жизни и без веры в бога — как можно верить в того, кто создал самое страшное в этом мире — смерть, смерть самых любимых и дорогих? Я оплакивала их сейчас и плакала над собой — меня, судя по всему, ждала та же судьба…

Я забыла про «Реквием» — про то, где я нахожусь, про публику вокруг — даже про Лена… Музыка унесла меня в те миры, которые, наверное, существовали там, куда отправляется наша душа, покидая эту земную жизнь.

Разбудил меня голос Лена, я вернулась назад, разум вырвался из тех миров, где хотелось ему навсегда остаться. Это была реальность, и мне вновь стал понятен язык страданий и боли. Я услышала боль в голосе Лена. В нем звучала ещё тревога, что-то было не так, он звучал как-то странно — не то чтобы срывался и был на грани срыва, но я встревожилась. Я поскорее открыла глаза и постаралась улыбнуться Лену — да-да, он смотрел на меня, и впервые я была в этом уверена, глядя на него из зала, и пел он для меня тоже. Голос его совершенно окреп, вошёл в прежнюю силу, Лен встретился со мной взглядом, успокоился и улыбнулся мне в ответ. И пел он как никогда. Зал, совершенно забыв про траур, разразился овациями.

И тут случилось нечто неожиданное. Я сразу поняла, что это за звуки. Палили из автоматических пистолетов с глушителями… Выстрелы звучали едва слышно, просто пули ударялись о стены в ложе, пустующей ложе справа, предназначенной для нашего выпускного класса… Головы в зале поворачивались туда…

В нашей ложе корчились окровавленные белые фигуры… Целая дюжина махэньзи с поблескивавшими клинками в руках.

И неожиданно зал прошила оглушительная автоматная очередь. Строчили из ложи напротив прямо над головами публики, сидящей в первых рядах. Теперь уже белые фигуры потемнели от крови. Головы застывших людей поворачивались в противоположную сторону. Я тоже заворожено глядела налево, в Королевскую ложу, на тёмную фигуру с автоматом, которая вдруг исчезла, словно мираж. Наступила леденящая тишина.

Мне, конечно же, было всё понятно. Я даже не тратила времени на обдумывание, пока служба спасения убирала трупы и усиливала охрану на верхних ярусах. Всё было ясно как день. Нас ждало дубль-покушение. На случай, если бы первое почему-то не удалось. Так как ложа была пуста, спасатели перестреляли террористов гипнопулями, желая сохранить в живых для следствия. Но кто-то убрал нежелательных исполнителей, дав очередь из автомата.

Это было настолько привычно в нашем «лучшем из миров», что не нарушило действа на сцене, как просто-напросто затянувшиеся аплодисменты. Я думаю, многие ничего и не заметили бы, если бы не автоматная очередь.

И как ни странно, после случившегося в ложе зал оживился, он снова разразился аплодисментами, чувствовалось оживление, лица вокруг уже не были каменными. Это была неудача врага, неверный ход, тактическая промашка — запланированное заранее не сумели переиграть, не сумели отменить операцию, в которой уже не было нужды, — и этот маленький промах говорил: те, кто вели охоту на нас, — не всемогущи! И каждый думал, наверное, до самого конца «Реквиема»: враг может ошибаться!

Из театра мы вышли вместе. Лен ждал меня на ступенях. Небо стало уже совершенно тёмным, но звёзды были такими огромными, каких всё равно не бывает на наших Шотландских Айлах. Да и луна сияла так ярко, освещая нам обратный путь, что свет фонарей в сравнении с её сиянием казался тусклым и совершенно лишним.

Теперь я могла хорошо рассмотреть дом Лена. Улочка была слишком узкой, и окна в окна на противоположной стороне стоял дом с изумительно красивыми стальными решётками на балконах. Узор из прутьев чернел в свете луны, как ажурные кружева. Похоронные кружева… — почему-то вспомнилось мне.

Окна были такими же тёмными, кроме двух на третьем этаже, в которых угадывалось слабое свечение, точно где-то в глубине комнат горела свечка. И это мне совсем не понравилось.

Дом Лена над нами тоже казался нежилым.

— Какие здесь твои окна? — спросила я, запрокинув голову.

— Эти два над эркером. А спальня выходит на океан, по другую сторону…

Подозрительные окна были точно напротив квартиры Лена.

— Поверь моему опыту, — сказала я. — Лучше нам сегодня не зажигать свет.

— От судьбы не уйдёшь! — ответил он и опять взглянул на меня как-то странно.

— Почему же тогда второе нападение не отменили? — сказала я то, что сидело в моей голове всю дорогу. — Значит, они не смогли действовать идеально.

Лен кивнул.

— Об этом-то я и хотел поговорить. Многое от тебя скрывали. И ещё большее не общеизвестно. Всё это поручил рассказать тебе Клайв Гордон.

— Кто?

— Мой дядя. Нападение было спланировано… Скажем так, не совсем обычно. Отменить его было уже нельзя…

На лестнице горел очень яркий свет, поэтому, входя в квартиру, я совершенно ослепла.

— Погоди, — задержала я руку Лена над самым выключателем и подошла к окну. Я хотела задёрнуть шторы.

Шторы оказались двойными, между ними был защитный экран. Я постучала по нему пальцем, пытаясь определить, из какого материала он сделан…

— Вот видишь, — с усмешкой проговорил Лен, видимо, услыхав стук, — у меня тоже есть опыт. Но эта штука нас уже не спасёт.

— Плюмбанит — надёжная вещь… — неуверенно сказала я.

Лен зажёг свет и нажал ещё одну кнопку на стене. Перед дверью опустился плюмбанитовый экран — такой же, что и на окнах.

— Пока я жив, не стоит терять время. — Он повёл меня в комнату. — Мы не знаем, сколько его осталось. И если за мной послан убийца, ему не помешают никакие стены. Никакие экраны… Ты найдёшь меня застреленным вот в этом кресле… — улыбнулся Лен, опускаясь в кресло у письменного стола. — А на полу будет валяться газета и… дымящийся пистолет… И тогда…

— Перестань!

— И тогда у тебя останется один выход, — Лен открыл верхний ящик и достал синий массивный браслет — точь-в-точь такой, как на руках махэньзи.

— Такой был знаешь у кого?

— Знаю! Весь мир видел это по телевизору… У убийц в отеле!

— И у тех, вторых, в ложе… Значит… вправду они вампиры, бестелесные существа? — Я рассказала Лену про пустой вертолёт.

— Чепуха! Очаровательный детский фольклор. Ты наслушалась его в школе?!

— Кто из нас не слыхал в детстве таких историй!

— Ну так вот… Когда всё это происходило, я смотрел в ложу, прямо в пустую тёмную ложу, где всегда привык видеть тебя. Мне непривычно было, что ты — в зале. И вдруг они появились… прямо из воздуха. Они не вошли, не ворвались — а просто оказались на своих местах в боевых позах и тут же стали размахивать ножами, ещё не осознав, что жертв нету… Всё это заняло секунды. Спасатели не оплошали. Стреляли метко, почти без шума… Конечно же, гипнопулями. Но всё было зря — убийц убрали, не дожидаясь, пока они исчезнут тем же способом, который наводит на мысль о привидениях и вампирах… но их схватили бы прежде.

— А убийца?…

— Вот тот исчез. Стрелял он из ложи напротив.

— Я видела. Значит, всё-таки…

Лен вздохнул.

— Но ты же видела и как убирали трупы… Разумеется, это зомби, обученные, запрограммированные автоматы — уже не люди, но и не бестелесные духи.

— А как же тогда «небестелесный дух» проникнет в комнату с плюмбанитовой защитой?

Лен пристально взглянул на меня:

— До открытия, сделанного твоим отцом, понять это было в принципе невозможно.

— Нам? Да? А они… Умели это делать всегда?..

Я начала кое-что понимать. Открытие, сделанное отцом… Синие тэмпомаркёры. Цвет — символ бесконечного времени. Я вспомнила синий крест на машине медицинской помощи. Синий треугольник на двери в подвал, который в давние времена принадлежал не школе и служил вовсе не для хранения старого хлама… Две синих шкалы на старенькой установке, присобаченной к обыкновенному компьютеру, который был отремонтирован нашим школьным техником после моих упрашиваний: мол, мне надо — пишу реферат об устаревшей технике. А когда установка заработала…

Я взяла в руки синий браслет. В середине стекло, как на часах, но шкала не замкнутая в кольцо — ровная прямая линия.

— Так это и есть ручной «тэкатор»?

Лен объяснил, что это декорация. Две главных шкалы были на внутренней стороне браслета.

— Шкала и всего три цифры? На весь период существования вселенной…

Лен медленно покачал головой:

— Он охватывает всего лишь историю человечества. Сто тысяч лет. Но этого хватит для бегства. Он спасёт тебя, если со мной… что-нибудь случится.

— А не может он, — усмехнулась я, зная, что Лен прекрасно меня понимает, — спасти сейчас нас с тобой?

— Нет, это устройство рассчитано только на одного человека.

— Откуда он у тебя?

— Это твой браслет. Я хранил его у себя по просьбе Клайва, который был другом твоего отца… Ты знаешь. Тот просил сохранить его для тебя. Передать, когда придёт время… Это — страшная редкость. Наши темпо-кинетические установки и сейчас ещё огромных размеров…

Я опять представила гаремный номер, девочек на ковре и руки убийц над ними. Да, именно сейчас человечество пополнит свой запас ручных «тэкаторов» — целой дюжиной, снятой с трупов махэньзи…

Лен тоже сидел с отсутствующим видом, и я не знала, о чём он сейчас думал. Он был явно не здесь… Может быть, душа его была там, где была и моя, когда час назад я слушала его голос…

Я никогда не считала себя суеверной. Но если всё наше прошлое, как выяснилось, не исчезает — если оно существует вечно и любое его мгновение можно «остановить» — поймать и увидеть воочию… И пусть это только волны… волны Эфра — Райта, промодулированные световой волной, — возможно, в чём-то мистики были правы… И правы были идеалисты, хотя Платон и описывал всё другими словами, ведь теперь известно — реальность вокруг существует не только материально, но и в «отражённых» отблесках, в виде световой волны — «идеальной картинки», вечной, дублирующей наш мир «голограммы». И пусть это взгляд лишь с одной стороны, научной, но, если сказать иначе, — в этих волнах записана наша жизнь. А что если наша душа — наша память… тоже запись всё тех же волн? И пусть это только волны, но это есть, и оно существует… И, может быть, существует там — в той реальности, куда отправляется всё наше прошлое и наша душа после нашей смерти и куда она может порой проникнуть, когда ей делается нестерпимо плохо в этом мире или, наоборот, хорошо, как было мне час назад, когда я слышала «Реквием», когда я слышала голос Лена.

Сам он был чем-то, кажется, потрясён. Застыл в кресле, не сводя глаз с газеты, валявшейся на полу, — он сидел с тем же отсутствующим видом, словно душа его была уже не здесь, а делала разведку в иных пространствах, предчувствуя скорый уход.

Я потрясла его за плечи:

— О чём ты думаешь, Лен? Скажи!

— Я вспоминаю… Ты помнишь свой первый дипломный кукольный спектакль? Почему ты выбрала этот сюжет?

Почему? Конечно же, я всё помнила… Это был второй приезд Лена. Меня перевели в Театральный колледж. «Кукольный»… Как называла я нашу школу в настоящем старинном замке на одном из Апеннинских Айлов, недалеко от музея в Корно, куда свезли ещё до Потопа все шедевры Флоренции и галереи Уффицы. Сама атмосфера и близость Греческих Айлов, куда нас возили на экскурсии, настраивала на исторический лад. Но главное — наш колледж был при театре «Итальянских кукол». Именно поэтому я так и рвалась в этот колледж… Мои первые опыты с куклами в монастырском подвале породили одну мечту: поставить спектакль с настоящими итальянскими куклами в рост человека, но новым способом — не дёргая за верёвочки, а перемещая во времени и пространстве…

— Теперь ты молчишь, — проговорил Лен. — Так почему ты выбрала эту тему?

— Чисто случайно…

— Ну нет! Я просто не знаю теперь, что такое случайность.

— В вещах отца была старинная видеозапись…

Лен кивнул.

— Качество — так, не очень, — продолжала я. — Словно снята любителем. Но сам фильм! Никаких «три-де» — лишь одна реальность! Такие фильмы ставили только до Потопа в Г олливуде. Знаешь, как будто настоящая жизнь, заснятая с натуры? Так вот, это был фильм с историческим сюжетом — известный миф об Афродите…

— Это был не фильм… — пробормотал Лен.

— А что? Компьютерная программа?

— Потом, потом, — торопливо прервал он меня. — Скажу после. Сейчас меня интересует твоё мнение об этой съёмке.

— Она меня потрясла. Всё было так реально. Эта чудная природа, сказочные луга, цветы. Снежная вершина… И эти люди — боги — были изображены… или сыграны как обычные люди. Но главное — их отношения. Вполне человеческие. Но я так и не поняла, за что они изгнали Афродиту, чем она их рассердила. Словно существовала ещё предыстория фильма — предыдущая серия, события которой остались неизвестны, а это была уже вторая серия фильма об Афродите, когда гнев богов решил её участь. Кстати, в мифах, изданных до Потопа, мне об этом вычитать не удалось… А тебе?

— Меня это мало интересовало. Как тебе сама Афродита?

— Актриса великолепная. Я даже думала — не сыграла ли её моя бабка? Не поэтому ли запись хранил отец?

— Твоя бабка? — Лен рассмеялся. — Сара Леви? Ты видела её фотографии?

— Они, кажется, не сохранились. Мне подумалось, может быть, вот это — она?

Я нащупала на груди медальон, который всегда носила, и, протянув в руке, не решалась почему-то отдать Лену…

Это был тот, с лунным камнем в оправе из маленьких алмазов, который он привёз мне в Музыкальный колледж вместе с видеозаписью и другими вещами отца. Открыла заднюю крышку и, не снимая, показала только портрет. Лен протянул руку к медальону, потом снял с моей шеи цепочку и положил его на ладонь лунным камнем вниз.

— Да нет, это не Сара Леви…

— А кто?

— Ты давно на него смотрела? — Лен усмехнулся, подбросив в руке безделушку, щёлкнул меня по носу и пристально посмотрел в глаза.

Я недоумевала. Он громко расхохотался, вскочил с кресла и, заключив меня в объятия, закружил по комнате. Нас охватило радостное веселье. «Не к добру», — успела подумать, и мы очутились в кровати.

Ночь прошла, как одно мгновение. Комната наполнилась ароматом — на лилии успел распуститься нижний — самый крупный — бутон. Во мраке горели белые восковые лепестки; тучные, как желток, тычинки и тёмный пестик. А из окна на меня смотрели большие южные звёзды. Они всё ещё сияли в фиолетово-чёрном небе, которое уже начинало светлеть над морем. Лен долго возился на кухне, звонил по телефону, кому-то открывал дверь, что-то грел, открывал банки. Он принёс мне чудесный кофе, консервированные ананасы с настоящей земляникой и бутерброды из свежей французской булки, намазанные чёрной икрой.

— Вот это да! — вырвалось у меня невольно.

— Перед смертью — самое то! — сказал Лен.

— Ты опять об этом?!

— С этим я живу двадцать лет, понимаешь? Держу в своей памяти миг своей смерти. И только сейчас я понял, как это будет на самом деле — в реальности, хоть с детства вижу зрительно эту картину… Я сижу в кресле, точно таком, как это, с дырой в груди, кровавой дырой, а на полу — газета и ты… Ты, голая и прекрасная, как Афродита, стоишь на коленях и смотришь на пистолет. Я увидел это в тринадцать лет, когда был мальчишкой.

— Но как?!

— Мы с отцом были в подземелье у Клайва, стояли перед темпоральным экраном, и отцу захотелось узнать мою судьбу. Миг смерти.

— Разве это возможно, Лен?

— Возможно. Только нужны огромные энергетические затраты. Ведь это изобретение твоего отца. А они втроём были друзьями — Клайв, мой отец и твой. По дружбе Клайв показал нам тогда будущее. Знаешь, ведь я подумал, что меня убила ты, я был ребёнком… Дядя, помню, сказал отцу: эта девушка — дочь Леви… Тогда тебе было всего два года, и я возненавидел тебя в тот миг. Я ничего не понял, знал только, что это — будущее, которое меня ждёт.

— Но, Лен, разве всё это кем-то предрешено?

— Не кем-то, Ди. Судьбой, можно сказать и так. Всё, что произойдёт во Вселенной, заложено в ней самой в минуту её рождения, в момент Большого Взрыва. И всё, что случится с любым её атомом и телами, созданными из этих атомов, всё изначально определено, всё записано в первозданном вселенском коконе, рождающемся из вселенского вакуума, как генотип в жёлтой пылинке — пыльце… — Он бросил взгляд на окошко. — …Если клетка пыльцы попадёт на пестик и превратится в семя, из которого вырастет потом другая лилия… Её цвет, и запах, и особенность каждой части листа записаны в генах одной жёлтой пылинки — пыльцы, той самой клетки, судьба которой также была определена в момент рождения.

— Но какие гусеницы или тля поселятся в листьях лилии и какие вредные землеройки подгрызут луковицу… — сказала я, — вряд ли записано в генах жёлтой пылинки.

— Ты права, Ди. Это записано уже в «генах» нашей Вселенной — совсем другой «пылинки» — и возникло в тот самый миг, когда из вселенского вакуума рождалась эта «пылинка».

Сквозняком донесло дурманящий, но приятный цветочный запах.

— Лилия… древний символ.

— Она распустилась. Я купил её для тебя, как только увидел за чёрным стеклом тень — гибкий, напоминавший лилию, силуэт твоего тела. Всё это тоже определено судьбой. Если бы мальчиком в тринадцать лет я взглянул на экран, отражающий теперешнее мгновение, эту комнату и нас с тобой в эту минуту, я увидел бы белую лилию на подоконнике.

— А что будет завтра? — спросила я.

— Завтра я встречу день… в эйфории, которую дарит любовь. И это будет легко. А на тебе должен быть синий браслет и вот это… — он взял у меня из рук пустую чашку, поставил её на столик и протянул тот самый медальон с лунным камнем, который когда-то привёз с вещами отца и просил меня надевать его всякий раз, отправляясь в театр. «Я найду тебя среди публики по блеску этого камня, когда в зале погаснет свет. А в антракте игра бриллиантов поможет найти тебя в зале…» Четыре крупных алмаза словно по концам креста обрамляли платиновую оправу овального и в самом деле какого-то необычного по игре света лунного камня. Это была старинная часть медальона, который позже был превращён искусным ювелиром в шкатулку с секретом. На открывающейся крышечке с задней стороны медальона был изумительный голографический портрет и надпись «Афродита».

Я нерешительно протянула медальон Лену:

— Ты, может, знаешь… Я думала — это она…

— Твоя бабка? При её жизни не существовало такой техники изображения.

Да, она умерла сразу после Потопа, благодаря ей я живу в этом мире… Знаменитая голливудская актриса Сара Леви.

Мне припомнилось, как в школе, знакомясь с новыми ученицами, мы старательно выясняли, благодаря чему — деньгам, заслугам или исключительно здоровым генам — наши предки «оказались в ковчеге». Это было устойчивое словосочетание, появившееся в наше время. Оказаться в ковчеге значило выжить в Потоп, получить место на «Сейлоре», чтобы после жить на каком-либо искусственном айле.

— Помнишь, в детстве мы всегда выясняли, откуда были наши предки: из Америки или из России?

— Глупые в детстве у тебя были друзья. Наверно, одни девчонки? — скривился Лен. — Я уже в семь лет знал, что всё это миф. Выжил тот, кто вовремя убежал из Америки и из России. Эти страны погубили друг друга, их вражда направила технологии не в то русло, они тратили силы на «про», а когда осознали, откуда грозит опасность, времени не оставалось. «Сейлоры» строили китайцы и арабы, а нас, европейцев, брали туда исключительно из соображений полезности нашей собственности или наших талантов.

— По истории мы учили совсем другое.

— История… — поморщился Лен. — Меня сейчас интересует реальность, настоящее прошлое, потому что тебе предстоит выжить.

— Не пугай меня. Я не хочу выживать одна.

— Если бы это зависело от нас… — Он взял в руки медальон и внимательно рассматривал портрет. — Нет, это не твоя бабка. Я видел старые голливудские фотографии.

— А я на неё похожа?

Лен вдруг развеселился.

— Станешь этак через двадцать лет. Хотя она умерла молодой. Просто гены иногда проявляются не сразу, может быть, только к старости… Гены — вещь вообще поразительная. И хоть чаще передаются лишь музыкальные и математические способности, случаются исключения из правил. Меня всегда поражало, что ты, совсем не зная о сути открытия твоего отца, если не повторила его целиком, то применила, по крайней мере, в новой сфере. Почему тебя заинтересовала случайно найденная ТК-установка? Вряд ли это тоже случайность…

Я всегда думала, что случайность. В школе я себя чувствовала не в своей тарелке. Слуха я была лишена совершенно, занятия по сольфеджио были для меня мукой. Математические способности в этой школе не требовались, но загадочность времени — то, к чему у меня с малых лет вызвал интерес мой отец, — сидела в душе, как заноза. А компьютеры были моей детской игрушкой…

— Ты, конечно, не знала, что прежде в монастыре размещалась лаборатория твоего отца?

— Нет. И тогда в подвале… я увидела древний компьютер, пристроенный к странному прибору. Там было две шкалы. Синяя — темпоральная, и другая — определявшая скорость перемещения предметов в пространстве. Были общие кнопки управления. Была камера для манипуляций с предметами. Я засунула как-то раз туда мою куклу… и с этого началось. Я догадалась, что, исчезая, кукла перемещается во времени. На следующий день я находила игрушку, которая исчезала в ходе эксперимента. Потом однажды обнаружила в дальнем углу камеры мяч, который засуну туда через месяц, и только тогда, решив сделать это, — всё пойму: вспомню о давней находке. Так постепенно я начала понимать, что всякое перемещение предмета во времени обязательно сопряжено с его перемещением в пространстве. Я клала куклу в одном углу двухметровой камеры, через несколько минут находила её в другом. Компьютер помог мне разработать программу для точно заданных манипуляций с предметами, а потом и с отдельными частями — так стали двигаться руки и ноги кукол, и куклы при этом не исчезали. Но только через год я стала мечтать о целом кукольном спектакле. Сложнейшую программу я составляла сама…

Всё это я рассказывала Лену долго-долго, пока за окном не начало по- настоящему светать. Мы так и не включили свет.

— Я хочу есть, — вдруг спохватился Лен. — И хочу спать.

Есть я совсем не хотела, а вот в сон меня тоже начало клонить порядком, но привычка логически доводить до конца что бы то ни было всё равно не дала бы уснуть. В разговоре остались, по крайней мере, две не выясненные вещи, которыми меня заинтриговал Лен: какого происхождения фильм на видеоплёнке отца и в чём подоплёка мифа об Афродите, который я положила в основу моего спектакля…

— Ты не ответил ещё на два вопроса!

— Я думаю, их не меньше, чем двадцать два, и на все тебе ответит Клайв. Он велел мне доставить тебя к нему, позвонил сразу же после выпуска новостей, показавших убийство в отеле. Он тоже понял, что ты жива… Утром мы отправимся с тобой к нему. Если всё будет хорошо. Если то, что должно случиться, случится ещё не завтра… — Лен замер, горестно покачал головой. — А если всё будет плохо… Ты поедешь туда одна. На монорельсе. Добираться тебе крайне просто. Клайв живёт на одном греческом айле, построенном ещё до Потопа Эмиратами, выкупившими этот остров у Греции за долги. Поэтому айл особого типа — укреплённый, внутри горы. Там есть и естественная суша: парк, остатки реликтового леса на скалах… теперь этот айл — дядина собственность. Дар Королевской власти за открытия, которые сделал Клайв.

— С ним ты теперь часто видишься?

— Я живу у него после второго развода — почти всё время между спектаклями.

— Но как туда добираться?

— Адрес всегда с тобой! — Лен протянул руку и взял со столика медальон. — Это — маленькая «шкатулка». — Он надавил со стороны портрета, и медальон открылся после едва слышного щелчка. — Видишь, на внутренней стороне крышки код?

Сетка едва заметных штрихов на серебристой поверхности и вправду была похожа на монорельсовый код. Мне ни разу не пришло в голову открыть крышку и рассмотреть её внутреннюю поверхность…

— Эту хитрость придумал он. Четыре бриллианта с лунным камнем и яркий портрет с другой стороны так отвлекают внимание, что… обратная сторона медали совсем не бросается в глаза. Ну, я пошёл на кухню?

— Нет! — всполошилась я. — Я с тобой. Ты меня так напугал…

Лен усмехнулся:

— Я давно уже привык жить, считая каждую минуту последней.

Я бросилась ему на шею, и мы опустились на кровать.

Лен улыбнулся мне через минуту:

— Хоть от судьбы не уйдёшь, я привык считать каждую минуту последней. И поэтому не уйду на кухню, не задав тебе один вопрос.

— Какой?

— Мне всегда была непонятна твоя любовь к куклам. Кажется, это не твой стиль?

— «Судьбу нашу определяют не только наши нравы»… — процитировала я.

— Что-что?

— Судьбу определяют и всякие мелочи. Среди личных вещей в детстве у меня был компьютер и две куклы — Красная Шапочка и негритянка, — доставшиеся ещё от бабушки. Она их взяла с собой на «Сейлор», а в детстве шила им одёжки, которые были на этих куклах. Я, в общем-то, не умела с ними играть. Но это первое, что я засунула в камеру установки: куклы всегда были под рукой… Наверное, и любим мы тех, кто просто оказывается рядом. — Хотя… — Я взглянула на Лена. — Не только я, но и все девочки нашего класса были влюблены в тебя… А какая у них судьба?

— Что? — подскочил Лен. — Значит, ты была в меня влюблена?

— А почему это тебя удивляет?

— Я всегда считал, что ты была равнодушна ко мне. В лучшем случае… А может быть, презирала. Тогда… в самолёте ты побоялась отдать мне чемодан.

— Только сначала!

— Да, я знаю. Потом ты меня узнала.

— Не только… Тогда я и влюбилась в тебя.

— Но потом?… В Лондоне, в подворотне… Ты прошла мимо, даже не взглянув в мою сторону…

— Так это был ты?

«Не выдумка! Не галлюцинация… Лен у стены подъезда, у почтовых ящиков — в том же светлом пальто, с гитарою за спиной… и с той же улыбкой, которая меня тронула в самолёте…» Это воспоминание, словно кадр из фильма или миг яркого сна, сохранялось в памяти моей всю жизнь. Когда мне делалось очень плохо или, наоборот, очень хорошо, я видела эту галлюцинацию.

— За кого ты приняла меня в самолёте? За прощелыгу или мелкого вора, способного не отдать твой чемодан?

— Сначала — да… — ответила я, как во сне, — а может быть, за неумелого сыщика или телохранителя, которые мне так надоели… Но… тогда — в подъезде дома, где жила Рэг, был ты?

Я думала, что мне просто мерещится… Я встала и пошла на кухню. Мне надо было куда-то идти, бежать, но я остановилась как вкопанная. На кухонных окнах не было никаких экранов, и два окна напротив отличались от всех остальных, которые были чёрными и глухими.

Два окна были слабо освещены, и оттуда тянуло каким-то леденящим предчувствием. Мне хорошо было знакомо это идущее изнутри чувство страха.

Лен подошёл сзади и обнял меня, как тогда, в первый раз — в подъезде этого дома, похожего на музей. И я снова увидела другой подъезд — на Лондонском Айле, в белом огромном доме, построенном в стиле «модерн» для королевской аристократии и тоже сохранявшемся как музей, только другой, более поздней эпохи. Что было бы, если бы Лен обнял меня тогда? Как это изменило бы нашу жизнь? Я гостила в тот день у Регины, но меня поселили не в Королевской Резиденции, а у тётушки Рэг — какой-то принцессы крови… старой карги, которой так никогда не пришлось стать королевой. Как и Регине… если бы она поехала слушать Реквием вместе с нами… Но ей повезло, и теперь, сразу же после брака с Али, она должна будет надеть корону! Правда, на коронации не будет с ней наших девочек. Завтра… их будут хоронить в Тибете. И всё это… Всё это — из-за меня? Я гнала, гнала от себя сейчас эти мысли. Перед глазами у меня был Лен, молодой, в светлом пальто на фоне белой стены у почтовых ящиков… А сзади меня обнимал сейчас тот, с кем не судьба была встретиться пять лет назад. Встреча эта была суждена теперь. Две встречи и два подъезда.

— Вот и думай теперь, что такое судьба! — вслух высказал мои мысли Лен. — От тебя повеяло тогда таким холодом, и ты глядела почти с высокомерием и со страхом, словно была за тысячу километров от меня… не позволяя приблизиться ни на миллиметр. Я оцепенел и не смог произнести ни слова, когда ты стремительно проходила мимо. Так и слетал тогда, как дурак, в Лондон…

— А я знала прекрасно, что ты поёшь в Риме, — и не могла допустить, что это действительно ты стоишь в подъезде лондонского дома… Ты ждал меня? Я просто не могла этому поверить.

Я понимала, что сейчас думает Лен.

— И вот… Это тоже произошло помимо нас. Словно мы — куклы.

— В спектакле, который разыгрывается по своему сценарию?

— Деревянные куклы…

В словах Лена был какой-то особый смысл.

— Что ты хочешь сказать?

— Пусть лучше расскажет Клайв.

— И всё-таки…

— Знание своей судьбы… может убить любовь, но если это и происходит, то тоже благодаря «сценарию» и тоже лишь для того, чтобы то, что должно случиться, случилось в нужном месте и в нужный час…

«Да-да, по „сценарию“… — мысленно повторила я, — по сценарию, записанному в том самом „вселенском коконе“, в миг рождения нашей Вселенной — записанному вихрями излучений, атомов и нейтрино в минуту Большого Взрыва, подобно тому как цепью простых аминокислот в наших генах записаны… наша душа и тело, судьбу которых определяет тот самый „сценарий“… Замкнутый круг…»

— Я помню тот ледяной холод, Ди! А сегодня!.. Значит… — Лен вздрогнул. — Нет, я этого не боюсь! И ещё не сегодня, нет! — На миг он отпрянул, но я отвернулась от окна, приникла к Лену, и мы снова замерли, словно боясь оторваться друг от друга. — У меня ещё будет время обо всём тебе рассказать, Ди, у нас впереди долгая, долгая жизнь… — шептал он. — Я знаю, за что боги осудили Афродиту… Это у нас с тобой будет то, чего боги ей не простили…

Он не знал, как он ошибался. Если бы я не поверила его словам, если бы я не расслабилась, не пустила всё на самотёк, не уснула… а вспомнила бы о том, чему учили нас на уроках опытные асы, испытавшие на себе игру со смертью!..

Мне не надо было спать так долго, не надо было слушать, как шумит за окном океан, заливая комнату утренним голубым светом. Надо было не отпускать Лена за газетой, а самой встать, спуститься к почтовому ящику, приготовить завтрак, проверить защитные экраны. Или…Нет! Почту ему принесли ночью, он два раза открывал дверь и ещё удивлялся, что много писем…

Письма лежали кучей на столе в прихожей. Защитные экраны на окнах и входной двери были опущены. А когда я услышала слабый хлопок и выскочила из спальни — всё было уже кончено. Лен сидел в кресле, точно в таком же, как и во всей квартире, с газетой в руке, а в груди… Алое пятно расползалось и расползалось по рубашке… И на ковре, как он и предсказывал, лежал ещё тёплый пистолет… Тёплый от чьей-то руки. Я машинально схватила его и стояла так, прижимая к груди, пока не заколотили в дверь… Я помнила, что до того, как очнулась, я ещё бросилась к телефону и вызвала на своё имя усиленную реанимационную бригаду. Но сперва я в беспамятстве опустилась на пол и попыталась нащупать пульс… Мне ли было не знать, что это смерть? Я судорожно осмотрелась в поисках синего крестика на какой-нибудь стенной нише. У Лена должна была быть личная реанимационная установка — сейчас ценилась жизнь каждого человека, а о таком, как Лен, нечего и говорить. Она должна была быть!

Установка оказалась в спальне, за роялем. Я протащила через комнаты гибкие провода, укрепила на голове маску искусственного дыхания, включила АИК и ввела иглу капельницы в вену правой руки. Только тогда я почувствовала, что у меня нет сил… Я опустилась на пол, обняла колени Лена и позволила себе разрыдаться, как тогда в театре.

Вдруг я оглохла от звона бьющихся стёкол и грохота пуль об экраны. А в дверь колотили и колотили… Тогда я в последний раз поцеловала Лена и набрала номер, который помнила даже во сне… Назвав свой шифр, сказала несколько слов и тут услышала вой сирены… Скорая помощь. Пальба прекратилась, и я опомнилась. Подняв плюмбанитовый экран на входной двери, поскорей натянула своё вечернее платье, накинула на себя плащ, который принёс Лен, встречая меня в баре. Пистолет я держала под мышкой и, бросившись в спальню, открыла ящик письменного стола: там была сумочка, которую Лен собрал для меня… Как он сказал, «на всякий случай»… Засунув в сумку пистолет, я прижала её локтём покрепче, а в обе руки взяла браслет. Две настоящие шкалы были как на моей детской «машине», только расположены иначе — двумя полукругами на внутренней стороне браслета. Деления на внешнем круге означали сутки от 1 до 365, на внутреннем — годы от бесконечности до бесконечности, и тогда я совсем не поняла, что это значит. Вдруг завыла сирена, завыла совсем близко, и снова заколотили в дверь. Это были уже санитары. Я слышала, как вышибли дверь и они занялись Леном… В ванной, куда вела дверь, прикрытая ширмой позади кровати, я зажгла свет, закрылась и судорожно пыталась разобраться, как передвинуть стрелку на сутки вперёд. В зеркалах вокруг я видела отражения бледного чужого лица — лица перепуганной золотоволосой незнакомки в парике — и старалась всеми силами взять себя в руки. Но рука моя дрогнула, и в итоге я ошиблась на двое суток…

Душа ушла в пятки, я зажмурилась. Потом досчитала до трёх, чтобы, собравшись с духом, приоткрыть дверь… Но как только я открыла глаза — оказалась в темноте.