Дерзость надежды. Мысли об возрождении американской мечты

ГЛАВА 5 Возможности

Когда становишся сенатором США, начинаешь много летать. Не меньше раза в неделю приходится летать в Вашингтон и обратно, летаешь также в разные штаты, чтобы произнести речь, собрать деньги или поддержать кампанию своих товарищей. Если вы представляете большой штат, такой как Иллинойс, приходится летать еще и по всему штату, чтобы встретиться с общественностью, перерезать ленточку и делать все, чтобы люди не подумали, будто о них забыли.

Я летаю обычными рейсами, сажусь в экономкласс на место у прохода или у окна и надеюсь только, что сидящий впереди пассажир не захочет откинуться в своем кресле.

Но бывает, что приходится летать на частном самолете — например, если надо посетить несколько мест на Западном побережье или попасть в тот город, куда только что улетел последний на сегодня рейс. Поначалу я не очень-то часто прибегал к этому способу, так как опасался, что цена будет непомерно высока. Но во время кампании мои сотрудники объяснили мне, что по действующим в Сенате правилам сенатор или кандидат может пользоваться частными самолетами, оплатив билет первого класса. Просмотрев график своих встреч и прикинув, сколько времени я могу на этом сэкономить, я решился попробовать.

Оказалось, что полеты на частном самолете — совсем другое дело. Частные самолеты отправляются с частных терминалов, а в залах ожидания, украшенных фотографиями старых самолетов, к вашим услугам уютные кожаные диваны и широкоэкранные телевизоры. В туалетах пусто и чисто, стоят автоматы для чистки обуви, бутылочки с жидкостью для полоскания рта и мятными таблетками. В таких терминалах никто никуда не спешит; самолет подождет, если вы опаздываете, и будет готов к вылету, если вы появитесь раньше. Очень часто в зал ожидания вы вообще не заходите, а машина провозит вас прямо на взлетную полосу. Или в зале ожидания вас встречают пилоты, забирают ваш багаж и сопровождают прямо к самолету.

Такие самолеты — сплошное удовольствие. Первый мой полет проходил на «Сайтейшн X» — быстрой, компактной, сверкающей машине с деревянными панелями и кожаными креслами, которые легко раскладывались в кровать, если вдруг захотелось поспать. Рядом со мной на столике стоял салат с креветками и тарелка с разными видами сыра; впереди располагался бар с напитками на все вкусы. Пилоты повесили мое пальто на вешалку, предложили газеты и спросили, хорошо ли мне. Мне было очень хорошо.

Самолет взлетел, и двигатели фирмы «Роллс-Ройс» загудели так же мерно, как у хорошей спортивной машины, под колесами которой лежит асфальтовая лента дороги. Самолет пробивался сквозь облака, а я включил небольшой монитор, расположенный прямо перед сиденьем. Появилась карта Соединенных Штатов, на которой символ, изображавший наш самолет, двигался на запад, и указывалась наша скорость, высота полета, расчетное время прибытия и температура воздуха за бортом. Набрав сорок тысяч футов, самолет перешел в горизонтальный полет, я смотрел на дугу горизонта, разбросанные по небу облака, а передо мной развертывалась карта нашей страны — сначала плоские, расчерченные клеточками полей равнины Западного Иллинойса, потом мощные, змеиные изгибы Миссисипи, затем поля и пастбища и, наконец, зубцы Скалистых гор, покрытые снегом; солнечный свет тем временем угасал, оранжевый закат сузился до тонкой красной полосы, которую потом сменили ночь, луна и звезды.

Я понял, как люди могли к такому привыкнуть.

Тогда я летел, чтобы собрать деньги для подготовки ко всеобщим выборам, — друзья организовали мне нужные встречи в Лос-Анджелесе, Сан-Диего и Сан-Франциско. Но больше всего в тот раз мне запомнилась поездка в город Маунтин-Вью в штате Калифорния. Город этот находится в нескольких милях к югу от Стэнфорд-ского университета и Пало-Альто, в самом сердце Силиконовой долины, и там располагается штаб-квартира «Гугла».

К середине 2004 года компания «Гугл» уже достигла высочайшего статуса, символизируя не только растущую мощь интернета, но и стремительную трансформацию глобальной экономики. По дороге из Сан-Франциско я еще раз перечитал историю компании: два выпускника компьютерного факультета Стэнфордского университета, Ларри Пейдж и Сергей Брин, начали создавать свою поисковую систему в комнате общежития; в 1998 году, заработав миллион долларов на разных контрактах, они создали систему «Гугл» с тремя сотрудниками, которые работали в гараже; со временем «Гугл» разработал модель контекстной рекламы, которая не была навязчива и имела прямое отношение к тому, что ищет пользователь, и это сохранило прибыльность фирмы даже когда дотком-пузырь лопнул; а через шесть лет после основания биржевой курс ее акций стал таким, что сделал мистера Пейджа и мистера Брина одними из богатейших людей в мире.

Маунтин-Вью имел вид самого обычного калифорнийского городка — тихие улицы, новенькие, блестящие офисные здания, скромные домики, которые, с учетом покупательной способности обитателей Силиконовой долины, тянут не меньше чем на миллион. Мы остановились перед комплексом современных зданий, где нас уже ждал главный консультант Дэвид Драммонд, афроамери-канец примерно моих лет, который и организовал для меня эту встречу.

— Когда Ларри и Сергей обратились ко мне с предложением о работе, я думал, что они просто смышленые парни, которые хотят начать свое дело, — сказал Дэвид. — Но такого я не ожидал.

Он провел меня по главному зданию, больше похожему на студенческий центр в колледже, чем на офис, — на первом этаже кафе, где шеф-повар, который до работы в компании «Гугл» готовил для членов группы «Грейтфул Дэд», наблюдал за приготовлением изысканных блюд для всех сотрудников; там же располагался зал для видеоигр, столы для настольного тенниса и полностью оборудованный спортивный зал («Люди проводят здесь много времени, так пусть им будет хорошо»). На втором этаже мы шли мимо молодых мужчин и женщин, чуть за двадцать, одетых в джинсы и майки, некоторые сосредоточенно смотрели на экраны компьютеров, некоторые, сидя на диванах и больших резиновых гимнастических мячах, оживленно беседовали.

Наконец мы дошли до Ларри Пейджа, который обсуждал с инженером какой-то сбой в программном обеспечении. Он был одет так же, как и его сотрудники, и по виду ничем не отличался от них, кроме нескольких прядей ранней седины в волосах. Мы поговорили о цели «Гугла» — организовать всю мировую информацию в общедоступной, нефильтрованной, удобной для пользования форме — и о количестве сайтов, которое уже тогда составляло больше шести миллиардов веб-страниц. Только что компания запустила новую систему электронной почты со встроенной функцией поиска. Разрабатывалась технология голосового поиска при помощи телефона, начиналась работа над проектом «Поиск книг», в рамках которого должны были сканироваться и переводиться в веб-формат все когда-либо опубликованные книги и в перспективе получилась бы виртуальная библиотека, сокровищница всех знаний, накопленных человечеством.

В конце экскурсии Ларри привел меня в комнату, где трехмерное изображение нашей планеты вращалось на большом мониторе с плоским экраном. За компьютером работал молодой инженер-индеец, и Ларри попросил его объяснить мне, что это такое.

— Этими огоньками отмечены все поисковые процессы, которые сейчас ведутся, — сказал инженер. — Каждый язык обозначен своим цветом. Переключаете вот так, — тут он поменял картинку на экране, — и вы видите модели трафика всего интернета.

Картинка завораживала, она казалась живой, не механической, как будто я смотрел на ранние стадии ускоряющегося процесса эволюции, в котором все границы между людьми — национальность, раса, религия, богатство — вдруг сделались невидимыми и незначимыми, так что физик из Кембриджа, биржевой трейдер из Токио, ученик из какой-нибудь далекой индийской деревни, менеджер универмага в Мехико находились в непрерывном, постоянном живом общении, которому не препятствовали ни время, ни пространство, в мире, залитом светом. Потом я заметил широкие полосы темноты на вращавшемся вокруг своей оси земном шаре — множество в Африке, несколько в Южной Азии и даже в Америке, где мощные лучи света распадались на тонкие нити.

Созерцание прервал Сергей, человек небольшого роста, чуть моложе Ларри. Он пригласил меня присоединиться к их общему собранию, потому что визит мой пришелся на пятницу. С самого основания компании эта традиция неукоснительно соблюдалась — все сотрудники «Гугл» собирались вместе и за едой и пивом говорили обо всем, о чем хотели. Мы вошли в большой зал, где уже сидели молодые люди, — кто-то пил, смеялся, кто-то что-то печатал на палмтопах или ноутбуках, стоял гул оживленных голосов. Человек пятьдесят вели себя немного тише. Дэвид объяснил, что это новые сотрудники, выпускники последипломного курса; сегодня их должны были представить коллективу «Гугла». Каждого нового сотрудника представили лично, и их лица появлялись на большом экране вместе с информацией об их образовании, увлечениях, интересах. Не меньше половины выпускников были выходцами из Азии, у многих белых имена и фамилии были восточноевропейские. Насколько я заметил, черных и латиноамериканцев среди них не оказалось. Я сказал об этом Дэвиду, когда мы шли обратно к машине, и он кивнул.

— Мы знаем, что есть такая проблема, — согласился он и сказал, что «Гугл» делает многое, чтобы на математических и естественно-научных факультетах училось больше представителей меньшинств и девушек.

Но, чтобы оставаться конкурентоспособным, «Гугл» должен привлекать лучших математиков, инженеров и программистов, питомцев Массачусетского и Калифорнийского технологических институтов, Стэнфорда и Беркли. А в этих заведениях, как выразился Дэвид, черных и латиноамериканских студентов можно было пересчитать по пальцам на одной руке.

Но это еще не все. По словам Дэвида, все труднее становилось найти инженера любой расы, рожденного в Америке, — вот почему все компании Силиконовой долины активно привлекают на работу иностранных студентов. Недавно лидерам бизнеса высоких технологий пришлось изрядно поволноваться: после 11 сентября многие иностранцы стали задумываться, стоит ли ехать учиться в Америку, потому что получить визу было довольно сложно. Первоклассным инженерам и разработчикам программного обеспечения теперь не нужно было приезжать в Силиконовую долину в поисках работы или финансирования для новой компании. Хайтек-бизнес стремительно разворачивался в Индии и Китае, а венчурные фонды работали по всему миру; они готовы были инвестировать и в Бомбей, и в Шанхай, и в Калифорнию. А в долгосрочной перспективе, сказал Дэвид, это может серьезно подорвать американскую экономику.

— Мы и дальше будем привлекать способных ребят, — говорил он, — ведь мы уже раскрученный бренд. Но начинающие, молодые компании могут создать свой «Гугл», и что тогда? Я все-таки надеюсь, что в Вашингтоне понимают, насколько сейчас усилилась конкуренция. Наше господство не бесконечно.

Примерно в то же время у меня была еще одна поездка, которая заставила задуматься о том, что происходит с американской экономикой. Я ехал на машине по пустому шоссе, в город под названием Гейлсберг, расположенный в Западном Иллинойсе, километрах в сорока пяти от границы с Айовой.

Гейлсберг был основан в 1836 году как университетский город, но некоторое время спустя пресвитериане и конгрегационалисты из Нью-Йорка решили, что пора продвинуть реформы и практическое образование к западной границе. Созданный ими колледж Нокс в годы Гражданской войны стал центром движения аболиционистов; один из маршрутов Подземной железной дороги пролегал как раз через Гейлсберг, а до переезда в Миссисипи в подготовительной школе колледжа учился первый черный сенатор США Хайрам Роде Ревеле. В 1854 году в Гейлсберге построили станцию железной дороги Чикаго — Берлингтон — Куинси, что вызвало резкий рост торговли. Через четыре года десять тысяч человек слушали здесь пятые дебаты Линкольна и Дугласа, в ходе которых Линкольн впервые сформулировал свое отношение к рабству как к моральной проблеме.

Однако не богатое историческое наследие привело меня в Гейлсберг. Здесь я должен был встретиться с лидерами профсоюзов завода корпорации «Мейтэг», потому что руководство объявило об увольнении тысячи шестисот сотрудников и перебазировании предприятия в Мексику. Как и все города Центрального и Западного Иллинойса, Гейлсберг сильно страдал от перевода производства за рубеж. В последние годы уже закрылись заводы деталей для тяжелой промышленности и резиновых шлангов; во время моего приезда сворачивала производство сталелитейная компания «Батлер мэнюфэкчуринг», которую купили австралийцы. Безработица в Гейлсберге составляла почти восемь процентов. А после закрытия «Мейтэга» город терял еще пять — десять процентов рабочих мест.

В зале профсоюза машинистов на откидных металлических сиденьях сидели семь или восемь мужчин и две или три женщины, тихо переговаривались между собой, некоторые курили. Всем им было около пятидесяти, все были одеты в джинсы или хлопчатобумажные брюки, майки, простые клетчатые рубашки. Председатель профсоюза, Дейв Бевард, крупный мужчина с могучим торсом, темной бородой, в черных очках и шляпе, напоминал музыканта из группы «Зи-Зи-Топ». По его словам, союз испробовал все тактики, чтобы руководство изменило свое решение, — встречи с прессой, беседы с акционерами, обращение за помощью к властям города и штата. Ничего не помогало, руководство «Мейтэга» стояло на своем.

— Эти ребята получают свою прибыль! — горячился Дейв. — Вот спросите их, вам скажут, что наш завод — один из самых лучших в компании. Рабочие квалифицированные, брака почти нет. А зарплаты урезают, льготы отбирают, производство останавливают. Штат и город за восемь лет дали «Мейтэгу» почти на десять миллионов налоговых льгот, лишь бы он остался здесь. Но им все мало! Большой начальник, и так уже миллионер, решил, что ему нужно повысить курс акций компании, чтобы вложить деньги в какие-то свои дела. А как это проще всего сделать? Перевести завод в Мексику и платить там одну шестую того, что мы получаем здесь.

Я спросил их, предлагали ли федеральные и местные власти переобучить рабочих, но в ответ раздался горький смех.

— Переобучить, скажете тоже! — произнес Даг Ден-нисон, заместитель председателя профсоюза. — На кого переучивать, когда здесь нет рабочих мест.

Инспектор биржи труда посоветовал ему освоить профессию санитара, с зарплатой чуть больше, чем у уборщицы магазина «Уол-март». Один молодой человек рассказал свою, совсем уж невеселую историю: он решил переучиться на компьютерщика, но после недели обучения «Мейтэг» затребовал его обратно. Работать надо было неполную неделю, но по правилам завода, если бы он отказался, ему не оплатили бы курс переобучения. Если бы он, наоборот, согласился, вернулся на завод и перестал ходить на курсы, то Федеральное агентство посчитало бы, что он уже один раз прошел курс переобучения, и не оплатило бы следующий.

Я пообещал людям, что расскажу об их проблемах в ходе своей кампании, и познакомил с предложениями, выработанными моим предвыборным штабом, — изменить налоговое законодательство в части уменьшения налоговых льгот для тех компаний, которые переводят производство за рубеж, пересмотреть и усилить финансирование федеральных программ переобучения. Я уже собрался уходить, когда со своего места поднялся высокий, крепкий мужчина в бейсболке. Он назвал свое имя — Тим Уилер — и сказал, что он возглавляет профсоюз на сталелитейном заводе «Батлер». Там рабочих уже известили об увольнении, и Тим в то время получал пособие по безработице и раздумывал над тем, что делать дальше. Больше всего он волновался из-за медицинской страховки.

— Моему сыну Марку нужна пересадка печени, — хмуро сказал он. — Мы записались в лист ожидания донора, но медицинское пособие по уходу за больным мы уже израсходовали и теперь прикидываем, хватит ли нам «Медик-эйда», чтобы все оплатить. Никто мне ничего не говорит, знаете, я ради Марка все продам, залезу в долги, но я не...

Тим замолчал; его жена, которая сидела рядом, склонилась и закрыла лицо руками. Я пообещал им, что мы узнаем, сколько расходов покроет «Медикэйд». Тим кивнул и положил руку на плечо жены.

По дороге домой, в Чикаго, отчаяние Тима не выходило у меня из головы: работы нет, сын болеет, деньги кончаются...

О таком вы не услышите в частном самолете, на высоте сорок тысяч футов над землей.

В наши дни ни левые, ни правые не спорят о том очевидном факте, что мы проходим через фундаментальную трансформацию экономики. Прорыв в цифровых технологиях, волоконная оптика, интернет, спутники, развитие транспортной сети решительно смели экономические барьеры между странами и континентами. Потоки капитала растекаются по миру в поисках лучшего приложения, несколько щелчков клавиш перемещают миллиарды долларов через границы. Распад Советского Союза, рыночные реформы Индии и Китая, устранение помех на пути развития торговли, появление огромных гипер-маркетов вроде «Уол-марта» втянули несколько миллиардов людей в прямое соревнование с американскими компаниями и американскими рабочими. Не знаю, стал ли уже весь мир плоским, как выразился журналист и писатель Томас Фридман, но что он становится плоским — это точно.

Нет сомнений, что глобализация принесла американским потребителям много пользы. Снизились цены на товары, некогда считавшиеся предметами роскоши, от широкоэкранных телевизоров до персиков зимой, увеличилась покупательная способность американцев с низким уровнем дохода. Удалось взять инфляцию под контроль, увеличить выплаты миллионам американцев, торгующим на фондовой бирже, открыть новые рынки для американских товаров и услуг, а такие страны, как Индия и Китай, сумели решительно повести борьбу с бедностью, что в конечном счете сделает мир более стабильным.

Но нельзя отрицать и того, что глобализация значительно усилила экономическую нестабильность миллионов обычных американцев. Чтобы остаться конкурентоспособными и не сердить инвесторов на мировом рынке, компании, расположенные в США, вынуждены были автоматизироваться, уменьшаться, перебазироваться в менее дорогие регионы, уходить в другие страны. С тех пор они держат курс на увеличение заработной платы и заменили пенсионные и медицинские планы с фиксированными выплатами планом 401 (к), то есть договоренностью об уплате наличными, что обходится работникам гораздо дороже и дает меньше гарантий.

Результатом всего этого стала экономика, построенная, как кто-то выразился, на принципе «победитель получает все», когда прилив поднимает далеко не все лодки. Прошедшее десятилетие было отмечено стабильным экономическим ростом, но вялым ростом занятости; скачком производительности труда, но сохранением размера заработной платы; небывалыми прибылями корпораций, но уменьшением доли прибыли, причитающейся рабочим. Для таких, как Ларри Пейдж и Сергей Брин, для одаренных, талантливых людей, для квалифицированных специалистов — инженеров, юристов, консультантов, маркетологов, — которые облегчают их работу, возможности, предоставляемые мировым рынком, никогда еще не были столь благоприятны. Но для рабочих завода «Мейтэг», которых можно заменить автоматами, станками с ЧПУ (или компания вообще закроет завод и переведет производство в страны с более дешевой рабочей силой), последствия могут оказаться губительными — растущий рынок низкооплачиваемых рабочих мест в сфере обслуживания, крайне ограниченный набор льгот, риск финансовой катастрофы в случае болезни, невозможность подкопить денег к пенсии или на обучение детей.

Со всем этим надо что-то делать. С начала девяностых годов, когда все эти тенденции только еще начинали проявляться, то крыло Демократической партии, которое возглавлял Билл Клинтон, взяло курс на новую экономику, поощряло свободу торговли, налоговую дисциплину, реформы образования и обучения, которые со временем должны были помочь рабочим успешно конкурировать в борьбе за высокооплачиваемую, престижную работу. Но в своей массе демократы, особенно активисты рабочих профсоюзов, такие как Дейв Бевард, воспротивились этим благим намерениям. В их понимании свобода торговли служила прежде всего интересам Уолл-стрит, но не могла остановить сокращение хорошо оплачиваемых рабочих мест в Америке.

Республиканцы тоже страдают от разногласий. В свете недавней кампании против нелегальной иммиграции, например, консервативные взгляды Пата Бьюкенена о первенстве Америки получили второе рождение в рядах «Великой старой партии» и стали противовесом курсу администрации Буша на свободу торговли. В кампании 2000 года и в начале своего первого срока Джордж Буш предложил усилить законодательную роль правительства, ввести так называемый «сострадательный консерватизм», который, как настаивает Белый дом, выразился в реформе медицинского страхования, реформе образования под лозунгом «Внимание к каждому ребенку» и вызвал настоящий приступ изжоги у консерваторов более мелкого ранга.

Но для большинства экономическая программа республиканцев при президенте Буше свелась к уменьшению налогового бремени, ослаблению законодательства, приватизации государственных служб и... еще большим налоговым льготам. Администрация говорит об «обществе самостоятельных людей», но большинство из основных положений этой программы перекликаются с лозунгами либеральной экономики образца тридцатых годов: уверенность в том, что резкое сокращение — или, в некоторых случаях, уменьшение — налога на доходы, крупную недвижимость, прирост капитала и дивиденды будут способствовать образованию капитала, повышению экономической эффективности, увеличению капиталовложений, усилению экономического роста; убежденность, что правительственный контроль только вредит нормальному функционированию рынка; искренняя вера в то, что правительственные программы адресной помощи изначально неэффективны, порождают лишь зависимость, безответственность, безынициативность и не дают никакого выбора.

Как лаконично выразился Рональд Рейган: «Правительство — это не решение наших проблем; правительство само — проблема».

Пока что администрация Буша решила лишь половину этого уравнения; Конгресс под контролем республиканцев нескольких раз обсуждал вопрос об уменьшении налогов, но отказался принять непростое решение о контроле над расходами — ассигнования на поддержку «групп по интересам», которые называются еще «резервными деньгами», за годы президентства Буша возросли до шестидесяти четырех процентов. В то же время законодатели-демократы (и вместе с ними широкая общественность) ощутили значительное сокращение жизненно важных инвестиций и немедленно отклонили предложение администрации о приватизации программы социального страхования. Непонятно, действительно ли администрация убеждена, что последующий за этим дефицит федерального бюджета и национальный долг, который растет в геометрической прогрессии, — это несерьезно. Но ясно, что большая задолженность никак не поможет будущей администрации осуществить новые вложения для борьбы с экономическими проблемами глобализации или для укрепления общеамериканской сети всеобщей безопасности.

Не хочу преувеличивать последствия этой тупиковой ситуации. Политика ничегонеделания и попустительства глобализации не приведет к немедленному коллапсу экономики США. Американский ВНП пока еще больше, чем У Китая и Индии, вместе взятых. Пока что, по крайней мере, компании, расположенные в США, удерживают первенство в разработке программного обеспечения и фармации, а нашим университетам и колледжам завидуют во всем мире.

Но в перспективе ничегонеделание создаст совершенно другую Америку, непохожую на ту, в которой мы выросли. Экономически и социально население расслоится значительно сильнее, чем сейчас: все более процветающий класс ученых мужей будет жить в неких эксклюзивных сообществах, будет иметь возможность приобретать на рынке все, что ему нужно, — частное образование, частную медицину, частную безопасность и частные самолеты, в то время как огромное количество их сограждан будет обречено на низкооплачиваемую работу в сфере обслуживания, постоянные переезды с места на место, увеличение рабочего времени, зависимость от плохо финансируемого, перегруженного, нереформированного государственного здравоохранения, пенсионного обеспечения и школьного образования.

Мы получим Америку, в которой так и будем закладывать свои активы иностранным кредиторам и зависеть от капризов нефтедобытчиков; Америку, где мы не сможем достаточно финансировать базовые научные исследования и обучающие программы, которые будут определять наши долгосрочные экономические перспективы, игнорируя при этом возможный вред окружающей среде. Америка станет еще более политически поляризованной и еще менее политически стабильной, так как недовольство экономическим курсом станет все сильнее и заставит людей обращать свой гнев друг на друга.

Хуже всего то, что это сильно ограничит возможности молодых американцев и приведет к резкому замедлению мобильности, которая с самого основания двигала историю нашей страны.

Не такую Америку хотим мы оставить своим детям. Я твердо верю, что у нас есть способности и возможности, чтобы создать лучшее будущее, будущее с сильной экономикой и процветающим обществом. Строить такое будущее мешает нам вовсе не отсутствие хороших идей. У нас нет общенационального стремления к решительным шагам, чтобы сделать Америку более конкурентоспособной, как нет и единой точки зрения на роль правительства в рыночной экономике.

Чтобы встать на единую точку зрения, нам нужно совершить экскурс в историю развития нашей рыночной системы. Известно высказывание Калвина Кулиджа: «Основной бизнес Америки — это бизнес». И действительно, трудно найти другую такую страну, которая более отвечает логике рынка. Наша Конституция помещает владение частной собственностью в самый центр нашей системы свободы. Наши религиозные воззрения высоко оценивают трудолюбие и воспитывают в нас убеждение, что за добродетельную жизнь обязательно последует материальное вознаграждение. В богатых мы видим, скорее, не объект зависти и критики, а образец, и наша мифология изобилует историями о людях, которые достигли всего сами, — об эмигранте, который приехал сюда без гроша и выбился в люди, или о молодом человеке, который двинулся на Запад в поисках своей фортуны. Как удачно выразился Тед Тернер, деньги в Америке — это средство счета.

На этой почве культуры бизнеса страна расцвела так, как не удавалось еще ни одной стране в истории. Стоит выехать за границу, чтобы в полной мере оценить, насколько лучше в Америке; даже беднейшие слои населения получают бесплатно товары и услуги — электричество, чистую воду, элементарную домашнюю сантехнику, телефоны, телевизоры, бытовую технику, о которых во многих странах мира можно только мечтать. Америке исключительно повезло, что ее территория — одна из наиболее обеспеченных природными ресурсами в мире, но не только они способствуют нашим успехам в экономике. Наше величайшее достояние — наша система организации общества, система, которая вот уже не одну сотню лет поощряет непрерывное обновление, личную инициативу, эффективное использование ресурсов.

Поэтому не стоит удивляться, что мы склонны принимать нашу систему свободного рынка как данность, предполагая, что она исправно работает согласно закону спроса и предложения, управляемая невидимой рукой Адама Смита. Из этого следует, что не будет большой ошибкой считать, будто любое вторжение правительства в магию рыночного механизма — налогообложение, законодательство, судебные процессы, тарифы, меры по охране труда, расходы на адресную помощь — обязательно станет ударом по частному предпринимательству и затормозит экономический рост. Несостоятельность коммунизма и социализма как альтернативных систем экономической организации лишь подкрепила это убеждение. В любом нашем учебнике по экономике и в любом современном политическом споре невмешательство подразумевается по умолчанию; и тот, кто не согласится с этим, рискует плевать против ветра.

И все же полезно напомнить самим себе, что наша система свободного рынка возникла не сама по себе и не по Божьему промыслу. Она стала итогом долгого пути, проб и ошибок, трудным выбором между целесообразностью и справедливостью, переменами и привычками. И хотя преимущества нашей системы свободного рынка выросли из труда многих и многих людей, которые стремились воплотить в жизнь свои представления о счастье, во времена экономической нестабильности и потрясений необходимо вмешательство правительства, чтобы открыть новые возможности, поощрить конкуренцию, заставить рынок работать лучше.

В самом общем виде вмешательство правительства может принимать три основные формы. Во-первых, всю нашу историю именно правительство выстраивало инфраструктуру, обучало рабочую силу и создавало другие условия, необходимые для экономического роста. Все отцы-основатели признавали связь между частной собственностью и свободой, но Александр Гамильтон первым признал гигантский потенциал национальной экономики, основанной не только на сельскохозяйственном прошлом Америки, но и на ее торгово-промышленном будущем. Гамильтон утверждал, что для реализации этого потенциала Америке необходимо сильное и активное правительство, и, став первым в истории министром финансов США, сделал многое для воплощения своих идей в жизнь. Он национализировал долг, оставшийся после Войны за независимость, что не только объединило экономику всех штатов, но и помогло созданию общегосударственной кредитной системы и подвижного рынка капитала. От жесткого патентного законодательства до высоких тарифов — везде он последовательно проводил политику поощрения американского производителя и предлагал делать вложения в строительство дорог и мостов, чтобы способствовать движению товаров на рынке.

Гамильтон столкнулся с яростным сопротивлением Томаса Джефферсона, опасавшегося, что сильное правительство, привязанное к здоровым экономическим интересам, может нанести ущерб его представлению об уравнительной демократии, привязанной к земле. Но Гамильтон понимал, что, только освободив капитал от интересов местных землевладельцев, Америка привлечет самый могущественный ресурс — энергию и предприимчивость своего народа. Эта идея мобильного общества стала одним из самых первых достижений американского капитализма; промышленный и торговый капитал, может быть, и усилили нестабильность, но создали динамичную систему, в которой каждый энергичный и способный человек мог подняться к вершине. С этим Джефферсон соглашался — идея вытекала из его веры в потенциал общества равных возможностей, а не наследственной аристократии; именно Джефферсон поддержал создание государственного, финансируемого правительством университета, который давал бы образование талантам со всей страны, а основание Виргинского университета он вообще считал одним из главных своих деяний.

Достойным продолжателем этой традиции влияния правительства на инфраструктуру Америки и на ее народ стали Авраам Линкольн и первые республиканцы. Для Линкольна возможность являлась самой сутью Америки, а труд свободных людей — способом преуспеть в жизни. Линкольн полагал капитализм лучшим средством создать такую возможность, но он не закрывал глаза на то, что переход от аграрного к индустриальному обществу разрушит не одну жизнь и уничтожит не одно поселение.

В самый разгар Гражданской войны Линкольн предпринял ряд мер, которые не только заложили основы единой национальной экономики, но и предоставили новые возможности огромному количеству людей. Он настоял на строительстве первой трансконтинентальной железной дороги. Он учредил Национальную академию наук для проведения фундаментальных исследований и изысканий, которые могли бы помочь в разработке новых технологий и иметь практическое применение. В 1862 году он принял исторический закон о гомстедах, который позволил выходцам из восточных штатов освоить огромные пространства американского Запада, а значит, помочь развитию молодой экономики Америки. После этого он не бросил фермеров на произвол судьбы, а учредил систему земельных наделов колледжам, где фермеры могли изучать последние достижения агротехники и получить такое образование, которое позволяло им мыслить шире, нежели только об интересах своей фермы.

Убежденность Гамильтона и Линкольна в том, что ресурсы и власть правительства скорее помогут, нежели воспрепятствуют развитию свободного, живого рынка, стала общей платформой республиканцев и демократов на ранних этапах американской истории. Плотина Гувера, Управление ресурсами бассейна Теннесси, общенациональная система шоссейных дорог, интернет, проект «Геном человека» — все это примеры того, как правительство проложило дорогу очень активной частной экономической деятельности. Создав систему государственных школ и учреждений высшего образования, приняв «солдатский Билль о правах», правительство предоставило своим гражданам возможность адаптироваться к постоянно меняющемуся миру и новым технологиям.

За исключением необходимых инвестиций, которые частный предприниматель не хочет или не будет делать самостоятельно, активно действующее правительство оказалось незаменимым в трудные для рынка времена — когда проявляются те неизлечимые болячки капиталистической системы, которые или снижают эффективность работы рынка, или наносят непоправимый вред обществу. Теодор Рузвельт понял, что власть монополий препятствует конкуренции, и сделал «борьбу с трестами» главным делом своей администрации. Вудро Вильсон учредил Федеральный резервный банк для управления денежными запасами и усмирения паники, периодически охватывающей финансовые рынки. Правительство страны и штатов разработали первые законы потребительского права — «О чистоте продуктов питания и лекарств», «О проверке качества мяса», которые защитили американцев от опасных продуктов.

Роль правительства в регулировании рынка проявилась особенно явно в 1929 году, когда обвалился фондовый рынок и разразилась Великая депрессия. Доверие инвесторов пошатнулось, крах банков чуть не погубил всю финансовую систему, потребительский спрос и инвестиции в бизнес стремительно падали, и в этих условиях Франклин Делано Рузвельт выработал ряд правительственных мер, которые остановили казавшийся очевидным развал экономики. В последующие за этим восемь лет администрация «Нового курса» экспериментировала с различными вариантами возрождения экономики, и, хотя не все они привели к ожидаемым результатам, они все же создали ту структуру регулирования, которая до сих пор ограничивает риск экономического кризиса: Комиссия по ценным бумагам и биржам отвечает за прозрачность финансовых рынков и защищает мелких инвесторов от махинаций и манипуляций, Федеральная корпорация страхования банковских вкладов гарантирует уверенность вкладчикам, а антициклическая налоговая и денежная политика — уменьшение налогового бремени, увеличение ликвидности, прямых государственных расходов — стимулирует спрос, когда бизнес и потребители отшатываются от рынка.

В конце концов, и это, пожалуй, наиболее неоднозначно, правительство помогло разработать общественный договор между бизнесом и рабочими Америки. В первые сто пятьдесят лет американской истории капитал сосредоточивался в основном в трестах и компаниях с ограниченной ответственностью, законодательство и руководство запрещало рабочим объединяться в союзы, которые сделали бы их более сильными. У рабочих почти не было защиты от тяжелых и бесчеловечных условий труда, не важно, в горячем цеху или на мясокомбинате. Американская культура не позволяла жалеть рабочих, доведенных до крайности периодическими вспышками так называемого «созидательного разрушения», — для достижения успеха нужно было больше трудиться, а не ждать помощи от государства. Ма-ло-мальские гарантии давал только ненадежный и скудный ручеек частной благотворительности.

Чтобы правительство устранило этот дисбаланс, понадобилась встряска Великой депрессии, когда треть населения оказалась без работы, не могла жить в хороших домах, хорошо одеваться и хорошо питаться. За два года работы Франклин Делано Рузвельт провел через Конгресс закон «О социальной защите» 1935 года, этот краеугольный камень нового государства всеобщего благосостояния, который поднял почти половину всех взрослых граждан из нищеты, гарантировал выплату пособия тем, кто лишился работы, обеспечивал скромные выплаты малоимущим пенсионерам и инвалидам. Рузвельт принял законы, которые в корне изменили отношения труда и капитала: о сорокачасовой рабочей неделе, об ограничении детского труда, о минимальном размере заработной платы; а Национальный закон о трудовых отношениях разрешил создание мощных объединений промышленных рабочих и заставил работодателей заключать добросовестные соглашения.

Принятие Рузвельтом этих законов стало логическим следствием кейнсианской теории, которая гласит, что единственное средство от экономической депрессии — увеличение чистого дохода американских рабочих. Но Рузвельт понимал еще, что капитализм в демократическом обществе требует согласия всего населения и что, наделяя рабочих большим куском экономического пирога, его реформы значительно уменьшат возможную привлекательность правительственного контроля и разного рода командных систем — фашистской ли, социалистической ли, коммунистической ли, которые как раз в то время набирали силы в Европе. Как он сказал в 1944 году, «диктатуры делаются из голодных и безработных».

Некоторое время казалось, что на этом все и закончится, что Рузвельт спасет капитализм от самого себя активной работой федерального правительства, которое делает вложения в людей и инфраструктуру, регулирует рынок и защищает труд от хронического ухудшения условий. И действительно, в последующую четверть века и при республиканских, и при демократических администрациях эта модель государства всеобщего благосостояния по-американски имела самую широкую поддержку. Некоторые правые жаловались на наступление ползучего социализма, и были левые, которые считали, что Рузвельт не довел свои реформы до конца. Но гигантский рост доли массового производства в американской экономике, невероятный разрыв между промышленным потенциалом США и раздираемых войной стран Европы и Азии прекратили все словесные баталии. Не имея серьезных соперников, американские компании спокойно переносили высокие затраты на рабочую силу и регулирование на своих заказчиков. Полная занятость позволила объединенным в профсоюзы промышленным рабочим перейти в средний класс, содержать семью на одну заработную плату, пользоваться благами медицинских и пенсионных фондов. В этой обстановке растущих прибылей корпораций и повышения заработков политики почти не встретили сопротивления, когда увеличивали налоги и ужесточал регулирование в решении насущных проблем; при администрации Джонсона эту цель преследовала программа «Великого общества» — «Меди-кэр», «Медикэйд», страховка, а при Никсоне — Управление по охране окружающей среды и Управление охраны труда.

В этом триумфе либерализма было лишь одно уязвимое место — капитализм не стоял на месте. К семидесятым годам начал замедляться рост промышленного производства США, этот двигатель послевоенной экономики. ОПЕК уверенно становился на ноги, зарубежные нефтедобытчики захватывали все большую долю мировой экономики, и Америка стала страдать от перебоев с поставками энергоносителей. Американские компании получили конкурентов в лице азиатских компаний, поставлявших более дешевый продукт, а к восьмидесятым годам вал дешевого импорта — ткани, обувь, электроника и даже машины — начал захлестывать и внутренний рынок. Одновременно многонациональные корпорации, расположенные в США, начали выводить производство за границу — и для того, чтобы выйти на иностранные рынки, и для того, чтобы заполучить более дешевую рабочую силу.

В этой обстановке все более усиливающейся международной конкуренции перестала себя оправдывать старая формула работы корпораций со стабильной прибылью и неповоротливой системой управления. При меньших возможностях увеличения стоимости или изготовления дешевого товара корпоративные прибыли и доля рынка снизились, и акционеры корпораций стали требовать увеличения рыночной цены. Некоторые корпорации пошли по пути автоматизации и инноваций. Остальные резко сократили количество рабочих мест, запретили создание профсоюзов, продолжили вынесение производств за границу. Те управленцы, которые не приспособились к новым условиям, стали жертвами рейдерства и виртуозов поглощения, совершенно не думающих о простых сотрудниках, жизнь которых заходила в тупик, или о тех городках, которые прекращали свое существование. Так или иначе, американские корпорации адаптировались, и отрицательные последствия этой адаптации приняли на себя все промышленные рабочие старой школы и небольшие города вроде Гейлсберга.

Красноречивый Рейган любил преувеличивать расцвет государства всеобщего благосостояния за последние четверть века. В лучшие годы доля федерального бюджета в общем объеме экономики США значительно уступала аналогичному показателю в странах Западной Европы, даже если включить сюда гигантские суммы на развитие оборонной промышленности. Но все же та консервативная революция, которой помогал Рейган, имела множество сторонников потому, что главная мысль президента — о том, что либеральное государство всеобщего благосостояния получилось слишком самодовольным и чересчур бюрократизированным, о том, что политики-демократы кинулись делить экономический пирог, вместо того чтобы думать о том, как сделать его больше, — оказалась не столь уж далекой от истины. Слишком уж много менеджеров корпораций, надежно защищенных от конкуренции, перестали приносить прибыль, слишком уж много бюрократов в правительстве перестали интересоваться, не переплачивают ли их акционеры (то есть рядовые налогоплательщики) и их потребители (то есть пользователи правительственных услуг).

Далеко не каждая правительственная программа оказывалась столь эффективной, как от нее ожидали. С некоторыми функциями лучше справлялся частный сектор, так же как иногда рыночные меры приводят к тем же результатам, что и жесткое регулирование, причем с меньшими затратами и большей гибкостью. Высокие предельные ставки налога, которые действовали, когда Рейган пришел к власти, может быть, и не сдерживали стимулы к работе и инвестициям, но не в лучшую сторону влияли на решения инвесторов и в конечном счете привели к затратной экономике и появлению массы законных способов уменьшить суммы выплачиваемых налогов. И хотя система пособий определенно вытащила из нужды многих американцев, она же стала настоящей катастрофой для трудовой этики и стабильности семьи.

Рейган был вынужден договариваться с Конгрессом, где тогда в большинстве были демократы, и поэтому так и не осуществил свои далеко идущие планы по сокращению правительства. Но именно он радикально поменял условия политических дебатов. Протест среднего класса против налогов стал данностью общегосударственной политики и положил предел расширению правительственных структур. Для многих республиканцев невмешательство в деятельность рынка стало прямо-таки принципиальной позицией.

Конечно же, многие избиратели во времена экономических катаклизмов продолжали возлагать надежды на власть, и призыв Билла Клинтона к более активному вмешательству правительства в экономику помог ему пройти в Белый дом. После катастрофического провала его плана здравоохранения и выборов 1994 года в Конгресс, на которых выиграли республиканцы, Клинтон умерил свои амбиции, но сумел достичь некоторых целей, которые декларировал Рейган. Сказав «до свидания» эре большого правительства, Клинтон законодательно реформировал политику увеличения благосостояния, уменьшил налогообложение среднего класса и малоимущих рабочих, принял меры по уменьшению бюрократии и волокиты. И именно Клинтон довершил то, что так и не сделал Рейган, — он навел порядок в финансовой системе при одновременном уменьшении уровня бедности и скромном финансировании образования и профессионального обучения. К окончанию работы Клинтона казалось, что достигнуто некое равновесие — небольшое правительство, способное обеспечить социальные гарантии, которые первым ввел Франклин Делано Рузвельт.

Но капитализм не стоит на месте. Политические меры Рейгана и Клинтона стрясли жир с либерального «государства всеобщего благосостояния», но никак не могли изменить такие реалии, как международная конкуренция и технологическая революция. Рабочие места так и уплывают за границу — и не только в тяжелой промышленности, но и все больше в секторе обслуживания, как, например, компьютерное программирование. Бизнес продолжает бороться с высокими затратами на здравоохранение. Америка ввозит гораздо больше, чем вывозит, занимает гораздо больше, чем отдает.

Не имея ясной концепции управления, администрация Буша и ее союзники в Конгрессе ответили тем, что довели консервативную революцию до логического конца, то есть до дальнейшего снижения налогов, либерализации законодательства и даже до урезания программ социального обеспечения. Но, избрав эту стратегию, республиканцы вышли на свой последний бой, который они начали и выиграли в восьмидесятые годы, а вот демократы вынуждены сражаться в арьегарде, отстаивая программы «Нового курса» тридцатых годов.

Ни одна из этих стратегий больше не годится. Только урезая расходы и уменьшая правительство, Америка все равно не станет соперником Индии и Китая. Нам необходимо покончить с равнодушным созерцанием стремительного падения жизненного уровня американцев, больших городов, задыхающихся от смога, и нищих, заполонивших наши улицы. Устранив торговые барьеры и подняв планку минимального заработка, мы тоже мало чего добьемся, если только не решим конфисковать все компьютеры в мире.

Но наша история убеждает нас, что не всегда нужно делать выбор между вялой, управляемой правительством экономикой и хаотичным, беспощадным капитализмом. Она доказывает, что из экономических потрясений мы можем выйти, став сильнее, а не слабее. Как и наши предшественники, мы должны постоянно спрашивать себя, какие самые разные политические меры создадут динамичный, свободный рынок и всеобщую экономическую безопасность, поощрят предпринимательскую инициативу и подвижность. В качестве ориентира мы можем принять простую максиму Линкольна: сообща, то есть при помощи правительства, нужно делать только то, что нельзя сделать так же хорошо поодиночке.

Другими словами, мы должны руководствоваться тем, что действует.

Какой вид может принять этот новый экономический консенсус? Я не скажу, что знаю все ответы на все вопросы, да и подробный анализ экономической политики США требует нескольких томов. Но я могу привести примеры, в каких случаях мы можем выйти из тупика; когда, по заветам Гамильтона и Линкольна, мы можем вкладывать в инфраструктуру и свой народ; как мы можем обновить и перестроить тот договор, которым в свое время скрепил общество Франклин Делано Рузвельт.

Начнем с тех вложений, которые могут сделать Америку конкурентоспособной на мировом рынке: вложений в образование, науку, технологии, энергетическую независимость.

Всю нашу историю образование было и остается стержнем договора между государством и его гражданами: лучшей жизни достойны трудолюбивые и ответственные. А в мире, где образование определяет вашу цену на рынке труда, где ребенок из Лос-Анджелеса должен соревноваться не только с ребенком из Бостона, но и с миллионами сверстников из Пекина и Бангалора, слишком многие американские школы не выполняют свои обязательства по этому договору.

В 2005 году я посетил школу в Торнтоне, южном пригороде Чикаго, в которой большинство учеников — темнокожие. Мои сотрудники вместе с учителям і і организовали встречу с молодежью города; в каждом классе не одну неделю анализировали, что больше всего волнует учеников, потом сформулировали вопросы и пер едали их мне. На встрече мы говорили о росте насилия в районе, о нехватке компьютеров в классах. Но самый главный вопрос оказался таким: школьный округ не мог обеспечить здесь учителям полную занятость, поэтому школа закрывалась в полвторого дня. Урезанное расписание не позволяло ни провести лабораторную работу, ни дополнительно заняться иностранными языками.

Меня спросили: «А почему нас так обделяют? Кажется, нас и в школе никто не ждет».

Они хотели учиться.

Мы уже привыкли к таким историям, к бедным ребятишкам из черных и латиноамериканских кварталов, где школы не могут подготовить их даже к жизни в старом индустриальном обществе, не то что в веке информации. Но проблемы нашего образования нельзя сводить только к школам в бедных районах. Сегодня у американцев высочайший среди развитых стран процент отсева из государственных школ. Ученики старших классов показывают худшие знания по математике и естественным наукам, чем их зарубежные сверстники. Половина подростков не имеет понятия об элементарных дробях, половина девятилетних не умеют ни делить, ни умножать, и, хотя количество поступающих в высшие учебные заведения в целом повысилось, только двадцать два процента абитуриентов достаточно подготовлены, чтобы пройти университетский курс английского языка, математики и естественных наук.

Не думаю, что правительство в одиночку способно изменить эту статистику. Главная ответственность лежит на родителях — именно они должны воспитать в своих детях трудолюбие и стремление к знаниям. Но и родители вправе ожидать, что правительство, через систему государственных школ, примет равное участие в образовательном процессе, точно так же, как оно делало это раньше.

К сожалению, вместо решительных перемен и коренных реформ нашей школы, которые позволили бы детям из Торнтона получить работу в компании «Гугл», правительство вот уже почти двадцать лет занималось мелким ремонтом и культивировало посредственность. Возможно, это результат идеологических баталий, одновременно и предсказуемых, и уже устаревших. Многие консерваторы утверждают, что в решении проблем образования деньги не играют решающей роли; что проблемы государственных школ вызваны исключительно неудачными бюрократическими мерами и бескомпромиссной позицией учительских профсоюзов; что единственным выходом может быть ликвидация государственной монополии при помощи ваучеров. В то же время левые часто защищают совершенно невозможное существующее положение дел и утверждают, что только деньги спасут систему образования от полного развала.

На самом деле неверны обе точки зрения. Деньги важны для образования, иначе разве стали бы родители столько платить, чтобы жить в хорошо финансируемых пригородных школьных округах? Множество городских и сельских школ страдают от переполненных классов, устаревших книг, допотопного оборудования, а учителя вынуждены на свои деньги покупать простейшие учебные пособия. Но нельзя отрицать, что управляются государственные школы так же из рук вон плохо, как и финансируются.

Словом, наша задача — такие реформы, которые повысят уровень образования, обеспечат его финансирование на должном уровне и избавятся от программ, которые не приносят ожидаемых результатов. Мы, собственно, уже становимся свидетелями реформ в действии: более строгая и усложненная программа с упором на математику, естественные науки, навыки грамотности; увеличение количества учебных часов; раннее дошкольное образование для каждого ребенка, так что в школу он приходит уже подготовленным; более объективная оценка достижений каждого ученика, основанная на его успеваемости; приглашение на работу и обучение более прогрессивных директоров и более профессиональных учителей.

Этот последний пункт — профессиональная подготовка учителей — требует особого внимания. Недавние исследования показали, что хороший учитель, и только он, определяет успеваемость ученика. Цвет кожи и происхождение тут совершенно ни при чем. Увы, множество наших школ страдают от учительского непрофессионализма, когда педагог толком не может объяснить свой предмет; это настоящий бич и без того проблемных школ. Самое опасное, что эта ситуация отнюдь не улучшается: каждый год все больше учителей поколения «бума рождаемости» выходят на пенсию, и, чтобы заполнить их места, в следующем десятилетии понадобится два миллиона педагогов.

Дело не в том, что работа учителя вышла из моды; я знаю множество молодых людей, которые, окончив свои высшие учебные заведения, записывались на курсы «Учить для Америки» и потом отрабатывали два года в самых бедных школах. Работать им очень нравилось, да и детям шли на пользу молодость и энергия их новых учителей. Но к концу двухлетнего срока большинство или меняли работу, или уходили в школы получше — их не устраивала низкая зарплата, изматывала борьба со школьной бюрократией, угнетало чувство изоляции.

Если мы хотим построить образовательную систему, достойную двадцать первого века, мы просто обязаны пересмотреть свое отношение к профессии учителя. Надо изменить систему сертификации, чтобы выпускник химического факультета, который хочет работать в школе, не оплачивал дорогие курсы дополнительного обучения; надо, чтобы молодые учителя работали бок о бок с более опытными коллегами и не чувствовали себя в изоляции; надо, чтобы хорошие учителя могли лучше контролировать то, что творится в их классах.

Нужно платить учителям по их труду. Непонятно, почему опытный, квалифицированный, хороший педагог на пике своей карьеры не может получать сто тысяч долларов в год. Преподаватели таких основных предметов, как математика и естественные науки, а также те, кто хочет работать в лучших школах своего округа, могут и должны получать значительно больше.

Здесь есть только одно «но». Зарабатывая больше, учителя должны нести большую ответственность за качество своей работы, а школьные округа должны иметь возможность избавляться от нерадивых педагогов.

Пока профсоюзы учителей сопротивляются идее оплаты по труду, ведь здесь многое может зависеть от директора. Профсоюзы утверждают — и в этом, по-моему, они правы, — что школьные округа оценивают результативность работы учителя исключительно по результатам тестов, но учитель далеко не всегда может повлиять на эти результаты, так же как, скажем, от него не зависит, сколько в классе учеников из бедных семей или детей с задержкой развития.

Все эти проблемы можно решить. В сотрудничестве с учительскими профсоюзами, с руководством школьных округов можно выработать более совершенные методы оценки труда учителей, в которых тесты будут совмещены с экспертной оценкой (в любой школе учителя сойдутся во мнении, кто из их коллег работает хорошо, а кто из рук вон плохо). Нужно сделать все, чтобы горе-педагоги перестали вредить детям, которые хотят учиться.

Да-да, чтобы вкладывать в возрождение нашей школы, мы должны вспомнить давно известную истину, что учиться может каждый. Недавно я побывал в одной из начальных школ чикагского Уэстсайда, которая некогда опустилась ниже всякой критики, а теперь числится среди крепких середняков. Когда я говорил с педагогами той школы об их проблемах, одна молодая учительница заметила, что есть такое выражение — «эти дети». Общество готово предложить миллион объяснений, почему «эти дети» не могут учиться, ведь «эти дети» живут в бедных районах и они безнадежно отстали от всех других.

— Когда я слышу такое, то просто выхожу из себя, — сказала мне та учительница. — Что еще за «эти дети»? Они наши!

Нужно всем сердцем принять эту мудрость, чтобы обеспечить перспективы экономического роста Америки в ближайшие годы.

Наши вложения в образование не могут ограничиваться только начальными и средними школами. В экономике, основанной на знаниях, когда восемь из девяти самых популярных профессий нашего десятилетия требуют специальных навыков и умений, большинству работников необходима та или иная форма повышения уровня образования, чтобы со временем заполнить рабочие места. И точно так же, как в свое время, на заре двадцатого века, правительство создало сеть бесплатных обязательных средних школ, чтобы дать рабочим знания, необходимые в век индустриализации, наше правительство должно помочь современным рабочим приспособиться к реалиям двадцать первого века.

Вообще-то мы находимся в лучшем положении, чем наши предшественники сто лет назад. Ведь у нас уже существует множество университетов и колледжей, достаточно хорошо оснащенных, чтобы принимать все больше студентов. И бесспорно, американцев не нужно убеждать в ценности высшего образования — количество молодых людей, получающих степень бакалавра, стабильно растет с каждым десятилетием. В 1980 году их было шестнадцать процентов, а сейчас — уже почти тридцать три.

Вот в чем американцам нужна скорая помощь, так это в борьбе со все растущей стоимостью обучения — мы с Мишель испытали это на себе (в первые десять лет нашего брака сумма преддипломного обучения и полного курса юридического факультета значительно превысила размер взятого нами кредита). За последние пять лет средний размер платы за обучение в четырехлетних государственных колледжах с учетом инфляции возросла примерно на сорок процентов. Для того чтобы найти деньги, студенты вынуждены залезать в долги, и понятно, что немногие выпускники решатся заняться таким низкооплачиваемым деом, как преподавание. И еще примерно двести тысяч человек каждый год уходят из колледжей, потому что просто не могут позволить себе платить за обучение.

Мы можем сделать многое, чтобы взять цены под контроль и сделать образование более доступным. Штаты могут ограничить рост платы за обучение в своих государственных университетах. Средние учебные заведения и заочные курсы могут предложить выгодные варианты программ переобучения в условиях стремительно меняющейся экономики. Сами студенты могут потребовать, чтобы деньги, которыми распоряжается институтское руководство, направлялись на улучшение качества обучения, а не на строительство новых футбольных стадионов.

Но, что бы мы ни делали, пытаясь держать раскручивающуюся спираль цен под контролем, мы должны предоставить студентам и их родителям конкретную помощь в оплате обучения — гранты, ссуды под низкие проценты, освобождение сберегательных счетов на образование от налогов или же полный вывод обучения из-под налогообложения. Пока что Конгресс предпринимает совершенно противоположные шаги, поднимая процентные ставки по федерально гарантированным студенческим займам и отказываясь увеличить размер грантов для малообеспеченных студентов так, чтобы эти гранты соответствовали росту инфляции. Этой политике нет никакого оправдания — если только мы хотим оставить большие возможности и мобильность отличительными чертами американской экономики.

Есть и еще одна сторона образовательной системы, которая заслуживает самого пристального внимания и тесно связана с американским духом соревновательности. С тех пор как Линкольн подписал закон Моррилла и создал систему колледжей на дарованной земле, учреждения высшего образования стали основными научно-исследовательскими лабораториями нашего государства. Именно там мы подготовили всех будущих новаторов, когда федеральное правительство предоставляло всю инфраструктуру — от химических лабораторий до ускорителей элементарных частиц — и финансировало проекты, которые, может быть, и не имели моментального коммерческого эффекта, но подготавливали серьезные прорывы в фундаментальных науках.

И здесь мы движемся не в том направлении. В 2006 году на церемонии вручения дипломов выпускникам Северо-Западного университета я разговорился с доктором Робертом Лангером, профессором химических технологий Массачусетского технологического института, одним из крупнейших наших химиков. Лангер вовсе не книжный червь, у него, наверное, с полсотни патентов, а его исследования применяются в самых разных областях — от производства никотиновых пластырей до лечения рака мозга. Мы ждали начала церемонии, я расспрашивал, над чем он работает, а он рассказывал об исследованиях в инженерии тканей, которые предлагают простой, более эффективный способ доставки лекарств в организм. Вспомнив о неоднозначном отношении к исследованиям стволовых клеток, я спросил ученого, не затормозило ли его работу решение администрации Буша об ограничении этих исследований.

— Определенно, развитие этих исследований будет полезно, — сказал мне Лангер, — но главная проблема в том, что федеральные гранты сильно урезают.

Он рассказал мне, что пятнадцать лет назад процентов двадцать — тридцать исследовательских программ хорошо финансировались государством. Сейчас же этот процент еле дотягивает до десяти. Ученые и исследователи вынуждены тратить больше времени на поиски денег, а не на сами исследования. Еще одно следствие этого — каждый год сокращается количество перспективных направлений исследований, особенно в высокорисковых областях, которые могут принести наибольшие прибыли.

Не один доктор Лангер заметил это. По-моему, не проходит и месяца, чтобы в мой офис не приходили ученые и инженеры с жалобами на то, что правительство все меньше финансирует фундаментальные научные исследования. За последние тридцать лет федеральное финансирование физики, математики, технических наук в процентном содержании ВНП значительно уменьшилось, в то время как другие страны последовательно увеличивают долю финансирования науки в своих бюджетах. Как справедливо заметил доктор Лангер, уменьшение поддержки фундаментальных исследований прямо связано с тем, что все меньше молодых людей желают заниматься математикой, естественными науками, техникой, — понятно, почему в Китае ежегодно выпускают в восемь раз больше инженеров, чем у нас.

Если мы стремимся создать инновационную экономику, в которой компании, подобные «Гуглу», будут появляться каждый год, необходимо инвестировать в тех, кто будет создавать эту экономику, — в следующие пять лет удвоить финансирование фундаментальных исследований, в следующие четыре года подготовить не менее ста тысяч инженеров и ученых или предоставить новые исследовательские гранты самым способным молодым ученым в масштабах всей страны. Общая сумма поддержания должного научного и технологического уровня за пять лет составит примерно сорок два миллиарда долларов; да, эта цифра впечатляет, но она составляет всего пятнадцать процентов от федеральной программы финансирования дорожного строительства.

Другими словами, мы можем позволить себе делать то, что необходимо. Нам не хватает не денег, а понимания, что это действительно необходимо.

И наконец, еще одна область, в которой инвестиции насущно необходимы, — это энергетическая инфраструктура, потому что именно она делает Америку конкурентоспособной и энергетически независимой. В прошлом война или прямая угроза национальной безопасности не раз заставляли самодовольную Америку больше вкладывать в образование и науку с единственной целью — уменьшить уязвимость государства. Именно это произошло на пике холодной войны, когда СССР запустил первый в мире спутник и американцы испугались, что русские обогнали их технологически. В ответ президент Эйзенхауэр удвоил государственное финансирование образования и создал целому поколению ученых и инженеров такие условия обучения, которые позволили им совершить подлинно революционные открытия. В тот же год было создано Управление Министерства обороны по перспективным исследованиям и разработкам, проводившее многомиллиардные фундаментальные работы, результатом которых стали интернет, штрихкоды, персональные компьютеры. В 1961 году президент Кеннеди запустил государственную космическую программу «Аполлон», что еще больше поощрило молодежь всей страны к выдвижению на передний край науки.

Нынешнее положение дел требует такого же подхода и в энергетике. Трудно не заметить, насколько зависимость от нефти подрывает наше будущее. Согласно данным Национальной комиссии по энергетической политике, если энергетическая политика страны останется неизменной, потребность США в нефти в следующие двадцать лет возрастет на двадцать процентов. В этот же период общемировая потребность вырастет, как ожидают, не меньше чем на тридцать процентов, потому что стремительно развивающаяся экономика Индии и Китая увеличит производственные мощности и выпустит на дороги еще сто сорок миллионов автомобилей.

Наша зависимость от нефти не просто влияет на экономику, но и подрывает национальную безопасность. Большая часть тех восьмисот миллионов долларов, которые мы ежедневно платим за иностранную нефть, направляются в самые сложные регионы — Саудовскую Аравию, Нигерию, Венесуэлу и, по крайней мере косвенно, в Иран. Не важно, что там, в этих странах, деспотические режимы с ядерными амбициями или тихие медресе, которые сеют семена террора среди своих учеников. Они получают наши деньги потому, что нам нужна их нефть.

Хуже того, существует большая вероятность прекращения поставок. В Персидском заливе «Аль-Кайда» вот уже много лет угрожает практически неохраняемым нефтеперегонным заводам; нападение хотя бы на один из крупных нефтедобывающих комплексов, расположенных в Саудовской Аравии, способно вогнать экономику Америки в ступор. Осама бин Ладен лично учит своих последователей «уделять особое внимание нефти, особенно в Ираке и в Персидском заливе, потому что так они быстрее вымрут».

Нельзя забывать и об экологических последствиях развития экономики, работа которой основана на ископаемом топливе. Любой ученый подтвердит, что изменение климата — это вполне серьезно и реально, а выбросы углекислого газа только ускоряют процесс. Если таяние ледников, подъем уровня моря, непривычная погода, частые ураганы, страшные торнадо, бесконечные пыльные бури, сокращение лесных площадей, вымирание коралловых рифов, увеличение числа заболеваний органов дыхательных путей и болезней, передаваемых насекомыми, не кажутся серьезной опасностью, то остается лишь развести руками.

Пока что политика администрации Буша сводится к субсидированию крупных нефтяных компаний и увеличению объемов бурения при одновременных весьма заметных вложениях в разработку альтернативных источников топлива. Это имело бы смысл, если бы Америка располагала неисчерпаемыми запасами нефти, которые полностью покрывали бы нужды страны (и если бы нефтяные компании не имели рекордных прибылей). Но такими запасами мы не располагаем. В Соединенных Штатах находится лишь три процента мировых запасов нефти. А используем мы двадцать пять процентов мировой нефти. Так что одним бурением проблему не решишь.

Для двадцать первого века мы можем создать возобновляемые, более чистые источники энергии. Вместо финансирования нефтедобычи мы должны покончить с системой налоговых льгот, которыми сейчас пользуется эта отрасль, и потребовать, чтобы один процент доходов этих компаний и более одного миллиарда ежеквартальных доходов направлялись на финансирование исследований в области альтернативных источников энергии и соответствующей инфраструктуры. Такой проект мог бы не только сильно повлиять на развитие экономической и внешней политики и улучшить состояние окружающей среды, но и стать средством воспитания нового поколения инженеров и ученых, способствовать развитию новых отраслей экспорта и высокооплачиваемых рабочих мест.

Это уже сделали такие страны, как Бразилия. За последние тридцать лет Бразилии удалось создать высокоэффективную биотопливную промышленность за счет прямых правительственных инвестиций и гибкого законодательства; семьдесят процентов их новых машин сейчас работают не на бензине, а на этаноле, добываемом из сахара. Не имея такой же поддержки правительства, американская индустрия этанола еще только делает первые шаги. Поборники свободного рынка возражают, что жесткие методы бразильского правительства не подходят для экономики Америки, более ориентированной на рынок. Но законодательство, гибко применяемое по отношению к участникам рынка, может стать мотором развития частного сектора и инвестиций в энергетический сектор.

Возьмем вопрос о стандартах оптимального расхода топлива. Если бы мы в последние двадцать лет, в годы дешевого топлива, стабильно поднимали эти стандарты, американские производители автомобилей, наверное, начали бы выпускать более экономичные модели, а не внедорожники, которые заглатывают бензин литрами, и, естественно, с ростом цен на топливо спрос на них упал. Конкуренты из Японии кругами ходят вокруг Детройта. «Тойота» в 2006 году собирается продать сто тысяч своих популярных «приусов», а гибрид «Дженерал моторе» появится на рынке не раньше 2007 года. Вполне вероятно, что такие компании, как «Тойота», обгонят американских производителей на развивающемся китайском рынке, потому что в Китае стандарты расхода топлива уже сейчас жестче, чем у нас.

Итак, энергосберегающие машины и альтернативные виды топлива, такие как Е85, с восьмидесятипроцентным содержанием этанола, — это будущее автомобильной промышленности. Это будущее, которое может стать реальностью американских автомобильных компаний, если мы уже теперь сделаем нелегкий выбор. Многие годы автопроизводители и Объединенный профсоюз рабочих автомобильной и авиакосмической промышленности и сельскохозяйственного машиностроения Америки сопротивлялись введению жестких стандартов, потому что переоборудование стоит денег, а Детройт уже теперь задыхается под гнетом пенсионных и медицинских выплат и безжалостной конкуренции. В первый год работы в Сенате я внес законопроект, который называл «Скорая помощь гибридам». Он предлагал производителям автомобилей сделку: в обмен на федеральное финансирование медицинских страховок и пенсий автомобильных рабочих «большая тройка» направит эти деньги на развитие производства энергосберегающих автомобилей.

Активное привлечение инвестиций в создание альтернативных источников топлива поможет создать тысячи новых рабочих мест. Лет через десять — двадцать тот старый завод «Мейтэг» в Гейлсберге сможет стать предприятием, производящим этанол. Со временем ученые в своих лабораториях будут исследовать свойства нового топливного элемента на водороде. А новые автомобильные компании смогут заняться разработкой новых гибридных машин. На новые рабочие места придут американские рабочие, обученные новым навыкам в образовательной системе мирового уровня — от начальной школы до колледжа.

Но раскачиваться уже некогда. Я понял, к чему может привести зависимость страны от иностранных источников энергии, в 2005 году, когда мы с сенатором Диком Лугаром побывали на Украине, где встречались с вновь избранным президентом Виктором Ющенко. Выборы Ющенко в свое время стали мировой новостью номер один: выступив против правящей партии, которая целых десять лет только и делала, что подстраивалась под соседнюю Россию, Ющенко пережил попытку отравления, искажение результатов выборов, угрозы Москвы, и тогда весь украинский народ поднялся в «оранжевой революции» — мирных массовых демонстрациях, которые закончились избранием Ющенко на должность президента.

В бывшей советской республике тогда бурлили страсти, и действительно, где бы мы ни оказывались, разговор неизменно сворачивал на либерализацию демократии и экономические реформы. Но из бесед с самим Ющенко и его кабинетом мы вскоре поняли, что у Украины есть серьезная проблема — абсолютная зависимость от поставок натуральных нефти и газа из России. Тогда Россия уже ясно дала понять, что не собирается продавать энергоносители Украине по ценам ниже мировых, что означало увеличение тарифов на отопление в зимние месяцы, прямо перед парламентскими выборами. Пророссийские силы Украины откровенно радовались, потому что, несмотря на всю пламенную риторику, оранжевые знамена, демонстрации, личное мужество Ющенко, Украина так и осталась в зависимости от своего бывшего хозяина.

Страна, которая не может контролировать свою энергетику, не властна и над своим будущим. У Украины в этом отношении выбор невелик, но у более богатых и более могущественных государств он, безусловно, есть.

Образование. Наука и технологии. Энергия. Чтобы сделать Америку по-настоящему конкурентоспособной, в эти три основные отрасли необходимо вкладывать и вкладывать. Конечно, сиюминутных результатов от этих вложений ожидать не нужно. Все здесь очень и очень противоречиво. Вложения в научно-исследовательские работы и образование требуются как раз тогда, когда наш федеральный бюджет и без того трещит по швам. Увеличивая коэффициент полезного действия американских автомобилей или вводя оплату по труду для учителей государственных школ, придется бороться с недовольством рабочих, которые и без того уже скрежещут зубами. А споры относительно введения школьных ваучеров или жизнеспособности водородных топливных элементов еще не скоро утихнут.

Но, хотя о средствах, которыми мы пользуемся для достижения этих целей, можно горячо и открыто спорить, сами цели не должны подвергаться никакому сомнению. Если мы не будем действовать, наша позиция в мировой конкуренции неминуемо ослабнет. Если же мы начнем что-нибудь предпринимать, то наша экономика будет менее подвержена экономическим пертурбациям, торговый баланс улучшится, технологические инновации зашагают быстрее и американские рабочие сумеют скорее приспособиться к требованиям глобальной экономики.

И все же будет ли этого достаточно? Пусть даже мы сумеем преодолеть некоторые идеологические разногласия и обеспечим рост американской экономики, смогу ли я спокойно смотреть в глаза тем рабочим из Гейлсберга и убедить их, что глобализация и для них, и для их детей только благо?

Этот вопрос гвоздем сидел у меня в голове во время дебатов 2005 года по вопросу о ЦАССТ — Соглашении о свободной торговле между Центральной Америкой, Доминиканской Республикой и Соединенными Штатами Америки. Сам по себе этот договор не угрожал американским рабочим, потому что средства всех стран — членов этого договора составляли примерно столько же, сколько бюджет города Нью-Хейвен в штате Коннектикут. Для американских производителей сельскохозяйственной продукции он открывал новые рынки, а для бедных стран, таких как Гондурас и Доминиканская Республика, обеспечивал целый поток иностранных инвестиций. Существовали некоторые проблемы, касающиеся этого соглашения, но в общем и целом оно приносило чистую прибыль экономике США.

Увы, когда я встретился с представителями профсоюзов, оказалось, что они держались совершенно другого мнения. Они и без того видели в НАФТА прямую угрозу интересам рабочего класса, а уж о ЦАССТ вообще не стоило говорить. Они утверждали, что речь должна идти не столько о свободной, сколько о честной торговле: поддержке рабочих в тех странах, которые торгуют с Соединенными Штатами, в том числе права на объединение в профсоюзы и запрете детского труда; ужесточение экологических стандартов в этих странах; прекращение незаконного субсидирования зарубежных экспортеров и бестарифных барьеров для американского экспорта; усиление защиты интеллектуальной собственности США и — в особенности в отношении Китая — решительная борьба с искусственной девальвацией нашей валюты, отчего американские компании несли серьезные убытки.

Как большинство демократов, я только «за». И все же я должен был сказать представителям профсоюзов, что ни одна из этих мер не изменит реалий глобализации. Защита интересов работников или меры по охране окружающей среды, перечисленные в торговом соглашении, могут помочь надавить на страны и заставить их постоянно улучшать условия труда точно так же, как американских розничных торговцев можно заставить продавать товар по разумной цене. Но это не сократит невероятного разрыва в почасовой оплате американских рабочих и их товарищей в Гондурасе, Индонезии, Мозамбике и Бангладеш, то есть там, где работа на грязной фабрике в горячем цехе считается шагом вверх по лестнице экономического преуспевания.

Точно так же готовность Китая поднимать курс своей валюты может несколько увеличить стоимость производимых там товаров, а следовательно, делать товары американского производства несколько более конкурентоспособными. Но в конечном счете Китай располагает огромным запасом рабочей силы в сельской местности, который равен почти половине всего населения Соединенных Штатов,— иными словами, «Уол-март» сможет еще очень долго обеспечивать работой своих тамошних поставщиков.

Я должен был бы сказать, что нам необходим новый подход к торговле, такой, который будет учитывать все эти реалии.

А мои братья и сестры по профсоюзу кивали бы и говорили, что им было бы интересно обсудить мои взгляды... но пока что можно им считать, что я против ЦАССТ?

Вообще говоря, дебаты о свободной торговле не очень изменились с начала восьмидесятых годов, причем профсоюзы и их сторонники неизменно в них проигрывают. Среди политиков, прессы и внутри бизнес-сообщества сегодня стало азбучной истиной, что свободная торговля обогащает всех. Пока идет этот спор, рабочие места в Америке сокращаются в угоду торговле, жизнь на местах становится все труднее, но на каждую тысячу рабочих мест, сокращенных в разных отраслях производства, приходится столько же, если не больше, мест в развивающихся секторах обслуживания экономики.

Шаг глобализации все ускоряется, однако не только профсоюзы волнует дальнейшая судьба американских рабочих. Экономисты заметили, что повсеместно — включая Индию и Китай — экономический рост ежегодно создает приблизительно одинаковое количество рабочих мест, что является следствием растущей автоматизации и производительности труда. Некоторые аналитики задаются вопросом, может ли рост, наблюдавшийся в прошлом, ожидаться теперь в американской экономике, более ориентированной на сферу обслуживания и, соответственно, на увеличение уровня жизни. И действительно, за последние пять лет статистика показывает, что заработная плата на сокращаемых рабочих местах выше, чем на вновь создаваемых.

И хотя повышение образовательного уровня американских рабочих улучшит их приспособляемость к глобальной экономике, одно это не защитит их от все усиливающейся конкуренции. Даже если бы США выпускали в два раза больше программистов на душу населения, чем Китай, Индия или любая страна Западной Европы, общее количество участников мирового рынка показывает, что программистов гораздо больше за рубежом, чем в Америке, а зарплата у них составляет примерно одну пятую американской в любом бизнесе, имеющем широкополосный интернет.

Другими словами, свободная торговля вполне способна испечь огромный экономический пирог, но это не значит, что американским рабочим достанется самый большой кусок этого пирога.

С учетом этих реалий легко понять, зачем многие хотят покончить с глобализацией. Чтобы заморозить существующее положение дел и изолировать нас от экономической разрухи. Остановившись в Нью-Йорке во время дебатов по ЦАССТ, я встретился с Робертом Рубином, министром финансов США в администрации Клинтона, с которым мы познакомились в ходе моей кампании, и рассказал ему о некоторых прочитанных мной научных исследованиях. Среди демократов трудно найти другого человека, который более, чем Рубин, ассоциировался бы с понятием «глобализация», — и не только потому, что много лет он был одним из влиятельнейших банкиров на Уолл-стрит, но и потому, что в девяностые годы именно он определял курс развития мировой системы финансов. Кроме того, он один из самых глубоко мыслящих и непритязательных моих знакомых. Я тогда спросил его, обоснованны ли хоть сколько-нибудь мои волнения о судьбе рабочих «Мейтэга» в Гейлсберге и возможно ли будет избежать падения жизненного уровня США в условиях конкуренции с гораздо более дешевой зарубежной рабочей силой.

— Так сразу не ответишь, — ответил мне Рубин. — Большинство экономистов скажут вам, что, в принципе, американская экономика может создать неограниченное количество хороших рабочих мест, потому что уму человека нельзя положить предел. Изобретаются новые технологии, возникают новые нужды, новые потребности. Наверное, экономисты правы. Исторически так оно и было. Конечно, нет никакой гарантии, что сейчас будет то же самое. С учетом скорости технологических изменений, размера стран, с которыми мы конкурируем, и различия в ценах с этими странами мы видим совершенно другой образ экономики. И я думаю, что, пусть даже мы будем делать все так, как надо, трудностей не удастся избежать.

Я заметил, что жителей Гейлсберга такой ответ вряд ли успокоит.

— Я же сказал «пусть», а не «если», — заметил он. — Я осторожный оптимист. Если мы сохраним налоговую систему в порядке и сделаем что-нибудь с образованием, у детей все будет прекрасно. Я бы точно сказал одну вещь этим людям из Гейлсберга: любой протекционизм даст обратный эффект, а их детям от него будет только хуже.

Я оценил согласие Рубина, что в условиях глобализации у американских рабочих есть вполне законный повод для волнения; я знал, что большинство профсоюзных лидеров серьезно думали над этой проблемой и нисколько не походили на закоренелых протекционистов.

Но в главном с Рубином трудно не согласиться: можно затормозить глобализацию, но остановить ее нельзя. Экономика США сегодня настолько сильно привязана ко всему миру, а электронная торговля настолько распространена, что трудно себе даже представить, а уж тем более усилить какой-либо эффективный режим протекционизма. Тариф на ввозимую сталь может дать короткую передышку американским производителям, но он же сделает любого американского производителя, который использует сталь в своем производстве, менее конкурентоспособным на мировом рынке. Трудно купить «американский» продукт, когда видеоигра, продаваемая американской компанией, разрабатывается японскими программистами, а упаковывается в Мексике. Пограничный патруль не может прекратить работу колл-центра в Индии или запретить инженеру-электрику из Праги переписываться по электронной почте со своим работодателем в Дублине. В торговле не осталось практически никаких границ.

Это не означает, конечно, что мы можем умыть руки и сказать рабочим, что они теперь должны заботиться о себе сами. Перед концом обсуждения ЦАССТ я указал на это президенту Бушу, когда вместе с группой сенаторов меня пригласили для дискуссий в Белый дом. Я сказал президенту, что верю в преимущества торговли и не сомневаюсь, что Белый дом сделает все, чтобы получить необходимое количество голосов в поддержку соглашения. Я сказал, что сопротивление принятию ЦАССТ имеет мало отношения к самому соглашению, но гораздо больше — ко все растущей незащищенности американских рабочих. Если мы не сможем придумать, как успокоить людей и вселить в них уверенность в том, что федеральное правительство на их стороне, протекционистские настроения только усилятся.

Президент выслушал меня и сказал, что ему интересно будет познакомиться с моими идеями и пока что, как ему кажется, он вполне может рассчитывать на мой голос.

Зря ему так показалось. В конце концов я проголосовал против ЦАССТ, которое прошло через Сенат пятьюдесятью пятью голосами против сорока пяти. Не могу сказать, что я был доволен, проголосовав так, но я понимал, что только таким образом могу выразить несогласие с тем, что я считал наплевательским отношением Белого дома к жертвам свободной торговли. Как и Боб Рубин, я оптимистично смотрю на долгосрочные перспективы американской экономики и конкурентоспособности рабочих Америки на рынке свободной торговли, но только при условии, что мы более справедливо распределим среди людей все бремя и все преимущества глобализации.

Когда экономическая трансформация проходила не менее болезненно, чем сегодня, Франклин Делано Рузвельт привел страну к новому общественному устройству — к договору между правительством, бизнесом и рабочими, который через пять лет с небольшим сделал страну процветающей и укрепил экономическую безопасность. Для среднестатистического американского рабочего эта безопасность покоилась на трех столпах: стало возможно найти хорошо оплачиваемую работу, чтобы обеспечить семью и скопить кое-какие деньги; работодатель теперь предоставлял целый пакет медицинских и пенсионных услуг; а государственная система социальной помощи — «Социальная защита», «Медикэйд», «Ме-дикэр», пособие по безработице, немного меньше защита от банкротства и обеспечение пенсионных выплат — страховала тех, кто пострадал сильнее остальных.

Конечно же, импульс «Нового курса» не мог не затронуть и чувства общественной солидарности: появилась идея, что работодатели должны всегда хорошо относиться к своим работникам и что, если злая судьба или просчет подставит кому-нибудь из нас подножку, все американское общество протянет нам руку сострадания.

Новое общественное устройство подразумевало, что система распределения как рисков, так и вознаграждений может значительно улучшить работу рынка. Рузвельт понимал, что достойный заработок и социальные программы создадут базу потребителей из среднего класса, которая стабилизирует американскую экономику и даст ей толчок к развитию. Но одновременно Рузвельт признавал, что мы все рисковали бы гораздо чаще — например, меняли бы работу, начинали новое дело или приветствовали конкуренцию других стран, — когда знали бы, что нас защитят, если что-нибудь пойдет не так.

Именно эту функцию и выполняет «Социальная защита», программа, ставшая краеугольным камнем всего «Нового курса», — это форма гарантии защиты нас государством. На рынке мы то и дело покупаем страховки, ведь мы, хоть и надеемся на себя, понимаем, что в нашей воле далеко не все: болеет ребенок, закрывается компания, где мы работаем, у родителя обнаруживается болезнь Альцгеймера, рушится фондовый рынок. Чем больше количество застрахованных, чем больше покрывается рисков, чем больше сумма покрытия, тем меньше цена. На некоторые риски, однако, страховку мы не купим — компании считают их невыгодными. Иногда страховки, которую мы получаем на работе, не хватает, и мы не можем позволить себе покупать больше. Иногда на нас нежданно-негаданно сваливается трагедия, и оказывается, что страховка слишком мала. Во всех этих случаях мы просим правительство вмешаться и создать надежную страховку, надежную для всего американского народа.

Сегодня устройство, которое создал Рузвельт, начинает давать сбои. В ответ на усиление зарубежной конкуренции и давление фондовой биржи, которое требует ежеквартального резкого роста доходности, работодатели автоматизируют, сокращают и вывозят за границу свои производства, что делает рабочих еще более беззащитными перед безработицей и не дает им возможности требовать увеличения зарплаты или социальных выплат. Хотя федеральное правительство предлагает существенное сокращение налогов тем компаниям, которые оплачивают медицинскую страховку, сами эти компании предоставляют рабочим повышенные премии, участие в оплате, возмещаемые налоги; при этом почти половина предприятий мелкого бизнеса, где работают миллионы американцев, не предлагает своим сотрудникам вообще никакой страховки. Аналогично компании переходят от традиционных пенсионных программ, учитывающих выслугу лет и зарплату работника, к договоренностям об оплате наличными, а в некоторых случаях даже проходят через процедуру банкротства, чтобы не платить по пенсионным обязательствам.

Можете представить себе, какой это удар по семьям. В последние двадцать лет средняя зарплата американского рабочего еле успевает за инфляцией. С 1988 года средняя сумма медицинской страховки на семью возросла в четыре раза. Суммы личных сбережений никогда еще не падали ниже. А суммы долгов, наоборот, еще никогда не взлетали так высоко.

Вместо того чтобы смягчить этот удар, администрация Буша, как будто нарочно, лишь усиливает его. Это и есть главная идея «общества самостоятельных людей»: если мы освобождаем работодателей от любых обязательств перед своими работниками и сносим остатки «Нового курса», государственные программы социального страхования, то злые чары рынка довершат дело. Если девизом традиционной системы социального страхования могло бы стать «Мы вместе», то лозунг «общества самостоятельных людей» — «Каждый за себя».

Да, эта соблазнительная, элегантная в своей простоте идея освобождает нас абсолютно от всех обязательств друг перед другом. В ней есть лишь один изъян — она не годится, по крайней мере, для тех, кто отстает от темпа мировой экономики.

Возьмем попытку администрации передать «Социальную защиту» в частные руки. Администрация утверждает, что фондовый рынок может обеспечить гражданам больший возврат по инвестициям, и это, в общем, верно; раньше рынок всегда обгонял «Социальную защиту» по индексации доходов. Но среди частных инвесторов всегда будут победители и побежденные — те, кто рано успел купить акции «Майкрософт», и те, кто поздно приобрел акции «Энрона». Что же «общество самостоятельных людей» будет делать с проигравшими? Если мы не хотим увидеть на улицах голодных стариков, нам необходимо как-то выплачивать им пенсии, а так как еще неизвестно, кто из нас будет в числе проигравших, всем имеет смысл внести хоть небольшую лепту, чтобы иметь гарантированный доход в старости. Это не значит, что мы должны запрещать людям рисковать и вкладываться в высокодоходные предприятия. Этого делать нельзя. Но люди должны рисковать не теми деньгами, которые идут в «Социальную защиту».

Те же самые принципы действуют, когда администрация пробует передать государственные или частные планы медицинской страховки на индивидуальные накопительные медицинские счета. Это имело бы смысл, если бы денег на таком счете хватило на хорошее медицинское обслуживание, которое предлагал бы работодатель, и если бы они еще индексировались в соответствии с ростом инфляции. Но что делать, если вы работаете в компании, которая не оплачивает страховку? Или если взгляды администрации на инфляцию в здравоохранении будут неверными, если окажется, что суммы на лечение не хватает, чтобы внимательно отнестись к своему здоровью или нездоровой страсти покупать больше, чем необходимо? Тогда «свобода выбора» означает лишь, что работники не смогут вынести бремени грядущих медицинских расходов, а суммы на их индивидуальных накопительных счетах с каждым годом будут лишь обесцениваться.

Другими словами, «общество самостоятельных людей» даже не хочет распределять плюсы и минусы новой экономики равномерно между всеми гражданами. Вместо этого оно лишь преувеличивает их значение в сегодняшних условиях, где победитель получает все. Если вы здоровы, богаты или хотя бы удачливы, тогда вам повезло. Если вы больны, бедны или несчастливы, вам никто не поможет. Этот рецепт — не для стабильного экономического роста или сильного среднего класса. Этот рецепт — не для общественного единства. Он учитывает только те ценности, которые определяют наш успех.

Он — не для нас, если мы считаем себя людьми.

К счастью, есть еще и другой способ, который помогает «Великой старой партии» идти в ногу с потребностями нового века. В каждой области, где рабочие уязвимы, — зарплата, безработица, пенсии, здравоохранение — есть хорошие идеи, и новые, и старые, которые уже много лет защищают американцев.

Начнем с зарплат. Американцы верят в работу не только как в средство поддержания жизни, но и как в силу, которая дает их жизни смысл и направление, порядок и достоинство. Старая социальная программа помощи семьям, имеющим детей, слишком часто не могла поддерживать эту главную ценность, почему не только не пользовалась популярностью, но и изолировала людей, которым призвана была помогать.

С другой стороны, американцы уверены, что, работая полный день, мы сможем поддержать и себя, и детей. Но для многих работников самой низшей квалификации, в основном занятых в сфере обслуживания, это основное правило не выполняется.

Правительство в состоянии помочь этим людям без особенного ущерба для эффективности рынка. Для начала мы можем увеличить минимальный размер оплаты труда. Некоторые экономисты утверждают, и, возможно, справедливо, что скачкообразное повышение оплаты труда заставит предпринимателей нанимать меньше работников. Но если размер минимальной оплаты труда не меняется уже девять лет подряд и в реальном выражении имеет меньшую покупательную способность, чем в 1955 году, так что, работая на полную ставку, невозможно выбиться из бедности, такие аргументы звучат не слишком убедительно. Программа налоговых льгот, предоставляемых получателям заработной платы, рьяным сторонником которой выступал в свое время Рональд Рейган, дает дополнительный доход низкооплачиваемым категориям работников, но и она нуждается в усовершенствовании и расширении, чтобы ее преимуществами могли воспользоваться больше семей.

Наступило время обновить существующие системы пособий по безработице и помощи в отраслевой адаптации, чтобы помочь всем работникам приспособиться к стремительно меняющейся экономике. Да, существует множество хороших идей о том, как создать широкомасштабную систему такой помощи. Мы можем предоставить ее работникам сферы обслуживания, создать гибкие образовательные счета, средства с которых люди могут потратить на переобучение, или предоставить возможность обучаться на курсах переподготовки, пока люди не потеряли работу в тех сферах экономики, которым грозит перемещение. А в такой экономике, где работа, которую вы теряете, оплачивается лучше, чем работа, которую вы получаете, мы можем попробовать применить систему страхования заработной платы, которая год или два будет покрывать половинную разницу между предыдущей и новой зарплатами.

Наконец, чтобы обеспечить высокий заработок и хорошие социальные программы, нужно снова предоставить равные права профсоюзам и работодателям. С начала восьмидесятых годов профсоюзы неуклонно теряют свои позиции, и не только из-за изменения экономических условий, но и потому, что действующее трудовое законодательство и незначительные реформы Национального управления вопросами трудовых отношений практически никак не защищают рабочих. Ежегодно более двадцати тысяч человек теряют работу или получают сниженную заработную плату всего лишь из-за попытки объединиться в профсоюз. Так больше не может продолжаться. Необходимо ужесточить наказание для работодателей, которые ущемляют права своих объединенных в профсоюзы рабочих. Работодатели должны признавать существование профсоюза, если большинство работников предприятия подпишут уполномочивающие карты в знак согласия с тем, что профсоюз будет представлять их интересы. А федеральное правительство может стать посредником между профсоюзом и работодателем в достижении взаимовыгодного соглашения в разумные сроки.

Деловые круги могут возразить, что объединенные профсоюзами рабочие могут лишить американскую экономику гибкости и конкурентоспособности. Но именно из-за обострившейся международной конкуренции можно ожидать, что объединенные профсоюзами рабочие будут стремиться к сотрудничеству с работодателями, пока они будут получать справедливую долю произведенной продукции.

Точно так же, как правительственная политика может резко повысить заработки рабочих без вреда для конкурентоспособности американских компаний, мы можем создать все условия для достойной старости. Для этого необходимо сохранить сущность программы «Социальная защита», одновременно усиливая ее платежеспособность. Проблемы с этой программой действительно существуют, но с ними вполне возможно справиться. В 1983 году, когда появились похожие трудности, Рональд Рейган и спикер Палаты представителей Тип О'Нил сумели выработать двусторонний план, который стабилизировал систему на следующие шестьдесят лет. Не вижу никаких причин, почему мы не можем сделать этого же сегодня.

Уважая систему частного пенсионного обеспечения, мы должны признать, что пенсионные планы, привязанные к заработной плате и выслуге лет, не оправдали себя, но при этом должны потребовать, чтобы компании полностью выполняли свои обязательства перед своими работниками и пенсионерами. Законодательство о банкротстве нужно изменить так, чтобы получатели пенсий оказались в числе первых кредиторов и компании не могли ссылаться на одиннадцатую главу, чтобы обмануть рабочих. Более того, новые правила должны обязывать компании должным образом финансировать свои пенсионные фонды, а налогоплательщики не взваливали на себя это бремя.

И если американцы будут и дальше зависеть от пенсионных планов с фиксированными взносами для выполнения программы «Социальная защита», то правительство должно принять меры к тому, чтобы она стала доступной всем американцам и более эффективной в привлечении средств. Джин Сперлинг, бывший советник по экономике в администрации Клинтона, предложил создать универсальный пенсионный план — чтобы правительство доплачивало по взносам, которые на пенсионные счета будут начислять семьи со средним и низким доходом. Другие специалисты предлагали простой метод, при котором работодатели автоматически предоставляют своим работникам право перечислять деньги на пенсионные планы по максимальной ставке; работники могут перечислять меньшую сумму или вообще не перечислять ничего, но опыт показывает, что после изменения правила по умолчанию люди сами начинают вкладывать больше денег. В дополнение к «Социальной защите» мы должны принять самые хорошие и наиболее выполнимые из этих идей и начать движение к сильной, универсальной пенсионной системе, которая не только обеспечит сбережения, но и даст американцам больше возможностей воспользоваться плодами глобализации.

Кроме насущных задач увеличения заработной платы американских рабочих и предоставления им достойной пенсии, у нас есть и еще одна, наверное, самая необходимая, — срочное лечение запущенной системы здравоохранения. В отличие от «Социальной защиты», две главные государственные программы здравоохранения — «Ме-дикэр» и «Медикэйд» — серьезно больны; если мы не будем ничего менять, то к 2050 году они вместе с «Социальной защитой» будут обходиться нашей экономике в такую же сумму, какую сегодня составляет весь федеральный бюджет. Лишь ухудшило положение дел введение исключительно дорогостоящей программы оплаты выписанных лекарств, которая предоставляет ограниченную компенсацию и никак не может проконтролировать рост стоимости самих лекарств. А частная система выродилась в неэффективную бюрократическую машину, бумажный круговорот, который раздражает перегруженных поставщиков и вызывает недовольство больных.

В 1993 году президент Клинтон сделал попытку создать универсальную систему здравоохранения, но ему помешали. С тех пор общественное обсуждение этой темы заглохло, причем некоторые правые призывают к усилению рыночной дисциплины при помощи медицинских накопительных счетов, левые ратуют за введение общенациональной системы здравоохранения, аналогичной той, что действует в Европе и Канаде, а специалисты самых разных политических взглядов рекомендуют ряд чувствительных, но необходимых реформ существующей системы.

Настало время покончить с этим неопределенным положением и признать очевидные истины.

Исходя из сумм, которые мы расходуем на здравоохранение (на душу населения больше, чем в любой стране), мы должны обеспечить элементарную помощь каждому американцу. Но мы не можем ежегодно поддерживать эту сумму на одинаковом уровне; мы должны содержать всю систему, включая «Медикэр» и «Медикэйд».

Когда американцы чаще меняют работу, более подвержены безработице и все больше работают на неполную ставку или просто на себя, здравоохранение не должно оставаться заботой только работодателей. Оно должно стать портативным.

Один только рынок не может помочь в наших проблемах со здоровьем — отчасти потому, что рынок оказался неэффективным для создания крупных страховых баз, которые обеспечили бы потребности всех и каждого, отчасти же потому, что здравоохранение не похоже на другие продукты и услуги (когда у вас болеет ребенок, вы же не бегаете по магазинам в поисках большей скидки).

И конечно же, какой бы вариант мы ни выбрали, он должен гарантировать хорошее качество, хорошую профилактику и оперативность предоставляемой помощи.

Разрешите привести пример серьезных реформ системы здравоохранения, основанных на этих принципах. Можно начать с того, что независимая группа из Медицинского института Академии наук наметит основные положения и стоимость высокоэффективной системы здравоохранения. При разработке своей модели группа изучит действующие программы и решит, какая из них наиболее эффективна. Особое внимание необходимо обратить на оказание первой помощи, профилактику, помощь в чрезвычайных ситуациях и лечение хронических заболеваний, таких как астма и диабет. В общей сложности двадцать процентов всех пациентов получают восемьдесят процентов всей помощи, и, если мы можем проводить профилактику заболеваний или контролировать их течение простыми мерами — соблюдением диеты или регулярным приемом лекарств, — мы сможем значительно снизить цифры заболеваемости и сэкономить немалые суммы.

Далее, мы можем разрешить желающим испытать эту систему на себе или через существующую систему страховки, подобной той, которой пользуются федеральные служащие, или через создание страховых баз в каждом отдельном штате. Частные страховщики, такие как «Ассоциация голубого креста и голубого щита» и «Этна», могут выступить достойными конкурентами, предоставляя страховки своим клиентам, но их планы должны соответствовать критериям высокого качества и ограничения стоимости, установленной Медицинским институтом.

Для еще большего снижения цен мы можем потребовать, чтобы страховщики и компании — участники программ «Медикэр» и «Медикэйд» или новых программ здравоохранения осуществляли электронный документооборот, то есть имели электронную отчетность и обновляемую электронную систему сообщений пациентов о врачебных ошибках, что значительно уменьшит административные расходы, количество врачебных ошибок и их последствий (а это, в свою очередь, уменьшит количество соответствующих дорогостоящих расследований). Эта простая мера может снизить затраты на здравоохранение не меньше чем на десять процентов, а некоторые специалисты доказывают, что и больше.

Усилив меры профилактики, уменьшив административные расходы и стоимость расследований врачебных ошибок, мы сможем поддержать семьи с низким уровнем дохода, которые хотели бы приобрести страховку в своем штате, и одновременно изыскать средства для лечения всех незастрахованных детей. При необходимости мы могли бы оплачивать эти суммы при помощи реструктуризации налоговых льгот, которыми пользуются работодатели, предоставляя страховку своим работникам. Они так и будут пользоваться налоговыми льготами для тех планов, которые они обычно предоставляют, но мы будем строго следить, не предоставляются ли какие-нибудь особые страховки руководителям компаний, которые отказываются предоставлять дополнительные программы по охране здоровья.

Цель этого примера не в том, чтобы найти простой способ исцеления системы здравоохранения. Его не существует. До того как мы перейдем к внедрению подобной широкомасштабной системы, необходимо устранить множество мелочей; в частности, мы должны убедиться, что создание федеральных страховых баз не побудит работодателей уменьшить суммы страховых выплат, которые они предоставляют своим работникам. А может быть, существуют и другие, более элегантные способы улучшения системы здравоохранения.

В любом случае, если мы зададимся целью предоставить гражданам достойную медицинскую помощь, мы сможем найти способ сделать это без ущерба для федерального казначейства и введения карточек.

Если мы хотим помочь американцам в преодолении трудностей глобализации, мы должны задаться этой целью. Лет пять назад поздно вечером мы с Мишель проснулись оттого, что в своей комнате плакала наша младшая дочь Саша. Ей тогда было всего три месяца, так что ничего необычного в этом не было. Но плакала она как-то неестественно, мы никак не могли ее успокоить и встревожились. Мы тут же позвонили своему педиатру, которая пригласила нас прийти к ней рано утром. Она осмотрела дочь, предположила у нее менингит и отправила нас прямо в палату.

Оказалось, что Саша действительно заболела менингитом, но в такой форме, которая излечивается внутри венным введением антибиотиков. Если бы не вовремя поставленный диагноз, она могла бы оглохнуть или даже умереть. Мы с Мишель три дня провели с дочкой в больнице, видели, как сестры переворачивают ее, чтобы врач мог взять спинно-мозговую пункцию, слышали, как громко она кричит, и молились, чтобы ей не стало хуже.

Саше сейчас пять лет, и она вполне здоровый и радостный ребенок, как и положено в пять лет. Но воспоминания о тех трех днях для меня до сих пор самые страшные; я помню, как весь мир сузился для меня в единственную точку и как за стенами палаты меня совершенно ничего не интересовало — ни работа, ни планы, ни будущее. И все время я помнил, что, в отличие от Тима Уилера, моего знакомого из Гейлсберга, сыну которого надо было пересаживать печень, в отличие от миллионов американцев, которые прошли через такие же мучения, у меня есть и работа, и страховка.

Американцы готовы соревноваться с миром. Мы работаем больше, чем жители любой другой промышленно развитой страны. Мы готовы к возможной экономической нестабильности и готовы к личному риску, чтобы идти вперед. Но соревноваться мы можем, только если наше правительство предоставит нам средства, которые дадут нам шанс победить, и если мы будем знать, что наши семьи получат поддержку и не пострадают.

Вот такого договора заслуживают американцы.

Вложения в конкурентоспособность будущей Америки и новое социальное устройство нашего государства. Нужно стремиться к обеим этим целям, и тогда они укажут путь в лучшее будущее нашим детям и внукам. Но есть еще один элемент мозаики, еще один старый вопрос, без которого не обходятся вашингтонские споры о политике.

Чем мы платим за все это?

В конце президентства Клинтона ответ у нас был. Впервые за последние тридцать лет мы имели большой бюджетный профицит, а наш государственный долг стремительно сокращался. Председатель совета директоров Федеральной резервной системы Алан Гринспен даже опасался, что с долгами мы рассчитаемся слишком быстро, а значит, ограничим способность резервной системы управлять монетарной политикой. Даже после того, как лопнул дотком-пузырь и экономика сумела справиться с шоком после 11 сентября, у нас были все шансы для дальнейшего роста экономики и предоставления широких возможностей всем американцам.

Но мы избрали другую стезю. Наш президент заявил, что мы сможем победить в двух войнах, увеличить наш военный бюджет на семьдесят четыре процента, защитить родину, усилить финансирование образования, ввести новые правила выписывания лекарств старикам, начать массовое применение налоговых льгот — и все это одновременно. Руководители Конгресса твердили, что сокращение доходов можно исправить уменьшением расходов на содержание правительства, и обманывали нас, даже когда количество казенных кормушек возросло на немыслимые шестьдесят четыре процента.

И вот итог этого коллективного помешательства — самый слабый бюджет за последние годы. Сейчас годовой дефицит составляет почти триста миллиардов, не считая более чем ста восьмидесяти миллионов, которые мы каждый год берем взаймы из трастового фонда «Социальной защиты» и которые, естественно, прибавляются к сумме долга. Он составляет около девяти миллиардов, то есть по тридцать тысяч на каждого мужчину, женщину и ребенка.

Самое страшное не этот долг. С ним можно было бы согласиться, если бы мы вкладывали деньги в то, что сделает нас более конкурентоспособными, — в капитальный ремонт школ, расширение системы широкополосного вещания, установки по всей стране колонок для бензина Е85, наконец. Мы могли бы расширить «Социальную защиту» или перестроить систему здравоохранения. А на деле размер нашего долга есть прямой результат налоговых льгот, введенных президентом. Сорок семь и четыре десятых процента из этой суммы отошло к пяти процентам населения, тридцать шесть и семь десятых — к одному проценту, а пятнадцать процентов - к одной десятой одного процента, то есть к людям, имеющим годовой доход в миллион шестьсот тысяч долларов и больше.

Другими словами, перерасход по национальной кредитной карте таков, что те, кто больше всего выигрывает от глобальной экономики, получают самую большую часть доходов.

До сих пор мы худо-бедно справлялись с этим долговым валом, потому что заграничные центральные банки—в особенности китайский — очень хотели, чтобы мы продолжали покупать их продукцию. Но этот заманчивый кредит не будет длиться вечно. Наступит день, когда иностранцы перестанут ссужать нас деньгами, процентные ставки поползут вверх, и изрядная сумма наших же денег пойдет на их уплату.

Если такое будущее нас пугает, то уже сейчас нам надо выкарабкиваться из этой ямы. На бумаге все выглядит гладко. Можно сократить или объединить менее важные программы. Можно навести порядок в финансировании здравоохранения. Можно уменьшить налоговые кредиты, которые не сумели доказать свою пользу, и заделать дыры в законодательстве, которым умело пользуются корпорации, уходя от налогов. Можно восстановить закон, принятый в годы правления Клинтона, который запрещает увод денег из федерального казначейства, в форме ли новых расходов или налоговых льгот, без соответствующей компенсации упущенной прибыли.

Даже если мы предпримем все это, выбраться из финансового капкана будет нелегко. Скорее всего, придется отсрочить некоторые вложения, которые, как мы прекрасно знаем, усилят наши позиции на международной арене, но на первое место должна выйти помощь американским семьям, положение которых далеко от благополучного.

Делая этот нелегкий выбор, мы обязаны помнить об уроках прошедших шести лет и все время спрашивать себя, отражают ли наш бюджет и наша налоговая политика те ценности, которые мы пришли защищать.

— Если в Америке идет война классов, значит, мой класс побеждает.

Я сидел в офисе Уоррена Баффита, председателя «Беркшир Хатуэй», второго богатейшего в мире человека. Я был наслышан о простоте его вкусов - жил он в том же самом доме, который купил в 1967 году, а дети его учились в обыкновенных городских школах Омахи.

Но все же я удивился, когда вошел в непрезентабельное офисное здание и оказался в пустом кабинете, похожем на рабочее место страхового агента — со стеновыми панелями «под дерево» и несколькими картинами. «Да ладно, хватит», — вдруг громко произнес женский голос, и в углу кабинета я увидел нашего гиганта из Омахи, который о чем-то весело разговаривал со своей дочерью Сьюзи и помощницей Дебби. На нем был слегка помятый костюм, а над очками возвышались кустистые брови.

Баффит вызвал меня в Омаху, чтобы поговорить о налоговой политике. В частности, он хотел знать, почему Вашингтон упорно продолжал предоставлять налоговые льготы людям его достатка, хотя в стране все давно уже шло кувырком.

— Я тут посчитал, — начал он, пригласив меня сесть,— хоть я сам никогда не химичил с налогами и не работал с налоговиками, но, даже с учетом налога на зарплату, который все платят, фактическая налоговая ставка в этом году у меня все равно будет меньше, чем у моей секретарши. Я даже уверен, что налогов с меня удерживают меньше, чем со среднего американца. И если президент будет продолжать в том же духе, я буду платить еще меньше.

Это произошло с Баффитом потому, что, как и у большинства состоятельных американцев, его прибыль образовывалась из дивидендов и прироста капитала, только пятнадцать процентов суммы которых с 2003 года облагаются налогом. С зарплаты же секретаря налогов взимается почти вдвое больше, согласно федеральному закону «О страховых взносах». С точки зрения Баффита, разрыв был абсолютно непропорциональным.

— Свободный рынок — самый лучший механизм для продуктивного и полезного применения ресурсов, — говорил он мне. — Правительство с ним не очень-то умело обращается. Но рынок не даст гарантии, что произведенная прибыль будет делиться равномерно или обдуманно. Часть прибыли нужно вкладывать в образование, чтобы дать хороший старт следующему поколению, чтобы поддержать инфраструктуру и дать гарантии тем, кто остался за бортом рыночной экономики. Поэтому разумно, чтобы те, кто воспользовался всеми благами рынка, платили больше.

Мы еще почти час проговорили о глобализации, оплате труда руководящих работников, растущем торговом дефиците, государственном долге. Он особенно возмущался предложению Буша сократить еще и налог на недвижимость, что, как он выразился, создаст аристократию денег, а не достоинства.

— Когда не платишь налог на недвижимость, — говорил он, — то, по существу, передаешь управление ресурсами страны людям, которые этого не заслужили. Это все равно, что составлять олимпийскую команду две тысячи двадцатого года из детей победителей Олимпиады-две тысячи.

В конце разговора я спросил, много ли миллиардеров разделяют эти взгляды. Он рассмеялся:

— Не особо. Они полагают, что это их деньги и они должны считать каждый цент. Но при этом никто не задумывается, что исключительно средства общества позволяют им так жить. Допустим, у меня талант к накоплению капитала. Но возможность использовать его полностью определяется обществом, в котором я живу. Если я родился в охотничьем племени, такой талант мне ни к чему. Быстро бегать я не умею, а физически не очень вынослив. Так что моя участь — стать обедом дикого зверя. Но если мне повезло родиться в обществе, которое ценит мой талант, дало мне хорошее образование, так что этот талант может развиваться, устроило законы и финансовую систему так, чтобы я занимался любимым делом, я заработаю приличную сумму. И самое малое, что я могу сделать, — расплатиться за все это.

Наверное, удивительно слышать такое от одного из богатейших людей мира, но мнение Баффита отнюдь не свидетельствует о доброте его сердца. Скорее это доказательство, что он понимает: выбор правильного политического курса еще не достаточен для вхождения в процесс глобализации. Нужно изменить сам дух, поставить во главу угла наши общие интересы и интересы будущих поколений, а не соображения сиюминутной целесообразности.

В частности, надо перестать делать вид, что любое уменьшение или, разницы нет, увеличение налогов оправданно. Прекращение субсидирования компаний, которые не имеют четкого экономического предназначения, — это одно; сокращение же финансирования лечения детей из бедных семей — это совершенно другое. Когда на самые обычные семьи со всех сторон сыплются невзгоды, побуждение максимально уменьшить их налоги абсолютно понятно и верно. А вот стремление богатых и могущественных обратить антиналоговые настроения в свою пользу куда как менее похвально, точно так же, как и способы, в правильности которых президент, Конгресс, лоббисты и консервативные комментаторы умудрились убедить избирателей из среднего класса — ведь именно на них ложится основное налоговое бремя, а не на обремененных излишними доходами представителей верхушки.

Нигде это смятение умов не проявилось с такой силой, как в спорах о возможной отмене налога на недвижимость. Сейчас муж и жена могут иметь недвижимости на четыре миллиона и не платить никакого налога; к 2009 году при нынешних законах эта сумма увеличится до семи миллионов. По этой причине налог распространяется только на самые богатые полпроцента одного процента населения, или на треть процента в 2009 году. И так как полная отмена налога на недвижимость обойдется казне примерно в один миллиард долларов, трудно будет назвать другой налог, который меньше отвечал бы интересам обычных американцев или долгосрочным интересам всей страны.

И все же, если верить хитроумному опросу, проведенному президентом и его сторонниками, семьдесят процентов населения высказываются против «налога на смерть». Ко мне в офис часто приходят фермеры и говорят, что налог на недвижимость поставит крест на семейных фермах, хотя фермерские бюро утверждают, что ни одна ферма не закрылась из-за этого налога. Исполнительные директора многих компаний доказывали мне, что Уоррену Баффиту хорошо выступать за налог на недвижимость, ведь даже если с него возьмут девяносто процентов налога, все равно детям и внукам что-нибудь да останется, но вот в отношении тех, чей доход «всего» десять — пятнадцать миллионов, справедливости гораздо меньше.

Давайте внесем ясность. Богатым в Америке почти не на что жаловаться. С 1971 по 2001 год, когда средняя заработная плата среднего рабочего практически не росла, доход одной сотой процента населения увеличился почти на пятьсот процентов. Распределение богатства еще более неравномерно, а расслоение по доходам сейчас сильнее, чем когда-либо со времен «Позолоченного века». Эти тенденции проявились уже в девяностые. Налоговая политика Клинтона лишь слегка приоткрыла их. Налоговые льготы Буша лишь ухудшили положение дел.

Я привожу эти факты вовсе не для того, чтобы разжечь классовую ненависть, как могут утверждать мои республиканские оппоненты. Я отдаю должное множеству состоятельных американцев и не собираюсь преуменьшать степень их успеха. Я знаю, что многим, если Не большинству, пришлось зарабатывать свои миллионы тяжелым трудом, организовывать свое дело, создавать рабочие места, искать заказчиков. Я верю, что те из нас, кто больше всего получил от новой экономики, могут лучше других сделать так, чтобы у каждого американского ребенка была такая же возможность добиться успеха. А может, во мне говорит та своеобразная деликатность жителей Среднего Запада, которую я унаследовал от матери и ее родителей и с которой, похоже, знаком и Уоррен Баффит: в какой-то момент человек понимает, что ему хватит, что от картины Пикассо можно получить не меньшее удовольствие в музее, чем в своей уютной комнате, что в ресторане можно отлично пообедать меньше, чем за двадцать долларов, и что если ваш костюм стоит больше, чем годовая зарплата среднестатистического американца, то можно себе позволить платить чуть больше налогов.

В первую очередь именно это ощущение — что, несмотря на громадную разницу в доходах, мы падаем и поднимаемся все вместе, — не дает нам права проигрывать. Перемены ускоряются, кто-то уходит наверх, а большинство — вниз, и это чувство единства поддерживать все труднее. Джефферсон не зря находил изъяны в теории государства, предложенной Гамильтоном, потому что мы всегда балансируем между частными и общими интересами, рынками и демократией, концентрацией власти и богатства и открытыми возможностями. Мне кажется, в Вашингтоне это равновесие сейчас потеряли. Когда мы отчаянно ищем деньги для своих кампаний, когда профсоюзы слабы, пресса безучастна, а лоббисты работают изо всех сил, лишь несколько голосов напоминают нам, кто мы и откуда, и укрепляют наши связи друг с другом.

Таков был подтекст дебатов в начале 2006 года, когда скандал со взятками заставил ограничить влияние лоббистов в Вашингтоне. Одно из предложений запрещало сенаторам летать на частных самолетах по низким тарифам первого класса. Оно так и не прошло. И все же мои сотрудники предложили, чтобы я, выступая по вопросу этических реформ, своей властью прекратил эту практику.

Решение было верным, но, положа руку на сердце, я пожалел о нем, когда мне пришлось за два дня облететь на коммерческих рейсах четыре города. Пробки на шоссе к аэропорту О'Хара были просто немыслимыми. Когда я наконец добрался туда, рейс на Мемфис задержали. Какой-то ребенок пролил сок прямо мне в туфли.

Я стоял в очереди на регистрацию, и тут ко мне подошел человек лет тридцати пяти, одетый в хлопчатобумажные брюки и рубашку-гольф. Как выяснилось, он очень надеялся, что в этом году Конгресс решит вопрос с исследованием стволовых клеток. Он рассказал мне, что страдает болезнью Паркинсона на ранней стадии и имеет сына трех лет. Скорее всего, он уже не поиграет с сыном в мяч. Ему, может быть, уже все равно, но другие не должны испытать эти мытарства.

«Да, — подумал я, — такого в частном самолете не услышишь».