Десять меченосцев

Пустошь

Фехтовальщики из школы Ёсиоки собрались на поле у развилки дорог, ведущих в Нагасаки и Тамбу. За аллеей деревьев ослепительно сверкала заснеженная цепь гор, обступавших Киото с северо-востока.

Кто-то из учеников школы предложил развести костер, потому что совсем застыл от прикосновения с собственными ножнами. Стояла ранняя весна, шел девятый день нового года. Дул пронизывающий ветер, и даже птицы, казалось, пели как-то печально.

— Хорошо горит!

— Поосторожней! Может поле загореться.

Ученики придвинулись к весело потрескивающему пламени, однако вскоре Уэда, отгоняя руками дым, проворчал:

— Слишком большой огонь.

Взглянув на ученика, который хотел подбросить листьев в костер, он сказал:

— Хватит уже! Прошел час.

— Уже седьмой час.

Все не сговариваясь посмотрели на солнце.

— Почти семь.

— Пора бы молодому учителю прибыть.

— В любую минуту появится.

Ученики вглядывались в дорогу, ведущую из города.

— Как бы не случилось чего!

Коровье мычание нарушило тишину. На поле когда-то стояли коровники для императорского стада, и здесь до сих пор бродили оставшиеся от него коровы.

Солнце, поднимаясь выше, грело теплее, воздух наполнялся запахом сухой травы и навоза.

— Мусаси, верно, уже поджидает на поле у храма Рэндайдзи.

— Пожалуй.

— Пусть кто-нибудь посмотрит, идти недалеко.

Никому не хотелось отходить от костра. Все примолкли, отворачивая лица от густых клубов дыма.

— Может, произошла какая-то путаница?

— Нет, Уэда договорился обо всем с молодым учителем вчера вечером. Недоразумения исключены.

— Не удивлюсь, если Мусаси уже на месте поединка, — вступил в разговор Уэда. — Молодой учитель может намеренно запоздать, чтобы противник понервничал. Подождем еще немного. Нам нужно действовать осмотрительно и не давать повод злословить, что мы пришли на помощь молодому учителю. Молва запятнает честь школы. Будем терпеливо ждать его. Да и кто такой Мусаси? Простой ронин! Сплетни приписывают ему способности, которых на деле нет.

Ученики, видевшие Мусаси в прошлом году в додзё Ёсиоки, думали иначе, однако и они не допускали мысли о поражении Сэйдзюро. Вся школа настроилась на неизбежную победу учителя, однако ученики знали, что нельзя исключать случайности. О поединке было извещено публично, поэтому ожидался наплыв зрителей, что привлекло бы внимание к школе Ёсиоки и повысило бы авторитет их учителя.

Несмотря на предупреждение Сэйдзюро, что помощь учеников ему не понадобится ни при каких условиях, в это утро у развилки дорог их собралось человек сорок, чтобы поддержать боевой дух учителя и на всякий случай быть под рукой. Среди них был Уэда Рёхэй с пятью другими бойцами из числа «Десяти меченосцев дома Ёсиоки».

Было половина восьмого. Увещевания Уэды не успокоили учеников. Зрители, собравшиеся посмотреть поединок, недоумевали.

— Где Мусаси?

— А второй — Сэйдзюро?

— А эти самураи что тут делают?

— Помощники, верно.

— Странный поединок. Помощники явились, а главных соперников нет как нет.

Толпа росла, гул голосов усиливался, но зрителям хватило благоразумия не приближаться к ученикам Ёсиоки. В ответ молодые самураи не обращали внимания на зевак, торчавших из зарослей тростника или примостившихся на ветвях деревьев.

Дзётаро деловито пробирался сквозь толпу, волоча за собой длинный меч и шаркая сандалиями не по размеру. Он разглядывал только женщин. «Нет! Опять не она! — бормотал он. — Что случилось с Оцу? Неужели она не знает о сегодняшнем поединке?» — удивлялся Дзётаро.

Оцу должна прийти. Мусаси грозила опасность. Что могло ей помешать?

Поиски вконец измотали Дзётаро. «Странно, — думал он. — Я не видел ее с новогоднего утра. Может, заболела? Подозрительно ласковой была старая карга. Может, обвела ее вокруг пальца? Вдруг Оцу в беде?»

Дзётаро переживал за Оцу больше, чем за поединок, исход которого был ему ясен. Все верили в победу Сэйдзюро, но только не Дзётаро, перед взором которого простиралась равнина Ханъя, а на ней учитель и грозные копьеносцы храма Ходзоин.

Дзётаро остановился. «Что-то здесь не так, — подумал он. — Почему весь народ здесь? В объявлении написано, что бой состоится на поле около храма Рэндайдзи».

Этот вопрос заинтересовал одного лишь Дзётаро.

— Эй, мальчик, подойди! — раздался из толпы повелительный голос.

Дзётаро узнал человека, который в новогоднее утро наблюдал за Мусаси и Акэми, когда они беседовали на мосту.

— Что вам угодно? — отозвался Дзётаро.

Сасаки Кодзиро, не спеша подойдя к мальчику, оглядел его с ног до головы.

— Тебя я недавно видел на улице Годзё?

— У вас прекрасная память.

— Ты был с какой-то женщиной.

— Да, ее имя Оцу.

— Оцу? Скажи-ка, она имеет какое-нибудь отношение к Мусаси?

— Вообще-то да.

— Она его двоюродная сестра?

— У-у-хм.

— Сестра?

— Ну, это…

— Да кто же она ему?

— Она его любит.

— Они любовники?

— Не знаю. Я только ученик Мусаси. — Дзётаро гордо выпрямился.

— Вот почему ты здесь! Смотри, толпа волнуется. Ты должен знать, где Мусаси. Он сегодня выходил из гостиницы?

— Откуда мне знать? Я давно его не видел.

Несколько человек, проталкиваясь сквозь толпу, приближались к Кодзиро. Ястребиный взгляд Кодзиро устремился на них.

— Вот ты где, Сасаки!

— А, это ты, Рёхэй!

— Где пропадал? — спросил Рёхэй, сжимая руку Кодзиро, словно беря его в плен. — Десять дней не заглядывал в додзё. Молодой учитель хотел с тобой потренироваться.

— Что за беда? Зато сегодня я здесь.

Товарищи Рёхэя как бы невзначай взяли Кодзиро в кольцо. Все двинулись к костру.

Длинный меч и яркая одежда Кодзиро привлекли внимание зевак.

Толпа всколыхнулась.

— Мусаси!

— Конечно!

— Никакого сомнения!

— Слишком вызывающе одет. Но не слаб, сразу видно.

— Это не Мусаси! — возмущенно крикнул Дзётаро. — Мусаси совсем не похож на него. Мусаси никогда не одевается как актер в театре Кабуки.

Не слышавшие замечания Дзётаро вскоре поняли свою ошибку. Недоумение зрителей возрастало.

Кодзиро разговаривал с учениками Ёсиоки, окидывая их презрительным взглядом. Те хмуро слушали.

— Считайте, что дому Ёсиоки повезло, потому что ни Сэйдзюро, ни Мусаси вовремя не явились, — говорил Кодзиро. — А вам лучше, разбившись на группы, перехватить Сэйдзюро и увести его домой, пока его не покалечили.

Наглый совет возмутил молодых самураев, но Кодзиро невозмутимо продолжал:

— Попомните мои слова, это лучшее, что вы можете сделать для вашего учителя. — Речь Кодзиро приобретала высокопарный оттенок. — Меня послали небеса, чтобы помочь советом дому Ёсиоки. Вот мое предсказание: если бой состоится, Сэйдзюро проиграет. Не хотелось бы говорить, но Мусаси неминуемо побьет Сэйдзюро, а может, и убьет его.

Миикэ Дзюродзаэмон, выпятив грудь, с криком: «Какое оскорбление!» двинулся на Кодзиро. Вцепившись в эфес, Дзюродзаэмон готов был выхватить меч из ножен. Кодзиро, смерив его презрительным взглядом, проговорил:

— Вам, видимо, не понравились мои слова. В таком случае примите мои извинения. В моей помощи, похоже, никто не нуждается.

Последние слова Кодзиро произнес с видом полного безразличия.

— Никто и не просил о помощи, — возразил один из учеников.

— Начнем с того, что это не так. В противном случае вам незачем было приглашать меня погостить в доме Ёсиоки. Сэйдзюро и все вы старались во всем угодить мне.

— Простое гостеприимство. Не задавайся!

— Ха-ха-ха! Оставим этот разговор, а то как бы не пришлось побить вас. Еще раз предупреждаю, вы горько пожалеете, если пренебрежете моим советом. Я оценил способности обоих. Уверен в поражении Сэйдзюро. В новогоднее утро я видел Мусаси на мосту на улице Годзё. Достаточно взгляда, чтобы понять, насколько он опасен. Ваше извещение о поединке следует воспринимать как траур по дому Ёсиоки. Мир так устроен, что люди никогда не замечают, как уходит их время.

— Замолчи! Явился, чтобы наговорить нам всякой ерунды?

— Люди, которые катятся к гибели, имеют обыкновение отталкивать руку помощи, — едко заметил Кодзиро. — Дело ваше! Сегодня все прояснится. Часа через два убедитесь, кто из нас прав.

— Тьфу! — плюнул Дзюродзаэмон в Кодзиро.

Все сорок учеников сделали шаг вперед, лица их потемнели от гнева.

Кодзиро не растерялся. Отскочив в сторону, он принял боевую стойку. Не осталось и следа от его былой приветливости. Казалось, он нарочно подогревал учеников, чтобы привлечь к себе внимание любопытной толпы и принизить значение поединка между Мусаси и Сэйдзюро.

Зеваки с интересом наблюдали за разгорающейся ссорой. Драка обещала быть интересной, хотя они пришли сюда за более захватывающим зрелищем.

В круг молодых самураев ворвалась девушка. За ней пушистым шаром неслась маленькая обезьянка. Встав между Кодзиро и учениками Ёсиоки, девушка воскликнула:

— Кодзиро! Где Мусаси?

— Что это значит? — зло спросил Кодзиро.

— Это Акэми! Зачем она здесь? — воскликнул один из учеников.

— Почему ты пришла? Я ведь запретил! — продолжал Кодзиро.

— Я не твоя собственность! Почему бы мне не быть здесь?

— Замолчи и немедленно уходи. Ступай в «Дзудзуя»! — закричал Кодзиро, легонько подталкивая Акэми в спину.

Тяжело дышавшая Акэми решительно покачала головой.

— Не командуй! Я живу с тобой, но я не твоя вещь. Я… — Акэми громко разрыдалась. — Как ты смеешь приказывать после всего, что наделал? Ты запугивал и мучил меня, когда я призналась, что волнуюсь за Мусаси. Связал и бросил меня в гостинице.

Кодзиро хотел было возразить, но Акэми не давала ему говорить.

— Сосед, услышав крики, развязал меня. Я хочу видеть Мусаси.

— Ты в своем уме? Не видишь, что кругом народ? Замолчи!

— Нет! Мне безразлично, слышат нас или нет. Ты говорил, что Мусаси убьют сегодня утром. Если его не сразит Сэйдзюро, то ты убьешь его сам. Считай меня сумасшедшей, но я люблю единственного человека на свете — Мусаси. Я должна его видеть. Где он?

Кодзиро прищелкнул языком, но не мог соперничать с красноречием Акэми. Слова Акэми звучали неправдоподобно для людей Ёсиоки, однако они внимательно слушали ее. Получалось, что Кодзиро заманил Акэми притворной лаской, а потом издевался над нею.

Застигнутый врасплох, Кодзиро испепелял Акэми злобным взглядом. Внимание собравшихся вдруг переключилось на одного из помощников Сэйдзюро, юношу по имени Тамихати, который бежал по полю к толпе, дико размахивая руками.

— На помощь! — кричал он. — Молодой учитель! Они встретились с Мусаси! Молодой учитель ранен! Это ужасно!

— Что он там несет?

— Молодой учитель? Мусаси?

— Где? Когда?

— Тамихати, говори толком!

Посыпался град вопросов. Ученики школы Ёсиоки мгновенно побледнели.

Тамихати кричал что-то невразумительное. Не ответив ни на один вопрос, он повернулся и бросился назад по направлению к Тамбе. Потерянные, Рёхэй, Уэда, Дзюродзаэмон и все остальные кинулись следом, как стадо животных в горящем поле.

Пробежав с полкилометра, они оказались у пустынного поля, отделенного от дороги аллеей деревьев. Вокруг царили тишина и покой, земля грелась на весеннем солнышке, свистели дрозды и сорокопуты. Распугивая птиц, Тамихати продирался сквозь высокую прошлогоднюю траву. Взбежав на холмик, похожий на древнюю усыпальницу, он упал на колени, возопив:

— Молодой учитель!

Подбежавшие следом молодые самураи замерли на месте. Сэйдзюро, одетый в кимоно с голубым рисунком, с рукавами, подвязанными кожаными тесемками, с белой повязкой на голове лежал неподвижно среди сухой травы.

— Молодой учитель!

— Мы здесь! Что случилось?

Ни на белой повязке, ни на рукавах, ни на траве крови не было, но в глазах Сэйдзюро застыла невыносимая боль. Губы были цвета дикого винограда.

— Он… он дышит?

— Едва.

— Быстро поднимайте его!

Один из учеников взялся за правую руку Сэйдзюро, чтобы поднять его. Сэйдзюро пронзительно вскрикнул.

— Найдите, на чем его можно понести!

Четверо бросились к стоявшему невдалеке крестьянскому дому и притащили оттуда ставень. Сэйдзюро осторожно переложили на ставень. Молодой учитель корчился от боли. Несколько учеников, сняв пояса, привязали его к носилкам. Подхватив ставень, ученики молча направились к дороге.

Сэйдзюро неистово бил ногами, доски трещали от его ударов.

— Мусаси… Он ушел? Ой, как больно! Правая рука… Плечо… Кость… Невыносимо! Отсеките! Оглохли? Отсеките мне руку!

Молодые самураи от страха прятали глаза. Они несли поверженного учителя. Видеть его в таком состоянии было верхом неприличия для них.

Несшие Сэйдзюро окликнули Рёхэя и Дзюродзаэмона.

— Он ужасно страдает, просит отсечь руку. Может, ему тогда станет легче?

— Не мелите чепуху! — заревел Рёхэй. — Ему больно, но он не умрет. Если отсечь руку, то не остановим кровь, а это смерть. Надо поскорее донести его до дома, и там решим, что делать. Если следует отсечь руку, то прежде надо предотвратить потерю крови. Двоим надо побежать вперед и доставить лекаря в школу.

Зеваки стояли на обочине дороги, молча взирая на процессию. Рёхэй скорчил недовольную гримасу:

— Разгоните этих бездельников! Здесь не театр.

Молодые самураи, получив возможность разрядиться, ретиво набросились на зрителей, которые бросились врассыпную, как вспугнутая саранча.

— Тамихати, подойди! — сердито подозвал Рёхэй, словно обвиняя юношу в случившемся несчастье.

Заплаканный Тамихати, шедший за носилками, сжался от страха.

— Ты был с молодым учителем, когда он вышел из дома?

— Да.

— Где он готовился к бою?

— Здесь, на поле.

— Он знал, где мы ждали его. Почему он сначала не встретился с нами?

— Не знаю.

— Мусаси явился первым?

— Стоял на холмике, где… где…

— Он был один?

— Да.

— Как было дело?

— Молодой учитель, глядя мне в глаза, сказал, что в случае его смерти я должен перенести его тело на другое поле, где вы ждали его с рассвета. До окончания поединка он запретил мне кого-либо извещать о его присутствии. Сказал, что бывают моменты, когда приверженцы «Искусства Войны» обязаны рисковать, что он не хочет бесчестной победы. Потом он пошел навстречу Мусаси.

Тамихати говорил торопливо, словно боялся, что не успеет закончить рассказ.

— И что было потом?

— Я взглянул на Мусаси. Мне показалось, что он слегка улыбался. Оба обменялись приветствиями. Потом… раздался крик, прокатившийся от одного края поля до другого. Я увидел, как деревянный меч молодого учителя взлетел в воздух. Потом… потом я увидел, что стоит один лишь Мусаси. У него на лбу была оранжевая повязка, а волосы распущены.

Зеваки исчезли с дороги. Ученики, подавленные и хмурые, несли ставень, стараясь идти в ногу, чтобы не трясти раненого.

— Что это? — подал голос один из них, взглянув на придорожную сосну.

Самураи опустили носилки, один потер шею, другой посмотрел на небо. Сухие сосновые иголки посыпались на Сэйдзюро. Высоко на ветке сидела обезьянка Кодзиро и с безразличным видом непристойно кривлялась.

— Ой! — вскрикнул один юноша, когда сосновая шишка угодила ему в лицо. Выхватив из ножен кинжал, он метнул его в зверька, но промахнулся.

Раздался свист, обезьянка, кувырнувшись, слетела с дерева на плечо хозяина, стоявшего под деревом. Рядом с Кодзиро была Акэми. Люди Ёсиоки мрачно смотрели на Кодзиро. Тот пристально вглядывался в Сэйдзюро. Обычная ухмылка Кодзиро сменилась серьезностью, даже благоговейным почтением. Он морщился, словно стоны раненого причиняли ему боль. Ученики Ёсиоки решили, что Кодзиро умышленно поджидал их здесь, чтобы злорадно торжествовать свою правоту.

— Не теряйте времени! Подумаешь, шишка упала из-за жалкой обезьяны! — подгонял товарищей Рёхэй.

— Стойте! — сказал Кодзиро и, подойдя к носилкам, обратился к Сэйдзюро: — Как это случилось? — Не дожидаясь ответа, он продолжал: — Мусаси оказался сильнее. Куда пришелся удар? В правое плечо? Плохи дела, кость раздроблена. Рука теперь как мешок с песком. Нельзя переносить толчки, лежа на носилках. Кровь может ударить в голову.

Кодзиро властно скомандовал ученикам:

— Ставень на место! Не слышите? Делайте, что вам говорят!

Сэйдзюро, казалось, находился на пороге смерти, но Кодзиро заставил его встать.

— Встанешь, если захочешь! Рана не такая уж серьезная. Перебита только правая рука. Ты сможешь идти сам, если попытаешься. Левая рука невредима. Забудь про себя! Вспомни покойного отца! Он заслуживает большего уважения, чем ты ему оказываешь сейчас. Прокатиться на ставне по улицам Киото! Прекрасный способ почтить память родителя!

Сэйдзюро смотрел на Кодзиро отрешенным оловянным взглядом. Неожиданно он резко поднялся на ноги. Перебитая правая рука свисала ниже левой.

— Миикэ, — позвал Сэйдзюро.

— Да, учитель!

— Отсеки ее!

— К-как?..

— Что стоишь? Руби руку!

— Но…

— Трус! Уэда, отсеки руку! Сию минуту!

— Да-да, учитель!

Уэда не успел сделать шагу, как вмешался Кодзиро:

— Если хочешь, я выполню твою просьбу.

— Сделай милость! — ответил Сэйдзюро.

Кодзиро, подняв руку Сэйдзюро, вытащил короткий меч и молниеносным движением отсек ее. Рука упала на землю, из культи хлынула кровь.

Сэйдзюро пошатнулся, но его подхватили ученики. Культю перетянули жгутом, чтобы остановить кровь.

— А теперь я пойду, — произнес Сэйдзюро. — В свой дом я войду сам.

Лицо его стало восковым. Он сделал несколько шагов, оставляя за собой кровавый след.

— Осторожней, молодой учитель!

Ученики взяли Сэйдзюро в кольцо, как обручи бочку. Они возмущались поступком Кодзиро. Один из учеников проворчал:

— Зачем этот надутый болван отрубил руку? С рукой было лучше.

Сэйдзюро, пристыженный словами Кодзиро, упрямо сказал:

— Я сказал, что дойду сам!

Собрав всю силу воли, Сэйдзюро сделал шагов двадцать. Затем еще двадцать. Покачнувшись, он лишился чувств.

— Быстро! Мы должны доставить его к лекарю!

Ученики, подхватив Сэйдзюро, торопливо понесли его на улицу Сидзё. У Сэйдзюро не было сил возражать.

Кодзиро, стоя под деревом, молча наблюдал за суетой. Обернувшись к Акэми, он насмешливо спросил:

— Видела? Думаю, ты немного утешилась.

Смертельно бледная, Акэми метнула в него уничтожающий взгляд. Кодзиро продолжал, словно не заметив ее настроения.

— Ты упрямо твердила, что хочешь отомстить ему. Довольна? Достаточная плата за утраченную невинность?

Акэми растерянно молчала. Сейчас Кодзиро казался куда страшнее и отвратительнее самого Сэйдзюро. Ёсиока причинил ей горе, но не был подлым человеком и бессердечным негодяем. Натура Кодзиро была низкой от природы. Он был не просто вредным человеком, какие нередко встречаются, а извращенным типом, который никому не делает добра и наслаждается чужими страданиями. Кодзиро никогда не обманет и не украдет, но он гораздо опаснее обыкновенных разбойников.

— Пора домой! — сказал Кодзиро, сажая на плечо обезьянку.

Акэми так и подмывало убежать от него, но она не решалась.

— Сейчас нет смысла искать Мусаси, — продолжал он как бы про себя, но одновременно обращаясь к Акэми. — После боя ему незачем оставаться поблизости отсюда.

Акэми размышляла, почему она не может воспользоваться случаем, чтобы вырваться на свободу, оставить этого страшного человека. Проклиная себя за глупость, Акэми покорно плелась за Кодзиро. Обезьянка, попискивая, скалила на Акэми белые зубы.

Акэми хотелось приструнить зверька, но она не могла. Ей чудилось, что они связаны с обезьянкой одной судьбой. Акэми, вспомнив, как жалко выглядел Сэйдзюро, преисполнилась состраданием к нему. Презирая людей, подобных Сэйдзюро и Кодзиро, она все же тянулась к ним, как мотылек к огню.

Одаренный человек

«Я победил, — сказал себе Мусаси, покидая поле. — Я побил Ёсиоку Сэйдзюро и сокрушил школу фехтования Киото».

Победа не радовала. Мусаси шел с опущенной головой, шурша прошлогодней листвой. Вспорхнувшая птичка мелькнула грудкой, белой, как рыбье брюшко.

Мусаси бросил последний взгляд на молодые сосны на холмике, где он встретил Сэйдзюро. «Всего один удар меча, — думал Мусаси. — Может, он выжил». Мусаси еще раз проверил, нет ли крови на его деревянном мече.

Утром, подходя к месту поединка, Мусаси ожидал увидеть с Сэйдзюро и учеников школы, готовых на любой вероломный поступок, Мусаси не исключал для себя смертельного исхода, поэтому вымыл голову и почистил зубы солью, чтобы не выглядеть неряшливым в последний час жизни.

Сэйдзюро оказался гораздо слабее, чем ожидал Мусаси. Он даже засомневался, действительно ли перед ним сын ЁСИОКИ Кэмпо. Мусаси не верилось, что холеный молодой человек с изысканными манерами и есть лучший знаток стиля Киото. Сэйдзюро был слишком тщедушен, утончен и элегантен для выдающегося мастера меча.

После обмена приветствиями Мусаси с досадой подумал: «Напрасно я ввязался в поединок с ним». Сожаление было искренним, потому что Мусаси всегда сражался только с более сильным противником. Беглого взгляда на соперника хватило, чтобы понять: для боя с Сэйдзюро не требовались годы тренировок. Во взгляде Ёсиоки не было уверенности. Боевого пыла не чувствовалось ни во взоре, ни в осанке. «Зачем он здесь, если не уверен в себе?» — удивлялся Мусаси. Он сочувствовал Сэйдзюро, разгадав его состояние. Сэйдзюро при всем желании не мог уйти от боя. Ученики, доставшиеся ему в наследство от отца, видели в нем учителя и наставника, поэтому Сэйдзюро оставалось лишь испить до дна уготованную судьбой чашу. Когда оба приняли боевые позиции, Мусаси отчаянно пытался найти предлог для отмены поединка, но подходящего повода не было.

Поединок закончился, и Мусаси подумал: «Какое несчастье! Зря я с ним связался!» Он про себя помолился за скорое исцеление Сэйдзюро. Случившегося не вернуть. Дело сделано, и зрелому воину не пристало проливать слезы сожаления.

Мусаси ускорил шаг. Внезапно из травы высунулось лицо пожилой женщины. Она, верно, что-то собирала в траве, и шаги Мусаси вспугнули ее. Женщина была в легком однотонном кимоно, по цвету неотличимом от травы. В глаза бросался лишь пурпуровый пояс. Кимоно было обыкновенное, однако головной убор выдавал в ней монахиню. Женщина лет семидесяти была маленькой, хрупкого сложения.

Мусаси удивился не меньше женщины. Еще шаг, и он наступил бы на нее.

— Что вы ищете? — вежливо спросил Мусаси.

В одной руке женщина держала корзину с молодыми побегами полевых трав, в другой — четки, полуприкрытые рукавом. Руки и четки слегка дрожали.

Желая успокоить женщину, Мусаси беззаботно заметил:

— Не думал, что так рано можно собирать зелень. Весна, похоже, уже близко. У вас в корзине и петрушка, и рапс, и сушеница. Это вы сами собрали?

Старая монахиня, выронив корзинку, с криком «Коэцу! Коэцу!» побежала прочь. Мусаси изумленно смотрел, как пожилая миниатюрная монахиня убегает от него по направлению к небольшому холмику посреди поля. Струйка дыма поднималась из-за холмика, Мусаси решил, что монахиня напрасно бросила собранную зелень, и, взяв корзину, пошел следом. Поднявшись на холмик, он увидел монахиню и двух ее спутников.

На солнечной, южной стороне пологого склона лежал коврик, на котором были приготовлены принадлежности для чайной церемонии. Рядом на костре кипел чайник и стоял кувшин с водой. Семья, видимо, готовила чайную церемонию на природе.

Один из мужчин походил на слугу. Второй — лет сорока восьми — был, вероятно, сыном монахини. Он напоминал ожившую фарфоровую фигурку аристократа из Киото. Гладкое, дородное лицо излучало спокойную уверенность. Брюшко и неторопливые манеры завершали образ.

Коэцу. Кто не слышал это знаменитое имя! Каждый в Киото знал Хонъами Коэцу. Поговаривали не без зависти, что сказочно богатый Маэда Тосиэ, князь Каги, даровал Коэцу ежегодное жалованье в двести коку риса. Коэцу, обыкновенный горожанин, мог бы припеваючи жить на одно жалованье, но он постоянно получал знаки внимания от Токугавы Иэясу и был вхож в дома высшей аристократии. Проезжая мимо его лавки, представители высшего сословия спешивались, дабы не выказать высокомерного отношения к Коэцу.

Фамилия Хонъами произошла от названия переулка, в котором жил Коэцу. Он занимался полировкой и оценкой мечей. Семейство было известно со времен первых сёгунов Асикаги, а в эпоху Муромати достигло зенита славы. Позднее семейству покровительствовали старинные кланы даймё: Имагава Ёсимото, Ода Нобунага и Тоётоми Хидэёси.

Коэцу слыл в Киото одаренным человеком. Он писал картины, занимался керамикой и лаковой росписью, считался знатоком искусств. Коэцу особо выделял среди своих талантов каллиграфию. В искусстве каллиграфии он не уступал признанным авторитетам Сёкадо Сёдзё, Карасумару Мицухиро и Коноэ Нобутаде, последнему создателю известного стиля Саммякуин, который теперь снискал необычайную популярность.

Несмотря на оказываемые почести, Коэцу считал, что его не ценят в полной мере, во всяком случае, об этом свидетельствует следующая история. Однажды Коэцу находился в гостях у Коноэ Нобутады, который был не только одним из знатнейших аристократов, но и левым министром при императорском дворе. По обыкновению, речь зашла о каллиграфии. Нобутада спросил: «Коэцу, назови трех крупнейших каллиграфов страны». Коэцу не колеблясь ответил: «Второй — это вы, третий — Сёкадо Сёдзё». Озадаченный Нобутада спросил: «Ты начал со второго. Кто же первый?» — «Разумеется, я», — без улыбки отозвался Коэцу, глядя в глаза Коноэ.

Мусаси остановился на некотором удалении от Коэцу и его спутников. Коэцу держал кисть, на коленях у него лежала стопка бумаги. Он рисовал бегущие воды ручья. Вокруг были разбросаны наброски. Глядя на расплывчатые волнистые линии, Мусаси подумал, что такое мог нарисовать и любитель.

— Что случилось? — невозмутимо спросил Коэцу, на секунду оторвавшись от бумаги. Он окидывал взглядом Мусаси и перепуганную мать, спрятавшуюся за спину слуги.

Мусаси почувствовал себя спокойнее в присутствии этого человека. Коэцу принадлежал к кругу людей, с которыми Мусаси встречался не каждый день, но он излучал необъяснимую притягательность. В глазах Коэцу таился глубокий теплый свет. Мгновение, и в них заиграла улыбка, словно он узнал в Мусаси старинного знакомого.

— Добро пожаловать, молодой человек! Матушка чем-то помешала вам? Мне сорок восемь, можете вообразить, сколько ей. Здоровье у неё крепкое, но порой она жалуется на зрение. Если она допустила оплошность, примите мои извинения.

Коэцу, отложив кисть и бумагу, склонился было в низком поклоне. Поспешно опустившись на колени, Мусаси попытался остановить его.

— Вы ее сын? — смущенно спросил Мусаси.

— Да.

— Я должен извиниться перед вами. Не знаю, право, что испугало вашу матушку, но при виде меня она уронила корзину и бросилась бежать. Мне стало жаль рассыпанную зелень. Я собрал траву и принес. Вот и все. Вам нет нужды извиняться.

Ласково посмеиваясь, Коэцу обратился к матери:

— Слышала, мама? Напрасно испугалась.

Монахиня вышла из-за спины слуги.

— Значит, ронин не хотел меня обидеть?

— Обидеть? Вовсе нет! Смотри, он даже принес твою корзину. Весьма любезно с его стороны.

— Извините меня! — проговорила монахиня, склонившись в глубоком поклоне и касаясь лбом четок на запястье. Успокоившись, она веселой улыбкой обратилась к сыну: — Стыдно признаться, но когда я увидела молодого человека, мне почудился запах крови. Я очень испугалась. Оцепенела от страха. Теперь вижу, что ошиблась.

Проницательность старой женщины поразила Мусаси. Она вмиг разгадала его суть и простодушно изложила ее. В ее представлении Мусаси был кровавым и грозным существом.

Пронизывающий взгляд, грива волос, настороженность и готовность Мусаси сокрушить любого в ответ на малейший выпад не ускользнули от внимания Коэцу, но он пытался найти в Мусаси человеческие черты.

— Если вы не спешите, посидите с нами. Здесь тихо и покойно, на лоне природы чувствуешь себя очищенным и умиротворенным.

— Соберу еще немного зелени и приготовлю вам похлебку, а потом чай, — сказала монахиня. — Вы любите чай?

Рядом с Коэцу и его матерью Мусаси чувствовал покой и гармонию со всем миром. Он скрывал воинственность, как кошка поджимает когти. Со стороны нельзя было подумать, что он находится с незнакомыми людьми. Мусаси не заметил, как снял соломенные сандалии и присел на коврике. Не стесняясь, Мусаси задал несколько вопросов и вскоре узнал, что мать Коэцу приняла монашеское имя Мёсю, что в мирской жизни она была примерной женой и хозяйкой, что сын ее действительно тот знаменитый знаток искусств и мастер. Фамилию Хонъами знал каждый профессионал-фехтовальщик. Никто лучше Хонъами не разбирался в мечах.

Мусаси не воспринимал собеседников как людей влиятельных и знаменитых. Для него они были случайные знакомые, которых он встретил в пустынном поле. Мусаси настроил себя на такой лад, чтобы не чувствовать скованности и не портить отдых семейству Коэцу.

Снимая кипящий чайник с костра, Мёсю спросила сына:

— Сколько, по-твоему, лет этому молодому человеку?

— Около двадцати пяти, — ответил Коэцу, взглянув на Мусаси.

— Только двадцать три, — покачал головой Мусаси.

— Неужели? — воскликнула Мёсю и стала задавать обычные при первой встрече вопросы: откуда он родом, живы ли его родители, где учился владеть мечом.

Мёсю говорила с ним как с внуком, и в Мусаси проснулся мальчишка. Забыв об этикете, он заговорил увлеченно и искренне. Жизнь Мусаси состояла из самодисциплины и суровых тренировок, он выковывал себя в клинок высшей пробы и не ведал ничего, кроме фехтования. Доброжелательность старой монахини растопила привычную сдержанность; Мёсю, Коэцу, чайные принадлежности на коврике удивительно гармонично вписывались в природу. Мусаси почувствовал нетерпение, у него не было привычки подолгу сидеть на одном месте. Он радовался, когда они беседовали, но когда Мёсю погрузилась в созерцание чайника, а Коэцу вернулся к эскизам, Мусаси стало невмоготу. «Что они нашли в этом поле? — удивлялся он. — Холодно, до настоящей весны далеко.

Если им нужна зелень, то нужно дождаться тепла, да и народу вокруг будет побольше. Всему свое время. И цветов и трав полно в сезон. А если приспело заняться чайной церемонией, какая нужда тащить посуду в такую даль? В их богатом доме есть прекрасная комната для чаепитий. Они, может, пришли сюда, чтобы рисовать?»

Заглядывая из-за спины Коэцу, Мусаси следил за быстрыми движениями кисти: художник не отрывал глаз от ручья, струящегося среди сухой травы. Он упорно пытался уловить движение прозрачных вод, но что-то ускользало от него. Не сдаваясь, Коэцу наносил на чистый лист волнистые линии.

«Рисование — не простая штука», — подумал Мусаси, с любопытством наблюдая за кистью Коэцу. Мусаси понял, что Коэцу сейчас переживает те же чувства, что и он, когда выходит на поединок с противником. В какой-то момент Мусаси ощущал единение с природой, но это настроение пропадало, едва его меч поражал противника. Оставалось воспоминание о волшебном миге собственного превосходства.

«Коэцу смотрит на воду, как на врага, — рассуждал Мусаси. — Вот и не может нарисовать ее. Он должен мысленно слиться с водой, чтобы проникнуть в ее образ».

Скука перерастала в оцепенение, и Мусаси забеспокоился. Он не мог позволить себе минуты праздности. Пора в путь.

— Прошу простить меня, — решительно проговорил Мусаси и взялся за сандалии.

— Уже уходите? — спросила Мёсю.

Коэцу неторопливо обернулся:

— Не можете побыть с нами еще немного? Матушка сейчас приготовит чай. Насколько я знаю, сегодня утром вы дрались на поединке с главой дома Ёсиоки. Чай всегда полезен после боя, так, во всяком случае, считает князь Маэда. Чай укрепляет дух. Не знаю лучшего средства. По-моему, действие рождается из состояния покоя. Подождите немного, я к вам присоединюсь.

Значит, Коэцу знал о поединке! Может, в этом нет ничего необычного, ведь храм Рэндайдзи находится через поле от того места, где они сейчас сидели. Интересно другое — почему Коэцу раньше не упомянул о поединке? Воспринимал ли он сражение как нечто чуждое его миру?

Мусаси, взглянув на мать и сына, опустился на ковер.

— Если вы настаиваете… — произнес он.

— Угощений особых нет, но нам приятно ваше общество, — сказал Коэцу.

Коэцу, закрыв тушечницу, придавил ею рисунки, чтобы их не унес ветер. Крышка тушечницы сверкнула в его руках. Она, похоже, была позолоченной, с инкрустацией из серебра и перламутра. Мусаси наклонился, чтобы рассмотреть тушечницу. Крышка оказалась неяркой и роскошной. Прелесть ее состояла в том, что она повторяла в миниатюре многоцветную живопись с позолотой, которая украшала замки в период Момоямы. На тушечнице лежал отпечаток времени, тускловатая патина свидетельствовала о давно минувших славных днях. Мусаси любовался тушечницей, которая действовала на него успокаивающе.

— Я сам ее сделал, — скромно заметил Коэцу. — Нравится?

— Вы можете работать по лаку?

Коэцу молча улыбнулся. Произведение человеческих рук восхищало этого юношу больше, чем красота природы. «Впрочем, он ведь из провинции», — снисходительно подумал Коэцу.

— Тушечница изумительна! — восторженно продолжал Мусаси.

— Я сказал, что сделал ее своими руками, но стихи на ней написал Коноэ Нобутада. Так что это наше совместное произведение.

— Это те Коноэ, из которых происходят императорские регенты?

— Да. Нобутада — сын последнего регента.

— Муж моей тетки много лет служит у Коноэ.

— Как его зовут?

— Мацуо Канамэ.

— Я хорошо знаю Канамэ. Мы встречаемся в доме Коноэ. Канамэ иногда посещает и меня.

— Неужели?

— Матушка! Как тесен мир! Жена Мацуо Канамэ приходится ему тетушкой!

— Не может быть! — воскликнула Мёсю.

Мёсю расставила на коврике чашки. Видно было, что она в совершенстве знает чайную церемонию. Ее движения были грациозны и естественны. В свои семьдесят лет она была воплощением женственности и утонченности.

Мусаси страдал от сидения в официальной позе, которая, как он полагал, не отличалась от позы Коэцу. К чаю было подано пресное печенье, известное под названием Ёдо Мандзю. Печенье изящно покоилось на зеленом листе явно нездешнего растения. Мусаси знал, что существуют строгие правила чайного этикета, так же как и в фехтовании. Наблюдая за Мёсю, он восхищался ее мастерством. Мусаси определил ее манеры в привычных понятиях фехтования: «Само совершенство. Не открывается ни с какой стороны». Когда Мёсю протянула ему чай, Мусаси поразился сверхъестественной отточенностью движений, не уступающей той, что демонстрируют выдающиеся фехтовальщики. «Это и есть Путь, сокровенная суть искусства. Ее необходимо постичь, чтобы добиться совершенства в любом деле», — думал Мусаси.

Его внимание привлекла чашка. Мусаси впервые в жизни присутствовал на чайной церемонии и не имел понятия об ее этикете. Чашка удивила его тем, что, казалось, была слеплена ребенком, игравшим с глиной. Цвет ее придавал густой зеленой пене на поверхности чая воздушность и безмятежность неба.

Мусаси беспомощно взглянул на Коэцу, который, съев печенье, бережно держал обеими руками чашку. Так оберегают что-то теплое в холодную ночь. В три глотка Коэцу выпил чай.

— Господин Коэцу, — обратился к нему растерянный Мусаси, — я темный деревенский парень и ничего не смыслю в чайной церемонии. Я даже не знаю, как правильно поднести чашку ко рту.

Мёсю мягко упрекнула его:

— Не имеет значения, милый юноша. В чайной церемонии не должно быть ничего вычурного или мистического. Если вы из деревни, так пейте, как принято у вас на родине.

— А так можно?

— Разумеется! Строгих правил нет. Они определяются сердцем. Думаю, что и в Искусстве Меча так же заведено.

— Вы правы.

— Если думать об этикете, то чай не доставит наслаждения. Скованность во время фехтования неуместна, так? Она вредит гармонии меча и духа. Правильно?

— Да, госпожа.

Мусаси невольно склонил голову, ожидая продолжения урока. Старая монахиня рассмеялась, голос звучал тонким серебряным колокольчиком.

— Какая нелепость! Рассуждаю о фехтовании, ничего в нем не смысля.

— Я выпью чай, — сказал Мусаси, не чувствуя прежней неловкости. Он устроился поудобнее, скрестив затекшие в официальной позе ноги перед собой, и одним духом опорожнил чашку. Чай оказался очень горьким. Мусаси не сказал бы, что чай ему понравился, даже из вежливости.

— Еще одну?

— Нет, спасибо. Достаточно.

И что люди находят в такой горечи? Почему всерьез рассуждают о безыскусной чистоте аромата и прочем? Мусаси не мог взять в толк такие тонкости, но его восхищение новыми знакомыми росло. Вероятно, в чае было нечто потаенное, недоступное его пониманию. Иначе чайная церемония не стала бы основой философской и эстетической школы, сутью жизни для многих ее последователей. Выдающиеся личности, подобные Хидэёси и Иэясу, не проявляли бы к ней вдумчивого интереса.

Мусаси вспомнил, что Сэкисюсай посвятил старость Тядо — Пути Чая, что Такуан часто говорил о достоинствах чая. Глядя на чашку на коврике, Мусаси вдруг припомнил белый пион из сада Сэкисюсая и восторг, охвативший его при виде среза. Неизъяснимым образом его поразила и чашка. Мусаси показалось, что он восхищенно ахнул.

Мусаси осторожно взял чашку и поставил ее себе на колено. Глаза горели от неведомого прежде волнения. Разглядывая дно чашки, следы гончарной лопаточки, он обнаружил ту же точность и безупречность линий, что и на срезе пиона. Безыскусную на вид чашку изваял гений, в ней воплотились одухотворенность и таинство проникновения в суть вещей.

Мусаси затаил дыхание. Он угадал талант мастера, хотя вряд ли мог объяснить, в чем он состоит. Ощущение Мусаси было безошибочным, потому что он острее большинства людей воспринимал не явную глазу одаренность. Он бережно погладил чашку, не желая выпускать ее из рук.

— Господин Коэцу, — сказал он, — я разбираюсь в керамике еще хуже, чем в чае, но бьюсь об заклад, эту чашку сделал великий мастер.

— Почему?

Вопрос прозвучал мягко, глаза художника светились дружеским расположением, серьезно и при этом задорно. Морщинки в уголках глаз выдавали едва заметную улыбку.

— Просто чувствую, но не могу объяснить словами.

— Расскажите, что вы чувствуете?

— Не нахожу точного определения, но на глиняных гранях запечатлен след сверхчеловеческого, — ответил Мусаси.

— Хм… — после недолгого размышления отозвался Коэцу.

Он отличался строгостью в профессиональных суждениях. Он знал, что узкий круг людей был посвящен в его творчество. Мусаси не мог подозревать о его увлечениях.

— Так что же вы увидели в гранях?

— Чрезвычайно чистый срез.

— И только?

— Нет, в них есть нечто более значительное. Они отражают широту души и дерзкий ум мастера.

— Что еще?

— Рука гончара отточена, как меч из Сагами, но он замаскировал ее изысканностью. Чашка выглядит непритязательной, но в ней проглядывает надменность, что-то царственное, словно мастер свысока относится к людям, считая их непосвященными в прекрасное.

— Хм-м…

— Душа человека, сделавшего эту вещь, — бездонный колодец. Вряд ли его можно постичь, но он должен быть знаменитостью. Кто этот мастер?

Коэцу рассмеялся.

— Он носит имя Коэцу. Безделка, которую я вылепил ради удовольствия.

Мусаси не догадывался, что его экзаменуют. Он искренне удивился, узнав, что Коэцу занимается керамикой. Его поразила не сама разносторонность художника, а его способность выразить в простых формах чайной чашки глубину человеческого духа. Мусаси даже растерялся, обнаружив в Коэцу кладезь духовного богатства. Мусаси привык оценивать действительность понятиями фехтовальщика, но теперь понял, что они слишком одномерны. Впервые он почувствовал свою ограниченность. Человек, сидящий перед ним, одолел его без оружия. Несмотря на блестящую победу утром, Мусаси так и не поднялся выше уровня отчаянного рубаки.

— Вы тоже любите керамику? — вежливо продолжал Коэцу. — У вас верный глаз.

— Не уверен, — скромно ответил Мусаси. — Я говорил то, что приходило в голову. Простите, если я допустил какую-нибудь глупость.

— Никто не ожидал от вас глубоких суждений. Требуется опыт целой жизни, чтобы сделать одну хорошую чашку. Вы обладаете чувством красоты. Занятия фехтованием, видимо, способствовали развитию вашего глаза.

В словах Коэцу проскользнула нотка искреннего восхищения, но он, старший по возрасту, не позволял себе хвалить юношу.

Вскоре появился слуга со свежей зеленью, и Мёсю приготовила суп. Она подала его в маленьких тарелочках, которые, как выяснилось, тоже были сделаны руками Коэцу. Подогрели кувшинчик сакэ, и началась пирушка на природе.

Угощение к чаю было слишком легким и изысканным для вкуса Мусаси. Его мощный организм требовал простой и сытной пищи. Он, соблюдая приличия, похвалил тонкий аромат жиденького супа, понимая, что может почерпнуть много полезного из общения с Коэцу и его очаровательной матушкой.

Некоторое время спустя Мусаси начал беспокойно оглядывать поле.

— Мне очень приятно ваше общество, но пора идти. Я очень хочу остаться, но боюсь, что ученики моего соперника могут явиться сюда и причинить вам беспокойство. Мне бы не хотелось втягивать вас в неприятности. Надеюсь, что у меня будет возможность еще раз повидаться с вами, господин Коэцу, и с вашей почтенной матушкой, — сказал Мусаси любезным хозяевам.

— Окажетесь поблизости от переулка Хонъами, непременно заходите к нам в гости, — произнесла Мёсю, вставая с коврика, чтобы попрощаться с Мусаси.

— Пожалуйста, навестите нас. Побеседуем не спеша, — добавил Коэцу.

Опасения Мусаси не оправдались — учеников школы Ёсиоки не было видно. Он остановился, чтобы взглянуть на новых знакомых. Да, они живут совсем в ином мире. Долгий каменистый путь Мусаси никогда не приведет его к безмятежным радостям Коэцу. С поникшей от дум головой Мусаси медленно побрел к окаемке поля.

Ночной путь

Запах готовящейся еды и дровяной дым заполнил маленькую винную лавку на окраине города. Это был наскоро сколоченный сарай с земляным полом, доской вместо стола и несколькими сиденьями. Видневшаяся вдалеке пагода Тодзи в лучах заходящего солнца казалась охваченной огнем. Кружившиеся над ней вороны походили на хлопья пепла, парящего в воздухе.

За самодельным столом расположились несколько торговцев и бродячий монах, кучка поденщиков в углу разыгрывала, кому сегодня ставить выпивку. Они вертели волчок, сделанный из монеты с продетой в дырку палочкой.

— Ёсиока Сейдзюро попал в серьезную переделку, — сказал один из торговцев. — А я рад. Выпьем!

— И я за это выпью, — отозвался другой.

— Еще сакэ! — приказал хозяину третий.

Торговцы пили много и неторопливо. Быстро сгущались сумерки, занавеска-норэн на входе в лавку слилась с тенью. Один из торговцев крикнул:

— Не вижу, подношу сакэ ко рту или к носу! Где огонь?

— Одну минуту! Сейчас разведу! — устало отозвался хозяин лавки. Пламя заплясало в очаге. Чем гуще становилась тьма снаружи, тем ярче казался огонь в лавке.

— Всякий раз выхожу из себя, как подумаю о них. Задолжали мне кучу денег за рыбу и уголь! Изрядная сумма, уж поверьте! А какие запросы у этой школы! Я поклялся себе получить все долги с них в конце года, и что же? Эти забияки никого не пускали, оскорбляли и запугивали. До чего дошли! Вышвырнули вон честных торговцев, которые многие годы поили, кормили их в кредит!

— Пустое дело плакать по потерянным денежкам. Что было, то сплыло. После боя около храма в Рэндайдзи настал их черед плакать.

— Что и говорить, я доволен. Они свое получили.

— Надо же, Сэйдзюро разделали почти без боя.

— Сам видел?

— Нет, рассказывали. Мусаси свалил его с первого удара. Деревянным мечом. Изувечил на всю жизнь.

— Что будет со школой?

— Дела неважные. Ученики жаждут крови Мусаси. Они совсем потеряют лицо, коли не убьют его. Слава дома Ёсиоки рухнет. Единственный, кто может одолеть Мусаси, — Дэнситиро, младший брат, так они говорят. Разыскивают его повсюду.

— Я и не знал, что есть младший Ёсиока.

— Не ты один, многие не слышали о нем. Говорят, он поспособнее старшего. Совсем никудышный человек, в школе не бывает, является только за деньгами. Прожигает жизнь, ест и пьет, хвастая именем Ёсиоки. Берет деньги у людей, которые знали его отца.

— Ну и парочка, как на подбор! Жалко, что у Ёсиоки Кэмпо такие наследники!

— Одна кровная связь еще не все значит.

У очага на полу спал пьяный ронин. Он давно не приходил в себя, и хозяин его не беспокоил. Ронин зашевелился, пытаясь подняться.

— Отодвиньтесь немножко, — попросил хозяин, подкладывая дрова в огонь. — Подол кимоно может загореться.

Матахати открыл осоловелые глаза.

— Знаю, знаю… м-м-м… Отстань! — промычал он, сверкая красными от сакэ и отблеска огня глазами.

Матахати слышал о бое около Рэндайдзи не только в этой лавке. Казалось, весь город только и судачит о поединке. Чем больше Матахати слышал о подвигах Мусаси, тем сильнее ощущал собственное падение.

— Еще одну! — приказал Матахати. — Греть не надо, выпью так. Лей в мою чашку.

— Вы случаем не больны? У вас очень бледное лицо.

— Тебе какое дело? Лицо мое!

Матахати привалился к стене, скрестив на груди руки.

«Придет время, и я им всем покажу! — думал он. — Путь к успеху прокладывается не одним мечом. Главное — успех, а каким способом — не важно! Можно разбогатеть, заполучить титул иди удачно ограбить. Нам с Мусаси по двадцать три года. Если кто-то и достигал известности в таком возрасте, то быстро утрачивал славу. Такие люди дряхлеют к тридцати годам — „старенькие мальчики“!»

Едва новость о поединке у Рэндайдзи докатилась до Осаки, Матахати тотчас отправился в Киото. Делать ему там было нечего, но известие о победе Мусаси вывело Матахати из себя, и он решил на месте разузнать подробности.

«Он на вершине славы, — раздраженно думал Матахати, — но ему не избежать падения. В школе Ёсиоки много достойных людей: „Десять меченосцев“, Дэнситиро, других…» Матахати с нетерпением ждал дня, когда Мусаси проучат как следует. Судьба между тем уготовил неожиданности для самого Матахати.

— Как хочется пить! — громко простонал Матахати, медленно поднимаясь на ноги, но все еще не отрываясь от стены.

Посетители умолкли, наблюдая, как он добрался до кадки с водой и, чуть не окунувшись в нее, зачерпнул воды. Напившись, Матахати швырнул ковш в сторону и, шатаясь, направился к выходу.

От увлекательного зрелища первым оправился хозяин, который бросился со всех ног за уходящим клиентом.

— Вы не заплатили! — крикнул он.

— Ты о чем? — пробурчал Матахати.

— Вы кое-что забыли.

— Ничего я не забыл.

— Забыли заплатить, хе-хе…

— Неужели?

— Сожалею, но именно так.

— У меня нет денег.

— Нет?

— Совсем. Недавно были, а теперь…

— Вы хотите сказать, что ели и пили у меня…

— Заткнись!

Пошарив в кимоно, Матахати достал коробочку для лекарств, принадлежавшую убитому самураю, и швырнул ее в лицо хозяину лавки.

— Не поднимай шум! Я — самурай с двумя мечами. Ослеп, не видишь? Я не настолько пьян, чтобы улизнуть, не заплатив. Эта вещица подороже твоего сакэ. Сдачу возьми себе!

Хозяин лавки стоял, прижав руки к лицу. Коробочка угодила в цель. Высунувшиеся из-под занавески посетители возмущались. Пьяному непереносимо видеть другого пьяного, который отказывается платить.

— Мерзавец!

— Жулик!

— Надо его проучить!

Посетители выбежали из лавки и окружили Матахати.

— Плати, негодяй! Так просто не уйдешь!

— Мошенник! Всегда, видно, надуваешь людей. Мы тебя вздернем, если не заплатишь.

Матахати взялся за рукоятку меча, чтобы припугнуть расшумевшихся людей.

— Считаете, что можете меня повесить? — угрожающе проговорил он. — Хотел бы посмотреть, как вы это сделаете! Да знаете ли вы, кто я такой?

— Знаем, что ты пройдоха! Грязный ронин с помойки, у тебя гордости меньше, чем у нищего, а наглости больше, чем у вора!

— Сами напрашиваетесь на неприятности! — крикнул Матахати грозно сдвинув брови. — Посмотрим, как запоете, узнав мое имя.

— Имя? Что особенного в твоем имени?

— Я — Сасаки Кодзиро, соученик Ито Иттосая, мастер фехтовального стиля Тюдзё. Вы должны были слышать обо мне!

— Ну, потешил! Плевать нам на твое имя. Давай-ка гони деньги!

Кто-то протянул руку, чтобы схватить Матахати.

— Если коробки для лекарств мало, я добавлю еще кое-что! — крикнул Матахати.

С этими словами он выхватил из ножен меч и отсек человеку руку. Поняв, что недооценили противника, все бросились врассыпную. С гордым видом Матахати кричал им вслед:

— Назад, скоты! Узнаете, что такое меч Кодзиро! Вернитесь, и я поснимаю вам головы!

Матахати взглянул на небо и широко ухмыльнулся, довольный своей выходкой. Настроение его внезапно испортилось, он помрачнел и, неловким движением вложив меч в ножны, заковылял в темноту.

Коробочка для лекарств тускло поблескивала в свете звезд. Она была из черного сандала с перламутровой инкрустацией и не казалась дорогой, но голубоватый отлив перламутра придавал ей неброскую изысканность.

Выйдя из винной лавки, странствующий монах подобрал коробочку. Он торопливо зашагал вперед, но потом вернулся под навес лавки и принялся рассматривать рисунок и шнур, поднеся коробочку поближе к щели в стене, откуда пробивался свет. «Это же коробочка хозяина! — пробормотал монах. — Она была у него на поясе, когда его убили в замке Фусими. Да вот и его имя, Тэнки, написанное на донышке».

Монах поспешил за Матахати.

— Сасаки! — закричал он. — Сасаки Кодзиро!

Матахати слышал, как кто-то зовет Сасаки Кодзиро, но его голова была затуманена сакэ, и он забыл, что это имя с некоторых пор имеет к нему отношение. Качаясь, он брел по улице Хорикава, миновав улицу Кудзё. Монах, догнав его, ухватил за ножны.

— Подожди, Кодзиро! — проговорил он. — Одну минуту.

— Ты меня? — икнул Матахати.

— Ты ведь Сасаки Кодзиро!

Глаза монаха сверкнули холодным блеском. Матахати слегка протрезвел.

— Да, я Кодзиро. Что привязался?

— Спросить кое-что хочу.

— Что еще?

— Откуда у тебя эта коробочка?

— Коробочка? — недоуменно повторил Матахати.

— Да, коробочка для лекарств. Откуда она у тебя? Как она к тебе попала? Это единственное, что я хочу узнать.

Монах держался вежливо. Он был молод, лет двадцати шести, и не походил на жалких нищенствующих монахов, которые побираются по храмам и живут на подаяния. В руке у монаха была двухметровая дубовая палка.

— Ты кто? — спросил Матахати, ощутив беспокойство.

— Не имеет значения. Почему ты не отвечаешь, откуда у тебя эта коробочка?

— Ниоткуда. Всегда была моей.

— Ты лжешь! Скажи правду!

— А я что сказал?

— Не хочешь сознаться?

— В чем? — с невинным видом спросил Матахати.

— Ты не Кодзиро!

Мелькнула палка монаха, и Матахати невольно отпрянул назад. Хмель, однако, замедлил его реакцию, и палка угодила в цель. Матахати вскрикнул и, попятившись назад, повалился на спину. Быстро вскочив, он бросился наутек. Монах последовал за ним и, приблизившись, метнул в Матахати палку. Тот успел пригнуться. Палка просвистела около его уха. Матахати понесся что было сил. Монах подобрал свое оружие и метнул его второй раз, но Матахати удалось увернуться.

Матахати пробежал больше километра, пересек улицу Рокудзё и почти достиг Годзё. Он решил, что преследователь отстал от него. Матахати жадно глотал воздух, растирая грудь. «Палка — страшное оружие. В наши дни надо быть начеку», — лихорадочно думал он.

Матахати протрезвел, его терзала жажда. В конце узкой аллеи он нашел колодец. Матахати набрал воды, напился, потом сполоснул потное лицо.

«Кто этот монах? — спрашивал себя Матахати. — Что ему надо от меня!»

Матахати, приходя в себя, становился все угрюмее. Перед глазами стоял убитый в Фусими самурай с изуродованным подбородком.

Матахати чувствовал угрызения совести, что потратил деньги покойного. Мысль о покаянии не раз посещала его. «Как только разживусь деньгами, сразу же выплачу долг, — говорил он себе. — Поставлю камень в память о нем, если добьюсь успеха в жизни. От него осталось только свидетельство. Лучше отделаться от этой бумаги. Можно нарваться на неприятности, если она попадет в чужие руки».

Матахати потрогал свиток, который он постоянно хранил под поясом на животе, хотя это было неудобно. Если удастся пристроить свидетельство за хорошие деньги, оно может открыть ему дорогу к первой ступеньке на лестнице успеха. Жестокий урок, полученный от Акакабэ Ясомы, так и не излечил Матахати от мечтательности.

Свидетельство уже пригодилось, и не раз. Показывая его в небольших захудалых додзё или наивным горожанам, которым взбрело в голову заниматься фехтованием, Матахати обретал в их глазах высокий авторитет, а также получал бесплатную еду и ночлег. Так он пробавлялся уже шесть месяцев.

«Нет, выбрасывать свидетельство пока рано. Что со мной творится? Становлюсь робким. Может, это и есть главное препятствие на пути к успеху? Отныне буду другим, сильным и смелым, как Мусаси. Я им — покажу!»

Матахати огляделся. Вокруг колодца ютились жалкие лачуги, однако Матахати позавидовал их обитателям. Крыши просели и поросли бурьяном, но защищали от дождя и непогоды. Испытывая неловкость, Матахати заглянул в ближайшее жилище. Он увидел жену и мужа за ужином, состоящим из единственного горшка похлебки. Сын, дочь и бабка занимались рядом какой-то работой. Здесь царила нищета, но был крепок дух семьи. Этого сокровища были лишены великие личности, подобные Хидэёси и Иэясу. Матахати подумал, что, чем беднее люди, тем крепче они привязаны друг к другу. Радость человеческой привязанности дарована даже самым обездоленным.

Матахати со стыдом вспомнил ссору с матерью в Сумиёси, когда он оставил ее. «Скверно я поступил, — думал он. — Пусть она не права, но никто в мире не любит меня так, как она».

Целую неделю, пока Осуги, к глубочайшему неудовольствию Матахати, ходила от храма к храму, от святыни к святыне, она твердила ему о чудодейственной силе богини Каннон в храме Киёмидзу. «Ни один бодисаттва не может творить подобные чудеса, — уверяла она. — Не прошло и трех недель после моей молитвы, как Каннон привела Такэдзо ко мне, привела прямо в храм. Знаю, ты — не прилежный верующий, но мой тебе совет: почитай богиню Каннон».

Мать тогда сказала, что в первые дни Нового года пойдет в Киёмидзу молить Каннон о благосклонности к семейству Хонъидэн. Туда и надо идти! У Матахати не было приюта на ночь, так он отправится к воротам храма и проведет ночь там, а если повезет, увидит мать.

По темным улицам Матахати зашагал к Годзё. Как назло за ним увязалась стая бродячих собак. Матахати швырял в них камнями, но псы бесстрашно лаяли и огрызались. Он перестал обращать на них внимание, потому что давно привык к тому, что собаки рычали, лаяли и скалили клыки на него.

В сосновой роще Мацубара близ улицы Годзё Матахати увидел еще одну свору. Собаки, окружив дерево, свирепо облаивали кого-то, сидевшего на сосне. Самые нетерпеливые подпрыгивали метра на два. Приглядевшись, Матахати различил на ветке дрожащую фигуру. Он не сомневался, что там прячется девушка.

Матахати закричал на собак, потом швырял камни, но безуспешно. Он вспомнил чей-то совет, что лучший способ испугать собак — встать на четвереньки и зарычать. Матахати попробовал, но собаки не убегали, чувствуя, очевидно, численное превосходство. Они подпрыгивали, как рыба в неводе, виляли хвостами, заливисто лаяли, выли, драли когтями кору дерева.

Матахати вдруг сообразил, что молодой человек с двумя мечами, рычащий на собак и бегающий на четвереньках, может показаться смешным женщине наверху. Выругавшись, он поднялся на ноги, и тут же раздался предсмертный собачий вой. При виде окровавленного меча стая сбилась в кучу, собаки скалились, загривки грозно ощетинились, а хвосты заходили, как морские волны.

— Хотите еще? — крикнул Матахати.

Собаки бросились врассыпную.

— Эй ты, наверху! Слезай, — обратился Матахати к женщине. Тонко зазвенел колокольчик.

«Акэми!» — раскрыл рот Матахати.

— Акэми, это ты?

— А ты кто?

— Матахати. Ты что, не узнала по голосу?

— Не может быть! Правда это ты, Матахати?

— Ты зачем залезла на дерево? Ты вроде собак не боялась раньше.

— Я не от собак прячусь.

— Все равно слезай!

Акэми насторожилась, вслушиваясь в безмолвие ночи.

— Матахати, уходи! — сказала она взволнованно. — Кажется, он идет сюда.

— Кто?

— Некогда объяснять. Один человек. В конце года он предложил мне помощь, а потом повел себя, как дикое животное. Он — зверь. Я думала, он добрый, а он начал издеваться надо мной. Сегодня мне удалось сбежать от него.

— Случаем не Око гонится за тобой?

— Нет, не мать. Это мужчина.

— Может, Гион Тодзи?

— Не смеши! Его-то я не боюсь. Ой, он подходит! Если ты останешься здесь, он найдет меня. И с тобой сделает что-нибудь ужасное. Скорее спрячься!

— С какой стати я должен прятаться? Подумаешь, кто-то идет!

Матахати растерялся. Он слегка струхнул, но ему хотелось проявить доблесть. Он ведь мужчина и обязан защищать попавшую в беду женщину. Он стыдился, что на глазах Акэми на четвереньках гонялся за собаками. Чем настойчивее Акэми просила его уйти, тем сильнее ему хотелось продемонстрировать мужество не только девушке, но и самому себе.

— Кто здесь? — в один голос произнесли Матахати и Кодзиро.

Кодзиро взглянул на окровавленный меч Матахати.

— Ты кто? — с вызовом спросил Кодзиро.

Матахати не отвечал. Перед ним стоял человек, которого так боялась Акэми. Матахати напрягся, но, присмотревшись внимательнее, расслабился. Незнакомец был высок, хорошо сложен, но не старше Матахати. Приняв его по одежде и мальчишеской прическе за начинающего ученика, Матахати презрительно прищурился. Монах из винной лавки изрядно вспугнул его, но уж с этим юнцом Матахати разделается без хлопот. «Неужели он и есть тот изверг, издевающийся над Акэми? — недоумевал Матахати. — Совсем зеленый, как тыква. Не знаю, что он натворил, но если негодник и правда ей досаждает, придется проучить его».

— Ты кто? — повторил Кодзиро. Голос его гулко прокатился по темной роще.

— Я-то? — поддразнил его Матахати. — Просто человек. — На губах Матахати играла вызывающая улыбка.

Кровь ударила в голову Кодзиро.

— Значит, у тебя нет имени, — сказал он. — Может, ты стыдишься его?

Ответ задел, но не испугал Матахати.

— Какой смысл называть имя первому встречному, которому оно ничего не скажет, — ответил он.

— Поговори у меня! — отрезал Кодзиро. — Отложим бой на потом. Сначала я сниму с дерева девчонку и отведу домой. Жди меня здесь.

— Ерунда какая! С чего ты взял, что я разрешу тебе увести ее?

— А тебе какое дело?

— Мать этой девушки была моей женой. Я не позволю обижать ее. Попробуй только пальцем тронуть ее, искромсаю тебя на куски.

— Уже интересно. Верно, вообразил себя самураем, хотя признаться, я давно не видел такого костлявого. Сушильный Шест за моей спиной плачет во сне, потому что ему ни разу не довелось напиться вволю крови с тех пор, как он перешел в собственность нашей семьи. Он немного заржавел, и я с удовольствием пополирую его о твой костлявый остов. Не вздумай бежать!

Матахати не воспринял предупреждение всерьез.

— На словах ты грозен. Даю тебе время передумать. Топай отсюда, пока еще видишь, куда идешь. Дарю тебе жизнь! — с презрением произнес Матахати.

— Послушай, любезный человек! Ты хвастал, что я недостоин знать твое имя. Что за выдающееся имя? Этикет предписывает сообщить друг другу имя, прежде чем драться. Или ты не знаешь этого правила?

— Хорошо, назовусь. Не падай, когда услышишь.

— Постараюсь. Но сначала скажи, каким стилем фехтования ты владеешь?

Матахати решил, что разряженный в пеструю одежду юнец едва ли что-то соображает в фехтовании, и почувствовал полное небрежение к противнику.

— Я имею свидетельство мастера стиля Тюдзё, который сложился на основе стиля Тоды Сэйгэна.

Кодзиро едва сдержал возглас изумления.

Матахати решил, что произвел сильное впечатление, и поэтому воодушевленно продолжил тираду. Передразнивая Кодзиро, он спросил:

— А теперь ты скажи о своем стиле! Этикет требует, как известно.

— Потом скажу. Кто учил тебя стилю Тюдзё?

— Канэмаки Дзисай, разумеется, — не задумываясь ответил Матахати. — Кто же еще?

— Что?! — воскликнул Кодзиро, не веря своим ушам. — И ты знаешь Ито Иттосая?

— Конечно!

Матахати убеждался, что его слова производят оглушительное впечатление. Вопросы юноши он приписывал его изумлению. Скоро, как он полагал, мальчишка запросит примирения.

Матахати добавил, чтобы окончательно сразить противника:

— Какой смысл скрывать мое знакомство с Ито Иттосаем? Он — мой предшественник, то есть мы оба учились у Канэмаки Дзисая. Почему ты спросил об Ито?

Кодзиро пропустил вопрос мимо ушей.

— Хочу еще раз переспросить, кто ты? — произнес он.

— Я — Сасаки Кодзиро.

— Повтори!

— Сасаки Кодзиро, — вежливо отозвался Матахати.

Последовало долгое молчание. Из груди Кодзиро вырвалось что-то вроде громкого вздоха. На щеках появились ямочки.

— Что ты на меня уставился? — с подозрением спросил Матахати. — Мое имя что-нибудь говорит тебе?

— Признаюсь, да.

— Ну, и ступай прочь! — повелительно произнес Матахати, гордо вздернув подбородок.

— Ха-ха-ха! О-о! Ха-ха-ха!

Ухватившись за живот, Кодзиро пошатывался от смеха. Наконец он успокоился.

— Чего только не слышал, пока странствовал, но подобное слышу впервые. А теперь, Сасаки Кодзиро, скажи мне, кто я?

— Откуда мне знать?

— Должен знать! Хотя и неприлично, но придется попросить тебя об одолжении повторить еще раз свое имя. Я не уверен, что правильно расслышал его.

— Оглох? Я — Сасаки Кодзиро.

— А я?..

— Полагаю, что ты тоже человек.

— Никаких сомнений! Как меня зовут?

— Послушай, ублюдок! Решил посмеяться надо мной?

— Ни в коем случае! Я серьезен, как никогда. Ответь мне, Кодзиро, как меня зовут!

— Надоел ты мне! Сам и ответь.

— Хорошо. Спрошу себя, как меня зовут, и назову свое имя. Правда, я рискую показаться выскочкой.

— Валяй!

— Только не удивляйся!

— Болван!

— Я — Сасаки Кодзиро, известный еще под именем Ганрю.

— Что?!

— С незапамятных времен наше семейство жило в Ивакуни. Родители нарекли меня Кодзиро. Среди мастеров меча я известен как Ганрю. Не возьму в толк, откуда появился еще один Сасаки Кодзиро.

— Выходит, ты…

— Вот именно. Странствуя по дорогам, я перевидал множество народу, но человека, носящего мое имя, встречаю в первый раз. Странные обстоятельства свели нас.

Матахати лихорадочно соображал, что ему делать.

— Что с тобой? Ты дрожишь? — спросил Кодзиро.

Матахати съежился от страха.

Кодзиро подошел к нему и хлопнул по плечу.

— Не будем ссориться!

Бледный как смерть, Матахати отпрянул в сторону, нервно икнув.

— Попытаешься бежать, я тебя убью. — Голос Кодзиро хлестал по лицу Матахати.

Сушильный Шест, серебряной змеей сверкнув из-за плеча Кодзиро, заставил Матахати отлететь на три метра. Как жучок, сдутый с листа, он несколько раз перекувырнулся и шлепнулся на землю, потеряв сознание. Кодзиро и не взглянул в его сторону. Метровый меч, пока не окровавленный, вошел в ножны.

— Акэми! — позвал Кодзиро. — Слезай! Я больше не буду досаждать тебе, пошли в гостиницу! Твой друг немного ушибся, но я его не ранил. Спускайся на землю и позаботься о нем.

Ответа не последовало. Посмотрев вверх, Кодзиро не увидел Акэми. На всякий случай он забрался на дерево. Акэми еще раз ускользнула от него.

Ветер мягко шуршал в соснах. Кодзиро сидел на ветке, раздумывая, куда улетел его воробышек. Он не понимал, почему Акэми боится его. Разве он не любил ее, как умел? Он признал бы, что его манера выражать чувства могла показаться слишком грубой, но чем его поведение отличается от того, что заведено среди других людей?

Ответ могло бы подсказать отношение Кодзиро к боевому искусству. Он проявил незаурядные способности, когда мальчиком поступил в школу Канэмаки Дзисая. Его называли гениальным бесенком. Мечом он владел в необычной манере, еще удивительнее было его упорство. Он никогда не сдавался. Чем сильнее был противник, тем отчаяннее он держался. В описываемую эпоху ценилась победа, а не способ ее достижения. Поэтому никто не осуждал коварные уловки Кодзиро, к которым он прибегал, чтобы побить противника. Жаловались, что Кодзиро запугивал противника, чувствуя возможное поражение, однако такое поведение не считалось недостойным мужчины.

Однажды, когда он был еще мальчиком, группа старших учеников, которых он открыто презирал, до полусмерти избила его деревянными мечами. Один из учеников, пожалев Кодзиро, принес ему воды и привел в чувство. Кодзиро, едва опомнившись, схватил деревянный меч и убил сердобольного однокашника.

Кодзиро никогда и никому не прощал поражения. Он терпеливо выжидал удобного случая и нападал врасплох — в темном переулке, в постели, даже в уборной — и приканчивал противника. Победить Кодзиро означало нажить себе смертельного врага.

Став постарше, он все чаще называл себя гением. Мнение это не было простым бахвальством. И Дзисай, и Иттосай знали, что в словах ученика есть зерно истины. Кодзиро не фантазировал, утверждая, что может срезать на лету воробья и что он должен создать собственный стиль. Люди в округе стали называть его волшебником, с чем он охотно соглашался.

Неизвестно, как выражал Кодзиро любовь к женщине под влиянием болезненной страсти навязывать свою волю, несомненно, что и в любви он был не похож на других. Сам он не осознавал, что в интимных отношениях он также самолюбив, как и в фехтовании. Он не понимал, почему Акэми избегает его страстной любви.

Задумавшись о загадках любви, Кодзиро не заметил, как под деревом появился еще один человек.

— Здесь человек какой-то валяется на земле! — пробормотал незнакомец.

Нагнувшись к лежавшему, он воскликнул:

— Тот негодяй из винной лавки!

Под деревом был странствующий монах. Снимая дорожную котомку со спины, монах продолжал:

— Вроде не ранен, тело теплое.

Монах, развязав пояс на кимоно Матахати, связал ему руки за спиной. Потом придавил коленкой спину Матахати и резко дернул его за плечи. Прием этот был болезненным для солнечного сплетения. Сдавленно застонав, Матахати пришел в себя. Монах поволок его, как мешок с бататом, и прислонил к стволу сосны.

— Вставай! Живо на ноги! — приказал монах, подкрепляя слова пинком.

Матахати, едва не побывавший на том свете, очнулся, но пока не мог взять в толк происходящего. Исподволь повинуясь окрикам, он медленно поднялся с земли.

— Так-то лучше. Не шевелись! — сказал монах, привязывая Матахати к дереву за ноги и грудь.

Матахати открыл глаза, и у него вырвался возглас удивления.

— Теперь займемся тобой, самозванец, — сказал монах. — Пришлось побегать за тобой, но, к счастью, ты попался.

Монах начал неторопливо бить Матахати, то ударяя его в лоб, то прикладывая головой к стволу дерева.

— Откуда у тебя коробочка для лекарств? Выкладывай начистоту!

Матахати молчал.

— Думаешь, отвертишься? — не на шутку разозлился монах. Он схватил Матахати за нос и стал больно дергать во все стороны. Матахати разинул рот, хватая воздух, и попытался что-то вымолвить. Монах отпустил его.

— Я скажу, — просипел Матахати. — Все расскажу. Слезы закапали из его глаз.

— Это случилось прошлым летом… — начал он и пересказал всю историю, умоляя пощадить его.

— Сейчас я не могу отдать деньги, но обещаю вернуть долг. Прошу, не убивай меня. Я буду работать. Я дам долговую расписку с подписью и печатью, — просил он.

Признавшись в содеянном, Матахати словно выпустил гной из воспалившейся раны. Теперь ему нечего скрывать и бояться. Так, во всяком случае, считал он.

— Это правда? — спросил монах.

— Да, — утвердительно кивнул головой Матахати.

После минутного молчания монах вытащил короткий меч и направил его в лицо Матахати. Стремительно отвернувшись, Матахати взвыл:

— Неужели убьешь?

— Да, по-моему, тебе лучше умереть.

— Я искренне раскаялся перед тобой. Вернул коробочку. Отдам и свидетельство. Вскоре верну деньги. Клянусь, что отдам долг. Какой прок убивать меня?

— Я верю тебе, но войди в мое положение. Я живу в Симониде, это в Кодзукэ, и состоял на службе у Кусанаги Тэнки. Так звали самурая, убитого в замке Фусими. Я тоже самурай, хотя и в монашьем облачении. Меня зовут Итиномия Гэмпати.

Матахати извивался, пытаясь освободиться от пут, и слушал монаха вполуха.

— Простите меня, — умолял он. — Я поступил плохо, но не собирался красть эти деньги. Хотел передать их семье убитого, но потом поиздержался и вынужденно потратил деньги. Я готов принести любое извинение, только не убивай!

— Лучше бы ты не извинялся, — ответил Гэмпати, который, казалось, в душе терзался сомнениями. Печально покачав головой, он проговорил: — Я был в Фусими и все узнал. Твой рассказ совпадает с тем, что я услышал в замке. Мне надо что-то передать семье Тэнки на память о нем. Я не говорю о деньгах. Необходимо предоставить им доказательство мщения, но убийцы как такового нет — Тэнки растерзала толпа. Где же мне раздобыть голову убийцы?

— Я… я не убивал. Я ни при чем.

— Знаю. Семья и друзья Тэнки не ведают, что его забили до смерти простые поденщики. Такая смерть никому не делает чести. Я не смогу рассказать дома в Кусанаги всю правду. Жаль, но тебе придется сыграть роль убийцы. Дело упростится, если ты согласишься принять смерть от моей руки.

Натягивая веревки и вырываясь, Матахати закричал:

— Отпусти! Я не хочу умирать!

— Понятно, кому же хочется умирать, но взгляни на дело с другой стороны. В лавке ты не заплатил за сакэ, значит, тебе нечем жить. Не лучше ли обрести покой в ином мире, чем голодать и влачить постыдное существование в жестокой мирской юдоли? Если ты беспокоишься о деньгах, у меня есть немного. Я с радостью перешлю их твоим родителям, как поминальное пожертвование. Если хочешь, отправлю их вашему фамильному храму. Уверяю, деньги не пропадут даром.

— Безумие! Мне не нужны деньги. Я хочу жить!.. На помощь!

— Я терпеливо все объяснил. Независимо от твоего желания тебе придется выступить в роли убийцы моего хозяина. Смирись, дружище! Считай, такова твоя судьба.

Монах отступил, чтобы удобнее было замахнуться мечом.

— Подожди, Гэмпати! — раздался голос Кодзиро.

Монах взглянул вверх и крикнул:

— Кто там?

— Сасаки Кодзиро.

Гэмпати недоуменно повторил имя. Второй самозванец, но теперь с неба? Голос явно не принадлежал призраку. Гэмпати, отскочив от дерева, встал на изготовку с поднятым мечом.

— Чепуха какая! — рассмеялся он. — Похоже, настало время, когда каждый величает себя Сасаки Кодзиро. Один уже связан и дрожит от ужаса. А, кажется, догадываюсь! Ты дружок этого малого.

— Нет, я Кодзиро. Вижу, Гэмпати, ты готов разрубить меня надвое, едва я коснусь земли.

— Возможно. Подай сюда всех лже-Кодзиро, и я разделаюсь с ними.

— Что ж, справедливо. Разрубишь меня, значит, и я самозванец. А если ты опомнишься на том свете, то поверишь, что я настоящий Кодзиро. Сейчас я спрыгну вниз. Не разрубишь меня на лету, то мой Сушильный Шест рассечет тебя, как бамбук.

— Кажется, я узнаю твой голос. Если твой меч знаменитый Сушильный Шест, то ты настоящий Кодзиро.

— Поверил теперь?

— Да. Почему ты на дереве?

— Потом объясню.

Кодзиро, перелетев через Гэмпати, приземлился у него за спиной, осыпаемый дождем сосновых иголок. Кодзиро поразил Гэмпати. Он помнил Кодзиро по школе Дзисая смуглым угловатым мальчишкой, которому было поручено таскать воду из колодца. В соответствии со строгими вкусами Дзисая мальчишка носил самую простую одежду.

Кодзиро сел под сосной, Гэмпати устроился рядом. Кодзиро услышал историю, как Тэнки приняли за лазутчика из Осаки, как его до смерти забили камнями, как свидетельство попало к Матахати. Рассказ о появлении двойника позабавил Кодзиро, но он возразил против убийства никчемного парня. Кодзиро считал, что можно другим способом наказать Матахати. Кодзиро обещал побывать в Кодзукэ и представить Тэнки отважным и благородным воином, чтобы Гэмпати не тревожился о репутации хозяина. Не было нужды приносить Матахати в жертву.

— Согласен? — спросил Кодзиро.

— Может, ты и прав.

— Решено. Мне надо идти. Ты отправляйся в Кодзукэ.

— Ладно.

— Откровенно говоря, я тороплюсь. Ищу сбежавшую от меня девушку.

— Ничего не забыл?

— Нет.

— А свидетельство?

— Ну да!

Гэмпати засунул руку под пояс Матахати и вытащил свиток. Матахати облегченно вздохнул, теперь, когда его пощадили, он радовался избавлению от этой бумаги.

— Неожиданная встреча произошла по воле духов Дзисая и Тэнки, чтобы я нашел документ и передал его владельцу, — проговорил Гэмпати.

— Бумага мне не нужна, — ответил Кодзиро.

— Почему? — удивился Гэмпати.

— Не нужна, и все.

— Не понимаю.

— Мне ни к чему клочок бумаги.

— Разве можно так говорить? Неужели ты не чувствуешь благодарности к своему учителю? Дзисай не один год раздумывал, давать ли тебе свидетельство. Он не решался вплоть до своего смертного часа. Он поручил Тэнки передать свидетельство тебе, но с ним случилось непоправимое. Тебе должно быть стыдно.

— Мне безразличны желания Дзисая. У меня другие планы.

— Грех так говорить.

— Не придирайся к моим словам.

— Ты оскорбляешь человека, который учил тебя?

— Нет! Мой талант намного превосходит способности Дзисая, и я намерен затмить его известность. Жизнь в захолустье не для меня.

— Не шутишь?

— Совершенно серьезно.

Кодзиро не испытывал угрызений совести, хотя его откровения оскорбляли общепринятые приличия.

— Я благодарен Дзисаю, но свидетельство, выданное какой-то деревенской школой, принесет мне больше вреда, чем пользы, — продолжал Кодзиро. — Ито Иттосай, приняв такое свидетельство, не остановился на стиле Тюдзё, а создал собственный. Я намерен сделать то же. Меня увлекает стиль Ганрю, а не Тюдзё. Скоро имя Ганрю обретет славу, так что провинциальный документ мне не нужен. Возьми его в Кодзукэ и передай в храм, пусть хранится среди записи о рождении и смерти.

Кодзиро изрек это равнодушно, не выявив ни скромности, ни пренебрежения. Гэмпати укоризненно смотрел на него.

— Передай мое почтение семье Кусанаги, — вежливо сказал Кодзиро. — Скоро я отправлюсь в восточные провинции и навещу их.

Кодзиро широко улыбнулся, давая понять, что разговор окончен. Тон Кодзиро показался Гэмпати высокомерным, и он хотел отчитать юношу за неблагодарность и неуважение к Дзисаю, но передумал, поняв тщету увещеваний. Спрятав свидетельство в мешок, он сухо попрощался и пошел прочь.

Когда Гэмпати скрылся из виду, Кодзиро громко расхохотался.

— Он, кажется, мною недоволен! Ха-ха-ха! — Обернувшись к Матахати, проговорил: — А теперь послушаем тебя, мошенник!

Матахати нечего было сказать в оправдание.

— Признаешься, что выдавал себя за меня?

— Да.

— Я знаю, что тебя зовут Матахати. А полное имя?

— Хонъидэн Матахати.

— Ронин?

— Да.

— Учись у меня, бесхребетный болван! Видел, как я вернул свидетельство? Человек ничего не достигнет, не имея самолюбия, как у меня. Посмотри на себя! Украл свидетельство, живешь под фальшивым именем, зарабатываешь на чужой репутации. Что может быть омерзительнее? Сегодняшний урок, может, пойдет тебе на пользу. Кошка останется кошкой даже в тигровой шкуре.

— Я буду вести себя осмотрительно.

— Не стану тебя убивать, пожалуй, но и развязывать не хочу. Сам выпутаешься.

Кодзиро что-то придумал. Выхватив кинжал, он стал срезать кору со ствола прямо над головой Матахати. Стружки посыпались за шиворот Матахати.

— Вот только кисти нет, — проворчал Кодзиро.

— У меня за поясом есть тушечница и кисть, — заискивающе проговорил Матахати.

— Прекрасно. Воспользуемся.

Кодзиро, обмакнув кисть в тушечницу, стал что-то писать на затесе. Откинув голову, полюбовался своей работой. Надпись гласила:

— Вот так хорошо, — удовлетворенно произнес Кодзиро.

Ветер стонал в вершинах сосен. Кодзиро, оставив мысли о блестящем будущем, переключился на будничные дела. С горящими глазами он громадными прыжками понесся по темной роще.

Младший брат

В старые времена паланкином пользовались только представители высших классов, однако лишь недавно обыкновенным людям стал доступен более простой вид паланкина. Он представлял собой большую корзину с низкими бортами. К ней были приделаны четыре бамбуковых шеста. Седокам, чтобы не вывалиться, приходилось держаться за кожаные петли, прикрепленные к стенкам. Носильщики таскали паланкин под ритмичные выкрики, обращаясь с седоками как с камнями. Тем, кто пользовался этим средством передвижения, советовали дышать в ритм шагов носильщиков, особенно если те несли паланкин бегом.

— Э-хо! — кричал носильщик впереди.

— Я-хо! — отзывался его напарник, державший задние ручки носилок.

Подобный паланкин, сопровождаемый восемью приближенными, глубокой ночью появился в сосновой роще близ улицы Годзё. Четверо несли фонари. Носильщики и свита дышали, как загнанные лошади.

— Мы на улице Годзё!

— До Мацубары добрались!

— Немного осталось!

Фонари украшала монограмма, какой пользуются куртизанки из веселого квартала Осаки, но в паланкине сидела не женщина, а рослый мужчина.

— Дэнситиро, — крикнул один из сопровождающих, — Сидзё!

Дэнситиро не слышал — он спал, голова его болталась, как у бумажного тигра. Корзина наклонилась, один из носильщиков поддержал седока, чтобы тот не вывалился.

Открыв глаза, Дэнситиро пробормотал:

— Горло пересохло. Дайте сакэ!

Обрадованные передышкой носильщики, опустив паланкин на землю, вытирали полотенцами потные лица и грудь.

— Осталось на донышке, — сказал один из спутников Дэнситиро, протягивая ему бамбуковую фляжку.

Дэнситиро одним глотком опорожнил ее.

— Холодно, — пожаловался он. — Зуб на зуб не попадает.

От сакэ он окончательно проснулся.

— Еще ночь. Ни свет ни заря! — заметил Дэнситиро, взглянув на звезды.

— А брату кажется, что время остановилось. Он истомился, ожидая тебя.

— Надеюсь, он еще жив.

— Лекарь сказал, что выживет, но у него жар и рана кровоточит. Опасное дело.

Дэнситиро поднес пустую фляжку к губам и потряс ее, запрокинув голову.

— Мусаси! — гневно произнес он, отшвыривая пустую посудину. — В путь! И побыстрее!

Нетерпеливый и порывистый Дэнситиро, умевший и крепко выпить, и мастерски владевший мечом, ничем не походил на старшего брата. Еще при жизни Ёсиоки Кэмпо некоторые утверждали, что Дэнситиро талантливее отца. Так считал и сам молодой человек. При отце оба брата вместе занимались в додзё, кое-как ладя друг с другом, но сразу после смерти Кэмпо Дэнситиро отошел от дел в школе и даже заявил в лицо старшему брату, что тот должен уступить место главы школы ему, младшему брату.

Дэнситиро не появлялся дома с тех пор, как в прошлом году с двумя приятелями отправился в Исэ. Говорили, что он развлекается в провинции Ямато. За Дэнситиро послали гонца после несчастья, случившегося около храма Рэндайдзи. Дэнситиро согласился немедленно вернуться, несмотря на нелюбовь к брату.

На пути в Киото Дэнситиро так гнал носильщиков, что четырежды пришлось менять их, зато у него находилось время покупать сакэ почти в каждом попутном трактире. Дэнситиро напивался, чтобы успокоиться, поскольку пребывал в состоянии крайнего возбуждения.

Процессия готова была двинуться в путь, когда путники услышали яростный лай в глубине рощи.

— Что это?

— Стая бродячих псов.

Город кишел бездомными собаками. Раньше они водились на окраинах, где кормились трупами, множество которых оставалось на полях после каждого сражения.

Взвинченный Дэнситиро приказал не терять попусту времени, но один из учеников возразил:

— Подождите! Там что-то странное творится.

— Иди посмотри! — распорядился Дэнситиро, но не выдержав пошел сам.

Кодзиро ушел, и собаки сбежались в рощу. Окружив Матахати тройным кольцом, они оглушительно лаяли. Псы словно намеревались отомстить за убитого собрата. Скорее всего, они чуяли добычу, которая была беззащитна перед голодной стаей. Собаки были поджарые, с ввалившимися боками, острыми, худыми загривками и острыми как лезвие зубами.

Для Матахати собаки были пострашнее Кодзиро и Гэмпати. Единственным средством защиты ему служили голос и гримасы.

По наивности Матахати поначалу пытался урезонить собак, потом принялся выть, как дикий зверь. Собаки притихли и немного отступили. У Матахати вдруг потекло из носа, и грозного рыка не получалось. Он начал дико вращать глазами и скалить зубы, попробовал заворожить стаю пронзительным взглядом. Он изо всех сил высовывал язык и касался им кончика носа, но эта устрашающая гримаса была утомительной. Лихорадочно изобретая в голове новые способы, Матахати не придумал ничего лучше, как притвориться смирной собакой. Он лаял и подвывал, ему даже казалось, что у него вырос хвост.

Стая наступала наглее. Матахати видел собачий оскал совсем рядом. Самые смелые уже прихватывали его за ноги.

Матахати подумал усмирить собак пением. Он громко затянул популярную балладу «Повести о доме Тайры», подражая бродячим певцам-сказителям, которые исполняют это произведение под аккомпанемент лютни-бива.

Матахати пел с закрытыми глазами, старательно и так громко, что едва не оглох от собственного голоса.

Дэнситиро со спутниками застали его за пением. Собаки разбежались.

— Помогите! Спасите меня! — возопил Матахати.

— Этого парня я видел в «Ёмоги», — сказал один самурай.

— Он муж Око.

— Муж? У нее вроде бы не было мужа.

— Это она дурила Тодзи.

Дэнситиро пожалел Матахати. Он велел прекратить болтовню и освободить несчастного.

Матахати тут же выдумал историю, в которой представал безупречным героем. Учитывая, что перед ним были люди Ёсиоки, он приплел и имя Мусаси. Матахати сообщил, что они в детстве были друзьями, но потом Мусаси похитил его невесту, запятнав род Хонъидэнов несмываемым позором. Отважная матушка Матахати поклялась не возвращаться домой, не отомстив Мусаси. Вместе с матерью они повсюду разыскивали Мусаси, чтобы расквитаться с ним. Что до Око, так он никогда не был ее настоящим мужем. Он долго жил в чайной «Ёмоги», но не потому, что состоял в связи с хозяйкой. Ее шашни с Гионом Тодзи — лучшее подтверждение его слов.

Матахати сочинил, что на него в роще напали разбойники, ограбили и привязали к дереву. Он, разумеется, не сопротивлялся, сохраняя себя для дела, порученного ему матерью.

Матахати решил, что выдумка прозвучала убедительно.

— Благодарю вас! — сказал он. — Думаю, нас свела судьба. У нас общий заклятый враг, прогневавший небеса. Вы спасли меня от неминуемой гибели, и я навеки обязан вам. Смею предположить, что вы господин Дэнситиро. Вы, полагаю, намереваетесь встретиться с Мусаси. Не могу знать, кто из нас первым убьет Мусаси, но искренне надеюсь увидеть вас в ближайшем будущем.

Матахати тараторил не умолкая, чтобы лишить слушателей возможности задавать ненужные вопросы.

— Осуги, моя мать, сейчас совершает новогоднее паломничество в храм Киёмидзу, чтобы помолиться об успехе в нашей войне против Мусаси. Я должен ее встретить там. На днях зайду к вам на улицу Сидзё, дабы засвидетельствовать свое почтение. Прошу простить, что я вас задержал.

Матахати поспешно удалился, оставив слушателей гадать, что в его истории правда, а что вранье.

— Откуда этот фигляр взялся? — проворчал Дэнситиро, сожалея о потерянном времени.

Как и предсказывал лекарь, первые дни оказались самыми тяжелыми. Наступил четвертый день. К ночи Сэйдзюро стало немного полегче. Он приоткрыл глаза, соображая, день сейчас или ночь. Светильник у изголовья едва теплился. Из смежной комнаты доносился храп приставленного к Сэйдзюро ученика.

«Я все еще жив, — подумал Сэйдзюро. — Жив и покрыт позором». Дрожащей рукой он натянул на себя одеяло.

«Как смотреть людям в лицо? — Сэйдзюро с трудом сдерживал слезы. — Все кончено! — простонал он. — Пропал и я, и род Ёсиока».

Прокричал петух. Светильник затрещал и угас. В комнату проник бледный свет зари. Сэйдзюро почудилось, будто он снова на поле около Рэндайдзи. Глаза Мусаси! Он вздрогнул. Сэйдзюро осознавал, что в фехтовании ему далеко до этого человека. Почему он не бросил меч, не признал поражения и не попытался спасти остатки семейной репутации?

«Я зазнался, — простонал Сэйдзюро. — Какие у меня заслуги, кроме той, что я сын Ёсиоки Кэмпо?»

Сэйдзюро наконец понял, что дом Ёсиоки придет в упадок, если он останется его главой. Род Ёсиока не может процветать вечно, особенно в период бурных перемен.

«Поединок с Мусаси лишь ускорил падение. Почему я не умер на поле боя? Зачем мне жизнь?»

Сэйдзюро сдвинул брови. Безрукое плечо ломило от боли.

Раздался сильный стук в ворота дома, и через несколько мгновений в смежную комнату явился привратник, чтобы разбудить дежурного самурая.

— Дэнситиро? — воскликнул тот.

— Только что явился.

Оба побежали к воротам. Еще один человек вошел в комнату Сэйдзюро.

— Молодой учитель, хорошие новости! Господин Дэнситиро вернулся.

Ставни подняли, в жаровню подложили угля, приготовили подушку-дзабутон. Из-за сёдзи раздался голос Дэнситиро:

— Брат здесь?

«Давно не слышал его», — подумал Сэйдзюро. Он сам вызвал Дэнситиро, но в нынешнем положении стеснялся показаться на глаза даже брату, вернее брату хотелось показываться меньше всего.

Дэнситиро вошел. Сэйдзюро попытался улыбнуться.

Дэнситиро заговорил бодро и напористо:

— Видишь, никчемный братец мигом явился на помощь. Я бросил дела и поспешил сюда. Запаслись провизией в Осаке. Потом были в пути всю ночь. Я здесь, так что не беспокойся. Что бы ни случилось, никто и пальцем не посмеет тронуть школу. Это еще что? — уставился Дэнситиро на слугу, принесшего поднос с чаем. — Я не пью чай. Неси сакэ!

Дэнситиро выглянул в соседнюю комнату и приказал поплотнее задвинуть сёдзи.

— Вы что, обезумели? Не видите, мой брат замерз? — заорал он во всю глотку.

Сев на дзабутон перед жаровней, Дэнситиро некоторое время молча смотрел на раненого.

— Какую позицию ты принял перед боем? Почему проиграл? Миямото Мусаси приобрел некоторую известность, но он все равно остается новичком. Как ты допустил, чтобы этот бродяга застал тебя врасплох?

В дверях появился ученик.

— Что еще?

— Сакэ готово.

— Неси сюда!

— Я поставил в соседней комнате. Вы ведь сначала примете ванну?

— И не подумаю. Тащи сакэ сюда!

— В комнату молодого учителя?

— Почему бы нет? Я не видел его несколько месяцев и хочу с ним поговорить. Пусть мы не очень дружили, но в трудную минуту никто не заменит родного брата. Вот я и выпью за его здоровье около его постели.

Дэнситиро налил чашечку, за ней другую, третью…

— Ах, как славно! — воскликнул он. — Был бы ты здоров, я тебя бы угостил.

Сэйдзюро, потеряв терпение, сказал:

— Можешь не пить здесь?

— Почему?

— Потому что мне начинают в голову приходить тяжелые мысли.

— Какие еще мысли?

— Я думаю о отце. Его угнетало то, что мы прожигаем жизнь. Много ли хорошего мы успели сделать в жизни?

— Что это с тобой, братец?

— Ты пока этого не понимаешь, но я, лежа здесь, многое передумал и пожалел о попусту растраченной жизни.

Дэнситиро рассмеялся.

— Говори только про себя. Ты всегда был впечатлительным и чувствительным парнем, именно поэтому из тебя не получился настоящий мастер меча. Если хочешь знать правду, ты совершил ошибку, согласившись на поединок с Мусаси. Дело даже не в Мусаси, просто ты не годишься для сражений. Извлеки урок из поражения и забудь о фехтовании. Я давно говорил, что ты должен отказаться от школы. Конечно, можешь оставаться главой дома Ёсиоки, и я буду сражаться вместо тебя, если кто-то настоит на поединке с тобой. Передай додзё мне! Я докажу, что способен прославить школу. Она станет более знаменитой, чем при отце. Не думай, что я хочу отобрать у тебя школу. Дай мне возможность, и я покажу, на что способен.

Дэнситиро выплеснул остатки сакэ в чашечку.

— Дэнситиро! — крикнул Сэйдзюро, пытаясь приподняться с постели. Он настолько ослаб, что не мог откинуть одеяло. Опустившись на изголовье, он протянул руку к брату.

— Осторожней, расплещешь сакэ! — заворчал Дэнситиро, перехватывая чашечку другой рукой.

— Дэнситиро, я с радостью передам тебе руководство школой, но ты должен стать и главой дома.

— Хорошо, будь по-твоему.

— Не считай, что это легкая ноша. Прежде подумай. Я скорее закрою школу, чем допущу, чтобы ты повторил мои ошибки. Мы уже запятнали память отца.

— Не опережай события. Я совсем не такой, как ты.

— Обещай, что изменишь свое поведение.

— Да ладно! Я буду пить когда захочу. Если ты об этом.

— Пей под настроение, но только знай меру. Я совершил свою ошибку не из-за пристрастия к сакэ.

— Твои беды из-за женщин. Ты всегда питал к ним слабость. Когда поправишься, ты должен жениться и остепениться.

— Нет, не время думать о женитьбе, хотя я и оставлю фехтование. Есть женщина, о которой я обязан позаботиться. Мне ничего не надо, лишь бы она была счастлива. А я проживу и в лесной хижине.

— Кто такая?

— Не важно, тебе дела до нее нет. Как самурай, я должен выдержать все испытания до конца. И обязан искупить свой позор. Я могу поступиться гордостью. Забирай школу!

— Я наведу порядок, вот мое слово. Клянусь, что сниму пятно с твоего имени. Где сейчас Мусаси?

— Мусаси? — чуть не задохнулся Сэйдзюро. — Не смей даже думать о поединке с ним! Я только что просил тебя не повторять моих ошибок.

— О чем же мне тогда думать? Зачем ты позвал меня? Мы должны найти Мусаси, пока он не скрылся. Какой смысл был в спешном приезде?

— Сам не понимаешь, что говоришь, — покачал головой Сэйдзюро. — Я запрещаю тебе сражаться с Мусаси.

Дэнситиро обиделся. Он с детства ненавидел приказания старшего брата.

— А почему бы не сразиться?

На бледных щеках Сэйдзюро проступили красные пятна.

— Ты не выиграешь, — резко ответил он.

— Кто это не выиграет? — набычился Дэнситиро.

— Ты не победишь. Тебе не побить Мусаси.

— Почему?

— Ты не чета ему.

— Ерунда!

Дэнситиро притворился, будто слова брата насмешили его. Плечи Дэнситиро тряслись от смеха. Он высвободил руку, которую сжимал Сэйдзюро, и вылил в чашечку последние капли сакэ.

— Эй, кто там? — позвал он. — Сакэ кончилось!

Когда ученик принес сакэ, Дэнситиро в комнате уже не было. Сэйдзюро лежал под одеялом, уткнувшись в подушку. Ученик поправил постель.

— Позови его, — сказал Сэйдзюро. — Хочу еще кое-что сказать брату.

Сэйдзюро говорил ясно и четко. Обрадованный переменой в состоянии больного, ученик побежал на поиски Дэнситиро. Он нашел его в додзё, сидящего в окружении Уэды Рёхэя, Миикэ Дзюродзаэмона, Нампо Ёитибэя, Отагуро Хёскэ и еще нескольких старших учеников.

— Вы видели старшего брата? — обратился один из учеников к Дэнситиро.

— Только от него вышел.

— Он, верно, обрадовался, увидев вас.

— Не очень. Я торопился к нему, но стоило заговорить, как он сделался капризным и сварливым. Пришлось выложить начистоту все, что я о нем думаю. Рассорились по обыкновению.

— Ты спорил с ним? Напрасно. Он едва начал поправляться, — с упреком проговорил Рёхэй.

— Выслушай до конца!

Дэнситиро и старшие ученики держались как старые друзья. Дэнситиро, обняв Рёхэя за плечи, потряс его.

— Послушайте, что заявил мой брат. Сказал, что я не смогу победить Мусаси, поэтому должен выбросить из головы затею свести счеты с этим ронином. Если Мусаси побьет меня, то дому Ёсиоки придет конец. Он сказал, что ответственность за понесенный позор возьмет на себя и отойдет от дел. Брат хочет, чтобы я занял его место и упорным трудом поправил дела в школе.

— Вот как!

— Ты что хотел этим сказать?

Рёхэй промолчал.

— Молодой учитель хочет вас видеть, — позвал Дэнситиро ученик, вошедший в додзё.

— Где сакэ? — недовольно поморщился Дэнситиро.

— Оставил его в комнате господина Сэйдзюро.

— Принеси сюда!

— Брат вас ждет.

— Он мучается от приступов страха. Делай, что тебе говорят.

Молодые самураи пить не хотели.

— Не время для выпивки, — упорствовали они.

— Что-то с вами случилось? Вы тоже испугались Мусаси? — вспылил Дэнситиро.

Лица учеников выражали боль, потрясение, горечь поражения. До конца дней своих они не забудут роковую минуту, когда один удар деревянного меча искалечил их учителя и разрушил авторитет школы. Они пока не могли договориться о том, что им предпринять. Споры продолжались третий день. Одни настаивали на повторном вызове Мусаси, другие предпочитали не усугублять и без того тяжелое положение школы.

Несколько бывалых учеников одобрительно восприняли боевой задор Дэнситиро, однако остальные, включая Рёхэя, разделяли мнение своего искалеченного учителя. Одно дело, когда Сэйдзюро настаивает на сдержанности, другое — когда ученики пытаются отстоять его точку зрения перед такой горячей головой, как Дэнситиро.

Заметив их нерешительность, Дэнситиро заявил:

— Мой брат не имеет права на трусость, пусть он и калека. Он ведь не девица! Никогда не соглашусь с ним!

Принесли сакэ. Дэнситиро наполнил чашечки. Теперь он всему голова и с самого начала хотел поставить дело на лад. В школе Ёсиоки будет место только настоящим мужчинам.

— А теперь выслушайте мой план, — обратился он к ученикам. — Я сражусь с Мусаси и побью его, что бы ни говорил брат. Сэйдзюро хочет спустить этому типу его наглость. Немудрено, что Сэйдзюро потерпел поражение. Не воображайте, что я такой же мягкосердечный, как брат.

— Никто не сомневается в твоих талантах, они нам прекрасно известны, однако… — нерешительно промолвил Нампо Ёитибэй.

— Что «однако»? Договаривай, коли начал.

— Твой брат, кажется, не считает Мусаси достойным внимания фехтовальщиком. Он прав. Подумай о риске…

— О риске? — взревел Дэнситиро.

— Нет! Ты неправильно понял. Беру свои слова обратно… — поспешно оправдывался Ёитибэй.

Сказанное не вернешь. Дэнситиро, вскочив, схватил Ёитибэя за ворот и швырнул о стену.

— Вон отсюда! Трус!

— Я оговорился, я не имел в виду…

— Заткнись! Вон! Размазня не имеет права пить в моей компании.

Ёитибэй побледнел. Встав на колени, он обратился к однокашникам:

— Спасибо вам за годы, прожитые среди вас.

Он подошел к синтоистскому алтарю в дальнем конце додзё, поклонился и вышел. Дэнситиро не взглянул ему вслед.

— А теперь выпьем! — скомандовал он. — Потом вы отправитесь на поиски Мусаси. Едва ли он покинул Киото. Думаю, болтается по городу, бахвалясь победой. Вот еще одно дело. Хочу оживить додзё. Хочу, чтобы вы тренировались не щадя себя. Я немного отдохну и сам приступлю к тренировкам. Запомните, я не добренький, как мой брат. Даже из самых младших я буду выжимать все.

Прошла неделя. Один из младших учеников принес весть, что Мусаси найден. Все эти дни Дэнситиро, верный своему слову, практиковался с утра до вечера. Его неистощимая энергия изумляла учеников. Когда новость достигла школы, они смотрели, как Дэнситиро играючи расправляется с Отагуро, самым опытным учеником.

— Перерыв! — объявил Дэнситиро, убирая меч. — Значит, нашел его?

— Да, — ответил ученик, опускаясь на колени перед Дэнситиро.

— Где?

— В переулке Хонъами к востоку от Дзиссоина. Мусаси живет у Хонъами Коэцу, насколько я понял.

— Странно! Откуда эта деревенщина может знать людей, подобных Коэцу?

— Не знаю. Но живет он там.

— Хорошо. Там его и возьмем, — объявил Дэнситиро. Отагуро и Уэда тщетно пытались отговорить его.

— Если мы нападем врасплох, то все сведется к уличной драке. Молва нас осудит, даже если мы победим.

— Ерунда! Этикет оставим для додзё. В настоящих сражениях победитель тот, кто побеждает.

— Правильно, но Мусаси побил твоего брата по правилам. Истинному фехтовальщику пристало направить противнику письмо с указанием места и времени поединка и там побить противника честно и открыто.

— Может, вы и правы. Так и поступим, но не вздумайте под влиянием брата отговаривать меня. Я буду сражаться с Мусаси, хочет того Сэйдзюро или нет.

— Мы избавились ото всех несогласных с тобой и выгнали всех неблагодарных.

— И стали поэтому сильнее. Нам не нужны жулики вроде Гиона Тодзи или слюнтяи, подобные Нампо Ёитибэю.

— Брату сказать, что мы посылаем вызов Мусаси?

— Ни в коем случае! Я сам.

Дэнситиро ушел к Сэйдзюро. Остальные молились, чтобы не произошло новой ссоры, поскольку братья не изменили отношения к повторному поединку. Ученики принялись обсуждать место и время будущего боя.

Неожиданно тишину нарушил голос Дэнситиро:

— Уэда! Миикэ! Отагуро! Ко мне, быстрее!

Потерянный, Дэнситиро стоял посреди комнаты. На глаза навернулись слезы. Никто прежде не видел Дэнситиро в таком состоянии.

— Вот, смотрите! — сказал он, протягивая ученикам длинный свиток. — Полюбуйтесь, что наделал этот глупец. Он упорно настаивает на своем мнении, но дело не в этом. Он ушел из дома навсегда. Не удосужился сообщить, куда направляется.

Материнская любовь

— Кто там? — спросила Оцу, отложив шитье. Она отодвинула сёдзи со стороны веранды, но никого не увидела. Оцу печально вздохнула — она думала, что пришел Дзётаро. Она скучала без мальчика, а сейчас он был ей нужен как никогда.

Еще один день полного одиночества. Оцу не могла сосредоточиться на рукоделии.

Здесь, у подножия холма Саннэн, на котором стоял храм Киёмидзу, улочки были узкими и грязными, зато за домами и лавками виднелись бамбуковые рощицы и небольшие поля, цветущие камелии и груши. Осуги любила эту гостиницу. Она останавливалась в ней всегда, приезжая в Киото, и хозяин непременно предоставлял ей отдельный маленький домик. За домиком начинался сад, а перед ним был огородик, за которым располагалась гостиничная кухня, где постоянно кипела работа.

— Оцу! — донесся голос из кухни. — Время обедать. Принести обед?

— Пора уже? — переспросила Оцу. — Я поем вместе с пожилой женщиной, когда та вернется.

— Она говорила, что задержится допоздна.

— Есть не хочется.

— Не представляю, как можно жить без еды!

Во двор гостиницы ветром заносило дым от печей, в которых на сосновых поленьях гончары обжигали свои изделия. Когда разжигали все печи, дым становился удушливым, но потом весеннее небо казалось необычайно чистым и голубым.

С улицы доносились голоса паломников, идущих в храм, ржание лошадей, стук копыт. Новость о победе Мусаси над Сэйдзюро Оцу услышала от случайных встречных здесь же. Образ Мусаси возник перед ее взором. «Дзётаро наверняка был в тот день около Рэндайдзи, — подумала Оцу, — поскорее бы он пришел и обо всем рассказал!»

Оцу не верила, что мальчик не может найти ее. Прошло уже двадцать дней. Дзётаро знал, что она живет у подножия холма Саннэн. Конечно, Дзётаро мог заболеть, но Оцу сомневалась в этом, потому что мальчишка отличался крепким здоровьем. «Носится где-нибудь, бесшабашный, воздушных змеев запускает». Оцу невольно почувствовала легкую зависть к свободе Дзётаро.

А вдруг Дзётаро ждал ее? Она ведь обещала, что скоро вернется в дом Карасумару. Осуги запретила Оцу выходить из гостиницы без ее разрешения. Старуха наверняка поручила хозяину и слугам следить за девушкой. Стоило ей посмотреть в сторону улицы, как кто-нибудь обязательно интересовался: «Собираешься куда-то пойти, Оцу?» Вопрос звучал ненавязчиво, но Оцу догадывалась о причине любопытства. Письмо она могла передать только через постояльцев гостиницы. Их, однако, предупредили о необходимости придерживать все послания Оцу.

Осуги пользовалась известностью в квартале, и люди охотно выполняли ее поручения. Некоторые из местных лавочников, носильщиков паланкинов и извозчиков видели, как в прошлом году она вызвала на бой Мусаси в Киёмидзу, и ее отвага поразила их.

Оцу сшивала выстиранный дорожный костюм Осуги. Неожиданно за сёдзи мелькнула тень, и незнакомый голос произнес: «Туда ли я попала?» Это была молодая женщина, которая с улицы зашла во двор гостиницы и теперь стояла под сливовым деревом между двумя маленькими грядками лука. Она выглядела взволнованной и немного испуганной, ей явно не хотелось уходить отсюда.

— Это гостиница? У ворот висит фонарь с названием гостиницы, — обратилась она к Оцу.

Оцу не поверила своим глазам. У нее заныло сердце при виде незнакомки.

— А где же сама гостиница? — неуверенно спросила Акэми, полагая, что ошиблась. Взглянув на цветущую сливу, она воскликнула: — Какая прелесть!

Оцу молча наблюдала за девушкой. Из гостиницы прибежал слуга, которого позвала одна из кухарок.

— Вы ищете вход в гостиницу?

— Да.

— Пожалуйста, он на углу, справа от ворот.

— Гостиница выходит прямо на улицу?

— Да, но у нас очень тихо.

— Мне нужна такая комната, чтобы никто не видел, как я прихожу и ухожу. Я подумала, что гостиница стоит в глубине улицы. А этот домик — тоже ваш?

— Да.

— Приятное, спокойное место.

— У нас хорошие комнаты и в главном доме.

— В домике, как я заметила, живет какая-то женщина. Нельзя ли поселиться вместе с ней?

— Видите ли, с ней еще одна гостья, старая и, простите, очень нервная.

— Мне это не помешает.

— Хорошо, я спрошу у пожилой госпожи, когда она придет. Ее сейчас нет.

— Могу я до той поры где-нибудь передохнуть?

— Да, пожалуйста!

Слуга повел Акэми по переходу в главный дом. Оцу пожалела, что не воспользовалась возможностью задать девушке несколько вопросов. Природная робость часто подводила Оцу, и ей хотелось быть пообщительнее.

Когда ревнивые мысли начинали завладевать Оцу, она уговаривала себя тем, что Мусаси не из тех мужчин, которые легко меняют свои привязанности. В то злосчастное утро Оцу был нанесен жестокий удар. «Ей легче проводить время с Мусаси… Она, верно, поумнее меня и хорошо знает, чем привлечь сердце мужчины…» — думала Оцу.

До того дня мысль о возможной сопернице никогда не приходила в голову Оцу. Сейчас она во всем винила себя. «Я некрасива… Не слишком сообразительна… У меня нет ни родителей, ни родственников, которые поддержали бы меня и помогли бы устроить жизнь». Приглядываясь к другим женщинам, Оцу с грустью думала, что мечты ее напрасны и глупо надеяться на чувство со стороны Мусаси. Она сознавала, что никогда больше не переживет страстного порыва, который увлек ее на старую криптомерию, чтобы отвязать Мусаси в ту грозовую ночь.

«Вот если бы Дзётаро мне помог! — тоскливо думала Оцу. Ей даже показалось, что она постарела. — В Сипподзи я была такой же непосредственной, как Дзётаро сейчас, поэтому и освободила Мусаси».

Оцу тихо заплакала. Слезы падали на шитье.

— Ты здесь, Оцу? — раздался властный голос Осуги. — Что сидишь в потемках?

Оцу не заметила, как сгустились сумерки.

— Извините! Мигом зажгу светильник! — поспешила извиниться Оцу и побежала в заднюю комнату.

Вернувшись, она опустилась на колени, чтобы поставить светильник. Осуги холодно смотрела ей в спину. Комната осветилась, и Оцу поклонилась старухе.

— Вы, верно, очень устали. Что делали сегодня? — вежливо осведомилась Оцу.

— Сама знаешь, чем я занята.

— Ноги растереть?

— Ноги не болят, но четыре дня кряду затекают плечи. От погоды, наверное. Сделай милость, разомни их.

Осуги успокаивала себя, что ей недолго осталось терпеть эту девку. Надо найти Матахати, и он исполнит святую обязанность, исправив зло. Оцу, стоя на коленях, принялась массировать плечи старухи.

— Плечи очень затекли. Вам, верно, трудно дышать.

— Порой закладывает грудь. Я стара, и меня в любую минуту может хватить удар.

— Не надо так говорить! Вы здоровее и бодрее многих молодых людей.

— Может быть. Но возьми, к примеру, дядюшку Гона. Какой был здоровяк и весельчак, а его не стало в одну минуту. Никто не знает, что случится завтра. Только мысль о Мусаси дает мне силы.

— Вы относитесь к нему с предубеждением. Мусаси — хороший человек.

— Ну да! — усмехнулась Осуги. — Ты ведь его любишь и ради него бросила моего сына. Не буду ругать Мусаси при тебе.

— Я не о том говорю.

— Как это? Ты любишь Мусаси больше, чем Матахати. Почему открыто не признаться?

Оцу молчала. Старуха продолжала:

— Вот найдем Матахати, я с ним поговорю, и мы устроим все по-твоему. Я уверена, правда, что ты снова удерешь к Мусаси, и вы на пару до конца дней будете чернить нас.

— Почему вы так решили? Вы плохо знаете меня. Я с неизменной благодарностью буду помнить все сделанное вами для меня в прежние годы.

— Ловки же современные девицы! Как ты складно все обставляешь. Я — честная женщина и не могу скрывать чувства за красивыми словами. Ты знаешь, что станешь моим врагом, выйдя замуж за Мусаси. Ха-ха-ха! Тебе не надоело разминать старушечьи плечи?

Оцу не отвечала.

— Плачешь, что ли?

— Нет.

— А что мне капает за ворот?

— Простите, не могла сдержать слез.

— Прекрати реветь! Такое ощущение, будто насекомые ползают по спине. Перестань хныкать по Мусаси, лучше дави посильнее на плечи!

В саду засветился фонарь. Оцу подумала, что служанка несет их ужин, но подошедший оказался монахом.

— Прошу прощения, — произнес он, поднимаясь на веранду. — Здесь живет вдова Хонъидэн? Это вы, вероятно?

На фонаре в руке монаха было написано:

— Позвольте представиться, — начал монах. — Я служу в храме Сиандо, он находится повыше на холме.

Опустив фонарь на пол, монах достал из-за пазухи письмо.

— Имя человека мне неизвестно, но он — молодой ронин. Сегодня вечером незадолго до захода солнца он пришел в храм и стал расспрашивать о пожилой женщине из Мимасаки, которая должна прийти сюда на богомолье. Я ответил, что женщина, похожая на описанную им, бывает в храме, но сегодня она не приходила. Он попросил у меня кисть и написал письмо. Ронин оставил его мне, чтобы я передал письмо женщине в очередной ее приход в храм. Я слышал, что вы остановились в этой гостинице, решил занести вам письмо, поскольку шел мимо на улицу Годзё.

— Премного вам благодарна! — сердечно поблагодарила Осуги. Она предложила монаху присесть и выпить чаю, но он распрощался, сказав, что торопится по делам.

«Что за письмо?» — подумала Осуги, разворачивая свиток. Прочитав первые строки, она побледнела.

— Оцу! — позвала старуха.

Оцу отозвалась из задней комнаты.

— Не надо готовить чай. Он ушел.

— Уже? Может, вы попьете?

— Хватает же ума предлагать мне чай, приготовленный для кого-то еще? Я не водосточная труба. Оставь чай и одевайся!

— Мы куда-нибудь идем?

— Да. Сегодня все твои беды утрясутся.

— Письмо от Матахати?

— Не твое дело.

— Хорошо. Я попрошу поскорее принести ужин.

— Ты разве не ела?

— Нет, ждала вас.

— Все у тебя невпопад! Я вот поела по пути в гостиницу. Быстро поешь риса с маринованными овощами.

Оцу направилась в кухню, но старуха остановила ее.

— Ночью на горе Отова будет холодно. Одежду мою сшила?

— Осталось несколько стежков в кимоно.

— Я не спрашиваю о кимоно! Я тебе толкую о нижней одежде. Я ведь оставила ее, чтобы ты вовремя ее приготовила. Носки выстирала? Шнурки на сандалиях ослабли, скажи, чтобы принесли новые.

Приказания сыпались градом, так что Оцу не могла не то что выполнить их, но даже ответить Осуги, но девушка не смела перечить. Она цепенела от страха перед старой ведьмой.

О еде и заикаться нельзя было. Вскоре Осуги заявила, что она готова в путь. Поставив на веранде новые сандалии для старухи, Оцу сказала:

— Идите, я вас догоню.

— Фонарь принесла?

— Нет.

— Бестолочь! Считаешь, я должна спотыкаться на горе во тьме? Возьми в гостинице.

— Простите, я не догадалась.

Оцу не знала, куда они собираются на ночь глядя, но боялась спрашивать. Она шла с фонарем впереди старухи вверх по холму Саннэн. Оцу повеселела, несмотря на придирки Осуги. Конечно, письмо от Матахати, значит, недоразумение, мучившее ее много лет, наконец разрешится. «Как только мы поговорим, сразу вернусь в дом Карасумару. Надо увидеть Дзётаро», — подумала Оцу.

Подниматься в гору было трудно. На каждом шагу подстерегали камни и ямы. В ночной тишине водопад шумел сильнее, чем днем.

Наконец Осуги остановилась.

— Думаю, это и есть место, посвященное божеству горы. Вот и надпись: «Вишневое дерево божества гор».

— Матахати! — крикнула в темноту старуха. — Сынок, я здесь!

Материнская любовь преобразила ее грозное лицо, голос взволнованно дрожал. Оцу впервые видела Осуги такой. Она и не подозревала, что старуха так нежно любит сына.

— Следи, чтобы фонарь не погас! — предупредила Осуги девушку.

— Не беспокойтесь, — послушно отозвалась Оцу.

— Его здесь нет, — проворчала старуха. — Не пришел.

Она обошла храм раз, другой.

— Он написал, что я должна прийти к святилищу божества горы.

— Он написал, что будет ждать вас сегодня?

— Он вообще не написал ни слова о дне встречи. Он, похоже, никогда не повзрослеет. Не понимаю, почему ему самому не прийти в мою гостиницу. Стыдится, верно, выходки в Осаке.

Оцу потянула старуху за рукав.

— Тише! Кто-то идет. Может, он.

— Это ты, сынок? — позвала Осуги.

Мимо прошагал человек, даже не взглянув на них. Обойдя храм, он вернулся и пристально посмотрел на Оцу. Когда он только появился, Оцу не узнала его, но сейчас вспомнила, что это тот самурай, который стоял под мостом в новогоднее утро.

— Вы только что поднимались в гору? — спросил Кодзиро.

Оцу и Осуги не отвечали, опешив от неожиданности вопроса. Вызывающе яркий костюм Кодзиро приковал их внимание.

— Я ищу девушку примерно твоего возраста. — Кодзиро показал пальцем на Оцу. — Ее зовут Акэми. Она поменьше ростом и покруглее лицом. Она выросла в чайной и держится весьма независимо для своих лет. Не видали такой?

Оцу и Осуги покачали головами.

— Странно. Мне сказали, что ее встречали в этих местах. Я был уверен, что она вздумает переночевать в одном из храмов.

Кодзиро обращался к стоящим перед ним женщинам, но говорил он скорее сам с собой. Пробормотав еще что-то, он ушел.

— Еще один бездельник! — прищелкнула языком Осуги. — У него два меча, самурай, должно быть, но ты видела, во что он вырядился? Шатается ночью, ищет какую-то женщину. Счастье, что не нас!

Оцу не сомневалась, что самурай искал девушку, днем заходившую в гостиницу, но она ничего не сказала Осуги.

Что связывало эту девушку и Мусаси? Какое отношение имел самурай к девушке?

— Идем назад! — проговорила Осуги. Голос прозвучал устало и подавленно.

Перед храмом Хонгандо, где в прошлом году произошла стычка между Осуги и Мусаси, женщины вновь увидели Кодзиро. Переглянувшись, они молча продолжили путь. Осуги проводила взглядом самурая, который поднялся до Сиандо, а потом стремительно поспешил вниз.

— У него твердый взгляд, — пробормотала Осуги. — Как у Мусаси.

В этот момент заметив, как мелькнула чья-то тень, старуха вздрогнула.

— О-оу! — вырвался у нее из груди совиный крик.

Кто-то махал ей рукой из-за ствола громадной криптомерии, подзывая к себе.

«Матахати!» — обрадовалась Осуги. Она растрогалась от того, что Матахати хочет видеть ее одну.

Оцу шла метрах в пятнадцати впереди.

— Оцу, ступай вперед, я тебя догоню! — крикнула Осуги. — Жди меня у места, которое называется Тиримадзука.

— Хорошо, — отозвалась Оцу.

— Да не вздумай сбежать! Я тебя везде отыщу! От меня не скроешься.

Осуги подбежала к дереву.

— Матахати, ты?

— Да, матушка.

Матахати прижал мать к груди, словно долгие годы ждал этой минуты.

— Почему ты прячешься за деревом? А руки какие холодные, как лед!

Осуги расчувствовалась от прилива материнских чувств.

— Скрываюсь, — ответил Матахати, судорожно оглядываясь. — Видела человека, который бродил здесь несколько минут тому назад?

— Самурай с длинным мечом за спиной?

— Да.

— Ты его знаешь?

— Можно и так сказать. Это Сасаки Кодзиро.

— Что? Я считала, что Сасаки Кодзиро — это ты.

— Я?!

— В Осаке ты показывал свидетельство. Это имя значилось в документе. Ты говорил, что принял это имя, став мастером фехтования.

— Неужели? Да-да, верно! Когда я шел сюда, я его заметил. На днях Кодзиро учинил мне большую неприятность. Вот я и стараюсь не попадаться ему на глаза. Появись он сейчас, мне несдобровать.

Осуги от потрясения потеряла дар речи. Она с горечью отметила, что Матахати исхудал. Его растерянный вид вызвал у Осуги теплую волну нежности к сыну, по крайней мере она сочувствовала ему в эту минуту.

Дав ему понять, что ее не интересуют подробности, Осуги сказала:

— Все это пустяки. Сынок, ты знаешь, что дядюшка Гон умер?

— Дядюшка Гон?

— Да. Он умер там же, в Сумиёси, сразу после того, как ты покинул нас.

— Нет, не слышал.

— Вот такие новости. Хочу спросить, понимаешь ли ты, ради чего умер дядюшка Гон и почему я на склоне дней занимаюсь изнурительным и долгим поиском?

— Понимаю. Твои слова запечатлелись в моем сердце после той ночи, когда ты… объяснила мои недостатки.

— Запомнил? Очень хорошо. А теперь другая новость, радостная для тебя.

— Какая?

— Дело касается Оцу.

— Девушка, шедшая с тобой, Оцу?

Матахати сделал было шаг вперед, но Осуги остановила его.

— Куда собрался?

— Хочу увидеть Оцу. Столько лет не встречал ее!

— Я привела ее специально, чтобы ты посмотрел на нее, — кивнула Осуги. — Не расскажешь ли матери, что теперь собираешься делать?

— Попрошу у нее прощения. Я поступил с Оцу подло, но надеюсь на ее доброту.

— А потом?

— Потом я ей скажу, что не совершу подобной ошибки никогда в жизни. Матушка, ради меня, ты ее тоже попроси.

— Что дальше?

— А дальше все будет по-прежнему.

— Что значит по-прежнему?

— Я хочу, чтобы мы с Оцу снова подружились. Хочу жениться. Как ты думаешь, матушка, она…

— Дурак! — сказала Осуги, залепив Матахати увесистую пощечину.

Матахати, приложив руку к щеке, попятился от матери.

— За что, мама? — заикаясь, спросил он.

Матахати впервые видел мать в таком гневе.

— Ты только что сказал, что не забудешь наш разговор в Осаке.

Матахати понурил голову.

— Где это видано, чтобы перед распутной девкой извинялись? За что ты намерен извиняться, если она бросила тебя и сбежала с другим? Ты ее увидишь, но извиняться не будешь. А теперь слушай!

Осуги, схватив сына за грудки, несколько раз основательно тряхнула его. Голова Матахати болталась как у болванчика, глаза были закрыты.

— Что это? Плачешь? — изумленно воскликнула Осуги. — Так любишь эту беспутную? Тогда ты мне не сын!

Осуги отпустила его. Матахати подкошенным снопом рухнул на землю. Осуги опустилась рядом с сыном и зарыдала.

Старуха расчувствовалась, но ненадолго. Смахнув слезы и выпрямившись во весь рост, она сказала:

— Ты должен решиться — теперь или никогда. Мне осталось недолго жить. Я умру, и ты не сможешь при всем желании поговорить со мной. Подумай, Матахати! На свете много девушек. Оцу вела себя непристойно, с такими нельзя связываться. Подбери себе хорошую девушку, и я сосватаю ее, пусть даже ценой сотни визитов к ее родителям. Я положу на это дело последние силы и жизнь.

Матахати угрюмо молчал.

— Откажись от Оцу, забудь ее во имя славного рода Хонъидэн. Какие бы чувства ты ни питал к ней, наша семья не может принять ее. Если ты не порвешь с ней навсегда, лучше отсеки мою дряхлую голову, а уж потом гуляй вволю. Пока я жива…

— Замолчи, мама!

Резкость Матахати задела Осуги.

— Ты имеешь наглость кричать на меня?

— Ответь мне, кто из нас женится — ты или я?

— Глупость какая!

— Почему я не могу выбрать себе жену?

— Тише! Всегда был капризным. Сколько тебе лет? Ты давно не ребенок.

— Ты моя мать, но твои требования непомерны. Ты несправедлива ко мне.

Перепалки между Матахати и его матерью были в порядке вещей. Оба горячились, и каждый упрямо стоял на своем, зная, что не уступит в споре.

— Несправедлива? — прошипела Осуги. — Чей ты сын? Кто носил тебя под сердцем?

— При чем тут это? Я люблю только Оцу и хочу жениться на ней.

Матахати сказал это, глядя на небо, чтобы не видеть ядовитой улыбки матери.

— Ты хочешь этого, сын? — произнесла Осуги. Вытащив короткий меч, она приставила лезвие к горлу.

— Ты что, мама?!

— С меня довольно. Не пытайся остановить меня. Соберись с мужеством и нанеси мне последний удар.

— Не надо! Я твой сын! Я не переживу твоей смерти!

— Хорошо. Откажись от Оцу.

— Зачем тогда ты привела ее? Зачем бередить мне душу? Не понимаю!

— Я без труда могла бы убить ее, но ведь она оскорбила твою честь. И я, мать, решила, что ты должен наказать ее. Ты мне должен быть за это благодарен.

— Ты заставляешь меня убить Оцу?

— А разве ты не хочешь? Говори прямо! Но прежде хорошенько подумай.

— Мама… ведь…

— Все еще цепляешься за ее подол? Тогда ты мне не сын, я тебе не мать. Раз ты не в состоянии отсечь голову наглой распутнице, возьми мою! Пожалуйста, я готова принять последний удар от тебя! Жду!

«Жизнь устроена так, — подумал Матахати, — что дети доставляют хлопоты родителям, но порой случается наоборот». Осуги загнала его в угол. Матахати впервые оказался перед таким страшным выбором. Дикие глаза матери пронзали его до глубины души.

— Стой, мама! Опусти меч! Я забуду Оцу и выполню твое приказание.

— Какое еще приказание?

— Накажу ее. Сделаю это собственными руками.

— Ты убьешь ее?

— Да.

Слезы радости потекли из глаз Осуги. Отложив меч, она сжала руку сына.

— Дорогой мой! Наконец ты заговорил как будущий глава дома Хонъидэн. Предки гордятся тобой.

— Правда?

— Иди и исполни свой долг. Оцу ждет внизу, в Тиримадзуке. Беги!

— Э-э…

— Сочиним сопроводительное письмо и пошлем его вместе с ее головой в храм Сипподзи. Вся деревня узнает, что мы наполовину смыли свой позор. Мусаси, услышав о ее смерти, по велению гордости сам придет к нам. И настанет миг нашего торжества! Матахати, не мешкай!

— Ты подождешь меня здесь?

— Нет, я пойду за тобой следом, но не покажусь на глаза Оцу. Увидев меня, она расхнычется и обвинит в нарушении обещания. Лишняя неловкость.

— Она — беззащитная женщина, — сказал, поднимаясь, Матахати. — С ней хлопот не будет. Посиди лучше здесь. Я принесу ее голову. Не беспокойся, она от меня не уйдет.

— Осторожность не помешает. И женщина сопротивляется, увидев обнаженный клинок.

— Напрасное беспокойство.

Матахати с решительным видом зашагал вниз по склону. Мать последовала за ним, озабоченно нахмурив брови.

— Запомни, — напутствовала она сына, — в таком деле надо быть начеку.

— Ты все идешь за мной? Ты обещала не показываться.

— Тиримадзука ниже.

— Знаю, мама. Иди, если хочешь. Я подожду здесь.

— Что за упрямство?

— У меня такое ощущение, что я должен убить слепого котенка. А ведь надо лишить жизни человека. Невыносимо!

— Понимаю. Пусть Оцу изменила, но она была твоей невестой. Раз ты не хочешь убивать на моих глазах, я подожду здесь.

Матахати пошел один.

Когда Оцу осталась одна, ее первым порывом была мысль о бегстве. Остыв немного, она подумала, что побег перечеркнет ее мучения, которые она терпела от Осуги целых двадцать дней. Она решила выдержать до конца. Коротая время, Оцу думала о Мусаси, потом о Дзётаро. При воспоминании о Мусаси любовь ее вспыхивала россыпью ярких звезд. Она продолжала лелеять свои мечты и надежды, в ушах у нее отчетливо звучал голос Мусаси, который она слышала на перевале Накаяма, на мосту Ханада. Она верила: рано или поздно Мусаси вернется к ней.

Внезапно Оцу вспомнила об Акэми, чей образ преследовал ее, угрожая надеждам. Зловещая тень соперницы исчезла. Безграничная вера в Мусаси была сильнее страха перед чарами Акэми. Оцу вспомнила предсказание Такуана о том, что ее ожидает горькая участь, но монах, видимо, ошибся. Иначе как объяснить ту радость, которая не покидала ее? И сейчас, когда в глухом и темном месте она ждала постылого человека, Оцу не отчаивалась.

— Оцу!

— Кто это?

— Хонъидэн Матахати.

— Матахати?

У Оцу перехватило дыхание.

— Ты и голос мой забыла?

— Нет, теперь узнала. Ты видел мать?

— Да, она ждет меня повыше на горе. Ты совсем не изменилась! Совсем такая, как в Мимасаке.

— Где ты? Здесь так темно, что я ничего не вижу.

— Можно подойти? Мне стыдно смотреть тебе в глаза. Ты сейчас о чем думала?

— Ровным счетом ни о чем.

— Обо мне не думала? А вот я всегда думаю о тебе. Не было дня, чтобы я не вспомнил тебя, Оцу.

Оцу сжалась при виде медленно приближающегося Матахати.

— Матахати, мать тебе все рассказала?

— Угу.

— Раз ты все знаешь, ты без труда поймешь меня, — с облегчением произнесла Оцу. — Посмотри на случившееся моими глазами. Забудем прошлое! Оно минуло безвозвратно, а впереди у каждого из нас своя жизнь.

— Не говори так, Оцу!

Матахати не знал, что говорила его мать, но не сомневался в коварстве Осуги.

— От воспоминаний у меня сжимается сердце, — продолжал Матахати. — От стыда я не могу поднять голову. Небо свидетель, что я с радостью забыл бы прошлое, но это сверх моих сил. Невыносимо вообразить, что мне придется отказаться от тебя, Оцу!

— Рассуди трезво, Матахати! Связь между нашими сердцами давным-давно порвана. Их разделила широкая долина.

— Верно. И пять лет протекли по этой долине.

— Утекли безвозвратно. Мы не можем вернуть нашу привязанность из минувшего.

— Нет, сможем!

— Ошибаешься, Матахати. Чувства прошли, как и время.

Матахати, пораженный холодностью Оцу, не узнавал в ней наивную, веселую, как весеннее солнышко, девушку, которая когда-то открыла ему сердце. Матахати чудилось, что он разговаривает с белоснежным каменным изваянием. Откуда в ней непреклонная, холодная решительность?

Он вспомнил, как Оцу, бывало, с отрешенным и мечтательным видом могла почти целый день просидеть на веранде храма Сипподзи, устремив взгляд в никуда, словно разглядывая в плывущих облаках мать и отца, братьев и сестер.

Матахати сделал шаг вперед и осторожно, словно протягивая руку к бутону белой розы, прошептал:

— Попробуем сначала, Оцу. Пять лет не вернешь, но начнем новую жизнь вместе, ты и я!

— Матахати, ты грезишь наяву, — прозвучал бесстрастный голос. — Главное — не ушедшее время, а пропасть, которая пролегла между нашими сердцами и судьбами.

— Знаю. Я хотел бы завоевать твою любовь. Не стоит, верно, говорить, но мой проступок мог бы совершить любой человек по молодости лет.

— Говори, что угодно, все равно я никогда не поверю ни единому твоему слову.

— Я сознаю вину перед тобой. Подумай, Оцу! Я — мужчина и прошу прощения у женщины. Неужели ты не понимаешь, как это тяжело?

— Оставь это! Если ты мужчина, то и поступай как подобает настоящему мужчине.

— Оцу, ты дороже всего в моей жизни! Хочешь, я на коленях буду молить у тебя прощения? Я поклянусь, поклянусь всем, чем ты захочешь!

— Мне безразличны твои намерения.

— Не сердись, прошу! Здесь не место для выяснения отношений. Отойдем в сторону.

— Нет.

— Не хочу, чтобы мать увидела нас. Пойдем! Я не могу тебя убить.

Матахати взял Оцу за руку, но девушка выдернула ее.

— Не прикасайся! — сердито вскрикнула Оцу. — Смерть лучше жизни с тобой!

— Не пойдешь?

— Нет, нет и еще раз нет!

— Это окончательное решение?

— Да.

— Ты по-прежнему любишь Мусаси?

— Да. И буду любить его и в этой, и в следующей жизни.

Матахати содрогнулся.

— Не говори так, Оцу.

— Твоя мать знает и обещала сказать тебе. Мы должны были встретиться с тобой, чтобы навсегда расстаться.

— Вот как! Это, вероятно, поручение Мусаси? Я угадал?

— Нет. Мусаси здесь ни при чем. Я не получаю ничьих указаний.

— В конце концов, у меня тоже есть гордость, как у каждого мужчины. Раз тебе больше нечего сказать…

— Ты что? — воскликнула Оцу.

— Я не хуже Мусаси и не допущу, чтобы вы были вместе. Готов пожертвовать жизнью. Слышишь, я этого не допущу! Никогда!

— Кто ты такой, чтобы решать нашу судьбу?

— Я не позволю тебе выйти замуж за Мусаси. Запомни, Оцу, ты не с Мусаси была помолвлена!

— Не тебе напоминать об этом.

— Мне! Ты была обещана мне в жены и без моего согласия не имеешь права выходить за другого.

— Ты трус, Матахати! Ты жалок. Как можно так унижаться? Я получила письма от тебя и от женщины по имени Око, которые извещали о разрыве помолвки.

— Ничего не знаю. Я никогда не писал тебе. Все подстроила Око.

— Неправда. Одно письмо было написано твоей рукой. Ты писал, чтобы я забыла о тебе и нашла себе другого жениха.

— Где оно? Покажи письмо!

— У меня его нет. Такуан, прочитав его, высморкался в листки и выбросил.

— Значит, у тебя нет доказательств. Тебе никто не поверит. Вся деревня знает, что ты помолвлена со мной. Правда на моей стороне. Подумай, Оцу! Ты не будешь счастливой, если пойдешь против всех ради Мусаси. Ты расстроилась из-за Око, но клянусь, с этой женщиной покончено.

— Не теряй времени, Матахати!

— Ты не хочешь дослушать мои извинения?

— Матахати, ты сейчас гордо заявил, что ты мужчина. Почему ты не поступаешь по-мужски? Ни одна женщина не отдаст сердце слабому, бесчестному и лживому трусу. Женщины не любят слабых.

— Не забывайся!

— Отпусти меня! Рукав оторвешь!

— Ты… Мерзкая потаскуха!

— Замолчи!

— Если ты не выслушаешь меня, пеняй на себя, Оцу!

— Матахати!

— Если хочешь жить, поклянись, что отречешься от Мусаси!

Матахати отпустил руку Оцу, чтобы вытащить меч. Казалось, вырвавшийся из ножен клинок подчинил волю Матахати. Оцу увидела одержимого человека с диким блеском в глазах.

Она вскрикнула, испугавшись не оружия, а безумного вида Матахати.

— Мерзавка! — завопил Матахати, бросаясь за убегающей Оцу. Меч обрубил узел оби на кимоно девушки.

«Ее нельзя упустить», — думал Матахати, преследуя Оцу и громко окликая мать.

Осуги кинулась на помощь сыну, на ходу вытаскивая меч. «Неужели все испортил?» — мелькнула у нее мысль.

— Вот она! Держи ее, мама! — кричал Матахати. Вынырнув из кустов, он едва не сшиб с ног Осуги.

— Где она? — воскликнул он, дико озираясь по сторонам.

— Ты не прикончил ее?

— Она убежала.

— Болван!

— Смотри, вон она! Внизу!

Оцу, спускаясь по крутому склону оврага, зацепилась за куст и на миг остановилась. Поблизости шумел водопад. Оцу бросилась вперед, придерживая разорванный рукав. Водопад бурлил где-то за ее спиной.

— Она в ловушке, — раздался голос Осуги.

Непроглядная тьма окутывала дно оврага.

— Вот она лежит! Руби, Матахати!

Матахати уже не владел собой. Прыгнув вперед, он яростно рубанул по лежащему на земле телу.

— Исчадие ада! — крикнул он.

Тьму огласил предсмертный вопль и треск ломаемых сучьев.

— Вот тебе, вот!

Матахати неистово наносил один удар за другим. Казалось, меч разломится от силы Матахати. Он был пьян от крови, глаза полыхали огнем.

Все кончено. Наступила тишина.

Бессильно опустив окровавленный меч, Матахати начал приходить в себя. Глаза были пустыми. Он взглянул на руки — они были красными. Кровь алела на его лице, на одежде. Кровь Оцу! Земля поплыла у него под ногами.

— Молодец, сынок! Наконец ты выполнил долг!

Задыхаясь от восхищения, за спиной Матахати стояла Осуги. Она вглядывалась в месиво помятых и поломанных кустов.

— Как я рада! Мы сдержали слово! Половина бремени упала с меня. Теперь мы можем смотреть в глаза всей деревне. Что с тобой? Немедленно отсеки голову.

Видя нерешительность сына, Осуги засмеялась.

— Не хватает смелости? Коли ты такой нежный, я сама! Отойди!

Матахати стоял неподвижно. Едва мать сделала шаг вперед, он стукнул ее рукояткой меча по плечу.

— Ты что, с ума сошел? — закричала, чуть не упав, Осуги.

— Мама!

— Что?

У Матахати сел голос, в горле что-то булькало. Окровавленной рукой он провел по глазам.

— Я ее убил… Убил Оцу.

— Похвально. Почему ты плачешь?

— Как не плакать? Это ты безумная старая карга.

— Тебе ее жалко?

— Да… да! Все ты! Почему до сих пор ты жива? Я бы сумел вернуть Оцу. Все ты со своей честью дома!

— Прекрати детский лепет. Если она так мила тебе, почему же ты не убил меня?

— Будь я способен, я бы… Есть ли что чудовищнее сумасбродной, одержимой матери?

— Не смей! Как только язык поворачивается!

— Отныне буду жить по-своему. Загублю себя, никому до этого дела нет!

— Ты всегда был нытиком, Матахати. Выходил из себя и закатывал сцены, чтобы досадить матери.

— Ты у меня еще поплачешь, старая скотина! Ведьма! Ненавижу тебя!

— Вот как! Мы сердимся! Прочь с дороги! Я возьму голову Оцу, а уж потом с тобой поговорю.

— С разговорами покончено. Больше не намерен слушать тебя!

— Ты должен посмотреть на ее голову. Красота! Убедись, как выглядит мертвая женщина. Мешок костей. Пора понять, как слепа страсть.

— Замолчи! — зарычал Матахати. — Оцу — единственное сокровище, к которому я стремился всю жизнь. Я расстался с беспутным существованием, попытался исправиться, вернулся на правильный путь ради женитьбы на Оцу. Оцу убита не во имя спасения семейной чести, а по прихоти злобной старухи.

— Долго будешь распространяться о том, что сделано? Лучше бы молитвы читал. «Слава Амиде Будде!»

Старуха потопталась среди поломанных кустов и сухой травы, заляпанных кровью, и, собрав траву в пучок, пригнула его к земле и опустилась на него на колени.

— Оцу, не сердись на меня, — проговорила Осуги. — Теперь, когда ты мертва, мне не в чем тебя укорить. Твоя смерть была неизбежной. Покойся с миром!

Старуха левой рукой нащупала густую шевелюру.

— Оцу! — раздался голос Такуана.

Темная пустота откликнулась эхом. Казалось, что Оцу зовут деревья и звезды.

— Ты не нашел ее? — Голос Такуана звучал тревожно.

— Ее здесь нет. — Хозяин гостиницы, в которой остановились Осуги и Оцу, вытер пот со лба.

— Ты ничего не спутал?

— Нет, я хорошо все слышал. Пришел монах из Киёмидзу, и старая женщина спешно покинула гостиницу, сказав, что ей срочно надо в святилище божества гор. Девушка ушла с ней.

Такуан и хозяин гостиницы замолкли.

— Может, они свернули с главной тропы или поднялись еще выше? — предположил Такуан.

— Почему такое беспокойство?

— По-моему, Оцу заманили в ловушку.

— Неужели старуха такая коварная?

— Нет, она прекрасная женщина, — загадочно ответил Такуан.

— Не поверил бы после всего, что ты рассказал. Да, еще кое-что припомнил.

— Что же?

— Девушка сегодня плакала в своей комнате.

— Ну и что?

— Старуха сказала нам, что девушка — невеста ее сына.

— Она всем это говорит.

— Судя по твоему рассказу, старуха дико ненавидит девушку и издевается над нею.

— Ненавидеть одно, но отвести девушку в глухую ночь на гору — совсем другое. Боюсь, что Осуги решила ее убить.

— Как убить? Ты же назвал старуху прекрасной женщиной.

— Она добродетельна по расхожим меркам. Часто молится в храме Киёмидзу. Подолгу сидит перед Каннон, перебирая четки. В такие минуты духовно она близка к богине милосердия.

— Я слышал, что она возносит молитвы Амиде.

— В миру много таких верующих. Их считают истовыми последователями Будды. Совершив что-нибудь неправильное, они идут на поклонение к Амиде, считая, что он простит им самые страшные прегрешения. Не задумываясь они убьют человека, зная, что милостью Амиды все грехи прощаются и они попадут в Западный рай после смерти. Эти добродетельные люди причиняют много хлопот.

Матахати испуганно оглянулся, не понимая, откуда доносится голос.

— Слышала, мама? — взволнованно спросил он.

— Ты узнал голос?

Осуги приподняла голову, не выпуская меча из правой руки. Левой она крепко ухватилась за волосы жертвы.

— Слышишь? Снова заговорили.

— Странно, ведь Оцу может искать только мальчишка по имени Дзётаро.

— Это голос мужчины.

— Сама слышу. Голос кажется знакомым.

— Плохи дела. Оставь голову, дай фонарь. Кто-то идет сюда.

— С той стороны, откуда раздаются голоса?

— Да. Бежим!

Опасность мгновенно помирила мать и сына, но Осуги не могла оторваться от чудовищного занятия.

— Подожди! — проговорила она. — После стольких испытаний я не могу уйти без головы. Иначе я не докажу, что отомстила Оцу. Сейчас закончу.

— О-о! — с отвращением простонал Матахати.

Крик ужаса сорвался с губ Осуги. Уронив отсеченную голову, она привстала, но зашаталась и рухнула на землю.

— Это не она! — воскликнула старуха, вскидывая руки и тщетно пытаясь подняться.

— Что… что с тобой? — забормотал Матахати, подскочив к ней.

— Посмотри, это не Оцу, а какой-то нищий, калека.

— Не может быть! — оторопел Матахати. — Я его знаю.

— Один из твоих дружков?

— Нет! Он выманил у меня деньги. Что делал около храма этот грязный жулик Акакабэ Ясома?

— Кто здесь? — раздался голос Такуана. — Оцу, ты?

Матахати оказался проворнее матери. Он успел скрыться, но старуха попала в руки монаха, крепко державшего ее за шиворот.

— Так я и думал. Конечно, твой милый сыночек сбежал. Эй, Матахати, почему ты дал деру, бросив мамочку? Неблагодарный олух! Немедленно иди сюда!

Осуги жалобно охала, повалившись на землю, но и теперь, не удержавшись, злобно прошипела:

— Ты кто такой? Что привязался?

— Не узнаете меня, почтеннейшая? Вас подводит память, — ответил Такуан, выпустив из рук ее ворот.

— Такуан!

— Удивлены?

— Ничуть. Бродяги вроде тебя болтаются повсюду. Рано или поздно, ты должен был объявиться в Киото.

— Вы правы, — усмехнулся Такуан. — Все, как вы говорите. Я странствовал по долине Коягю и провинции Идзуми, а прошлой ночью пришел в Киото и услышал от знакомого тревожную новость. Вынужден был срочно заняться этим делом.

— Какое мне дело до твоих странствований?

— Я подумал, что Оцу должна быть с вами. Я ее ищу.

— Хм-м.

— Почтеннейшая!

— Что еще?

— Где Оцу?

— Не имею понятия.

— Я вам не верю.

— Пятна крови вокруг, — вмешался хозяин гостиницы. — Кровь еще не загустела.

Свет фонаря упал на лежащее на земле тело. Лицо Такуана окаменело. Воспользовавшись моментом, Осуги вскочила и бросилась бежать.

— Подождите! — крикнул Такуан, не двигаясь с места. — Вы покинули дом, чтобы восстановить честь семьи. Вы ее запятнали еще больше. Твердите, что любите сына, а сейчас бросаете его одного на произвол судьбы, погубив его жизнь?

Голос Такуана гремел, как раскаты грома. Осуги резко остановилась. Лицо старухи исказилось, она постаралась придать голосу вызывающий оттенок:

— Запятнала честь семьи, погубила жизнь сына? Что за нелепые выдумки! — ответила она нарочито вызывающим тоном.

— Сущая правда.

— Глупец! — презрительно засмеялась Старуха. — Кто ты такой? Болтаешься по свету, ешь пищу чужих людей, живешь в чужих храмах, справляешь нужду в полях. Что ты знаешь о семейной чести? Что ты понимаешь в материнской любви? Пережил ли ты хоть раз трудности, которые выпадают на долю обыкновенных людей? Прежде чем унизить других, тебе следовало бы попробовать пожить собственным трудом, как все нормальные люди.

— Вы задели больное место, я с вами согласен. Немало есть монахов, которым я сказал бы то же самое. Я всегда признавал, что ваш язык острее моего, что вы всегда меня переспорите, госпожа Хонъидэн.

— Мне осталось выполнить еще одно важное дело в этом мире. Напрасно ты считаешь меня бездельницей с острым языком.

— В любом случае мне надо поговорить с вами.

— О чем?

— Вы заставили Матахати убить Оцу сегодня ночью. Подозреваю, вы вместе расправились с нею.

Вздернув морщинистый подбородок, старуха презрительно фыркнула:

— Такуан, ты можешь бродить по жизни с фонарем, но он тебе не поможет, пока ты сам не раскроешь глаза. На твоем лице вместо глаз — две дырки, бесполезные, как украшения.

Заподозрив коварство в словах Осуги, Такуан посмотрел на лежащее на земле тело. Выпрямившись, он облегченно вздохнул. Старуха торжествующе воскликнула:

— Рад, что это не Оцу! Я помню, это ты свел ее с Мусаси, грязный сводник!

— Будь по-вашему. Я знаю вас как женщину верующую, поэтому вы не должны уйти, бросив тело убитого человека.

— Он и так лежал здесь на последнем издыхании. Матахати прибил его, но не по своей вине.

— Этот ронин был слегка не в себе, — подал голос хозяин гостиницы. — Последнее время он бродил по городу с фонарем на голове и порол всякую чушь.

Осуги повернулась и спокойно зашагала прочь от места убийства. Такуан, попросив хозяина гостиницы посторожить труп, последовал за Осуги, вызвав ее неудовольствие. Осуги обернулась, чтобы извергнуть с языка новую порцию яда, и раздался голос Матахати:

— Мамаша!

Осуги пошла на голос. Матахати в конце концов оказался хорошим сыном — он остался, чтобы убедиться в безопасности матери. Пошептавшись, они бросились со всех ног под гору. Очевидно, они решили, что присутствие монаха грозит им опасностью.

— Бесполезно, — пробормотал Такуан. — Они не стали бы меня слушать. Насколько улучшился бы мир, освободись он от глупых недоразумений.

Такуан хотел немедленно найти Оцу. Она, видимо, сумела спастись. Такуан воспрял духом, хотя и знал, что не успокоится, пока не отыщет Оцу. Монах решил продолжать поиски несмотря на темноту.

Хозяин гостиницы поднялся в гору немного раньше и сейчас возвращался в сопровождении группы людей с фонарями и лопатами. Это были ночные сторожа из храма, которые согласились закопать покойника. Вскоре лопаты заскрежетали о гальку.

Яма была уже достаточно глубокой, когда один из сторожей крикнул:

— Да здесь еще одно тело! Очень красивая девушка!

Девушка лежала на краю болотистой лощины в нескольких метрах от могилы.

— Мертвая?

— Дышит, но без сознания.

Ремесленник

До последнего дня жизни отец Мусаси постоянно напоминал сыну о предках. «Пусть я деревенский самурай, — говаривал он, — но ты должен помнить, что когда-то клан Акамацу был влиятельным и знаменитым. История рода должна служить тебе источником силы и гордости».

Попав в Киото, Мусаси решил разыскать храм Ракандзи, рядом с которым в прошлом находилась усадьба Акамацу. Клан давно распался, но Мусаси хотел поискать в храмовых записях сведения о предках и воскурить благовония в их память.

Мусаси дошел до моста Ракан, переброшенный через Нижнюю Когаву, зная, что храм расположен восточнее того места, где Верхняя Когава сливается с Нижней. Он расспрашивал о храме, но никто о нем и не слышал.

Мусаси повернул назад и остановился на мосту, глядя на воду. Река была прозрачной и мелкой. Со времени смерти Мунисая минуло не так много времени, но храм не то перенесли в другое место, не то снесли. Мусаси смотрел, как на поверхности воды кружили и исчезали пенистые воронки, потом его взгляд остановился на грязном стоке на левом берегу. Он сразу понял, что неподалеку находится мастерская, где полируют мечи.

— Мусаси!

Мусаси обернулся. За спиной у него стояла старая монахиня Мёсю, которая, похоже, возвращалась домой. Решив, что Мусаси пришел навестить их, Мёсю продолжала:

— Рада, что ты здесь. Коэцу дома. Ему будет приятно тебя видеть.

Мусаси вслед за Мёсю вошел в ворота соседнего дома, и слуга побежал с докладом к хозяину.

Сердечно поздоровавшись с гостем, Коэцу сказал:

— Сейчас я полирую меч, чрезвычайно ответственная работа, но у нас будет время вдоволь наговориться.

Мать и сын были такими же непринужденными и приветливыми, как и в день первой встречи. Вечер они провели в беседе, а когда хозяин предложил Мусаси остаться на ночь, он с удовольствием согласился. На следующее утро Коэцу показал Мусаси мастерскую, рассказал о технике полировки мечей и предложил погостить у них столько, сколько захочет Мусаси.

Дом с неприметными воротами стоял на углу, примыкая с юго-востока к развалинам храма Дзиссоин. По соседству было еще несколько домов, принадлежавших двоюродным братьям и племянникам Коэцу, а также мастерам-оружейникам. Здесь работали и жили все Хонъами, как было принято в больших провинциальных кланах в былые времена. Хонъами происходили от известного воинского рода и были вассалами сёгунов Асикаги. В социальной иерархии нового времени они перешли в класс ремесленников, но по авторитету и богатству Коэцу не уступал представителям самурайского сословия. Он дружил с придворными и время от времени получал приглашения от Токугавы Иэясу в замок Фусими.

Положение семейства Хонъами не было исключительным. Большинство богатых купцов и ремесленников, к примеру Суминокура Соан, Тяя Сиродзиро и Хайя Сёю, восходили к самурайскому сословию. При сёгунах Асикаги их предкам было предписано заняться ремеслом и торговлей. Достигнув успеха в новом деле, они постепенно утратили связь с сословием военных, а их доходы обеспечивали безбедное существование и без жалованья от сюзерена. Формально на социальной лестнице они стояли ниже военных, но имели большое влияние в обществе. Самурайское звание скорее тяготило их, чем давало преимущества. Главным достоянием третьего сословия была стабильность. Когда начинались войны, воюющие стороны искали поддержки у богатых купцов. Порой, правда, их заставляли делать военные поставки даром или за ничтожную плату, но это неудобство купцы рассматривали как налог за сохранность имущества, которое в противном случае могло пойти прахом в ходе боевых действий.

Во время войны Онин в 1460—1470 годах весь квартал вокруг развалин Дзиссоина сровняли с землей. До сих пор люди, сажая деревья, находили то ржавый шлем, то меч. Хонъами были одними из первых, кто отстроился на этом месте после войны.

Ручей, отведенный от реки Арисугава, протекал через усадьбу. Он петлял по огороду, потом исчезал в рощице, появляясь снова у колодца близ главных ворот. Часть его воды направлялась по отдельному руслу в кухню, другая — в баню, еще один ручеек струился к скромному чайному домику. Чистая прозрачная вода — основа чайной церемонии. Река питала водой мастерскую, где полировали мечи таких мастеров, как Масамунэ, Мурамаса и Осафуна. Мастерская почиталась семейной святыней, поэтому над входом в нее висел шнур, как в синтоистских храмах.

Незаметно пролетели четыре дня. Мусаси решил, что ему пора в путь. Он не успел предупредить хозяев, когда к нему обратился Коэцу:

— Особых развлечений у нас в доме нет, но если тебе не наскучило, живи у нас не стесняясь. В моем кабинете есть старые книги и старинные вещи. Ты можешь посмотреть их. А дня через два покажу тебе обжиг керамики, собираюсь заняться чайной посудой. Тебе может понравиться гончарное дело. Керамика увлекает, как и мечи. Вдруг ты и сам что-нибудь вылепишь.

Мусаси растрогала деликатность хозяев. Они бы обиделись, соберись Мусаси в путь без особого предупреждения, поэтому он решил еще дня два пожить в гостеприимном доме Коэцу. Он не скучал здесь. В кабинете Коэцу он нашел книги на китайском и японском языках, рисунки эпохи Камакуры, образцы каллиграфии старых китайских мастеров и множество других редкостей, за изучением которых можно было проводить дни напролет. Мусаси заворожила картина в нише-токонома. Она была создана в эпоху Сун художником Лянкаем и называлась «Каштаны». Небольшая картина шестьдесят на семьдесят пять сантиметров, настолько старая, что невозможно было определить, на какой бумаге она написана. Мусаси часами всматривался в нее. Наконец он завел разговор с Коэцу:

— Любитель не напишет ничего подобного вашим картинам, но порой мне кажется, что «Каштаны» мог бы нарисовать и я: так безыскусно произведение.

— Все наоборот, — возразил Коэцу. — Любой может научиться рисовать так же, как я, но произведение Лянкая исполнено глубины и одухотворенности, подвластных лишь умению безупречно владеть кистью.

— Неужели? — удивился Мусаси, но в душе согласился со словами Коэцу.

Картина изображала белку, которая смотрела на два упавших на землю каштана. Один каштан раскололся, другой был плотно закрыт. Белке хотелось полакомиться каштанами, но она боялась колючек на скорлупе. Рисунок, выполненный свободными мазками черной туши, на первый взгляд казался наивным. Подолгу всматриваясь в него, Мусаси убеждался в правоте Коэцу.

Однажды в полдень Коэцу зашел к Мусаси.

— Все любуешься «Каштанами»? Она тебе по душе. Пожалуйста, возьми картину на память. Рад подарить ее тебе.

— Я не могу принять такой подарок, — смутился Мусаси. — Я неприлично долго загостился у вас. Картина, вероятно, ваша семейная реликвия.

— Она ведь тебе нравится? — снисходительно улыбнулся пожилой художник. — Забирай. Она мне не нужна. Произведения искусства должны принадлежать тем, кто их любит и ценит. По-моему, их создатели мечтают о том же.

— Вряд ли я подхожу такой картине. Признаться, меня соблазняло желание обладать ею, но что с ней делать? Я странствующий фехтовальщик и подолгу не задерживаюсь на одном месте.

— Конечно, носить ее с собой неудобно. В твои годы ты не думаешь о собственном доме, но, по-моему, у каждого должен быть свой кров, пусть даже убогая хижина. Иначе человек совсем одинок и потерян. Почему бы тебе не построить домик где-нибудь в тихом уголке Киото?

— Никогда не думал об этом. Необходимо побывать во множестве разных мест. Хочу пройти остров Кюсю и посмотреть, как живут люди рядом с иностранцами в Нагасаки, хочу увидеть новую столицу Эдо, которую отстраивает сёгун, хочу взглянуть на великие горы и реки на севере Хонсю. Может быть, я бродяга по призванию?

— Путешествия влекут не одного тебя. Не следует думать, что твои мечты могут осуществиться лишь в чужих краях. Будешь искать счастья на стороне, упустишь то, что рядом. Такие разочарования случаются с большинством молодых людей. — Коэцу улыбнулся. — Старый лентяй вроде меня не вправе читать наставления молодым, — продолжал он. — Я, собственно, не за тем пришел. Хочу пригласить тебя отдохнуть вечером. Ты бывал в веселом квартале?

— Где куртизанки живут?

— Да. У меня есть друг по имени Хайя Сёю. Несмотря на возраст, он всегда готов поразвлечься. Я только что получил от него записку, он приглашает встретиться на улице Рокудзё. Я подумал, что и тебе неплохо бы отвлечься от дел.

— Не уверен.

— Не хочешь, я не настаиваю, но там весьма занятно.

Незаметно вошедшая в комнату Мёсю слышала разговор.

— Мусаси, стоит пойти, — вмешалась она. — Увидишь много нового. Хайя Сею из заносчивых людей. Уверена, тебе там понравится.

Старая монахиня начала вытаскивать из комода кимоно и пояса. Обычно пожилые стараются удержать молодых от развлечений в веселых кварталах, в которых на ветер летят большие деньги, но Мёсю говорила так, словно и сама собиралась составить компанию мужчинам.

— Посмотрим, какое кимоно тебе к лицу, — щебетала она. — Нравится этот пояс?

Мёсю вынимала одну вещь за другой, будто готовила наряд для сына. Она подобрала к одежде лакированную коробочку для пилюль, короткий декоративный меч и парчовое саше для носовых платков и незаметно вложила несколько золотых монет в кошелек.

— Пойду, если вы настаиваете, — нехотя согласился Мусаси. — Я буду выглядеть нелепо в этих шелках. Лучше в моем старом кимоно. С ним я не расстаюсь в моих странствиях, в нем и сплю, когда ночую под открытым небом.

— Ни в коем случае, — строго сказала Мёсю. — Тебе безразлична одежда, но не забывай о тех, кто рядом. Среди изящного убранства комнат ты будешь как драная половая тряпка. Мужчины посещают веселый квартал, чтобы забыть о неприятностях. Их должны окружать радующие глаз вещи. Не думай, что нарядная одежда изменит твою натуру. Многие носят такую одежду каждый день, она опрятна и хорошо сшита. Одевайся!

Мусаси повиновался.

— Приятно посмотреть! — одобрила Мёсю.

Перед уходом Мёсю зажгла свечку перед статуей Будды в домашнем алтаре. Коэцу и его мать принадлежали к последователям секты Нитирэн.

У дверей были приготовлены две пары сандалий с новыми кожаными тесемками. Пока мужчины обувались, подошел привратник и что-то тихо сказал старой монахине.

Коэцу попрощался было с матерью, но она проговорила:

— Подожди! — Лицо Мёсю выражало тревогу.

— В чем дело? — спросил Коэцу.

— Привратник говорит, что только что здесь были три самурая, которые очень грубо себя вели. Не опасно ли это?

Коэцу вопросительно взглянул на Мусаси.

— Нам нечего бояться, — успокоил его Мусаси. — Вероятно, люди из дома Ёсиоки. Если они нападут на меня, вам они зла не причинят.

— Один из подмастерьев рассказывал, что несколько дней назад какой-то самурай вошел во двор и стал рассматривать через изгородь ту часть дома, в которой ты расположился.

— Уверен, это люди Ёсиоки.

— Я тоже так думаю, — согласился Коэцу. Обратившись к привратнику, он спросил: — О чем же расспрашивали самураи?

— Все работники ушли, и я хотел запереть ворота, когда трое самураев неожиданно окружили меня. Один из них, самый страшный, вынул из-за пазухи письмо и потребовал передать его гостю.

— Он произнес имя «Мусаси»?

— Да, он сказал «Миямото Мусаси». Он еще сказал, что Мусаси живет здесь несколько дней.

— Что еще они говорили?

— Мне приказано никому не рассказывать о Мусаси, поэтому я ответил, что такого человека в нашем доме нет. Тот самурай рассердился и обозвал меня обманщиком. А тот, что постарше и все время ухмылялся, остановил его, сказав, что они найдут другой способ вручить письмо. Не знаю, что он имел в виду, но слова прозвучали как угроза. Сейчас они отошли за угол.

— Коэцу, идите на несколько шагов впереди меня, — проговорил Мусаси. — Не хочу, чтобы вы ненароком пострадали из-за меня.

— За меня нечего бояться, — рассмеялся Коэцу. — Тем более, если это люди Ёсиоки, как ты говоришь. Мне они не страшны. Вперед! Мама! — обернулся Коэцу с порога.

— Что-нибудь забыл? — отозвалась Мёсю.

— Если ты волнуешься, можно послать человека к Сёю и сообщить ему, что сегодня я занят.

— Нет-нет! Я переживаю за Мусаси. Но я не думаю, что теперь его можно остановить. Желаю приятного отдыха!

Коэцу догнал Мусаси, и они направились вдоль реки.

— Дом Сёю на углу улиц Итидзё и Хорикава. Он наверняка уже собрался уходить. Зайдем за ним, все равно по пути.

Еще не стемнело. Приятно было праздно идти вдоль реки, наблюдая, как вокруг суетятся люди, занятые работой.

— Я слышал имя Хайя Сёю, но ничего о нем не знаю, — сказал Мусаси.

— Немудрено, что тебе знакомо его имя. Он известен своими стихами.

— Он еще и поэт?

— Поэт, но сочинительство его не кормит. Он родом из старинной купеческой семьи Киото.

— Почему его фамилия Хайя?

— От его дела.

— Чем же он торгует?

— Хайя означает «торговец поташем». Он продает поташ.

— Поташ?

— Его используют в красильнях. У него крупное дело. Хайя торгует по всей стране. В начале эпохи Асикаги эту торговлю контролировало правительство, но потом ее передали в частные руки. В Киото три больших торговых дома, занимающихся оптовой продажей, дом Сёю — один из них. Конечно, он уже отошел от дел. Удалился на покой и живет в свое удовольствие. Видишь затейливые ворота — это дом Хайя Сёю.

Мусаси вежливо кивал, слушая спутника, но его внимание отвлекало странное ощущение в левом рукаве. Правый рукав свободно колыхался под дуновением вечернего ветерка, левый висел неподвижно, его оттягивало грузило. Правой рукой Мусаси незаметно для Коэцу вытянул кончик хорошо выделанного пурпурного ремешка. Ими воины подвязывают рукава кимоно перед боем. «Мёсю», — подумал Мусаси. Только она догадалась снабдить его этой воинской принадлежностью.

Мусаси, обернувшись, с улыбкой посмотрел на людей, следовавших за ним. Он почувствовал преследователей за спиной с того момента, как они с Коэцу свернули на большую улицу из переулка Хонъами.

Улыбка Мусаси придала духу троим самураям. Пошептавшись, они зашагали увереннее.

У ворот дома Хайя Коэцу постучал в колотушку. Появился слуга с метлой. Коэцу вошел в ворота и только в садике перед домом обнаружил, что Мусаси нет.

— Заходи, Мусаси! Не скромничай! — позвал он.

Выглянув за ворота, Коэцу увидел, как троица, сжав рукоятки мечей и выставив вперед локти, окружила Мусаси. Он не слышал, что самураи сказали Мусаси и что с мягкой улыбкой ответил им Мусаси.

Мусаси крикнул Коэцу, чтобы тот не ждал его.

— Я буду в доме. Заходи, когда закончишь, — спокойно отозвался Коэцу.

Один из самураев обратился к Мусаси:

— Нам безразлично, побежишь ли ты прятаться. Меня зовут Отагуро Хёскэ, я один из «Десяти меченосцев дома Ёсиоки». Я принес тебе письмо от Дэнситиро, младшего брата Сэйдзюро. Прочти и дай немедленно ответ.

Мусаси, небрежно распечатав письмо, быстро пробежал его и невозмутимо ответил:

— Принимаю.

Хёскэ подозрительно посмотрел на него.

— Серьезно?

— Совершенно, — кивнул Мусаси. Непринужденность Мусаси сбила с толку самураев.

— Если не сдержишь слова, забудь дорогу в Киото! Мы уж позаботимся!

Мусаси, спокойно посмотрев на собеседников, улыбнулся, но ничего не сказал.

— Принимаешь условия? Учти, времени на подготовку не остается.

— Я готов, — возразил Мусаси.

— Тогда встретимся сегодня вечером.

Мусаси двинулся было к воротам, когда Хёскэ окликнул его:

— Ты будешь здесь до назначенного часа?

— Нет, меня пригласили развлечься в веселый квартал рядом с улицей Рокудзё.

— В веселом квартале? — удивился Хёскэ. — Ну что ж, предположим, что ты будешь здесь или там. Пошлю за тобой, если задержишься. Надеюсь, уговор не будет нарушен?

Мусаси уже скрылся за воротами. Он оказался в другом мире. Сама природа, казалось, уложила неровные каменные плиты садовой дорожки. Ее обрамлял бамбук — пучки карликового, похожего на папоротник, и длинные, тонкие побеги другого вида бамбука, не толще кисти для рисования. Мусаси шел по дорожке, и ему казалось, что крыша дома надвигается на него. Открылся вид на главный вход, маленький флигель и садовый павильон, хранившие печать старины и бережно хранимых традиций. Высокие сосны стояли на страже покоя и великолепия усадьбы.

Мусаси услышал голоса и глуховатые удары — играли в кожаный мяч. Эти звуки, часто доносившиеся из-за высоких стен, окружающих усадьбу знати, Мусаси не ожидал услышать в доме торговца.

Слуга провел Мусаси в комнату, выходившую в сад. Подали чай и сладости. Один из слуг сообщил, что хозяин скоро придет. Мусаси удивился, что в доме торговца такие вышколенные слуги.

Сидевший в комнате Коэцу поежился.

— Солнце село, и сразу похолодало, — заметил Коэцу.

Он хотел задвинуть сёдзи, но ничего не сказал слуге, потому что Мусаси любовался цветущими сливовыми деревьями. Коэцу безуспешно попытался погрузиться в любование природой.

— Над горой Хиэй собираются тучи. Северный ветер нагнал. Не холодно, Мусаси?

— Ничуть, — простодушно отозвался тот, не замечая намека.

Слуга принес светильник, и Коэцу воспользовался удобным поводом, чтобы задвинуть сёдзи. Мусаси погружался в умиротворенную и приветливую атмосферу дома. Из дальних комнат неслись веселые голоса и смех, вокруг царила искренность и непринужденность. В доме, похоже, чуждались даже намека на вычурность. Мусаси показалось, будто он сидит в гостиной просторного деревенского дома.

Вошел Хайя Сёю.

— Прошу меня простить, что заставил вас ждать, — громко произнес он.

Звонкий молодой голос звучал особенно громко на фоне тихой и мягкой речи Коэцу. Хайя Сею был лет на десять старше друга, но гораздо живее. Коэцу представил хозяину Мусаси.

— Племянник Мацуо Канамэ? Прекрасно его знаю!

Мусаси решил, что Сёю знаком с его дядей через дом Коноэ, удивившись в душе тесному переплетению интересов богатых купцов и придворной аристократии.

Легкий на подъем старый купец скомандовал:

— Пора в путь! Собрался выйти засветло, чтобы немного прогуляться, однако уже стемнело. Придется нанять паланкин. Молодой человек с нами?

Прибыли носильщики с паланкином. Впереди понесли Коэцу и Сёю, следом Мусаси, который впервые в жизни оказался в паланкине. Около конюшен Янаги носильщики, от которых валил пар, замедлили шаг.

— Холодно! — пожаловался один.

— Ветер пронизывает насквозь!

— Весна называется!

Фонари раскачивались в такт шагов, огонек мерцал, порой едва не угасая. Сгустились черные тучи, предвещая студеную ночь. Вскоре взору Мусаси открылась сверкающая картина оживленного района, огоньки которого казались ему множеством светлячков, кружащихся в ночной мгле.

— Мусаси! — позвал Коэцу. — Мы устремляемся в самую гущу огней. Неплохо ворваться в них с налета!

Коэцу рассказал, что раньше веселый квартал находился на улице Нидзё рядом с дворцом, но три года назад градоначальник Итакура Кацусигэ приказал выдворить куртизанок из центра, поскольку шум, вульгарная музыка и фривольные песни нарушали покой жителей окружающих домов. Но квартал, переселенный на пустырь в Янаги, быстро освоился на новом месте. Здесь, по словам Коэцу, зарождалось все, что потом становилось модным в Киото.

— Можно сказать, что квартал Янаги-мати создал всю современную культуру. — Коэцу на минуту умолк, прислушиваясь. — Ты слышишь звуки струн и пение?

Такой музыки Мусаси прежде не слышал.

— Это сямисэн. Он произошел от трехструнного инструмента с островов Рюкю. Под сямисэн здесь сочиняют множество песен, которые потом расходятся по всей стране. Как видишь, здесь не просто увеселительное место, поэтому здесь следует держаться пристойно, хотя обитательницы Янаги-мати ведут своеобразный образ жизни.

Носильщики свернули на боковую улицу. Огни бесчисленных фонарей, развешенных на ветках ив, отражались в глазах Мусаси. Квартал, перенесенный на новое место, сохранил старое название «Янаги-мати» — «Квартал Ив». Ива давно стала символом веселого квартала.

Коэцу и Сёю пользовались известностью в заведении, куда прибыли гости. Их приветствовали почтительно, хотя и с оттенком принятой здесь игривости. В таких домах завсегдатаям присваивают шутливые имена, что было непременной частью развлечений. Коэцу называли Мидзуоти-сама — «господин Ниспадающий Ручей», в честь ручья в его усадьбе, а Сёю звали Фунабаси-сама — «господин Навесной Мост», из-за моста рядом с его домом.

Стань Мусаси частым гостем, и он бы получил прозвище, вот только у него не было постоянного дома, с которым можно было бы связать новое имя. Хозяин заведения, в котором они находились, был известен как Хоясия Ёдзибэй, хотя его чаще называли Огия, по имени заведения. Оно и «Кикёя» были лучшими в Янаги-мати. Они не знали себе равных в квартале. Первой красавицей «Огия» была куртизанка высшего ранга «таю» Ёсино, а в «Кикёя» — «таю» Мурогими. Обе красавицы славились на всю страну не менее самых крупных даймё.

Мусаси старался не глазеть по сторонам, но изысканность и пышность убранства заведения, не уступавшие роскоши дворцов, заворожили его.

Филенчатый потолок, резные рамы сёдзи, полированные перила, крошечные сады во внутренних двориках ласкали глаз. Мусаси застыл, рассматривая роспись на дверной створке, и не заметил, как его друзья прошли во внутренние помещения. Коэцу вернулся за ним.

Серебристые фусума комнаты тускло мерцали в ярком свете ламп. Комната выходила в сад камней в стиле Кобори Энсю. Белый песок и композиция из камней воссоздавали китайский горный пейзаж, который любили изображать художники эпохи Сун.

Сёю, ворча на холодную погоду, опустился на удобную подушку и ссутулился. Коэцу, расположившись в непринужденной позе, усадил и Мусаси. Девушки-служанки принесли сакэ. Заметив, что сакэ остывает в чашечке Мусаси, Сёю велел ему выпить.

— Пей, юноша! И снова налей!

Повторив совет дважды, Сёю начал сердиться.

— Кобосацу! — позвал он одну из девушек. — Заставь его выпить. Мусаси, что с тобой? Почему не пьешь?

— Я пью! — возразил Мусаси.

Старик уже охмелел.

— Нехорошо. Никакого в тебе задора!

— Я не мастер в питье.

— Значит, и фехтовальщик плохой.

— Может быть, — согласился Мусаси, пропуская оскорбление мимо ушей.

— Какой ты боец, если опасаешься дурного влияния сакэ. Волнуешься, что из-за него выучка пострадает, хладнокровие пропадет, ослабнет сила воли, а слава пройдет мимо?

— Нет, дело в ином.

— В чем же?

— Я засыпаю от сакэ.

— Здесь можно спать где тебе вздумается. Никто не потревожит. Молодой гость боится задремать, если выпьет лишнего. Если заснет, уложите его, пусть выспится, — крикнул Сёю, обращаясь к девушкам.

— Не волнуйтесь, мы справимся, — последовал игривый ответ.

— Если он приляжет, кому-то надо согреть его. Коэцу, кто бы мог это сделать?

— Кто бы? — уклоняясь от ответа, повторил Коэцу.

— Только не Сумигику — она моя женщина, а ты бы не хотел, чтобы ею стала Кобосацу. Остается лишь Каракото. Впрочем, она слишком строптива.

— А не предстанет ли перед нами сегодня сама Ёсино-таю? — поинтересовался Коэцу.

— Точно! Ёсино-таю! Она развеселит самого угрюмого гостя. Где она? Позовите ее! Хочу показать ее господину молодому самураю.

— Ёсино-таю отличается от нас. У нее много гостей, она не прибежит по первому зову, — возразила Сумигику.

— Ради меня прибежит! Скажи ей, что я здесь, и она оставит любого, с кем бы ни проводила время. Позови ее!

Сёю приосанился и крикнул девочкам-прислужницам куртизанок, которые сейчас играли в соседней комнате.

— Ринъя у вас?

Отозвалась сама Ринъя.

— Зайди-ка сюда! Ты прислуживаешь Ёсино-таю? Почему ее нет с нами? Передай, что пришел Фунабаси, пусть поспешит. Приведешь ее, получишь подарок.

Ринъя смутилась. На мгновение глаза ее блеснули, но тут же вежливо поклонилась. Видно было, что из девочки вырастет красавица и она со временем займет то место, которое теперь принадлежит Ёсино. Ринъя исполнилось одиннадцать лет. Едва девочка вышла, как раздался ее веселый голосок. Она хлопала в ладоши.

— Унэмэ, Тамами, Итоносукэ! Идите сюда!

Три подружки бросились на зов и тоже захлопали в ладоши, радостно вскрикивая. Девочки ликовали, увидев свежий снег, укрывший дорожки в саду.

Мужчины заинтересовались причиной неистового веселья. Все, за исключением Сёю, с улыбкой наблюдали за щебечущими девочками, которые спорили, не растает ли снег до утра. Ринъя, забыв о поручении, выбежала в сад играть в снежки.

Сёю, окончательно теряя терпение, послал одну из куртизанок за Ёсино-таю. Девушка, быстро вернувшись, прошептала на ухо гостю:

— Ёсино-таю просила передать, что с радостью пришла бы, но ее господин не позволит.

— Не разрешает? Чепуха! Другие девушки обязаны выполнять прихоти посетителей, но только не Ёсино. Она вольна делать все, что захочет. Или наступило время, когда и ее можно купить за деньги?

— Нет! Просто сегодня попался необычайно упрямый гость. Не разрешает ей отлучиться даже на миг.

— Немудрено. Какой гость захочет отпустить ее! Кто у нее?

— Господин Карасумару.

— Карасумару? — иронически переспросил Сёю. — Он один?

— Нет.

— Со своими дружками?

— Да.

Сёю хлопнул себя по колену.

— Дело, похоже, принимает забавный оборот. Выпал чистый снег, нам подают отменное сакэ, да вот только красавицы Ёсино нет с нами. Коэцу, напишем-ка его светлости письмо. А ты, милая, принеси тушь и кисть.

— Что бы сочинить? — обратился Сёю к Коэцу.

— Надо написать стихи. Можно и прозой, но стихи лучше. Его светлость Карасумару принадлежит к числу известнейших поэтов. Я, правда, не уверен, справимся ли мы со стихами. Сочинить необходимо так, чтобы Карасумару согласился отпустить Ёсино!

— Вот именно!

— Если стихи окажутся никудышными, нам не видать красавицу. Изящные стихи не рождаются вмиг. А может, поступим так: ты напишешь несколько первых строк, а я завершу послание стихотворением?

— Попробуем.

Сёю начертал:

— Неплохо, — отозвался Коэцу и, взяв кисть, дописал:

Сёю расплылся от восторга.

— Не дурно! — проговорил он. — В самый раз для его светлости и благородной компании — обитателей заоблачных вершин.

Аккуратно сложив лист, Сёю передал его Сумигику:

— Ни одна девушка здесь не выглядит достойнее тебя. Назначаю тебя послом к его светлости Канган-сану. Он ведь известен здесь под этим именем. «Суровая Вершина». Иного прозвища у столь знатной особы быть не может!

Сумигику отсутствовала недолго. Поставив перед Сёю и Коэцу искусную шкатулку для писем, она церемонно провозгласила:

— Извольте принять ответ его светлости Кэнгана.

Шкатулка означала, что дело принимает официальный оборот. Друзья переглянулись. Шутка грозила обернуться непредсказуемыми последствиями.

— Право слово, нам следует быть поосторожнее, — проговорил Сёю. — Письмо их удивило. Они, конечно, не ожидали, что мы заявимся сегодня.

Не теряя надежды на благополучный исход, Сёю достал письмо из шкатулки. К его изумлению, это был чистый листок тонкой розоватой бумаги. Решив, что это лишь часть письма, Сёю пошарил глазами по шкатулке, но она была пуста.

— Сумигику, что это значит?

— Не знаю. Его светлость Кэнган передал мне шкатулку и велел вручить ее вам.

— Он нас за болванов держит? Или наши стихи чересчур хороши для него, и он сдался без слов?

Сёю имел обыкновение толковать все в свою пользу, но сейчас он искренне недоумевал. Он протянул лист Коэцу.

— А ты что думаешь?

— Он что-то сообщил нам этим посланием.

— Чистым листом?

— В нем есть какой-то смысл.

— Какой? Не возьму в толк!

Коэцу на минуту задумался.

— Снег… Снег, покрывший все окрест.

— Вероятно, ты прав.

— В ответ на нашу просьбу прислать вишневое дерево из Ёсино, чистый лист бумаги мог означать:

Он намекает, что после сегодняшнего снегопада нам следует забыть о любви и, раскрыв сёдзи, любоваться снегом и пить сакэ. Так я понял его ответ.

— Неприятная история! — воскликнул Сёю. — Не намерен пить в унылой обстановке и покорно сидеть здесь. Любым способом мы должны добыть дерево из Ёсино, чтобы насладиться прелестью его цветов.

Сёю взволнованно облизывал пересохшие губы.

Коэцу подтрунивал над Сёю, чтобы развеселить его, но тот упрямо повторял, что непременно надо увидеть Ёсино. Настойчивость его, разумеется, была напрасной, и вскоре девушки весело стали смеяться над незадачливым гостем.

Мусаси незаметно вышел из комнаты. Он исчез вовремя, когда его ухода никто не заметил.

Скрип снега

Мусаси крался по коридору, обходя залитые светом комнаты в передней части дома. Сначала он забрел в спальню с приготовленными постелями, затем в кладовку, где хранились инструменты и всякая утварь. Казалось, стены источают запах еды, но Мусаси не удалось отыскать кухню.

Из полумрака внезапно вынырнула девочка-служанка и, раскинув руки, преградила ему дорогу.

— Господин, сюда гостям нельзя.

Голос девочки звучал твердо, в нем не было и следа детской наивности, которую она играла, обслуживая гостей в передних комнатах.

— Неужели?

— Нельзя!

Девочка подталкивала Мусаси, чтобы он покинул эту часть дома.

— Ты та девочка, которая недавно резвилась в снегу? Тебя зовут Ринъя?

— Да, Ринъя. Вам, верно, надо в уборную? Я вас провожу. — Она взяла Мусаси за руку.

— Нет. Я не пьян. Сделай мне одолжение, отведи в пустую комнату и принеси какой-нибудь еды.

— Еды? Пожалуйста, я подам вам в гостиную.

— Нет, только не туда! Там веселятся. Зачем им мешать, напоминая об ужине.

Ринъя с любопытством взглянула на Мусаси.

— Может, вы правы. Покормлю вас здесь. Что вам принести?

— Ничего особенного. Хватит двух рисовых колобков-нигиримоти.

Вскоре Ринъя вернулась. Мусаси сел и стал есть.

— Я хотел бы выйти из дома через сад, — сказал он, доев ужин. Не ожидая ответа, он направился к веранде.

— Куда вы?

— Не беспокойся, скоро вернусь.

— Почему вы уходите через заднюю дверь?

— Гости поднимут шум, увидев меня в передней. Жаль портить вечер друзьям, пригласившим меня сюда.

— Я открою вам ворота, но обещайте, что вы вернетесь. Если не придете, меня накажут.

— Понятно. Если господин Мидзуоти спросит обо мне, скажи, что пошел к храму Рэнгэоин на встречу со знакомым и скоро вернется.

— Непременно возвращайтесь! Сегодня вечером с вами должна быть Ёсино-таю, которой я прислуживаю.

Девочка раскрыла створку ворот, над которыми тяжелой шапкой навис снег, и выпустила Мусаси на улицу.

У выхода из веселого квартала была лавка с вывеской «Амигасатяя». Мусаси вошел и попросил пару соломенных сандалий, но ими здесь не торговали. Как и следовало из названия лавки, здесь держали широкополые тростниковые шляпы, предназначаемые для тех мужчин, которые перед входом в Янаги-мати хотели бы скрыть лицо.

Послав служанку за сандалиями в другую лавку, Мусаси сел на табурет, поправил нательный пояс и потуже затянул пояс кимоно. Сняв накидку-хаори, он аккуратно свернул ее и положил рядом. Спросив тушь и кисть, Мусаси написал короткую записку, которую вложил в рукав хаори. Позвав старика, похоже хозяина, гревшегося у очага, Мусаси сказал:

— Я оставлю хаори у вас. Если я не вернусь до одиннадцати, отнеси его в заведение «Огия» и передай человеку по имени Коэцу. В рукаве лежит письмо для него.

Старик охотно согласился. Мусаси спросил о времени, и старик ответил, что недавно уличный сторож прокричал семь часов.

Вернулась служанка с сандалиями. Мусаси проверил, не туги ли ремешки, и натянул сандалии на кожаные носки. Заплатив лавочнику намного больше положенного, он захватил новую шляпу и вышел на улицу. Шляпой, как зонтиком, он прикрылся от снега, кружившего мягкими хлопьями, словно вишневый цвет. Набережная Сидзё сверкала огнями, но в роще Гион стояла кромешная тьма. Мерцали огни редких каменных фонарей. Тишину изредка нарушали комья снега, срывавшиеся с ветвей.

Перед храмом Гион молилась кучка людей. Темный храм казался пустынным. Колокол соседнего храма на горе пробил пять раз. Восемь часов. Громкий, отчетливый звук колокола в морозной тишине отзывался в душе.

— Хватит молиться, — промолвил Дэнситиро, вставая с колен. — Пора!

Кто-то на ходу спросил Дэнситиро, не жмут ли ремешки сандалий.

— Если перетянуты, то могут лопнуть в такой мороз.

— Все в порядке. И запомни, в мороз кожаные ремешки следует заменять обычным шнурком.

Самураи направились к Рэнгэоину. Дэнситиро завершил приготовления к бою, повязав лоб лентой и затянув рукава ремешками. В окружении мрачной свиты из восемнадцати человек он широко зашагал по снегу в поле за храмом. Он дышал глубоко и ровно, пар густым облаком валил у него изо рта.

Место поединка было указано в вызове, переданном Мусаси. Он должен был явиться на поле позади Рэнгэоина в девять. Люди дома Ёсиоки спешили, чтобы не дать Мусаси скрыться. Во всяком случае, так они говорили.

Хёскэ остался наблюдать за домом Сёю, отослав двоих товарищей доложить об обстановке.

На подходе к Рэнгэоину Дэнситиро и его свита заметили костер.

— Кто нас опередил? — спросил Дэнситиро.

— Рёхэй и Дзюродзаэмон, верно.

— И эти здесь? — недовольно пробурчал Дэнситиро, — Нас слишком много. Я не хочу, чтобы потом сплетничали, что мы навалились на Мусаси целой толпой.

— Уйдем, когда настанет время.

Главное здание храма Рэнгэоин, или Сандзюсангэндо, как его называли в народе, было непомерно длинным по фасаду. За храмом находился обширный пустырь, как нельзя лучше подходивший для тренировок лучников. Дэнситиро выбрал этот пустырь, потому что его давно облюбовали служители боевых искусств. Сосны, окаймлявшие пустырь, скрашивали его унылость. Здесь не было высокой травы и кустов, которые затрудняют сражение.

Рёхэй и Дзюродзаэмон поднялись, увидев Дэнситиро.

— Садись на мое место, погрейся. У нас еще много времени, — предложил Рёхэй.

Дэнситиро молча сел. Протянув руки к огню, он стал с хрустом растирать пальцы.

— Рано пришел, — проговорил он. Красноватые отблески костра придали его лицу кровожадное выражение. — По пути, кажется, видели харчевню, — продолжал он.

— Она была закрыта.

— Пусть кто-нибудь принесет сакэ. Стучите, пока не откроют.

— Сейчас пить сакэ?

— Именно. Я замерз.

Дэнситиро придвинулся ближе к костру и, раскинув руки, почти обнял огонь. К его приказанию отнеслись спокойно, ведь никто не помнил, чтобы Дэнситиро появлялся в додзё трезвым, будь то утро или вечер. Сегодня решалась судьба школы Ёсиоки, но молодые самураи посчитали, что выпить не грех. Лучше согреться, чем держать меч в окоченевших руках. Да и возражать Дэнситиро рискованно. Двое побежали в харчевню и вскоре вернулись с кувшином горячего сакэ.

— Вот это дело! — повеселел Дэнситиро. — Сакэ — мой лучший друг и помощник!

Ученики со скрытой тревогой наблюдали, сколько он выпьет. Дэнситиро на сей раз выпил гораздо меньше обычного. Он понимал, что сегодня рискует жизнью.

— Смотрите! Кажется, Мусаси!

Все напряженно вслушивались в тишину. Некоторые поднялись на ноги. Из-за угла храма здания появилась темная фигура.

— Не беспокойтесь, это я! — крикнул человек.

Это был пожилой человек, хотя и одетый по современной моде. Его хакама были подвернуты, чтобы не мешать при беге. Годы согнули его спину. Молодые самураи, узнав в нем «старика из Мибу», уселись на свои места. «Старик из Мибу» был Ёсиока Гэндзаэмон, брат Кэмпо и дядя Дэнситиро.

— Дядя Гэн, что вас привело сюда? — удивленно воскликнул Дэнситиро.

— Гора свалилась с плеч, когда я увидел тебя, — решительно проговорил Гэндзаэмон. — Значит, ты настроен решительно.

— Хотел с вами посоветоваться, но не успел…

— О чем? Имя Ёсиока облито грязью, твой брат искалечен. Ты бы мне ответил за позор, если бы не предпринял ответных действий.

— Не беспокойтесь. Я не хлюпик, как Сэйдзюро.

— Верю на слово. Уверен, ты победишь, но решил приободрить тебя. Пробежал весь путь от Мибу. Послушай, Дэнситиро, не смотри свысока на противника. Судя по слухам, он не так уж прост.

— Знаю.

— Не торопись выиграть бой. Держись спокойно, и пусть боги сделают выбор. Если погибнешь, я позабочусь о твоем теле.

— Ха-ха-ха! Лучше сядь и выпей!

Старик молча выпил чашечку сакэ, затем обратился к свите племянника:

— А вы что здесь делаете? Неужели намерены толпой сражаться против одного? Это ведь поединок двух мужчин. Стыдно, когда у одного из них куча помощников. Пора! Идите все за мной! Понаблюдаем издали, чтобы никто нас не упрекнул в подготовке атаки против одного.

Все встали. Дэнситиро сидел один у костра. «Колокола давно пробили восемь. Должно быть, уже девять. Мусаси опаздывает», — подумал он. От учеников школы Ёсиоки остались только следы на снегу. Изредка с карниза храма со звоном срывались сосульки или слышался треск ветки, ломавшейся под гнетом снега. Дэнситиро настороженно оборачивался на каждый звук, устремляя в темноту соколиный взор.

Из темноты возникла тень бегущего человека.

— Идет! — проговорил запыхавшийся Хёскэ.

Дэнситиро уже стоял на изготовку.

— Он идет? — невольно повторил Дэнситиро, затаптывая головешки в костре.

Хёскэ сообщил, что Мусаси, покинув заведение «Огия», шел неторопливо, не обращая внимания на снегопад.

— Он поднялся по лестнице храма Гион. Я обогнал его. Появится с минуты на минуту. Готов?

— Ну вот и дождались. Уходи, Хёскэ!

— Где остальные?

— Не знаю. Но ты уходи. Ты мешаешь мне.

— Хорошо, — ответил Хёскэ, хотя уходить не собирался. В его голове уже созрел план действий. Пока Дэнситиро затаптывал костер, Хёскэ нырнул под галерею храма. Холодный ветер пробирал до костей. Обхватив руками колени, Хёскэ уговаривал себя, что крупная дрожь, бившая его, происходит лишь от холода.

Дэнситиро прошагал сотню метров навстречу противнику и остановился под высокой сосной, уперевшись ногой в выступающий корень. Тепло от выпитого сакэ быстро выстуживалось. Дэнситиро начал зябнуть. Хёскэ из укрытия видел, как волнуется Дэнситиро, вглядываясь в пустынный храмовый двор, кажущийся еще просторнее от снежного покрова.

Дэнситиро вздрогнул от шума, но это сорвался с ветки ком снега. Мусаси не появлялся. Не выдержав, Хёскэ вылез из-под галереи.

— Куда он задевался?

— Ты все еще здесь? — грозно вымолвил Дэнситиро. Он не находил себе места от волнения, как и Хёскэ, но не отослал его прочь. Они поняли друг друга без слов. Они оглядывались по сторонам, чувствуя, что их подозрения сбываются.

— Нигде не видно, — бормотал Хёскэ.

— Негодяй сбежал! — подтвердил Дэнситиро.

— Сбежать он не мог, — возразил Хёскэ и принялся пересказывать все, что успел разведать. Он не сомневался в серьезности намерений Мусаси.

— Что это там? — прервал его Дэнситиро, указывая на дальний край храмовых построек. Там в дверях кухни появился огонек свечи и двинулся к главному зданию. Свечу, несомненно, нес монах, но за ним маячила еще одна тень. Огонек, проследовав через ворота, начал подниматься по ступеням на галерею Сандзюсангэндо.

Монах обратился к следовавшей за ним тени:

— Ночью здесь никого нет, все заперто. Вечером была, правда, группа самураев, они грелись у костра. Верно, те, кого вы ищете, но они ушли.

— Простите, что потревожил вас так поздно. А вон те двое у высокой сосны? Они, кажется, ожидают меня.

— Сейчас спросим.

— Я сам. Теперь я найду дорогу. Вам лучше уйти.

— Вы собираетесь с друзьями на прогулку, полюбоваться свежим снегом?

— Нечто вроде этого, — усмехнулся Мусаси.

Загасив свечу, монах проговорил:

— Прошу прощения, но должен вас предупредить. Если будете разводить костер вблизи храма, как те молодые самураи, обязательно загасите его и затопчите угли.

— Не беспокойтесь!

— Еще раз прошу извинить меня.

Монах ушел и затворил за собой ворота. Человек на галерее стоял неподвижно, глядя в сторону Дэнситиро.

— Хёскэ, кто это?

— Не знаю. Появился из кухни.

— Но он не из храмовых служителей.

Дэнситиро и Хёскэ подошли поближе к храму. Тень на галерее переместилась в центр. По движениям можно было догадаться, что человек подвязывает рукава кимоно. Дэнситиро и Хёскэ застыли на месте.

Дэнситиро, сделав два глубоких вдоха, крикнул:

— Мусаси!

Человек на галерее занимал выгодную позицию, находясь на метр выше Дэнситиро. Он был защищен с тыла, а намеревавшемуся напасть на него слева или справа предстояло сначала взобраться наверх. Таким образом, человек мог сосредоточиться на противнике перед собой.

Позади Дэнситиро были открытое пространство, снег и ветер. Он был уверен, что Мусаси придет один, но в то же время его волновала незащищенность тыла. Дэнситиро сделал нетерпеливое движение, словно стряхивая что-то невидимое с кимоно, и приказал Хёскэ отойти. Хёскэ переместился в дальний конец двора.

— Вы готовы?

Голос Мусаси прозвучал спокойно и холодно. Дэнситиро показалось, что на него выплеснули ушат ледяной воды. Он уже успел рассмотреть Мусаси.

«Вот он каков, негодяй!» — промелькнуло у него в голове. Дэнситиро люто ненавидел Мусаси. Он ненавидел его за поражение брата. Его оскорбляло, когда простолюдины сравнивали его, Ёсиоку Дэнситиро, с этим Мусаси. Он презирал Мусаси за то, что эта деревенщина изображает из себя самурая.

— Кто ты такой, чтобы спрашивать о моей готовности? Уже давно пробило девять часов.

— Разве я обещал быть ровно в девять?

— Не увиливай! Я давно жду тебя. Сам видишь, что я готов. Спускайся! — Дэнситиро понимал, что нападать на Мусаси, когда тот находился на галерее, бессмысленно.

— Сию минуту! — насмешливо ответил Мусаси.

Мусаси готовился к бою не так, как его противник. Дэнситиро, хорошо подготовленный физически, стал настраиваться на бой только сейчас. Для Мусаси поединок начался задолго до того, как он увидел противника. Теперь для Мусаси наступал второй, решающий этап схватки. Его болевое чутье предельно обострилось при виде множества следов на снегу во дворе храма Гион. Когда Мусаси перестал ощущать за спиной тень, неотступно следовавшую за ним, он, быстро пройдя в ворота храма Рэнгэоин, направился к кухне. Разбудив монаха, он вежливо расспросил о том, что здесь происходило несколько часов назад. Мусаси опаздывал, но все же выпил горячего чая в кухне. Затем он внезапно появился перед противником со стороны галереи, заняв выгодную позицию. Преимущество было на стороне Мусаси.

Призывы Дэнситиро сойти вниз давали ему еще одну тактическую выгоду. Он мог выбирать, драться ли ему внизу или совершить удобный маневр. Мусаси соблюдал осторожность. В поединках, подобных сегодняшнему, победа походила на луну, отражающуюся в водах озера, — если безрассудно броситься за ней, то велик риск утонуть.

Дэнситиро был вне себя от бешенства.

— Ты не только опоздал, так еще и не готов! А я торчу тут на холоде!

— Еще минуту, я спускаюсь, — последовал спокойный ответ.

Дэнситиро знал, что злость способна довести его до поражения, но уже не мог сдерживаться, тем более что его намеренно дразнили. Все, выученное им по части стратегии, мгновенно вылетело из головы.

— Немедленно! — заорал Дэнситиро. — Спускайся вниз, во двор! Хватит время тянуть, держись по правилам! Я — Ёсиока Дэнситиро и плюю на твои хитрости и коварство. Ты не достоин сражаться со мной, если струсил до боя. Спускайся!

Мусаси улыбался.

— Ёсиока Дэнситиро? И мне тебя бояться? Прошлой весной я уже разрубил тебя пополам, а сейчас мне придется повторить то же самое.

— О чем это ты? Где? Когда?

— В Ямато, в Коягю.

— Ямато?

— Для полной ясности в бане, на постоялом дворе «Ватая».

— Ты был там?

— Да, был. Правда, мы оба были голые, но я мысленно примерился, как разрублю тебя. И особого труда это не составило. Ты не заметил, так как мой меч не оставил на тебе шрамов, но я тебя победил. Сказки о великом фехтовальщике Дэнситиро не для меня. Ты мне просто смешон!

— Давно хотелось тебя услышать, но теперь я понял, что ты дурак. Мне наскучила твоя болтовня. Спускайся, и я покажу, чего ты стоишь.

— Какое у тебя оружие? Меч? Деревянный меч?

— Зачем спрашивать, когда у тебя нет деревянного? Прекрасно знаешь, будем драться на мечах.

— Вдруг ты предпочел бы деревянный меч. Тогда мне пришлось бы одолжить деревянный меч у тебя.

— Нет у меня никакого деревянного меча, болван! Закрой рот и спускайся!

— Ты готов?

— Нет!

Дэнситиро отскочил, взрывая снег, открывая пространство для Мусаси, но тот, прежде чем спрыгнуть, переместился вдоль галереи метров на шесть в сторону. Оба двинулись навстречу друг другу, не обнажая мечей. Взгляды их скрестились. Дэнситиро, не выдержав, выхватил из ножен меч. Меч был длинным, под рост хозяина. Клинок с легким, звенящим посвистом опустился на то место, где мгновение назад стоял Мусаси.

Мусаси был проворнее меча, но еще стремительнее оказалось его оружие, выхваченное из ножен. Противники находились так близко, что казалось невозможным выйти невредимым из стычки. Молниеносная пляска сверкающих клинков, и противники уже на расстоянии трех метров друг от друга. Оба замерли, выбросив вперед острия мечей. Потянулись напряженные минуты. На бровях Дэнситиро оседал снег, тая, он падал на ресницы. Глаза его выкатились и горели, как огонь в кузнице, жаркое дыхание рвалось из широкой груди.

Дэнситиро чувствовал уязвимость своей позиции. «Почему я держу меч на уровне глаз, если всегда атакую с мечом над головой?» — думал он. Он, собственно, не думал, это ему подсказывала кровь, стучавшая в висках. Внешне тем не менее он казался крайне разъяренным и исполненным ненависти к врагу.

Невыгодность позиции угнетала Дэнситиро. Он осторожно приподнимал локти, чтобы занести меч повыше, но каждый раз останавливался. Мусаси ловил момент, когда на мгновение ока руки противника закроют ему обзор.

Меч Мусаси тоже был на уровне глаз. Расслабленные локти готовы были мгновенно отразить возможную угрозу с любой стороны. Руки Дэнситиро в непривычной для них позиции были напряжены и скованы. Меч едва заметно подрагивал. Меч Мусаси застыл в неподвижности, и снег начал оседать на наружной поверхности клинка.

Мусаси считал количество вдохов и выдохов, устремив на противника по-ястребиному пронзительные глаза. Он не жаждал победы, зная, что она неизбежна. Он ощущал ту грань, которая разделяет жизнь и смерть. В его воображении Дэнситиро принял образ гигантского булыжника, который необходимо сдвинуть с места. Мусаси мысленно призвал на помощь бога войны Хатимана.

«Его техника совершеннее моей», — честно признался себе Мусаси. Он пережил такое же чувство неполноценности в Коягю, в кольце четырех лучших бойцов замка. Оно охватывало Мусаси при каждом столкновении с представителями традиционных школ, поскольку его собственный стиль едва ли поддавался описанию, в нем отсутствовала четкая последовательность. Мусаси просто решал задачу — жить или умереть. Противостоя Дэнситиро, Мусаси видел, что стиль, созданный Ёсиокой Кэмпо, был сплавом простоты и виртуозности, имел четкую логику, не делал крена ни в сторону физической силы, ни излишней духовности.

Мусаси сосредоточился на том, чтобы не допустить лишнего движения. Его примитивная тактика вдруг отказалась ему повиноваться. Мусаси недоумевал, почему руки его не поднимаются, словно онемели в одном положении. Ему оставалось лишь стоять в оборонительной позиции и выжидать. Глаза Мусаси покраснели от напряжения. Он молил Хатимана о победе.

По телу пробегала горячая волна, заставляя сердце учащенно биться. Он был простым смертным, поэтому мгновенное невнимание могло стоить ему жизни. Мусаси не отвлекался. Он отбросил мысль о своем несовершенстве, как снег с рукава. Стычки со смертью приучили его к хладнокровию и рассудительности. Теперь он полностью владел собой.

Мертвая тишина. На волосы Мусаси, на плечи Дэнситиро намело снега.

Дэнситиро уже не казался ему огромным валуном. Мусаси растворился в пространстве и не принуждал себя к победе. Он видел только белый снег между собой и человеком напротив, и невесомая белизна была легка, как и его душа. Мусаси стал частью неба и земли, а небо и земля вошли в его существо. Мусаси словно парил в воздухе, не ощущая тяжести тела.

Нога Дэнситиро слегка двинулась вперед. Воля его сконцентрировалась на подрагивающем кончике меча.

Два удара одного меча обрубили две жизни. Первый выпад Мусаси сделал, обернувшись назад, и половина головы Отагуро Хёскэ огромной алой вишней пролетела мимо, а тело убитого швырнуло под ноги Дэнситиро. Боевой клич Дэнситиро оборвался на середине. Подпрыгнувший Мусаси, казалось, завис в воздухе, а Дэнситиро ничком валился в глубокий пушистый снег.

— Подожди! — сорвался с его губ предсмертный стон.

Мусаси исчез.

К месту поединка мчались Гэндзаэмон и ученики школы Ёсиоки. Черной волной они захлестнули белое пространство у храма.

— Слышал?

— Это Дэнситиро!

— Он ранен.

— Хёскэ убит.

— Дэнситиро! Дэнситиро!

Они знали, что бессмысленно кричать, и послали за лекарем. Меч Мусаси снес голову Хёскэ от правого уха до левой скулы, голова Дэнситиро была разрублена от макушки до правой скулы. И в одно мгновение.

— Я же предупреждал… говорил, — бормотал, заикаясь, Гэндзаэмон. — Он — серьезный противник. О, Дэнситиро, Дэнситиро! — Старик причитал, прижимая к груди тело племянника.

Он был сражен горем, но бестолково топтавшиеся по окровавленному снегу ученики взбесили его.

— Где Мусаси? — взревел он.

Стали искать Мусаси, но не нашли.

— Ищите! — приказал Гэндзаэмон. — Крыльев у него нет! Я не смогу поднять головы, если не отомщу за честь дома Ёсиоки. Отыскать его!

Один из учеников вдруг застыл с открытым ртом. Все обернулись в ту сторону, куда он смотрел.

— Мусаси!

Звенящая в ушах тишина объяла поле, как дьявольское наваждение, отупляющее мысли и чувства.

Мусаси лишь почудился ученику. В тот момент Мусаси стоял под низким карнизом соседней постройки, слившись со стеной, и не сводил глаз с людей Ёсиоки. Едва заметно двигаясь вдоль стены, он проскользнул до юго-западного угла храма Сандзюсангэндо, взобрался на галерею и пробежал до ее середины. «Станут ли они нападать?» — спрашивал он себя. Люди Ёсиоки не двигались. По-кошачьи мягко Мусаси перебрался по галерее на северную сторону храма и растворился в темноте.

Избранное общество

— Со мной не может соперничать ни один аристократ. Он ошибается, решив отделаться от меня чистым листом бумаги. Придется молвить ему словечко. Теперь дело чести привести к нам Ёсино.

Говорят, что и в преклонном возрасте любят поиграть. Хайя Сёю был неукротим, когда входил в раж.

— Проводи меня к ним! — приказал он Сумигику.

Опершись на ее плечо, он попытался подняться. Коэцу хотел отговорить друга от его затеи.

— Нет, я приведу Ёсино! Вперед, знаменосцы! Ваш предводитель выступает в поход. Кто не трус, за мной!

С пьяными происходит необъяснимое — кажется, что они вот-вот упадут, ударятся или искалечатся, но остаются целыми и невредимыми, если им не мешать. Так уж принято, что пьяных оберегают — они вносят разнообразие в наш мир. Долгие годы жизни научили Сёю разделять игру в свое удовольствие и потеху для публики. Когда он напивался и казалось, что с ним можно делать все, что угодно, старый гуляка становился неприступным. Он едва держался на ногах, пока кто-нибудь не приходил ему на помощь, и на почве сочувствия распускались цветы взаимной симпатии и задушевности.

— Упадете! — воскликнула Сумигику, поддерживая старика.

— Чепуха! Ноги не совсем слушаются меня, но дух мой тверд. — Сёю придал голосу зловещий оттенок. — Сам дойду!

Девушка отпустила гостя, и тот шлепнулся на пол.

— Утомился. Пусть кто-нибудь отведет меня!

По длинному коридору Сёю повели в комнату Кэнгана, который не показывал виду, что знает о готовящейся выходке. Сёю доставлял много хлопот провожатым — он то стукался о стены, то валился на пол, то цеплялся за кимоно девушек.

Вопрос был в том, имеют ли право «нахальные выскочки-аристократы» безраздельно владеть красавицей Ёсино. Богатые купцы — простолюдины с большим состоянием — благоговели перед особами из окружения императорского двора. Аристократы кичились родословными и высоким положением, но это мало кого впечатляло, поскольку у них не было денег. Знатью можно было управлять, как марионетками, достаточно иногда подбрасывать им золота, оплачивать их капризы и делать вид, что преклоняешься перед их заслугами. Сёю знал это лучше других.

Купец ввалился в прихожую, ведущую в гостиную Кэнгана. На бумажных фусума плясали отблески огня. Сёю потянулся к створке фусума, но она неожиданно отодвинулась сама.

— А, это ты, Сёю! — воскликнул Такуан Сохо.

Сёю вытаращил глаза. Он обрадовался и удивился.

— Славный монах! Какая встреча! Ты что, все это время был здесь?

— А вы, ваше степенство, тоже изволили пребывать здесь? — передразнил Такуан.

Друзья узнали друг друга и упали в пьяные объятия.

— Все резвишься, старый негодник?

— А ты, мошенник? Тебя все еще носит по этой земле?

— Как приятно увидеть тебя!

— Да!

Обмен приветствиями сопровождался новыми объятиями, похлопываниями по плечу.

Сидевший в гостиной Карасумару, с оттенком презрения наблюдавший эту сцену, обратился к его светлости Коноэ Нобутаде:

— Весельчак явился. Не заставил себя ждать.

Карасумару Мицухиро был молодым человеком лет тридцати. Знатное происхождение безошибочно угадывалось в нем, его не замаскировала бы простая одежда. Красивый человек с белой кожей, густыми бровями и сочными губами. Взгляд был зорким и проницательным. Он казался мягким по натуре, но за внешним лоском таился сильный и волевой характер. Как и все придворные, Карасумару недолюбливал военное сословие. Не раз слышали, как он заявлял: «Если в наши времена людьми считаются только военные, то зачем я родился в семье придворной знати!» Он считал, что военным надлежит заниматься только своим делом. Любой молодой придворный, не лишенный умения думать, возмущался происходящими событиями. Притязания военных на абсолютную власть в корне подрывали издревле заведенный порядок, когда императорский двор правит страной с помощью военных. Самураи перестали почитать древние аристократические семьи, прибрав все к рукам, и военные отвели придворным роль красивых безделушек. Изысканные головные уборы придворных, овеянные традициями, превратились в мишуру. Решения, которые теперь позволяли принимать придворным, можно было бы переложить на кукол.

Князь Карасумару считал, что боги ошибались, сделав его придворным аристократом от рождения. Состоя при дворе, Карасумару мог вести унылое существование или прожигать жизнь. Несомненно, приятнее проводить время, положив голову на колени прекрасной женщины, наблюдать бледную луну, любоваться цветением вишни и умереть с чашечкой сакэ в руках.

Карасумару занимал высокое положение в придворной иерархии, побывав на постах министра казны, левого министра права, а сейчас советника, но он проводил большую часть времени в Янаги-мати, где забывались унижения придворной службы. Его постоянными спутниками были несколько недовольных молодых придворных, небогатых, как и он, но умудрявшихся добывать деньги на утехи в заведении «Огия», единственном по их утверждению месте, где они чувствовали себя полноценными людьми.

Сегодня с князем был совсем иной человек — сдержанный, утонченный Коноэ Нобутада. Нобутада был лет на десять старше Карасумару, и на нем тоже лежала печать аристократического происхождения. Полноватое, с густыми бровями над пронзительно острыми глазами смуглое лицо было помечено редкими оспинами, но этот изъян, казалось, придавал мужественности его облику. Новичок в заведении «Огия» не догадался бы, что перед ним сидит один из знатнейших людей страны, глава рода, поставлявшего к императорскому двору регентов.

Нобутада с легкой улыбкой обратился к Ёсино:

— По-моему, голос господина Фунабаси.

Ёсино, закусив красную, как сливовый цвет, губу, отвела в сторону смущенный взгляд. «Что делать, если он явится?» — в смятении думала она.

— Сиди! — приказал Карасумару, удерживая куртизанку за подол кимоно.

— Такуан, ты где? — продолжал Карасумару. — Задвинь фусума, холодно. Если уходишь, так иди, а если остаешься, вернись в гостиную и закрой фусума.

— Пойдем! — проговорил Такуан, увлекая за собой Сёю.

Сёю уселся против аристократов.

— Весьма приятная встреча! — с деланной радостью воскликнул Карасумару Мицухиро.

Сёю придвинул тощие колени поближе к придворным. Протянув руку к Нобутаде, он проговорил:

— Не поднесете ли сакэ?

Получив чашечку, он с наигранной учтивостью низко поклонился.

— Рад тебя видеть, старина Фунабаси! — усмехнулся Нобутада. — Кажется, тебе неведомо плохое расположение духа.

Сёю, выцедив сакэ, возвратил чашечку Коноэ.

— Не думал, что сегодня в обществе его светлости Кэнгана увижу вас.

Притворяясь пьянее, чем на самом деле, Сёю, вытянув жилистую шею, потряс головой на манер слуг старинной выучки.

— Простите меня, недостойного, — проговорил он, разыгрывая испуг. Внезапно, сменив тон, Сёю дерзко произнес: — С какой стати я должен извиняться? Ха-ха-ха! Скажи, Такуан!

Сёю, обняв Такуана, притянул его к себе и, указывая на аристократов, сказал:

— До слез жаль благородное сословие. Они носят громкие титулы советников, регентов, но титулом сыт не будешь. Купцы да ремесленники куда счастливее, правда?

— Так, так, — поддакивал Такуан, выпутываясь из объятий приятеля.

— А вот ты меня еще не угостил, — заметил Сёю, поднося Такуану под нос чашечку для сакэ.

Такуан налил ему. Старик выпил.

— Ты хитрый малый, Такуан! В нашем бренном мире монахи лукавы, купцы умны, военные сильны, а аристократы глупы. Ха-ха! Так ведь?

— Правда, — скороговоркой отозвался Такуан.

— Аристократы кое-что позволяют себе, пользуясь происхождением, но у них нет возможности влиять на политику и правительство. Вот им и приходится упражняться в каллиграфии и сочинять стихи. Разве я что придумал? — Сёю захохотал.

Мицухиро и Нобутада любили шутку и ценили остроумие не меньше Сёю, но сегодня развязность торговца перешла разумные границы. Придворные сидели с каменными лицами.

Сёю и не думал угомониться.

— А ты что молчишь, Ёсино? Кто тебе милее, купец или аристократ?

— Хи-хи! — выдавила смешок куртизанка. — Странный вопрос, господин Фунабаси!

— Я не шучу. Пытаюсь заглянуть в женское сердце. Теперь вижу, что там спрятано. Ты предпочитаешь купца. Нам с тобой лучше удалиться. Пошли в мою гостиную!

Сёю, взяв Ёсино за руку, трезво и зорко заглянул ей в глаза. Изумленный невиданной наглостью, Мицухиро расплескал сакэ.

— Шутка перестала быть забавной, — промолвил он. Вырвав руку Ёсино, он прижал девушку к себе.

Сёю и Мицухиро не были ни соперниками, ни врагами, но они следовали правилам игры, которая ставила куртизанку в безвыходное положение.

— Идем, красавица несравненная! — приказывал Сёю. — Решай твердо, чью гостиную украсишь и кому подаришь сердце.

— Нелегкий выбор, правда, Ёсино? Скажи, кого ты выбираешь? — вмешался Такуан.

Лишь Нобутада не принимал участия в игре. Долг приличия заставил его наконец подать голос:

— Не надо буйства, вы здесь в гостях. По-моему, Ёсино рада бы избавиться от вас обоих. Почему бы не оставить ее в покое? И Коэцу бросили в одиночестве. Велите служанке привести его сюда.

Сёю махнул рукой:

— Нет нужды за ним посылать. Сей миг я сам уйду к нему вместе с Ёсино.

— Ты не уйдешь! — проговорил Мицухиро, еще крепче прижимая девушку к себе.

— Заносчивость знатных мира сего! — воскликнул Сёю. Сверкнув глазами, он порывисто протянул Мицухиро чашечку. — Решим по правилам, кому она принадлежит. Победит тот, кто сильнее в выпивке.

— Вот так-то лучше, — ответил Мицухиро, ставя на столик большую чашку. — Уверен, что возраст не помеха таким забавам!

— Для соревнования с худосочным аристократом немного нужно.

— Как определим очередность? Просто нализаться сакэ неинтересно. Предлагаю сыграть в какую-нибудь игру. Проигравший выпивает. Во что поиграем?

— Кто кого переглядит!

— Мне придется созерцать безобразную купеческую физиономию. Это пытка, а не игра.

— Напрасно оскорбляешь. Давай в камень, ножницы и бумагу?

— Хорошо.

— Такуан, будешь судьей!

— К вашим услугам!

Сёю и Мицухиро с головой ушли в игру. Проигравший, как водится, сетовал на горькую судьбу, веселя компанию.

Ёсино незаметно выскользнула из комнаты, грациозно приподняв подол кимоно, и тихо пошла в глубь коридора. Вскоре незаметно для игроков вышел и Коноэ Нобутада.

Такуан, зевая во весь рот, примостился рядом с Сумигику и с невинным видом положил голову ей на колени. Ему было приятно и удобно, но он испытывал подобие угрызений совести. «Я должен идти, — думал Такуан. — Они заждались меня».

Такуан думал о Дзётаро и Оцу, которые вновь жили в доме Карасумару. Такуан отвел туда Оцу после страшной ночи в храме Киёмидзу.

Такуан и Карасумару были старыми друзьями. Их связывало увлечение поэзией дзэн, сакэ и общие интересы в политике. В конце прошлого года Такуан получил приглашение провести Новый год в Киото. Мицухиро писал:

Приехав в Киото в начале Нового года, Такуан во дворе дома Карасумару неожиданно встретил Дзётаро. Мальчик рассказал, что от Оцу нет известий с того дня, как ее увела Осуги.

После ночи в Киёмидзу Оцу слегла в горячке. Дзётаро не отходил от нее, меняя влажные полотенца на лбу, подавая лекарства.

Такуан не мог уйти из «Огия» раньше приятеля, а Мицухиро все больше втягивался в игру. Соперники умели крепко выпить, их поединок сулил ничью. Игроки увлеченно пили, оживленно беседовали, сидя коленка в коленку друг против друга. Такуан не слышал, обсуждалась ли роль военного сословия, родовые добродетели придворной знати или вклад купцов в развитие заморской торговли, однако разговор, несомненно, был важным. Такуан в полудреме приподнимал голову с колен девушки, улавливал обрывки разговора и блаженно улыбался.

— А где Нобутада? Неужели ушел домой? — вдруг спросил Мицухиро. В голосе слышалась обида.

— Пусть! А где Ёсино? — спросил Сёю, мгновенно протрезвев.

Мицухиро послал Ринъю за хозяйкой.

Проходя мимо комнаты, где оставался Коэцу, Ринъя увидела сидевшего в одиночестве Мусаси.

— Я не знала, что вы вернулись, — сказала девочка.

— Я недавно пришел.

— Вошли через задние ворота?

— Да.

— А куда вы ходили?

— По делу.

— Наверное, на свидание с девушкой? Как вам не стыдно! Я все расскажу госпоже Ёсино.

Мусаси засмеялся.

— Где же все гости? — поинтересовался он.

— В другой комнате. Играют.

— Коэцу с ними?

— Я не знаю, где он.

— Домой, верно, ушел. Мне тоже пора.

— Не говорите так. Раз вы пришли в «Огия», то без разрешения госпожи Ёсино не покинете нас. Если вы уйдете тайком, над вами будут смеяться, а мне попадет как следует.

Мусаси, не привыкший к шуткам, принятым среди куртизанок, воспринял все всерьез. «Ну и порядки здесь!» — сокрушенно подумал он.

— Вы не имеете права скрываться незаметно, — продолжала девочка. — Подождите здесь, я за вами приду.

Через некоторое время кто-то хлопнул Мусаси по плечу. Оглянувшись, он увидел Такуана.

— Как, это вы? Не видел вас целую вечность! — воскликнул пораженный Мусаси, простираясь в глубоком поклоне.

— Нашел место для формальных церемоний! — засмеялся Такуан, поднимая молодого ронина. — Здесь отдыхают и развлекаются. Мне сказали, что в этой гостиной я найду Коэцу. Где он?

— Не представляю.

— Надо найти его. Мне необходимо поговорить с ним, но, видимо, придется отложить разговор до более удобного случая.

Такуан отодвинул фусума. В соседней комнате, свернувшись под стеганым одеялом, Коэцу мирно спал около жаровни, огороженной золотистой ширмой. Такуан не решился разбудить его.

Коэцу открыл глаза. Спросонок он не мог сообразить, почему Мусаси и Такуан вдруг оказались вместе в веселом квартале.

Ему объяснили, что его ждет Мицухиро, что посторонних в заведении «Огия» нет.

Мицухиро и Сёю, обессилев, сидели молча. Сакэ уже казалось горьким, губы горели, а глоток холодной воды напомнил о том, что пора домой. Ёсино их покинула.

— Уже поздно? — сказал кто-то.

— Да, пора по домам.

Гостям не хотелось домой, но они боялись окончательно испортить вечер, задержавшись в «Опия». Они уже поднялись, когда в комнату вбежала Ринъя и еще две служанки. Ринъя, ухватив Кангана за руку, затараторила:

— Извините, что заставили вас ждать. Пожалуйста, не уходите. Ёсино-таю примет вас в своих покоях. Час поздний, но на улице все видно из-за свежего снега. Вы попьете чаю у госпожи, чтобы погреться перед уходом, а потом вызовем ваши паланкины.

Настроения пить чай не было, все порядком устали. Видя нерешительность гостей, одна из служанок сказала:

— Ёсино-таю просила не гневаться на нее за то, что она покинула гостей, но у нее не было выбора. Уступи она господину Кэнгану, обиделся бы господин Фунабаси, уйди она с господином Фунабаси, остался бы в одиночестве господин Канган. Она не хочет, чтобы кто-то из гостей почувствовал невнимание к себе, поэтому приглашает всех выпить чаю на прощанье. Войдите в ее положение и уделите нам еще немного времени.

Отказаться было бы бестактно. Любопытно было взглянуть на покои знаменитой куртизанки. На веранде рядом с лестницей, ведущей в сад, гости нашли пять пар больших деревянных сандалий. Они обулись, чтобы пройти по глубокому снегу. Мусаси плохо понимал, о чем идет речь, но компания решила, что их пригласили на чайную церемонию. Ёсино увлекалась этим искусством. После обильных возлияний чашка крепкого чая была приятна. Гости шли спокойно до тех пор, пока, миновав чайный домик, не вышли на поросший кустами пустырь.

— Куда вы нас ведете? — недоуменно спросил Канган. — Это же тутовник!

Девочки захихикали, а Ринъя поспешила объяснить:

— Нет-нет, это наш пионовый сад. В начале лета мы принимаем гостей в саду. Попивая сакэ, они наслаждаются цветами.

— Какая разница, тутовник или пион! Одинаково вязнешь в снегу! Ёсино хочет, чтобы мы простудились?

— Потерпите немного!

В дальнем конце пустыря стоял домик под соломенной крышей. Он, казалось, уцелел с тех времен, когда здесь была тихая деревня. За домиком росла небольшая рощица. Домик был отделен оградой от ухоженного сада заведения «Огия».

Девочки провели гостей в прихожую с земляным полом и закопченными стенами и потолком. Ринъя доложила о приходе гостей, и из-за фусума раздался приветливый голос Ёсино-таю:

— Добро пожаловать! Проходите, пожалуйста!

Отсветы очага плясали на фусума, в обстановке комнаты не было ничего городского. На стене висели большие тростниковые шляпы. Гости терялись в догадках, какое развлечение предложит им хозяйка. Фусума мягко раздвинулись, и гости вошли во внутренние покои.

На Ёсино было бледно-желтое кимоно с черным атласным оби. Лицо почти без косметики, а волосы уложены в простую домашнюю прическу. Гости замерли от восхищения.

— Какая прелесть!

— Необыкновенно!

Ёсино выглядела несравненно прекраснее в домашнем одеянии среди закопченных стен, чем в роскошно расшитых кимоно в «Огия». Дорогие кимоно, яркая помада, позолоченные ширмы и серебряные подсвечники были непременной принадлежностью женщин ее профессии, но красота Ёсино не нуждалась в дополнительных украшениях.

— Да, поразительная картина! — пробормотал Сёю. Задиристый и острый на язык старик притих.

Ёсино предложила гостям расположиться вокруг очага.

— Так я и живу. Особого угощения у меня для вас нет, но в доме есть огонь. Согласитесь, в холодную снежную ночь очаг — самый желанный подарок для любого человека, будь он принцем или бедняком. Дров много, так что можно беседовать всю ночь. Нам не придется пускать на растопку деревца, растущие в горшках. Устраивайтесь поудобнее.

Аристократ, купец, художники и монах расселись вокруг в непринужденных позах, протянув руки к огню. Коэцу понял, что прогулка по снегу входила в замысел программы. После нее тепло очага воспринималось как щедрый подарок.

— Садитесь ближе к огню, — с улыбкой обратилась Ёсино к Мусаси и подвинулась, чтобы дать ему место.

Изысканная компания подавляла Мусаси. Ёсино была, пожалуй, самой известной личностью в Японии после Тоётоми Хидэёси и Токугавы Иэясу. Конечно, славилась еще Окуни из знаменитого театра Кабуки и Ёдогими, наложница Хидэёси, но Ёсино считалась изысканнее Окуни и остроумнее, красивее и добрее Ёдогими. Знакомых мужчин Ёсино называли «покупателями», а ее называли «таю». Любая куртизанка высшего ранга называлась «таю», но лишь Ёсино величали просто «таю» без упоминания имени. Мусаси слышал, что семь служанок купают Ёсино, две следят за ее ногтями.

Мусаси впервые в жизни попал в общество роскошных и утонченных женщин, поэтому держался формально, как предписывают правила этикета. В душе он удивлялся, что особенного находят мужчины в Ёсино.

— Чувствуйте себя как дома, — приветливо сказала ему Ёсино. — Садитесь поудобнее.

Приглашение пришлось повторить раза четыре, прежде чем Мусаси сел. Опустившись на колени рядом с хозяйкой, Мусаси, подражая остальным, неуклюже протянул руки к огню.

От взгляда Ёсино не ускользнуло красное пятнышко на рукаве его кимоно. Вытащив салфетку, она промокнула пятно.

— Извините! Спасибо! — смущенно поблагодарил Мусаси.

Никто бы не обратил внимание на них, не подай Мусаси голос. Все взоры устремились на алое пятно, отпечатавшееся на бумаге.

— Это кровь? — изумленно проговорил Мицухиро.

— Нет! Лепесток красного пиона, — улыбнулась Ёсино.

Разбитая лютня

Сухие ветки весело потрескивали в очаге, источая приятный терпкий аромат. Белесый дымок, струившийся над очагом, не раздражал глаз, его легкие завитки походили на лепестки пионов. Время от времени очаг выстреливал фонтанчиком золотисто-пурпурных искр. Когда огонь притухал, Ёсино подкладывала короткие ветки из вязанки.

Гости как завороженные не сводили глаз с огня. Мицухиро, словно очнувшись от забытья, поинтересовался:

— Чем ты топишь? Сосновые дрова?

— Нет, — ответила Ёсино, — стебли пиона.

Гости удивились, ведь тонкие пионовые стебли едва ли годились для топки. Вытащив из очага слегка обуглившуюся ветку, Ёсино протянула ее Мицухиро. Она рассказала, что пионовым кустам в саду «Огия» по сто лет. Осенью садовник срезает подточенные гусеницами верхушки кустов и сушит их для очага. Запас большой не сделать, но для дома Ёсино хватает.

По словам Ёсино, пион — царь цветов, поэтому его сухие стебли отличаются от обыкновенных дров.

— Незаурядные свойства у растений встречаются так же редко, как и в людях, — добавила она с улыбкой. — Много ли найдется мужчин, которые не утратили бодрости после того, как отцвела их молодость? — спросила Ёсино, ни к кому не обращаясь. — Грустная улыбка заиграла на ее губах. — Мы, смертные, цветем только раз в юности, а потом усыхаем, вянем и превращаемся в белые кости еще до смерти, — печально заключила она.

Помолчав немного, Ёсино сменила тему:

— Прошу извинить, но могу предложить вам только сакэ и огонь. Дров у нас хватит до утра.

— Не надо извинений. Твое угощение достойно царских особ, — отозвался Сёю. Купца трудно было удивить роскошью, но он искренне восхищался приемом Ёсино.

— Хотела бы попросить об одолжении, — продолжала хозяйка. — Напишите мне что-нибудь на память о сегодняшнем вечере.

Она приготовила тушь и кисти, девушки, расстелив шерстяной ковер на полу соседней комнаты, разложили листы китайской бумаги. Плотная, хорошо впитывающая тушь бумага, которую выделывали из бамбука и шелковицы, была самой лучшей для занятий каллиграфией.

Мицухиро, взяв на себя роль помощника Ёсино, обратился к Такуану:

— Достопочтенный монах, любезная хозяйка просит написать ей что-нибудь на память. Не начнешь ли ты? Коэцу первым возьмет кисть?

Коэцу молча придвинулся к листу, взял кисть, на мгновение задумался и быстро нарисовал цветок пиона. Такуан начертил над рисунком:

Такуан написал в стиле японской поэзии. Мицухиро предпочел китайскую поэтическую традицию и написал несколько строк из Цай Вэня:

Под стихами Такуана Ёсино подписала:

Сёю и Мусаси молча наблюдали. Мусаси испытал неимоверное облегчение, когда его не заставили участвовать в поэтическом турнире.

В углу комнаты, куда компания вернулась и вновь расселась вокруг очага, Сёю заметил лютню-бива. Он сразу попросил Ёсино что-нибудь сыграть.

Хозяйка не заставила долго упрашивать себя. Взяв инструмент, она села в центре полуосвещенной комнаты. Она не изображала, что виртуозно владеет лютней, но и не играла в застенчивость. Лица мужчин стали сосредоточенными. Раздались первые аккорды и строки «Повести о Хэйкэ». Неторопливые пассажи сменялись бурными речитативами. Пламя угасло, и комната погрузилась в темноту. Зачарованные музыкой гости сидели неподвижно, пока последний хлопок искр в очаге не вернул их к действительности.

— Боюсь, что у меня не все хорошо получилось, — извиняющимся тоном проговорила Ёсино. Поставив лютню на место, она вернулась к очагу.

Мужчины поднялись и стали прощаться. Мусаси, обрадованный окончанию нудного вечера, первым оказался у дверей. Ёсино попрощалась со всеми, кроме него. Мусаси собрался было выйти, но она спокойно взяла его за рукав.

— Останься на ночь, Мусаси. Я не хочу, чтобы ты уходил, — проговорила хозяйка.

Мусаси покраснел, как девица. Он неловко притворился, будто не слышал ее слов, но все поняли, что он онемел от смущения.

— Никто не возражает? — повторила Ёсино, обращаясь главным образом к Сёю.

— Хорошо, хорошо! Ты уж отнесись к нему поласковее, — отозвался старик.

Мусаси неуклюже снял ее руку с рукава и пробормотал:

— Мне надо идти. Я пойду вместе с господином Коэцу.

Коэцу остановил его на пороге:

— Не смущайся, Мусаси. Почему бы не остаться? Вернешься домой утром. Прелестная хозяйка оказывает тебе честь.

Коэцу решительно направился к ожидавшим его мужчинам.

Мусаси сначала показалось, что его разыгрывают, чтобы потом похохотать над ним, но слова Коэцу и серьезность тона Ёсино говорили о другом.

Отказ Мусаси поверг в изумление Сёю и Мицухиро. Один не удержался, чтобы не поддеть его:

— В эту минуту нет счастливее тебя во всей Японии!

Другой вызвался остаться вместо Мусаси.

Шутки прервал прибежавший привратник, которого Ёсино посылала проверить, спокойно ли на улице. Привратник тяжело дышал, дрожа от страха.

— Всем можно идти, кроме господина Мусаси, — проговорил он, стуча зубами. — Сейчас открыты главные ворота, перед ними стоит толпа самураев. Еще одна группа собирается около харчевни «Амигасая». Все в полном снаряжении. Торговцы спешно закрывают лавки. Говорят, что около конюшен еще человек сто!

Предусмотрительность Ёсино поразила гостей. Один Коэцу предчувствовал какие-то неприятности. Ёсино заподозрила неладное, обнаружив кровь на рукаве Мусаси.

— Мусаси, сейчас ты можешь уйти, чтобы продемонстрировать свое бесстрашие. Прошу тебя, подумай! Если враги сегодня обвинят тебя в трусости, ты завтра докажешь им обратное. Ты пришел сюда отдохнуть, а настоящий мужчина должен знать толк в развлечениях. Люди Ёсиоки намерены убить тебя. Нет ничего постыдного в том, чтобы лишить их этой возможности. Тебя осудят, если ты безрассудно бросишься в западню. Понимаю, затронута твоя честь, но не забывай, что в результате сражения пострадает и наш квартал. В неприятности окажутся втянутыми и твои друзья. Самое разумное — остаться здесь.

Не дожидаясь ответа, Ёсино обернулась к гостям:

— По-моему, вам можно идти. Умоляю, будьте поосторожнее.

Прошло часа два. Пение и музыка в Янаги-мати стихли. Мусаси сидел на пороге комнаты, дожидаясь рассвета. Ёсино оставалась у очага.

— Подойди к очагу, здесь теплее, — позвала она одинокого пленника.

— Не беспокойтесь. Пожалуйста, ложитесь спать. Я уйду с восходом солнца.

Они несколько раз безрезультатно обменивались этими репликами. Неотесанность Мусаси привлекала Ёсино. Говорят, что в веселых кварталах жить могут лишь те женщины, которые воспринимают мужчин только как источник доходов. Это выдумки хозяев заведений, которые имеют дело с дешевыми проститутками и в глаза не видели настоящих куртизанок. Образованные, изысканно воспитанные женщины, как Ёсино, способны на искреннюю любовь. Она была года на два постарше Мусаси, но в искусстве любви он не мог соперничать с ней. Ёсино пристально вглядывалась в одеревеневшего Мусаси, который упорно избегал ее взгляда, словно боясь ожога, и её сердце билось все беспокойнее.

Служанки, не ведая о безмолвном поединке в соседней комнате, приготовили роскошное ложе, достойное дочери даймё. Золотые колокольчики матово поблескивали на углах атласных подушек.

Мусаси вслушивался в тишину. Время от времени с крыши срывался снег, с глухим шумом падая на землю. Такой звук сопровождал бы и человек, спрыгнувший с забора. Мусаси сидел как настороженный еж, готовый броситься на врага.

Ёсино продрогла. В предрассветный час мороз усилился. Куртизанку влекло к свирепому воину, который выглядел нелепо в ее доме.

Чайник над огнем весело забулькал. Привычный домашний звук отвлек Ёсино от переживаний.

— Скоро рассвет. Выпей чаю и погрейся у огня, — обратилась она к гостю.

— Спасибо, — ответил Мусаси, не пошевельнувшись.

— Чай готов, — повторила Ёсино, но Мусаси не обернулся.

Ёсино тоже молчала. Ей не хотелось казаться навязчивой, но поведение гостя ее задело. Любовно приготовленный чай пришлось вылить. «Какой смысл предлагать изысканный чай мужлану, который ничего в нем не понимает», — с досадой подумала она.

Мусаси сидел спиной к Ёсино. Она ощущала, как напряжен каждый его мускул. Глаза Ёсино потеплели.

— Мусаси!

— Да.

— Ты напрягся в ожидании нападения?

— Нет, просто не хочу расслабляться.

— Из-за врагов?

— Конечно.

— Если ты перенапряжешься, то при внезапной атаке тебя сразу же убьют. Я очень волнуюсь за тебя.

Мусаси не отвечал.

— Я женщина и ничего не понимаю в «Искусстве Войны», но, понаблюдав за тобой всю ночь, я вдруг испытала страшное чувство, будто тебя изрубили на куски. Тень смерти нависла над тобой. Десятки мечей подстерегают тебя. Может ли такой человек, как ты, выйти из боя невредимым?

Ёсино говорила доброжелательно, но ее слова насторожили Мусаси. Он стремительно обернулся и, подойдя к очагу, сел напротив куртизанки.

— Вы хотите сказать, что я еще незрел?

— Тебя это сердит?

— Я не обижаюсь на слова женщины, но хотел бы знать, почему вы решили, что меня убьют.

Мусаси отчетливо представлял зловещие планы людей Ёсиоки, представлял блеск их мечей. Он ждал их мести и во дворе Рэнгэоина и подумывал о том, что нужно куда-нибудь скрыться. Бегство было бы бестактным по отношению к Коэцу и бесчестным по отношению Ринъе, которой он пообещал вернуться в «Огия». Но он остался в «Огия» только потому, что не хотел обвинений в трусости.

Вернувшись в «Огия», Мусаси даже похвалил себя за самообладание. И вот Ёсино без труда разглядела его незрелость. Мусаси не огорчился, если его поддразнивали бы, как принято среди куртизанок, но Ёсино была совершенно серьезна.

Мусаси сдерживал злобу, но глаза его сверкали как острия мечей. Он не отрывал взгляда от белого лица Ёсино.

— Объясните, что вы имели в виду.

Ёсино медлила с ответом.

— Может, вы пошутили?

На щеках Ёсино появились ямочки. Она улыбалась.

— Нет! Разве я могу позволить такие шутки с воином?

— В таком случае на что вы намекаете?

— Попробую объяснить, если настаиваешь. Ты внимательно слушал, когда я играла на лютне?

— При чем тут лютня?

— Напрасно я спросила об этом. Ты был так сосредоточен на своих мыслях, что едва ли воспринимал богатство музыки.

— Я внимательно слушал.

— Задумался ли ты над тем, как всего четыре струны могли сотворить гармонию низких и высоких звуков, мягких полутонов и громовых аккордов?

— Я слушал балладу. Вот и все.

— Попробуем сравнить лютню с человеком. Не стану утомлять тебя техникой игры, лучше прочту стихи Бо Цзюйи, в которых он описывает звучание лютни. Ты их, конечно, знаешь.

Ёсино, слегка изогнув бровь, начала декламировать низким голосом. Стихи звучали как речитатив.

— Всего четыре струны способны выразить множество чувств. В детстве лютня удивляла меня этим волшебством. Я разбила лютню, чтобы посмотреть, что у нее внутри. Потом я попыталась сама сделать лютню. После нескольких попыток я поняла ее секрет. Он заключен в ее сердце.

Ёсино принесла лютню из соседней комнаты.

— Взглянув на ее сердце, ты поймешь, почему она рождает невероятное разнообразие звуков.

Взяв острый нож, Ёсино ловко поддела им заднюю деку инструмента. Несколько точных движений, и лютня раскрыта. Мусаси почудилось, словно из нее вот-вот хлынет кровь. Он ощутил боль, будто лезвие полоснуло и его. Отложив нож за спину, Ёсино приподняла лютню, показывая Мусаси ее внутренность.

Глядя на точные удары, которые наносила эта сильная тонкая рука, Мусаси подумал, не склонна ли Ёсино к жестокости. Он и сейчас слышал жалобный стон дерева.

— Видишь, у лютни внутри ничего нет, — продолжала она. — Многообразие звуков исходит от деревянной крестовины в середине — это сердце лютни. Будь крестовина совершенно прямой и неподвижной, звучание оказалось бы невыразительным и монотонным. Детали крестовины изогнуты и скреплены намертво, поэтому они вибрируют. Словом, звуковое богатство лютни происходит от известной свободы движения деревянных вибраторов. Это свойство лютни относится и к людям. Нужно быть гибкими. Дух должен витать свободно. Бесчувственный холодный человек скован и угнетен.

Мусаси смотрел на лютню. Губы его были упрямо сжаты.

— Кажется, нет ничего проще, — продолжала Ёсино, — но люди закрепощены в себе. Легким движением пальцев я заставляю струны звучать как мечи, копья и гром, ведь у лютни есть сердце, в котором переплетены жесткость и гибкость. А в тебе я не вижу гибкости, одна несокрушимая твердость. Будь вибратор лютни таким же жестким, дека раскололась бы от первого удара по струнам. Вероятно, я беру слишком много на себя, но хочу оградить тебя от лишних неприятностей. Я не шутила. Понимаешь, о чем я говорю?

Вдали прокричал петух. Сквозь щели ставней сверкнули лучи солнца. Мусаси молча смотрел на растерзанную лютню. Он не слышал крика петуха, не видел солнца.

— Вот и утро! — воскликнула Ёсино. Она словно сожалела о том, что ночь миновала. Она протянула руку, чтобы подбросить веток в огонь, не заметив, что дров больше не осталось.

Послышался скрип ворот, щебетание птиц — обычные звуки утра. Ёсино не собиралась открывать ставни. Огонь в очаге погас, но кровь ее не остыла. Девочки-служанки знали, что хозяйку нельзя беспокоить, пока она их не позовет.

Весенние хвори

Через два дня снег растаял, потеплело и на деревьях лопнули почки. Солнце припекало так, что было жарко и в одежде из хлопка.

Перед домом князя Карасумару стоял забрызганный грязью молодой монах секты Дзэн, тщетно пытавшийся дозваться до кого-нибудь из слуг. Зайдя с тыльной стороны дома, он заглянул в комнаты прислуги.

— В чем дело? — спросил Дзётаро.

Монах отпрянул от сёдзи. Он не ожидал увидеть лохматое пугало в усадьбе придворного.

— Если за подаянием, то иди на кухню, — продолжал Дзётаро.

— Я пришел не за милостыней, — возразил монах, доставая из-за пазухи шкатулку для писем. — Я из храма Нансодзи в провинции Идзуми. Письмо для Такуана Сохо. Насколько я знаю, он сейчас живет здесь. Ты кто, мальчик на побегушках?

— Только этого не хватало! Я такой же гость, как Такуан.

— Неужели? Не передашь ли ты ему, что я его ожидаю?

— Сейчас позову.

Дзётаро, ворвавшись в переднюю, споткнулся о подставку ширмы, рассыпав спрятанные за пазухой мандарины. Быстро подобрав их, он исчез в глубине дома.

Вскоре он вернулся с сообщением, что Такуана нет дома.

— Говорят, пошел в храм Дайтокудзи.

— Когда вернется?

— Сказали, что скоро.

— Где бы мне пристроиться, чтобы не докучать другим?

Дзётаро мячом вылетел во двор и повел монаха в коровник.

— Жди здесь. Тут тебя не увидят.

На полу была солома вперемешку с навозом, в углу валялись колеса и какой-то хлам, и не успел монах открыть рот, как Дзётаро уже несся в другой конец усадьбы по направлению к домику, видневшемуся из-за деревьев.

— Оцу! Я принес мандарины, — выпалил он.

Лекарь семейства Карасумару заверил, что Оцу вне опасности. Оцу верила его словам, но, глядя на свои запястья, поражалась их худобе. Горячка не отступала, аппетита не было, но утром она сказала Дзётаро, что, может, съела бы мандарин.

В кухне Дзётаро мандаринов не нашел, в лавках их тоже не было, и ему пришлось бежать на рынок к Кёгоку. Там продавались горы разного добра: шелковая пряжа, хлопчатобумажные ткани, ламповое масло, меха, но только не мандарины. Несколько раз он замечал в садах за оградой золотисто-оранжевые плоды, но они оказывались горькими апельсинами или айвой.

Дзётаро, исколесив полгорода, наконец нашел мандарины, но их не продавали, пришлось украсть. Перед входом в синтоистский храм верующие оставляли подношение богам — картофель, морковь, мандарины. Предусмотрительно оглядевшись, Дзётаро набрал мандаринов за пазуху и весь обратный путь домой молился, прося прощения у богов. «Не наказывайте меня, я не для себя!» — повторял мальчишка.

Выложив мандарины перед Оцу, Дзётаро очистил один и протянул его больной, но Оцу лежала отвернувшись.

— Что с тобой? — Дзётаро нагнулся, чтобы заглянуть ей в лицо, но Оцу зарылась в подушку. — Снова слезы? — спросил Дзётаро, осуждающе щелкая языком.

— Прости меня!

— Не извиняйся, ешь мандарины.

— Я тронута твоей заботой, но не могу.

— Все потому, что разревелась. Почему плачешь?

— От радости, что ты так добр со мной.

— Я и сам сейчас захныкаю.

— Все, не буду больше, обещаю. Прости меня, Дзётаро.

— Пожалуйста, съешь мандарин, иначе не прощу. Не будешь есть, так умрешь.

— Съешь сам.

— Мне нельзя, — забормотал Дзётаро. Он вспомнил страшные глаза бога. — Хорошо, — уступил он, — давай вместе съедим по одному.

Взяв мандарин, Оцу медленно снимала белые волокна с очищенного плода.

— Где Такуан? — рассеянно спросила она.

— Сказали, что в Дайтокудзи.

— Правда, что вчера он видел Мусаси?

— Ты слышала?

— Да. Интересно, сказал ли он Мусаси, что я здесь?

— По-моему, да.

— Такуан обещал позвать Мусаси сюда. Слышал?

— Нет.

— Может, он забыл?

— Хорошо, я спрошу.

— Пожалуйста, узнай. — Оцу в первый раз улыбнулась. — Не спрашивай только при мне, — добавила она.

— Это почему?

— Такуан ехидный. Он твердит, что моя болезнь называется «Мусаси».

— Если Мусаси придет, ты сразу встанешь на ноги, правда?

— Вот и ты заладил, как Такуан! — Несмотря на упрек, Оцу выглядела счастливой.

Из-за фусума послышался голос самурая из свиты Мицухиро:

— Дзётаро у вас?

— Я здесь!

— Идем со мной.

— Иди поскорее! — проговорила Оцу. — Не забудь о нашем разговоре. Спросишь Такуана? — Оцу слегка порозовела и натянула на лицо одеяло.

Такуан сидел в гостиной вместе с Карасумару. Дзётаро, бесцеремонно отодвинув фусума, спросил:

— Звали?

— Заходи.

Мицухиро с любопытством посмотрел на мальчика, прощая его невоспитанность.

Садясь на циновку, Дзётаро сообщил Такуану:

— Тебя ждет монах, он говорит, что пришел из Нансодзи. Позвать его?

— Не надо, я обо всем знаю. Он пожаловался, что встретил дрянного мальчишку.

— Меня, что ли?

— Ты считаешь нормальным отвести гостя в коровник и бросить его там?

— Он же хотел, чтобы его никто не увидел.

История развеселила Мицухиро. Колени у него тряслись от смеха. Приняв серьезный вид, он спросил Такуана:

— Ты пойдешь прямо в Тадзиму, не заходя в Идзуми?

Монах кивнул.

— Письмо очень тревожное, — пояснил он. — Мне не надо времени на сборы, я отправлюсь сегодня.

— Ты уходишь? — спросил Дзётаро.

— Да, нужно поскорее добраться до дома.

— Почему?

— Пришло известие, что моя матушка в тяжелом состоянии.

— У тебя есть мать? — Мальчик не поверил своим ушам.

— Конечно.

— А когда вернешься?

— Это зависит от здоровья матушки.

— А что же мне делать без тебя здесь? — упрямо пробормотал Дзётаро. — Значит, мы больше не увидимся?

— Обязательно увидимся. Я договорился, чтобы ты и Оцу пожили пока здесь. Позаботься о ней и постарайся отвлечь ее от грустных мыслей. Она нуждается во внимании больше, чем в лекарствах.

— У меня вряд ли получится. Она не поправится, пока не повидает Мусаси.

— Да, тяжелая болезнь, согласен. Не завидую тебе.

— Такуан, где ты видел Мусаси?

— Э-э… — Такуан смущенно заулыбался, бросив быстрый взгляд на Мицухиро.

— Когда Мусаси придет сюда? — продолжал расспрашивать Дзётаро. — Ты ведь обещал его привести. Оцу только об этом и думает.

— Мусаси? — переспросил Мицухиро. — Этот тот самый ронин, которого мы встретили в «Огия»?

Не ответив, Такуан обратился к Дзётаро:

— Я не забыл о своем обещании. На обратном пути из Дайтокудзи я зашел к Коэцу и осведомился о Мусаси. Мусаси еще не вернулся. Коэцу считает, что он все еще в «Огия». Коэцу сказал, что его матушка так встревожена отсутствием Мусаси, что написала письмо Ёсино-таю с просьбой отпустить его.

— О? — удивленно поднял брови Мицухиро. — Он до сих пор у Ёсино? — В голосе аристократа прозвучали нотки зависти.

— Она поймет, что Мусаси ничем не отличается от других мужчин, — поспешил с утешением Такуан. — Только с виду кажутся разными, да и то в молодом возрасте.

— Странная женщина. Что она нашла в этом мужлане?

— Не берусь толковать ее мысли. Оцу тоже не понимаю. Вероятно, я вообще не понимаю женщин. По-моему, все они слегка помешаны. А Мусаси сейчас вступил в пору весны жизни. Настоящая жизнь только начинается для него. Будем надеяться, что он поймет важную истину — женщина опаснее меча. Никто не разберется в его делах, кроме самого Мусаси, так что мне остается лишь отправиться в путь.

Монах почувствовал неловкость, дав себе волю разговориться в присутствии Дзётаро. Поспешно поднявшись, он стал прощаться, еще раз попросив хозяина дома позаботиться об Оцу и мальчике.

Старая пословица учит, что путешествие следует начинать с утра, однако Такуан не намеревался следовать ей. Он вышел за ворота, когда солнце клонилось к закату. Дзётаро семенил рядом, вцепившись в рукав монаха.

— Вернись, пожалуйста, и успокой Оцу. Она начнет рыдать, а я ничем не смогу помочь.

— Ты говорил с ней о Мусаси?

— Она просила узнать, когда он придет. Боюсь, она умрет, если он не навестит ее.

— Положим, не умрет. Оставь ее в покое.

— Такуан, кто такая Ёсино?

— Зачем тебе знать?

— Но ты сказал, что Мусаси у Ёсино.

— Э-э… Я… У меня нет сейчас времени заниматься исцелением Оцу. Передай ей кое-что от моего имени.

— Что сказать?

— Пусть как следует ест.

— Я говорил то же самое сто раз.

— Неужели? Пока это единственное, что можно ей сказать. Если она не будет слушаться тебя, можешь выложить ей всю правду.

— Какую правду?

— Мусаси сошелся с куртизанкой по имени Ёсино и не выходит из веселого квартала два дня и две ночи. Оцу совершит глупость, продолжая любить такого человека.

— Это ложь! — воскликнул Дзётаро. — Он мой учитель! Он самурай! Он не способен на такое! Если я скажу все это Оцу, она наложит на себя руки. Вот уж кто глупец, так это ты, Такуан. Старый болван!

— Ха-ха-ха!

— Кто тебе дал право говорить непристойности про Мусаси и обзывать Оцу глупой?

— Славный ты мальчуган, Дзётаро! — Такуан потрепал мальчика по волосам.

Дзётаро отстранился.

— Хватит, Такуан! Никогда больше не стану просить тебя о помощи. Я сам найду Мусаси, приведу его к Оцу.

— Тебе неизвестно, где он.

— Ничего, найду!..

— Настроен ты решительно, но Ёсино тебе придется долго искать. Подсказать?

— Не утруждайся!

— Дзётаро, я не враг ни Оцу, ни Мусаси. Который год я молюсь об их счастье.

— А почему ты постоянно говоришь с издевкой?

— Тебе так кажется! Может, ты и прав. Беда в том, что оба сейчас — больные люди. Если оставить Мусаси в покое, он справится сам, но Оцу нуждается в помощи. Я пытался помочь ей уже потому, что я монах. Мы, монахи, исцеляем сердечные недуги, а лекари врачуют телесные хвори. Увы, я ничего не достиг и теперь отступаю в сторону. Если Оцу не желает уразуметь, что ее любовь безответна, я могу дать ей единственный совет — побольше есть.

— Не беспокойся, Оцу не нужна помощь такого коварного обманщика, как ты.

— Не веришь, пойди в Янаги-мати в заведение «Огия» и посмотри, чем занимается там Мусаси. Потом расскажи все Оцу. Новость может подкосить ее, но хотя бы отрезвит ее горячечный ум.

Дзётаро, зажав уши, завопил:

— Ни слова больше, яйцеголовый болван!

— Ты сам увязался за мной, забыл уже?

Дзётаро остановился посреди дороги, глядя в спину монаха. Едва сдерживая слезы, он пропел ему вслед скабрезные куплеты, которыми уличные мальчишки награждают странствующих монахов. Такуан скрылся из виду, и слезы ручьем хлынули из глаз Дзётаро. Утеревшись рукавом, он, как побитый щенок, поплелся домой. По пути он решил узнать, где находится заведение «Огия».

Он наобум обратился к первой попавшейся женщине, простой горожанке, судя по ее внешности.

— Как пройти в Янаги-мати?

— Веселый квартал?

— Что такое «веселый квартал»?

— Ну как тебе сказать…

— Хорошо, что там делают?

— Ах ты негодник! — воскликнула женщина, торопливо удаляясь от мальчишки.

Дзётаро, не оробев, останавливал каждого прохожего, расспрашивая об «Огия» в квартале Янаги-мати.

Аромат алоэ

Окна заведений в веселом квартале зазывно светились, но было еще рано для наплыва посетителей.

В заведении «Огия» молодой слуга, проходя мимо главного входа, заметил нечто странное: сквозь щель в сёдзи блестели бойкие глаза, а внизу торчали грязные соломенные сандалии и кончик деревянного меча. Слуга подскочил от удивления, но не успел раскрыть рот, как из-за сёдзи выступил Дзётаро.

— В этом доме находится Миямото Мусаси? — спросил он. — Это мой учитель. Скажи ему, пожалуйста, что пришел Дзётаро. Пусть он выйдет.

Слуга насупился.

— Такого здесь нет. А ты как здесь оказался? Надо же, принесло грязную рожу, когда гости начинают съезжаться? Пошел прочь, попрошайка!

Слуга схватил Дзётаро за ворот и с силой толкнул.

— Не смей! — завопил Дзётаро, раздувшись от гнева как рыба-шар. — Я пришел к своему учителю!

— Плевать мне, к кому ты пришел, крысенок. Твой Мусаси наделал здесь переполоху. Его здесь нет!

— Раз нет, почему так сразу и не сказать об этом? Убери руки!

— Ты что тут вынюхиваешь? Может, тебя подослали люди Ёсиоки?

— Не знаю таких. Когда ушел Мусаси? Куда?

— Сначала ты командовал мной, а теперь начинаешь выведывать. Придется научить тебя не болтать языком. Откуда мне знать, куда он отправился?

— Хорошо, отпусти воротник.

— Отпущу, но прежде… — Слуга с силой закрутил ухо мальчика и, дав пинка, толкнул к воротам.

— Ой! — завопил Дзётаро.

Развернувшись, он выхватил деревянный меч и ударил слугу, выбив ему передние зубы.

Слуга вскрикнул, прикрыв одной рукой окровавленную губу, а другой молотя Дзётаро.

— Убивают! — взвыл мальчишка.

Не помня себя он рубанул мечом по голове слуги. Он ударил изо всех сил, как когда-то в Коягю, убивая собаку. Из носа слуги хлынула кровь. Слабо вскрикнув, он повалился на землю.

Куртизанка, наблюдавшая драку из дома напротив, подняла крик:

— Мальчишка убил человека в «Огия». Держите его! Выскочившие из домов люди заметались по улице.

— В какую сторону он побежал?

— Как он выглядит?

Суматоха улеглась так же быстро, как и началась. Вереницей потянулись гости и о происшествии забыли. Потасовки в квартале были привычным делом, и даже самые кровавые улаживали без шума, не вынося скандалы за ворота квартала.

Главные улицы веселого квартала утопали в огнях, но, свернув за угол, можно было оказаться в непроглядно-темном переулке, да и незастроенные участки зияли чернотой. Дзётаро нырнул в закоулок. Он надеялся без труда выбраться отсюда, но скоро обнаружил, что оказался в ловушке. Веселый квартал был обнесен трехметровой стеной без единой щели. Сверху он топорщился кольями, обожженными на огне. Дзётаро повернул назад, надеясь перебраться через улицу на другую сторону, и в этот миг увидел девочку-служанку. Девочка махнула ему рукой, подзывая к себе. Дзётаро изумленно уставился на ее набеленное лицо, но девочка не показалась ему неприятной.

— Не ты ли спрашивал о Миямото Мусаси в заведении «Огия»?

— Да.

— Тебя зовут Дзётаро?

— Ага!

— Пошли! Я отведу тебя к Мусаси.

— Где он? — В голосе Дзётаро прозвучали нотки подозрения.

Девочка ответила, что Ёсино велела ей привести Дзётаро к Мусаси.

Хозяйка девочки беспокоилась из-за драки около «Огия».

— Ты служанка Ёсино? — уже признательным тоном спросил Дзётаро.

— Да. Ничего не бойся. Если за тебя заступилась Ёсино, в квартале никто не посмеет тронуть тебя и пальцем.

— Мой учитель правда у вас?

— С какой стати я с тобой тогда разговариваю?

— А что он делает в таком месте?

— Посмотри сам. Загляни вон в тот маленький домик. А теперь прощай, у меня дел полно.

Девочка исчезла в кустах, окаймлявших садовую дорожку.

Дзётаро сомневался, что увидит учителя в неказистом домике. Подтащив большой камень к стене, он встал на него и прижался носом к бамбуковой решетке, прикрывавшей сёдзи.

— Он здесь! — прошептал Дзётаро, еле сдерживаясь, чтобы не завопить от радости. Ему хотелось потрогать учителя, которого он давно не видел.

Мусаси спал около очага, подложив под голову руку. Дзётаро никогда не видел такой одежды на своем учителе. На Мусаси было модное кимоно с крупным рисунком, в каких щеголяли столичные франты. На шерстяном коврике лежали кисть, листы бумаги, стояла тушечница. На одном листе Мусаси пытался изобразить баклажан, на другом — голову петуха.

Дзётаро не верил своим глазам «Как можно тратить время на такую чепуху? — с негодованием думал он. — Разве он не знает, что Оцу болеет?»

Мусаси спал, накрывшись узорчатым хаори, которое было явно женским. Дорогое кимоно Мусаси показалось Дзётаро отвратительным. Мальчишку воротило от ослепительной роскоши, скрывавшей что-то постыдное. Дзётаро охватило негодование на взрослых, которое он уже испытал однажды на Новый год. «С Мусаси происходит что-то ненормальное, его словно подменили», — думал он.

Досада переросла в желание сыграть злую шутку. «Сейчас я его напугаю», — решил мальчишка, осторожно сползая с камня.

— Дзётаро, ты откуда взялся? — спросил Мусаси.

Дзётаро застыл от неожиданности. Мусаси с улыбкой смотрел на него из-под полуприкрытых век. Опомнившись, мальчик вбежал в дом и уткнулся лицом в широкую грудь учителя.

— Учитель! — радостно захлебывался Дзётаро.

— Ну вот, мы и встретились.

Мусаси, высвободив из-под головы руку, прижал к себе лохматую голову ученика.

— Кто тебе сказал, что я здесь? Такуан?

Мусаси сел. Мальчишка ласкался, как щенок, не находя слов от радости. На мгновение он затих.

— Оцу лежит совсем больная. Ты и представить не можешь, как она хочет видеть тебя. Твердит, что поправится после первого взгляда на тебя. Единственное ее желание — увидеть тебя.

— Бедняжка Оцу!

— Она видела тебя на мосту на Новый год. Ты разговаривал тогда с той сумасшедшей девчонкой. Оцу очень обиделась. Я тащил ее к мосту, но она уперлась и не пошла.

— Не надо бранить Оцу. Акэми тогда доставила мне хлопот.

— Ты должен навестить Оцу. Она в доме Карасумару. Просто приди и скажи: «А вот и я, Оцу!» Она вмиг поправится.

Дзётаро пустил в ход все свое красноречие. Мусаси раза два хмыкнул в ответ на его мольбу, но ничего определенного не сказал. Дзётаро, несмотря на привязанность к Мусаси, захотелось хорошенько поколотить учителя. Отчаяние мальчишки дошло до предела. Он вдруг умолк, и на лице его застыла гримаса, словно он хлебнул уксуса.

Мусаси потянулся за кистью и нанес несколько мазков на неоконченный рисунок. Дзётаро, презрительно посмотрев на баклажан, подумал: «С чего он взял, что умеет рисовать?»

Мусаси недолго упражнялся в живописи. Когда он начал мыть кисть, Дзётаро попытался еще раз уговорить учителя. В это время раздался стук деревянных сандалий по плиткам садовой дорожки.

— Ваша одежда готова! — прозвучал девичий голос.

В комнату вошла та самая девочка, которая встретила Дзётаро. Она положила перед Мусаси аккуратно сложенные кимоно и хаори.

— Спасибо, — поблагодарил Мусаси. — Совсем как новые.

— Кровь плохо отстирывается. Долго пришлось оттирать.

— Никаких следов… А где Ёсино?

— Занята с гостями. Они не отпускают ее ни на минуту.

— У вас очень приятно, но я не желаю вам больше надоедать. С восходом солнца я исчезну. Передай это Ёсино и поблагодари ее от меня.

Дзётаро успокоился. Конечно, Мусаси решил навестить Оцу. Таков и должен быть учитель — справедливый, бесстрашный и великодушный.

Когда девочка ушла, Мусаси, указав на принесенную одежду, сказал:

— Ты явился вовремя. Эту одежду надо вернуть хозяевам. Отнеси ее в дом Хонъами Коэцу — это в северной части города, и принеси мне мое кимоно. Не откажи в моей просьбе.

— Я все сделаю! — радостно отозвался Дзётаро.

Мальчик завязал одежду в платок-фуросики, взял письмо, которое Мусаси написал Коэцу, и направился к дверям, закинув котомку за спину.

В это время принесли ужин. Служанка, увидев Дзётаро, всплеснула руками:

— Не отпускайте его!

Из ее сбивчивого рассказа Мусаси понял, что меч Дзётаро оглушил привратника, но не убил его. Ёсино приказала всем держать язык за зубами. История могла закончиться тяжелыми последствиями, потому что появление в заведении «Огия» ученика Мусаси доказывало, что Мусаси до сих пор не покинул Янаги-мати.

— Ясно! — коротко бросил Мусаси.

Он посмотрел на Дзётаро, который забился в дальний угол комнаты, почесывая голову и глядя куда-то в сторону.

— Не представляете, что случится, если мальчик окажется на улице. Теперь все знают, что он ваш ученик. Там полно людей Ёсиоки, которые вас подкарауливают. Коэцу просил хозяина заведения и Ёсино позаботиться о вас. Ёсино вас просто не выпустит, — тараторила девочка. — Самураи решили стоять здесь до победного конца. Они уже заявили, что мы вас прячем. Едва отделались от них. Они держатся так, словно собрались на большую войну, в полном вооружении до зубов, везде выставили посты. Ёсино считает, что вам следует остаться у нас еще на три-четыре дня.

Мусаси поблагодарил девочку и загадочно произнес:

— У меня свой план действий.

К Коэцу вместо Дзётаро послали слугу, который через час вернулся с письмом. Коэцу писал:

Короткое письмо обрадовало Мусаси.

— Ваша одежда в фуросики, — сказал слуга. — Матушка господина Коэцу просила передать вам сердечные пожелания.

Привычное старое кимоно из хлопка вернулось к хозяину. Оно испытало и палящее солнце, и затяжные дожди, и холодные росистые ночи. Человеку, серьезно постигающему науку меча, оно подходило лучше, чем шелковые наряды заведения «Огия». Мусаси не нужна другая одежда…

Пропахшее телом воина кимоно теперь было чистым и выглаженным. Конечно, выстирала его Мёсю. «Как приятно чувствовать материнскую заботу», — подумал Мусаси. Судьба обрекла его на одинокое странствование по дорогам жизни; из родни у него была только сестра, которую он никогда не увидит. Мусаси не мигая смотрел на догорающий в очаге огонь. Поднявшись, он решительно произнес: «Пора!» Он засунул меч за пояс, и гнетущая тоска улетучилась. Меч для Мусаси был отцом и матерью, братом и сестрой. Он дал себе такой обет и до конца дней сохранит ему верность.

Дзётаро был уже в саду. Взглянув на звездное небо, он подумал, что Оцу еще не спит в этот поздний час. «Какая неожиданность для нее! Обязательно расплачется от радости», — решил мальчик.

— Дзётаро, ты вошел сюда через задние ворота? — спросил Мусаси.

— А я не знаю. Знаю только, что ворота там, — махнул рукой Дзётаро.

— Жди меня там.

— А мы не вместе пойдем?

— Вместе, но прежде я попрощаюсь с Ёсино.

— Хорошо.

Дзётаро не хотел отпускать Мусаси даже на несколько минут, но в эту ночь он был готов на все ради учителя.

Заведение «Огия» было раем, но недолгим. Мусаси понял, что он не зря провел здесь два дня и две ночи. До прихода сюда его душа и тело походили на ледяную глыбу, которой были чужды красота луны, запах цветов, ласковое сияние солнца. Мусаси не сомневался в правильности своей суровой жизни, но теперь он понял, что самоистязание способно превратить человека в тупое, ограниченное, скучное существо. Такуан говорил Мусаси, что в нем таится мощь дикого зверя, Никкан предупреждал его об избытке силы. После боя с Дэнситиро Мусаси не мог освободиться от напряжения и скованности. За два дня в Янаги-мати Мусаси отдохнул. Он пил сакэ, когда хотелось, дремал, читал, немного рисовал, предавался праздности. Раньше он не знал, как важно время от времени отвлекаться от дел, а теперь решил по возможности устраивать себе изредка беззаботную жизнь дня на три-четыре.

«Скажу два слова Ёсино — и все», — подумал Мусаси, глядя на освещенные сёдзи и мелькавшие за ними тени. Из заведения доносились звуки сямисэна и буйное пение гостей. Заходить в дом было неловко, и Мусаси решил поблагодарить Ёсино в душе, надеясь, что она поймет. Поклонившись в сторону дома, он пошел прочь. Когда он нашел Дзётаро, подбежала Ринъя и протянула Мусаси записку. Развернув листок, он почувствовал волнующий запах алоэ. Чуть помедлив, он начал читать:

— От кого записка? — поинтересовался Дзётаро.

— Так, от одного человека.

— От женщины?

— Не имеет значения.

— О чем она пишет?

— Не твое дело.

Дзётаро, вытянув шею, понюхал листок.

— Хорошо пахнет, — сказал он. — Похоже на алоэ.

Ворота

Дзётаро полагал, что они потихоньку выберутся задворками.

— Ведь мы придем к главным воротам! — удивился он. — Опасно!

— Хм-м!

— Лучше пойти в другую сторону.

— Ночью открыты лишь главные ворота.

— Можно перелезть через стену.

— Это удел трусов. Мне дороги честь и репутация. Настает мой час, и я, по обыкновению, иду через главные ворота.

— И сейчас тоже?

Мальчику было страшно, но он уже не задавал вопросов, поскольку честь для человека из воинского сословия ценилась дороже жизни.

— Я должен, но ты еще маленький, поэтому выбирайся безопасным путем, — сказал Мусаси.

— Как это?

— Через стену.

— В одиночку?

— Да.

— Не могу.

— Почему?

— Это трусость.

— Не валяй дурака. Они ведь охотятся за мной, ты ни при чем.

— Где же мы встретимся?

— У конюшен Янаги.

— Обещаешь прийти?

— Конечно.

— Дай слово, что не сбежишь от меня.

— Не убегу. И запомни, что я учил тебя никогда не лгать. Раз сказал, что встретимся, так и будет. Давай подсажу тебя на стену, пока-никого нет.

Дзётаро подбежал к стене и задрал голову, посмотрев наверх. Стена была в три его роста. Следом подошел Мусаси, почему-то с мешком древесного угля. Сбросив мешок на землю, он припал к узкой трещине в стене.

— Ты что-нибудь видишь? — спросил Дзётаро.

— Один камыш. Спускайся поосторожнее, там может быть вода.

— Я не боюсь промокнуть, но как я влезу на стену?

Мусаси пропустил вопрос мимо ушей.

— Предположим, посты поставлены у главных ворот. Но ты можешь и здесь напороться на меч.

— Понятно.

— Для проверки я переброшу мешок с углем. Если все будет тихо, прыгнешь вниз.

Мусаси пригнулся, Дзётаро взобрался ему на спину.

— Встань на плечи, — сказал Мусаси.

— Сандалии грязные.

— Ничего.

Дзётаро выпрямился во весь рост.

— Достаешь до верха?

— Нет.

— Можешь подпрыгнуть и уцепиться?

— Не получится, наверное.

— Тогда становись на руки.

Мусаси поднял руки над головой.

— Достал! — прошептал Дзётаро.

Мусаси перебросил мешок с углем через стену. Он глухо шлепнулся в камыши. Было тихо.

— Здесь сухо, — сказал Дзётаро, спрыгнув вниз.

— Осторожнее!

Мусаси сквозь щель смотрел за мальчиком, пока тот не скрылся из виду. С легким сердцем он вышел на оживленную улицу и направился к главным воротам квартала. Увидев Мусаси, люди Ёсиоки застыли в немом изумлении. Пост расположился у главных ворот, самураи сидели группками вокруг костров, которые развели носильщики паланкинов, ожидавшие седоков. Вооруженные люди стояли у чайной «Амигасая» и винной лавки напротив. Все были начеку. Они бесцеремонно проверяли каждого выходящего, заглядывая под широкие соломенные шляпы, останавливали носильщиков паланкинов, проходивших мимо с седоками.

Самураи несколько раз безрезультатно вступали в переговоры с «Огия», убеждая его хозяина пустить их внутрь. Для хозяина заведения Мусаси словно не существовало. Ворваться силой и напасть на гостя Ёсино они не посмели. Им бы не простили такой выходки. Ёсино имела много покровителей и в квартале, и в столице.

Решили ждать, взяв под стражу все выходы из веселого квартала. Конечно, Мусаси мог скрыться, перемахнув через стену, но самураи считали, что он предпочтет выйти через ворота, замаскировавшись или спрятавшись в паланкине. Никто не предполагал, что Мусаси явится в открытую.

Ни один человек не пошевелился, чтобы преградить Мусаси дорогу, он продолжал идти, не обращая внимания на самураев. Он сделал более ста шагов, когда один из очнувшихся стражей крикнул:

— Стой!

— За ним! — послышались крики.

Человек десять кинулись за Мусаси.

— Подожди, Мусаси!

— В чем дело? — отозвался Мусаси громовым голосом, от которого преследователи вздрогнули.

Мусаси остановился и прислонился к стене стоявшего на обочине сарая, который служил ночлегом для пильщиков дров. Один из них выглянул и тут же в страхе захлопнул дверь, задвинув засов.

Люди Ёсиоки взяли Мусаси в полукольцо, как стая лающих и воющих бродячих собак. Мусаси напряженно вглядывался в их лица, оценивая их возможности, боевую позицию, угадывая их последующие действия. Самураев было человек тридцать, но такое количество людей, собранных вместе, никогда не выберут правильное решение. Мусаси знал это. Как он и предполагал, никто в одиночку не осмелился бросить ему вызов. Самураи громко выражали негодование и награждали Мусаси непотребными прозвищами, как простые бродяги:

— Ублюдок!

— Трус!

— Деревенщина!

Бравада ограничивалась словами, подтверждая их нерешительность. Пока среди самураев царила сумятица, Мусаси имел над ними превосходство. Взгляд его выхватывал из стаи лица тех, кто мог оказаться наиболее опасным, отмечал уязвимые места в боевом порядке врага. Мусаси готовился к сражению, но не торопился. Медленно обведя глазами толпу, Мусаси произнес:

— Я — Мусаси. Кто кричал мне, чтобы я остановился?

— Мы все кричали.

— Как я понимаю, все вы из школы Ёсиоки.

— Вот именно.

— Какое у вас ко мне дело?

— Сам знаешь! Ты готов?

— Готов? — саркастически ухмыльнулся Мусаси, сбивая спесь с противника. — Настоящий воин в боевой готовности даже тогда, когда спит. Выходи! Кто из вас смелый? К чему ваши формальности, если вы затеваете уличную драку? Ответьте мне на один вопрос. Вы хотите умертвить меня любой ценой или намерены сражаться, как мужчины?

Толпа безмолвствовала.

— Вы сводите со мной счеты или вызываете на ответный бой?

Мусаси знал, что стоит ему сделать малейшее неосторожное движение, и на него обрушится лавина мечей. Он не давал врагу повода для нападения. Самураи молчали.

— Тебе известен ответ на твой вопрос, — раздался чей-то голос. Это сказал Миикэ Дзюродзаэмон, самурай, который, по оценке Мусаси, достоин был защищать честь Ёсиоки. Миикэ был единственным, готовым нанести первый удар. Он осторожно выставил ногу вперед.

— Ты изувечил Сэйдзюро, убил его брата Дэнситиро, — произнес Миикэ. — Мы не можем смотреть людям в глаза, пока ты жив. Нас сотни, мы преданы своему учителю и поклялись смыть позор, восстановив доброе имя школы Ёсиоки. Мы не намерены устраивать уличную потасовку и сводить с тобой счеты, но обязаны убить тебя, чтобы отомстить за учителя и успокоить дух его брата. Без твоей головы мы не уйдем. Не завидую тебе! Защищайся!

— Твои слова достойны самурая, — ответил Мусаси. — Вижу, жизнь моя действительно в опасности. Если ты говоришь о долге и о Пути Воина, то почему не вызываете меня на бой по правилам, как Сэйдзюро и Дэнситиро? Почему оравой нападаете на одного?

— Ты ведь прятался от нас!

— Ерунда! Трус всегда обвиняет в малодушии другого. Почему я тогда стою перед вами?

— Не сумел от нас скрыться.

— При желании давно бы ушел.

— Полагаешь, что спас бы свою голову?

— Вы, конечно, начали бы охоту на меня. Я не хочу, чтобы мы устроили побоище здесь, как дикие звери или бездомные бродяги. Мы потревожим обитателей Янаги-мати, навлечем позор не только на себя, но и на все военное сословие. Вы толкуете о своем долге перед домом Ёсиоки, но потасовка здесь не прибавит ему славы. Вы этого добиваетесь? Хотите окончательно опозорить своего учителя, разрушить его школу и предать Путь Воина? В таком случае советую вам запомнить: Мусаси будет сражаться, пока его не зарубят на куски.

— Бей его! — взвыл самурай, стоявший рядом с Дзюродзаэмоном, и выхватил меч.

— Осторожно! Итакура явился! — внезапно закричал кто-то. Градоначальник Итакура Кацусигэ правил Киото железной рукой.

В городе его боялись, а дети пели про него:

или:

Итакура был могущественным феодалом и талантливым чиновником, и ему непросто давалось управление Киото. Эдо уже превзошел древнюю столицу по количеству жителей, но Киото оставался центром экономической, политической и военной жизни, колыбелью наук и искусств. В нем громче критиковали сёгунат, чем в других уголках Японии. С начала периода Муромати горожане, потеряв интерес к военным делам, занялись ремеслами и торговлей. Перемены эти породили влиятельное и весьма консервативное среднее сословие. В Киото находили прибежище множество самураев, со стороны наблюдавших за соперничеством между Токугавой и Тоётоми, а также безродные выскочки, которые ухитрялись содержать значительные военные силы. Немало было и бродячих ронинов, вроде тех, что наводнили Нару.

Число винных лавок и веселых заведений в городе превзошло разумные пределы, и в Киото не было отбоя от темных людей, любивших развлечения и легкую наживу.

Когда в 1601 году Токугава Иэясу предложил Итакуре пост наместника в Киото, тот прежде всего посоветовался с женой. «В истории немало выдающихся деятелей, которые завершили жизненный путь, покрытые позором и презрением. До падения их довели жены и родственники, поэтому я и говорю сейчас с тобой. Поклянись, что не станешь вмешиваться в мои дела, и я приму высокий пост», — сказал он жене. Жена ответила, что «женщинам не пристало вмешиваться в государственные заботы». На следующее утро Итакура собрался в замок Эдо, чтобы принять предложение. Жена, заметив, что ворот его кимоно замялся, хотела было поправить, но Итакура остановил ее. «Ты уже забыла вчерашнее обещание». Жене пришлось повторить клятву, что она никогда ни во что не будет вмешиваться.

Итакура оказался способным правителем, строгим, но справедливым. Иэясу не ошибся в выборе.

Крик, предупреждавший о приближении Итакуры, привел самураев в замешательство. Люди Итакуры постоянно разъезжали по улицам, и никто не смел им перечить.

Молодой человек, раздвинув живую стену самураев, встал перед Мусаси. Это он крикнул, что идет патруль. Мусаси узнал Сасаки Кодзиро.

— Я только что прибыл в паланкине и сразу понял, что готовится драка, — произнес с ухмылкой Кодзиро. — И в таком месте? Немыслимо! Я не поклонник школы Ёсиоки, а уж тем более Мусаси, но как воин и фехтовальщик я имею право призвать вас к соблюдению кодекса чести самурая. — Кодзиро говорил ясно и убедительно. Тон его был высокомерным и покровительственным. — Что вы будете делать, когда люди Итакуры схватят вас за уличную драку? Можно было бы заранее предупредить городские власти, тогда бой не считался бы потасовкой, но уже поздно. Сейчас вы нарушаете общественный порядок, выбрав самое неподходящее место и время. Вы позорите военное сословие. Как самурай, призываю немедленно прекратить это безобразие. Если вы жаждете скрестить мечи, не роняйте чести воина и соблюдите все правила вызова на поединок.

— Справедливо! — отозвался Дзюродзаэмон. — Мы назначим место и время, но ты обещаешь, что Мусаси явится?

— Я бы хотел, но…

— Даешь слово?

— Мусаси сам ответит за себя.

— Может, ты просто помогаешь ему улизнуть?

— Не говори глупостей. Будь я на его стороне, вы без промедления напали бы на меня. Он — чужой мне. У меня нет причин его защищать. Если он скроется из Киото, вы оповестите город о его трусости с помощью объявлений.

— Нет! Мы не разойдемся, пока ты не поручишься за его явку на бой.

Расправив плечи, Кодзиро шагнул к Мусаси. Их взгляды перекрестились. Так смотрят друг на друга два диких зверя. Они были молоды и самолюбивы, оба признавали боевые качества друг друга, и оба чувствовали взаимную настороженность.

— Мусаси, принимаешь мое предложение?

— Да.

— Хорошо!

— Я не нуждаюсь в твоем поручительстве.

— Не хочешь, чтобы я за тебя дал слово?

— Меня не надо брать на поруки. Поединки с Сэйдзюро и Дэнситиро не дают повода сомневаться в моей порядочности. Неужели я побегу от их учеников?

— Хорошо сказано! Запомню твои слова. Никаких поручительств! Назови место и время.

— Мне безразлично.

— Смелый ответ. Где ты будешь находиться до поединка?

— У меня нет постоянного адреса.

— Как же направить тебе письмо с вызовом?

— Определите место и время сейчас.

Кодзиро одобрительно кивнул. Посоветовавшись с Дзюродзаэмоном и другими учениками, он снова подошел к Мусаси.

— Послезавтра в пять утра.

— Согласен.

— Место боя — подножие горы Итидзёдзи у развесистой сосны на дороге к горе Хиэй. Дом Ёсиоки формально будет представлять Гэндзиро, старший сын Ёсиоки Гэндзаэмона, дяди Сэйдзюро и Дэнситиро. Гэндзиро теперь возглавил дом Ёсиоки, поединок будет вестись от его имени. Гэндзиро — еще ребенок, поэтому ему будут помогать несколько учеников школы Ёсиоки. Предупреждаю заранее, чтобы потом не возникло недоразумений.

Мусаси официально принял вызов. Кодзиро постучал в дверь сарая и, когда оттуда выглянула голова лесоруба, приказал:

— Принесите столб высотой в два метра и приколите к нему доску. Хочу выставить объявление.

Доску гладко обтесали. Кодзиро послал за кистью и тушью. Уверенными взмахами кисти он написал на доске извещение о месте и времени поединка. Публичное объявление было надежнее любых поручительств, клятв и обещаний. Никто не рискнул бы выставить себя на всеобщее посмешище.

Люди Ёсиоки установили столб на самом людном месте. Мусаси невозмутимо поспешил к конюшням Янаги.

Дзётаро не находил себе места от волнения. Кругом была кромешная тьма. Мальчик напряженно вслушивался, не раздадутся ли знакомые шаги, но до него доносились лишь песни гуляк, бредущих домой. Дзётаро сковал страх за Мусаси. Может, его ранили или убили? Потеряв терпение, мальчик побежал назад к Янаги-мати.

— Куда это ты? — раздался из тьмы голос Мусаси.

— Наконец-то! — с облегчением воскликнул Дзётаро. — Решил проверить, что случилось.

— Напрасно. Могли бы разминуться.

— Людей Ёсиоки много было?

— Вполне.

— И они не схватили тебя? Все обошлось тихо? — с любопытством расспрашивал Дзётаро.

— Ничего не случилось.

— Ты куда? Дом Карасумару в этой стороне. Ты ведь навестишь Оцу?

— Да, я бы очень хотел ее увидеть.

— Она онемеет от изумления, увидев тебя среди ночи.

Последовало неловкое молчание. Затем Мусаси спросил:

— Дзётаро, помнишь ту гостиницу, где мы встретились в первый раз? Как называется то место?

— Усадьба Карасумару куда приятнее старого постоялого двора.

— Несомненно.

— Ворота уже заперты, но мы подступим с черного хода, там, где ночуют слуги. Они нас впустят. Когда узнают, что я тебя привел, князь сам выйдет к тебе. Да, я забыл спросить про этого чудаковатого монаха, Такуана. Он вывел меня из терпения. Твердил, что лучше всего оставить тебя в покое. Даже не хотел сказать мне, где тебя найти, хотя прекрасно знал.

Мусаси не отвечал. Дзётаро продолжал болтать.

— Ну вот и пришли, — произнес Дзётаро, указывая на ворота.

Мусаси молча остановился.

— Видишь свет в угловой комнате? Это северное крыло дома, там живет Оцу. Она, верно, заждалась меня.

Дзётаро сделал шаг к воротам, но Мусаси удержал его. Крепко взяв мальчика за руку, он сказал:

— Подожди. Я не собираюсь заходить в дом. Слушай, что ты должен передать Оцу от моего имени.

— Как?! Зачем тогда ты пришел?

— Убедиться, что ты благополучно добрался до дома.

— Ты должен зайти! Не смей уходить, не повидав Оцу! — Дзётаро отчаянно тащил Мусаси за рукав.

— Тише! Послушай меня.

— Не хочу ничего слушать! Ты обещал, что придешь со мной сюда.

— Разве не пришел?

— Я звал тебя не для того, чтобы разглядывать ворота. Я хотел, чтобы ты увидел Оцу.

— Успокойся. Похоже, меня скоро могут убить.

— При чем тут это? Кто учил меня, что самурай должен быть готов к смерти в любой миг? Ты ведь!

— Правильно. Ты хороший ученик. Спасибо, что ты запомнил этот урок. На этот раз против меня замышляется что-то серьезное. Вероятность выжить невелика. По этой причине я не хочу сейчас видеть Оцу.

— Бессмыслица какая-то!

— Если я начну объяснять, ты не поймешь, потому что слишком мал.

— Ты не победишь? Правда считаешь, что скоро умрешь?

— Да. Только не вздумай сказать Оцу, особенно сейчас, когда она хворает. Я желаю, чтобы она поправилась и нашла путь к счастью. Передай ей эти слова. Ни звука о моей возможной смерти!

— Слово в слово передам, но только все. Я не могу лгать Оцу. Умоляю, пойдем со мной.

— Ты не понимаешь меня! — упрекнул мальчика Мусаси, слегка отталкивая его.

Дзётаро уже не сдерживал слез.

— Мне ее так жалко! Если Оцу узнает, что ты не захотел ее увидеть, она совсем разболеется.

— Именно поэтому ты должен передать ей мои слова. Скажи ей, что нам не следует встречаться, пока я постигаю боевое искусство. Я избрал путь самодисциплины. Мой долг — подавлять свои чувства, вести строгий образ жизни, закалять себя трудностями. Иначе я потеряю свет, к которому стремлюсь всей душой. Подумай, Дзётаро! Тебе тоже предстоит эта стезя, если ты намерен стать истинным воином.

Дзётаро тихо плакал. Мусаси обнял его и прижал к груди.

— Никто не знает, где обрывается Путь Воина. Когда меня не будет, найди себе хорошего учителя. Я не хочу сейчас встречаться с Оцу, потому что знаю: без меня ей в конце концов будет лучше. Обретя новое счастье, она поймет меня. В ее комнате не гаснет свет. Ей очень одиноко. Успокой ее и сам ложись спать.

Дзётаро начинал смутно понимать своего учителя, но все еще стоял к нему спиной. Продолжать разговор было бесполезно. Дзётаро спросил, хватаясь за последнюю соломинку:

— А ты вернешься к Оцу, когда постигнешь боевые искусства? Когда убедишься, что стал настоящим воином?

— Да, если такой день настанет.

— А когда?

— Трудно сказать.

— Через два года?

Мусаси молчал.

— Через три?

— Путь совершенствования бесконечен.

— Ты не увидишь Оцу до конца жизни?

— Если природа наделила меня нужными качествами, то я когда-нибудь достигну цели. Или останусь таким же глупцом, как сейчас. Жизнь моя в серьезной опасности. Разве мужчина в таком положении может давать обещания молодой женщине?

Для Мусаси эта речь была непривычно длинной. Удивленный, Дзётаро взглянул на него, затем торжествующе сказал:

— А ты ничего не обещай. Зайди, и все!

— Это не так просто, как кажется. Мы с нею молоды. Стыдно признаться, но я боюсь ее слез. Они могут победить меня.

Мусаси не был уже тем самоуверенным юношей, который легко отверг Оцу на мосту Ханада. Самолюбие, бездумность уступили место терпимости и снисходительности. Ёсино пыталась разбудить его страсть, но он не поддался ее чарам. С Оцу могло быть иначе. Мусаси понимал, как много он значит для нее.

— Ты понял меня? — шепнул Мусаси на ухо мальчику.

Дзётаро потер глаза. Отняв ладони от лица, увидел лишь густой, ночной туман.

— Учитель! — раздался во мраке его крик.

Дзётаро добежал до конца стены, зная, что Мусаси не вернется. Уткнувшись в стену, мальчик разрыдался. Он потерпел еще одно поражение. На этот раз взрослые одолели его своими доводами. Горло Дзётаро свело судорогой, тело трясло от рыданий.

Вытерев слезы, он тихо побрел домой. У ворот стояла женщина, которую мальчик принял за служанку. Дзётаро подумал, что ее послали по какому-то делу в столь поздний час. Ему стало стыдно, что служанка могла слышать его плач. Женщина, сняв с головы покрывало, пошла ему навстречу.

— Дзётаро, это ты?

— Оцу? Ты почему здесь? Ты ведь очень слабая.

— Беспокоилась о тебе. Почему ушел, не предупредив? Где ты пропадал? Зажгли фонари, заперли ворота, а тебя все нет. Я извелась от волнений.

— С ума сошла! У тебя горячка! Отправляйся немедленно в постель.

— Почему ты плакал?

— Потом все скажу.

— Нет, говори сейчас. Ты чем-то расстроен? Ты провожал Такуана?

— Да.

— Узнал, где Мусаси?

— Такуан — плохой человек. Я его ненавижу.

— Он ничего не сказал?

— Нет.

— Что-то ты от меня скрываешь!

— Вы оба невыносимы! — завопил Дзётаро. — И ты, и этот глупец, мой учитель! Не вымолвлю ни слова, пока ты не ляжешь в постель с мокрым полотенцем на лбу. Если сейчас же не пойдешь в дом, отволоку тебя силой!

Дзётаро схватил Оцу за руку и, неистово колотя по воротам, яростно завопил:

— Открывайте! Больная ждет! Она окоченеет, если будете долго копаться!

Тост в честь завтрашнего дня

Матахати остановился посреди дороги и вытер пот со лба. Весь путь от улицы Годзё до горы Саннэн он проделал бегом. Лицо его было красным, больше от выпитого сакэ, чем от усталости. Матахати, нырнув в старые ворота, прошел через огород к маленькому домику.

— Мамаша! — позвал он.

Никто не отвечал. Матахати огляделся.

— Спит, что ли? — пробормотал он.

Вымыв у колодца руки и ноги, Матахати вошел в дом. Дремавшая Осуги перестала храпеть и приоткрыла глаза.

— Что кричишь как полоумный? — недовольно пробурчала она.

— Наконец-то проснулась.

— Что за тон?

— Сама спишь, но стоит мне присесть на минутку, ты тут же попрекаешь меня ленью и посылаешь на поиски Мусаси.

— Уж извини мой возраст! — саркастически произнесла Осуги. — Я должна спать для поддержания сил, но с головой у меня все в порядке. Ни минуты покоя с тех пор, как убежала Оцу. И рука все еще болит из-за этого Такуана.

— Почему ты всегда жалуешься, когда видишь меня в хорошем настроении?

— Не так часто ты слышишь мои сетования. Узнал что-нибудь про Оцу и Мусаси?

— Новость, которую я принес, не знают только старухи, которые днем спят.

— Какую еще новость?

Осуги привстала и ползком придвинулась к сыну.

— Мусаси предстоит третье сражение со школой Ёсиоки.

— Где? Говори же!

— В Янаги-мати столб с подробным объявлением. Бой состоится завтра утром в местечке Итидзёдзи.

— Янаги-мати! Это же веселый квартал! — недоверчиво посмотрела на сына Осуги. — Значит, ты там болтался?

— Нигде я не болтался! — строптиво возразил Матахати. — Ты постоянно меня в чем-то дурном подозреваешь. Там всегда можно узнать последние новости и слухи.

— Не обижайся, я пошутила. Рада, что ты одумался и отрекся от прежней беспутной жизни. Завтра утром? Я не ослышалась?

— Да, в пять.

Осуги помолчала, размышляя о чем-то.

— Ты как-то говорил, что у тебя есть знакомые в школе Ёсиоки.

— Да, кое-кого знаю, но познакомился я с ними при неблагоприятных обстоятельствах.

— Не имеет значения. Собирайся, отведешь меня в школу Ёсиоки.

Матахати не переставал удивляться неугомонности матери. С каменным выражением лица он холодно спросил:

— К чему суета? Пожар, что ли? Зачем тебе туда?

— Предложить свои услуги, разумеется.

— Что-о?

— Завтра они собираются убивать Мусаси. Хочу попросить, чтобы и нас допустили к бою. Толку от нас немного, но два удара нанесем.

— Ну, насмешила! — расхохотался Матахати.

— Что смешного в моих словах?

— Наивность твоя хуже глупости.

— Как ты смеешь говорить такое матери?

— Не будем спорить. Сама подумай. Люди Ёсиоки жаждут крови, это их последняя возможность. Ради нее они отбросят все правила игры. Они спасут дом Ёсиоки, убив Мусаси любой ценой. Ни для кого не секрет, что они толпой навалятся на него.

— Ах, так! — ликующе прошептала Осуги. — Тогда Мусаси уж точно не жилец.

— А вот с этим я не согласен. Мусаси может привести своих людей, и тогда случится настоящее сражение. Так, во всяком случае, толкует народ на улице.

— Может быть. Все равно мы не можем сидеть сложа руки, предоставив кому-то убивать Мусаси, после того как мы его так долго преследовали.

— Верно. Я кое-что придумал, — живо произнес Матахати. — Пойдем на место боя заранее, встретим там людей Ёсиоки и объясним причину нашей мести. Они разрешат нам рубануть разок по мертвому Мусаси. Тогда мы отрежем у него прядь волос или кусок рукава, чтобы принести в деревню и сказать, что мы его прикончили. Вот и вернем свое доброе имя.

— Хороший план, сынок. Лучше не придумаешь.

Осуги забыла, что когда-то сама предлагала Матахати то же самое.

— Мы и честь дома восстановим, и расквитаемся с Оцу. Без Мусаси она как рыба без воды.

Успокоив мать, Матахати повеселел и захотел выпить.

— У нас в запасе несколько часов. Не заказать ли нам сакэ на ужин?

— Хорошо, пусть принесут. Я тоже пригублю, чтобы отметить предстоящую победу.

Матахати поднимался на ноги, когда кто-то мелькнул в решетчатом окне.

— Акэми! — крикнул Матахати.

Акэми, как провинившаяся кошка, хотела юркнуть за дерево. Она остолбенела, увидев Матахати.

— Ты? — воскликнула она, не веря своим глазам.

— А ты как здесь оказалась?

— Я здесь остановилась на некоторое время.

— Не знал. Око с тобой?

— Нет.

— Вы давно вместе не живете?

— Нет. Ты знаешь Гиона Тодзи?

— Слышал это имя.

— Мать убежала с ним.

Маленький колокольчик на оби звякнул, когда Акэми поднесла руки к глазам, чтобы скрыть слезы.

Голубоватая тень окутывала девушку, ее тонкие руки и нежная шея матово белели в вечерних сумерках, все в ней было чужим и непривычным для Матахати. Детская непосредственность Акэми, которая скрашивала дни Матахати в Ибуки и Ёмодзе, бесследно исчезла.

— Ты с кем там разговариваешь? — раздался удивленный голос Осуги.

— Это девушка, о которой я тебе рассказывал. Дочь Око.

— Подслушивала нас?

— Почему ты всегда подозреваешь людей в подлости? — раздраженно ответил Матахати. — Она живет рядом и проходила мимо. Правильно, Акэми?

— Я и представить не могла, что встречу тебя здесь. Правда, один раз я видела здесь девушку, ее звали Оцу, если не ошибаюсь.

— Ты разговаривала с ней?

— Нет. Но подумала, что она и есть та девушка, с которой ты помолвлен.

— Да, верно.

— Я не ошиблась. Моя мать испортила тебе жизнь.

Матахати пропустил замечание мимо ушей.

— Замуж не вышла? Выглядишь совсем взрослой.

— После твоего ухода жить с матерью стало невыносимо. Потерпев, пока сил хватало, я в прошлом году убежала в Сумиёси.

— Она загубила и твою судьбу. Погоди, она за все расплатится!

— Мне безразлично. Меня больше волнует, как самой жить дальше.

— Я смутно представляю будущее. Все гадаю, как расквитаться с Око, но, верно, ничего не придумаю.

Пока они разговаривали, Осуги собиралась в дорогу. Прищелкнув языком, она недовольным тоном позвала сына:

— Матахати, почему ты сетуешь на судьбу перед первым встречным! Лучше помог бы мне.

— Иду.

— До свидания, Матахати! До встречи.

Акэми убежала с виноватым видом.

Вскоре служанка принесла поднос с ужином и сакэ. Комнаты гостиницы осветились. Не глядя на счет, лежавший на подносе, мать и сын поднесли друг другу по чашечке. Зная, что постояльцы уезжают, слуги по очереди прощались. Пришел и сам хозяин.

— Жаль расставаться, вы так долго гостили у нас, — сказал он. — Извините, что не смогли предоставить вам всех удобств. Надеемся увидеть вас в следующий приезд в Киото.

— Спасибо, — ответила Осуги. — Я собираюсь приехать еще раз. Сколько я у вас прожила? Почти три месяца.

— Да. Будем скучать без вас.

— Не выпьете с нами сакэ на прощанье?

— С удовольствием. Вы так внезапно покидаете нас. Редкий гость отправляется в дорогу на ночь глядя.

— Получили срочное известие. Не посоветуете, как побыстрее добраться до деревни Итидзёдзи?

— Это на другом берегу Сиракавы у горы Хиэй. Лучше не отправляться туда ночью, места там безлюдные.

— Ничего, — вмешался Матахати. — Не нарисуете нам план для верности?

— Конечно. Один из наших слуг родом оттуда. Он подробно расскажет. Людей в Итидзёдзи немного, но деревня разбросана по окрестностям.

— За нас не беспокойтесь. Нам главное туда добраться, — произнес захмелевший Матахати.

— Прошу прощения и не стану мешать вашим сборам.

Откланявшись, хозяин вышел из комнаты. Не успел он спуститься с веранды в сад, как подбежали управляющий и трое слуг.

— Она проходила здесь? — спросили они, едва переводя дух.

— О ком вы?

— Девушка, которая живет в задней комнате?

— Зачем она вам?

— Я ее недавно видел, но потом я заглянул к ней в комнату…

— Короче!

— Не можем найти.

— Болван! — заорал хозяин гостиницы, мгновенно забыв об учтивости, которую только что разыгрывал перед Осуги. — Чего ради бегать по саду, когда ее и след простыл. По ее виду ясно было, что она без денег. И ты разрешил ей жить в долг целую неделю? Разорить меня хочешь?

— Она держалась тихо и пристойно.

— Поздно об этом вспоминать. Проверь, не пропало ли что из других комнат. С какими тупицами приходится иметь дело! — Хозяин поспешно зашагал к главному дому гостиницы.

Осуги и Матахати выпили еще немного сакэ, потом старуха налила чаю и протянула чашку сыну.

— На донышке осталось немного, — сказал Матахати, опрокидывая кувшинчик. — Есть я не хочу.

— Надо подкрепиться. Съешь хотя бы чашку риса с соленьями.

Слуги с фонарями все еще бегали по саду.

— Пока не нашли, — заметила Осуги. — Я не хотела вмешиваться, но речь шла о девушке, с которой ты разговаривал?

— Похоже.

— Немудрено, что такая мать, как Око, воспитала негодную дочь. Почему ты любезничал с этой девчонкой?

— Жалко ее. Тяжелая жизнь ей выпала.

— Не проболтайся, что знаком с нею. Хозяин гостиницы, узнав, что мы ее знаем, заставит нас платить.

Матахати думал о другом. Он повалился на постель, подложив кулак под голову, и проворчал:

— Убил бы негодяйку эту. Как живая стоит перед глазами. Не один Мусаси виноват в моих несчастьях. Око тоже постаралась!

— Разболтался, умник! — одернула его Осуги. — Ладно, положим, убьешь ты Око, но что это прибавит к репутации нашей семьи? Никто в деревне и в глаза не видел твою Око.

В два часа ночи к ним зашел хозяин гостиницы, чтобы сообщить время.

— Поймали девушку? — поинтересовался Матахати.

— Как в воду канула, — ответил хозяин. — Она хорошенькая, так что управляющий рассчитывал подержать красотку с неделю здесь, пока не отработала бы долг. Вы понимаете, что я имею в виду. К сожалению, упустили.

Матахати завязывал сандалии.

— Мамаша, опять ты копаешься! Всегда подгоняешь меня, а сама никогда не бываешь готова вовремя! — крикнул он.

— Поди сюда, Матахати! Я тебе не отдавала кошелек, который я держу в дорожной котомке? За комнату я расплатилась тем, что ношу в оби, а деньги на дорогу у меня в кошельке.

— Не видел.

— Взгляни-ка. На листке твое имя. Что?! Какая наглость! Написано, что она взяла деньги взаймы, пользуясь давним с тобой знакомством. Она надеется, что ты простишь ее. Взяла взаймы!

— Это почерк Акэми.

Осуги позвала хозяина гостиницы.

— Полюбуйтесь! Если постояльца обворовали в гостинице, то отвечает хозяин. Вам придется возместить украденное!

— Да что вы? — широко улыбнулся хозяин. — Я бы так и поступил, не будь она вашей знакомой. Боюсь, вам придется заплатить за комнату.

Глаза Осуги забегали.

— Еще чего придумали! — пробормотала она. — Никогда в жизни не видела эту воровку. Матахати, поднимайся! Будем копаться здесь, так и петухи запоют.

В ловушке смерти

Забрезжило утро, но луна стояла высоко. По белеющей во мгле горной дороге двигались тени. Путники беспокойно переговаривались тихими голосами.

— Я думал, что людей будет побольше.

— И я тоже. Многие не явились. Я полагал, что человек сто пятьдесят наберется.

— И половины нет!

— С людьми Гэндзаэмона и семидесяти не насчитаешь.

— Плохи дела. Развалилась школа Ёсиоки!

— Нечего жалеть о тех, кто не явился, — раздался голос из группы людей, шедших сзади. — Додзё закрыт, и многие разбрелись, чтобы прокормиться. Пришли самые гордые и преданные, а это важнее количества.

— Правильно! Представь, какую кутерьму устроили бы двести или даже сто человек!

— Ха-ха-ха! Отважные речи! Вспомните Рэнгэоин! Двадцать человек открыв рот смотрели вслед Мусаси.

Гора Хиэй и соседние вершины спали в пелене облаков. Путники приближались к развилке, откуда одна дорога взбиралась в гору, другая — вела к деревне Итидзёдзи. Дорога была каменистой, с глубокими выбоинами. У развилки, раскинув ветви гигантским зонтом, росла сосна, под которой расположились несколько старших учеников школы Ёсиоки. Шел военный совет.

— Сюда ведут три тропы. Неизвестно, по какой придет Мусаси. Разумно разделить людей на три группы и поставить на каждой. Гэндзиро с отцом останутся здесь с десятком самых сильных наших учеников во главе с Миикэ и Уэдой.

— Местность здесь пересеченная, поэтому собирать всех людей бессмысленно. Надо расставить их вдоль трех троп и подождать, пока Мусаси не приблизится достаточно близко к месту боя, а затем окружить его.

Тени метались по дороге, некоторые самураи стояли неподвижно, опершись на копья. Они подбадривали друг друга, хотя среди них не было трусов.

— Идет! — раздался крик дозорного.

Тени замерли. По спинам воинов пробежал холодок.

— Ложная тревога! Это Гэндзиро.

— Смотрите, его несут в паланкине.

— Да он ведь еще ребенок!

Тусклый фонарь, раскачиваясь в такт шагов носильщиков, медленно приближался. Вскоре Гэндзаэмон уже выбирался из паланкина со словами: «Ну вот, кажется, все в сборе». Гэндзиро, мальчик лет тринадцати, вылез из другого паланкина. На головах отца и сына были белые повязки, хакама подогнуты. Гэндзаэмон велел сыну стоять под сосной. Отец потрепал мальчика по волосам:

— Бой от твоего имени, но сражаться будут ученики школы. Ты еще мал, твое дело — наблюдать со стороны.

Гэндзаэмон застыл под деревом, как кукла самурая на празднике мальчиков.

— Еще рано, — проговорил Гэндзаэмон. — До восхода солнца далеко.

Порывшись за пазухой, он достал трубку и попросил дать ему огня. Все видели, что он спокоен и держит себя в руках.

— Может, решим, как распределить людей? — предложил кто-то.

— Пожалуй. Каждый должен знать свою позицию. Что предлагаете?

— Боевое ядро остается под деревом. Остальные воины будут стоять через двадцать шагов друг от друга вдоль трех дорог.

— Кто на позиции под сосной?

— Вы и еще десяток учеников. Мы сможем оградить Гэндзиро и прийти на помощь бойцам на дорогах.

— Надо подумать, — произнес Гэндзаэмон. — По твоему плану на Мусаси смогут напасть не более двадцати человек.

— Правильно, этого достаточно для его окружения.

— А если он приведет подмогу? Запомните, он мастер выходить из самых трудных положений. В этом он, пожалуй, даже сильнее, чем в бою. Вспомните Рэнгэоин. Он может ударить по слабому звену в наших порядках, ранить троих-четверых и скрыться, а потом бахвалиться, что один справился с семью десятками учеников школы Ёсиоки.

— Мы не допустим клеветы!

— У вас не будет доказательств. В городе уже сплетничают, что Мусаси один бросил вызов всей школе Ёсиоки. Народ, как обычно, на стороне одинокого храбреца.

— Если он и на этот раз вывернется, нам конец, — произнес Миикэ Дзюродзаэмон. — Никакие объяснения не помогут. Единственное наше спасение — смерть Мусаси, сейчас не до выбора средств. Мертвые молчат.

Дзюродзаэмон подозвал четверых самураев, стоявших в стороне.

Трое были с луками, один с мушкетом.

— Мы обеспечили дополнительные меры обороны, — сказал он.

— А, дальнобойное оружие!

— Поставим их на возвышении или устроим на деревьях.

— Не обвинят ли нас в нечестных приемах?

— Плевать на молву. Наша задача — убить Мусаси.

— Если тебя не страшат сплетни, согласен, — быстро проговорил старик. — Если Мусаси захватит с собой человек шесть, им не уйти от стрел и пули. Пора по местам. Мусаси может напасть внезапно. Расставляй людей, командование поручаю тебе.

Темные тени рассыпались, как дикие гуси по болоту. Одни нырнули в заросли бамбука, другие спрятались за деревьями или слились с камнями на межах между рисовыми полями. Трое лучников заняли позицию на возвышенности, а один забрался на сосну. Пока он карабкался на дерево, дождь иголок сыпался на стоявшего внизу Гэндзиро. Отец заметил, что мальчик заерзал на месте.

— Уже волнуешься? Нельзя так трусить!

— Я не трус. Иголки за ворот попали.

— Терпи молча. Хорошая закалка для тебя. Попытайся запомнить все подробности боя.

— Перестань драться, болван! — раздался вопль с восточного конца дороги.

В зарослях бамбука стоял такой шум, что лишь глухой мог не догадаться, какая там куча людей.

— Страшно! — закричал Гэндзиро, прижимаясь к отцу.

Дзюродзаэмон бросился на крик, понимая, что это ложная тревога. Сасаки Кодзиро дубасил одного из людей Ёсиоки.

— Слепой, что ли? Как можно принять меня за Мусаси? Я пришел, чтобы быть свидетелем, а ты набросился с копьем. Сумасшедший!

Люди Ёсиоки переполошились. Они подозревали в Кодзиро лазутчика.

Увидев Дзюродзаэмона, Кодзиро обратился к нему:

— Я пришел как свидетель, а меня встречают как врага. Если это твой приказ, придется мне с тобой сразиться. Мне нет дела до Мусаси, но за свою честь я постою. К тому же Сушильный Шест давно не пробовал крови, что-то я разленился.

Кодзиро походил на тигра, изрыгающего огонь. Его ярость поразила людей Ёсиоки, обманувшихся было фатоватой внешностью Кодзиро. Дзюродзаэмон решил не уступать строптивому юнцу.

— Ты правда рассердился. Ха-ха-ха! А кто звал тебя в свидетели? Не припоминаю. Мусаси попросил?

— Почему переполох? Когда мы ставили столб с объявлением в Янаги-мати, я сообщил враждующим сторонам, что буду свидетелем.

— Ну и что? Это ты сам придумал. Мусаси не просил, а мы тем более. Удивляюсь, сколько на свете выскочек, сующих нос не в свои дела.

— Это оскорбление! — бросил Кодзиро.

— Убирайся! — заорал, не выдержав, Дзюродзаэмон. — Здесь не балаган для представлений!

Посинев от злости, Кодзиро, мягко отпрыгнув назад, приготовился к атаке.

— Защищайтесь, негодяи!

— Подождите, молодой человек! — раздался голос подошедшего Гэндзаэмона.

— Сам жди! — прошипел Кодзиро. — Не лезь! Я вам покажу, что случается с людьми, которые меня оскорбляют.

Старик подбежал к Кодзиро.

— Прошу вас не принимать это недоразумение всерьез. Наши люди перевозбуждены. Я — дядя Сэйдзюро, он рассказывал, какой вы выдающийся фехтовальщик! Не обижайтесь! Приношу вам личное извинение за поведение наших людей.

— Спасибо на добром слове. Я был в хороших отношениях с Сэйдзюро и желаю успехов дому Ёсиоки, хотя и не могу выступить на вашей стороне. Я тем не менее не допущу, чтобы ваши люди оскорбляли меня.

Гэндзаэмон склонился в глубоком поклоне.

— Вы совершенно правы. Прошу вас, забудьте о происшедшем ради Сэйдзюро и Дэнситиро.

Старик решил любой ценой уладить неприятность, поскольку Кодзиро мог ославить их на весь Киото, рассказав о подготовленной засаде на Мусаси.

— Хорошо! Мне стыдно, что почтенный старец гнет передо мной спину в поклоне, — милостиво произнес Кодзиро.

Без тени смущения хозяин Сушильного Шеста начал хвалить и подбадривать людей Ёсиоки и поносить Мусаси.

— Я дружил с Сэйдзюро и знать не знаю Мусаси. Конечно, я на вашей стороне. Я видел много поединков, но трагедия вашего дома ни с чем не сравнима. Какой-то деревенский бродяга вывалял в грязи семейство, служившее военными наставниками сёгунам Асикаги!

От слов Кодзиро у всех загорелись уши. Дзюродзаэмон ругал себя за то, что грубо обошелся с искренним другом дома Ёсиоки.

Кодзиро, мгновенно уловив перемену в отношении к себе, заговорил еще вдохновеннее:

— Я мечтаю о собственной школе, поэтому не пропускаю ни одного поединка, чтобы видеть различные приемы. Таким образом я учусь. Два ваших боя с Мусаси меня безмерно разочаровали. Вас было много в Рэнгэоине, да и в Рэндайдзи тоже, но вы позволили Мусаси уйти безнаказанным. Теперь он болтается по улицам Киото и кичится своими победами. Не могу понять, в чем дело.

Кодзиро продолжал, облизнув пересохшие губы:

— Спору нет. Мусаси на редкость упорный боец, впрочем, как и все бродячие фехтовальщики. Раза два я наблюдал его в деле. Боюсь показаться навязчивым, но хочу кое-что рассказать вам о Мусаси. Впервые я услышал о нем от женщины, которая знала Мусаси с семнадцати лет.

Кодзиро предусмотрительно опустил имя Акэми.

— Ее рассказ и другие сведения дали мне представление об этом человеке. Он — сын деревенского самурая из провинции Мимасака. Вернувшись в деревню после битвы при Сэкигахаре, он натворил столько безобразий, что односельчане изгнали его. С тех пор он странствует. Человек он никчемный, но кое-какие способности имеет. Обладает могучей силой. Сражается с полным пренебрежением к собственной жизни, что сводит на нет традиционные правила фехтования в поединках с ним. Это все равно что с помощью здравого смысла пытаться уговорить сумасшедшего. Надо поймать его в ловушку, как дикого зверя, иначе вам с ним не справиться. У вас есть представление о противнике, так что действуйте!

Гэндзаэмон церемонно поблагодарил Кодзиро и посвятил его в план сражения. Кодзиро одобрительно кивал.

— Если выполните задуманное, Мусаси живым не уйдет. Можно, однако, придумать кое-что и получше.

— Получше? — переспросил Гэндзаэмон, пристально взглянув на самоуверенного гостя. — Спасибо, но, по-моему, мы все предусмотрели.

— Нет, мой друг, далеко не все. Если Мусаси честно явится сюда по дороге, то ему, может, и не уйти. А если он разгадает вашу тактику и вовсе не появится? Все ваши приготовления пойдут насмарку.

— Расставим по всему Киото объявления о его трусости и сделаем его посмешищем.

— Конечно, таким образом вы отчасти поправите свою репутацию, но не забывайте, Мусаси будет всем рассказывать о вашем коварстве. Вам не будет веры. Необходимо уничтожить Мусаси сегодня. Значит, надо подстроить так, чтобы он явился сюда и угодил в вашу западню.

— Как это сделать?

— Сейчас скажу. Есть несколько вариантов. — Кодзиро что-то прошептал на ухо Гэндзаэмону. — Ну как? — спросил Кодзиро. Надменное лицо выражало дружелюбие, не свойственное ему.

— Понимаю, к чему вы клоните, — закивал в знак согласия старик. Обернувшись к Дзюродзаэмону, он зашептал ему на ухо.

Встреча при луне

Уже пробило за полночь, когда Мусаси добрался до маленькой гостиницы севернее Китано, где когда-то он встретил Дзётаро. Неожиданное появление Мусаси обрадовало старика хозяина, который быстро приготовил ему постель.

Мусаси ушел рано утром и вернулся поздним вечером. Он сбросил с плеч мешок батата из Курамы и отдал старику штуку беленого полотна из Нары, купленную в ближайшей лавке, и попросил сшить исподнее — набрюшник и набедренную повязку. Старик сразу же снес полотно белошвейке, а на обратном пути забежал в винную лавку за сакэ. Они проговорили до глубокой ночи, сидя с горшком тушеных бататов и кувшинчиком сакэ, пока белошвейка не принесла новое белье. Мусаси аккуратно сложил его у изголовья.

Задолго до рассвета старика разбудил плеск воды. Мусаси умывался студеной колодезной водой. Он надел новое белье и старое кимоно. Лунный свет заливал землю.

Мусаси сказал старику, что, устав от Киото, направляется в Эдо и пообещал зайти года через три, когда вернется в эти края. Старик завязал пояс на его спине. Мусаси ушел.

Узкая тропа вела через поля к дороге на Китано. Мусаси ступал осторожно, чтобы не угодить в лепешки навоза. Старик долго смотрел в ту сторону, где лунная дымка поглотила гостя.

Голова Мусаси была ясной, как небо над ним. Тело налито силой, настроение становилось бодрее с каждым шагом.

«Зачем я так тороплюсь? — громко спросил он себя и замедлил шаг. — Это, пожалуй, моя последняя ночь в мире живых».

Мусаси не скорбел, не сокрушался, он трезво оценивал свое положение. Он пока не ощущал дыхания смерти.

Весь вчерашний день он молча просидел под сосной во внутреннем храме Курама в надежде обрести отрешенность, когда теряется ощущение души и тела. Он не смог отделаться от мысли о смерти и теперь сожалел о напрасно потерянном времени.

Ночной воздух бодрил. Немного сакэ, короткий, но глубокий сон, ледяная вода из колодца, новое белье — нет, он не чувствовал себя человеком, обреченным на смерть. Мусаси вспомнил зимнюю ночь, когда он одолевал вершину Орлиной горы. Тогда тоже ярко сверкали звезды, на деревьях блестели сосульки. Сейчас сосульки сменились бутонами цветов. Мусаси чувствовал легкое головокружение, ему не хотелось думать о серьезном. Впрочем, какой толк ломать голову над тем, что не постигли мудрецы на протяжении веков — смерть, предсмертная агония, то, что ждет после смерти.

Мусаси шел по кварталу, где жила придворная знать. Жалобно пела флейта. Он живо представил людей в трауре вокруг гроба, ждущих рассвета. Ему почудились звуки заупокойной молитвы. Мусаси неожиданно для себя вспомнил танцующих жриц в храме Исэ, надменную вершину Орлиной горы.

Мусаси остановился, чтобы прийти в себя. Он уже миновал храм Сёкокудзи и был неподалеку от серебряной ленты реки Камо. Он увидел на глинобитной стене тень человека, двигавшегося ему навстречу. Немолодой человек с собакой на поводке робко приблизился к Мусаси.

— Можно вас побеспокоить?

— Меня? — удивился Мусаси.

— Извините за странный вопрос: не видели ли вы по пути освещенный дом?

— Я не смотрел по сторонам, но, по-моему, не попадался.

— Снова не на ту улицу попал!

— А что вы ищете?

— Дом, в котором скончался один человек.

— Дома я не видел, но, кажется, слышал флейту. Это рядом.

— Должно быть, тот самый дом. Жрец из синтоистского храма, похоже, опередив меня, начал заупокойную службу.

— Вы священнослужитель?

— Не совсем. Я — гробовщик с холма Торибэ. Мне сказали, чтобы я шел к дому господина Мацуо, вот я и направился к горе Ёсида, но они там больше не живут.

— Вы говорите о Мацуо с горы Ёсида?

— Да. Я не знал, что они переехали, и сделал большой крюк. Спасибо! До свидания!

— Подождите! — остановил его Мусаси. — Вы говорите о Канамэ Мацуо, который служил у господина Коноэ?

— Вот именно. Он умер, не проболев и десяти дней.

Мусаси молча зашагал дальше, гробовщик — в противоположную сторону.

«Умер дядя», — подумал Мусаси. Человек прожил нелегкую жизнь, пытаясь нажить состояние, но так и остался бедным. Мусаси вспомнил простую еду, которую дала ему тетка, — рисовые колобки, съеденные им в новогоднюю ночь на берегу реки. Теперь и она осталась одна-одинешенька.

Мусаси остановился на берегу Камо, вглядываясь в тридцать шесть вершин Хигасиямы. Они излучали холодную враждебность. Мусаси, тряхнув головой, сбежал вниз к мосту. Отсюда дорога из северной части города вела к горе Хиэй и дальше в провинцию Оми.

На середине моста Мусаси услышал крик человека. Он остановился. Клокотала вода, шумел ветер. Крик повторился. Мусаси, не поняв, откуда он доносится, поспешил вперед. Поднявшись на берег, Мусаси увидел бегущего навстречу человека. В нем Мусаси узнал вездесущего интригана Сасаки Кодзиро.

Кодзиро неестественно горячо поприветствовал Мусаси. Оглядев безлюдный мост, он спросил:

— Ты один?

— Конечно.

— Надеюсь, ты простишь меня за прошлую ночь. Спасибо, что ты не отверг моего вмешательства.

— Я должен благодарить тебя, — вежливо ответил Мусаси.

— Идешь на поединок?

— Да.

— Неужели один? — домогался Кодзиро.

— Один.

— Мусаси, ты, видимо, неправильно истолковал объявление в Янаги-мати.

— Думаю, что не ошибся.

— Уверен, что знаешь условия? Это не будет бой один на один, как с Сэйдзюро или Дэнситиро.

— Знаю.

— Бой будет происходить от имени Гэндзиро, но на сражение выйдут ученики школы Ёсиоки. Понимаешь, что их может оказаться и десять, и сто, и даже тысяча?

— Понимаю. Почему ты меня расспрашиваешь?

— Слабые покинули школу, остались сильные и смелые. Сейчас все они под большой сосной у развилки дороги. Они тебя ждут.

— Ты успел побывать там?

— Хм-м… подумал, что стоит предупредить тебя. Я знал, что ты пойдешь по этому мосту, поэтому ждал тебя здесь. Это мой долг. Я ведь писал объявление.

— Ты очень предупредителен.

— Я изложил тебе положение дел. Ты действительно намерен драться в одиночку или за тобой следуют другим путем сторонники?

— У меня один сторонник.

— Правда? Где же он?

— Да вот, рядом, — засмеялся Мусаси, показывая на собственную тень.

Кодзиро обиделся.

— Я пришел не за шутками.

— Я не шучу.

— Ты, кажется, решил посмеяться над моим советом?

— Думаешь, что великий мудрец Синран шутил, утверждая, что истинный верующий обладает двойной силой, потому что его всегда сопровождает Амида Будда? — глубокомысленно произнес Мусаси.

Кодзиро промолчал.

— Ясно, что у людей Ёсиоки подавляющее превосходство. Их много, я один, — продолжал Мусаси. — Ты, конечно, решил, что я уже побежден. Прошу не тревожиться за меня. Положим, узнав, что их десять человек, я возьму с собой тоже десять. Что из этого? Они приведут двадцать. Приди со мной два десятка воинов, их будет тридцать, сорок. Начнется побоище, погибнет много народу. Государственный порядок будет нарушен без пользы для искусства фехтования. От моих сторонников было бы больше вреда.

— Положим, ты прав, но решение вступать в заведомо проигранный бой противоречит «Искусству Войны».

— Случается, что выбора нет.

— В «Искусстве Войны» об этом не упоминается. Оно не признает импульсивных действий сгоряча.

— Я знаю, как мне следует поступать, независимо от уложений «Искусства Войны».

— Ты нарушаешь его законы.

Мусаси рассмеялся.

— Если ты идешь против правил, — настаивал Кодзиро, — почему бы не избрать тактику, гарантирующую жизнь?

— Я следую по пути, который ведет к совершенству жизни.

— Боюсь, он заведет тебя в ад.

— Река перед нами может оказаться тройной рекой ада, тропа — дорогой к вечным мукам, холм, на который я скоро поднимусь, — горой иголок, но для меня нет иного пути к истинной жизни.

— Ты говоришь так, словно смерть уже за твоей спиной.

— Как тебе угодно. Есть люди, заживо умершие, и такие, кто через смерть обретает вечную жизнь.

— Несчастный! — с усмешкой произнес Кодзиро.

— Скажи лучше, куда ведет эта дорога?

— К деревне Хананоки, а оттуда к раскидистой сосне в Итидзёдзи, где ты собрался умереть.

— Далеко?

— Километра два. У тебя много времени.

— Спасибо. Увидимся позже, — весело произнес Мусаси и свернул на боковую тропу.

— Не туда! — крикнул ему вслед Кодзиро.

Мусаси кивнул.

— Говорю же, не туда!

— Знаю.

Мусаси спускался по склону. За придорожными деревьями виднелись рисовые поля, за ними — соломенные крыши крестьянских домов. Кодзиро видел, как Мусаси, застыв на месте, смотрел на луну. Кодзиро расхохотался, представив, что Мусаси справлял малую нужду.

Взглянув на луну, Кодзиро подумал, что много людей покинет этот мир до ее захода.

Мусаси не возвращался. Кодзиро уселся на оголенные корни дерева. Его возбужденное воображение рисовало картины боя.

«Судя по спокойствию Мусаси, он смирился со смертью, но все равно будет бешено сопротивляться. Чем больше жертв, тем увлекательнее зрелище. У людей Ёсиоки припасены луки и мушкет. Если стрелки не промахнутся, спектакль окажется коротким. Они все испортят. Надо бы предупредить Мусаси», — решил Кодзиро.

Над полями поднимался туман, холод пробирал до костей.

— Мусаси, ты что там так долго? — крикнул Кодзиро, поднявшись на ноги.

Почуяв что-то неладное, он быстро спустился вниз по дороге и еще раз окликнул Мусаси. Тишину нарушал лишь скрип водяного колеса.

— Безмозглый негодяй!

Кодзиро взбежал на главную дорогу, оглядываясь по сторонам. Крыши храма на берегу Сиракавы, храмовая роща на склонах Хигасиямы, луна в небе — все, что он увидел. Кодзиро решил, что Мусаси сбежал. Упрекая себя в легковерности, он быстро зашагал к Итидзёдзи.

Из-за дерева, где только что сидел Кодзиро, вышел Мусаси. Он улыбался, радуясь, что отделался от интригана. Мусаси презирал тех, кто получает удовольствие от гибели других. Кодзиро лгал, говоря, что ходит смотреть на поединки ради учения. Он был коварным человеком, который заигрывал с обеими сторонами, ловко изображая честного посредника, готового всем услужить.

Кодзиро, видимо, ожидал, что Мусаси на коленях станет умолять его о помощи, узнав, сколь велика сила дома Ёсиоки. Он должен был принять помощь, ведь речь шла о его жизни. Кодзиро не подозревал, что Мусаси заранее разведал о планах дома Ёсиоки выставить на бой до ста человек.

Мусаси помнил слова Такуана о том, что истинно смелый человек любит жизнь и бережет ее, как заветное сокровище. Мусаси понимал разницу между полноценной жизнью и существованием. Он размышлял о том, как сделать жизнь осмысленной, как превратить ее в луч света, освещающий дорогу в будущее, пусть даже ценой собственной жизни. Если ему удастся осуществить свой замысел, то безразлично, проживет он двадцать или семьдесят лет. Жизнь — мгновение в потоке времени.

Мусаси считал, что в отличие от остальных людей воину уготована своя дорога. Он должен жить как самурай и умереть как самурай. Свернуть с этого пути невозможно. Пусть его изрубят в куски, но враг никогда не посмеет отрицать, что Мусаси бесстрашно и честно принял вызов.

Мусаси раздумывал, каким путем добираться до места боя. Самый близкий — дорога к горе Хиэй, по которой только что ушел Кодзиро. Второй, подлиннее, вел вдоль Таканогавы, притока реки Камо, к большой дороге на Охару и затем мимо императорского дворца Сюгакуин. Третий путь сначала шел на восток, затем поворачивал на север к подножию горы Урю и потом к деревне. Все три дороги сходились у раскидистой сосны, существенной разницы между ними не было. С точки зрения боевого искусства, когда предстоит атаковать превосходящие силы противника, выбор подхода имеет серьезное тактическое значение. От его правильности подчас зависел исход боя.

Мусаси решительно побежал в направлении, почти противоположном Итидзёдзи. Миновав подножие холма Кагура позади гробницы императора Го-Итидзё, нырнул в густую бамбуковую рощу и вышел к горному ручью, протекавшему мимо деревни с северо-восточной стороны. В лунном свете над ним возвышалась гора Даймондзи. Мусаси начал карабкаться вверх по ее северному склону.

Сквозь деревья справа виднелась стена, ограждавшая сад, принадлежавший, вероятно, храму Гинкакудзи. Матово поблескивала зеркальная поверхность пруда в саду. Пруд скрылся за деревьями, и взору предстала серебристая лента реки Камо. Мусаси казалось, что весь город лежит у него на ладони.

Мусаси остановился, чтобы определиться на местности. Он мог подойти к развесистой сосне с противоположной стороны и с высоты птичьего полета осмотреть вражеские позиции. Подобно Оде Нобунаге в битве при Окэхадзаме, он ради сложного обхода пренебрег коротким и легким путем.

— Эй, кто там?

Мусаси застыл. Послышались осторожные шаги. Появился самурай в одежде служивого человека при придворном аристократе. Мусаси понял, что он не имеет отношения к людям Ёсиоки. Лицо самурая закоптилось от факела, кимоно мокрое и заляпанное грязью. Увидев Мусаси, он вскрикнул от удивления. Мусаси настороженно уставился на незнакомца.

— Вы случайно не Миямото Мусаси? — испуганно спросил самурай.

Глаза Мусаси сверкнули в свете факела.

— Вы — Миямото Мусаси? — повторил дрожащим голосом самурай. Никогда в жизни он не видел таких страшных глаз.

— Кто вы? — произнес Мусаси.

— Я… э…

— Хватит мычать! Кто вы?

— Я служу у господина Карасумару Мицухиро.

— Миямото Мусаси — я. Но что служивый человек его светлости делает в горах в глухую ночь?

— Значит, вы Мусаси? — с облегчением вздохнул самурай и вдруг побежал вниз по склону, размахивая факелом.

Мусаси с невозмутимым видом продолжал свой путь. Самурай, добежав до Гинкакудзи, закричал:

— Кура, где ты?

— Мы здесь! — откликнулся голос. Это был не Кура из служивых Карасумару, а Дзётаро.

— Дзётаро? Ты здесь?

— Да.

— Скорее ко мне!

— Не могу. Оцу не может идти дальше.

Самурай тихо выругался, затем крикнул что было мочи:

— Поди сюда! Я нашел Мусаси. Не поторопишься, так мы его упустим.

Дзётаро и Оцу были на тропе метрах в двухстах ниже. Прошло, казалось, бесконечно много времени, прежде чем появились их длинные тени, медленно двигавшиеся в лунном свете. Самурай размахивал факелом, подгоняя их. Скоро послышалось тяжелое дыхание Оцу. Лицо девушки было бледнее луны. Дорожная одежда болталась на исхудавшей фигурке.

— Правда? — задыхаясь, спросила Оцу.

— Только что видел его. Мы сможем догнать его, если вы поспешите, иначе…

— Где он? — спросил Дзётаро, став между больной женщиной и нетерпеливым самураем.

Оцу стало не по себе, когда Дзётаро рассказал ей о предстоящем сражении. Ничто не могло удержать ее в постели. Она поднялась, не слушая ничьих уговоров, оделась и, пошатываясь, вышла за ворота усадьбы. Карасумару, поняв, что Оцу не остановить, предпринял все для помощи девушке. Он разослал людей, чтобы держать под наблюдением все подступы к деревне Итидзёдзи. Пока Оцу плелась по направлению к Гинкакудзи, люди Карасумару обшарили окрестности и в отчаянии готовы были прекратить поиски.

Самурай указывал факелом на вершину горы, и Оцу решительно двинулась вверх по склону. Дзётаро подбадривал ее, боясь, что она в любой миг потеряет сознание.

Оцу молчала. Она не слышала Дзётаро. Холодный пот катился с ее лба, сухие губы потрескались, но желание увидеть Мусаси вело ее вперед, пересиливая болезненную усталость.

— Мы правильно идем, — говорил Дзётаро. — Это дорога к горе Хиэй. Скоро выйдем на пологую часть. Сразу станет легче. Не хочешь отдохнуть?

Оцу молча покачала головой. Она крепко держалась за посох, борясь за глоток воздуха, за каждый шаг, словно родилась на свет с единственным предназначением проделать этот путь.

Они прошли около километра и остановились.

— Мусаси! Учитель! — крикнул Дзётаро.

Зычный голос мальчика ободрил Оцу, но вскоре силы покинули ее.

— Дзётаро, — тихо прошептала она, уронив посох и медленно опускаясь на землю. Она зашлась в кашле и, закрыв рот руками, ничком упала в траву.

— Оцу, у тебя из горла идет кровь! — закричал Дзётаро и подхватил ее под руки, пытаясь поднять. От растерянности мальчик осторожно постучал Оцу по спине.

— Оцу, что-нибудь хочешь?

Оцу молчала.

— Знаю! Нужно воды выпить.

Оцу едва кивнула в ответ.

— Подожди!

Дзётаро вскочил, на миг вслушался в темноту и побежал к распадку, откуда доносилось журчание ручья. Мальчик без труда нашел ключ, бивший из-под скалы. Он увидел маленький прозрачный водоем, на дне которого замерли крошечные черные крабы. В воде отражалось лунное небо с редкими облаками. Отражение было прекраснее самого неба. Дзётаро опустился на колени, чтобы напиться, и вдруг замер от ужаса. Неужели привидение? Среди деревьев, отражавшихся в воде, он увидел Мусаси. Дзётаро решил, что это наваждение, которое мгновенно исчезнет, но Мусаси не пропал. Дзётаро медленно поднял глаза.

— Это ты? Действительно здесь? — воскликнул он.

Дзётаро бросился по воде к учителю, поднимая фонтан брызг, от которых сразу же промок до нитки.

— Это ты? — повторил он, обняв ноги Мусаси.

— Тише! — негромко произнес Мусаси. — Здесь опасно. Я приду сюда позже.

— Нет, раз я тебя нашел, то ни за что не отпущу!

— Тихо! Я услышал твой голос и ждал тебя. А сейчас отнеси Оцу воды.

— Я замутил воду.

— Рядом другой ключ. Возьми! — Мусаси протянул мальчику бамбуковую флягу.

— Отнеси воду сам, — ответил Дзётаро, не двигаясь с места. Мгновение они молча смотрели друг на друга, затем Мусаси кивнул и пошел к ручью.

Наполнив флягу, он пошел к Оцу. Мусаси осторожно приподнял девушку, обняв ее за плечи, и поднес флягу к ее губам.

— Оцу, это Мусаси. Слышишь? Мусаси пришел, — прошептал Дзётаро.

Оцу отпила воды, дыхание стало немного ровнее, но она по-прежнему безвольно висела на руках Мусаси, глядя перед собой остановившимся взглядом.

— Оцу, очнись! Это Мусаси! Тебя держит Мусаси! — В голосе Дзётаро звучало отчаяние.

Глаза Оцу наполнились слезами. Она слабо кивнула. Дзётаро чуть не подпрыгнул от радости.

— Ты рада? Ведь ты этого хотела, правда? — продолжал Дзётаро, обращаясь к Мусаси. — Она всегда говорила, что во что бы то ни стало увидит тебя. Никого не слушала. Обязательно скажи ей, что она умрет, если не будет беречь себя. Меня она не слушает, может, ты повлияешь на нее.

— Во всем виноват я, — ответил Мусаси. — Попрошу у нее прощения и накажу ей беречь себя… Дзётаро!

— Да.

— Оставь нас одних на некоторое время.

— Зачем? Почему ты меня гонишь?

— Не упрямься, Дзётаро, — вдруг произнесла Оцу. — Всего на несколько минут. Пожалуйста!

— Ну ладно, — согласился Дзётаро, он не мог отказать Оцу, хотя ничего не понимал. — Я поднимусь повыше на гору, потом позовете.

Природная застенчивость Оцу, усугубленная ее болезнью, лишила ее дара речи. Робость сковала и Мусаси. Он сидел, глядя на небо. Он чувствовал, что не найдет нужных слов. В голове у него промелькнула вся его жизнь с той грозовой ночи, когда Оцу освободила его от пут, которыми он был привязан к дереву. Мусаси воочию увидел искреннюю любовь, которую Оцу пронесла через пять лет скитаний.

Кто из них больше выстрадал? Оцу, которая жила любовью к Мусаси и боролась с превратностями судьбы? Мусаси, прятавший любовь за бесстрастной внешностью и засыпавший огонь страсти холодным пеплом? Мусаси всегда думал, что его путь самый тяжкий. Постоянство Оцу требовало больше душевных сил и мужества. Не каждый мужчина вынес бы ее ношу.

«Еще немного», — подумал Мусаси.

Луна стояла низко, близился рассвет. Еще немного, и он, подобно луне, исчезнет, сойдет в иной мир. В оставшееся время он должен все сказать Оцу. Он был в неоплатном долгу за ее постоянство и преданность, но не находил слов. Душа его была переполнена чувствами, а язык не подчинялся ему. Он пристально смотрел в небо, словно ожидая вдохновения свыше.

Оцу плакала, поникнув головой. Сердце ее пылало от безграничной любви. Всепоглощающая страсть вытеснила все — почитание богов, гордость, чувство самосохранения. В глубине души она надеялась, что ее любовь одолеет неприступность Мусаси, что море выплаканных ею слез иссякнет, когда они заживут вместе вдали от мирской суеты. Сейчас, когда Мусаси был рядом, Оцу как будто одеревенела. Она не могла выразить в словах горечь одиночества, бесприютность странствий среди чужих людей, боль от безразличия Мусаси. Если бы у нее была мать, которой можно выплакать горе!

В предрассветной тишине раздались крики гусей, стая которых летела над вершинами деревьев.

— Гуси улетают на север, — вымолвил Мусаси, удивившись своему голосу.

— Мусаси…

Их глаза встретились. Они вспомнили дни деревенской жизни, когда каждую осень и весну гусиные стаи пролетали над полями. Как все было просто в те времена! Оцу дружила с Матахати. Мусаси в деревне не любили за его буйное поведение, но Оцу не боялась отчитывать его за грубость. Они вспомнили и храм Сипподзи, и реку Ёсино под горой. С замиранием сердца оба чувствовали, что теряют бесценные мгновения, которым нет возврата.

— Дзётаро говорил, что ты болеешь. Что-нибудь серьезное?

— Нет.

— Тебе получше стало?

— Да, теперь это мне безразлично. Ты правда считаешь, что тебя могут убить сегодня?

— Полагаю, да.

— Если ты умрешь, то и мне не жить. Какой смысл говорить о моей хвори.

Свет засиял в глазах Оцу. Мусаси впервые понял, насколько Оцу сильнее его духом. Много лет он размышлял над смыслом жизни и смерти, контролируя каждый свой шаг, подвергал себя суровой самурайской тренировке ради достижения хотя бы основ самоконтроля. Молодая женщина твердо заявила, что умрет, если он погибнет. Ей не понадобилось ни тренировки, ни самодисциплины. Лицо Оцу было совершенно спокойным, а глаза говорили Мусаси, что ее решение — не ложь, не сиюминутный порыв. Оцу, казалось, с радостью уйдет из жизни вслед за ним. Мусаси устыдился, поняв душевную стойкость Оцу.

— Не глупи, Оцу! — воскликнул он. — Зачем тебе умирать? — Мусаси удивился глубине своего порыва. — Я умру в сражении против людей Ёсиоки. Смерть от меча естественна для профессионального фехтовальщика. Я должен напомнить трусам о Пути Воина. Я глубоко тронут твоей решимостью умереть, но во имя чего ты отдашь жизнь? Смерть твоя останется незаметной, люди не обращают внимания на смерть мошки.

Оцу едва сдержала рыдания. Мусаси пожалел о своей прямолинейности.

— Наконец я понял, что заблуждался сам и обманывал тебя много лет. Я не замышлял ничего дурного, когда сбежал из деревни и бросил тебя на мосту Ханада. Против моей воли вышло так, что я обманул тебя. Обман я скрывал, притворяясь холодным и бесстрастным. Безразличие было напускным. Часы мои сочтены, и я скажу всю правду. Я люблю тебя, Оцу! Я пожертвовал бы всем на свете и остался с тобой навсегда, но… — Мусаси на миг замолк, затем взволнованно продолжил: — Верь каждому моему слову, Оцу, у меня не будет больше случая поговорить с тобой. Сейчас я открываю тебе душу. Мысль о тебе, случалось, отвлекала меня от дела, были ночи, когда я не мог заснуть, мечтая о тебе. Ты являлась мне во сне, пробуждая во мне страсть. Я обнимал подушку, словно тебя, Оцу. Стоило, однако, обнажить меч, увидеть блеск клинка, как кровь мгновенно остывала и мысли освобождались из плена грез.

Оцу просветленным взглядом смотрела на Мусаси. Она хотела что-то сказать, но к горлу подступил комок.

— Мое единственное прибежище — меч, — продолжал Мусаси. — Страсть захлестывала меня, но я неизменно возвращался к своему ремеслу. Это судьба, Оцу. Я разрывался между любовью и самодисциплиной. Я словно бежал по двум дорогам одновременно. Когда они расходились, я выбирал ту, которую считаю верной. Я хорошо знаю себя. Я не гений и не великий человек. — Мусаси замолк. Он хотел честно рассказать о своем чувстве, но слова, казалось, затемняли правду. Сердце подсказывало, что нужно быть еще откровеннее. — Что еще сказать? Один взгляд на меч — и ты удаляешься из мыслей. Нет, ты бесследно исчезаешь. Сейчас я ощущаю себя счастливейшим человеком на земле. Понимаешь? Долгие годы ты страдала душой, всем существом ради человека, который любит меч больше тебя. Я отдам жизнь за меч, но не умру ради женщины, даже ради твоей любви. Такова правда, хотя мне хочется на коленях вымаливать у тебя прощение.

Мусаси почувствовал, как тонкие пальцы Оцу сжались на его запястье. Она уже не плакала.

— Я все знаю, — спокойно произнесла она. — Иначе я бы не любила тебя.

— Неужели ты не понимаешь, что глупо умирать из-за меня? Сейчас я твой, душой и телом, но как только мы расстанемся… Нельзя жертвовать собой ради такого, как я. У женщин есть разумный путь. Найди его, Оцу, ты должна обрести счастье. Это все, что я могу сказать на прощанье. Мне пора! — Мусаси осторожно отвел руку Оцу и поднялся.

— Еще минуту, Мусаси! — прошептала она сквозь слезы, хватая его за рукав.

Оцу так много надо было сказать Мусаси. Пусть он забудет ее, пусть люди осмеют ее, пусть он не изменит себе. Оцу придумала Мусаси в мечтах, она знала его истинную натуру, когда полюбила его. Она цеплялась за рукав Мусаси, отчаянно пытаясь продлить мгновения перед вечным расставанием. Ее смиренная мольба обезоружила Мусаси. Оцу была прекрасна в своем смущении и скованности. Мусаси дрогнул от собственной нерешительности. Он вдруг почувствовал себя деревом с расшатанными корнями, которое вот-вот рухнет от порыва ветра. Его беззаветная преданность Пути Меча заколебалась от слез Оцу.

— Ты поняла меня? — натужно выдавил он из себя.

— Да, но вместе с тобой умру и я. Для меня смерть будет иметь такой же смысл, как для тебя гибель в сражении. Меня не затоптать, как букашку, я не брошусь с горя в реку. Я сама решу свою судьбу. Даже ты не волен распоряжаться моей жизнью. — Голос Оцу звучал спокойно и твердо. — Если ты признал меня невестой, я буду счастливейшей из женщин. Ты говорил, что не хочешь обрекать меня на горе. Поверь, я не умру от горя. Кому-то я кажусь несчастной, но это не так. Я с радостью встречу свой смертный час. Он будет для меня как рассвет с ярким солнцем и пением птиц. С такой же радостью я встретила бы день свадьбы с тобой.

Выбившись из сил, Оцу сложила на груди руки и устремила невидящий взор куда-то вдаль, словно завороженная волшебным видением.

Луна заходила. Не рассвело, но туман уже окутал стволы деревьев.

Внезапно громкий вопль разорвал тишину. Крик раздался со стороны скалы, на которую взобрался Дзётаро. Оцу замерла, вглядываясь в вершину. Мусаси безмолвно зашагал навстречу своей судьбе. Оцу с глухим стоном сделала несколько неверных шагов ему вслед. Мусаси ускорил шаг, затем обернулся.

— Я понял тебя, Оцу, но прошу тебя, не уходи малодушной смертью. Не позволяй горю увлечь тебя в долину смерти. Сначала поправься, а потом решай. Я рискую жизнью не напрасно. Я сделал выбор. Умерев, я обрету вечную жизнь. Кости мои истлеют, но я останусь жить. — Переведя дыхание, Мусаси продолжал: — Ты меня слышишь? Если ты умрешь из-за меня, то не найдешь меня в мире ином. Я буду жить сотни, тысячи лет в сердцах людей и сольюсь с японским культом меча.

Оцу хотела что-то сказать, но Мусаси уже не слышал. Сердце ее на миг замерло, но она не верила, что они расстаются навсегда. Ей казалось, что их обоих увлекает волна жизни и смерти.

Посыпалась галька, и следом скатился Дзётаро в маске театра Но, которую ему подарили в Наре.

— Такого еще со мной не было! — воскликнул мальчик, вскидывая руки.

— Что случилось? — прошептала Оцу, потрясенная видом маски.

— Слышала? Я никому не мешал, и вдруг этот ужасный вопль.

— А где ты находился? Ты был в маске?

— Сидел на скале. Туда ведет узкая тропинка. Я взобрался наверх и смотрел на луну.

— Я еще раз спрашиваю, ты был в маске?

— Да. Вокруг тявкали лисы и возились барсуки. Я подумал, что маска отпугнет их. И вдруг крик, леденящий душу, словно завыло исчадие ада.

Отбившиеся от стаи

— Подожди меня, Матахати! Посторонись! — причитала Осуги, плетясь за сыном. От ее высокомерия не осталось и следа.

Матахати ворчал себе под нос, но так, чтобы слышала мать:

— Сама подгоняла поскорее уйти из гостиницы, а теперь недовольна. Мастерица только говорить.

Они шли по дороге в Итинодзи до горы Даймондзи, потом свернули в горы и заблудились. Осуги не сдавалась.

— Послушал бы кто, как ты обижаешь меня! Можно подумать, что ты ненавидишь свою мать.

Старуха смахнула пот с морщинистого лица. Матахати не сбавлял хода.

— Ты наконец остановишься? Отдохнем! — крикнула Осуги.

— Будешь отдыхать каждые десять шагов, так мы никогда не доберемся до цели.

— До рассвета далеко. Горная дорога была бы мне нипочем, коли не простуда.

— Никогда не признаешь своей ошибки. Я разбудил хозяина гостиницы, чтобы ты получше отдохнула, тебе же не сиделось на месте. Не хотела даже чаю выпить, только и твердила, что мы опоздаем. Едва я пригубил сакэ, как ты потащила меня за собой. Хоть ты мне и мать, но совершенно непереносима.

— Ты злишься, потому что я не позволила тебе напиться допьяна. Разве я не права? Почему ты такой слабый? Сегодня нам предстоит очень важное дело.

— Нам ведь не придется пускать в ход мечи. Всего-то и хлопот — отрезать у Мусаси клок волос и кусок одежды. Велика важность!

— Ладно. Не будем ссориться. Пошли!

Они продолжили путь, и Матахати забурчал:

— Глупее не придумаешь. Притащим в деревню клок волос показать, что наш долг выполнен. Деревенские олухи, которые ничего не видели, кроме своих гор, будут потрясены. Как я ненавижу деревню!

Матахати не утратил пристрастий к сакэ из Нады, хорошеньким девушкам из Киото и другим удовольствиям. Он по-прежнему верил в счастье, которое подарит ему город. Он все еще надеялся, что в одно прекрасное утро проснется обладателем всего желаемого. «Никогда не вернусь в деревенскую глухомань», — поклялся себе Матахати.

Осуги отстала. Отбросив спесь, она захныкала:

— Матахати, понеси меня на спине. Прошу тебя, хотя бы немного.

Матахати нахмурился и остановился. В этот момент они услышали ужасный вопль, который поразил Оцу и Дзётаро. Мать с сыном застыли на месте. Матахати бросился к краю обрыва, не обращая внимания на отчаянные попытки матери остановить его.

— Куда ты? — кричала ему вслед Осуги.

— Стой на месте, я взгляну, что случилось. Спущусь вниз, — бросил ей через плечо Матахати.

— Дурак, куда тебя несет? — кричала опомнившаяся от потрясения Осуги.

— Оглохла, что ли? Не слышала чей-то крик?

— А тебе какое дело? Немедленно вернись!

Не обращая внимания на крики матери, Матахати торопливо спускался на дно распадка, цепляясь за корневища деревьев.

— Безмозглый дурень! — вопила ему вслед Осуги.

Матахати еще раз велел ей оставаться на месте, но голос его был едва слышен.

«Что дальше?» — подумал он, оказавшись внизу. Матахати уже пожалел о своей опрометчивости. Он не был уверен, что кричали именно здесь.

Сквозь кроны деревьев пробивалась луна. Глаза Матахати привыкли к полумраку. Он стоял на одной из бесчисленных тропинок, которые, пересекая горы к востоку от Киото, ведут в Сакамото и Оцу. Матахати двинулся вдоль ручья и вскоре увидел хижину, какие ставят ловцы горной форели. Хижина была маленькой, на одного человека, внутри никого не было, но позади нее Матахати заметил чью-то фигуру. Лицо и руки выделялись белыми пятнами.

«Женщина», — с облегчением подумал он и притаился за скалой. Женщина осторожно подошла к ручью и нагнулась, чтобы зачерпнуть пригоршню воды. Матахати сделал шаг вперед. Женщина, как пугливое животное, резко обернулась и бросилась бежать.

— Акэми!

— Как я испугалась! — срывающимся голосом отозвалась Акэми, узнав Матахати.

— Что произошло? Как ты оказалась здесь среди ночи? Почему ты в дорожном платье? — Матахати вглядывался в Акэми.

— Где твоя мать?

— Наверху, — махнул рукой Матахати.

— Она, верно, вне себя от злости.

— Из-за денег?

— Да. Мне надо было немедленно скрыться, а у меня не было ни гроша на дорогу. Прости меня, Матахати. Я совсем растерялась тогда от волнения. Обещаю, что верну вам деньги.

Акэми заплакала.

— Ты за что просишь прощения? Думаешь, мы гонимся за тобой?

— Матахати, я от страха потеряла голову, но ведь я убежала с вашими деньгами. Я не посетую, если вы обойдетесь со мной, как с воровкой.

— Мать так бы и поступила, но не я. Да и денег-то немного. Я бы сам охотно отдал их тебе. Я не сержусь. Меня больше интересует, что вынудило тебя срочно бежать из Киото и почему ты здесь.

— Вчера я подслушала ваш разговор с матерью.

— О Мусаси?

— Да.

— И сразу решила отправиться в Итидзёдзи?

Акэми не отвечала.

— Да, совсем забыл! — хлопнул себя по лбу Матахати, вспомнив, зачем спустился вниз. — Это ты сейчас кричала?

Акэми кивнула, бросив испуганный взгляд на гору. Убедившись, что там никого нет, она рассказала, как, перейдя через ручей, стала подниматься по крутому гребню скалы и вдруг увидела страшный призрак с телом карлика. Он сидел на камне, уставившись на луну. Женское лицо его сияло нечеловеческой белизной, рот с одной стороны рассечен в дьявольской улыбке до самого уха. Акэми едва не лишилась чувств от страха. Когда она снова взглянула вверх, привидение исчезло.

Рассказ был нелепым, но девушка говорила серьезно. Матахати, соблюдая вежливость, внимательно ее слушал, но скоро расхохотался.

— Ха-ха! Ну и выдумщица ты! Наверняка сама напугала привидение. Ты с малолетства бродила по полям сражений и обирала покойников, не дожидаясь, пока дух убитых расстанется с телом.

— Но я была ребенком и не боялась лишь потому, что ничего не знала о духах.

— Не малым же ребенком ты была тогда… До сих пор вздыхаешь по Мусаси?

— Нет… Он — моя первая любовь, но теперь…

— Зачем тогда ты идешь в Итидзёдзи?

— Сама не знаю. Просто подумала, что увижу его там.

— Напрасно теряешь время, — сказал Матахати, сочувственно глядя на нее. Он объяснил, что Мусаси неминуемо обречен на смерть.

Акэми натерпелась от Сэйдзюро и Кодзиро. Ее прекрасные мечты рассыпались в прах. Былые грезы о счастье исчезли, новых не было, душа ее погрузилась в оцепенение. Она походила на гуся, который отбился от стаи и летел не ведая куда.

Глядя на Акэми, Матахати вдруг понял, насколько схожи их судьбы. Поток жизни нес их, как сорванные с якорей лодки. Беленое лицо Акэми было таким несчастным, что Матахати почувствовал, что ей нужен друг. Обняв ее, он прижался к ее щеке и прошептал:

— Акэми, пойдем в Эдо!

— В Эдо? Шутишь?

Неожиданное предложение вывело ее из забытья. Матахати еще крепче прижал ее к груди.

— Не обязательно в Эдо, но все говорят, что это город с большим будущим, — произнес он. — Осака и Киото отходят в прошлое, поэтому сёгуны строят столицу на востоке. Там мы наверняка найдем себе полезное занятие. Отбившиеся от стаи гуси вроде нас тобой могут попытать там счастье. Скажи, что ты согласна, Акэми!

Заметив блеск в ее глазах, Матахати увлеченно заговорил:

— Весело заживем, Акэми! Будем делать то, что захотим. А иначе зачем жить? Мы еще молоды, мы научимся стойкости и ловкости, не будем легковерными. На деле выходит, что от честности и порядочности проку мало. Слезы досады счастья не принесут. Ты сама все это пережила. Сначала тебя изводила мать, потом мужчины. Давай порешим так, что с сегодняшнего дня пожирают не тебя, а ты глотаешь других.

Слова Матахати звучали убедительно. Оба бежали из чайной, которая была для них клеткой. С тех пор Акэми видела лишь жестокую сторону жизни. Она чувствовала, что Матахати может справиться с жизненными невзгодами лучше, чем она. В конце концов, он мужчина.

— Пойдешь со мной? — переспросил Матахати.

Акэми понимала, что, цепляясь за минувшие грезы, она тщится построить дом из пепла. Это были мечты, в которых Мусаси безраздельно принадлежал ей одной.

Акэми, посмотрев на Матахати, молча кивнула.

— Договорились? Идем! — воскликнул он.

— А твоя мать?

— Да ну ее! — фыркнул Матахати. — Если она ухватит что-нибудь из одежды Мусаси, как доказательство его смерти, она вернется в деревню. Она взбесится, конечно, из-за моего ухода. Представляю, как она будет рассказывать всем, что я, мол, бросил ее умирать одну в горах, как это принято до сих пор в некоторых глухих местах. Если я преуспею в жизни, она меня простит. В любом случае мы решились. Правда?

Матахати сделал шаг вперед, но Акэми остановила его.

— Матахати, пойдем другой дорогой.

— Почему?

— Ведь придется идти мимо скалы.

— Ха-ха! Еще раз встретить карлика с женским лицом? Выбрось из головы эту ерунду! Теперь я с тобой. Слышишь? Мать зовет меня. Надо спешить. Она пострашнее того духа!

Раскидистая сосна

Ветер вздыхал в бамбуковой роще. Птицы не летали, поскольку еще не рассвело, но отовсюду доносилось их робкое щебетание.

— Спокойно! Это я, Кодзиро!

Кодзиро пробежал сломя голову около километра и теперь еще переводил дух у раскидистой сосны. Люди Ёсиоки вышли из укрытий и окружили его, ожидая рассказа Кодзиро.

— Видел его? — спросил Гэндзаэмон.

— Да, я нашел его, — самодовольно ответил Кодзиро.

Все насторожились. Кодзиро, обведя собравшихся холодным взглядом, продолжал:

— Мы вместе шли до реки Такано, а потом он…

— Сбежал! — подхватил Миикэ Дзюродзаэмон.

— Нет! — возразил Кодзиро. — Судя по его хладнокровию и собранности, он не намеревался бежать. Сначала я и сам так решил, но потом понял, что он просто отделался от меня. Он, видимо, составил план действий и не хотел, чтобы я разгадал его. Советую быть начеку.

— План? Какой план? — Самураи придвинулись ближе, боясь пропустить хотя бы слово.

— По-моему, ему будут помогать несколько человек. Они, возможно, договорились встретиться в условном месте, чтобы напасть разом.

— Похоже на правду, — пробормотал Гэндзаэмон. — Стало быть, нам их недолго ждать.

Дзюродзаэмон отошел в сторону и приказал бойцам занять свои места.

— Мусаси может выиграть первую атаку, так как мы рассредоточимся. Убьет несколько человек, но это небольшая потеря. Мы до конца будем держаться избранной тактики.

— Ты прав, но нельзя терять бдительности.

— Она может притупиться от долгого ожидания. Повнимательнее!

— По местам!

Самураи разбежались. Но один самурай взобрался на верхушку сосны и затих в ветвях.

Гэндзиро стоял спиной к дереву как вкопанный.

— Спать хочешь? — спросил его Кодзиро.

— Нет! — нарочито бодро ответил мальчик.

Кодзиро потрепал его по волосам.

— У тебя губы посинели от холода. Ты должен быть храбрым и сильным, потому что ты — представитель рода Ёсиока. Потерпи немножко и увидишь захватывающее зрелище. — Кодзиро отошел от мальчика. — Надо подыскать себе место.

Мусаси вышел из узкого распадка между горами Сига и Урю, где он встретил Оцу. Луна плыла по небу следом за ним. Облака заволокли тридцать шесть вершин, возвещая близкий рассвет. Мусаси ускорил шаг. Прямо под ним на склоне из-за ветвей деревьев показалась крыша храма. «Осталось немного», — подумал Мусаси. Он взглянул на небо. Скоро его душа вознесется туда и поплывет вместе с облаками. Для земли и небес смерть одного человека — не важнее смерти бабочки, но в мире людей она способна перевернуть течение жизни к добру или ко злу. Сейчас для Мусаси превыше всего на свете была возвышенная смерть.

Журчание ручья отвлекло Мусаси от раздумий. Из-под высокой скалы бил ключ. Мусаси зачерпнул полную пригоршню воды. Он насладился холодной свежестью воды. Мусаси знал, что он спокоен и собран, что мужество не покинуло его. Он присел на камень, и ему почудились чьи-то голоса. Оцу? Дзётаро? Мусаси понимал, что Оцу не могла быть поблизости. Она никогда бездумно не кинулась бы следом в такой час. Оцу знала, как он отнесся бы к ее поступку. Мусаси все же казалось, что кто-то зовет его. Он встревоженно оглядывался по сторонам. Неужели чудятся голоса?

Мешкать было нельзя. Опоздание означало бы нарушение слова самурая. Более того, опоздание поставило бы его в невыгодную позицию. Мусаси понимал, что для одинокого воина-одиночки, атакующего превосходящего противника, нет поры лучше, чем предрассветные полчаса, когда луна уже зашла, но утренняя заря еще не разгорелась.

«Легче одолеть внешнего врага, чем неприятеля внутри себя», — вспомнил он старинную пословицу. Он поклялся изгнать Оцу из своих мыслей, даже сказал ей об этом, когда она цеплялась за его рукав, но ее голос не умолкал в его душе.

Мусаси тихо выругался. «Расчувствовался, как женщина. Отправляясь на достойное мужчины дело, неприлично предаваться мечтам о любви», — подумал он.

Мусаси шел все быстрее и наконец побежал. Вдруг внизу мелькнула белая полоска дороги, петляющая среди рисовых полей и бамбуковых рощ. Один из путей вел в Итидзёдзи. До места, где сходились три дороги, оставалось метров четыреста. Из молочно-белого тумана проступали контуры раскидистой сосны.

Мусаси, припав на колени, застыл. Каждое дерево могло обернуться врагом. Гибко, как ящерица, он соскользнул с тропинки и вскоре очутился вверху, как раз над сосной. С вершины гор дул холодный ветер, гнавший клочья тумана. Ветви могучей сосны тревожно раскачивались, словно предупреждая о грядущей беде.

Мусаси различил десять неподвижных фигур, застывших вплотную к стволу с копьями на изготовку. Мусаси ощущал присутствие других, укрывшихся на склонах гор, хотя и не видел их. Холодок пробежал у него по телу, но дыхание оставалось глубоким и ровным. Весь он до кончиков пальцев был настроен на бой. Осторожно переступая по земле, он осязал ее подошвой так чутко, словно касался ее рукой.

Взгляд Мусаси наткнулся на скрытые деревьями каменные развалины, которые, вероятно, остались от старой крепости. Мусаси невольно поднялся к стене. Он обнаружил каменные ворота-тории, обращенные к раскидистой сосне. В глубине находилось святилище, скрытое вечнозелеными деревьями. Не зная, какому богу посвящен храм, Мусаси стремительно прошел сквозь ряды деревьев и склонился перед храмовыми воротами. От присутствия божества сердце его взволнованно забилось, тем более что смерть была совсем рядом. Внутри храма было темно, и только священный светильник раскачивался на ветру, то угасая, то ярко вспыхивая. На дощечке у входа было написано:

Мусаси с радостью подумал, что обрел мощного союзника. Бог войны будет у него за спиной, когда Мусаси обрушится с гор на врага. Боги всегда поддерживают тех, на чьей стороне правда. Мусаси вспомнил, что и Ода Нобунага перед битвой при Окэхадзаме остановился на молебен в храме Ацута. Неожиданная встреча с храмом сулила удачу.

В воротах храма была небольшая каменная чаша для совершения омовений. Мусаси прополоскал рот, окропил рукоятку меча и ремни сандалий. Очистившись, он подвязал рукава кожаной тесьмой и обвязал голову хлопчатобумажной повязкой. Играя мускулами, он подошел ко входу в храм и протянул руку к веревке гонга. По освященной веками традиции он хотел ударить в гонг и вознести молитву божеству.

Мусаси резко отдернул руку. «Что я делаю?» — с ужасом подумал он. Веревка гонга, сплетенная из белых и красных шнуров, манила к себе, приглашая ударить в гонг и вознести молитву. «Чего же мне просить? — спросил себя Мусаси. — Какая помощь от богов мне нужна? Я ведь растворился во вселенной? Разве не я убеждал себя, что в любую минуту готов к смерти. Не я ли тренировался, чтобы встретить смерть хладнокровно и уверенно?»

Мусаси был потрясен. Забыв о годах тренировки и самодисциплины, он едва не обратился за помощью к сверхъестественным силам. С ним происходило что-то неладное. В глубине души он знал, что самый надежный союзник самурая — смерть. Еще ночью он чувствовал, что смирился с судьбой. Сейчас, чуть не отрекшись от всего, чему научился, он был готов просить помощи у божества. Мусаси, окаменев, стоял как изваяние с опущенной от стыда головой.

«Какой я глупец! Думал, что достиг совершенства и самоотречения, но что-то во мне цепляется за жизнь. Смутные мечты уносят меня к Оцу и сестре. Призрачные надежды вынуждают хвататься за соломинку. Дьявольское наваждение морочит меня, искушая просить богов о помощи».

Мусаси испытывал отвращение к себе, потому что не сумел постичь Путь. Слезы, которые он сдерживал во время встречи с Оцу, хлынули из глаз.

«Я все сделал бессознательно, даже не думая о желании помолиться. Тем хуже, если я действую сознательно».

Мусаси ощущал себя глупым, нерешительным, подверженным к сомнениям. Есть ли у него способность для того, чтобы стать воином? Если бы он достиг высшей степени отрешенности, он не только не молился бы, но даже и не подумал о молитве. В роковой момент, за несколько минут до битвы, он обнаружил в своем сердце семена поражения. Он не мог теперь воспринимать надвигающуюся смерть как вершину жизни самурая.

Еще мгновение, и Мусаси почувствовал благоговение. Он увидел великодушие и всесилие божества. Бой не начался, суровое испытание еще впереди. Небеса ниспослали ему знак. Мусаси открылась его слабость, и он преодолел ее. Сомнения исчезли — божество привело его сюда, чтобы преподать урок.

Мусаси искренне почитал богов, но считал, что молить их о помощи — значит противоречить Пути Воина. Путь вел к совершенной истине, превосходящей богов и будд. Мусаси отступил на шаг, сложил ладони и поблагодарил богов за поддержку. Быстро поклонившись, он стал спускаться по тропе, проложенной в склоне потоками дождевой воды. Из-под ног с шумом посыпались комья земли и гальки. Показалась раскидистая сосна, и Мусаси, прыгнув в сторону, замер в кустах. Трава и листья были в росе, и Мусаси промок до нитки. До сосны оставалось не более пятидесяти шагов. Мусаси заметил в ветвях человека с мушкетом. Гнев охватил Мусаси. «Трусы! — чуть не вслух произнес он. — Сколько приготовлений против одного!» Он почувствовал жалость к противнику, падшему так низко. Он, конечно, ожидал коварства и внутренне был готов к неожиданностям. Противник считал, что Мусаси будет не один, поэтому запасся дальнобойным оружием. Обязательно должны быть лучники. Если люди Ёсиоки выбрали короткие луки, то лучники должны находиться в укрытии за скалами или ниже по склону.

У Мусаси было преимущество — человек с мушкетом и люди под деревом стояли к нему спиной. Согнувшись так, что рукоятка меча оказалась выше головы, Мусаси подкрадывался к врагу. Последние двадцать шагов он, казалось, преодолел в один прыжок.

— Он здесь! — закричал мушкетер, оглянувшись.

Мусаси сделал еще несколько шагов, зная, что человеку на дереве надо время, чтобы прицелиться.

— Где? — закричали из-под сосны.

— Позади вас! — ответил мушкетер с дерева и навел дуло на голову Мусаси.

Искры от зажженного фитиля сыпались вниз. Рука Мусаси прочертила дугу, и камень с неимоверной силой ударил по фитилю. Не удержавшись, человек с воплем свалился с сосны, ломая сучья.

Никто не предполагал, что Мусаси ударит в самое сердце обороны. Все переполошились. Десять самураев под деревом, разворачиваясь, цеплялись друг за друга оружием, сталкивались и бессмысленно кричали. Кто-то призывал не упустить Мусаси.

Наконец они выстроились дугой лицом к Мусаси, который бросил им формальный вызов:

— Я, Миямото Мусаси, сын Симмэна Мунисая из провинции Мимасака, явился в соответствии с соглашением, заключенным позавчера в Янаги-мати. Ты здесь, Гэндзиро? Прошу тебя быть внимательнее. Насколько я понял, вместо тебя сразятся несколько десятков людей, поскольку ты еще ребенок. Я, Мусаси, пришел сюда один. Твои люди могут нападать поодиночке или группой, мне безразлично. К бою!

Это была еще одна неожиданность: никто не ожидал, что Мусаси бросит формальный вызов. Если кто-то и хотел ответить, как предписывают правила, то он не мог это сделать из-за полной растерянности.

— Мусаси, ты опоздал! — раздался хриплый выкрик.

Люди Ёсиоки воспряли духом, услышав, что Мусаси один, но Гэндзаэмон и Дзюродзаэмон заподозрили обман и принялись оглядываться по сторонам в поисках помощников Мусаси.

Звон тетивы и молниеносный блеск меча Мусаси почти совпали. Пущенная ему в лицо стрела упала разрубленной надвое. Мусаси уже не было там, где он только что стоял. Как неистовый зверь он бросился к замершей под сосной тени. Грива волос развевалась на ветру. Гэндзиро вдавился в сосну, моля о помощи. Гэндзаэмон с отчаянным криком бросился наперерез, чтобы принять на себя удар, но было поздно. Окровавленная голова Гэндзиро упала вместе с длинной лентой сосновой коры, срезанной мечом.

Удар был демонический. Мусаси поразил мальчика, презрев остальных. Стало ясно, что он заготовил этот план заранее. Нападение устрашало звериной жестокостью. Смерть Гэндзиро не ослабила боевую мощь людей Ёсиоки. Растерянность сменилась исступлением.

— Зверь! — крикнул Гэндзаэмон с искаженным от горя лицом.

Мусаси ударил снизу вверх, разрубив локоть и лицо Гэндзаэмона.

Раздался еще один вопль, и человек, метивший копье в спину Мусаси, проковылял несколько шагов и бездыханно рухнул на старика. Третий самурай, нападавший спереди, развалился надвое, разрубленный от плеча до пояса. Ноги пронесли рассеченное тело шага на два. Уцелевшие под сосной люди отчаянно звали на помощь, но крики потонули в вое ветра и шуме ветвей. Их соратники находились далеко, к тому же не могли ничего видеть, поскольку их задачей было наблюдение за дорогой, а не разглядывание сосны.

Раскидистая сосна росла здесь не одну сотню лет. Она видела отступающие из Киото в Оми войска Тайры в войне двенадцатого века. Она не раз видела, как воинствующие монахи-воины спускались с горы Хиэй в столицу, чтобы повлиять на императорский двор. Сосна осыпала холодной росой мертвые тела, простертые у ее подножия, словно благодаря за свежую кровь, напоившую ее корни, а может, содрогаясь от ужаса перед резней. Шумели окутанные туманом ветви, звенел бамбук, о чем-то шептала под порывами ветра трава.

Мусаси встал спиной к стволу сосны, который не обхватили бы и два человека. Сосна прекрасно прикрывала его с тыла, но задерживаться здесь было опасно. Глаза Мусаси измеряли расстояние от кончика меча до противника и одновременно исследовали местность в поисках подходящей позиции.

— К сосне! Бой там! — раздался крик со стороны скалы, на которой устроился Сасаки Кодзиро для наблюдения за кровавым спектаклем. Громовой раскат мушкета дал сигнал к атаке. Мусаси вовремя сдвинулся в сторону, и пуля впилась в ствол в трех сантиметрах от его головы. Семь самураев, полукругом обложивших его, одновременно с Мусаси сдвинулись на полметра.

Тем временем из укрытий выскочили вооруженные люди и со всех ног понеслись к сосне.

Неожиданно Мусаси, держа меч на уровне глаз, сделал выпад в сторону самурая на крайнем левом фланге. Кобояси Курандо, один из «Десяти меченосцев Ёсиоки», был застигнут врасплох. Взревев, Курандо развернулся на одной ноге, но опоздал — меч Мусаси полоснул его по боку. Мусаси вырвался из кольца. Оставшаяся шестерка бросилась вслед за ним.

— Держи его!

Воспользовавшись смятением среди самураев, Мусаси резко обернулся и нанес горизонтальный удар по ближайшему из преследователей, Миикэ Дзюродзаэмону. Опытный боец, Миикэ успел вовремя отпрянуть. Меч едва коснулся его груди.

Мусаси своеобразно владел мечом. Если меч в руках человека, владеющего обычной техникой фехтования, проходил мимо цели, то мощь удара пропадала даром. Для повторного удара надо было вновь привести клинок в исходную позицию. Традиционный способ казался Мусаси пустой тратой времени. Нанося горизонтальный удар, он немедленно повторял его на возврате меча. За ударом слева направо следовал удар справа налево. Молниеносное сверкание меча напоминало по форме две сосновые иголки, соединенные вместе с одного конца. Обратный удар, неожиданный для Дзюродзаэмона, превратил его лицо в кровавое месиво.

У Мусаси никогда не было учителя, что порой ставило его в невыгодное положение в бою с противниками, прошедшими школу фехтования, однако отсутствие выучки чаще шло ему на пользу. Преимущество Мусаси состояло в том, что его не сковывали каноны какого-либо стиля. Строго говоря, его техника не имела четкого рисунка, не следовала правилам и не таила секретных приемов. Его стиль невозможно было определить — Мусаси руководствовался воображением и потребностью момента. Дзюродзаэмон не ожидал выпада Мусаси, как не ожидал бы и любой фехтовальщик, прошедший выучку в одной из школ Киото.

Нанеся смертельный удар Дзюродзаэмону, Мусаси мог бы уложить еще нескольких растерявшихся преследователей, но он вдруг побежал к развилке дороги. Люди Ёсиоки расценили это как бегство с поля боя, но в этот миг Мусаси атаковал их. Пока они выстраивались в оборонительный порядок, Мусаси уже бежал дальше.

— Мусаси!

— Трус!

— Сражайся как мужчина!

— Мы тебя еще не прикончили!

Ругательства сотрясали воздух, глаза самураев едва не выскакивали из орбит. Люди опьянели от крови, будто выпили по ведру сакэ. Смелый человек трезвеет от вида крови, а у труса голова идет кругом. Преследователи походили на вампиров, восставших из моря крови.

Преследуемый криками, Мусаси, добежав до развилки, свернул на узкую тропу, ведущую в Сюгакуин. Впереди маячили силуэты самураев, поставленных в засаду. Мусаси пробежал еще шагов сорок. С обычной точки зрения, он попал в западню, но Мусаси исчез, изумив противника.

— Мусаси, где ты?

— Он пробежал здесь, сам видел!

— Ему некуда деться!

— Его нет!

— Я здесь! — загремел голос Мусаси.

В тот же миг Мусаси выскочил из-за скалы, оказавшись у противников за спиной. Ошеломленные маневром, люди Ёсиоки развернулись и бросились к Мусаси, но на узкой тропе численное преимущество только мешало им. Мечу нужно пространство для размаха, поэтому на тропе в один ряд не умещались и два человека. Бежавший впереди остановился и попятился назад, натыкаясь на следовавших за ним самураев. Вся группа беспомощно суетилась на месте, но толпа легко не отдает добычу. Каждый боялся мощи и ярости Мусаси, но вера в общую силу взяла верх. Подбадривая себя криками, самураи двинулись вперед. Они не сомневались, что одолеют одинокого фехтовальщика.

Мусаси походил на пловца в гигантских волнах. Он наносил удар, затем отступал, сосредоточившись на обороне. Он даже пощадил одного из преследователей, который, оступившись, оказался на расстоянии удара меча. Мусаси считал, что потеря одного человека не ослабила бы противника, кроме того, он потерял бы долю секунды, открывшись для вражеских копий. Радиус действия меча можно рассчитать точно, но расстояние, на котором поражает копье, непредсказуемо.

Преследователи наступали, Мусаси медленно отходил. Лицо его побледнело до синевы. Удивительно, но дыхание у него было ровным. Люди Ёсиоки надеялись, что в конце концов он споткнется о корень дерева или наткнется на скалу. Никто, однако, не рисковал приблизиться к человеку, который сражается за жизнь. Ни мечи, ни копья противников не достигали цели.

В шум боя вплетались другие звуки — просыпались окрестные деревни, заржали вьючные лошади, по каменистой дороге застучали деревянные сандалии монахов, спускавшихся с горы Хиэй. Скоро на дороге образовалась большая толпа зрителей из монахов, дровосеков и крестьян, которая выкриками подбадривала сражавшихся самураев. Вторая группа зевак собралась у храма, где Мусаси готовился к бою.

Ветер утих, густой туман ватным одеялом укрыл землю. Туман внезапно рассеялся, открыв картину боя.

Сражение, казалось, идет бесконечно долго, но на деле прошло несколько минут. Мусаси был неузнаваем. Повязка на голове набухла от пота и крови, волосы спутались в кровавую гриву. Он походил на исчадие ада. Мусаси жадно хватал воздух, грудь, мощная, как щит, тяжело вздымалась. В прорехе левой штанины зияла рана. Сухожилия в рассеченной ноге белели как зерна в треснувшем гранате. Рана на плече сочилась кровью, струившейся на короткий меч, заткнутый за пояс. Рана была легкой, но она окрасила кимоно в малиновый цвет. Многие зрители отворачивались от кровавого зрелища. Убитые и раненые, которыми Мусаси усеял поле боя, являли леденящую кровь картину.

Мусаси отступал вверх по склону, вдоль тропинки. Когда он достиг ровной площадки, преследователи решили, что настал момент решительной атаки. Попытка нападения стоила им пяти бойцов. В течение мгновений пять самураев распрощались с жизнью, подтвердив сверхъестественную способность Мусаси стремительно менять позицию. Он, казалось, находился в нескольких местах одновременно.

В маневрах Мусаси просматривались четкие правила. Он атаковал не с фронта, а только с фланга. Когда на него надвигалась шеренга самураев, он молниеносно перемещался на фланг, где ему противостояли один-два противника. Таким образом, он держал ситуацию под контролем. Мусаси должен был рано или поздно устать, а его противники изыскать путь для сопротивления его тактике, для чего им необходимо было разделиться на две части, атакующие с фронта и тыла. И Мусаси придет конец. Мусаси делал все, чтобы не оказаться в клещах противника.

Пришел момент, когда Мусаси вытащил короткий меч и стал сражаться двумя клинками. Длинный меч в правой руке был в крови по самую рукоятку, короткий меч в левой сверкал нетронутой чистотой. Короткий меч не раз достал врага, но по-прежнему блестел и жаждал крови. Мусаси и сам не осознавал, когда и почему вытащил второй меч, но работал левой рукой уверенно и точно, как и правой.

Если Мусаси не наносил удар левой рукой, то держал короткий меч, нацелившись в глаз противника. Длинный меч в этот момент описывал размашистую горизонтальную дугу вне поля зрения соперника. Противник, делая движение вправо, натыкался на длинный меч, если он передвигался влево, то Мусаси, меняя положение левой руки, загонял его в ловушку между двумя мечами. Когда противник пытался наступать, то Мусаси останавливал его коротким мечом и наносил удар длинным прежде, чем неприятель успевал увернуться. Впоследствии эта тактика получила название «Техника двух мечей против превосходящего противника», но сейчас Мусаси применял ее по наитию. По общепринятым представлениям техника Мусаси была посредственной. Школы, стили, теории, традиции для него не существовали. Его манера фехтования исходила из конкретных обстоятельств. Он знал лишь то, чему научился у жизни. Он не применял теорию на практике. Мусаси сначала сражался, а потом делал выводы.

В головы учеников Ёсиоки, начиная с «Десяти меченосцев» и кончая новичками, была вдолблена теория стиля Кёхати. Некоторые разрабатывали свои варианты, но только в рамках этой теории. Все ученики обладали хорошей тренировкой и дисциплинированностью, но им не было дано разгадать Мусаси, который жил аскетической жизнью в горах, подвергая себя двойной опасности как по воле природы, так и со стороны людей. Воины Ёсиоки не могли понять, как Мусаси разделывается с каждым, кто попадался ему под мечи. Он неровно дышал, лицо покрыла мертвенная бледность, пот ручьями струился со лба, застилая взгляд. Мусаси сражался, как бог гнева и огня. Люди Ёсиоки совсем выбились из сил, а их попытки прикончить этого демона приобретали все более отчаянный характер. Возбуждение возрастало.

— Беги! — кричала толпа наблюдателей тысячью голосов.

— Одинокий боец, беги!

— Беги, пока возможно спастись!

Крики, казалось, неслись с неба, деревьев и гор. Зрители видели, как силы Ёсиоки теснее смыкаются вокруг Мусаси. Всех охватил порыв помочь Мусаси, пусть даже криками, но их призывы были тщетными. Мусаси не заметил бы, если бы даже раскололась земля, а с неба грянули огненные стрелы. Гром криков нарастал, казалось, что от них содрогнулись тридцать шесть вершин. В нем смешались вопли толпы и возгласы самураев Ёсиоки.

Мусаси как быстроногое животное ринулся вдоль по склону горы. Человек шесть следовали за ним по пятам. Со зловещим кличем Мусаси резко обернулся и прочертил дугу мечом на уровне колена, заставив самураев остановиться. Один из них успел замахнуться копьем, но мощный удар выбил оружие из его рук. Самураи отпрянули. Мусаси попеременно вращал то левым, то правым мечом, вынуждая противников спотыкаться, уклоняться от ударов, отбегать назад. Мусаси был неуловим, как огонь и вода.

Мусаси снова побежал. Теперь он выскочил на ячменное поле.

— Стой!

— Вернись и сражайся!

Два отчаянных самурая выскочили на поле следом за Мусаси. Два копья, прочертив дугу, вонзились в землю в середине поля. Вопль в два голоса, и оба преследователя забились в предсмертных судорогах. Мусаси был уже на другом конце поля. Издали он походил на огромный ком грязи. Он уже опередил врагов метров на сто и стремительно отрывался от них.

— К деревне бежит!

— К большой дороге!

На самом деле Мусаси скрылся из виду на краю поля и незаметно пробрался в рощицу, росшую на склоне. Оттуда он видел, как неприятели, разбившись на несколько групп, бросились в разные стороны в погоню.

Было обыкновенное солнечное утро.

Приношение мертвым

Ода Нобунага, прогневанный политическими интригами монахов, напал на храмы на горе Хиэй и в одну ночь сжег три тысячи буддийских и синтоистских храмов. С тех пор минуло сорок лет, главный храм и несколько поменьше были восстановлены, но память о страшной ночи витала над горой. Могущественный центр утратил былую власть в миру, и монахи вернулись к молитвам и отправлению обрядов.

На южной вершине, откуда открывался великолепный вид на храмы и Киото, приютился маленький храм Мудодзи. Тишину здесь нарушали лишь щебет птиц да журчание ручья. Из глубины храма доносился мужской голос, читавший из Сутры Лотоса молитву Каннон. Голос вдруг повышался, но потом, словно спохватываясь, монах переходил на монотонную скороговорку.

По коридору с черным полом шел молодой служка в белом. Он нес поднос с постной едой, принятой в храме. Войдя в комнату, откуда доносился голос, он поставил поднос в угол, опустился на колени и вежливо поклонился. Поглощенный чтением человек не обратил на него внимания.

— Почтеннейший, — чуть громче обратился к нему служка, — я принес обед. Я поставил поднос в углу.

— Спасибо! — наконец отозвался Мусаси, отрываясь от чтения. — Большое спасибо. — Мусаси вежливо поклонился.

— Сейчас пообедаете?

— Да.

— Тогда я положу вам рис.

Мусаси принял чашку и стал есть. Служка уставился на кусок дерева и маленький острый нож, лежавшие рядом с Мусаси. Вокруг была разбросана ароматная стружка белого сандалового дерева.

— Режете по дереву?

— Да, священное изображение.

— Будда Амида?

— Нет, Каннон. К сожалению, я ничего не смыслю в скульптуре. Больше руки режу, чем дерево.

Мусаси посмотрел на пальцы с глубокими порезами, но мальчика, похоже, больше интересовала повязка на предплечье.

— Как ваши раны?

— Спасибо, ваше лечение пошло на пользу, раны почти зажили. Передай настоятелю мою глубокую благодарность.

— Если вы хотите вырезать изображение Каннон, вам следует посетить главный храм, в котором есть статуя Каннон работы очень известного мастера. Хотите, я вас провожу! Это недалеко, всего с полкилометра.

Мусаси заинтересовался предложением. Он быстро поел, и они пошли. Мусаси девять дней не выходил на воздух, с тех пор как залитый кровью добрался сюда, опираясь на меч, как на посох. Сейчас, выйдя из комнаты, он обнаружил, что раны не зажили так хорошо, как ему казалось. Левое колено саднило, а прохладный ветерок отдавался болью в ране на руке. На улице было приятно. В воздухе кружились лепестки сакуры, небо сияло лазурью. Мускулы Мусаси налились как весенние почки, готовые лопнуть.

— Вы изучаете боевое искусство?

— Да.

— А почему вырезаете изображение Каннон?

Мусаси медлил с ответом.

— Не полезнее ли использовать свободное время для тренировок?

Вопросы причиняли Мусаси больше страданий, чем его раны. Мальчик был ровесником Гэндзиро, такого же роста.

Сколько людей погибло в тот страшный день? Мусаси мог только гадать. Он смутно помнил, как сумел выйти из боя и скрыться. Одно видение стояло перед глазами — искаженное ужасом лицо Гэндзиро и маленькое разрубленное тело. Крик мальчика звучал в его ушах. В эти дни Мусаси не раз возвращался к записи в тетради, гласившей, что он не совершит ничего, в чем потом придется раскаиваться. Если притвориться, что содеянное им соответствует добродетелям Пути Меча, то его ждет мрачное, холодное и бесчеловечное будущее.

В тишине храма мозг Мусаси обрел ясность. Кровавые картины боя поблекли, но Мусаси все острее чувствовал печаль по зарубленному мальчику. В ответ на вопрос служки он сказал:

— Великие святые Кобо Дайси и Гэнсин создали множество статуй Будды и бодисаттв. Полагаю, и в здешних храмах немало статуй, сделанных монахами?

— Точно не знаю, но монахи занимаются скульптурой и рисованием, — неуверенно отозвался служка.

— Дело в том, что монахи, создавая статую Будды или изображая его на бумаге, приближаются к нему. Подобным же образом может очиститься воин. Все мы видим одну и ту же луну, но самую близкую к луне вершину достигаем различными путями. Порой мы сбиваемся с дороги, отвлекаясь на пустяки, но главная цель человека — найти смысл жизни.

Мусаси сделал паузу, и мальчик побежал вперед, указав на камень, полускрытый травой.

— Смотрите! Эту надпись сделал Дзитин, знаменитый монах, — сказал он, указывая на камень, поросший травой.

Мусаси прочитал замшелые иероглифы:

Пророческая сила слов потрясла Мусаси. После жестокой расправы, учиненной Нобунагой, холодные ветры действительно задули над горой Хиэй. Говорили, что священнослужители мечтают о возврате старых времен, о сильной армии, политическом влиянии духовенства и его привилегиях. Устремления эти сказывались на выборах настоятелей, сопровождавшихся закулисными интригами и шумными скандалами. Священная гора служила спасению грешных душ, но ее существование зависело от пожертвований этих самых душ. «Щекотливое положение», — подумал Мусаси, размышляя над двойственной ролью монастырей и храмов Хиэй.

— Пойдемте! — нетерпеливо позвал мальчик.

В этот момент они увидели бегущего к ним монаха из храма Мудодзи.

— Сэйнэн, ты куда ведешь гостя? — закричал монах.

— В главный храм. Гость хочет посмотреть статую Каннон.

— Как-нибудь в другой раз.

— Извините, что я увел мальчика с собой, просто не знал, что он нужен для работы, — сказал Мусаси. — Пусть возвращается. Я сам могу дойти до храма.

— Я вас ищу! Прошу следовать за мной.

— Меня?

— Извините за беспокойство, но…

— Меня кто-то спрашивает? — поинтересовался Мусаси, не выразив удивления.

— Да. Я сказал, что вас нет, но они мне ответили, что только что видели вас вместе с Сэйнэном. Просили срочно найти вас.

По словам монаха, о Мусаси спрашивали люди из соседнего храма Санноин.

Их было десять человек, в черном облачении и с коричневыми повязками на лбу. С первого взгляда было ясно, что это монахи-воины, каких немало жило на горе Хиэй в старые времена. Искушенные воины в монашьих одеждах, которым подрезали крылья, но они, видимо, заново обустроили свое гнездо. Не все усвоили урок Нобунаги. Стали появляться бравые молодцы с длинными мечами, которые, называя себя учениками Закона Будды, на самом деле были более или менее образованными разбойниками.

— Явился! — произнес один из них.

— Вот он каков! — презрительно откликнулся другой.

Посетители уставились на Мусаси с нескрываемой враждебностью.

Приземистый монах с копьем обратился к сопровождавшему Мусаси послушнику:

— Иди в храм! Ты больше не нужен. Ты Миямото Мусаси? — отрывисто спросил он Мусаси.

Тон был далек от учтивости. Мусаси коротко ответил, не раскланиваясь перед незваными гостями.

Из-за спины приземистого монаха показался другой и заговорил словно по написанному:

— Довожу до твоего сведения решение совета храма Эарякудзи, которое предписывает следующее: Гора Хиэй — священное и чистое место, в котором недопустимо присутствие людей, сеющих вражду и беспорядок. Недопустимо предоставлять убежище тем, кто запятнал себя бесчестными кровавыми поступками. Храму Мудодзи предписывается немедленно изгнать Миямото Мусаси с горы. Если он не повинуется, то будет строго наказан в соответствии с уставом храма.

— Я поступлю так, как предписывает храм, — спокойно ответил Мусаси. — Сейчас уже за полдень, а я не готов в путь. Прошу разрешить мне остаться здесь еще на одну ночь, чтобы приготовиться. Можно ли узнать, предписание исходит от городских или храмовых властей? Настоятель Мудодзи известил власти о моем пребывании, возражений не последовало. Не понимаю, почему произошла столь резкая перемена.

— Говоря по правде, мы сначала хотели принять тебя у нас, потому что ты сражался один против многих, — ответил первый монах. — Позже мы получили сведения, которые изменили наши планы. Мы решили, что больше нельзя оставлять тебя здесь.

«Плохие сведения?» — горестно подумал Мусаси. Он, впрочем, этого ожидал. Легко было представить дальнейшие действия учеников школы Ёсиоки. Они, конечно, должны расстараться, распуская гнусные небылицы о нем. Мусаси не счел нужным возражать монахам.

— Хорошо, — холодно ответил он. — Завтра утром я покину вашу обитель.

Мусаси повернулся, чтобы войти в храм, и на него посыпались оскорбления:

— Поглядите на него! Гнусный подонок!

— Чудовище!

— Нелюдь! А с первого взгляда тихоней кажется.

— Что вы сказали? — спросил Мусаси, резко обернувшись.

— Что слышал!

— Хорошо. Теперь послушайте меня. Я подчинюсь решению монашеской братии, но не потерплю оскорблений со стороны таких, как вы. Вам нужен скандал?

— Мы служители Будды, а не драчуны, — последовал ханжеский ответ. — Я просто открыл рот, а из него вылетело слово.

— Глас небесный, — добавил другой монах.

Они вмиг окружили Мусаси, дразня, обзывая, осыпая плевками. Мусаси не знал, насколько хватит ему терпения выносить издевательства. Монахи-воины лишились былой власти, но эта кучка их наследников держалась нагло.

— Какая досада, — заговорил один из монахов, — надеялся встретить достойного самурая, как рассказывали деревенские жители, а передо мной безмозглая скотина! Все сносит! Не может даже постоять за себя.

Мусаси молчал, монахи совсем распоясались. Мусаси покраснел.

— Один из вас сказал, что его устами говорит небо? — спросил он.

— Да. И что дальше?

— Вы намекали, что меня осуждает небо?

— Ты слышал наше решение. Не дошло еще?

— Нет.

— И не поймешь. Немудрено, если на плечах дурная голова. Убогих, как ты, надо жалеть. Будем надеяться, что в следующем рождении будешь посообразительнее.

Не дождавшись ответа Мусаси, монах продолжал:

— Поостерегись, когда уберешься отсюда. У тебя худая слава.

— Мне безразличны сплетни.

— Надо же! Он все еще считает себя правым.

— Я вел себя честно. Я не был ни трусом, ни подлецом, когда дрался с людьми Ёсиоки.

— И у тебя хватает наглости говорить такое?

— Я вас предупреждал, — начал терять терпение Мусаси. — Мелите что вздумается, но я не позволю унижать мой меч.

— В таком случае ответь на такой вопрос. Мы знаем, что ты храбро сражался против многочисленного противника. Ты обладаешь звериной силой, ею можно восхищаться. Похвально, что ты выдержал неравный бой. Зачем ты убил мальчика, которому всего тринадцать лет? Почему ты настолько бесчеловечен, что лишил жизни ребенка?

Мусаси побледнел, его охватила слабость. Монах продолжал:

— Сэйдзюро ушел в монахи, после того как потерял руку. Дэнситиро ты уложил на месте. Остался единственный продолжатель рода — Гэндзиро. Убив его, ты положил конец дому Ёсиоки. Жестокое, гнусное убийство, пусть оно и целиком соответствует Пути Воина. Мало назвать тебя демоном, чудовищем. И ты считаешь себя человеком? Хочешь быть в самурайском сословии? Полагаешь, что имеешь право на жизнь в нашей великой стране цветущей сакуры? Нет! У тебя нет этого права, поэтому монашеская братия изгоняет тебя. Убийство ребенка непростительно, чем бы ты ни оправдывался. Настоящий самурай неспособен на такое зверское преступление. Чем сильнее самурай, тем бережнее он обращается со слабыми. Самурай ценит сострадание и являет собой пример в сострадании к слабым. Теперь ступай отсюда, Миямото Мусаси! Поторопись! Гора Хиэй отвергает тебя!

Монахи ушли.

Мусаси вынес оскорбления молча, но не потому, что ему нечего было возразить. «Что бы они ни говорили, я прав, — подумал он. — Я делал то, что требовали мои убеждения, а они справедливы и чисты».

Мусаси искренне верил в ценность своих убеждений и необходимость их неуклонного им соблюдения. Ёсиока выставили Гэндзиро как символ рода, вынудив Мусаси убить его. Гэндзиро был главой семьи. Школа Ёсиоки считалась бы непобежденной до тех пор, пока существует ее глава. Мусаси мог уложить двадцать, тридцать человек, но люди Ёсиоки претендовали бы на победу, поскольку оставался в живых их предводитель. Убив мальчика, Мусаси обеспечил себе победу, если бы даже сам погиб в поединке. Такой образ мыслей соответствовал Законам Меча. Эти законы были незыблемы для Мусаси.

Мысль о Гэндзиро, однако, мучила его, причиняя боль и страдание. Он совершил жестокость, от которой ему было не по себе. «Не пора ли выбросить меч и зажить обыкновенной жизнью?» — не раз спрашивал он себя.

Вечернее небо над священной горой было спокойным и ясным. В воздухе, как снег, кружились опадающие цветы сакуры. Голые ветви выглядели сиротливо. В этот момент Мусаси был беззащитным, терзаемый сомнениями. «Отказавшись от меча, я смогу жить с Оцу», — думал он. Вспоминая суетность Киото, жизнь, которую ведут Коэцу и Сею, Мусаси говорил себе: «Нет, это не для меня».

Мусаси вошел в храмовый двор и направился в свою комнату. Сев поближе к светильнику, он принялся за незаконченную фигурку. Ему непременно хотелось оставить в храме вырезанное собственными руками изображение Каннон, пусть далекое от совершенства, чтобы успокоить дух убитого Гэндзиро.

Светильник зачадил, Мусаси поправил фитиль. Кругом стояла тишина, было слышно, как на татами падают кусочки дерева из-под ножа Мусаси. Мусаси с головой ушел в работу, внимание его сосредоточилось на кончике ножа. За годы тренировок у него выработалась привычка целиком отдаваться намеченному делу.

Голоса, читающие сутру, то затихали, то нарастали. Мусаси отрывался от работы только для того, чтобы поправить фитиль лампы. Он походил на старинных мастеров, которые трижды кланялись Будде, прежде чем прикоснуться к инструменту. Фигурка Каннон будет его молитвой за благополучие Гэндзиро в следующем рождении и робкой мольбой о снисхождении небес к собственной душе.

— Кажется, все, — пробормотал Мусаси. Он немного откинулся назад, чтобы рассмотреть статую.

Колокол на восточной пагоде пробил вторую стражу. «Уже десять», — опомнился Мусаси и заторопился к настоятелю, чтобы вручить ему свое произведение. Фигура была грубой, но резчик вложил в нее душу, она была орошена слезами раскаяния за погубленную жизнь мальчика.

Мусаси вышел, и тут же в комнате появился Сэйнэн, чтобы подмести пол. Закончив уборку, мальчик разложил соломенный тюфяк и скрылся в кухне. А незадолго до этого, пока Мусаси был поглощен работой, чья-то тень проскользнула в Мудодзи и неслышно поднялась на храмовую галерею. Сэйнэн с метлой на плече ушел из комнаты Мусаси, и в тот же миг сёдзи тихо раздвинулись и так же неслышно затворились.

Мусаси вернулся, неся прощальные подарки, тростниковую шляпу и пару соломенных сандалий. Он сложил все у изголовья, затушил светильник и растянулся на циновке. Сёдзи были приоткрыты, и ветерок приятно холодил кожу. В лунном свете бумага на рамах сёдзи светилась серовато-серебристым оттенком. Тени деревьев на сёдзи слегка колебались, как волны на сонном море.

Мусаси задремал, слегка похрапывая. Засыпая, он задышал глубоко и ровно. Ширма в углу комнаты шевельнулась и немного подалась вперед. Из-за нее появилась крадущаяся ползком фигура. Храп прервался, человек приник к полу, слившись с ним. Мусаси всхрапнул, и фигура задвигалась, приближаясь все ближе к спящему. Добравшись до постели, человек взвился, подобно столбу дыма, и бросился на Мусаси, крича:

— Теперь-то я тебя проучу!

Короткий меч скользнул по шее Мусаси, но тут же отлетел в сторону, а темная фигура полетела в другую, с треском выломав сёдзи. С громким воплем неизвестный скатился с галереи, исчезнув в ночи.

Когда Мусаси швырнул незваного гостя, его удивила легкость его тела. Словно он выбросил котенка. Голова человека была обмотана платком, но Мусаси показалось, что он видел клок седых волос. На раздумья времени не было. Выхватив меч, Мусаси выскочил на галерею.

— Стой! — закричал он. — Если ты явился, позволь встретить тебя подобающим образом.

Спрыгнув вниз, Мусаси бросился вслед удаляющимся шагам. Вскоре Мусаси остановился и расхохотался, глядя вслед убегавшим монахам. У его ног лежала стонущая от боли Осуги, которая приземлилась не самым удачным образом.

— Это вы, почтеннейшая? — изумленно воскликнул Мусаси, который ожидал нападения со стороны людей Ёсиоки или воинственных монахов.

Он поднял старуху, придерживая за подмышки.

— Теперь ясно, кто наплел монахам небылиц про меня, — продолжал Мусаси. — Как не поверить каждому слову бесстрашной добродетельной женщины!

— Спина, спина! — стонала Осуги, не отвечая Мусаси. У нее не было сил сопротивляться. — Поздно решать, кто прав, кто виноват, — слабым голосом произнесла старуха. — Дому Хонъидэн не повезло в этой войне. Отсеки мне голову, Мусаси!

Осуги, казалось, говорила искренне, без наигранных чувств. Сделав все возможное, она признала свое поражение. Мусаси все же не верил ей до конца.

— Вы плохо чувствуете себя? — спросил он. — Останьтесь здесь на ночь, в храме вам ничто не грозит.

Мусаси на руках внес старуху в комнату и уложил на свою постель. Всю ночь, не сомкнув глаз, он ухаживал за ней.

На заре Сэйнэн принес коробку с дорожной едой и записку от настоятеля, который с извинениями просил Мусаси немедленно покинуть пределы храма. Мусаси послал мальчика сообщить, что у него на руках больная старая женщина. Настоятель, однако, хотел поскорее избавиться и от Осуги, поэтому предложил следующий план. Проезжий торговец из города Оцу оставил в храме корову, а сам отлучился по делам. На обратном пути торговец собирался забрать корову. Настоятель предложил Мусаси усадить старуху на корову, спустить ее с горы в Оцу и поставить корову на скотный двор в одном из торговых домов.

Мусаси с благодарностью принял предложение настоятеля.

Глоток молока

Дорога, сбегавшая с горы Хиэй, выходила на равнину в провинции Оми, сразу за храмом Миидэра. Мусаси вел корову за веревку.

— Если вы устали, можно передохнуть. Спешить некуда, — обернулся он к старухе.

Они двинулись в путь поздно, потому что Мусаси пришлось долго уламывать Осуги сесть да корову. Сначала старуха наотрез отказалась, но Мусаси убедил ее доводами о том, что женщине непристойно оставаться в обители монашеской непорочности.

Осуги сидела, припав к коровьей шее, и громко стонала. Сочувствие Мусаси вызывало у нее прилив ненависти. Старуху унижала забота, проявляемая ее смертельным врагом.

Мусаси понимал, что смысл жизни Осуги состоял в отмщении ему, но не мог воспринимать ее как настоящего врага. Никто из его противников, не сравнимых по силе с Осуги, не докучал так, как эта старуха. Ее коварство едва не стоило ему жизни в деревне, из-за ее козней его подвергли осмеянию в храме Киёмидзу. Она постоянно являлась в самый неподходящий момент и путала его планы. Случалось, как, например, прошлой ночью, что ему хотелось разрубить ее надвое. Что-то удерживало Мусаси, тем более сейчас, когда старуха выглядела столь жалкой. Ему даже не хватало ее колкостей, и он искренне желал ей скорейшего выздоровления, что сулило бы ему новые неприятности.

— Ехать на корове не очень удобно, — сказал Мусаси. — Потерпите еще немного. Доберемся до Оцу, и я что-нибудь придумаю.

Сверху открывался прекрасный вид. Прямо под ними мирно дремало озеро Бива, и за ним возвышалась гора Ибуки, а за ней виднелись горы Этидзэн. На ближнем берегу озера Мусаси различил каждый из восьми знаменитых видов Карасаки в деревне Сэта.

— Отдохнем, — сказал Мусаси. — Полежите немного на земле, и вам станет легче.

Привязав корову к дереву, он осторожно снял старуху. Осуги попыталась оттолкнуть его. Волосы ее были всклокочены, лицо пылало жаром.

— Пить не хотите? — спросил Мусаси, растирая ей спину. — Надо бы и поесть.

Осуги отрицательно замотала головой.

— С прошлой ночи вы не выпили ни глотка воды, — продолжал Мусаси. — Вы вредите себе. Я бы достал лекарство, но в округе ничего нет. Почему бы вам не съесть половину моей еды?

— Какая мерзость!

— Мерзость?

— Лучше умереть в диком поле и стать добычей птиц. Никогда не унижусь до того, чтобы коснуться еды заклятого врага!

Осуги стряхнула руки Мусаси со своей спины и ничком упала в траву. Мусаси, гадая, сможет ли старуха преодолеть упрямство, пытался переубедить ее, ласково говорил с нею, словно с матерью.

— Бабуленька, вы же знаете, что умирать рано. Вам надо еще долго жить. Неужели вам не хочется увидеть, как Матахати возьмется за ум?

Старуха оскалила зубы:

— Какое тебе дело до Матахати? Он без тебя обойдется!

— Разумеется. Вам надо поправиться, чтобы помогать ему добрыми советами.

— Лицемер! — взвизгнула старуха. — Не теряй даром времени. Хочешь лестью взять? Всегда буду ненавидеть тебя!

Мусаси понял, что каждое его слово старуха перетолкует на свой лад. Он отошел в сторону к большому камню, достал коробку и начал есть. Ему приготовили рисовые колобки со сладковатой бобовой пастой, обернутые в дубовые листья. Мусаси оставил половину.

Он услышал голоса. Оглянувшись, он увидел деревенскую женщину, разговаривающую с Осуги. На женщине были хакама, какие носят в Охаре, волосы ниспадали на плечи.

— У меня в доме больная. Ей полегче стало, но она поправится быстрее, если дать ей молока. Можно подоить вашу корову? — настойчивым тоном произнесла женщина.

Осуги вопросительно смотрела на незнакомку.

— В наших краях мало коров, — произнесла старуха. — Из коровы действительно можно надоить молока?

Женщины еще немного поговорили, и крестьянка стала доить корову в кувшин из-под сакэ. Наполнив кувшин, она поблагодарила Осуги.

— Постой! — позвала та, оглядываясь, чтобы проверить, не смотрит ли Мусаси за ней. — Дай мне немного. Глотков двух хватит.

Женщина удивленно наблюдала, как Осуги, вцепившись в кувшин, жадно припала к горлышку. Струйка молока стекала по дряблой шее.

Оторвавшись от кувшина, Осуги скорчила гримасу, словно ее вот-вот стошнит.

— Какая гадость это молоко! — воскликнула она. — Может, оно пойдет мне на пользу? Вкус противнее, чем у лекарства.

— А вам нездоровится? Вы тоже больны?

— Пустяк! Обыкновенная простуда, знобит немного.

Осуги легко поднялась, будто хворь рукой сняло, и, удостоверившись, что Мусаси не смотрит, произнесла шепотом, придвинувшись к крестьянке.

— Куда ведет эта дорога?

— Почти к Миидэре.

— Это в Оцу? А дорога в обход есть?

— А вам куда надо?

— Все равно. Лишь бы избавиться от этого негодяя.

— Если пройти под гору около километра, то окажетесь на тропинке, ведущей на север. Она выведет к месту между Сакамото и Оцу.

— Увидите мужчину, который меня ищет, ничего не говорите ему про меня.

Воровато озираясь, Осуги заковыляла прочь, как охромевший богомол. Деревенская женщина недоуменно смотрела ей вслед.

Мусаси вышел из-за камня. Он давился от смеха.

— Вы, верно, из этих мест? Ваш муж — крестьянин, дровосек или что-нибудь в этом роде? — спросил он у женщины.

Опасливо поглядывая на него, та ответила:

— Нет-нет, мы держим постоялый двор на перевале.

— Тем лучше. Не окажете ли мне любезность за плату?

— С удовольствием, но я должна вернуться домой, у нас там больная.

— Я мог бы отнести молоко вместо вас и подождать там. Согласны? Если вы сейчас отправитесь по моему делу, то обернетесь до темноты.

— Хорошо, я бы пошла, но…

— Не беспокойтесь! Я не злодей, каким представила меня старая женщина. Я хотел помочь ей. Теперь я не волнуюсь, потому что она в состоянии позаботиться о себе. Я напишу записку, и вы отнесете ее в дом господина Карасумару Мицухиро. Это в северной части Киото.

Достав дорожную тушечницу, Мусаси быстро заскользил кистью по бумаге. Ему не терпелось сообщить Оцу все, что он передумал за эти дни, залечивая раны в храме Мудодзи. Отдав письмо женщине, Мусаси сел на корову и двинулся в сторону постоялого двора, повторяя про себя написанное, представляя, как Оцу будет читать письмо. «А ведь я думал, что никогда больше не увижу ее, — пробормотал Мусаси, внезапно пробудившись к жизни. — Она была такой слабой, верно, и сейчас в постели, — думал Мусаси. — Получив письмо, она сразу же поднимется и поспешит на встречу со мной. И Дзётаро тоже».

Мусаси не подгонял корову, и она неторопливо брела, пощипывая траву. Письмо Оцу было простым, но Мусаси оно нравилось.

Мусаси хотелось придать теплоты деловому тону письма. Он повторил его про себя, выделив слова «о многом поговорить», и послание показалось ему выразительным.

Добравшись до постоялого двора, Мусаси слез с коровы и, бережно держа кувшин обеими руками, позвал хозяев. Постоялый двор ничем не отличался от сотни подобных заведений. По фасаду тянулась открытая веранда, где путники могли наскоро перекусить и попить чаю. Внутри находились харчевня и кухня. Комнаты для постояльцев располагались вдоль задней стены.

Пожилая женщина разводила огонь в очаге под котлом для воды. Мусаси сел, и женщина молча налила ему остывшего чаю. Мусаси объяснил, что попросил хозяйку постоялого двора отнести его письмо в город, и протянул кувшин с молоком.

— Что это? — удивилась она.

Мусаси решил, что старушка плохо слышит, и с расстановкой повторил ей сказанное.

— Молоко? Зачем? — Женщина недоуменно повернулась и крикнула в глубь дома: — Господин, можно вас на минутку? Не возьму в толк, что хочет гость.

Из-за угла появился молодой человек.

— В чем дело?

Женщина молча сунула ему в руки кувшин, но он не видел кувшина и не слышал ее слов. Взгляд его был прикован к Мусаси. Мусаси был поражен не меньше подошедшего.

— Матахати!

— Такэдзо!

Оба кинулись друг к другу, но вдруг замерли, словно их что-то остановило. Мусаси раскрыл объятия, и Матахати, выронив кувшин, раскинул руки.

— Подумать, столько лет!

— После Сэкигахары ни разу не виделись!

— Сколько же лет прошло?

— Пять. Точно. Мне уже двадцать два.

Они обнялись. Запах пролитого молока напомнил им далекое деревенское детство.

— Ты прославился, Такэдзо. Я не должен называть тебя этим именем. Буду, как и все, величать тебя Мусаси. Только и говорят про бой у раскидистой сосны. О других твоих подвигах тоже многое слышал.

— Не смущай меня! Я все еще любитель. Просто на свете немало людей, которые владеют мечом еще хуже меня. А ты живешь здесь?

— Да, уже десять дней. Ушел из Киото и хотел двинуться в Эдо, но обстоятельства задержали меня.

— Мне сказали, что у вас здесь больная женщина. Я ничем не могу помочь, но меня попросили передать молоко, вот я и принес кувшин.

— Больная? Ах да, это моя попутчица.

— Сочувствую. Как я рад тебя видеть! В последний раз я получил весточку от тебя, когда направлялся в Нару. Записку принес Дзётаро.

Матахати смущенно потупился, надеясь, что Мусаси не вспомнит о хвастливых заявлениях в том письме.

Мусаси молча положил руку на плечо Матахати, думая, как приятно посидеть и не спеша поговорить.

— С кем ты путешествуешь? — простодушно поинтересовался Мусаси.

— Да так, ты ее не знаешь.

— Ну ладно! Сядем где-нибудь, поговорим.

Они пошли в сторону от постоялого двора.

— Как ты живешь? — спросил Мусаси.

— Чем зарабатываю?

— Да.

— Видишь ли, ни ремесла, ни особых талантов у меня нет. Получить место у какого-нибудь даймё трудно. В общем-то ничего не делаю.

— Значит, ты слонялся без дела все эти годы? — спросил Мусаси, подозревая, что так оно и было.

— Не будем об этом. Неприятная для меня тема.

Матахати, казалось, вспомнил дни, проведенные у подножия горы Ибуки.

— Самая большая ошибка моей жизни в том, что я пошел на поводу у Око.

— Посидим! — предложил Мусаси, опускаясь на траву.

Он жалел друга детства. Почему Матахати считает себя хуже остальных? Почему он валит собственные ошибки на других?

— Ты во всем обвиняешь Око, но подумай, достойно ли это взрослого мужчины? Никто за тебя не позаботится о твоем будущем.

— Я был не прав, но… Как бы тебе объяснить? Я бессилен что-либо изменить в своей судьбе.

— В наше время ты ничего не достигнешь, рассуждая подобным образом. Отправляйся, коли хочешь, в Эдо, но предупреждаю, там сотни людей со всех концов страны, жаждущих денег и теплых местечек. Ничего не добьешься, если будешь делать то, что и сосед. Нужно чем-то выделяться среди остальных.

— Надо было бы смолоду заняться фехтованием.

— Я вовсе не уверен, подходишь ли ты для этого дела. Но время еще есть. Ты мог бы заняться науками. По-моему, это наилучший для тебя путь, чтобы потом получить место у даймё.

— Не беспокойся, что-нибудь придумаю.

Матахати покусывал травинку. Стыд давил ему на плечи. Он думал, что пять лет безделья погубили его. Он мог пропускать мимо ушей передававшиеся из уст в уста истории про Мусаси, но встреча с ним показала, какая пропасть разделяет их. Он чувствовал себя ребенком рядом с Мусаси и с болью думал, что когда-то они были задушевными друзьями. Случается, что и достоинства человека подавляют окружающих. Ни зависть, ни жажда соперничества не спасли бы Матахати от сознания собственной ущербности.

— Не унывай! — подбодрил его Мусаси, хлопнув по плечу. В этот момент он как никогда остро почувствовал слабость друга детства. — Что было, то было. Забудь о прошлом! Пропало пять лет, ну и что? Начнешь налаживать жизнь на пять лет позже, только и беды. Минувшие годы тоже многому научили тебя.

— Проклятое время!

— Забудь их. Кстати, я только что видел твою мать.

— Да что ты!

— Теперь я все чаще задумываюсь, почему ты не унаследовал от нее силу воли и настойчивость.

Мусаси недоумевал, почему сын Осуги вырос бесхарактерным и слабым. Мусаси хотелось как следует встряхнуть Матахати и сказать ему, какой он счастливчик, потому что жива его мать. Чем унять ненависть Осуги? Способ один — сделать из Матахати человека.

— Матахати, — строго произнес Мусаси, — почему ты не хочешь порадовать матушку? У меня нет родителей, а ты неблагодарный сын. Ты способен внешне проявлять к ней уважение, но по существу не ценишь счастье, выпавшее на твою долю. Будь у меня такая мать, я бы из кожи вылезал, чтобы добиться чего-то в жизни, зная, что на свете есть человек, радующийся моим успехам. Избитые слова, но в них правда жизни. Я — бродяга и лучше других знаю, что такое одиночество. Порой я едва не плачу, что со мной нет никого, кто разделил бы мой восторг от красоты природы. — Мусаси перевел дыхание и взял Матахати за руку. — Сам знаешь, что я прав. Я говорю, как твой старый друг и земляк. Прошли те дни, когда мы собирались на бой при Сэкигахаре. Сейчас нет войн, но выжить в мирной жизни тоже непросто. Ты должен сражаться, передумать свою жизнь. Если решишься начать жизнь заново, я помогу чем смогу.

По щекам Матахати катились слезы, падая на их сомкнутые руки. Слова Мусаси напоминали материнские наставления, но сейчас они почему-то глубоко тронули Матахати.

— Спасибо! — сказал он, вытирая слезы. — Я сделаю, как ты сказал. Начну новую жизнь сегодня, сейчас же. Ты прав, я не гожусь для боевого искусства, но пойду в Эдо, найду учителя и буду прилежно заниматься.

— Я помогу найти хорошего наставника и работу. Будешь работать и учиться.

— Да, воистину новая жизнь! Меня, правда, беспокоит еще кое-что.

— Что? Обещаю свою помощь, чтобы заставить твою мать забыть ее ненависть.

— Неловко, право… Видишь ли, моя спутница. Она… не могу вымолвить ее имя…

— Будь мужчиной!

— Не сердись на меня, но ты ее знаешь.

— Кто же?

— Акэми.

От удивления Мусаси замолк. «Хуже не придумать!» — решил он, но вовремя спохватился, чтобы не высказаться вслух.

Конечно, Акэми не столь порочна, как ее мать, но была легкомысленной на свой лад — птица с факелом в клюве, увлекаемая ветром. Мусаси знал историю с Сэйдзюро и подозревал, что Акэми имела связь и с Кодзиро. Мусаси недоумевал, какая неведомая сила толкнула Матахати в объятия Око, а потом ее дочери.

Матахати истолковал молчание Мусаси как проявление ревности.

— Ты сердишься? Я честно сказал, не прятать же Акэми от тебя.

— Наивный ты парень! Мне тебя жалко! С рождения на тебе это проклятие или ты сам ищешь приключений? Я считал, что история с Око на всю жизнь послужит тебе хорошим уроком.

Матахати рассказал, при каких обстоятельствах он встретил Акэми.

— Она, может послана в наказание за то, что я бросил мать. Акэми, упав с крутого склона, повредила ногу, и вот теперь…

— Вот вы где, господин, — сказала пожилая женщина на местном наречии. Заложив руки за спину, она рассеянно, пустым взором уставилась на небо, словно гадая, какая будет погода. — А больной с вами нет, — ровным голосом произнесла она, не то спрашивая, не то выражая вслух увиденное.

— Акэми? Что-нибудь случилось? — покраснев, спросил Матахати.

— Ее нет в постели.

— Вы уверены?

— Недавно лежала, а теперь нет.

Шестое чувство подсказывало Мусаси, что произошло, но он только произнес:

— Надо взглянуть.

Постель была не убрана, а комната пуста. Матахати, тихо ругаясь, беспомощно топтался по комнате.

— Ни пояса, ни денег! Все до последнего гребня и шпильки утащила. Сумасшедшая девица! Почему она меня бросила так бессовестно!

Пожилая женщина стояла на пороге.

— Ужас! Может, и не полагается вмешиваться, но эта девушка не хворала. Только притворялась, — произнесла она, ни к кому не обращаясь. — Пусть я старуха, но меня не проведешь.

Матахати, выбежав на улицу, молча уставился на белую ленту дороги. Корова, лежавшая под персиковым деревом на опавших и побуревших лепестках, замычала протяжно и лениво.

— Матахати, не нужно, право, расстраиваться, — произнес Мусаси. — Помолимся, чтобы она устроила свою жизнь и обрела покой.

Одинокая желтая бабочка, подгоняемая легким ветерком, скрылась за скалой.

— Я рад твоему обещанию, — продолжал Мусаси. — Не будем терять времени. Пора тебе заняться своими делами.

— Да, ты прав, — уныло пробормотал Матахати, прикусив нижнюю губу, чтобы она не дрожала.

— У тебя свой путь, — сказал Мусаси, обняв Матахати за плечо и развернув его от пустынной дороги. — Смотри, перед тобой открыта дорога в новую жизнь. Акэми завела бы тебя в тупик. Иди, пока не стемнело! Ступай по тропе между Сакамото и Оцу. Ты должен встретиться с матерью еще до ночи. И никогда не оставляй ее одну!

Мусаси вынес сандалии и ноговицы Матахати, потом принес свои вещи.

— Деньги есть? — спросил он. — У меня немного, правда, но я поделюсь с тобой. Если ты считаешь Эдо подходящим для себя местом, я отправлюсь туда вместе с тобой. Сегодня вечером я буду на мосту Кара в Сэте. Сначала найди мать, а потом приходите вместе на мост. Надеюсь, ты приведешь ее…

Матахати ушел, и Мусаси сел в ожидании ответа на письмо. Потом он прилег на скамейку в дальнем углу харчевни и задремал. Ему снились две бабочки, порхающие среди ветвей под легким ветерком. Одна бабочка была Оцу…

Мусаси проснулся, когда косые лучи солнца лежали на задней стене комнаты.

— Что ни говорите, но это было жалкое зрелище, — говорил кто-то.

— Ты о людях школы Ёсиоки?

— В народе ее почитают благодаря славе Кэмпо. В любом деле успеха добивается только первое поколение. Второе, как правило, много слабее, а третье вообще пускает все на ветер. Редко увидишь, чтобы главу рода в четвертом поколении похоронили рядом с основоположником дома.

— А я собираюсь упокоиться рядом с прадедушкой.

— Ты — просто каменотес, а я говорю о знаменитых людях. Если не веришь, то вот тебе пример наследников Хидэёси.

Каменотесы работали в долине и каждый день в три часа приходили на постоялый двор пить чай. Один из них, живший неподалеку от Итидзёдзи, видел все сражение собственными глазами. Свою историю он уже рассказывал десятки раз, непременно добавляя новые подробности, изображая в лицах то Мусаси, то бойцов Ёсиоки.

В середине очередного рассказа ко двору подошли четыре человека. Они расположились на веранде — Сасаки Кодзиро и три самурая с горы Хиэй. Их угрюмые физиономии не предвещали ничего хорошего, так что каменотесы удалились допивать чай в чайную комнату внутри дома. Повествование продолжалось, и скоро слушатели начали смеяться и перебивать рассказчика. Без конца упоминалось имя Мусаси, произносимое с восхищением. Кодзиро вышел из себя.

— Эй, вы! — крикнул он каменотесам.

— Да, господин, — хором отозвались те, склонив головы.

— Что вы там болтаете? Тебя спрашиваю? — Кодзиро ткнул тяжелым веером в сторону рассказчика. — Заливаешься, словно знаешь больше всех на свете. Ну-ка, выходите! Не бойтесь!

Каменотесы вышли на веранду.

— Надоело слушать, как вы расхваливаете Миямото Мусаси. Чепуху мелете.

Каменотесы недоуменно переглянулись.

— С чего вы взяли, что Мусаси великий мастер меча? Ты утверждаешь, будто видел бой своими глазами. Я тоже его видел. Я — Сасаки Кодзиро. Я отмечал каждую деталь как официальный наблюдатель, а затем отправился на гору Хиэй и доложил монахам о бое. По приглашению известных монахов-воинов я посетил несколько обителей, сообщая о своих наблюдениях. Вы ничего не смыслите в боевом искусстве, — презрительно продолжал Кодзиро, обращаясь к каменотесам. — Только и поняли, что кто-то победил, и начали всем стадом восхвалять Мусаси, якобы он самый великий фехтовальщик на земле. Не имею привычки вмешиваться в разговоры невежд, но считаю своей обязанностью одернуть вас, потому что ваша болтовня вредит общественному порядку. На вашем примере заодно хочу показать выдающимся мастерам, которые меня сопровождают, как легко могут заблуждаться люди. Слушайте внимательно! Я вам расскажу о действительных событиях у раскидистой сосны и что за тип этот Мусаси.

Каменотесы послушно закивали.

— Прежде всего, — начал Кодзиро, — рассмотрим, какую цель преследует Мусаси. Я внимательно следил за тем, как он подначил людей Ёсиоки на последнее сражение, поэтому убежден, что он любыми способами делает себе имя. По этой причине он привязался к дому Ёсиоки, самой знаменитой школе фехтования в Киото. Дом Ёсиоки попался на крючок и стал первой ступенькой на пути Мусаси к славе.

Мусаси поступал бесчестно. Все знали, что дни Ёсиоки Кэмпо минули безвозвратно, а его школа пришла в упадок. Она уподобилась гнилому дереву или больному человеку. Мусаси оставалось лишь свалить трухлявый ствол. Это по силам любому, но никто этого не сделал. Почему? Всякий, кто разбирается в «Искусстве Войны», видел полный упадок школы, ее бессилие. Мы не хотели оскорблять память Ёсиоки Кэмпо. Мусаси устроил провокацию, развесил объявления по улицам Киото, распустил слухи и разыграл спектакль, показав то, что мог бы исполнить мало-мальски тренированный фехтовальщик.

Не будем говорить подробно об уловках Мусаси. Например, как он опаздывал на каждый поединок — и с Сэйдзюро, и с Дэнситиро. На встречу у раскидистой сосны он явился окольными путями, прибегая к самой подлой тактике.

Все твердят лишь о том, что он один сражался против многих. Так и было, но в этом-то и заключается его дьявольское коварство. Он отлично знал, что симпатии людей будут на его стороне. О самом бое могу сказать, что это была детская игра. Уж поверьте мне, знатоку фехтования. Мусаси своими трюками протянул время, а потом позорно бежал. Он, конечно, выказал звериную силу, но она не доказывает его военного мастерства. Ничуть. Славу Мусаси принесли его ноги. Удирать он умеет, в этом ему нет равных. — Слова лились из уст Кодзиро, как вода через дамбу. — Со стороны кажется, что сражаться в одиночку с многочисленным противником невероятно трудно. Не всегда десять бойцов в десять раз сильнее одного. Для мастеров фехтования численность противника не имеет существенного значения.

Кодзиро говорил уже назидательным тоном преподавателя фехтования, профессионально разбирая бой. Принизить подвиг Мусаси не составляло труда, каждый посвященный в Искусство Меча непременно заметил бы ошибки в его действиях, несмотря на отчаянную храбрость Мусаси. Когда речь дошла до Гэндзиро, Кодзиро стал еще вдохновеннее. Он назвал убийство мальчика варварством, нарушением этикета фехтования, непростительной жестокостью.

— А теперь немного о прошлом Мусаси, — возвестил Кодзиро. Встретившись с Осуги на горе Хиэй, он наслушался ее рассказов о злобном коварстве Мусаси.

Не жалея красок, Кодзиро живописал картину страданий «славной женщины» из-за чудовища по имени Мусаси.

— Стыдно и больно слышать, как случайные люди возносят хвалу негодяю, — завершал свою речь Кодзиро. — В результате страдают общественная мораль и порядок. Поэтому я позволил себе пространную речь. Я не имею отношения к дому Ёсиоки и личной вражды к Мусаси. Я говорил честно и беспристрастно, как человек, преданный Пути Меча и следующий его предписаниям. Я сказал вам сущую правду.

Кодзиро, залпом выпив чашку чая, обратился к своим спутникам:

— Солнце уже низко. Пора отправляться, иначе засветло не доберетесь до Миидэры.

Монахи-воины поднялись.

— Будь осторожен, — сказал один из них Кодзиро.

— Встретимся в Киото, — добавил другой. Улучив момент, каменотесы торопливо направились в долину, где их ждала работа. Внизу уже легли розоватые тени и начали пощелкивать соловьи.

Проводив взглядом своих спутников, Кодзиро вошел в дом.

— Я оставлю деньги за чай на столе. Где у вас фитили для огнива? — спросил он у пожилой женщины, которая сидела на корточках перед очагом и готовила ужин.

— Фитили? — переспросила она. — Вон целая связка в углу под потолком.

Кодзиро направился в угол комнаты и стал вытягивать фитили из связки. Несколько штук упало на пол. Кодзиро нагнулся и вдруг заметил ноги спящего на скамейке человека. Кодзиро взглянул на лицо спящего и вздрогнул, как от удара хлыстом. На него в упор смотрел Мусаси. Кодзиро невольно отступил назад.

— Вот, значит, как! — ухмыльнулся Мусаси, вставая с лавки и подходя к онемевшему Кодзиро.

Кодзиро пытался выдавить улыбку. Он сразу понял, что Мусаси слышал его рассказ до последнего слова. Положение Кодзиро было еще двусмысленнее потому, что Мусаси смеялся над ним. Кодзиро растерялся, но, мгновенно взяв себя в руки, принял привычный высокомерный вид.

— Вот уж не ожидал повстречать тебя здесь, — заявил он.

— Приятная встреча!

— Воистину!

Кодзиро не хотел разговаривать с Мусаси, о чем потом жалел, но слова будто сами срывались с языка:

— В сражении ты показал себя с превосходной стороны. Нечеловеческая отвага! Поздравляю!

Все еще улыбаясь, Мусаси ответил подчеркнуто вежливо:

— Благодарю тебя за участие в качестве свидетеля, а также за мнение, которое я услышал сегодня. Не часто удается посмотреть на себя со стороны. Обязан за твой рассказ. Никогда не забуду.

Голос Мусаси звучал спокойно, но от его слов Кодзиро внутренне съежился. Он понял, что в один прекрасный день ему придется ответить на вызов Мусаси.

Мусаси и Кодзиро, в равной мере самолюбивые, гордые и волевые, рано или поздно неизбежно столкнулись бы. Мусаси не торопился — победа над Ёсиокой была ступенью на пути к совершенству, и он не собирался бесконечно терпеть клевету Кодзиро.

— Я не забуду, — пообещал он Кодзиро.

Кодзиро кое-что исказил в своем рассказе, однако он передал то, что увидел в сражении. Он не сомневался в своей оценке Мусаси.

— Хорошо, что не забудешь. И я буду помнить, — ответил Кодзиро.

Мусаси одобрительно кивнул, по-прежнему улыбаясь.

Переплетенные ветви

— Оцу, я вернулся!

Дзётаро вихрем ворвался в маленький зеленый дворик. Оцу сидела за письменным столиком на веранде, погруженная в созерцание неба. На фасаде домика висела дощечка с надписью:

Домик принадлежал храму Гинкакудзи, по просьбе придворного Карасумару в нем разрешили пожить Оцу.

Дзётаро прошлепал босыми ногами по густому ковру незабудок к ручью. Ручей, текший с территории храма, был чист, как слеза.

— Холодно! — заметил Дзётаро, плескаясь в воде. После ледяного купания песок показался теплее, а жизнь прекрасной. Щебетание ласточек подтверждало мнение мальчика.

Дзётаро, вытерев ноги о траву, поднялся на веранду.

— Не скучно? — спросил он Оцу.

— Нет, мне есть о чем подумать.

— А хорошую новость не хочешь послушать?

— Какую?

— Мусаси недалеко отсюда.

— Где?

— Исходил полгорода, расспрашивая о нем, и наконец узнал, что он в храме Мудодзи на горе Хиэй.

— Значит, он жив и здоров?

— Будем надеяться. Надо немедленно идти туда, иначе он, по обыкновению, исчезнет. Ты собирайся, а я поем.

— Рисовые колобки в большой коробке.

Дзётаро быстро съел колобки, но Оцу сидела все в той же позе.

— Что с тобой? — спросил он.

— Нам не надо идти.

— Что за глупости! То умираешь от разлуки с Мусаси, то не хочешь сдвинуться с места.

— Ты не понимаешь. Мусаси знает о моих чувствах. В ту ночь, когда мы встретились в горах, я ему призналась. Мы думали, что это наша последняя встреча в этой жизни.

— Скоро ты сможешь увидеть его снова.

— Я не знаю, в каком он настроении, доволен ли победой или просто скрывается. Мы расстались, и я примирилась с мыслью, что никогда не увижу его в этой жизни. Надо ждать, когда он пошлет за мной.

— Что, если он позовет тебя через много лет?

— Буду жить, как и сейчас.

— Сидеть, уставившись в небо?

— Ты не понимаешь. Оставим эту тему.

— Что я не понимаю?

— Чувство Мусаси. Теперь я поверила в него. Раньше я была в него просто влюблена, но не была до конца уверена в нем. Теперь все по-иному. Мы всегда будем вместе, пусть даже разлучимся или умрем. Я никогда не буду одинока. Я молю только о том, чтобы он нашел свой Путь.

— Вранье! — взорвался Дзётаро. — Почему женщины никогда не говорят правду? Ладно, делай по-своему, потом только не жалуйся, что умираешь без Мусаси. Хоть глаза выплачи, мне все равно!

Дзётаро приложил немалые усилия, чтобы проследить путь Мусаси после боя в Итидзёдзи, и все напрасно!

Дзётаро до конца дня не разговаривал с Оцу.

Стемнело, и появился один из самураев, состоявших на службе у Карасумару. Он отдал Дзётаро письмо со словами: «От Мусаси для Оцу. Наш господин советует Оцу поберечь себя».

Самурай ушел.

«Рука Мусаси, — подумал Дзётаро, разглядывая письмо. — Значит, он жив. Он пишет Оцу, а не мне!»

— Письмо от Мусаси? — спросила Оцу, выйдя из задней комнаты.

— Да, но, по-моему, оно неинтересно тебе, — ответил Дзётаро, пряча письмо за спину.

— Прекрати, Дзётаро! Дай сюда! — взмолилась Оцу.

Дзётаро поупрямился, но, как только у Оцу на глазах блеснули первые слезы, сразу же отдал письмо.

— Возьми! Притворяешься, будто не хочешь видеть Мусаси, а сама дрожишь от нетерпения при виде его письма.

Оцу наклонилась к лампе, руки ее дрожали. От лампы, словно предвещая счастье, струился яркий и ровный свет. Тушь переливалась всеми цветами радуги, слезы на глазах Оцу сверкали яркими алмазами. Неожиданно для себя Оцу перенеслась в мир радостных грез. Она вспомнила строки из знаменитого стихотворения Бо Цзюйи, в котором отлетевшая душа Ян Гуйфэй ликует, получив весточку от возлюбленного, убитого горем императора.

Оцу несколько раз перечитала письмо. «Надо торопиться, он ждет нас!» — подумала она.

Оцу поспешно начала собираться в дорогу. Она написала записку с выражением глубокой благодарности владельцу домика, монахам Гинкакудзи, всем, кто заботился о ней. Собрав вещи, Оцу вышла за ворота. И только в этот миг обнаружила, что Дзётаро нет рядом. Обиженный мальчик неподвижно сидел в комнате.

— Поторопись, Дзётаро!

— Ты куда-то собралась?

— Почему ты сердишься?

— Любой бы разозлился на моем месте. Всегда думаешь только о себе. Что за секреты в письме Мусаси? Ты даже его не показала мне.

— Прости! — извиняющимся тоном ответила Оцу. — Конечно, прочитай.

— Теперь мне неинтересно.

— Не упрямься! Прекрасное письмо, первое от Мусаси. Он впервые позвал меня на встречу. Никогда в жизни не была так счастлива. Перестань дуться, пойдем в Сэту, прошу тебя!

Дзётаро угрюмо молчал до перевала Сига, потом, сорвав с дерева лист, начал насвистывать модную песенку. Свист был единственным звуком, нарушавшим ночную тишину.

— В коробке сладости, которые господин Карасумару прислал позавчера, — сказала Оцу, чтобы уладить затянувшуюся ссору.

Дзётаро промолчал до рассвета. Облака над перевалом порозовели.

— Не хочешь отдохнуть, Оцу? — заговорил мальчик.

— Немного. Мы все время шли в гору.

— Сейчас станет полегче. Смотри, озеро уже видно.

— Да, Бива. А где Сэта?

— В той стороне. Мусаси не может быть там в такую рань.

— Не знаю. Мы доберемся туда пополудни. Посидим.

— Вон на тех поваленных деревьях, — согласился Дзётаро. К нему вернулось хорошее настроение.

Дым от очагов поднимался в утреннем воздухе, как столбы пыли с поля битвы. Туман укрыл пространство от озера до города Исияма, а улицы города Оцу уже освободились от пелены тумана. Мусаси остановился и неторопливо огляделся, испытывая радость от возвращения к людям.

По дороге сюда он выбрал для спуска склон Бидзодзи у Миидэры. Он гадал, каким путем пойдет Оцу. Ему хотелось встретиться с ней по пути, но потом он отказался от такого намерения. Женщина, относившая письмо в Киото, сообщила, что в доме Карасумару Оцу нет, однако послание будет ей доставлено, значит, она получит письмо только вечером. Некоторое время уйдет на сборы, так что Оцу сможет отправиться в дорогу только утром.

Проходя мимо храма, окруженного старыми вишневыми деревьями — весной, верно, сюда приходят любоваться цветами, — Мусаси заметил большой камень, установленный на холмике. Он узнал с первого взгляда стихи, высеченные на камне. Это строки из «Тайхэйки». Стихи были навеяны сказанием, которое Мусаси когда-то знал наизусть. Спускаясь с горы, он неторопливо начал припоминать его вслух:

— Как же дальше? — вспоминал Мусаси, Похоже, основательно подзабыл. Нет, вспомнил!

— Простите, господин! Господин на корове!

Человек, прервавший мысли Мусаси, походил на поденщика со склада оптовых торговцев. Погладив корову по носу, он взглянул на Мусаси.

— Вы, верно, из Мудодзи?

— А как ты узнал?

— Эту корову нанял у меня купец. Он, похоже, оставил ее в Мудодзи. Я сдаю корову внаем, так что с вас причитается.

— С удовольствием заплачу, но сколько я могу пользоваться ею?

— Пока платите, делайте что угодно со скотиной. Одно условие — оставьте ее у любого оптовика в том месте, куда вы доберетесь. Ее сдадут внаем еще кому-нибудь, и рано или поздно корова вернется домой.

— Сколько возьмете за дорогу до Эдо?

— Надо уточнить в конторе. Она находится на вашем пути. Если заберете корову, то сообщите ваше имя в конторе нашего торгового дома.

Квартал оптовиков расположился у брода Утидэгахама. Место было бойкое, и Мусаси решил передохнуть здесь и запастись провизией и прочим необходимым в дорогу.

Договорившись о корове, Мусаси неторопливо позавтракал и отправился в Сэту, предвкушая скорую встречу с Оцу. Теперь он безраздельно верил ей. Его сомнения в том, что она не до конца понимает его, рассеялись после встречи в горах перед поединком. В ту ночь он убедился в разумности, чистоте и преданности Оцу. Вера Мусаси в Оцу была сильнее любви.

Мусаси знал, что и Оцу безгранично верит в него. Он поклялся, что не будет притеснять Оцу, когда они станут жить вместе. Конечно, если только она не помешает постижению секретов меча. Раньше любовь отпугивала его, потому что могла отвлечь его от фехтования. Он боялся потерять свой Путь, как это произошло со старым монахом в сказании. Разумная и сдержанная Оцу никогда не станет ему обузой. Мусаси беспокоился, что сам может утонуть в пучине любви.

«В Эдо я позабочусь, чтобы Оцу получила приличное воспитание и образование. Пока она будет учиться, я с Дзётаро продолжу постижение новых высот совершенства и самодисциплины. И настанет день, когда…»

По лицу Мусаси скользили солнечные блики, отраженные водой.

Мост Кара состоял из двух частей, которые соединялись на маленьком острове. Один пролет стоял на девяноста шести столбах, второй — на двадцати трех. На островке росла старая ива, под которой путники часто назначали встречи. Мост называли Ивовым.

— Едет! — воскликнул Дзётаро, сбежав с веранды чайной. Он мчался навстречу Мусаси по короткому пролету моста. Дзётаро остановился, знаками поторапливая Мусаси и оглядываясь на чайную. — Вот он, Оцу! Верхом на корове!

Дзётаро по обыкновению пустился в пляс. Подбежавшая Оцу застыла на месте. Мусаси размахивал тростниковой шляпой и радостно улыбался.

Мусаси привязал корову к иве, и все трое поднялись в чайную. Оцу, минуту назад громко окликавшая Мусаси, словно лишилась дара речи. Она только счастливо улыбалась, предоставив Дзётаро свободу говорить без умолку.

— Раны зажили! — блаженно улыбался мальчик. — Увидев тебя на корове, я подумал, что ты не можешь идти. А мы с Оцу опередили тебя. Едва получив письмо, Оцу немедленно отправилась в путь.

Мусаси улыбался, кивал и односложно поддакивал. Слова Дзётаро об Оцу и ее любви смущали Мусаси, поэтому он предложил пересесть в маленькую беседку, увитую со всех сторон цветущей глицинией. Оцу не могла вымолвить ни слова, примолк и Мусаси. Дзётаро, не обращая внимания на них, тараторил, заглушая жужжание пчел и гудение оводов.

— Скорее в дом! Надвигается гроза. Вон какая туча над Исиямадэрой! — крикнул хозяин чайной.

Хозяин менял соломенные циновки от солнца на деревянные ставни от дождя. Река посерела, ветер трепал ветви лиловой глицинии. Сверкнула молния, и дождь полился с небес.

— Гроза! — закричал Дзётаро. — Первая в этом году! Скорее в дом! Оцу, ты промокнешь. Не мешкай, учитель! Здорово, что мы успели встретиться до дождя! Красота!

Дзётаро ликовал от грозы, но Мусаси и Оцу были в замешательстве, потому что им предстояло оказаться в доме вместе, пробежав у всех на глазах подобно влюбленной парочке. Мусаси не двигался с места, а покрасневшая Оцу в нерешительности стояла под дождем на пороге беседки.

Укрывшись куском соломенной циновки, по улице бежал человек, похожий на зонт с ногами. Заскочив под навес храмовых ворот, он вытер лицо, пригладил волосы и взглянул на небо. «Настоящий летний ливень», — проворчал он. Оглушительный раскат грома разорвал мерный шум дождя, и человек присел, зажав уши. Матахати, а это был он, опасливо покосился на статую божества грома, рядом с которой он стоял.

Дождь прекратился так же внезапно, как и начался. Черные тучи разошлись, и на землю хлынули лучи солнца, улицы вскоре подсохли. Слышались звуки сямисэна. Матахати вышел из укрытия и пошел вдоль улицы.

— Ваше имя Матахати? — спросила какая-то женщина, преградив ему дорогу.

— Да. Откуда вы знаете? — подозрительно переспросил он.

— Ваш друг ждет вас в нашем заведении. Он увидел вас из окна второго этажа и послал за вами.

По обеим сторонам улицы стояли веселые дома. Женщина повела Матахати к одному из них.

— Мы вас долго не задержим, — пообещала она.

Они вошли в дом, и девушки буквально облепили Матахати, вытирая ему ноги, снимая мокрое кимоно, сопровождая наверх. Он спросил, кто его ожидает, но девушки только смеялись в ответ.

— Хорошо, — сказал Матахати. — Побуду здесь, пока не высохнет одежда, промок до нитки. Не пытайтесь силком удерживать меня. Меня ждут у моста в Сэте.

Девушки, хором уверяя, что никто не посмеет его задерживать, чуть не волоком тащили его вверх по лестнице.

Не успел Матахати войти в комнату, как чей-то голос произнес:

— Так, так! Неужели мой старый друг господин Инугами?

Матахати подумал, что произошла ошибка, лицо человека показалось ему знакомым.

— Кто вы? — спросил Матахати.

— Неужели забыл Сасаки Кодзиро?

— Нет, — поспешно ответил Матахати. — Но почему вы называете меня Инугами? Моя фамилия Хонъидэн. Хонъидэн Матахати.

— Знаю. Помню тебя по той ночи на улице Годзё, когда ты строил гримасы в окружении бродячих собак, поэтому считаю, что Инугами — «Бог собак» — более подходящее для тебя имя.

— Довольно! Я не расположен шутить. Это вам я обязан самым страшным воспоминаниям о той ночи.

— Немудрено. Впрочем, я послал за тобой, дабы искупить свое тогдашнее поведение. Проходи, садись. Красотки, сакэ!

— Я тороплюсь. У меня встреча в Сэте. И я должен быть трезвым.

— С кем же ты встречаешься?

— С человеком по имени Миямото. Он друг моего детства…

— Миямото Мусаси? Вы договорились о встрече на постоялом дворе на перевале?

— Как вы узнали?

— Я все знаю о вас с Мусаси. Я разговаривал с твоей матерью — ее зовут Осуги, так ведь? Мы с ней повстречались в главном храме на горе Хиэй. Она поведала мне о своих страданиях.

— Вы встречались с моей матерью?

— Да, прекрасная женщина! Я восхищен ею. Монахи на горе Хиэй относятся к ней с почтением. Я как мог пытался приободрить ее.

Ополоснув чашечку в воде, Кодзиро протянул ее Матахати.

— Выпьем и забудем про старую вражду. Нечего беспокоиться из-за Мусаси, когда с тобой рядом Сасаки Кодзиро.

Матахати отказался от чарки.

— Почему?

— Не могу. Мне пора идти.

Матахати направился к выходу, но Кодзиро схватил его за руку.

— Садись!

— Меня ждет Мусаси!

— Не будь глупцом. Попытаешься напасть на Мусаси в одиночку, так он прихлопнет тебя, как муху.

— Вы ошибаетесь. Мусаси хочет мне помочь. Мы вместе отправляемся в Эдо, где я начну новую жизнь.

— Считаешь, что Мусаси можно доверять?

— Многие ругают его, а все потому, что моя мать распускает о нем сплетни. Она клевещет на него. В этом я убедился, поговорив с Мусаси. Он — мой друг, и я хочу подражать ему и чего-то добиться в жизни. Пусть и с большим запозданием.

Кодзиро хохотал, хлопая ладонями по татами.

— Почему ты такой простодушный? Мать рассказывала о твоей наивности, но ты, оказывается, совсем простак!

— Неправда! Мусаси…

— Сядь и послушай меня. Как ты можешь, предав мать, подружиться с ее врагом? Это подло. Я посторонний человек, и то обещал отважной старой женщине любую помощь.

— Мне нет дела до вашей помощи, я должен встретиться с Мусаси, не задерживайте меня! Эй, девушки, принесите кимоно, оно уже высохло!

Кодзиро пьяно посмотрел на Матахати.

— Не прикасайтесь к кимоно, пока я не прикажу, — скомандовал он девушкам. — Послушай, Матахати. Не лучше ли сначала посоветоваться с матерью, а уж потом отправляться в Эдо с Мусаси?

— Я решил обязательно пойти в Эдо с Мусаси. Если я там чего-нибудь добьюсь, то и с матерью все уладится.

— Повторяешь слова Мусаси. Кто, как не он, научил! Давай подождем до завтра и вместе встретимся с матушкой. А сейчас повеселимся. Останешься здесь, и никаких возражений!

Девушки хором поддакивали Кодзиро, зная, что у него водятся денежки. Никто не принес кимоно Матахати, а после нескольких чарок сакэ он забыл о нем.

В трезвом состоянии Матахати боялся Кодзиро, но во хмелю осмелел. Он хвастал умением пить, требовал еще сакэ, бахвалился, проклиная судьбу. Под утро Матахати свалился и опомнился пополудни.

После вчерашней грозы солнце светило ярче, а воздух был напоен свежестью. Матахати хотелось выплюнуть выпитое накануне сакэ. В ушах звучал голос Мусаси. К счастью, Кодзиро еще не проснулся в соседней комнате. Матахати осторожно спустился вниз, оделся и поспешил в Сэту.

Вода под мостом, замутненная дождем, была усеяна опавшими лепестками сакуры, обломанными веточками глицинии, желтыми цветами акации.

В чайной у моста Матахати сказали, что человек, приехавший на корове, прождал до вечера, ушел в гостиницу, а утром снова был на Ивовом мосту. Не дождавшись, он оставил записку, привязав ее к иве, и уехал.

«Так и не дождался тебя. Не могу больше оставаться здесь. Постарайся догнать меня по дороге», — гласила записка, похожая на большую белую бабочку.

Матахати заспешил по дороге Накасэндо, ведущей из Кисо в Эдо, но и дойдя до Кусацу, он не нагнал Мусаси. Матахати миновал Хиконэ, Ториимото и уже подумал, что проглядел Мусаси. На перевале Сурибати он прождал полдня, вглядываясь в прохожих. Когда Матахати достиг поворота на Мино, он вспомнил слова Кодзиро.

«Неужели меня одурачили? — спрашивал он себя. — Правда ли Мусаси хотел идти вместе со мной в Эдо?»

После долгих поисков Матахати наконец увидел Мусаси на выезде из города Накацугава. Он обрадовался, но, подойдя поближе, обнаружил, что женщина на корове — Оцу. Охваченный ревностью, он не мог держать себя в руках.

«Какой я дурак! — подумал он. — Дурак с того самого дня, как он уговорил меня сбежать на войну. Не позволю издеваться над собой! Подожди, я еще с тобой расквитаюсь!»

Чета водопадов

— Ну и жара! — воскликнул Дзётаро. — Впервые так запарился на горной дороге. А мы сейчас где?

— Недалеко от перевала Магомэ, — ответил Мусаси. — Говорят, это самая трудная часть пути.

— В любом случае с меня довольно! Но скорее бы оказаться в Эдо. Там куча народу. Правда, Оцу?

— Действительно, только я вовсе не спешу в Эдо. Всю жизнь пропутешествовала бы по пустынной дороге.

— Вольно так говорить, когда едешь верхом. Шла бы пешком, запела бы по-другому. Смотрите, водопад!

— Отдохнем, — коротко бросил Мусаси.

Они свернули на узкую тропинку. Цветы на поляне еще блестели росой. Путники подошли к одинокой заброшенной хижине, стоявшей напротив водопада на скале. Дзётаро помог Оцу спешиться и привязал корову к дереву.

— Взгляни, Мусаси, — произнесла Оцу, указывая на дощечку на хижине, гласившую: «Мэотоно таки» — «Чета водопадов». Смысл объяснялся просто — скалы разделили водопад надвое. Один поток, мощный и бурный, низвергался с высоты с грозным ревом; второй, тихий и прозрачный, струился ровным потоком.

Кипящий водоворот у подножия водопада привел Дзётаро в неописуемый восторг. Скатившись вниз по склону, он забегал по обточенным водой камням, подпрыгивая и приплясывая.

— Полно рыбы!

Вскоре он истошно завопил:

— Поймал! Камнем ее оглоушил!

Обрадованный мальчик побежал дальше, и шум воды поглотил его голос.

Мусаси и Оцу сидели на траве в тени хижины. Над поляной играли сотни маленьких радуг.

— Куда он убежал? — произнесла Оцу. — За ним не углядишь.

— Неужели? Я в его возрасте был куда хуже. А Матахати был тихоней. Где он? Откровенно говоря, я за него волнуюсь больше, чем за Дзётаро.

— Я рада, что Матахати нет с нами. Мне пришлось бы прятаться от него.

— Зачем? Мы бы ему все объяснили, и он понял бы нас.

— Вряд ли. Он и его мать не похожи на других людей.

— Оцу, ты окончательно решила?

— О чем ты?

— Хочу спросить, не надумаешь ли ты вернуться к Матахати?

Лицо Оцу исказила гримаса отвращения.

— Никогда! — негодующе ответила она.

Глаза Оцу покраснели, она закрыла лицо руками. Белый ворот кимоно вздрагивал от ее рыданий. Дрожащая фигурка девушки словно бы говорила Мусаси: «Твоя и только твоя!»

Мусаси пожалел о сказанном. Несколько дней он постоянно был рядом с Оцу, любуясь игрой света на ее теле. Вечерами, когда на ее одежду падал неверный огонь лампы, днем в лучах теплого солнца. Бисеринки пота на ее коже напоминали ему капельки росы на цветах лотоса. По ночам их разделяла тонкая ширма, и он с волнением вдыхал тонкий аромат ее волос. Кровь его закипела, как водопад. Неукротимая страсть овладела Мусаси. Резко встав, он отошел в сторону, на солнце, и сел в высокую зимнюю траву. Он тяжело вздохнул. Оцу подошла к нему, опустилась на колени рядом и вопросительно посмотрела ему в застывшее, строгое лицо.

— Что с тобой? — спросила она. — Я чем-то расстроила тебя? Прости меня.

Чем напряженнее становился взгляд Мусаси, тем теснее прижималась к нему Оцу. Она вдруг обвила его руками, от теплоты ее хрупкого тела Мусаси содрогнулся.

— Оцу! — закричал он.

Мощными, коричневыми от загара руками он схватил Оцу и опрокинул ее на траву. У Оцу перехватило дыхание от грубости его порыва. Освободившись из его объятий, она сжалась в комочек.

— Ты не должен так поступать! — хрипло крикнула она. — Как ты мог? Никогда не ожидала от тебя. Неужели ты такой, как все мужчины! — рыдала она.

Боль и ужас в глазах Оцу мгновенно остудили пыл Мусаси. Он тут же опомнился.

— Почему? Почему так случилось? — воскликнул он, зардев от стыда, едва не плача от потрясения.

Оцу поднялась и ушла, оставив на траве выпавший из кимоно мешочек для благовоний. Мусаси стонал, глядя на разорванный мешочек, затем уткнулся лицом в траву. Из глаз его хлынули слезы боли и отчаяния.

Он чувствовал, что Оцу одурачила его. Но разве губы, волосы, глаза, все существо Оцу не манили его к себе? Не она ли раздула огонь в его сердце, а когда пламя вырвалось наружу, в ужасе бросилась прочь?

Мусаси казалось, что многолетние попытки достичь совершенства безнадежно рухнули, и преодоленные им суровые испытания оказались напрасными. Зарывшись лицом в траву, Мусаси твердил, что он не сделал ничего постыдного, но слова девушки не давали ему покоя.

Мусаси, однако, не пришла в голову мысль, что значит непорочность для девушки, как дорога ей недолгая пора невинности.

Вдыхая запах земли, Мусаси приходил в чувство. Когда он поднялся, огонь в глазах потух, лицо было бесстрастным. Наступив на мешочек для благовоний, Мусаси постоял в задумчивости, словно прислушиваясь к голосу гор. Тяжелые брови сурово сдвинулись, как перед боем у раскидистой сосны.

Солнце зашло за облако, скрипуче прокричала птица. Ветер переменился, а водопад зашумел сильнее.

Оцу, чье сердце трепетало, как пойманный воробей, наблюдала за Мусаси, спрятавшись за дерево. Она понимала, как глубоко ранила его, ей хотелось быть рядом с ним. Хотелось броситься к нему, моля о прощении, но ноги не слушались ее. Она впервые увидела, что ее возлюбленный не был воплощением мужских добродетелей, какими она их представляла. Обнаружив в Мусаси животную страсть, зверя во плоти, Оцу опечалилась и испугалась.

Оцу побежала, но через двадцать шагов любовь к Мусаси остановила ее. Успокоившись, она убеждала себя, что страсть Мусаси отличается от животных примитивных чувств других мужчин. Больше всего на свете ей хотелось извиниться перед ним и уверить, что его поступок не обидел ее.

«Он все еще сердится. Что мне делать?» — подумала Оцу, заметив, что Мусаси нет на прежнем месте. Оцу вернулась к хижине, но увидела там лишь белую завесу из ледяных потоков водопада, сотрясавшего окрестные скалы и деревья.

— Оцу, какой ужас! Мусаси бросился со скалы в водопад! — отчаянно закричал Дзётаро. Мальчик спускался с крутого склона, хватаясь, словно обезьяна, за гибкие ветви глициний.

Оцу не разобрала слов Дзётаро, но поняла, что случилось что-то страшное. Она поспешила вниз, скользя по мшистым камням, цепляясь за траву.

В тумане брызг виднелось что-то похожее на обломок скалы, это был Мусаси. Скрестив руки на груди, склонив голову, Мусаси стоял под потоком воды, падавшим на него с пятнадцатиметровой высоты. Оцу от ужаса застыла на полпути. Потрясенный Дзётаро стоял по другую сторону реки.

— Учитель!

— Мусаси!

Мусаси не услышал их криков. Тысячи серебряных драконов впивались ему в голову и плечи, глаза тысячи водяных демонов кружились в бешеной пляске. Потоки воды грозили в любой миг увлечь его за собой и разбить о камни. Малейший сбой в ритме дыхания, едва заметное колебание пульса — и он потеряет точку опоры на скользком камне. Казалось, горы Магомэ навалились на него, чтобы расплющить сердце и легкие Мусаси.

Страсть к Оцу умирала медленно, ибо была частью его горячей натуры, которая в свое время повлекла его на битву в Сэкигахару и впоследствии толкала на необыкновенные поступки. Мусаси осознал главную опасность — возможность под влиянием минуты забыть о годах тренировки и превратиться в неукротимого зверя. Меч бессилен против этого врага, скрытого и неуловимого. Потрясенный и подавленный открытием, Мусаси под потоками воды молился о том, чтобы боги даровали ему силу вернуться на путь самообладания.

— Сэнсэй! Сэнсэй! — раздался плачущий голос Дзётаро. — Тебе нельзя умирать. Пожалуйста, не умирай!

Судорожно сжатые на груди руки, искаженное ужасом лицо отражали потрясение, охватившее мальчика. Он словно ощущал на плечах гнетущую тяжесть ревущего потока.

От взгляда на противоположный берег у Дзётаро подкосились ноги. Он не понимал намерений Мусаси. Может, он хочет простоять под водопадом, пока не умрет. Но что с Оцу? Куда она исчезла? Не прыгнула ли она в реку навстречу смерти?

Дзётаро смутно уловил голос Мусаси. Читал ли он сутру или гневно обличал себя?

Голос звучал твердо и добро. Широкие плечи, мощная грудь Мусаси дышали силой и молодостью, словно душа его очистилась и распахнулась для новой жизни.

Дзётаро почувствовал, что худшее миновало. В лучах закатного солнца над водопадом вспыхнула радуга.

— Оцу! — позвал мальчик. Он даже подумал, что Оцу просто ушла со скалы, поняв, что Мусаси вне опасности.

«Вот и хорошо. О ней можно не беспокоиться. Оцу знает Мусаси лучше меня», — подумал Дзётаро.

Дзётаро спустился вниз к потоку и в узком месте по камням перебрался на другой берег. Поднявшись по скале в хижину, он увидел Оцу, которая неподвижно сидела, прижав к груди кимоно и меч Мусаси.

Дзётаро понял, что ее нескрываемые слезы имели потаенный смысл. Он не понимал, что случилось с Оцу, но чувствовал сердцем волнение, которое она переживала. Немного постояв на пороге, он тихо побрел к дереву, под которым лежала корова, и повалился рядом с ней в белесую траву.

— Эдак мы никогда не доберемся до Эдо! — сказал мальчик.