Десятая симфония

Кондуктор омнибуса «Белая дама» дернул звонок и радостно, диким голосом, с непонятным напевом прокричал слово, немного похожее на «Concorde». В вагоне не встал никто, но господин в очках, занимавший первое у лестницы место на вышке омнибуса, вздрогнул, тяжело поднялся, опираясь на трость, и, схватившись за перила рукой в палевой перчатке, осторожно поставил ногу на ступеньку. Кондуктор хотел было спеть: «Allons, messieurs, dames depêchons»{52} но не спел: господин был, видимо, очень стар. Ступая с той же ноги, он торопливо спустился по лестнице. Кондуктор подумал, что такому старику никак не следовало бы подниматься на вышку: и дует там, да и упасть с лестницы нетрудно. Две стоявшие на площадке дамы подвинулись, уступая дорогу. Господин с приветливой улыбкой скользнул по ним взглядом и довольно ловко прошел по узкой площадке, не задев кринолинов дам. Кондуктор скруглил было руку, чтобы помочь ему сойти, и вдруг замер. Вытянувшийся в струнку городовой на мгновение впился в кондуктора грозным взглядом, затем тотчас уставился на замедлившую ход легкую коляску, запряженную парой прекрасных рыжих лошадей. Коляске загораживал дорогу омнибус. Дама на площадке ахнула: «Смотрите, это императрица!..» «Императрица Евгения!» - взволнованно прошептала другая дама. В вагоне у окон все с любопытством повставали с мест. Кондуктор сорвал с себя фуражку.

Старый господин поднял цилиндр и почтительно поклонился императрице. Она кивнула головой и вдруг, узнав старика, улыбкой подозвала его к себе, приказав кучеру остановиться.

- Bonjour, cher monsieur Isabey, - сказала она.

Лошади тронулись, омнибус затрясся по мостовой. И девочка, сидевшая рядом с императрицей Евгенией, и лакей в темно-синей ливрее, державший в руке корзинку, и кучер, и городовой с изумлением смотрели на вылезшего из омнибуса сгорбленного изжелта-седого старика, ради которого императрица велела остановить свою коляску.

- Очень рада, что вас встретила... Как ваше здоровье?

- Почтительно благодарю, Ваше Величество... Мое здоровье так хорошо, что, право, перед людьми совестно. Ведь мне, Ваше Величество, без малого девяносто лет.

- На вид вам нельзя дать больше шестидесяти.

Месье Изабе улыбнулся, подумав, что для этой молоденькой, начинающей жизнь женщины и шестьдесят, и девяносто лет, в сущности, одно и то же.

- Это моя племянница, - сказала императрица, - дочь моей сестры герцогини Альбы... Дитя мое, это наш знаменитый художник месье Изабе...

Девочка смущенно что-то пролепетала по-испански.

- Надо говорить по-французски, - строго сказала императрица. - Я хочу, чтоб она всю жизнь могла рассказывать, что видела собственными глазами Изабе, - улыбаясь, добавила она.

Хоть эти слова косвенно напоминали, что жить ему уже осталось недолго, месье Изабе оценил любезность и был ею тронут. Вблизи, при ярком солнце, императрица нравилась ему еще больше, чем во дворце, где он ее видал на вечерах. В выражении лица, в голубых глазах императрицы было то, что в молоденьких женщинах особенно трогало месье Изабе: свет от счастья, от доверчивости, от радости жизни. «Да, красавица, - подумал он. - Таких волос я никогда не видал, не светлые, не пепельные, нет такого цвета... А глаза!.. Вот только чуть-чуть удлинить снизу овал лица, и красивее женщину представить себе было бы невозможно...» Как знаток, он оценил и пальмировский туалет императрицы, и шляпу, тонко подобранную к необыкновенному цвету ее волос. «Кажется, и шиньона не носит... Сама ввела в моду, а ей-то он и не нужен...»

- Отчего вы давно у нас не были? - спросила императрица. Она, видимо, не знала, о чем разговаривать, но, зачем-то остановив старика, считала нужным поговорить с ним еще минуту-другую. - Император всегда так вам рад... А я хотела с вами посоветоваться насчет своего портрета. Так все-таки кто же лучше: Винтергальтер или Дюбюф?

- Оба прекрасные художники, Ваше Величество, - поспешно сказал месье Изабе.

- Ах, как жаль, что вы не хотите меня написать! Я так желала бы...

- Ради Бога, не смейтесь над стариком, Ваше Величество, - со вздохом ответил месье Изабе. - Я давно больше не пишу, чтобы себя не позорить: кисть дрожит в моей руке.

- Я уверена, у вас и теперь вышло бы лучше, чем у всех молодых. Так непременно заходите к нам запросто. Император собирается еще вас расспрашивать о старом придворном церемониале. Мы хотим, чтобы у нас все было, как было при покойном дяде, а ведь никто, кроме вас, не видел... - сказала она и вдруг покраснела. Месье Изабе ласково улыбнулся. Ему и забавно было, что эта молоденькая испанская графиня, чудом ставшая французской императрицей, еще вчера никому в мире не известная, называет дядей Наполеона I; но его и трогало, что она сама при этом смущается и краснеет, как девочка.

- Я весь к услугам Вашего Величества.

- Какой вы счастливец, месье Изабе! Вы знали дядю, вы писали его портреты.

- Ваше Величество, разрешите вам напомнить, - с усмешкой сказал месье Изабе, - я писал не только вашего дядю. Задолго до того я писал и вашу августейшую бабушку.

- Бабушку? - с недоумением переспросила императрица,

- Покойную королеву Марию Антуанетту, - пояснил месье Изабе. - Ведь супруга вашего дяди, императрица Мария Луиза, приходилась родственницей королеве Марии Антуанетте.

Императрица озадаченно на него смотрела. Улыбка месье Изабе была так ласкова и почтительна, что ни о какой иронии не могло быть и речи. Но при мысли о том, что этот человек писал королеву, казненную на этой самой площади больше шестидесяти лет тому назад, императрице вдруг стало страшно. Она подумала, что нельзя и не надо жить так долго.

Поспешно простившись с месье Изабе, императрица приказала кучеру ехать дальше.