Дерзание духа

Юрий Ростовцев. МАРАФОНЕЦ (Слово о Лосеве)

Представить читателю ученого – значит прежде всего обозначить сферу его профессиональных привязанностей. Не так-то это просто, когда речь идет об Алексее Федоровиче Лосеве. Как минимум, шесть наук всецело претендуют на него. Посчитайте сами: эстетика, философия, филология, история, искусствоведение, лингвистика. Помимо названных с его именем связывают музыковедение, психологию, литературоведение… Что здесь главное? Как выбрать?.. Доктор философских наук А.В. Гулыга, например, считает, что на А.Ф. Лосева особые права имеет история, ибо он не только ее исследователь, но и предмет исследования.

Оценивая многообразную творческую деятельность А.Ф. Лосева, следует отметить универсализм его работ, для которых прежде всего характерно стремление к широким философско-историческим обобщениям, филологическая скрупулезность в отношении к каждому слову и понятию.

В лице Лосева мы имеем целый институт античной культуры, а его совокупный труд представляется тем материком, который еще предстоит осваивать филологической молодежи. Мысля и действуя, он неустанно стремится к своей цели. Какой? Научить читателей мыслить. Сделать для нас с вами ближе и понятней, даже слышнее голоса легендарного поэта Гомера и все подвергающего сомнению спорщика Сократа, первого диалектика Платона и одного из последних представителей античной мысли – Плотина.

Чтобы иметь право преподавать по столь широкому профилю гуманитарных дисциплин, ученому всю творческую жизнь приходится учиться самому. И он учится у классиков марксизма-ленинизма, у древних и «новых» авторов, дальних и близких предшественников, даже у тех, с кем встречается сегодня в вузовской аудитории.

И это не эффектный жест, а линия жизни, основанная на уважении к молодым, к идущим вослед. Поэтому-то мы и можем говорить о школе Лосева, которая утверждает нравственный авторитет бескомпромиссного научного дерзания и созидательно пульсирующей, смелой, ищущей мысли.

Давно замечено: кто ясно мыслит, тот ясно излагает. Старая истина при чтении работ Лосева тотчас приходит на ум, обретает реальное подтверждение.

Умение говорить с читателем на понятном ему языке – ценнейшее свойство мышления философа. Оно не только в мастерстве изложения, изящном владении словом как таковым, но прежде всего в глубоком знании, продуманности автором материала.

Конечно, заметит кто-нибудь, Лосеву легко писать. То, о чем он размышляет на страницах своих произведений, является предметом его забот, творческих переживаний более семидесяти лет.

Действительно, серьезный научный интерес к древним культурам возник у него еще в гимназическую пору, в самом начале века… А когда вопрос глубоко, всесторонне изучен, мысль до конца продумана, то она находит себе естественное и вместе с тем простое выражение. Вот и получается, что в руках читателя – фундаментальное теоретическое сочинение, а воспринимается оно свободно, без натуги. В подтверждение сказанного приведем небольшой фрагмент из характеристики личности Сократа:

Пусть читатель простит нас за то, что мысль оборвана. Если она вас заинтересовала, отыщите это место на страницах его «Истории античной эстетики».

Можно соглашаться или не соглашаться с оценкой А.Ф. Лосевым Сократа, как и других античных мыслителей, но нельзя не признать, что текст читается легко, будто у нас перед глазами не философское, а литературное произведение. В то же время эта легкость далека от облегченности. Она вовсе не означает, что написанное в беллетристическом ключе исследование не требует напряжения ума, внимания. Считать так было бы весьма опрометчиво.

Но как он пришел к этой ободряющей читателя простоте?

Долгим, кропотливым, а порой изнуряющим трудом. Он не только постиг предмет, он воспринял его ощутимо, конкретно, личностно. Эти знания не заучены, они – пережиты. И лишь тогда стали его достоянием, убеждением.

Так оно и есть: подлинная мысль, развиваясь, становится вроде бы осязаемой. Еще до своего выражения и осуществления в слове она не просто продумывается, она переживается автором. Только в этом случае мы говорим о рождении идеи, о творчестве.

Занимаясь многие годы изучением античности в самых разных аспектах и проявлениях, А.Ф. Лосев изобразил в своих трудах неповторимость античного типа культуры в сравнении с другими эпохами, преимущественно со средневековьем и Возрождением. Выработав подход к изучению явлений культуры, ученый настаивает на важности рассмотрения материальной и духовной ее сторон в их совокупности. Они равно необходимы и значимы для целостного взгляда на исторический период, ибо несут в себе специфические особенности – первопринципы, по Лосеву, – являющиеся обобщением множества культурно-исторических фактов.

Вникая в открытия, сделанные Лосевым, я вдруг задумался вот над чем. Почему гуманитарные сферы, вроде бы столь далекие от переднего края НТР, вновь оказались столь важными для нас? Даже необходимыми – и жизненно-конкретно, и интимно. Это не просто ни с того ни с сего возникшая блажь познания прошлого. Нет, сформировалась потребность оглянуться в далекое, чтобы унести его с собой, в завтрашний день. А влияние тут таких людей, как Д.С. Лихачев, А.Ф. Лосев, Л.М. Леонов, несомненно.

Свойство таланта – проявив себя, влиять и пробуждать интерес к своим исканиям. Настойчивая, многолетняя работа советской науки над классикой, творческим наследием прошлого сделала свое. Усилия Лосева и его замечательных единомышленников оказались той освежающей средой, которая разожгла интерес к древности. В баснословно далеких от нас эпохах ученые и писатели выявили близкий и необходимый нам смысл.

Всецело подчинив себя и все помыслы служению науки и истине, неостановимому творческому поиску, Лосев, таким образом, прожил множество жизней. В величественном здании истории он чувствует себя так же уютно и вольготно, как в собственном доме. Он там не гость, но полноправный житель.

Его труды не только несут читателю научное содержание, но они как бы сами собой в междустрочии отражают личность их создателя.

Вот почему этот человек, в чем-то по-детски трогательно-беспомощный, в то же время олицетворяет собой силу духа. Вот почему он, аналитик и интеллигент-романтик, представляется мне сам по себе не менее волнующей проблемой, чем те идеи, которые он выдвинул на протяжении своей пространственно обширной жизнедеятельности, совершая свой научный марафон.

Когда смотрю на полку с его книгами, когда вчитываюсь в его поэтично-аналитическую философскую прозу, помимо желания не только вижу текст, не только проникаюсь теми острыми, порой парадоксальными суждениями и наблюдениями, которыми полны лучшие страницы его сочинений, а чувствую присутствие его самого – великого труженика с нелегкой творческой судьбой.

Тотчас вспоминается его улыбка, даже не улыбка, а ироническая, едкая ухмылочка и последующие за ней доводы о пользе тягот – и научных, и жизненных.

– Нет-нет, трудности – тоже благо. Ты их только к характеру приспособь. Они пробуждают в человеке упорство.

Вот тебе голод, бомбежка… а я работаю. Что ж я, должен смерти от фашистской бомбы ждать?! Нет! У меня работа, редактор, сроки!.. Мне надо с греческого переводить…

Как многим из нас, выросшим в более ласковые времена, не хватает этой творческой напористости, жизненной отваги.

Еще многое из предназначенного им самому себе будет осуществлено. Тайны прошлого найдут отражение и толкование в его новейших исследованиях. Бери и постигай познанное. Бери и погружайся в атмосферу искательства. Причем именно это углубление в текст Лосева проясняет для внимательного читателя собственный облик автора.

Еще задолго до того, как стать не то чтобы доктором филологических наук и вузовским преподавателем, а просто-напросто студентом, Алексей Лосев оказался за кафедрой и прочитал свою первую публичную лекцию.

– Уже школьником, – вспоминает А.Ф. Лосев, – мне приходилось писать рефераты. А первая в моей жизни лекция, с которой я появился перед однокашниками, была посвящена анализу концепции культуры у Руссо. Тема довольно сложная. Потребовала огромного напряжения сил. Но подготовкой к ней я занимался с энтузиазмом. Горжусь тем, что, выступая, ни разу не заглянул в конспект. И на кафедре, едва лишь взошел на нее, почувствовал себя непринужденно, словно занимался лекционным делом всегда.

Конечно, это был некоторый успех. Но пока всего лишь ученический. Потребовались годы упорной работы над собой. Алексей Лосев поступил в Московский университет, где одновременно учился на философском и филологическом отделениях. Только так он мог осуществить научный интерес к античной культуре и эстетике.

Начав преподавание уже на старших курсах университета, А.Ф. Лосев продолжает совершенствовать устную речь, много пишет для практики статей и рецензий, делая главный упор на простоту, стремится выражаться лаконично, понятно, доходчиво для любого потенциального слушателя и читателя. Осмысляя лекции современников и наставников, он анализирует их удачи и ошибки, остро воспринимает свой горький опыт слушателя. Даже крупные ученые бывали плохими лекторами, зачастую злоупотребляли системой, стремясь к схематичному и рассудочному изложению предмета.

– Мне уже тогда было этого недостаточно, – говорит Лосев. – Хотелось открытого разговора, спора, собеседования. Увы, ничего из этого я не нашел в университете тех предреволюционных лет.

Размышляя над прошлым и вспоминая преподавателей той поры, Алексей Федорович с сожалением замечает, что некоторые из них страдали односторонностью взглядов, узостью научных представлений, неразвитым мировоззрением. Не только филологические дисциплины, но и философия трактовалась ими в «чистом» виде, без живой связи с действительностью. Отдавая своим наставникам должное как знатокам своего предмета, Лосев подчеркивает узость их практического мышления, боязнь реальности, безразличие к судьбам учеников.

– Бывало, за кафедру профессор поднимается с такой презрительной миной, что поневоле думаешь: зачем же ты сюда пришел, если тебе обременительно с нами общаться, если не хочется делиться научным багажом…

В этом был один из парадоксов старой профессуры. Будучи зачастую замечательными специалистами в своей области, знатоками античности, эти ученые тяготились общением с коллегами, к научным дискуссиям относились как к чему-то лишнему. Многие из тогдашних профессоров впадали и в другую крайность: не считаясь с возможностями аудитории, злоупотребляли своей ученостью. Выйдет такой человек на кафедру и сыплет цитатами на старых и новых языках, просто-таки душит эрудицией. Его речь существовала как бы сама по себе, ему было все равно, понимают ли слушатели что-либо…

Я убедился, что всей своей лекционной практикой Лосев стремится утвердить совершенно иные принципы. Вспоминается одно из его дискуссионных выступлений. Нет, не ментор, не признанный авторитет стоял на трибуне.

– Друзья мои, – говорил Лосев, – я изложил вам один из взглядов на проблему, показал вам направление своих поисков, образ мысли. Но я пришел сюда не поучать, а спорить по волнующим всех проблемам, пришел поучиться. Я хочу почувствовать в нашем научном диалоге биение мысли, услышать другие мнения и точки зрения. Да-да, я пришел сюда спорить, чтобы учиться мыслить! Поучите, ну-ка!

После столь неожиданного финала ясной и убедительной речи уже нельзя было брать слово, чтобы жевать его, чтобы произносить азбучные истины. Нельзя было говорить безразличным и вялым языком.

Кстати, именно молва о доступности и страстности его выступлений – помимо глубокой научной обоснованности, свойственной его трудам, – созывает людей разных возрастов и научных интересов на встречи с ним. Лекции, публичные выступления Лосева, профессора (и по сей день!) МГПИ имени В.И. Ленина, – несомненно, высокое искусство.

Где же искать истоки успеха? Только ли в природных наклонностях, свойствах натуры? Все-таки главная причина творческого долголетия Алексея Федоровича Лосева и как преподавателя – в его неустанном, ни на день не прерываемом самосовершенствовании. Никакие обстоятельства не способны оторвать его от труда. Он работает с полным напряжением и упорством практически с восемнадцати лет. Причем он относится к себе безо всякой снисходительности, не признает никаких скидок на возраст. Более того, даже уверен, что именно этот напряженный ежедневный труд на протяжении всей жизни закалил его организм (правда, он говорит: запугал), помогает преодолевать нездоровье.

Однажды я застал философа вроде совсем выбитым из колеи. Стал его расспрашивать о причинах. Он отвечал нехотя, односложно, а потом вдруг взорвался:

На другой день он спокойно выполнил привычную норму: сделал очередные семь – десять машинописных страниц, занимался с аспирантами два часа, принимал интервьюера и конечно же читал, «занимался», как он это называет.

В самом деле, об Алексее Федоровиче Лосеве можно без всякого нажима сказать, что он никогда не уставал познавать. Ни тогда, когда ему было четырнадцать лет, ни в шестьдесят, ни теперь – накануне девяностопятилетия. Новое для него – органическая потребность. В том, что это не слова, легко убедиться, открыв любой из его недавних томов. В заключении исследования следует всегда полная библиография по данному вопросу. Причем здесь фигурируют книги на всех европейских языках. О том, как он их достает, нужен, пожалуй, специальный рассказ. Но без предварительного полного обзора вышедшей литературы он не начинает ни одного исследования. Во время работы над шестым томом «Истории античной эстетики», проанализировав всю предшествующую литературу, он остался ею недоволен:

Между тем филология, считает Лосев, вся построена на глубоком знании материала и точном цитировании.

Думая об исследовательской практике А.Ф. Лосева, о тех принципах, которые он исповедует как педагог, ученый, наставник молодежи, я прихожу к мысли, что разговорные интонации, которые слышатся в самом строгом, научном тексте, все те колкие словечки, иронические суждения и замечания, которыми пересыпаны его устные выступления, могут быть, пожалуй, названы речевым артистизмом. Как-то мы заговорили об этом.

– Каждый пропагандист науки, – сказал он, – должен уметь или хотя бы стремиться к тому, чтобы выразить задуманное как бы в зрительных представлениях, дать в своей речи вполне представимый образ излагаемого вопроса. Этому способствует разумное актерство, разумная изобразительность. Без этого нам не обойтись. Ведь задача – живо нести живую мысль, в противном случае можно было бы просто прочитывать с кафедры учебник или статью, как это делают многие. Но поскольку педагогика есть прежде всего живое общение, непосредственное взаимодействие с конкретной аудиторией, постольку необходимо вырабатывать в себе навыки творческого слияния с нею. Только так! Лишь тогда профессор пробудит сознание слушателя, вызовет в нем отклик, когда сумеет показать биение научной мысли, вызовет сопереживание, вовлечет в свои раздумья о предмете. Если же у человека нет способностей к такому показу науки, если он сух или, наоборот, слишком витийствует, тогда ему лучше было бы не браться за это дело. Пожалуй, повторюсь, еще раз сказав: лектор – это творческая личность на кафедре, представляющая в своей речи динамику научной истины в ее становлении, в поиске. Его слово есть образное преподнесение и раскрытие той или иной темы. В своих публичных выступлениях я допускаю самую широкую палитру интонационных выделений смысла произносимого. Ведь и шепот активизирует внимание. Этим приемом вы проявляете искусство владения материалом и аудиторией.

– Вы сказали сейчас о том, что надо слушателей воспринимать конкретно. Как это понимать?

– Нужно всегда четко представлять, с кем вам предстоит встречаться. Я пережил множество неудач, пока не понял важность этого момента. Ведь у аудитории могут быть разные возможности восприятия. Одно дело, когда перед тобой, к примеру, студенты, и совсем иначе себя ведешь, если встречаешься с людьми, только-только завершившими рабочую смену. Один подход нужен к старшеклассникам, и совсем иной – на беседе с воинами в ленинской комнате. Построение лекции, ее стилистика должны учитывать особенности твоих собеседников. Но, увы, не все желают с этим считаться. Я всегда возражал против таких горе-пропагандистов, ибо они наносят вред важному и полезному делу, утомляют и раздражают слушателей. Все это я говорю тебе на основе личного опыта. Когда был моложе, частенько выступал как лектор-пропагандист. Вовлекал в эту нужную работу товарищей. И всегда стремился избежать профанации, чтобы не было лекций для отчетности. Это – минус для науки, минус для общественной работы, минус просветительству. «Нет, – настаивал я, – этого человека нельзя направлять на фабрику. Он провалит все, ничего не скажет ни себе, ни людям». Доходило до крупных ссор и обид. Случалось после таких вот баталий самому идти вместо запланированного коллеги, отвергнутого в процессе обсуждения кандидатур. Но нельзя же допускать профанации? Нет! В рабочем общежитии тем более нельзя говорить ни суконным, ни псевдонаучным языком. Слово должно литься свободно, зримо, привлекательно. Оно должно быть близко и понятно человеку.

– Из таких вот ваших признаний мне стало ясно, почему вы стремитесь внести разговорную интонацию даже в свои книги…

– Разговорная речь – наш неиссякаемый золотой запас. Это надо понимать, ценить, этим нужно умело пользоваться. Жаль, что мои книжные редакторы охотятся за разговорными словечками и оборотами, искореняют их как сорняки. Не понимают! Ведь популярно, беллетристично изложенный предмет не становится от этого менее научным. В этом мне приходилось убеждаться тысячи раз, когда я выступал в самых различных аудиториях.

– И все же, – пытаюсь я спорить с профессором, – разговорная интонация более приемлема для узкого круга, когда слушателей немного…

– Не согласен. Когда передо мной пять-шесть человек, я скорее буду говорить строго научно и логически обработанно. В таком случае я вправе рассчитывать на обостренное внимание слушателей, требовать от них интенсивного напряжения мысли. Но чем больше аудитория, тем более меня тянет на разговор. Хочется выразить и то, и это. На язык наворачиваются как бы сами собой метафоры, сравнения. Вместе с аудиторией растет и разговорность.

Однажды в разговоре с Алексеем Федоровичем я заметил, что считаю за эталон его выступления.

– В этом имеется доля преувеличения, – отозвался профессор. – У меня есть подлинный пример пропагандиста-трибуна, которым не перестаю восхищаться.

– Кто же он? – спросил я. – Кажется, вы его мне никогда не называли.

– Да и без меня ты слышал о нем, – улыбнулся Лосев. – Анатолий Васильевич Луначарский. Только вы все, молодые, о нем слышали, а я неоднократно слушал этого удивительного человека. Замечательный оратор, проникновенный лектор, яркий пропагандист. Каждое его выступление становилось событием для меня. Я не только впитывал его речь, приемы построения фразы. Я вдохновлялся им. Его вступительное слово перед одним из скрябинских концертов стало для меня не меньшим потрясением, чем сама «Поэма экстаза» Скрябина. Он говорил о том, что композитор изобразил и предвосхитил в своем произведении тот мировой катаклизм, что свершился на наших глазах. Выступление Анатолия Васильевича Луначарского состоялось в Большом театре перед тысячной публикой. Но это его не смутило, не растворило его слово. У меня было такое состояние, словно все сказанное обращено лично ко мне. Впечатление оказалось настолько сильным, настолько меня зажгло, что, вернувшись домой, я тут же начал писать статью о Скрябине. Состояние восторженности и пафоса я сохранил надолго. Этот пример для меня – лишнее подтверждение того, как много может слово.

Воспоминание это дает нам в свою очередь повод обратиться к времени, когда формировалось мировоззрение ученого. Сложное, переломное, отмеченное большими социальными сдвигами, оно не могло не отразиться на его взглядах. Его трактовка музыки, например, всегда воспринимавшейся им как «философское откровение», приобретает новое качество. В своих публичных лекциях о музыке (а он часто выступал с ними в первые послереволюционные годы) он неизменно подчеркивал созвучные революции стороны творчества Бетховена, Скрябина. Как писал он впоследствии, в звуках музыки Скрябина им улавливалось предчувствие «революции, в мировом пожаре которой ликующе рождается новое общество»[67].

Новая социальная действительность, а затем и знакомство с марксистской диалектикой повлияли и на философские взгляды А.Ф. Лосева. Он окончил университет, будучи сторонником идей Платона и неоплатоников. Правда, уже тогда он был далек от университетского академизма и формализма. А в его еще идеалистических работах 20-х годов на переднем плане стоит диалектика, живое ощущение диалектического развития мира. Вот свидетельство этому – отзыв писателя М.М. Пришвина о книге Лосева «Античный космос и современная наука» (запись в дневнике от 31 марта 1929 г.):

Большой интерес вызвали у ученого выход в свет русского перевода «Диалектики природы» Ф. Энгельса, а затем и публикация «Философских тетрадей» В.И. Ленина. Обращение к марксистско-ленинской методологии усилило социально-историческую сторону его философских взглядов.

Творческая судьба А.Ф. Лосева преподносит нам уроки подлинной нравственности, заставляет строже заглянуть в себя, многое переосмыслить.

Рано начав исследовательскую деятельность, имея в 30 лет с небольшим девять книг, он вдруг замолчал почти на два десятилетия. Почему? Как-то я спросил его об этом. Он бросил с усмешкой: «Думал».

Энциклопедическая широта, творческие достижения этого человека рождают представление об исключительности. Довольно часто мне приходилось слышать: ведь это Лосев! Он – уникум. А мы – люди рядовые. И как бы в подтексте таких полувосторженных, полудосадливых восклицаний – видимо, в оправдание собственной лени – возникало мнение о необыкновенных возможностях, заложенных в нем. Дескать, мы, «простые смертные», их лишены.

Размышляя над судьбой Алексея Федоровича, я пришел к совершенно противоположному суждению. Его творческие победы – результат обыкновенной жизни обычного человека. Правда, жизни, наполненной разнообразными интересами и неустанным радостным созидательным трудом. Он не потратил ни минуты напрасно. Вот почему, думается мне, разговор с Лосевым стоит вести все же не о книгах, им написанных, – их можно прочитать, – а о самом главном: как он себя искал и… нашел.

Когда говоришь с Лосевым о детстве, учебе, сразу убеждаешься, что свой твердый характер он не получил в наследство или в подарок, а выковал в неутомимом искательстве. Условия, в которых развивался и растил себя Лосев, были весьма заурядными. Он формировался в атмосфере небольшого провинциального городка, причем жил, как теперь говорят, в неполной семье. Вот что он вспоминает:

– Видишь ли, вырос я в безотцовщине. В моем отце настолько сильно проявилась страсть натуры, что он не мог жить, как все, как принято. Увлечение скрипкой сделало его музыкантом, но привело к тому, что он оставил семью, дом, уважаемое дело… Он полностью отдался богеме, которая поглотила его. Стал дирижером одного из местных оркестриков. Так что единственное наследство, перешедшее ко мне, – привязанность к музыке. Она проявилась у меня столь же пылко. Еще мальчиком, услышав концертное выступление девятилетней скрипачки-вундеркинда, я потребовал себе инструмент и занялся его освоением упорно и самозабвенно. Параллельно с гимназией стал посещать музыкальные классы, так что получил среднее образование и здесь…

Увлечение музыкой осталось у него на всю жизнь. Оно отразилось и в педагогической, и в исследовательской деятельности. Долгое время он преподавал в Московской консерватории, выпустил ряд книг по музыкальной культуре, эстетике.

– Мною занималась мама. Все свои силы и возможности она отдала тому, чтобы развить меня и учить. И я ей глубоко благодарен. Она заложила во мне первые понятия чести, порядочности, ответственности.

О матери Алексей Федорович всегда говорит охотно, с величайшей нежностью. Она в самом деле дала ему многое, все, что могла. Когда потребовалось, она продала небогатое имущество, чтобы обеспечить учебу сына в Москве, в университете.

– Огромное воздействие на меня оказали учителя. Сразу тебе скажу, значительно большее, чем вузовские профессора. На то есть свои резоны. Я попал в университет в годы реакции, установившейся после разгрома царизмом первой русской революции. В ту пору не могло быть тех братских отношений, о которых мы знали по книгам, ни между студентами, ни тем паче между учащимися и их наставниками. Мы проходили холодную, академическую выучку. Суди сам. Идешь на лекцию, а у входа в аудиторию тебя приветствуют: «Ваш билет!» И какой-нибудь записной фискал внимательно сличает тебя с головы до пят с твоей фотографией. Зато совсем иные воспоминания остались о школьной поре. У нас в гимназии были замечательные педагоги. Тут прежде всего хочу назвать любимого учителя, преподававшего древние языки, – Иосифа Антоновича Микша. Это он раздул во мне прометеевский огонек, вызвал интерес к античности. Не только на меня одного он оказал определяющее влияние – все ученики занимались у него с огромным рвением.

Но разговор об учителях тоже еще лишь часть темы о воспитании. А.Ф. Лосев утверждает:

– Меня воспитал театр! Став старшеклассником, я по восемь раз в неделю ходил в городской театр.

– Вы, должно быть, оговорились, хотели сказать: восемь раз в месяц?

– Ты еще скажи – в год! – восклицает он. – Как сказал, так и было. В воскресенье-то я посещал спектакли днем и вечером. А так ежедневно бегал. На протяжении трех лет просмотрел весь классический репертуар.

– Но, простите, насколько знаю, тогда учеников ограничивали, полагалось иметь разрешение инспектора…

– А у меня оно – как у человека, отлично учившегося, – имелось. Это был настоящий театральный запой. Но зато я узнал фактически всех драматургов – от античности до современности. И среди них Шекспира, Шиллера, Чехова, Островского почти полностью. Трагедии «Гамлет», «Отелло», «Король Лир», «Макбет» я видел по многу раз. Сравнив в той или иной роли разных актеров – в те годы театральные труппы каждый сезон обновлялись, – я не только составил представление о сущности драматургии, но и постигал мастерство исполнителей, их творческие особенности. Что еще оказалось для меня важным воспитательным моментом? Пожалуй, те записи, которые я заносил после каждого спектакля в дневник. От впечатления сценического я делал шаг к раздумью, к попыткам самостоятельного мышления и оформлению своих наблюдений словом. Театр оказался для меня первым храмом познания науки и искусства. Ему я обязан почти всем.

Заметьте оговорку А.Ф. Лосева: «почти всем». Потому что и это далеко не все, что влияло на него в пору возмужания и развития. Из многих его косвенных суждений для меня стала очевидной еще одна, и очень важная в формировании его личности, побудительная причина. Астрономия! Огромное воздействие на него оказал Фламмарион. Научно-популярные труды французского ученого буквально очаровали мальчика. Даже и сегодня, думая о тех своих звездных фантазиях, он не может скрыть чувства восторга.

– Да, меня тогда сильно занимали, даже тревожили иные миры. Это беспокойство в сочетании с интимным восторгом перед бесконечной Вселенной, осознание тесной связи земных и космических явлений будоражили сознание. А главное – способствовали стремлению осмыслить действительность. Конечно, это были только робкие попытки, скорее близкие к юношеской рефлексии, чем к научному взгляду. Но здесь важно другое – возникали продолжительные, напряженные раздумья.

Быть может, эти фламмарионовские повести положили начало его первой личной библиотеке, новому образу жизни – среди книг. Кстати, однажды я спросил: а не скучно ли жить среди книг?

– Скучно! – подтвердил Лосев. – Ты себя на это не обрекай. Смотри, как я живу. Работа работой, но ведь у меня каждый день народ. И не обязательно по делу. Зато возникает постоянное человеческое напряжение. Для ученого опасно выпасть из живой жизни.

В конце лета я навестил А.Ф. Лосева на даче. Кроме меня было еще несколько гостей.

Последний августовский день выдался на редкость теплым, солнечным, безмятежным. Никому не хотелось расходиться по делам, а их в канун 1-го сентября всегда хватает. Кто-то и обмолвился: «Хорошо бы лето продлить еще на месячишко…» Это замечание вызвало общий сочувственный вздох. Но Алексей Федорович отозвался иначе:

– А я с детских лет привык ждать первое сентября. С самым тревожным и радостным нетерпением. Да и сейчас, отдав семьдесят лет высшей школе, жду не дождусь того дня и часа, когда ко мне придут ученики, мои аспиранты. Что нового у тех, кто уже учился у меня? А больше всего волнует самый молодой народ. Те, кто только начнет заниматься с этого семестра. Ваших кисельных разговоров и вздохов о каникулах не понимаю. Неужели и впрямь не соскучились? Не верю! Небось войдете в аудиторию, и в носу защиплет…

Лишь этой неутолимой жаждой личного общения с идущими вослед, тягой к юности могу себе объяснить его нынешнюю практическую педагогику, связанную с преподаванием греческого языка.

Как-то я побывал на его занятиях. И увидел еще одну сторону его натуры через будничную работу педагога-практика. За общим столом сидели преподаватель и аспиранты. Шел «урок» греческого… Как ни удивительно, но самым бодрым, активным, цепким смотрелся преподаватель.

– Лена, пожалуйста, текст.

Девушка пытается имитировать чтение.

– Ты читаешь по складам. Пора читать бегло, красочно. Давай-ка еще разок. Живо, живо… Так-так… Григорий, продолжай.

Опять какая-то затрудненность, путаница… И его восклицание:

– Вот тут я тебя поймал! А для чего надо знать долготу последнего? Кто объяснит? Пожалуйста, ты! Ты!

Наконец общими усилиями, с его постоянной корректировкой, преодолели фразу, осмыслили правило, и снова наводящие, требовательные вопросы и пояснения.

– А это здесь зачем? Тупое ударение? По какому правилу?.. Да, верно. Только говори уверенней, чтобы словесная каша не усыпляла нас… Переведи! Так, «поход есть жизнь каждого»… Это буквально, а точнее, литературно как сказать? Кто?.. «Борьба есть жизнь каждого»… Это ближе. Кто еще?

Идет поиск слова и знания. Позже, в конце урока, он им скажет:

– Не бойтесь делать ошибки, мы ведь пока учимся. Но вы должны их преодолевать, вырастать из них. Я хочу видеть это.

Надеюсь, вам удалось почувствовать, как напористо, темпераментно ведет Лосев к цели учеников. Иначе он не может, заскучает.

С занятий я шел вместе с аспирантами и попросил их поделиться впечатлениями. Они восторгались наставником.

– Ну а почему же вы не пользуетесь такой редкой возможностью на все сто? Неужели вам не обидно? Разве рационально так пользоваться временем ученого, так мало брать из-за вашей слабой подготовки к занятиям?

Тут мои собеседники стали наперебой излагать всяческие веские причины. У каждого нашлось оправдание.

– Но ведь вы отвечаете Лосеву…

– Мы это понимаем… Но ведь мы-то не Лосевы. Поймите меня правильно, – пояснила Лена, – но я, например, нынче иду на день рождения. Что делать, приглашена! Вчера подарок покупала, сегодня утром едва успела в парикмахерскую…

– Ничего, подойдет время, и мы будем собранными, – бодренько подытожил Григорий.

Что возразить? Впрочем, нужно бы рассказать им, как сдавал зачет по греческому языку пока мечтавший об аспирантуре студент Лосев.

– Дали мне отрывок из Софокла для перевода на русский. Подготовил и сажусь к столу экзаменатора. А профессор Покровский говорит эдак с растяжкой: «Что же мы будем переводить с греческого на русский?! Скучно. Давайте лучше на латинский». Хотя бы предупредили, что такой поворот возможен. Но что сделаешь? Перевел. Но тут профессор Соболевский вставляет слово: «Если говорить о переводе серьезно, то лучше сделаем иначе. С языка Софокла переведем на гомеровский язык…» А это значит с аттического на ионический диалект… Что за черт! – Вспоминая этот давний эпизод жизни, Алексей Федорович и теперь, десятилетия спустя, искренне досадует. Будто его экзаменовали не когда-то, а буквально вчера. – Накануне бы сказали, мол, надо обратить внимание на диалекты. Видимо, считали все это само собой разумеющимся… Что ж, стал переводить отрывок из «Электры» на гомеровский язык. Ну, скажу тебе, это было не так и трудно. Гомера я крепко знал еще с гимназии… Итак, читаю… Один из экзаменующих снисходительно роняет: «Довольно». А Покровский не мог удержаться от комментария, кисло протянул: «Переводите вы ничего, ничего. Но зачем же так долго думаете?» Ему-то что! Он к тому времени сколько лет корпел над латынью и греческим. Все-таки поставили зачет. Конечно, такое колкое замечание, недовольство собой, самолюбие – все это заставляло стараться во всю прыть.

Не знаю, согласится ли со мной сам А.Ф. Лосев, но именно в этом недовольстве – корень вопроса, когда мы говорим о становлении личности. Только с некоторой поправкой. Думаю, для Алексея Федоровича внешнее, кем-то проявленное недовольство имело меньшее значение, чем собственное. Именно требовательность к себе, развитая еще в юности, оказала решающее влияние на его личность, на результаты его в научно-педагогической деятельности.

Что же касается каких-то конкретных влияний, оказавшихся для него благосклонными, то, пожалуй, мы не перебрали и сотой доли того целого, что мы называем становлением личности.

Смотрите, сколькими путями сразу шло его развитие. Тут и прочные понятия семьи, ответственности за нее, заложенные матерью. Умение учиться с интересом и удовольствием, взятое от учителей. А параллельно с этим – музыка, театр, книги. И все воспринято прочно, раз и навсегда. Кстати, вы обратили внимание на то, что знание языков он вынес из школы? И не только древних. Надо добавить немецкий, английский, французский.

И, конечно, никакие разговоры о составляющих личности ничего не дадут, если мы не примем во внимание самого человека, его характер, навык трудиться, его волевую, целеустремленную натуру. Вот где все начала – в нем самом, в интересе к жизни и духовному напряжению, в его желании быть тем, кем он стал.

А как же достигается это желание работать? Причем не только работать, когда хочется и есть необходимость, но всегда, в любых обстоятельствах и ситуациях? Как-то я пожаловался на то, что приходится порой по 30 – 40 раз в день слушать одну и ту же соседскую пластинку. Знаете, что он ответил?

– А ты не слушай.

– Но как же…

– Ну, не вслушивайся. Воспитай в себе такую степень поглощенности делом, при которой помехи просто не существуют. Кстати, эта сосредоточенность, такое внимание на деле достигаются только самовоспитанием, то есть волевым усилием самого человека.

В конце концов из нашего общения с Алексеем Федоровичем Лосевым я понял одно: проблемы образования и воспитания неразрывны с формированием у человека навыков самообразования и самовоспитания. Когда это получается, мы говорим о таком человеке: личность.