Деревянные волки

XI

Эту фразу я отчетливо вспомнил через двадцать восемь лет, когда спустя почти треть столетия мы снова вернулись в этот дом, который сразу показался мне очень маленьким — почти игрушечным. Из-за крыши дома торчала, наверное, третья часть большого деревянного колеса, в котором мне, по всему моему недоразумению, виделась какая-то деревянная антенна, которая связывала этот дом с чем-то непонятно родным и необъяснимо далеким.

На трубе сидела одинокая, чуть-чуть «пришибленная» ворона и каркала «во все свое воронье горло». Я всегда не любил ворон, особенно когда их много.

Кто когда-нибудь возвращался домой после долгих странствий по миру, тот, наверное, может «поймать» то мгновение, когда вдруг понимаешь, что вернуться абсолютно на то же самое место практически невозможно, и не только потому, что засохла какая-то яблоня или прохудилась крыша дома. Просто не выглянула старушка в окно — и ты уже вернулся не туда. А вот если бы наоборот — то дом и деревья вообще могли быть бумажными. Это я так думал, пока Сашка (он же Александр Сергеевич — как иногда пишут в протоколах) заглядывал в окна, искал ножовку и выпиливал пролет в заборе, чтобы загнать машину во двор.

Маленький домик в соседстве с большим, черным и «угловатым» мерседесом вообще «приуныл» и стал еще меньше.

Увидев на входной двери все тот же замок, который болтался здесь и тридцать лет назад, Сашка грустно улыбнулся. А замок, как мне показалось, «вдруг проснулся и сделал вид, что он, якобы, что-то охраняет». С тех пор, как давным-давно были утеряны ключи и он, извините, стал «импотентом», ему просто везло, что никто ни разу не проверил, как он исполняет свои «должностные обязанности».

Внутри дома многое изменилось — появилась другая мебель, новые шторы на окнах, ковровые дорожки на полу, большой холодильник на кухне. Я бы даже заметил, что «наружность» этого дома как-то не совсем соответствовала его внутреннему «наполнению». И в то же время я отчетливо понимал, что в этом доме уже давно никто не живет. Кстати, и холодильник не гудел.

Обойдя все комнаты, Сашка остановился возле своего деревянного коня, положил руку на загривок и сказал: «Ну что, волчара, ждал? Вот я и вернулся». В ответ — звякнул колокольчик.

После этого всего настроение мое стало вообще никакое, и я вышел на крыльцо и пролежал там несколько часов.

За это время «хозяин» дважды выходил к машине и возвращался с полиэтиленовыми пакетами, как мне показалось, делая вид, что он просто прогуливается. А когда от него уже пахло водкой и луком, он выходил еще «погулять по саду и поскрипеть большим деревянным колесом».

Я хорошо помню, когда вернулся в его комнату — когда лампочки зажглись на уличных столбах. Картина, возникшая передо мной, наверное, могла бы пробудить в каком-либо молоденьком режиссере желание что-нибудь записать — Александр Сергеевич сидел, скрестив ноги по-турецки, на брошенном на пол полосатом матраце напротив своего любимого «коника». В одной руке у него был стакан с коньяком, а другая — «помогала рассказывать», как он провел «это» («это» — 28 лет жизни). Говорил он на испанском, но иногда проскакивали и какие-то русские фразы (типа — «Вертушкам наших душ не отыскать…»). И после каждого такого «проскока» он тянулся стаканом к деревянной морде, специально прикасался к ней и, услышав в ответ колокольчик, тупо улыбался, прищурив глазки.

Долго наблюдать за таким «безобразием» я не смог, и, якобы щадя свое «психическое здоровье», снова ушел на крыльцо. Приходящим и уходящим «хозяевам» моим в какой-то мере проще: во-первых, они хоть ориентировочно знают, сколько им отпущено, а тут вдруг «крыша поедет» на долгие-долгие годы. И потом, у них хоть какой-никакой, но есть я, а у меня — кто?

Наверное, у меня тоже есть какая-то сила воли, и я, несмотря на все «это», до рассвета оставался лежать на крыльце.

Но не успело солнце «позолотить верхушки деревьев», как уважаемый Александр Сергеевич (он же — товарищ полковник в отставке) вышел поблевать. А после того, как он «справил» свою естественную маленькую надобность под той самой яблоней, под которой много лет назад примерял шляпу, и посмотрел в то зеркальце, в которое смотрелся двадцать восемь лет назад, что-то неуклюже поправляя в штанах, я вдруг понял, что мне не очень хочется идти следом и исполнять свои «какие-то там должностные обязанности».

К большому моему сожалению, все «это» продолжалось еще несколько дней (такого в моей «службе» давненько уж не бывало).

Конечно, я тоже не ангел, и у меня тоже были какие-то моменты, когда я смотрел, как из печи достают чугунок с картошкой, ставят его возле сковородки с подпрыгивающими кусочками сала, а потом разливают по граненым стаканам шестидесятиградусный самогон. При этом капля, прилетевшая на кусочек «скворчащего» сала, заставляет его «подпрыгивать» еще выше — ого-го, в это время мне тоже хотелось выпить. А потом — спеть. Ну, хотя бы: «По ту-ундре, по железной дороге…».

По-настоящему Саша вышел из дома только на четвертые сутки. По всей вероятности, пить уже было нечего, а ходить в таком виде в магазин не позволяла «партийная совесть».

По трем ступенькам деревянного крыльца он спускался, как ангел — «вздрагивая» ручками, как будто хотел полетать.

При виде всего «этого» мне даже больше хотелось увидеть то, откуда он пришел, чем то, куда он, извините, стремился.

Отойдя от крыльца на несколько шагов, он вдруг остановился, развернулся и «тупо задумался», слегка приоткрыв при этом рот (заснять бы его в этот момент на кинопленку, а потом показывать тем женщинам, которым он, может быть, когда-нибудь еще будет объясняться в любви).

Когда он снова был на крыльце, его нижняя челюсть (практически без участия хозяина) монотонно «отсчитала» три ступеньки.

Остановившись перед дверью, Александр Сергеевич снова задумался и, глядя на замок, обращаясь, по всей вероятности, к нему же, сказал: «Чайника в доме нет. А когда я уезжал — был». Вот было бы смешно, если бы замок ответил ему человеческим голосом, что чайники так долго не живут.

В доме он пробыл, наверное, минут пять, а когда вышел в одних трусах и с пустой литровой банкой в руке, я сразу же понял, что ошибался, когда «предполагал», что все уже выпито. Движения его были решительными, видимо, была «поставлена задача», которую он вышел выполнять. Притворно-игривыми шагами (приблизительно как Буратино ходил в школу) он «легко» преодолел дистанцию от дома к колодцу и, поставив банку на скамейку, так же легко «выкрутил» из «черной дыры» ведро воды, которую после короткого выдоха сразу же вылил себе на голову и почти завыл: «У-у-у!».

Это «упражнение» он проделал еще два раза и, возможно, повторил бы и третий, если бы не короткое «здрасьте» за спиной.

Александр Сергеевич повернулся на голос и, увидев Зинку, которой когда-то написал с десяток писем, грустно улыбнулся:

— Сколько лет, сколько зим!

— Сколько лет, сколько Зин, — поправила она и, повесив пустое ведро, с которым пришла, на железную ручку колодца, сделала шаг вперед: — Ну что, сосед, может, хоть сейчас поцелуемся?

— Почему бы и нет? — Он тоже сделал шаг вперед, символически обнял ее и даже поцеловал, правда, тоже символически и почему-то в шею.

В ответ Зинка даже не шевельнулась, только на несколько секунд закрыла глаза, а когда открыла их — Сашка уже сидел на лавке.

— Н-да, как в кино про настоящих комсомольцев, — прокомментировала она. — А я, между прочим, с Турции три часа назад приехала. Машину твою квадратную увидела — и не спится.

Сашка молчал.

— Ну что ж ты, орёлик, голову повесил? Хотя бы загар оценил, что ли. — Она распахнула свой легкий халатик, под которым, кроме загара, ничего больше и не было, и снова закрыла глаза.

— У-у-у, — сказал Александр Сергеевич, как будто вылил на себя четвертое ведро воды.

— У-у-у-у, — перекривила она и демонстративно нагло подошла к нему почти вплотную и поставила ногу на скамейку.

— Зин, ты что, поддатая, что ли? — Сашка встал.

— Что ж ты, Саша, перепуганный такой? Сорокалетней бабы с морским загаром не видел? Ну, а если и поддатая слегка, после дальней дороги, так, может, это и к лучшему.

Сашка потер двумя пальцами ее колено, как будто «попробовал», не нарисован ли загар.

— Доктор, у меня там не болит.

— Хороший загар, — совсем невпопад заметил он.

— В том-то и проблема, что загар хороший. — Она убрала ногу с лавки. — Поухаживал бы за дамой, что ли.

— Как? — удивился он.

— Как-как. Вот так, а потом так, а потом еще два раза вот так, — туманно ответила она.

— Не понял.

— Саша, ты — тормоз. Ну, хотя бы поясок завязал на стройном теле знойной женщины.

— А-а-а, — догадался Александр Сергеевич. Он по-отцовски поправил халатик, взял из ее рук поясок и завязал его на два узла.

— Спасибо, доктор. — Она села на лавку, хлопнула себя ладонями по коленям и покосилась на пустую литровую банку.

— Чайника нет, нашел только кипятильник, — как будто оправдываясь, сказал он.

— Да-а, — вздохнула Зинаида, — я очень часто представляла нашу встречу. Но чтобы так — шесть часов утра, он в мокрых трусах, небритый, как я полагаю — с большого бодуна, она в халате, на босу ногу, слегка поддатая, можно сказать, для смелости, пришла спросить, не видел ли уважаемый Александр Сергеевич сорокалетних баб с хорошим загаром. А самой уже сорок семь, а загар хороший потому, что провалялась, как дура, две недели на пляже в ожидании, что какой-нибудь молоденький пенсионер спросит, «девушка, а девушка, как вас зовут…». Короче, Саша, жизнь удалась.

— Все еще впереди, — «типа успокоил ее» Александр.

— Ну да, — согласилась она, — если не нагинаться…

Смотреть это «кино» дальше мне было уже неинтересно. Во-первых, я терпеть не могу пьяных женщин, во-вторых, пошлые затрепанные шутки ну уж совсем неуместны, хотя бы сегодня. А еще этот «орёлик» в мокрых трусах.

И я тихо удалился на свое уже любимое крыльцо, и, конечно же, погрузился в какие-то свои «воспоминания», «размышления» и «озарения»: ну, например, если бы сегодня не было полнолуния, а был бы обыкновенный рядовой день — кричал бы Сашка «у-у-у» после ведра воды, или бы просто простонал — «а-а-а».

А потом я долго думал, что, наверное, все люди — лунатики, и что каждый имеет некий лунозависимый код, очень индивидуальный и неповторимый, а неповторимость эту диктует тысячелетнее смешение кровей.

Созерцания мои вскоре были прерваны голосами этих самых «лунатиков», которые, по всей вероятности, шли «замачивать» встречу французским коньячком. Один из них держал в двух руках литровую банку с водой, а другой шел рядом с таким видом, как будто они намеревались только попить водички — и больше ничего.

— А вот англичане, Зин, категорически не пьют французский коньяк, чисто по национальным соображениям. Они предпочитают армянский.

— И что, сразу все?

— Ну не все. Может, кто тайно и попивает.

— А мне лично по барабану — французский или армянский. Может быть, армянский даже ближе.

— Интересно, почему?

— Потому что у меня первый муж был армянином.

— Почему — был?

— Потому что потом стал евреем и уехал в Америку.

— А-а-а…

Хорошо, что крыльцо имело всего три ступеньки, а не столько, сколько имеет Потемкинская лестница в Одессе, тогда бы слушать — не переслушать эту «пургу». Мне даже стало «легче дышать», когда «лунатики» вместе со своими пьяными голосами исчезли за дверью. Даже захотелось подвигаться, прогуляться по саду, «побегать» в деревянном колесе.

С колесом, конечно же, ничего путного не вышло — я даже не смог «крутануть» его и побежать, как это могут делать «лунатики», — я сам «нарезал» несколько кругов внутри колеса, как мотоциклист в цирке, и оставил в покое свою бредовую идею — «скрипнуть колесиком». Признаюсь, я до сих пор не могу понять, зачем Остап сделал это колесо, — чтобы бежать на месте и скрипеть? Чтобы этот скрип слышали другие? Конечно, в этом что-то есть — когда деревянное, большое и кружится (то есть «живет»), живет, пока кто-то живой его вертит, пока кто-то в нем бежит. Если бы это колесо просто куда-нибудь катилось по дороге, то поймать «за кончик хвоста смысл» этого движения было бы гораздо проще. «Поймать за кончик хвоста смысл» — конечно же, словоблудие, но это — сегодня, а тогда я думал именно так. Возможно, это потому, что в это время на каком-то другом уровне я параллельно вспоминал Михалыча.

После неудачной попытки «скрипнуть» я машинально побрел в дом — к «хозяину», но лучше бы я этого не делал. И если мне когда-нибудь суждено будет, извините, загнуться или превратиться в какую-нибудь жабу — скорей всего, это будет после перегарного отравления.

Александр Сергеевич и Зинаида Васильевна, как я и предполагал, сидели на полосатом матраце. Перед ними, на газетке, была разложена всевозможная магазинная закуска, а пустые французские бутылочки давно уже были «выдворены» за пределы газетных полей и теперь «сиротливо смотрели» на «собеседников», огорченные невниманием к себе. Деревянный волк в углу был накрыт простыней.

Александр Сергеевич говорил медленно и, как, наверное, ему в это время казалось, правильно и красиво:

— Видел ли я настоящий загар, Зина? Не стесняясь, отвечу — да. Более того, я даже видел обезьян, приспособленных под это самое дело.

— Под какое такое это самое? — спросила Зинка.

— Под загар, — четко ответил Александр Сергеевич.

— А-а-а! А мне (в это время мне показалось, что она мяукнула), мне про обезьян уже неинтересно. Давай снимем тему.

— Давай, — согласился он. — Ваше предложение, сударыня.

— Мое предложение — поговорить про то, зачем ты завязал мой пояс на два узла. — Она встала, двумя руками подергала за кончики пояска и добавила:

— Зачем?

— Добавить узлов? — тупил А.С.

«А.С.» — это Александр Сергеевич. Я принял решение, так называть его до тех пор, пока я не перестану дышать этим «шизонутым» перегаром.

— У меня ногти за восемьдесят три доллара, Шура. — Она поднесла свои ногти к его носу. — Я же их поломаю, пока развяжу.

— Раз, два, три… десять, — пересчитал пальцы А.С. — А почему же сумма нечетная?

Да, это было уже не «кино», это был цирк, а «пьяным клоуном» в нем был А.С., кстати, тот самый А.С., которому когда-то сам Федя Кастро пожимал руку.

— Все, я ухожу, — заявила Зинка.

— Я понял, извините, один момент — и все исправим. — А.С. встал на колени, двумя руками взялся за поясок и принялся зубами развязывать узлы…

На этом терпение мое лопнуло, и я ушел на свое крыльцо — «думать про обезьян». А самое поразительное в этой истории то, что все это происходило ранним-ранним утром.

…И все же, как бы далеко в прошлое я себя ни посылал, настоящее манило к себе больше — что дальше? Как это произойдет сегодня? Что он скажет потом?

Извините, но я снова ушел к ним.

А.С. в это время, опустив голову, стоял возле стены. Он был замотан в простыню, из-под которой как-то неестественно «выглядывали» пальцы рук, придерживающие кончики этой самой простыни у него на плечах (но зато еле заметная тень за спиной была с эполетами).

— Про скорпионов вспомнил, — неуверенно произнес А.С. — После любовных утех самка всегда убивает партнера.

— Расслабься, Шура, — ответила Зинка, заправляя халатак под «так и не развязанный» поясок, как рубашку в брюки. — Тебя убивать не за что. Утех, можно сказать, не было. — Она щелкнула пальчиками и добавила: — И у тех не было, и у этих тоже нету — не судьба. Ну, настоящий полковник. Ладно, будь здоров.

— Спасибо.

— Слышь, полковник, может быть, тебе Танькин телефон дать? С днем рождения поздравишь. В гости пригласишь. Говорят, у вас роман был. Может, с ней что получится?

— Зин, уйди, а, — попросил А.С.

И она ушла.

Спустя некоторое время А.С. медленно пошел в другую комнату — к зеркалу. Он долго стоял перед ним, глядя себе в глаза, а потом отпустил простынь и несколько раз по-солдатски сделал «нале-во», «напра-во», «кру-гом» и снова стал вглядываться в свои зрачки.

— Тело вроде бы мое, — тихо сказал он (непонятно — себе или тому, кто был в зеркале).

Потом снова ушел в свою комнату, нашел трусы, спортивные штаны, футболку, потом вернулся к зеркалу, чтобы забрать простынь и накрыть ею «волка». Потом сделал попытку «убрать газетный стол», но закончилось это тем, что он, в конце-концов, свалил в большой полиэтиленовый мешок «остатки торжества», оставив на полу только пустые бутылки и одноразовый стаканчик. После продолжительного «ухода» в глубокую задумчивость он слил в свой стаканчик все, что можно было слить из восьми пустых бутылок, и «повтыкал» их «вниз головками» в пакет с остатками и завязал его на два узла.

Пакет он выставил за дверь, а стаканчик с коньяком поставил на телевизор возле литровой банки с водой, в которой уже торчал кипятильник.

Включить кипятильник с первой попытки, конечно же, не удалось — включился телевизор. А.С. понял это, только когда по экрану побежали солдатики с ружьями наперевес.

Вторая попытка была более удачной. После появления первых пузырьков в банке А.С. облегченно вздохнул, как будто была проделана неимоверная работа, и отправился на «заслуженный отдых» на матрац — сначала он присел, потом прилег.

В то, что произошло дальше, наверное, смогут поверить немногие (я бы, например, не поверил). Списать все увиденное на «отравление алкогольным перегаром» и забыть «как страшный сон»? И больше никогда это не вспоминать? Нет! Я так не смогу — нюхал я и не такие перегары.

Когда А.С. почти уснул (точнее — когда некоторое время он был недвижим), в комнату через форточку влетел маленький красный дракон. Его крылья, «разрезая» воздух, издавали какие-то странные звуки — как будто старенькая беззубая бабушка звала цыплят: «цып-цып-цып-цып». Он сделал несколько кругов по комнате, на секунду почему-то завис над белой простыней, а потом «присел» на банку с кипятком. Похлопав для равновесия крылышками, он вдруг вытянул длинную «змеиную» шею (ну просто лебедь), изогнул ее так, что почти коснулся головой хвоста, и обратным, очень грациозным движением, «воткнул» свою башку в кипяток. Наглотавшись воздушных пузырьков, поднимавшихся от кипятильника на поверхность, он «вернулся на сушу». Покрутил головой, как собачка, вылезшая из воды и, обнажив два «молочных» зуба, несколько раз хихикнул (или даже «хахакнул»), запрокидывая голову назад. Шея почему-то уже была короткой.

В это время я находился «под большим впечатлением», меня уже терзало множество вопросов: почему, например, он красный, а не зеленый (это в корне меняло мое представление о драконах); какого роста его мама; где они живут? И еще — видел он меня или нет?

Дракон, между тем, «не успокаивался на достигнутом» — он вертел головой в поисках нового подвига, иногда замирал (типа — задумался), но в итоге все же совершил чисто «человеческий» поступок — дотянулся до стакана с коньяком и выпил половину. Почти не возвращаясь в позу «дракон с короткой шеей», он оттолкнулся ножками от банки (как-то не совсем естественно, птички, например, так не взлетают, скорее, так прыгают в воду водолазы), пролетев несколько метров вверх ногами, перевернулся и снова стал нарезать круги по комнате — «цып-цып-цып-цып».

Жаль, что в это время не проснулся А.С. — он наверняка снова пошел бы к зеркалу.

Налетавшись вволю, красный дракон присел на белую простыню, но под ней вдруг что-то шевельнулось и «сказало»: «дзынь-дзынь-дзынь». Дракончик был явно испуган — он дернулся и взлетел, как обыкновенная птичка, без всяких фокусов. А когда он с первого раза не попал в форточку и ударился головой о стекло, мне даже стало жалко с ним расставаться — молодой, глупый и немножко смешной.

Вот если бы он мог видеть меня, и мы нашли бы какой-нибудь способ общения — мы бы, наверное, могли стать друзьями. И я когда-нибудь, кому-нибудь при случае похвастался бы: «Вот у меня есть друг — Красный дракон — так вот о-он…».

А.С. проснулся, когда воды в банке оставалось уже меньше половины (банка даже подпрыгивала слегка). Сначала он перевернулся на спину, потом сел, потом встал, потом выключил кипятильник и засыпал в банку чай и только потом взял в руку стаканчик с коньяком и, повернувшись в мою сторону, спросил:

— Кто пил из моей кружки?

— Да иди ты…

И я снова ушел на крыльцо, и мне было совсем не интересно, что делает этот алкоголик, — тем более пить было уже нечего.

В это время деревья в саду стояли «по колено» в тумане, который медленно превращался в «тум-там». «Тум-там» — это тоже туман. Он не висит над землей, а лежит на ней, как снег, и не двигается, не уносится ветром, а как бы тает и уходит в землю. Может быть, этот туман назывался как-то по-другому, но, по-моему, это был именно «тум-там», а может быть, брат его — «там-тум». К сожалению, я очень плохо разбираюсь в туманах…

А.С. вышел из дома, когда в тумане мог еще спрятаться огромный ежик. По всей вероятности, хозяин мой с кем-то разговаривал в доме — потому что так хлопать дверью можно, только уходя от кого-то — даже замок вылетел из скобы и упал на крыльцо, клацнув при ударе железным зубом.

А.С. наклонился, поднял замок и сел на ступеньку.

— Не лает, не кусается и домой не пускает, — тупо сказал он, как будто прочитал.

Я и сам не сразу все понял, когда под яблонями в зеленоватом тумане стали появляться гусиные головы. Посчитать гусей было практически невозможно — они то исчезали, то вновь появлялись, и непонятно было, то ли это голова, которая недавно торчала из тумана, или уже совсем другая.

— О! Гуси! — сказал А.С., увидев гусиную голову. — Здравствуйте, гуси!

В ответ из тумана стали «проклевываться» гусиные головы.

Я зачем-то стал их считать — один, два, три, четыре, пять, шесть, семь…

— Гуси, гуси, га-га-га! — вдруг крикнул А.С. — Есть хотите?

И в ответ явственно прозвучало: «Да! Да! Да!».

— Не понял! — насторожился А.С.

Головы снова исчезли.

— Гуси, гуси, га-га-га, — повторил А.С. — Есть хотите?

— Да, да, да, — ответили гуси почти хором, но ни одна голова не появилась из тумана.

— Издеваетесь? — крикнул А.С. — Да идите вы все к черту! — Он слегка приподнялся и швырнул замок в то место, откуда еще недавно торчала гусиная голова.

Замок беззвучно «опустился» в туман, как будто не долетел до земли.

— И не надо нас лечить, — сказал А.С. — У нас все будет хорошо. У нас все будет даже лучше, чем хорошо. — Он смотрел на свои ладони и разговаривал сам с собой: «И жить мы будем долго и счастливо».

Меня, конечно же, немного удивляло его «мы». Кого он имел в виду? Не меня ли?

— И все наши мечты сбудутся, — продолжал А.С. — Если они еще есть. А если их нет — их нужно придумать и все исполнить. Если у тебя нет мечты — значит, ты уже умер.

Я старался не смотреть в его сторону, потому что мне очень не нравились ни его речи, ни он сам, ни все, что происходило в последние дни. Как будто это был совсем другой человек, которого вдруг куда-то понесло — не остановить и даже не понять. Интересно, что было бы, если бы так «понесло» меня? А ничего бы и не было — никто этого не заметил бы и не удивился и уж никак не повлиял бы на «процесс…».

Наверное, я стал слишком углубляться в себя, потому что даже не заметил, как появилась Татьяна, — она возникла вдруг, как будто из тумана, как будто я на мгновение закрыл глаза, когда ее еще не было, а когда открыл — она уже была. Возможно, я бы и не узнал ее, если бы это происходило в каком-либо другом месте.

— Здравствуй, Саша, — тихо сказала она.

А.С. поднял голову и так же тихо сказал: — Здрасьте.

— Это я, Татьяна, — сказала она, — неужели не узнал? Совсем старая, да?

— А где гуси? — спросил он вместо того, чтобы ответить на вопрос.

— Какие гуси? Здравствуйте, Александр Сергеевич. — Она протянула ему руку.

— Здравствуй, Таня. — Он прикоснулся к ее ладони и вдруг отдернул руку: — Татьяна? Ты?

— О Боже, как ты меня напугал. — Она присела рядом, предварительно поцеловав его в висок. — Час назад позвонила Зинка, сказала, что ты приехал. Что заболел.

— А какой сегодня день? — спросил он, недослушав про Зинку.

— Сегодня суббота.

— Уже суббота? — удивился А.С. — Значит, я пью почти неделю. Стыдно. Вы представляли когда-нибудь, что я могу пить неделю?

— Нет, — тихо ответила Татьяна.

— И я не представлял — такого не было никогда. Какой-то переходный период, что ли. Как будто долго бежал, потом остановился, задумался — и испугался: где я? Ехал на два дня. Семь дней уже здесь — и все пью. Представляете, Татьяна Викторовна?

Она молчала.

— А я, между прочим, о Вас думал минут десять назад. Смешно. — А.С. грустно хмыкнул.

— Мы снова на Вы? — спросила она.

— Не знаю. — Он пожал плечами. — Я уже не помню. Как будто все было не со мной. Когда мы виделись последний раз? Лизе было три года. Она звала меня Гяга Сан, не знаю, почему — каждый день ее вспоминал. Меня даже на Кубе Гягой звали.

— Ты был на Кубе?

— Был немножко, — ответил А.С.

— Остап умер шесть лет назад, — сказала она как будто не к месту. — Лизка закончила медучилище, сейчас операционной медсестрой работает. Замуж не хочет категорически. Я давно на пенсии. Сижу дома, вышиваю болгарским крестиком, вроде и рассказывать больше нечего.

— Я тоже на пенсии, — сказал А.С. — Болгарский крестик еще не освоил, но все впереди. Двое детей, жена. Правда, дети бестолковые, а жена — чужая. Работаю деканом психологического факультета… какого-то там университета в Москве. Сейчас куда ни плюнь — везде университеты. Вот и все.

— Я только про жену как-то не очень поняла, — неуверенно сказала Татьяна. — Почему чужая?

— Потому что Родину любил больше, чем ее, — она так говорит.

— Все равно не понимаю, извини.

— Тань, давай о чем-нибудь другом, а то как-то здоровья нет, тема тяжелая, чтобы ее сегодня поднимать.

— Можно и просто помолчать. — Согласилась Татьяна. — Тем более, мы практически чужие люди. Ты две недели был знаком с Остапом и четыре дня со мной — озеро, церковь, сутки здесь, когда приехал с Сибири, и пять часов в Киеве — все.

— Нашу встречу в Киеве я помню до мелочей, — сказал А.С. — Я вам завидовал тогда, между прочим.

— Да-а, — вздохнула Татьяна, — хорошее было время. Он меня очень любил, не пил, от Лизки вообще был без ума.

— Я ее ужасно хочу увидеть. «Гяга Сан, Гяга Сан». — А.С. улыбнулся.

— Хочешь, мы придем вместе?

— Нет! — Он даже дернулся. — Только не сегодня. Приходите завтра, а лучше — послезавтра. Надеюсь, что поправлюсь к тому времени.

— Хорошо, придем послезавтра, — покорно согласилась Татьяна.

— Стыдно мне в таком виде, — стал оправдываться А.С. — И с мозгами — не совсем. Короче — кризис. Недавно поймал себя на мысли, что у меня даже мечты нет. Татьяна Викторовна, у тебя есть мечта?

— Есть, — уверенно ответила она. — Я мечтаю, чтобы Лиза удачно вышла замуж, чтобы родила мне внучку.

— Стоп! — остановил ее А.С. — Это все про Лизу, а про себя?

— А что про меня? О чем можно мечтать женщине в шестьдесят лет? О том, чтобы последние зубы не так быстро выпали.

— Ответ неправильный. Садитесь — три, — сказал А.С.

— Почему три, а не два, если ответ неправильный?

— Так, по дружбе, — улыбнулся А.С.

— Спасибо. Вы очень добры, Александр Сергеевич.

— Вспомнил! — А.С. встал и даже похлопал Татьяну Васильевну по плечу, как школьницу. — Спасибо, вы пробудили во мне память. У меня есть одна нереализованная мечта.

Я заметил — она была слегка удивлена его «вдруг появившемуся настроению», но пыталась не подавать виду.

— И о чем же она, если не секрет?

— Нет никаких секретов. — Он говорил, как мне показалось, слишком громко, как будто его собеседник находился не рядом, а шагах в шести. — Какие секреты? Я вспомнил, мне было лет пятнадцать, когда я мечтал построить в этом саду баню. Правильно, я приехал сюда, чтобы исполнить мечту. — Он посмотрел вверх, потом на Татьяну, потом снова похлопал ее по плечу и сказал еще громче: «Здесь будет город заложен!»

Удивленная женщина встала и почему-то поднялась на ступеньку выше.

— Да не бойтесь вы, — сказал А.С., — с головой у меня все в порядке. Я просто несказанно рад, что вспомнил свою мечту.

Меня, конечно же, насторожило слово «несказанно». Татьяну, по всей вероятности, тоже.

— Я построю ее за десять дней, — продолжил А.С. — И будет она стоять там. — Он показал пальцем почти на то место, куда недавно был брошен замок, и вдруг движения его стали медленными. Он опустил руку и сел.

— Тебе бы поспать, Саш, — сказала Татьяна.

— Может быть, — согласился он.

— Ну, тогда я пошла?

— Да.

— Мы придем с Лизой послезавтра.

— Хорошо. Я буду ждать.

— До свидания.

— До свидания.

Он даже не поднялся и не проводил ее до калитки — чего я уж никак не ожидал…

Просидев в позе «спящего кучера» минут десять, он все же поднялся и медленно побрел к тому месту, где собирался строить баню.

В это время я почему-то вспомнил Киев, маленькую Лизу и абсолютно счастливых ее родителей. В тот день было много солнца и много сладких запахов.

А когда я снова вернулся на свое крыльцо, вдруг понял, что пропустил что-то очень важное — Сашка стоял под яблоней на коленях и с кем-то разговаривал.

— Гусь, ну что же ты, не умирай. Я не хотел. Это был не я. Прости.

Гусь лежал на желтой листве и едва заметно шевелил лапками. Голова его была прижата к крылу, а глаза удивленно смотрели в небо.

Рядом, «раскрыв пасть», валялся однозубый замок.

А.С. взял гуся на руки и, как с маленьким ребенком, стал ходить по саду.

— Гусь, прости. Я не хотел тебя убивать…

Хорошо хоть никто не видел происходящего — вряд ли кто подумал бы по-другому: «у дяди, который приехал на большом черном Мерседесе, поехала крыша». Хотя, может быть, какая-нибудь молоденькая воспитательница детского сада могла бы объяснить детям, «как дядя очень сильно любит гусей».

Между тем, «дядя» с гусем на руках пошел в дом — снова к зеркалу. Он пристально, почти как доктор, всматривался в свои зрачки, но никаких диагнозов поставлено не было, по крайней мере, вслух…

Нет, я нормально отношусь к гусям, во всяком случае, лучше, чем, например, к курочкам. В гусе есть характер, есть грация, а куры — дуры, извините. А люди не перестают меня удивлять — сегодня он ходит с гусем на руках, а еще четыре года назад. Нет, об этом лучше не вспоминать…

Потом А.С. снова «ушел в сад», положил гуся под яблоню недалеко от колеса, присыпал его листьями, залез в колесо и очень долго куда-то шел. Если бы колесо было поменьше — можно было бы подумать, что скрипит не оно, а «ходок», который, сжав зубы, пытался перейти на бег. О чем он думал в это время, тем более что он собирался делать дальше — трудно было предположить.

Может быть, это колесо было придумано для того, чтобы выгонять из себя дурь? А может, чтобы куда-то уходить, или убегать, оставаясь при этом «дома»? Я еще мог бы понять — «взял и улетел на воздушном шаре» — все просто и ясно. А здесь — «шел-шел, бежал-бежал», а потом потный и радостный «выпал» из колеса и коснулся земли: «Родина моя!». Мне этого, наверное, не понять никогда. Хотя, иногда кажется, что я вот-вот открою какую-то простейшую формулу — и все станет прозрачным и ясным.

Набегавшись вволю, А.С. «спустился» на землю и, не останавливаясь (даже не вспомнив про гуся), побрел в другой конец сада.

Сейчас он очень легко «читался» — «Гяга Сан шел строить баню».

На удивление быстро он нашел лопату, так же быстро отмерил «пять на три» и стал копать.

Кстати, для тех, кто еще не начал строиться, — чтобы начать строительство, достаточно одной лопаты и мечты. Извините, это я пытаюсь так шутить.

Не прошло и трех часов, как была вырыта большая буква «Г» (метр глубиной и пять плюс три длиной). За это время А.С. дважды ходил к колодцу, жадно пил воду из ведра и обливался.

Когда появилась Лиза, А.С. сидел с закрытыми глазами в траншее, готовясь к очередному рывку, чтобы «Г» превратить в «П».

— Здравствуйте, Гяга Сан, — тихо сказала Лиза.

А.С. открыл глаза, улыбнулся, медленно встал и протянул руку:

— Привет. Ты совсем не изменилась, — сказал он.

— И вы. — Она улыбнулась.

— Представляешь, мы были вместе всего четыре часа. — Он «сел на краешек земли, свесив ножки», и добавил: — Двадцать три года назад. Как будто вчера. Как будто родственника встретил.

— Конечно, — она снова улыбнулась, — выросли, можно сказать, в одном доме. Одни и те же яблоки ели — что-то же должно быть родственное.

— Да, — согласился А.С., — в одном и том же доме, но, к сожалению, в разное время.

— Почему — к сожалению? — удивилась Лиза. — Каждое время по-своему прекрасно. И потом, о чем вам сожалеть — здоровый, красивый мужчина, на крутой тачке, живет в Москве, полжизни провел заграницей — о чем вам сожалеть, а, Гяга Сан?.. У меня даже язык не поворачивается сказать дядя Саша.

— Может быть, нам перейти на «ты»? — предложил А.С.

— Почему «нет», если родственники, — согласилась Лиза. — Только у меня, наверное, сразу не получится — Александр или Саша, или Александр Сергеевич. Можно, я буду говорить Гяга Сан?

— Я буду даже очень рад, — произнес он почти по слогам.

— Кстати, Гяга Сан, как тебе мой новый сарафанчик? — Она закружилась, как в танце, и резко замерла. — Ну как?

— Как в кино. — А.С. покачал головой. — Ну, просто сказка.

— Правда?

— Правда.

— Первый раз его сегодня надела, между прочим.

— Я тронут, сударыня.

— Правда?

— Правда, правда.

— Гяга Сан, а эта яма тебе зачем? — Она прочертила в воздухе букву «Г».

— А-а, — А.С. махнул рукой. — это есть мечта.

— Мечта — вырыть такую яму?

— Мечта построить на этом месте баню, — поправил ее А.С.

— Смешно, — грустно сказала Лиза.

— Почему?

— Из чего ж ты будешь ее строить?

— Из денег, солнце мое, — ответил А.С. — У меня есть деньги, и есть мечта. У тебя есть мечта, Лиза?

— Мечта? — Она пожала плечами. — Может быть, есть, а может быть, и нет. Ну, например, я мечтаю быть счастливой и чуть-чуть богатой — это мечта или нет?

— Не знаю, солнце мое. Может быть, это тоже — мечта.

— Ну, а у самого-то, кроме как построить баню, есть еще что-нибудь? Или все мечты уже сбылись — осталась только баня?

— А про баню я, может быть, наврал, — очень серьезно сказал А.С. — На самом деле я ищу здесь бабушкин клад, или хотя бы подкову на счастье.

— Как-то совсем не интересно и даже не смешно, и даже грустно, и даже… — Она задумалась и вдруг, как бы невзначай, сменила тему. — Зато вы очень красиво говорите «солнце мое». Меня так еще никто не называл.

В это время у ее ног «вдруг возник» «пьяный» гусь. Пошатываясь, он двигался вперед.

Не замечая гуся, Лиза смотрела на собеседника и ничего не понимала.

— Я что-то не так сказала? — почти шепотом спросила она.

А.С. потряс головой и ничего не ответил.

Гусь сделал еще несколько шажков и упал в яму.

А.С. на мгновение закрыл лицо руками, но тут же «вернул» их на колени.

— Мне почти страшно, — сказала Лиза, заглядывая в траншею.

— А мне нет. — А.С. встал, взял гуся на руки, неловко вылез из траншеи и направился к дому.

Лиза почему-то пошла следом. А.С. резко остановился и повернулся к ней:

— Ну, что ты за мной ходишь, иди к маме.

— Гяга, у тебя все будет хорошо, — как будто невпопад ответила она.

— Я устал, мне нужно отдохнуть. — Он сделал попытку развернуться.

— Гяга Сан…

— Ну что еще?!

— А почему, собственно, ты на меня кричишь? — Она дернула его за рукав. — Почему?

— Извини, я не хотел тебя обидеть. Извини. — Он опустил голову. — Просто сегодня не мой день. Мне стыдно. Извини, давай встретимся завтра.

— Хорошо, я приду завтра. А может быть, и сегодня, и проверю, как ты себя ведешь. — Она погрозила ему пальчиком, как учительница.

— Спасибо.

— А если сегодня не твой день, — добавила она, — нужно залезть в колесо и долго бежать.

— Куда? — тихо спросил он.

— Вперед и вверх…

В эти мгновения мне показалось, что я вдруг стал что-то понимать «про колесо» — его нужно вертеть, чтобы прогнать не твой день, чтобы он обошел тебя стороной. Нет, это не совсем так. Тогда я понял что-то еще большее, а сейчас не могут выразить это словами…

Между тем Лиза ушла, «задумчивый» А.С. уже сидел на крыльце в своей утренней позе, а гусь лежал на моем месте.

Минут через десять он встал, взял на руки гуся, долго искал «брошенный в туман» замок, и, найдя его, нацепил гусю на шею и уложил «раненного» под яблоню, и снова вернулся на крыльцо.

И мне ничего больше не оставалось, как только «сесть» перед ним и нагло «смотреть» на своего хозяина.

— Ну что ты сел, уши развесил, — вдруг сказал он. — Не надо меня сторожить. Не маленький. От тебя я тоже устал. Ты от меня устал? Устал! И я от тебя.

Я, конечно же, был удивлен — «с кем это он?» Неужели со мной? Мне даже захотелось тоже побежать к зеркалу.

— Пошел бы погулял. Лизу провел. Обидели мы ее…

А почему, собственно, «мы», возмутился я в сердцах.

— А на кой черт ты мне тогда нужен, если все время — не «мы», а «я один».

Все! На этом терпение мое кончилось. Наверное, это был точно «не мой» день. Я, конечно, мог бы уйти в колесо, как советовала Лиза, чтобы прогнать этот день, но я даже крутануть его не могу.

И я ушел. Я догнал Лизу. Долго шел с ней рядом. Потом мы поднимались с ней на пятый этаж, потом я смотрел, как она раздевалась, мылась и снова одевалась. Потом мы смотрели с ней телевизор, потом она уснула на диване и я тоже, потом по звонку мы бежали с ней в больницу, а потом часа два я пролежал под дверью операционной.

Вот так и прошел день. Ближе к полночи мы снова вернулись на пятый этаж. Я до сих пор не могу дать себе отчет, почему я в тот день ушел от своего хозяина и долгое время не вспоминал о нем. Конечно, у меня было оправдание — он сам попросил об этом. Конечно — я был с Лизой, конечно — я ни перед кем не должен отчитываться, но все же — почему это случилось именно в тот день, а не в какой-либо другой? А вдруг мне только показалось, что он разговаривал именно со мной? И я ужасно захотел домой…

Когда Лиза вышла из ванной в том же сарафане, в котором была днем, я понял — домой я пойду не один. Поверх сарафана она надела еще какую-то вишневую кофточку с сиреневыми пуговками, повертелась перед зеркалом, достала откуда-то плетеную корзинку и стала перекладывать в нее из холодильника еду — это выглядело приблизительно «как Машенька собирается к бабушке в лес».

Перед выходом она позвонила маме:

— Ма, не разбудила? Ничего не случилось. Я тебе все объясню. Я заскочу на минутку? Я все объясню. Целую.

Минут через десять мы уже были в соседнем доме. Оставив корзинку под лестницей в подъезде, Лиза побежала по ступенькам вверх так быстро, как будто опаздывала куда-то.

— Мамуль, привет, извини, завтра все объясню. — Она захлопнула входную дверь и показала пальцем на подкову. — Мне нужна вот эта штука.

Татьяна сняла очки и сделала несколько шагов назад:

— Я, кажется, начинаю нервничать. Половина первого ночи, ты пришла за подковой, которую твой отец прибил к этой двери в день твоего рождения.

— Значит, она ждала меня двадцать шесть лет. — Лиза уже пыталась сломать шуруп, которым была прикручена подкова.

— Елизавета, я к тебе обращаюсь: что случилось? Немедленно рассказывай. — Татьяна несколько раз махнула книгой: — Я не выпущу тебя, пока ты мне все не расскажешь.

— Мамуль, мамулечка моя, любимая. — Елизавета уже вертела в руках сорванную с дверей подкову. — Я тебе все расскажу. Мне очень нужно. — Она шагнула к матери, обняла и поцеловала ее: — Ма, мне она очень нужна. Вопрос жизни и смерти. Понимаешь, есть один больной, который может выздороветь, если возьмет в руки эту подкову.

— Если хирург непрофессионал, — сказала Татьяна, — то не поможет никакая подкова.

— Все, мамуль, я полетела. — Лиза еще раз поцеловала мать и развернулась, чтобы открыть дверь.

— Стой!

— Ну что еще?

— Сколько больному лет?

— Больному лет? Лет сто.

— Лиза!

Но Лиза уже бежала по ступенькам…

Когда мы подходили к дому, я почему-то очень сильно волновался, пока не увидел два светящихся окна (если горит свет — значит, пока не стемнело, в этом доме ничего не случилось).

Почти машинально включив свет в прихожей и кухне, Лиза остановилась на пороге той комнаты, где на полосатом матрасе лежал Александр Сергеевич. Лежал он вниз лицом, правая рука — под животом, левая — возле уха (и ухо, и рука были в крови).

Поставив корзинку на пол, Елизавета подошла к нему со стороны головы и, опустившись на одно колено, постучала пальцем по лопатке:

— A-у, Гяга, ты живой?

— Да, — ответил Александр Сергеевич.

— После моего ухода пил?

— Нет.

— Это хорошо. Все остальное вылечим. — Она встала, взяла свою корзинку и ушла на кухню, потом вернулась и крикнула через порог: — У тебя полчаса, чтобы привести себя в порядок.

Но ответа не последовало.

В ту ночь я сделал серьезное открытие, о котором, наверное, можно было бы и промолчать. А звучит оно приблизительно так: «Эгоисты все, кто хотя бы чуть-чуть живой». Самое печальное — что это «открытие» я сделал «на себе», когда увидел на телевизоре горящее восковое яблоко. Если бы я не был эгоистом, я бы, прежде всего, подумал о том, что нужно было бы затушить «свечу», чтобы яблоко не догорело…

Но я ведь подумал совсем о другом. Я подумал: «Может быть, я заболел и скоро умру — почему я не чувствую запахов горящего воска? Ведь раньше я мог…». «Прости меня, дорогой Гяга, за то, что я в эту ночь был таким».

А еще я не увидел в углу комнаты гуся, который лежал, вытянув шею между тарелочкой с зеленым горошком и раздавленной стеклянной банкой. О чем я подумал тогда — может быть, никогда и не признаюсь. Рядом возле тарелочки лежал огромный замок, который десятки лет был, извините, «импотентом», и тут — нате вам, нашел себе работенку.

По движению занавесок на окне я понимал, что Лиза несколько раз выходила из дома, потом на кухне она разбила какую-то чашку или тарелку (надеюсь, что случайно) и только потом вернулась в «нашу» комнату с веником и железным совочком в руках.

Она, кажется, совсем не удивилась, увидев горящее «яблоко» на телевизоре и мертвого гуся в углу. Почти машинально она подмела комнату, задула «свечу», набросила на волка упавшую простынь, веником собрала в совок зеленый горошек вместе со стеклянными осколками и тарелочкой и ушла. Через несколько минут вернулась за гусем — и снова ушла.

Такое хладнокровие после некоторых своих терзаний мне почему-то не очень понравилось. Хотя я был очень рад, что она, не задумываясь, задула «свечу», не догадываясь о важности своего поступка. Когда она снова вернулась — на ней уже не было ее вишневой кофточки. Прямо с порога она громко сказала:

— Гяга, дорогой, поднимайся, у тебя начинается новая жизнь.

«Дорогой Гяга» не шевелился.

— Ах, так! — Она разбила об пол маленькую тарелку. — Я буду бить посуду, пока ты не проснешься.

— Я не сплю. Ты зачем здесь? — Он перевернулся на спину и сел. В руке у него был пистолет.

— Я так хочу.

— Не понял.

— Подрастешь, поймешь. — Она забрала у него пистолет. — Настоящий, что ли?

— Нет. Водяной.

— Хотел застрелиться, но не хватило силы воли, — «констатировала» Елизавета.

— А где гусь?

— Улетел.

— Не понял. Ты, собственно, кто? Почему ты здесь распоряжаешься? Это мой дом, моя жизнь, мой гусь.

— Ну, гусь, допустим, не твой. А если твой — зачем издеваешься над родственником?

— А ты? — Он поднялся, осмотрел комнату, как будто долго здесь не был, зачем-то выглянул в окно, спрятав голову за занавеской.

— Что я? — спросила Лиза.

— Ты давно здесь?

— Давно, — ответила она. — Двадцать шесть лет.

Он повернулся к ней и долго, молча и пристально, рассматривал ее, и сказал как бы не связанное ни с чем:

— А сарафанчик ничего.

Она молчала.

— Кто свечку задул? — спросил он.

— Я.

— А мамка твоя где? Может, у нас под окнами ходит?

Лиза улыбнулась.

— Не пойму, что здесь смешного?

— Ты сказал «у нас под окнами». Мне это понравилось.

— Лиза, ты — дура, солнце мое, я тебя вдвое старше — что здесь смешного? Или я все еще сплю?

— А может быть, ты уже в другом мире. — Она снова улыбнулась. — Может быть, ты проспал уже лет двадцать. Посмотри в окно — может, твоя машина давно уже заржавела.

— А вот это, солнце мое, совсем не смешно. — Он очень быстро подошел к ней и попытался забрать пистолет.

— Нет. — Она спрятала руки за спину. — Между прочим, палец на курке — могу выстрелить. Сделайте, пожалуйста, шаг назад, Дорогой Гяга.

«Дорогой Гяга» сделал шаг назад.

Лиза тоже сделала шаг назад и стала рассматривать пистолет:

— Неужели настоящий?

— Да.

— Ну, тогда отвечай по законам военного времени. — Она повернула ствол в его сторону.

— Между прочим, это уже перебор.

— Когда сам себя… пытался — это не перебор, а когда вот так — перебор. — Она не опускала руку.

— Я сейчас специально дернусь, а ты машинально нажмешь курок, — очень спокойно сказал он.

— Давай посмотрим.

— Ну, все. Сдаюсь. — Он поднял руки вверх. — Что там по законам военного времени? За что нужно отвечать?

— Нужно отвечать — когда ты по-настоящему мылся последний раз?

— Последний раз? — Он вытянул руки вперед. — Да это я порезался, когда банку открывал. Мылся последний… Последний раз — еще в Москве.

— Семь дней назад? — Лиза покачала головой.

— Все. Мне уже это не интересно. — Он опустил руки и пошел к двери.

— Гяга Сан, — позвала она, опустив пистолет.

— Ну что еще? — Он остановился на пороге.

— По законам военного времени ты обязательно должен помыться в корыте — других вариантов нет. Корыто стоит под «белым наливом», еще два ведра теплой воды рядом.

— Так бы сразу и сказала. Может быть, я и сам об этом три дня думал.

— Ну-у…

— Баранки гну. Пушку спрячь. Через два дня вернешь.

— Хорошо, — покорно согласилась Елизавета. — Полотенце я принесу.

— Да уж, — выдохнул Александр Сергеевич. — А ты могла, например, предположить, что я могу просто стесняться? Или что — Голливуд приехал?

— Так там же почти темно, — оправдалась она.

— Под «белым наливом» корыто, там почти темно, полотенце она принесет — почти сказка. — Он быстро пошел к выходу.

Через несколько минут Александр Сергеевич уже сидел в корыте «под белым наливом».

На самом деле была светлая, звездная ночь, и если бы не большая машина возле забора, с дороги можно было бы прекрасно рассмотреть все, что происходит в саду.

Лиза, как и обещала, через некоторое время вынесла полотенце, недолго постояла под «соседней» яблоней и тихо спросила:

— Все еще стесняешься?

— Нет.

— Тогда я полью?

— Как хочешь. — Он поджал колени, обхватил их руками и даже не посмотрел в ее сторону.

Перебросив полотенце через плечо, она подошла к ведрам, попробовала пальчиком «температуру» и стала тихонечко лить воду ему на голову и спину.

— Как в кино, — бубнил он себе под нос, не поднимая головы. — Такого в моей взрослой жизни еще не было.

— Может быть, все только начинается, — сказала она.

— А ты отдаешь себе отчет… — Он резко поднял голову, но, стукнувшись о ведро, снова опустил ее.

Лиза молчала.

— Специально — ведром по башке — чтобы не задавал лишних вопросов?

— Нет.

— А ты отдаешь себе отчет? — повторил он.

— Нет. Не отдаю, — коротко ответила она, не дослушав до конца.

— Тихо! — Он слегка приподнял голову и правую руку.

— Ну что еще? — Она вылила на него остатки воды. — Ну что?

— Показалось, как будто колесо скрипит.

— Это колокольчики твои звенят.

— Какие еще колокольчики?

— Не пойму, кто кого во сколько раз старше. — Она поставила на землю ведро и стала вытирать ему полотенцем голову.

— Я сам, спасибо. — Он поймал ее руку и забрал полотенце. — Спасибо. А то еще насовсем впаду в детство. Иди в дом, я скоро приду.

Лиза не сходила с места.

— Солнце мое, иди в дом. Пожалуйста. Я, может быть, в самом деле, стесняюсь. Понимаешь ты это или нет?

— Знаешь что, Дорогой Гяга, я, может быть, голых мужиков вижу по два-три раза в день, и каждому из них что-то нужно отрезать, так что мне по барабану — голый ты или одетый. — Она резко развернулась и ушла в дом.

— А мне не по барабану, — ответил он. Но ее уже не было рядом — она уже накрывала на стол.

Обмотавшись белым махровым полотенцем, «Дорогой Гяга» вылез из корыта и, как полуголое ночное привидение, зачем-то побрел к колесу, но, не дойдя до него шагов семь, остановился, прислушался, посмотрел на небо, вздохнул, развернулся и снова вернулся к корыту — чтобы замочить в нем свою одежду…

Когда он пришел в дом, стол на кухне уже был накрыт скатертью, на которой стояли тарелки, накрытые тарелочками чуть поменьше. Лиза с яблоком в руках сидела на стуле, который был сделан явно не на фабрике.

— Гуся есть не буду, — заявил Александр Сергеевич, едва только присел на краешек стула. — А вы, сударыня, не сидели бы ночью напротив зеркала.

— Почему? — спросила она.

— Потому, что мне это не нравится. — ответил он.

— Какие мы нежные! Ты сколько человечков в землю уложил за двадцать пять лет службы, чтобы сейчас гусей и зеркалов боятся?

— Нисколько. Я головой воевал.

— Тоже мне, олень нашелся. А пистолетики с иностранными словами за что дарят?

— За кари очи, солнце мое. Ты хочешь поиграть в Агату Кристи? — Он взял в руки чашку и сделал несколько тяжелых глотков.

— Да, — вызывающе ответила она, расстегнув две верхних пуговки на своей вишневой кофточке, которую зачем-то снова надела после «водных процедур».

— Давай поиграем. — Он поставил чашку на стол. — Я думаю, например, что пистолет ты спрятала в морозильной камере, предварительно завернув его в черный целлофановый пакет.

Лиза посмотрела на холодильник, потом на окно, потом на Александра.

— Ты подсматривал, — сказала она.

— Играем дальше?

— Да.

— На пакете с одной стороны нарисован торт с шестью вишенками посередине, с другой — три яблока на подносе. Можешь проверить.

Загадочно улыбаясь, Лиза пошла к холодильнику, достала пакет, развернула его и пересчитала вишенки: «Раз, два, три, четыре, пять, шесть».

— А еще — между двумя ручками очень мелко написано: «Сохраним природу вместе. Не выбрасывайте пакеты в непредназначенных местах».

Лиза повертела в руках пакет, коротко глянула на Александра Сергеевича и сказала:

— А ты последнюю строчку пропустил…

— Используйте их как пакеты для мусора, — добавил он.

Елизавета спрятала сверток обратно в холодильник и вернулась на прежнее место.

— Круто! — сказала она. — А еще?

— Ну что еще? Ну, дай свою руку.

— Левую или правую?

— Левую, — уверенно ответил он.

Елизавета протянула ему руку.

— Гяга Сан, только ты меня сильно не пугай, хорошо? — совсем по-детски попросила она.

— Хорошо. — Он улыбнулся, потер ее ладонь, как будто протер маленькое зеркальце, и беспорядочно, как по клавиатуре маленького компьютера, постучал указательным пальцем. — Вот видишь, — сказал он, — шесть треугольников, между ними белые пятна — раз, два, три. Видишь?

— Да, — покорно согласилась Лиза.

— Теперь сожми и разожми ладонь.

Она сжала и разжала ладонь.

— Теперь, — он посмотрел на ладонь, — теперь могу сказать, что у тебя на спине в районе четвертого грудного позвонка должно быть три малюсеньких родинки, и расположены они в виде равнобедренного треугольника. Можешь пойти проверить.

Лиза недоверчиво посмотрела на свою левую ладонь, потом на правую, загадочно хмыкнула и ушла в другую комнату к зеркалу.

Вернулась она через несколько минут, чуть помолчала, «хлебнула» чаю и сказала:

— Ну, Дорогой Гяга, с тобой можно в цирке выступать. А еще?

— Может быть, на сегодня хватит?

— Нет. Я хочу еще.

— А я хочу спать. У меня был тяжелый день. — Он встал и направился в комнату с полосатым матрасом.

— Стой, — остановила его Лиза, — я постелила здесь. — Она показала пальцем на другую дверь.

Он заглянул в комнату, не переступая порог.

— Лихо закрученный сюжет. — А.С. посмотрел на лампочку, потом на Лизу. — Предположительно мы должны лечь вместе?

Лиза опустила голову.

— А почему ты, например, уже про гуся не спрашиваешь? — спросила она вместо того, чтобы ответить.

— Мне это уже не интересно.

— А я даже шутку приготовила по поводу того, как он улетел, — грустно сказала она.

— И как же он улетел?

— Он долетался до летального исхода. — Она приподняла голову и попыталась улыбнуться.

— Не смешно. — А.С. «решительно» ушел туда, куда направлялся первоначально, но очень быстро вернулся.

Он был уже в полосатой пижаме и очень гордо держал голову.

Лиза громко рассмеялась и захлопала в ладоши.

— Дорогой Гяга, вы неотразимы. У вас в Москве все так ходят?

— Нет, все спят без трусов, — огрызнулся он. — А утром ходят по квартире и «звенят колокольчиками».

— Москва! Как много в этом звуке! — пафосно сказала она, театрально приподняв правую руку.

— Все. Спокойной ночи. До свидания.

Он исчез за дверью указанной ранее комнаты.

Не знаю почему, но вслед ему Елизавета показала дулю (может быть, это какая-то примета — не помню).

Потом она разделась, аккуратно повесила на спинку стула свою кофточку, сложила сарафанчик, на цыпочках дошла до кровати и забралась под одеяло.

«Дорогой Гяга» молчал.

— Спишь? — тихо спросила она.

— Я думаю, что это — перебор, — ответил он.

— Никакого перебора. Секса у нас не будет — вот и весь перебор.

— Почему?

— Потому что неприлично отдаваться в первую ночь — это раз, грузовик привез дрова — это два.

— Не смешно, — ответил он.

— Да, особенно про дрова. Заладил — не смешно, не смешно. Никто и не собирается тебя смешить.

— Тогда зачем все это? Почему ты не уходишь домой?

— Потому! — почти прокричала она. — Потому что я хочу, чтобы ты жил долго, чтобы у тебя все было хорошо. Чтобы ты помнил меня всю жизнь. А теперь рассказывай, как ты насквозь увидел три «малюсеньких» родинки… как я когда-то окрестила тебя Гягой, как ты был оленем (когда головой воевал). Про деревянного волка тоже расскажи.

— Это не волк, а конь.

— Хорошо, пусть будет конь, — согласилась она, — только давай все по порядку — начнем с родинок. Видеть ты их не мог, смотреть насквозь — не реально. Тогда как?

— Все очень просто. Я их видел еще в Киеве двадцать три года назад.

— И запомнил?

— Да.

— Сейчас заплачу, — призналась она.

— Почему?

— Потому что. — Она тихо заплакала.

— Не понял. — Он перевернулся со спины на бок. — О чем девочка плачет?

— Ни о чем, — ответила Лиза. — Просто плачу, и все. Сейчас перестану.

— Ну и хорошо. — Он снова перевернулся на спину.

— Нет! — сказала она.

— Что нет?

— Спать я тебе не дам. Рассказывай.

— Что?

— Что-нибудь, только не спи. Расскажи, например, что такое счастье. Ты же взрослый уже, многое видел, много учился, много где-то ездил. Завтра уедешь — кто мне расскажет?

— Молодая, красивая, даже дерзкая — и некому рассказать? Не верю.

— Это я, может быть, с тобой дерзкая, а так — дура-дурой, — призналась Лиза. — Подруг нет. Есть два друга: один — наркоман, другой — десантник. Так что, Дорогой Гяга, круг общения у меня — разнообразный.

— Чем же тебя десантник не устраивает? — спросил «Гяга».

— Не знаю. Может быть, он и нормальный пацан. Может быть, даже не совсем дурак, но как представлю всю свою оставшуюся жизнь с ним — ой! Нужно было замуж выходить в восемнадцать, когда мозгов совсем не было. А ты, наверное, по большой любви женился, да?

«Гяга» молчал.

— Мы так не договаривались, — обиженно сказала Лиза. — Я говорю — ты молчишь.

— Мы никак не договаривались. Ты хочешь вызвать меня на какие-то откровения?

— Да, — призналась она. — Хочу.

— Для откровенных разговоров у нас не хватает продолжительности наших отношений.

— Послушайте, дяденька, а вам не кажется, что если уж под одним одеялом, то ваши умные фразы про продолжительность отношений как бы уже и неуместны. — Она повернулась к нему и демонстративно уткнулась носом в плечо.

— Кажется, — тупо ответил он.

— А то, что я выросла в комнате с твоим волком, — это не считается, Дорогой Гяга, нет? Молчишь? Молчи! Только не надо делать вид, что тебя пытаются изнасиловать, что я пришла с целью — после сегодняшней ночи уехать с тобой на крутой тачке в Москву.

— Думаю, что так все и будет, — тихо ответил он.

— Вы так шутите, Александр Сергеевич?

— К сожалению, нет, — ответил он. — Я так предполагаю, все идет к тому.

— А как же «продолжительность отношений»?

— А для девочки, выросшей в одной комнате с деревянным волком, это уже не имеет значения.

— Что-то мне страшновато, — сказала она. — Может, в самом деле, нужно уйти домой? Или на работу сходить — отрезать кому-нибудь что-нибудь.

— А я, между прочим, в этого волка сегодня стрелял, — сказал Александр Сергеевич после долгого молчания.

— Стрелял в волка?

— Да.

— В деревянного волка?

— Да.

— Если бы я была психиатром…

— Ты бы ошиблась, солнце мое. — Он не дал ей закончить фразу. — Ты бы, прежде всего, стала переносить мои поступки на свое понимание вещей — и запуталась бы. По сравнению с тобой я, конечно, был бы больным. А если бы к тебе в это время пришел деревянный волк, точнее, только его контуры — я бы опять стал нормальным. Да?

— Гяга, дорогой, мне уже совсем страшно. — Она еще сильнее прижалась к его плечу, а потом несколько раз поцеловала в губы. — Может быть, это все же последствия запоя?

— Нет. — Уверенно ответил он. — Наоборот, запой, хотя и очень примитивная, но форма защиты организма. Нет, так я, конечно, никогда не напивался. А вот этого волка я уже видел несколько раз — он приходил, ложился в углу, укладывал голову на лапы и спал — а я, молодой, зеленый и самоуверенный, радовался силе своего воображения. А вчера понял, что ошибался.

Они долго молчали.

Я тоже был «тронут» тем, что меня уже неоднократно видели, что я, оказывается, «контурами» похож на это деревянное чучело. А самое непонятное — если Сашкин отец где-то в тайге вырезал этого волчонка, который чем-то похож на меня, — значит, он тоже кого-то видел? Значит, я такой не один. Почему же тогда я ни разу ни с кем не встретился? Хотя бы вот так, как сейчас они. Хотя бы просто полежать рядом и поговорить…

— Зачем же ты стрелял в деревянного волка? — вдруг спросила Лиза. — Причем здесь деревяшки?

— Не знаю, — ответил Александр Сергеевич. — Теперь уже не объяснить.

— В состоянии аффекта?

— Может быть. В тот момент я, наверное, что-то мог объяснить, хотя бы самому себе. Как будто вдруг стал понимать что-то на порядок больше, чем в обычном состоянии. Понимать что есть мы, которые физические, деревянные — как этот волк, а есть другие — как те непонятные контуры, которые я видел, с которыми даже пытался разговаривать. Жизнь потихоньку протечет, а мы так и останемся «деревянными» и уйдем, так ничего и не поняв: кто мы, зачем приходили.

— А я, между прочим, в твоей траншее подкову зарыла, — сказала Лиза совсем не к месту.

— Подкову? Зачем? — удивился Александр Сергеевич.

— Чтобы ты ее завтра, точнее, сегодня нашел и стал счастливым.

— Значит, это судьба, солнце мое, — задумчиво произнес он.

— Какая судьба? Чья?

Он не отвечал.

— А когда вы будете в свою Москву уезжать, вы волка своего с собой увезете? — спросила она, почти прижавшись губами к его уху.

— Лиза! — Он слегка отодвинулся от нее. — Между прочим, ты как медик должна знать, что есть органы…

— За которые голова не отвечает, — продолжила она фразу.

— Ну, типа того.

— У меня тоже есть. — Она громко рассмеялась. — Так что ты там про судьбу рассказывал?

— Забыл, — коротко ответил он.

— Отток крови в другие места — говорю как медик, — констатировала Елизавета и после небольшой паузы несколько раз хихикнула, прижавшись губами к его плечу.

— Даже интересно, чем все закончится? — спросил он непонятно у кого — у нее или у самого себя.

— Как чем? Ты же сказал, что заберешь меня в Москву, — она перевернулась на спину, заложила руки за голову и продолжила мечтательно: «Представляешь, ты, я и подстреленный волк приезжаем в Москву, поднимаемся на какой-то там двадцать пятый этаж — „здравствуйте, дети, здравствуй, дорогая жена“».

— Я с ней уже два года не живу, — перебил ее Александр Сергеевич.

— А тут вы, пожалуй, врете, уважаемый дядя Саша.

Он снова промолчал.

— Хорошо, — согласилась она. — Эту тему мы трогать не будем. Так что ты там хотел рассказать про судьбу?

Он по-прежнему молчал.

— Будешь молчать — начну кричать. Соседи прибегут. Зинка в первую очередь.

— Можешь начинать, — ответил он.

— Очень надо! Ты завтра уедешь, а мне потом еще два года объясняться.

— Завтра я не уеду. Я даже на кладбище еще не был.

— Сходишь на кладбище — и уедешь. Сказку хотя бы, что ли, рассказал — может, я и уснула бы. — Она снова повернулась к нему и прижалась к плечу лицом. — Я понимаю — у тебя критические дни, может, звезды так стоят, может, какое-нибудь родовое проклятье в фазе обостряется. Успокоить тебя нельзя, можно только раздражать. А представляешь, Дорогой Гяга, сколько было бы заморочек, если бы ты в самом деле застрелился? Милиция, ФСБ, родственники, тело нужно было бы в столицу вашей Родины транспортировать, мамка бы в обморок падала. Хорошо, что ты живой, правда?

— Правда, — согласился он.

— Хорошо хоть с этим согласился, — сказала она шепотом. — Мне бы, конечно, больше всего мамку было бы жалко, она у нас очень впечатлительная. Кстати, у нее завтра день рождения. Она, наверное, до сих пор не спит, про подкову думает.

— Про какую подкову?

— Про ту, которую я в твоей яме закопала на счастье, которую двадцать шесть лет назад папка прибил к двери. За которой в двенадцать часов ночи я ходила к маме на квартиру. Понимаешь?

— Понимаю, только не реви, пожалуйста. — Он приподнял свое свободное плечо, повернул голову и поцеловал Лизу. — Спасибо.

— Пожалуйста. Не знаю, за что. Я не реву. Не дождетесь, — ответила она.

— Ну и хорошо, — сказал он и через длинную паузу добавил: — Будем спать или про подкову рассказать?

— Сказку, что ли?

— Сон.

— Только что сочинил?

— Нет. Он приснился мне лет десять назад.

— Тоже в критические дни?

— Или я рассказываю — ты молчишь, или я молчу — а ты спишь.

— Слишком много «или», я молчу — рассказывай.

— Снится мне сон, — очень серьезно начал Александр Сергеевич.

Лиза «хмыкнула» ему в плечо: «Извини. Просто смешно. У тебя такой серьезный голос — как будто, в самом деле, профессор на кафедре. Извини. Больше не буду. В тебя, наверное, студентки влюбляются, да?»

— Спокойно ночи.

— Гяга, дорогой, прости, пожалуйста. Я больше не буду. Я буду молчать, как мышка.

Он очень долго молчал. Мне даже показалось, что они оба уснули. Прошло минут двадцать. Он несколько раз кашлянул и спросил:

— Спишь?

— Нет. Молчу и слушаю.

— Бегу и падаю, — неизвестно к чему сказал Александр Сергеевич.

Лиза молчала.

— Молодец. Спасибо. Снится мне сон… Как будто я на войне… Не на такой войне, как сейчас, а на большой, на которой кричали: «За Родину! За Сталина!». И бегу я по какой-то дороге, которая обстреливается со всех сторон. Падаю, встаю, опять бегу. Опять падаю — и ударяюсь локтем о какую-то железяку. Смотрю — огромная подкова в пыли, с цепью. Подкова тяжелая, раза в три тяжелее настоящей, и надпись на ней: «Кто найдет эту подкову — станет самый счастливый. Только сила сей подковы до тех пор, пока она у тебя висит на шее, а в нее стучится сердце». А что делать — жить хочется ужасно, взял эту подкову и, не задумываясь, нацепил на шею. Вдруг стало тихо — кончилась война, птички запели, запахи появились… Где-то далеко, на опушке леса, окошко зажглось. Иду по полю на огонек. Прихожу к избушке, стучу в окно — выходит молодая женщина, лет тридцати пяти, красивая до умопомрачения. Берет меня за руку, молча, ведет в горницу — большой стол, белая скатерть, крынка молока на столе — сказка. Автомат — на гвоздь, гимнастерку — на гвоздь, сажусь за стол — и начинаю засыпать, от счастья… Она снова берет меня за руку, ведет в баню, хлещет веником — опять счастье. Только сама почему-то не раздевается, в белой рубашке, а рубашка не мокнет, но все равно — счастье…

Потом мы идем в спальню. Белые простыни, пуховые подушки, деревянный конь в углу — скрип-скрип, войны нет — счастье. Ложимся, она молчит, я молчу, не двигаемся, тишина. И дернул меня черт руку к ее груди протянуть…

— И что? Там тоже — счастье? — Лиза нарушила молчание.

— А там, солнце мое, такая же подкова на цепочке, как и у меня, — ответил Александр Сергеевич.

— Ну вот, — выдохнула она. — Какая-то грустная сказочка про счастье.

— Это не сказка, а сон, — поправил ее Александр Сергеевич.

— Да-а, Дорогой Гяга, кем же ты все-таки работал, если тебе такие остросюжетные сказочки снятся?

— Это все, что ты можешь сказать? — ответил он вопросом на вопрос.

— Нет, не все. Я хочу сказать, что эта сказка, или, извините, сон, — очень неправильная.

— Почему?

— Потому что. Может быть, я, конечно, совсем дура, но если бы сказочка твоя была правильной — ты бы эту вторую подкову нашел еще в бане, тем более, если с войны пришел.

— Лиза, это же сон, который нельзя изменить, его можно только увидеть, — стал оправдываться «Дорогой Гяга».

— Значит, солдат был неправильный. — Елизавета «выпорхнула» из-под одеяла, убежала на кухню, быстро надела свой сарафанчик и так же быстро вернулась. — Вставай, солдат.

— Не понял, что случилось? — Он медленно сел.

— Да вставай же ты! — Она взяла его за руку и почти стянула с кровати. — Пошли, шевелись.

— Утром. Босиком. Как на расстрел, — огрызнулся Александр Сергеевич. — Куда идти?

— В баню, — ответила Елизавета, — точнее, на то место, где она будет построена через десять дней. Извините — уже через девять.

Через минуту они были возле траншеи, которую вчера рыл А.С. Елизавета «торжественно вручила» ему лопату.

— Вот здесь рой, — сказала она и показала пальчиком, где нужно рыть.

Александр Сергеевич послушно залез в траншею, зачем-то оглянулся на Лизу, как будто она могла выстрелить, и стал копать.

Он очень быстро нашел подкову, постучал ею по лопате и поднял руку вверх:

— Есть!

— Ну вот, подкову нашел, теперь долго будешь счастливый, Дорогой Гяга, — сказала Лиза. Голос ее дрожал, как будто вот-вот она должна была заплакать.

В это время возле забора появилась Зинка.

— Доброе утро, молодые люди! — крикнула она так громко, как будто проезжала мимо в поезде.

Александр Сергеевич и Лиза коротко переглянулись и повернули головы на голос.

— Доброе утро, молодые люди, — повторила Зинаида, подойдя совсем близко. — Ой, что это вы тут делаете? — Она наигранно всплеснула руками. — Александр Сергеевич, какими же судьбами вы в ямку в пять утра попали? Или у вас учебная тревога, или еще что? Или снизу лучше видно?

— Вот, Зинаида Васильевна, счастье свое с утра пораньше ищу. — Он показал ей подкову.

— Ну и как, нашел?

— Как видите, кажется, да.

— Вот это, что ли? — Она неожиданно приподняла подол Лизиного сарафана.

— Да успокойтесь вы, теть Зин, вас это не касается, — оттолкнувшись от Зинки, она сделала шаг назад.

— А ты молчи, если совесть совсем потеряла. То у нее по ночам десантники в колесе табунами бегают, то целый полковник в пять утра траншеи роет. Как служба поставлена, а-а.

— Да идите вы… — Лиза развернулась и медленно пошла к дому.

— Вот она, сегодняшняя молодежь. Куда катимся? — «подвела черту» Зинаида.

— Зин, она мне, можно сказать, жизнь спасла. — Александр Сергеевич вылез из траншеи, отряхнулся, посмотрел на Зинку: Я вчера застрелиться хотел, — добавил он.

— Вчера? Ха-ха-ха — рассмешил, — сказала она. — Вчера ты поясок развязать не смог. Стрелок Ворошиловский. Ну а дальше-то, дальше у вас что?

— Не знаю, что Бог пошлет. — Он обошел ее, как «телеграфный столб», и пошел к дому.

— Таньке позвоню — радость ее не будет иметь конца! — крикнула Зинаида вдогонку.

— Звони.

Елизавета в это время уже сбегала по ступенькам. Она снова была в своей вишневой кофточке, с черным пакетом в руках.

— Лиза! — окликнул Александр Сергеевич.

Она смотрела под ноги и никак не реагировала на голос.

— Лиза. — Он догнал ее у колодца и остановил, поймав руками за плечи.

— Что? — Она резко развернулась.

— Что случилось? — спросил он.

— Ничего. Мне нужно домой.

— Это тебе зачем? — Он попытался забрать у нее пакет, но она дернулась всем корпусом, развернулась и швырнула пакет в колодец: — Все? Успокоился?

Александр Сергеевич опустил голову.

— Ты. У тебя кривые мозги, — сказала Лиза, еле сдерживая слезы. — И это тебе тоже не нужно. — Она вырвала из его рук подкову. — Девочка пришла на ночь, чтобы утром уехать с дядей в Москву? Дурак ты, Дорогой Гяга. Ты, может быть, деревяннее своего раненого волка!

— Успокойся, — попросил Александр Сергеевич.

— Не-ет! — закричала она.

Он поймал своей левой рукой ее правый локоть, не сходя с места, подтянул ее тело к себе, прикоснулся губами к уху, а безымянным пальцем правой руки ко лбу — чуть выше переносицы.

Девочка обмякла и стала медленно оседать, но вдруг «спохватилась» и «опомнилась».

— Что это было? — тихо спросила она. — Ты меня ударил?

— Нет. Я тебя поцеловал, — ответил он.

— В ухо?

— Да, — кивнул он.

— А гуся твоего я вон там закопала, — сказала она и не очень определенно показала куда-то пальчиком. — А Зинка, между прочим, спит и видит табуны… перед климаксом. Да, бегал один. Бегал всю ночь, ровно шесть часов.

— Зачем?

— В доказательство большой любви, — ответила Лиза. — Если вам это интересно.

— Нет. Мне это не интересно.

Лиза промолчала.

— Подкову, может быть, вернешь? — спросил Александр Сергеевич.

— Нет. Прикую цепь, и сама буду носить.

— Не смешно.

— Ну, тогда до свидания. Спасибо. Счастья, здоровья, успехов в личной жизни.

— Лиза! — Он снова прикоснулся к ее правому локтю.

Она отдернула руку: «Еще один поцелуй в ухо, и Лиза — зомби. Да, товарищ полковник».

— Я уеду, сегодня в ночь, — сказал Александр Сергеевич.

— Счастливого пути.

— Нет. Остановись. Я хотел, чтобы ты пришла сегодня часа в два. Мы бы съездили за подарком.

— А без меня нельзя? — спросила она.

— Нет, нельзя, — ответил он. — Точнее, не так — я хочу, чтобы ты поехала со мной. Ехать нужно сто пятьдесят километров в одну сторону. Такого подарка твоей маме никто никогда не подарит — клянусь.

— Сказочник ты, Дорогой Гяга, вроде совсем взрослый. И Федя Кастро, наверное, тоже дурак, если таким как ты руки пожимает. — Она махнула рукой: — Пока.

— Лиза!

— Я подумаю.

— Спасибо.

Они одновременно развернулись и стали расходиться в разные стороны.

Я «довел» Лизу до калитки и вернулся к задумчивому хозяину.

Он снова сидел на крыльце и бездумно смотрел куда-то в небо. Потом повернул голову в мою сторону и сказал: «Хочешь с ней идти — иди».

И я пошел. Я даже внутренне не стал задавать какие-нибудь вопросы, что-то объяснять, в чем-то сомневаться. Я просто «встал и пошел».

В мамину дверь Лиза постучала подковой и даже озвучила голосом: «Стук-стук-стук». Через небольшую паузу еще раз: «Стук-стук-стук». Минуты через три Татьяна открыла дверь.

— Мамулька, привет. — Лиза обняла мать и поцеловала ее. — С Днем рождения, солнышко мое. Я по тебе соскучилась.

— Спасибо.

— Подарки вечером.

Увидев в руках дочери подкову, Татьяна попыталась заглянуть ей в глаза.

— И что, больной умер? — спросила она.

— Почти, — ответила Елизавета.

— Как это — почти?

— Ну, как тебе объяснить, — Лиза посмотрела на мать, потом на себя в зеркале и стала расстегивать пуговки на кофточке. — Он, конечно же, живой, просто подкова ему не нужна.

— Что-то ты, девочка, мутишь. — Татьяна ушла на кухню, включила чайник, присела за стол.

Следом пришла Лиза.

— Ма, а ты не слышала сказку про солдата, который нашел тяжелую подкову на цепи, а сила той подковы до тех пор, пока она «у тебя висит на шее, а в нее стучится сердце»?

— Нет, такую сказку я не слышала.

— Короче, этот солдат потом встретил женщину, очень красивую, тридцатипятилетнюю, в самом расцвете сил, и ему показалось, что он счастлив.

— Почему именно тридцатипятилетнюю?

— Не знаю, — ответила Лиза. — Может быть, солдату было столько же?

— Странно. Очень странно.

— Я не понимаю, что тут странного. — Елизавета подсела к матери и обняла ее. — Это же еще не конец. Короче, солдата сводили в баню, уложили в постель — счастье кругом, белые простыни, войны нет. А потом, вдруг оказалось, что у красавицы на груди такая же подкова, как у солдата.

— Почему все-таки тридцатипятилетняя? — переспросила Татьяна.

— Не знаю. — Лиза поцеловала маму «в носик»: — Ты моя птичка. — И убежала в ванную.

Татьяна долго пребывала в одной и той же позе. Когда Лиза, обмотанная большим махровым полотенцем, появилась на пороге, она подняла голову и спросила:

— Ты была у Александра Сергеевича?

— Нет. То есть да, — ответила она.

— У него, между прочим, двое взрослых детей, жена.

— Ма-а, — Лиза присела на стул, — я не претендую ни на роль жены, ни на детей. Могут быть и какие-нибудь другие отношения, кроме тех, о которых ты думаешь. Тебе, что ли, Зинка уже успела позвонить?

— Нет.

— A-а, он тебе тоже эту сказку про подкову рассказывал? — спросила Лиза.

— Нет.

— Хочешь сказать, что ты сама догадалась?

— Да.

— Мама, я даю тебе честное слово, что у нас ничего не было. А если бы и было, то это уже не имеет никакого значения. Ты мне веришь?

— Да.

— Все! Я иду спать. — Елизавета поднялась со стула, поправила полотенце на груди. — Улыбнитесь, девочки, вас снимает скрытая камера.

Татьяна грустно улыбнулась. — Твой десантник, между прочим, звонил, — сказала она, — в два часа ночи.

— Десантник, десантник, — буркнула Елизавета, — его, между прочим, Геной зовут.

— Тебе звонил Гена-десантник, — послушно поправилась Татьяна.

— Еще смешней — Гена-десантник, ха-ха-ха.

— А Дорогой Гяга лучше?

— Не знаю, — ответила Лиза. — Может, лучше, может, хуже. Кстати, накрывайте, девочки, стол, вечером придет Дорогой Гяга тетю Таню с Днем рождения поздравлять.

— Я уж думала свататься, — тихо заметила Татьяна.

— Мать, ну ты зануда, извини. Выберешь одну тему и будешь ездить по ней вдоль и поперек, туда-сюда, туда-сюда. Уедет он сегодня, успокойся. Может быть, лет через двадцать приедет еще раз.

— А на кладбище он уже был?

— Не знаю я, мама, не знаю. Кажется, не был. Разрешите откланяться. — Елизавета театрально поклонилась несколько раз. — Спасибо за внимание, до свидания, спокойной ночи, точнее, с добрым утром. Иду спать.

— А если Гена будет звонить? — спросила вдогонку Татьяна.

— Скажи ему, что у меня летаргический сон, что проснусь, может быть, к Новому году.

Проспала Лиза ровно шесть часов. Я хорошо запомнил это — потому что мне больше ничего не оставалось, как лежать у ее кровати и смотреть на прыгающие стрелки больших круглых часов на стене. Кроме положения стрелок на часах и запахов, прилетающих из кухни, за это время в комнате ничего не менялось.

Как и было условлено, мы вернулись домой в два часа пополудни. На том месте, где еще недавно стоял мерседес, уже разгружалась грузовая машина — мешки с цементом, доски, бетономешалка. Александр Сергеевич разговаривал со старшим.

— Я хотел бы, чтобы в этой бане можно было париться через две недели, а еще лучше, если через десять дней. Вас восемь человек.

— Это невозможно технологически, понимаете? — оправдывался прораб. — Фундамент мы зальем за два дня, но до загрузки бетон должен набрать свою проектную мощность. При такой погоде — это как раз две недели.

— Привезите плиты. В деньгах я вас не стесняю?

— Нет. Конечно, нет.

— Вопросы еще есть?

— Да. Внутренняя обшивка — липа или осина?

— Сделайте хорошо.

— Понял. Все будет сделано. Вчера я думал, что мы работаем у крутого дяди, а сегодня, когда за нами приехали на машинах с белого дома, я уже немножко перестал понимать, где вы работаете. Александр Сергеевич, если не секрет, вы где работаете?

— Я простой российский пенсионер, — ответил Александр Сергеевич.

— Ой, держите меня, а то я щас упаду в цю яму. — Он дернул за рукав мужика, который нес на животе два мешка цемента. — Люсик, чув, як живуть обыкновенные российски пенсионэры. Александр Сергеевич — пенсионэр.

Люсик втянул шею в плечи и, ничего не ответив, пошел еще быстрей.

— Люсик — это имя или фамилия? — спросил Александр Сергеевич.

— Это так зовут его жену.

— Понятно.

— Она весит сто сорок кг.

— Понятно.

— Она носит тапочки сорок четвертого размера.

— Понятно.

— А еще у нее на левом ухе…

— Извини, нет времени, вечером поговорим.

Увидев Лизу, он помахал рукой. Она скромно ответила тем же.

Подойдя к Лизе, Александр Сергеевич поздоровался за руку.

— Привет.

— Привет. — Она посмотрела на черный пакет, который он держал в левой руке. — Достал?

— Да.

— Сам?

— Сам.

— Круто!

— Ну что, поехали?

— Как будто боевые действия начались. — Лиза кивнула в сторону мужиков, собравшихся на переговоры после того, как Александр Сергеевич покинул пределы участка.

— Поехали? — переспросил он.

— Да.

— Не боишься?

— Тебя или твоей машины?

— Дальней дороги, — улыбнулся Александр Сергеевич.

— Ты хочешь меня украсть и отвезти в Москву?

— Сегодня нет…

Разговор продолжился в машине.

— Я тебе сегодня зачем?

— Хотел, чтобы ты просто была рядом, — ответил он.

— Боишься одиночества? И не к кому обратиться?

— Да.

— А на кладбище мы будем заезжать?

— Я уже был. Там работают пять человек.

— А папкину могилу нашел?

— Да.

— Еще два-три вопроса, и нам уже не о чем будет говорить, — сказала Лиза.

Александр Сергеевич грустно улыбнулся и ничего не ответил…

Часа через полтора мы въехали в ту самую деревню, где много лет назад Сашка красил церковь. Практически здесь ничего с тех пор не изменилось. Даже наоборот — дома стали совсем маленькие, а улочки еще уже. Может быть, всегда так — после больших городов…

Заглушив машину под церковным забором, Александр посмотрел на Лизу и сказал:

— Ну вот, приехали. Двадцать восемь лет назад я красил эту церковь. Вспоминал ее почти каждый день.

Лиза молчала.

В это время откуда-то из-за забора возник большой рыжий мужик. Он постучал ладонью по капоту и пропитым голосом стал что-то невнятно бормотать.

Александр вышел из машины.

— Ну шо, — сказал «большой и рыжий», — все уже купил, приехал церкву покупать?

— А ты, стало быть, рыжий Витя? — спросил Александр Сергеевич.

— Витя, а шо?

— Шо, шо, допрыгался, вот шо. Один выход — недельки на две тебе не мешало бы схорониться. Хотя бы у тетки Дуси в бане.

— Не понял. — Витя задумался. — Так она ж лет десять, как померла, а баня давно сгорела.

— Тем более, — сказал Александр Сергеевич.

— Не понял. А ты вооще кто?

— Тебе лучше этого не знать.

— Ну, понял. Так бы сразу и сказал. И шо, може, я уже пойду?

— Ну, давай.

— Ну, ты меня как будто не видел.

— А ты меня, — сказал Александр Сергеевич.

— Понял. — Витька кивнул головой. — Брат, а звать тебя как?

— Гяга.

— Армянин, что ли?

— Грузин.

— Ой, бля-я. — Витька чуть-чуть присел, «сделал дяде ручкой» и тихо исчез за забором.

Из машины вышла Лиза. Улыбаясь, она протянула Александру руку:

— Гяга, я не жалею, что поехала с тобой. Ты, наверное, очень умный. Я могу в тебя влюбиться. Вчера ты был совсем другой…

— Многогранный, как напильник. — Он улыбнулся.

— Можно, я с тобой?

— Нет. Вам лучше остаться здесь, — сказал он.

— Нам?

— Вам.

— Хорошо, — покорно согласилась она. — В машине — значит, в машине…

Сашка вернулся минут через двадцать.

Следом за ним к церковным воротам вышел сторож-старик.

Я узнал бы его и через сто лет, тем более что он почти не изменился. Может быть, стареем мы, и стареющие вместе с нами нам уже не кажутся стариками.

— Спасибо, отец, — сказал Сашка и пожал старику дряблую руку.

— Тебе спасибо за деньги, — ответил он. — А машина у тебя почти как трактор.

— Так получилось. Будь здоров.

— И ты будь…

Сашка сел в машину и бережно положил на заднее сиденье женские туфельки.

— Что это? — спросила Лиза.

— Это туфли твоей мамы.

— Мамины туфли? — Она взяла их в руки.

— Тебя тогда еще не было.

— Она была в этой церкви?

— Да.

— У вас был роман?

— Нет, мы прятались здесь от дождя.

— И она ушла из церкви босиком?

— Да.

— Так не бывает.

— Бывает.

— Ты врешь.

— Нет.

Больше она ни о чем его не спрашивала. Закрыв глаза, она молчала всю дорогу…

Въехав в город, он легонько прикоснулся к ее плечу:

— Лиза!

— Что? — Она сделала вид, как будто проснулась.

— Где в это время можно купить цветы?

— Не знаю. — Она снова закрыла глаза.

— Не понял. — Он резко затормозил.

Лиза снова «проснулась».

— Я не знаю, — повторила она.

— Так не может быть.

— Может.

— Какие цветы любит твоя мама?

— Белые хризантемы.

— Лиза, я должен завтра утром быть в Москве.

— Я тебя не держу. Белые хризантемы растут у тебя под окном. Я их, между прочим, сажала и поливала через день.

— Вот видишь, все очень просто. Мы берем твои хризантемы, вот эти туфли и едем поздравлять твою маму.

— А ты здесь причем?

— Как это причем? Между прочим, сад мой и клумба тоже, значит, цветы можно разделить поровну.

— Останови машину.

— Это лишнее, солнце мое.

— Солнце мое — это что, волшебное слово?

— Почти. — Он улыбнулся. — Кстати, на месте этой клумбы когда-то, когда меня еще не было, росла большая яблоня. Потом ее срубили.

— Когда меня не было — в церкви забыли туфельки, когда не было тебя — срубили яблоню. Как все закручено!

— Лиза, я приеду через две недели и привезу тебе цветов в три раза больше, чем одолжил сегодня.

— И что?

— Что, что?

— Приедешь с цветами и заберешь меня в Москву?

— А ты поедешь?

— На экскурсию, — улыбнулась она.

— Договорились.

— А еще я хочу, чтобы ты сделал такое же колесо, как у нас в саду, только маленькое, и подарил его мне на день рождения. Я посажу в него белочку, и колесико будет крутиться и днем, и ночью. Скрип-скрип, скрип-скрип.

— Обещаю…

Через полчаса Елизавета и Александр Сергеевич с большим букетом в руках уже поднимались по лестнице на пятый этаж. На площадке четвертого этажа он остановился и жестом остановил ее.

— Только честно, деньги у вас есть? — шепотом спросил он.

— Деньги? У тебя не осталось денег на бензин?

— Да нет же, может, я подарю чуть-чуть денег. Скажу, мол, так и так, не успел купить подарок. Цветы твои, туфли ее. Получается, я без подарка.

— Гяга, ты в своем уме? Она не возьмет никакие деньги. Тоже мне, барин приехал — деньги раздавать. Она от одних туфлей упадет в обморок — и не надо будет никаких денег. Туфли тоже ты будешь вручать. — Лиза отдала ему туфельки. — И все, и пошли. — Она быстро побежала по ступенькам и нажала на кнопку звонка.

Дверь открылась, когда он перешагивал последнюю ступеньку.

— Мамулечка, поздравляем, желаем расти большой и здоровой. — Лиза обняла мать и расцеловала ее. — Ты у меня самая-самая…

В это время подошел Александр Сергеевич.

— Здрасьте. С наступившим, — сказал он.

— Да что ж мы в пороге-то? — засуетилась Татьяна. — Проходите, не стойте на улице. Я уж думала, забыли.

— Ма, ну как ты можешь такое говорить?

Они прошли в комнату.

— А теперь торжественная часть! — сказала Лиза. — Ну, где же вы, Александр Сергеевич?

Александр Сергеевич, смущаясь, подошел к Татьяне.

— В этот незабываемый день, — начал он.

— Попроще, дядя Саша.

— Тань, поздравляю и желаю, и пусть у тебя все будет хорошо. — Уронив на пол несколько цветочков, он вручил ей букет, который зачем-то прятал за спиной.

— Мои любимые. — Она закрыла глаза и глубоко вдохнула. — Боже, как они пахнут яблоками!

Лиза и Александр переглянулись.

Лиза подняла с пола два цветка, понюхала их и добавила в букет.

— Ма, это еще не все. Сядь. — Она забрала у матери букет, положила его на стол и подвинула стул. — Мамуль, присядь.

— Вы меня пугаете, — сказала Татьяна, присаживаясь на стул.

— Мамуль, а ты не бойся — я с тобой. — Лиза посмотрела на Александра Сергеевича. — Ну и где они?

— Кто они? — не сдержалась Татьяна.

— Где они? — повторила Лиза.

— Там. — Александр Сергеевич как-то по-мальчишески показал пальцем через плечо.

— Ну вы даете, товарищ полковник.

— Возле зеркала оставил, — оправдался он.

Лиза выбежала в коридор и через несколько секунд вернулась с туфельками в руках.

— Ма, вот за ними мы сегодня ездили. — Она поставила туфельки на стол.

— О Боже! — Татьяна взяла туфельки в руки, посмотрела на Александра, потом на Лизу.

— Ма, ты что, собираешься реветь? Ты мне это брось. Александр Сергеевич уедет — поревем вдвоем.

— В два ручья? — Она посмотрела на Александра. — А ты что, уже уезжаешь?

— Все, я уже в пути. Если я к одиннадцати не вернусь в Москву, я потеряю работу. Все, простите за все. — Он наклонился и поцеловал ее руку. — Я приеду через две недели.

— А торт?

— Через две недели. — Он развернулся и быстро пошел к выходу, а потом побежал по ступенькам.

Лиза догнала его возле машины.

— Гяга, дорогой, — сказала она, переводя дыхание. — Больше ста не едь, пожалуйста, и случайно не засни. Я буду про тебя думать всю ночь. Я буду тебя ждать. — Она безответно поцеловала его в губы и убежала.

Через час, уже на большой трассе, Дорогой Гяга летел со скоростью двести десять. Мне, иногда, было страшно.