Детектив и политика 1990 №5(9)

Марек Енджеевский "МНЕ МОЖНО ВСЕ"

Из рапорта милиционера: "Я заметил несовершеннолетнего Здислава Ш" который шел, шатаясь, по тротуару и приставал к прохожим. Выяснилось, что он учится в средней школе № 9 в С. Я установил, что задержаннвый выпил 5 бутылок пива и находился под влиянием наркотиков. Я отвез его в пункт "Скорой помощи", откуда он был доставлен в больницу".

С тех пор милиция стала мною интересоваться. Друзья во дворе подбадривали, они только и понимали меня. Некоторые из них уже сидели в тюрьме или в колонии. Они рассказывали об этом, показывали наколки, говорили на своем жаргоне и на все плевали. Все они были старше меня и кое-что повидали в жизни. Мне было 13 лет и хотелось жить. Хотелось сильных ощущений. Меня тянули к ним их сила и независимость, среди них я был своим, чувствовал себя взрослым, да и они относились ко мне как к равному. Мы вместе ходили с девчонками на речку, в парк. Тогда я еще ничего не понимал в их прошлом, но доверял им, потому что только они понимали и принимали меня. Школу, само собой, я запустил. Учителя видели во мне хулигана и старались от меня избавиться. Пошли двойки. Мне говорили, что я плохо кончу, пугали милицией и колонией. Относились так, будто я и не человек вовсе. Дома — то же самое, постоянная ругань, угрозы сдать в колонию, вопли, что ничего путного из меня не выйдет, что я позор всей семьи. Ну, я и убегал на волю, из дома и из школы, туда, где меня ждали: в парк, на дискотеку. В школе дела шли все хуже, меня оставляли на второй год, но я не кончил. Мне казалось, что я сильный и крутой парень, что меня должны уважать, что я не какой-нибудь там молокосос, которому можно лапшу на уши вешать. Я думал, выкручусь, но это было нелегко. Раз пришили тебе ярлык хулигана, так ты как ни бейся, а все равно ничего не изменишь. В школе мне не хотелось быть хуже других. Но мои одноклассники, эта шобла подлиз и зубрил, чурались меня, я их шокировал. Было страшно хреново.

Первый раз я напился в седьмом классе. Мать орала на меня, крыла на чем свет стоит. Я выбежал из квартиры на улицу, сел на мопед соседа и поехал куда глаза глядят. Соседи заявили, что я украл мопед. Меня доставили в детскую комнату милиции. И в первый раз судили. Суд назначил мне опекуна-воспитателя — пожилую даму. Раза два она приходила ко мне. Спрашивала: "В школу ходишь? Покажи тетради, хочу посмотреть, что у тебя в них". Тетрадей у меня не было. Воспитательша сказала, чтобы я не связывался со всякими подонками, а чаще ходил бы в школу, тогда еще есть надежда, что я принесу пользу обществу. Я получил от нее добрый совет и больше никогда ее не видел.

В школе знать меня не хотели, потому что директор решил, что мое место в колонии, а не среди нормальных людей, что я позорю школу и что он сделает все для того, чтобы я попал туда, куда надо. Ждать долго не пришлось. Очередной воспитатель решил, что меня пора отправлять в исправилку, потому что я настолько опустился, что в обычной школе находиться не могу. Так я попал в Р. Правда, это была еще не колония, а так называемое воспитательнотрудовое учреждение, ВТУ.

В Р. я первый раз встретился с блатными. Это были независимые, крутые ребята, они не давали помыкать собой. Они уважали друг друга и умели заставить воспитателей уважать себя. Я теперь хотел стать таким, как они: иметь свои принципы, свой стиль, свою манеру говорить, чувствовать, что меня уважают.

Из "Листка изучения рецидива" воспитательно-трудового учреждения в Р.: "Несовершеннолетний Здислав Ш. был направлен в ВТУ. Отмечается умственная отсталость, отклонения в поведении. Проявляет нежелание учиться, асоциален. Совершает противоправные действия. В течение нескольких лет входит в преступную группу по месту жительства, влияние этой группы сильнее влияния родителей".

Я убегал из Р. несколько раз, и чаще всего неудачно. Погуляю пару километров на воле, а милицейская "ниса"[54] подбирает меня и возвращает обратно. Надолго убежал только один раз. В моем отделении знали об этом, домой приходил участковый и разговаривал с матерью. Мать устроила меня в школу и добилась официального освобождения из исправилки. Но еще до начала учебного года я влип в новую историю. Моим корешкам нужны были деньги. Они сказали: "Твоя старуха ездит в Россию, привозит золото. Свистни у нее что-нибудь, а мы достанем тебе новый прикид".

Потом мы были в парке. Я принял много и словно взбесился, мне хотелось веселиться, радоваться жизни, наслаждаться свободой.

Заявление матери Здислава Ш" написанное в отделении милиции: "6 мая я заметила, что из моего тайничка в постельном белье пропали два золотые обручальных кольца весом 16 граммов каждое. На следующий день я заметила, что из серванта пропали бусы из индийских камней желтого цвета и наручные часы марки "Слава". Все эти кражи совершил мой сын Здислав".

Мамины вещи я продал. Часть денег пропил с дружками, на остальные купил себе брюки и ботинки. Потом меня задержали. В предварилке мне выложили все: и побеги, и старые прогулы, и связь с блатными, и попойки, и всякое там прочее. Матери я надоел, она даже перестала со мной разговаривать. Я знал, что меня осудят и уже никто не поможет мне. До суда я находился в спецприемнике для малолетних в К. Потом первое слушание. Мать с отцом не пришли вообще. Может быть, они не захотели выступать свидетелями против сына? Потом снова спецприемник в К.

Заключение из спецприемника в К.: "Несовершеннолетний принимает активное участие в деятельности группы гит-людей[55]. Свое поведение и поступки оценивает в соответствии с мотивацией преступной подкультуры. В стрессовых ситуациях находится в состоянии нервной депрессии. Способность самооценки занижена. Агрессивен по отношению к воспитанникам и воспитателям. Совершенно не способен дать критическую оценку своим поступкам. Порученную работу выполняет старательно при наличии контроля. Интересуется спортом, боксом, культуризмом. К литературе и искусству интереса не проявляет. Требует индивидуальной опеки, особенно в свободное время".

Режим в К. был более менее сносный, только один воспитатель бил по любому поводу. Мне здесь осточертело, хотелось на волю. Случай подвернулся во время физры. Со мной ломанулись еще трое. Мы схватили свою одежду со скамейки и сиганули через забор. Мы слышали, как учитель вопил нам вслед: "Стойте, не убегайте, мне же влетит за вас!" Но нам было наплевать. В Шетинке мы встретили одного парня, он дал кучу денег на жратву, чтобы мы не воровали в магазинах. Но на свободе мы балдели недолго. Однажды шли мимо озера в парке, и на нас налетели менты. Мы — врассыпную, они — за нами. Если б не один прохожий, им бы меня не догнать. Он подставил мне подножку, и я упал. Менты скрутили меня и поволокли в "нису". В отделении устроили допрос. Они хотели пришить нам взлом магазина, угрожали, махали дубинками, кулаками. Но мы не раскололись, да и с какой стати? Неласково встретили нас и в спец-приемнике. Директор Ф. одному врезал по роже, другому — по заду и — в изолятор. На том наша вольная жизнь и кончилась…

Запись о Здиславе Ш. из спецприемника в К.: "Спрыгнул с крыши, на левой ноге возникла большая гематома. Был вылечен. Склонен к членовредительству. На предплечье следы от порезов. После неудачного побега вскрыл себе вены. На вопрос, почему так агрессивно ведет себя, отвечал: "Потому что я вам не дамся". Физкультурой не занимался из-за якобы сломанной ноги. Нарисовал на ладони свастику и не хотел ее смывать. Неоднократно хвалился перед друзьями, что до того, как попал сюда, делал все, что душе угодно: играл в карты, пил вино, грубил учителям. Во время пребывания дома был обследован психиатром, который якобы сделал такое заключение: "Ты нормальный, а лечиться должна учительница, отправившая тебя туда". На уроке ИЗО резался бритвой, дезорганизовывал работу класса. Разбрасывал по школе газеты. На уроках нецензурно выражался, говорил: "Удеру отсюда, и х… вы меня поймаете". Грозился передать в милицию свои дневники. Имел тесные контакты с группой гит-людей. Претендовал на роль вожака. Родители воспитанника не представляют степени его падения. Его рассказ о том, что нервная болезнь началась после того, как его однажды вызвали отвечать на уроке и начали измываться, — полная выдумка. На уроке математики он нагло и громко заявил: "Я могу делать все, что захочу, и вы мне ничего не сделаете, мне можно все". Вечером попытался с дружком-гитом убежать, оправдывая это болезнью и избиением. Продолжает постигать тонкости теневой жизни. Делает новые наколки. Старался попасть в лидеры неформальной группы гитов. Хорошо выполнял свою работу, если знал, что получит увольнительную. Грозился убежать из учреждения. Предпринимал попытки побега под видом выхода в город за сигаретами".

А вот фрагмент из официальной биографии Здислава Ш., которую составили педагоги для суда по делам несовершеннолетних: "Родители Здислава Ш. бессильны повлиять на сына. Мальчик относится к ним пренебрежительно, не реагируя ни на увещевания, ни на угрозы. Отношение к родителям потребительское. За любую выполненную работу по дому — уборка, вынесение помойного ведра — требует плату, которую чаще всего получает. В исправительном учреждении отказывался выполнять поручения, не соблюдал правил ИТУ, был оставлен на второй год в седьмом классе. После пребывания в воспитательно-исправительных учреждениях поведение не изменилось. Продолжал поддерживать контакты с преступными элементами, употреблять алкоголь, тунеядствовал, бродяжничал. Наступила утрата человеческих эмоций. Не считался ради собственной выгоды с самыми близкими. Обижен на мать, с семьей отношений не поддерживает. Необоснованно самоуверен".

Суд по делам несовершеннолетних вынес решение, что ввиду моего прогрессирующего падения единственным выходом является изоляция в исправительном учреждении. Меня отправили в Е. Это было недалеко от дома. Кроме того, там я встретил старых дружков. Я был не один, и мне стало легче. Быстренько набрал положительные очки у воспитателя, получил увольнительную и поехал домой. Я был просто счастлив. По случаю сей великой радости затащил дружка перед поездом выпить. Распили мы бутылку в парке на скамейке. Мне захотелось отлить, и я зашел в арку соседнего дома. На меня сразу налетел какой-то тип с молотком в руках и начал задираться. Ну, я его попугал легонько, ну, так, на словах, чтоб он отцепился и не лез, мол, к мирным людям. На том бы все и кончилось, не появись в этот момент милицейская машина. Я бросился бежать, но менты догнали меня. Я попал в отделение. Они и слышать ни о чем не хотели, не верили, что я в увольнилке, и снова отправили меня в Е.

В Е. было неплохо, грех жаловаться. Там по-настоящему было свободно и обхождение человеческое. Я абсолютно легально ходил на прогулки и купался в заливе. Просто мне верили, что я не дам деру. Считали, что капелька свободы полагается и мне. А без нее жить трудно. Я был благодарен за это и старался вести себя хорошо. Но в конце концов я все-таки влип, причем по глупости. Мне не хотелось ехать в поле на горох, то ли я плохо себя чувствовал, то ли еще там чего. Это поняли как попытку отлынивать от работы, меня заставили поехать. Я назло всем филонил. Возвратившись, воспитатель донес директору. Тунеядство в исправипке считается нарушением режима, и меня наказали. Забрали на время пропуск, и я не мог теперь выходить в город. Это меня страшно бесило. Но вот наконец наступил тот счастливый день, когда я вместе с кентами пошел в город. Мы надумали купить одеколон, принесли его в исправилку и ночью загудели на полную катушку. Я вдруг впал в дикий транс, почувствовал себя страшно одиноким, никому не нужным. Сам себе казался подонком. И я здорово нарезался. На следующий день мне грозил изолятор.

Я страшно боялся изолятора. Каждый раз, когда я попадал туда, думал, что или умом двинусь, или что-нибудь над собой сделаю. Я сказал, что не пойду. Директор здорово врезал мне за строптивость. Пытался запихнуть меня туда силой. Мне удалось его оттолкнуть и выскочить на площадку. Я здорово боялся, что изобьют, и решил защищаться. Взял камень и стал ждать. Они, наверное, тоже испугались, потому что изменили тактику. Один воспитатель пообещал, что, если я успокоюсь и сдамся, в изолятор меня не посадят. Я поверил и бросил камень. Они сразу навалились на меня и затащили в изолятор. Я сидел там два дня и был готов к самому худшему, был почти уверен, что они отправят меня куда-нибудь еще, и не ошибся.

Я попал в М. Это мрачная колония строгого режима. Первые впечатления были не шибко веселые, но потом оказалось, что жить можно. Времени скучать не было, работа была разнообразная, и организовано все как надо. Месяц в кузнице, полтора в слесарке. Я учился на токаря и научился делать все: паял, красил, вытачивал. Ребята в колонии были умелые, вручную делали отличные люстры, подсвечники, вырезали из дерева мундштуки, портсигары, пепельницы, шкатулки, многие классно рисовали, играли на гитаре, а были и такие, что писали стихи. Был даже один философ, страшно умный парень. Нам разрешали свободно передвигаться по зоне. Преобладали блатные, и это меня радовало, потому что теневая жизнь шла по нашим законам.

Воспитанники делились на блатных, фраеров и цвелей. Есть еще и фесты, панки и прочие. Блатные держат фестов за тех же фраеров. Фесты же причисляют себя к блатным. Их, насколько я знаю, подсылает начальство для противовеса нам, блатарям. Потому что фесты не возникают против паскудных законов жизни в исправилке, за что их ставят в пример и отмечают как достижение в перевоспитании. Им дают увольнительные, отпуска и делают всякие поблажки. Во время каникул они шляются по сейшенам. Мы, блатные, били фестов за такие дела. А они говорили, что все это — только маскарад, трезво продуманная игра, чтобы пустить пыль в глаза начальству и поиметь выгоду. Потому что исправилка — это не детский сад, это — джунгли. В систему врубается самый ушлый. И начальству удобно, потому что может похвалиться успехами перед своим начальством. Фесты друг за друга горой, они — одна команда, и с ними поэтому считаются точно так же, как с блатными. Блатные и фесты ботают по разной фене. Гит-люди считают, что фесты — это ублюдки, цвели, и называют их хреновыми ребятами.

В колонии в Е. я видел много гнусных фраеров, которые следили друг за другом и готовы были продать начальству один другого за любую подачку, даже за несколько часов увольнилки. Блатные травят фраеров и не допускают к себе. Начальство тоже их недолюбливает, использует для тайных доносов и для пакостей. Правда, и среди блатных есть фраера, которые блатуют только для отвода глаз. Они стучат, крадут сигареты у нас, а мы думаем на фраеров. И когда мы чувствуем, что дело нечисто, то устраиваем для таких приблатненных проверку. Заводим разговор о побеге или что-то вроде того; или что, мол, один из наших, блатных, был в увольнилке и украл там что-то; ну, или что в колонии где-то спрятаны деньги или барахло. Одного такого приблатненного мы засекли, когда он стучал воспитателю. По голосу узнали. А стучал он давно и имел с этого многое. И в увольнилку ходил чаще остальных, и свободно ходил по зоне, никто из воспитателей не трогал его, и зачеты всегда имел, и легкую работу. Сам себе был хозяин. Решили мы с этим стукачом расправиться как-нибудь по-тихому. Долго думали, как это сделать. Ну и достали его в коридоре, когда группы шли в мастерские. Погасили свет, загородили дорогу. Стукач и пикнуть не успел. Все били, даже фраера. Вреда большого не причинили — он поплакал, и только. Воспитатели узнали о драке, но никто не раскололся и никого не наказали.

Я не любил фраеров. Не из-за того, что они фискалят, а больше потому, что живут друг с другом. Да и ведут себя как скоты. Например, в туалете и жрут и срут, прямо руками роются в толчках, подбирают бычки. Некоторые фраера имеют шанс попасть в блатные, но только после того, как приобретут нашенский лоск. У цвелей таких шансов нет, потому что они трусы, боятся даже фраеров, они годятся только для того, чтобы шестерить гит-людям, ну, там ботинки почистить или отдежурить за них. Некоторые блатные считают, что с цвелем можно зниматься любовью, но у меня на этот счет свое мнение.

Если блатные считают, что фраер созрел, то его можно принять в свой клан после того, как он научится блатному жаргону и примет законы гит-людей. За две недели он должен всему этому научиться, и тогда его принимают в блатные.

Примерный текст инструкции гитов: "Не заводить кентов из ублюдков. Сигарету не выкуривать целиком. Не выяснять отношения один на один с ублюдком. Не говорить: "вали, не пихайся", а "свали, деру". Не говорить: "яйцо", "поручик" и "курва", сокращать слова. Не стучать. К некоторым можно прикалываться и говорить: "коршун", "ишак", "бык", "верблюд", "баран", "дятел". Не сидеть на столах. Там, где сидишь и ходишь, харчи не класть. Слабых не трогать. Ключи от решеток в руки не брать. Сиди и не вякай, когда кто-то срывается, не лезь и не мешай, когда двое заняты друг другом.

Узнать, кто к какому клану принадлежит, можно через гит-человека с самым большим стажем в колонии. А в особых случаях на волю передают записку с запросом или доверенное лицо, отбывающее в увольнилку или в отпуск, собирает сведения о подозрительном блатном, находящемся на крючке. А можно и по-другому: выйти на связь с колонией, где подозреваемый находился до этого. Такой метод называется "букетик сибирских тюльпанов". Иногда бывает и так, что нужные сведения получают от заключенных, находящихся в ИТУ, которые опекают колонию.

Блатного можно поносить такими словами: "ублюдок", "фраер", "чайник", "чего гудишь?", "ты, собака" (или "сука"), "лапонька ты моя сладкая", "цвель", "бульдог", "свинья", "курва", "дерьмо", "девка", "бляха".

По традиции блатные в колонии разрисовывают себя. В моде наколки в виде жучков, амурчиков, орлов, наколки на лбу типа "Спаси меня Бог", точки между глаз, подводы под глазами, сердечки. В большом почете те, у кого татуировка в виде воинских погон, вплоть до полковничьих. Иногда накалывают сокращения: SKIE (от "Смерть курвам и фраерам"), WLIZ (от "Свободу Людям и Ворам").

Блатные помогают друг другу и в исправилке, и на свободе. Они равны между собой. Они же в исправилке ведут теневую жизнь. Для одних это защита от трудностей воспитательного учреждения, для других — источник верной информации о воспитателях, клавишах и воспитанниках.

В исправилке в Е. теневая жизнь била ключом.

Исправилку в Е. ликвидировали, а жаль, там было прилично. Меня перевели в Т. Хуже места не придумаешь. Вот где был сущий ад. Перво-наперво меня избили. Потом отправили в горячий цех, часто посылали на дежурство. Здесь я узнал, что такое инструкция, пересыльная камера, стоять навытяжку. Уши пухли от мата. Воспитатели изгалялись, кто во что горазд. Например, на уроке спрашивают: "Какого цвета доска?" "Черная", — отвечал воспитанник, не чуя подвоха, и получал по морде, а воспитатель приказывал говорить, что зеленая. Воспитанник говорил: "Зеленая". По морде. "Ты что меня обманываешь? Доска ведь черная!" Воспитатель говорил: "Марш в клозет и без доклада!" Воспитанник бежал и снова получал по носу. "Почему без доклада?" Воспитанник докладывал и… по морде. "Я же приказывал тебе без доклада!" Или: "Бегом на кухню и принеси мне то-то и то-то!" Воспитанник бежал и приносил. По морде! "Ты что принес? Разве я это просил?" Вот такие люди там работали. Больше всех зверствовал воспитатель Ш. Он наводил на всех смертельный ужас. В нем было килограммов сто. Привязывал воспитанника на цепь и приказывал лаять и кусать всех за ноги. Или давал повязку дружинника и велел представляться: 'Сержант добровольной дружины Кровавая Шея". Вся исправилка плясала от счастья, когда он помер от рака. Правда, наша жизнь мало в чем изменилась, к нам по-прежнему относились как к подонкам. Единственным выходом оставался бунт. План был простой: оглушить воспитателя, взять ключи, открыть все камеры и через главный вход дать деру. Каждый должен был что-нибудь стащить, чтобы уже сюда больше не возвращаться. Лучше даже попасть в тюрьму. Бунт провалился. Застукали нас. Кто-то заложил.

Из докладной: "В ходе следствия выяснилось, что организаторами запланированного на 16 марта коллективного выступления воспитанников, в первую очередь блатных, являются воспитанники группы 4 М., Г. и Ш. Цель бунта — захват колонии, нанесение телесных повреждений сотрудникам, обезоруживание часового, захват транспортных средств и попытка массового побега в г. Познань, откуда следовало разъехаться по стране. План был задуман М., который распределил обязанности между воспитанниками, призывал к бунту на словах и письменно.

Ш. был зачинщиком, призывал к бунту, обещая добиться свободных порядков, которые существовали в предыдущем месте его пребывания. Открыто и втихую критиковал режим нашей колонии, угрожал сотрудникам во время собрания клики гитов, совместно с М. разрабатывал план захвата колонии путем коллективного выступления.

Г- активист теневой жизни, член клана блатных, имел целью расправиться с воспитателями, призывал к бунту и побегу. Воспитанники полностью признали свою вину".

Всех накрыли. Я так боялся наказухи, что в нервотрепке вскрыл себе вены. Лучше уж сдохнуть, чем переносить издевательства, изолятор, избиение, допросы. Помереть мне не дали. Появилась сестра, остановила кровь и перевязала. Потом начались нечеловеческие пытки. Чтобы развязать нам язык, они приказывали солдатиком прыгать с нар, били по пяткам, чтобы следов не было. Мало кто мог это выдержать. Я снова решил покончить с собой, лишь бы не попасть на допросы. Разорвал на куски пижаму и повесился на решетке. Меня сняли и ремнями привязали к нарам. Я как-то освободился от ремней и двинул наступающего на меня охранника по голове крышкой от параши. Сразу набежали клавиши, начали материть меня, бить, пока я весь не опух. Потом они вставили мне между пальцами ног куски газеты и подожгли.

В Т. приехала моя мать. Поговорить наедине нам не дали. Поставили клавиша, чтобы подслушивал. Тогда я и Показал матери обожженные ноги. И в ее глазах я увидел жалость и боль.

— Что они с тобой сделали, что они с тобой сделали? — плакала она.

Она вся кипела от негодования. Клавиш подошел к нам и заявил, что это я сам себе сделал. Мать не выдержала и взорвалась: "А что вы тут сидите? Что вы нас подслушиваете? Мой сын что, уголовник, что ли? Убил кого-нибудь или изнасиловал?"

— А вы потише, а то прекращу свидание, — буркнул клавиш и схватил меня за шиворот.

— Я и так уже все поняла, — кричала мать. — Я этого так не оставлю!

На этом свидание закончилось. Мать долго добивалась моего освобождения, но в колонии и слышать об этом не хотели. Она пошла к адвокату, подала в суд, обвинила колонию в издевательствах. В конце концов ей удалось вытащить меня из этого ада.

Характеристика Здислава Ш. из колонии в Т.: "Воспитанник пребывание свое в колонии описывает необъективно. Гордится плохими поступками. В сложных эмоциональных ситуациях склонен к агрессивным действиям. Не контролирует свое поведение в моменты гнева и опасности. По любому поводу впадает в состояние эйфории или депрессии. Протест выражает в демонстративной и опасной форме нанесения себе увечий. Окружил себя самыми аморальными воспитанниками. Критиковал режим в колонии, принимал участие в подготовке коллективного бунта. После дисциплинарных взысканий подросток включился в теневую жизнь колонии. С увлечением занимался спортом, однако вследствие склочного характера часто инициировал конфликты и отрицательно влиял на атмосферу в спортивной команде. Работу выполнял добросовестно только под контролем. Искал личных связей с сотрудниками колонии для того, чтобы получить для себя поблажки. Делал это с большим умением и хитростью".

Из исправилки я вышел вместе с матерью через главный вход. Оглянулся и плюнул. В городе мы встретили воспитателя, который бил меня, клавиша, который подбросил мне бритву, а потом бил меня за нее. Я думал, что убью его.

Мы с матерью зашли в костел.

Приехали домой и пошли к врачу на освидетельствование. Потом мы эти документы послали в воеводский суд в Б.

Кроме заявления, я привел имена свидетелей, бывших воспитанников из Т" которые могли дать показания и подтвердить то, что творилось в колонии. Но справедливости я не добился. Из суда пришла бумага с сообщением, что это я сам поджег себе пальцы на ногах. Поверили не мне, а воспитателям. Со злости я порвал ответ, чтобы навсегда забыть об этом страшном мире. Но воспоминания возвращаются как бумеранг. И как ты этого ни жаждешь, а забыть все-таки невозможно. Старые раны и давняя боль терзают сильнее новых страданий.

Вот уже три года как я на свободе, мне уже исполнилось 20 лет. Я, верно, сильно изменился. Три года тому назад я поклялся, что никогда больше не попаду в тюрягу, что буду беречься и буду осторожным. Не поддамся на провокации ни гитам, ни милиции. Ну и не попался пока, не пришил себе параграф. А это было трудно. Чертовски трудно.

Проведешь несколько лет в исправилке и отвыкаешь от нормальной жизни. Вообще жить не хочется, человека в себе перестаешь видеть и уважать самого себя. Кореши пишут мне, что они сломались. И молодые из исправилки, и постарше из уголовников. Я получаю от них письма, бывает, и встречаемся. Я пытаюсь понять их, но все меньше мне это удается. Многие из них выходят на свободу с одной мыслью, что скоро опять сядут, потому что их место — там, и только там они чувствуют себя по-человечески. Плохо им на свободе, потому что эта система уже не для них. Их хватает только на то, чтобы склеить герлу и раскрутиться на полную катушку. А для этого нужны деньги, много денег. Ну, а откуда их взять? Остается только "преступить закон". И снова возвращаются туда, откуда только что ушли. За решетку. Я сам очень плохо живу, едва свожу концы с концами, а ведь вкалываю на совесть, потому что я должен так работать. Одно лишь подозрение — и я снова в тюряге. Таких, как я, не жалеют. И я не халтурю, не мухлюю, потому что не хочу рисковать. Просто мне надо быть осторожней, чем другим. Вся моя жизнь может поломаться от любого пустяка. Я уже заклеймен. Больше всего в жизни я не хочу опять попасть в тот кошмар. Меня трясет от ужаса, когда я думаю об этом.

На воле, правда, тоже не сладко, но я уже привык, приспособился как-то. В исправилке воспитатели оторвали меня от решеток, когда я хотел повеситься. И этим самым приговорили меня к самому страшному наказанию: гнусно прозябать с ярлыком обреченного, изгоя. Я помню об этом постоянно, ежеминутно, даже когда выпадают маленькие радости. Я боюсь самого себя, того, что во мне. Боюсь, что если кто-нибудь развлечения ради прицепится и назовет меня вором, бандитом, уголовником, то я сорвусь и сотворю с ним что-нибудь. Или уже раз и навсегда покончу с собой. Придумаю такую смерть, что меня никто не откачает. А иногда мне кажется, что я двинулся, что я не потяну. Тогда я кидаюсь в запой, и сдержать меня невозможно. Свежая боль режет по старым, незатянувшимся ранам.

В колонии в Т. я потерял много здоровья. До сих пор не могу до конца оправиться. Можно добиться инвалидного пособия, но я не хочу побираться. Не хочу, чтобы мне платили ни за что. И так я влетел в копеечку и семье, и государству. Мне только 20 лет, и работы я не боюсь. Нелегко самому отвечать за свои поступки, но ведь я уже взрослый. Мне надо стать самостоятельным, отделиться от семьи, а у меня нет ни квартиры, ни денег, и зарплаты едва хватает на жизнь. Новых друзей у меня нет, а старые связи я не хочу поддерживать. К счастью моему, есть еще мама, для нее я по-прежнему любимый сын. Сколько я ей зла причинил! Она много страдала из-за меня. Бывает, что в порыве гнева обзовет меня вором или хулиганом, и это очень больно, но я знаю, что жив я только благодаря ей. Она хорошая мать. У меня есть друзья, которых родители специально сдали в исправилку, чтобы избавиться от них и от стыда за них. Мать одного приятеля, владелица 42 гектаров земли, не пожелала заплатить 400 злотых за пребывание своего ребенка в колонии. Многим моим друзьям некуда было идти после освобождения, потому что родители отреклись от них, выписали из квартиры. Таким парням очень одиноко. Они совершают новые преступления и снова попадают за решетку. Я знаю даже таких родителей, которые отнимали у детей пособие на пребывание в колонии. Один кент рассказывал, что, когда он вернулся домой, отец донес, что он скандалит и что его надо опять посадить. Парень объездил пол-Польши, потому что ему некуда было деться, совершил кражу и снова попал в тюрьму. Мне повезло, потому что у меня хорошая мать.

Первые дни на свободе были страшными. Я долго искал работу. Без результата. Дамочки в отделах кадров глазели на мою татуировку, и я не мог им объяснить, что это по молодости и глупости. Некоторые отводили глаза, а другие пялились на меня, как на какой-то экспонат. Даже частники воротили нос. "Ты же меченый", — кривились они, давая понять, что людей третьего сорта они не берут.

"Нет, вы нам не подходите", — слышал я везде. И я сломался. В психиатрической консультации мне дали успокой-тельные таблетки и сказали, что надо беречь нервы. Теперь у меня часто болит голова, и я тогда ничего не вижу, не слышу и несу полный бред.

В колонии мне дали свидетельство, что я получил профессию токаря, я показывал бумаги этим бабам в кадрах, но они даже смотреть не захотели. И только дядька устроил меня по знакомству в одну контору. Денег платили мало, вспоминать даже не хочется, но я все равно был рад, что хоть чем-то могу помочь матери. Через несколько месяцев я уволился. Опекуны-воспитатели пытались меня куда-нибудь устроить, но мест для меня нигде не было. Летом я отправился на сезонные работы в картофельное хозяйство. Платили прилично — 9 тысяч злотых в месяц. На первую зарплату я купил себе штаны, свитер и еще осталось 2 куска. Потом я работал в лесном хозяйстве. Но я вынужден был уйти из-за запоя. Потом я попал в "Фамароль", в давильный цех, но, проработав три месяца, снова уволился. Работа якобы была сдельная, но мне давали самую невыгодную работу. Я мог вкалывать до упаду, а выходило не больше двух сотен в день. А другие счастливчики в день делали по два куска. Когда я сказал мастеру, что я тоже человек и хочу заработать, он только рявкнул и пригрозил: '

— Не возникай, парень, а то попадешь туда, откуда пришел.

Потом я пошел работать в больницу, но через 11 дней они расторгли договор. Кто-то увидел мою татуировку и донес начальству. Затем я попал в котельную, где никто не хотел работать. Условия тут были потяжелее, чем в шахте: я возил на тачке уголь. Вкалывал за шестерых, потому что людей не было. На мне было 6 печей. Мылся три раза в день, но это мало помогало: угольная пыль въедалась в кожу, и я вечно ходил черный. Я был в полном отчаянии. И тогда мне помогла одна милая женщина из лаборатории мебельной фабрики. Ее муж работал в дирекции. Он очень быстро устроил меня на работу. Им нужны были слесари и токари. Я уже давно здесь работаю, и мне очень нравится. Я знаю, что в С. места лучше не найду. На фабрике работа в одну смену, и после обеда я свободен. Я подал заявление на мебель — рабочим фабрики разрешается покупать свою продукцию. Неплохо зарабатываю. А если постараюсь, то и разряд мне повысят.

В городе я часто встречаю блатных. Они цепляются ко мне, подбивают на какое-нибудь дело или там из дома свистнуть что-нибудь на водку. Трудно сказать им: "Отвяжитесь", но уже ни на какое дело меня не подобьешь. Один сердобольный участковый предупредил меня, чтобы я держался подальше от преступного мира, потому что другие менты не спускают с меня глаз. Этот участковый славный парень, он уже раз помог мне. Кто-то грохнул машину, я был неподалеку, приехала "ниса", и меня замели. Хотели пришить дело, но участковый поручился за меня. С тех пор я все время держу ушки на макушке.

Вообще я стал какой-то психованный. Взять хотя бы последний случай с девчонкой, которая продинамила меня. Может, и не стоит об этом вспоминать, но я был в жутком отчаянии, даже порезал живот бритвой. Приехала "скорая", остановили кровь, а милиция отправила меня в психушку. Иногда я просыпаюсь ночью от собственного крика и долго не могу уснуть от страха. Мой старший брат попал в аварию, и ему проломило голову, в натуре, он свихнулся. А во время приступов он становится бешеным. Один раз душил меня, потому что ему померещилось, что я — тигр. А однажды он на люстре увидел муравьев. Как-то велел намазать себя косметикой, а когда мы не прореагировали, то намазал губы материной помадой, вышел на улицу и стал приставать к мужикам, потому что ему казалось, что он женщина легкого поведения.

Что ждет меня в будущем — я не знаю. Брожу по городу и раздумываю об этом.

Мне ужасно хочется иметь собственный флэт, но в данный момент это невозможно. Денег на квартиру у меня нет, и неизвестно, когда будут. В месяц я зарабатываю 9 тысяч, 8 — проедаю, мне не хватает даже на шмотки. До бесконечности рассчитывать на мать, которая живет только на пенсию, я не могу. Что будет дальше?

После колонии мне долго пришлось приходить в себя, мне не хватало уверенности. Я знал, что надо быть и ловким, и бдительным, что мне надо постоянно контролировать себя, чтобы не влипнуть в какую-нибудь передрягу. Мне хотелось познакомиться с дельными людьми, которых я бы ценил за ум и силу характера, но мне они не встретились. И мне приходится кантоваться с такими, которым надо только надраться, снять первую попавшуюся девку и затеять драку.

Вот уже несколько месяцев у меня отличная девчонка. Но я избегаю встреч с ее братом, который не пьет, не курит и вообще сдвинут малость. Самые сердечные отношения у меня с матерью Госи. Мы втроем ездим на реку, она не стыдится меня и все разговоры обо мне пропускает мимо ушей. А я в благодарность за ее доброту стараюсь сделать что-нибудь хорошее, да хоть по дому помочь. Я знаю, что это ерунда, впрочем, мать Госи и не требует большего. Мне очень хочется иметь семью. Ведь должен же я найти свое место в этом мире. И не среди кентов-уголовников.

Молодежное движение по борьбе с наркоманией Монар провело в 1985 году провокационную акцию. В разных районах Варшавы на уличных рекламных столбах появились плакаты: "В Польше нет наркомании". По замыслу организаторов эта акция должна была сыграть роль своеобразного Гайд-парка. Ставилась задача открыть импровизированную трибуну для обмена мнениями. И действительно, на этих плакатах многие прохожие выразили свою точку зрения. Надписи были разные — и серьезные, и совсем глупые. Этот факт был отражен на страницах еженедельника "Политика".

В первой группе надписей выражается серьезное возмущение содержанием плаката: "Н.Кучиньска протестует", "К сожалению, есть", "Ерунда", "М.Котаньский, иди в ж…", "В лагерь". Затем наркоманы рекламируют свой мир: "Каждому по косяку", "Только ЛСД сделает тебя счастливым", "Punks pot dead", "Хочу употреблять, буду завтра от 17.00". Потом идут сообщения о больших удачах и неудачах: "Люди! Сдала химию. Каська", "17.VI.85 не сдала экзамены в VI класс. ГБ". Дальше — антигосударственные надписи: "Долой…" — и дальше все подряд, даже с орфографическими ошибками: бог, честь и отчизна. Последняя группа надписей — попурри клозетных шедевров: кто, когда, с кем, чем, во что и что делал. Иногда встречаются слова, которые трудно классифицировать. Например, написанное большими буквами с восклицательным знаком: "Жопа!"; не ясно, к чему или к кому это относится.

Эту акцию Монар провел в конце ноября 1985 года по случаю премьеры фильма о наркоманах "Я против" Анджея Тшос-Раставецкого.

Много лет утверждалось, что наркомании в Польше нет, а если встречаются единичные случаи употребления наркотиков, то не следует этого принимать всерьез. Лживость подобных заверений лучше всех понимали те, кто сталкивался с этим явлением в жизни.

Проблема наркомании как серьезная угроза обществу возникла уже в конце 60-х годов и своей кульминации достигла в преддверии августовских событий 1980 года. Сегодня, пожалуй, никто точно не знает, сколько наркоманов в Польше. Мне попадались разные данные, одни называют цифру 30–40 тысяч, другие — до 600 тысяч. Эти сведения берутся главным образом из списков, составленных милицией и службой здравоохранения. Статистика эта не дает, однако, полного представления о всей сложности явления, которое ряд публицистов определяет как общественное бедствие. Ведь милиция располагает информацией только о тех наркоманах, которые совершили преступление, а служба здравоохранения знает только тех, кто лечится в поликлинике, центре реабилитации или больнице.

Об угрозе наркомании в 70-е годы предупреждали научно-исследовательские центры говорили социологи, учителя, психиатры. Однако такие сведения не подходили для оптимистического прогнозирования общественного развития. Наркомания как явление долгое время увязывалась с несправедливыми отношениями в капиталистическом обществе. Вписывалась в картину вырождения и разложения общества эксплуатации. Не было дано должной оценки протесту хиппи, его рассматривали как явление, несвойственное и чуждое Польше, а польских хиппи снисходительно называли "чудаками", не представляющими угрозы для общественного порядка. А ведь идеалы, которые они провозглашали, оказывали очень сильное воздействие на юношеские умы. Приверженность этим идеалам стала неотъемлемым атрибутом молодежного шика. Тон, естественно, задавали крупные промышленные центры. Не принималась всерьез публикуемая в прессе информация о том, что молодежь нюхает дурманящие средства, балуется опиумом и ворует у родителей снотворные таблетки, что есть случаи смертей и острых отравлений, что участилась кража лекарств и наркотических средств.

Несмотря на отсутствие исчерпывающей информации о наркомании, несколько лет назад о ней заговорили как о серьезной социальной проблеме.

Многие люди доброй воли, среди которых есть учителя, врачи, ксендзы, милиционеры, ученые, журналисты, представители политических и общественных организаций, уже давно стали задумываться над способами борьбы с наркоманией. Известно, что немедленная ликвидация социального порока невозможна, но совместные усилия различных общественных организаций могут эффективно противодействовать распространению этой опасной болезни. Многолетний опыт работы с наркоманами свидетельствует, что эта деятельность чрезвычайно трудна. Несмотря на заинтересованность, самоотдачу, самопожертвование и знания, далеко не многим удается добиться положительных результатов. Желающих работать в консультативных центрах для наркоманов по-прежнему не хватает. Остаются немногие, часто бывшие наркоманы, как это имеет место в центрах Монара. Такое решение проблемы рождает всевозможные споры, но трудно придумать что-либо другое. Невелики успехи даже у католической церкви, несмотря на ее значительный вклад в воспитательно-профилактическую деятельность.

В большинстве епархий работают специально обученные священнослужители, разбирающиеся в проблеме зависимости от наркотиков, способные оказать наркоману первую помощь. Однако церковь не располагает собственными средствами для лечения наркоманов. Два принадлежащих церкви центра по отвыканию от наркотиков в Большеве и Липе не оправдали надежд. Несмотря на эти неудачи, церковь не отказалась от работы с наркоманами. Духовные пастыри, которых волнует судьба ресоциализации наркоманов, обучаются в Католическом университете в Люблине под руководством ксендза Чеслава Щекеры. Ксендз профессор Це-кера является главным католическим теоретиком и исследователем явления наркомании, автором труда о токсикомании и сторонником включения проблемы наркомании в круг научных исследований церкви. По поручению епископата наркоманами занимается епископ Януш Зимняк, а католическая пресса популяризует деятельность ксендза Венанциуша Мацковяка, который в качестве духовного пастыря больных входит в семьи наркоманов и центры по ресоциализации Монара, является исповедником наркоманов, прибегает к психотерапии как к методу лечения, организует коллективные молитвы, собирает материалы для исследований. Ксендз Мацковяк основал заочный клуб помощи в Пасленке и ведет в нем работу. Туда обращаются с письмами наркоманы, нуждающиеся в помощи. Он помогал монаровцам в создании Дома тепла и Дома последней надежды для наркоманов-рецидивистов, которым негде укрыться по выходе из тюрьмы. Ксендз Мацковяк, как бывший тюремный капеллан, прекрасно знает проблемы криминогенных семей.

Не оправдала себя на практике деятельность психотерапевтических центров, организованных монастырями. Длительные молитвы как основная методика лечения не оправдали надежд. Кроме того, атмосфера монастыря не способствовала облегчению страданий наркоманов.

Другой организацией, борющейся с наркоманией, является общество профилактики наркомании. В задачи общества входит стимулирование деятельности государственных органов, направленной на борьбу с наркоманией, пропагандистская, издательская деятельность, наглядная агитация (листовки, плакаты), организация семинаров и т. д.

Общество ведет также активную просветительскую работу среди родителей. Прежде всего для того, чтобы те перестали относиться к ребенку, нуждающемуся в помощи, как к паршивой овце. Благодаря деятельности общества постепенно меняются представления врачей о наркомании. Только кое-где еще остается отношение к наркоманам как к мнимым больным, на которых жаль тратить лекарства и предоставлять им больничные койки.

Большое значение в лечении наркоманов имеют центры по детоксикации, расположенные в разных местах Польши. Там борются против регулярного приема наркотиков и ликвидируют последствия воздержания. Как правило, это небольшие отделения при психиатрических больницах. Отвыкание чаще всего проходит в течение 18 дней, а потом наркоман возвращается в привычную обстановку либо его удается поместить в центр по ресоциализации Монара или в какой-нибудь другой центр, находящийся в ведении Министерства здравоохранения и социального обеспечения.

Наркоманов пытаются также лечить в обычных или психиатрических больницах. Но там за ними нет должного наблюдения, и отуманенные пациенты, вместо того чтобы лечиться, еще больше погружаются в пучину своей зависимости от наркотиков. Часть из них психологически не выдерживает стадии отвыкания и выписывается по собственному желанию. Освободившееся место тотчас же занимает другой наркоман, который ждал своей очереди. Из-за нехватки мест отделы по детоксикации наркоманов не в состоянии принять всех желающих. В больницах же общего направления не очень жалуют наркоманов, поскольку не хватает специально обученного персонала. Лечение наркоманов, как утверждают врачи, часто осуществляется за счет других больных, условий и удобства их содержания; постоянное уплотнение больничных палат не находит поддержки ни у персонала, ни у пациентов. В настоящих, то есть соответственно профилированных и предназначенных исключительно для лечения наркоманов, отделениях по детоксикации больные находятся под постоянным надзором. Пациенты не могут самовольно покинуть больницу, а при приеме в отделение их подвергают тщательнейшему осмотру, чтобы исключить возможность пронести с собой психотропные средства и наркотики.

Врачам приходится нелегко. Организм пациентов так ослаблен, что порой достаточно слабой инфекции, чтобы легкое недомогание переросло в трагедию. У молодых людей повреждены внутренние органы — печень, сердце, легкие, — а часть из них заражена сифилисом. Поэтому работа в отделении исключительно трудна и ответственна.

Можно ли считать, что отвыкание, лечение в больнице или центре по ресоциализации спасет жизнь наркомана? Как показывает практика, большинство наркоманов, подвергшихся лечению, опять возвращаются к наркотикам. Но ведь их лечение требует огромных общественных затрат. Кроме того, по мнению врачей, это самые трудные пациенты. В замкнутом пространстве больничных палат они становятся неспокойными и агрессивными, а прошедшие детоксикацию и выпущенные из больницы с первыми признаками "голодания" должны быть немедленно помещены в центр по реабилитации. Нехватка мест в центрах приводит к тому, что они опять возвращаются к наркотикам, постепенно теряя надежду на исцеление. Воздержание, вызванное лечением в больнице, чаще всего прерывается уже через неделю. Продолжают существовать причины, которые привели их к наркотикам. По-прежнему существует давление со стороны друзей-наркоманов, чувство своей отверженности в обществе, страх перед санкциями, ложное представление о неизлечимости наркомании, а у несовершеннолетних — кайф от состояния одурманенности.

Принудительного лечения в Польше нет. Это должно быть добровольным, самостоятельно принятым решением. В случаях с несовершеннолетними за принудительное лечение выступают родители наркоманов, желающие силой "осчастливить" ребенка вопреки его воле, предварительно не создав соответствующих психологических мотивировок для его лечения. У некоторых появляется страх от самой мысли о пребывании в центре по ресоциализации, потому что пребывание там ассоциируется с тюрьмой. Только суд может направить несовершеннолетнего на принудительное лечение, но, как правило, таких пациентов сторонятся те, кто самостоятельно, с четкой мотивировкой пришел к решению лечиться. Поэтому центры избегают принимать на лечение тех, кого направляют суды, так как они, по утверждению воспитателей, могут деморализовать пришедших добровольно. Итак, как показывает жизнь, в наших условиях принудительное лечение трудно выполнимо.

Самые большие успехи в области лечения наркомании достигнуты в Монаре, программа которого много места отводит идее оказания помощи больным их ровесниками — бывшими пациентами. В Монар приходят те, кто хочет помочь своим сверстникам — наркоманам; для них созданы Дома тепла, где они могут чувствовать себя свободно, приглашать гостей, отмечать именины, дни рождения, устраивать встречи с интересными людьми, которые могли бы помочь им советом, поделиться своим жизненным опытом. Большое внимание в Монаре уделяется вопросам профилактики, формирования активной жизненной позиции, открытости в' общении с людьми, придерживающихся иных взглядов. Учителям, воспитателям и родителям из Монара рассылается новейшая информация по проблемам наркомании, их привлекают к сотрудничеству и совместной деятельности по реализации программ помощи и взаимопомощи. Монар сотрудничает с зарубежными наркологическими центрами: западногерманским Синаноном и шведским РНС. Центр может принять всего триста пациентов, что, конечно, является каплей в море.

Основная же цель деятельности Монара заключается в ресоциализации наркоманов; работа эта ведется в двенадцати расположенных вдали от города центрах. Жители населенных пунктов, где открыты эти центры, как правило, выражают недовольство соседством наркоманов. Центры испытывают большие финансовые и кадровые трудности. Ведь очень сложно привлечь квалифицированные кадры к работе в такой глуши, куда и добраться-то нелегко, а вокруг поля, леса и монотонная тишь. Формально центры подчиняются Министерству здравоохранения и социального обеспечения. Наркоманы, находящиеся в них на излечении, заняты на сельскохозяйственных работах или ремонтируют дома, принадлежащие центрам. Воспитателями там в основном являются так называемые неофиты — бывшие наркоманы, которым удалось справиться с болезнью.

Очень популярным стал Центр реабилитации молодежи, ставшей жертвой лекарствомании, расположенный в Глоскуве под Гарволином. В Глоскуве нет случайных пациентов, туда принимают только тех, кто согласен беспрекословно соблюдать правила лечения и безусловно воздерживаться от приема лекарств и алкоголя. Центр в Глоскуве занимает ведущее место среди других центров Монара.

В Монаре лечиться трудно, но желающих попасть туда много. Это те, кто годами употреблял зелье, но воздержание в течение нескольких месяцев сулит им надежду на полное избавление от порока.

Шансы вылечиться у всех разные, так как у одного наркомана мотивация для лечения более сильная, у другого — более слабая.

Глоскув стал как бы центром, где вырабатываются правила поведения в Монаре. Здесь проходят заседания парламента наркоманов, здесь принимаются самые важные решения. О Монаре заговорили не только в Польше, но и в Европе. Он вызывает не меньший интерес, чем западногерманский Синанон. Здесь лечатся наркоманы, у которых разное прошлое, часто бывают и уголовники. Однако никто ни у кого не выясняет биографию, интересуются только мотивацией лечения. Кто хочет лечиться, тот должен навсегда забыть о наркотиках. Но сначала он должен около двух лет прожить в атмосфере нетерпимости к наркотикам, среди друзей по несчастью, у которых может наступить коллапс, подверженных страху самоубийства, но которые знают одно: они должны выдержать абстиненцию. Вот такие здесь правила игры.

Мирка уже однажды покинула Монар после нескольких месяцев лечения. И сразу же на нее свалились трудности, которых она не смогла преодолеть. Стала падать в омут и то-чуть. Потом сама вернулась в центр, так как не могла справиться с собой.

— Думаю, что теперь я навсегда порвала с этим. Я встретила человека, которого полюбила, энергичного и заботливого. И теперь я обязана найти себя в нормальной жизни и думаю, что у меня это получится.

Агнешка находится в центре недавно.

— Было время, — вспоминает она, — когда я в день тратила примерно тысячу злотых, которые мне давала мама. Я не знала, что делать с такой большой суммой, и, презирая деньги, стала бездумно ими сорить. Мне было скучно, впервые приняла наркотик в четырнадцать лет у своих знакомых, которые дали мне попробовать. Сначала это не повлияло на мою учебу в школе, я хорошо сдала выпускные экзамены. И только потом… В институт, конечно, не поступила. Все труднее переносила одиночество. Плохое самочувствие усугубляло чтение захватывающей психоделической литературы. Большинство людей отвернулись от меня, впрочем, они казались мне примитивными и заслуживающими лишь презрения. Очень болезненно пережила исключение из общества альпинистов, только такие люди, здоровые и сильные, внушали мне уважение. Я снова села на "дозу" и вернулась в "державу цветов", к витающим в облаках подражателям хиппи. Их все отрицающую идеологию я принимала лишь частично, но и этого было вполне достаточно. Однако я чувствовала, что качусь вниз, теряю контакт с матерью, что мне нужно лечиться. И стала бороться за свою жизнь.

Юрек находится в Монаре более десяти месяцев и пользуется правами старожила.

— Я помню, как. это было в первый раз. Приятель затащил меня на хату и предложил попробовать вместе с ним. Я знал, что такое наркотики. Любопытство победило. Первое ощущение было приятным, все кружилось перед глазами, потом меня вырвало. С тех пор что-то во мне и стало давать трещину. Я думал, что это только временная слабость, но ошибся. Я отошел от своих старых приятелей, мне стало смешно, что они такие добропорядочные, невинные, действовало на нервы их рвение к учебе. Стал себя чувствовать своим среди опустившихся людей, бывших преступников. Мне импонировали их грубость и уверенность в себе. Неожиданно я сам стал преступником и вором. Остановился только тогда, когда получил условный срок. И наконец оказался в Глоскуве, где открыл для себя новый авторитет — Котаньского. Я попал под его влияние, поверил, что смогу стать таким же сильным, как он, что не все еще потеряно. Здесь я, пожалуй, впервые в жизни уверенно стал на ноги. Сначала Котаньский был для меня идеалом, потом просто прекрасным человеком с огромной пробивной силой и верой в наше выздоровление, фанатиком лечения, а мы все — фанатиками его методов.

Веся девять месяцев находится в центре, внутренне чувствует себя более уверенно, но еще не может жить одна. Адам, ее муж, всю свою жизнь связанный со средой наркоманов, пьяниц и воров, нашел здесь наконец цель своей жизни — в недалеком будущем хочет закончить чертежное училище.

— Когда я сидел в тюрьме за скупку краденого, то не думал о лечении. Но судьбе было угодно, чтобы именно там я встретил человека, который очень тянулся к жизни. Он отбывал большой срок — 15 лет — и, несмотря на преклонный возраст, был уверен, что дождется той минуты, когда выйдет на свободу. В течение четырех месяцев этот человек занимался мной, был для меня больше, чем отцом. Под его влиянием я стал другим и, когда узнал, что Котаньский согласен меня принять, испытал чувство огромного облегчения.

Монар — это община молодых наркоманов. Жизнь общины, как пациентов, так и старожилов, строится на принципах взаимопомощи. Обитатели центра создали собственную систему управления; вся власть в центре принадлежит общине, включающей руководителя, пациентов и воспитателей. Полноправным обитателем Монара становится тот, кто пробыл там три месяца. У вновь поступившего нет никаких прав, он начинает с нуля. Община разработала и приняла устав, определяющий права и обязанности обитателей. В центре действуют следующие основные принципы: неприменение по отношению друг к другу грубой силы, уважение права собственности, подчинение решениям общины и физический труд на благо центра.

Эксперимент, проводимый в Монаре, отходит от общепринятых правил. Воспитатели не работают по 8 часов ежедневно; они заняты два раза в неделю по 48 часов без отдыха. Только работа по такой системе имеет смысл, так как они не теряют эмоционального контакта с людьми, находящимися на излечении. Котаньский, руководитель Монара, работает со всеми пациентами, а воспитатели ведут группы, которые они сами себе выбрали.

— Благодаря этому наша деятельность более результативна, — говорит одна из воспитательниц. — Мы ориентируемся прежде всего на работу с индивидуальным пациентом. Мы должны полностью изменить его психологию, чего в большой группе просто невозможно добиться. Система "пациент — воспитатель" не может быть формальной. Она должна основываться на чувствах дружбы и взаимоуважения, на эмоциональном контакте. Если бы мы работали по-другому, все наши усилия были бы напрасными и не дали результатов. Поэтому мы должны проявлять чуткость, контролировать каждый свой шаг. Мы должны отдавать себе отчет в том, что отвечаем за здоровье человека, у которого все внутри перегорело, организм которого разрушен. Лечение не прекращается и дома у воспитателей.

В Монаре есть и супружеские пары с детьми. Это тоже вопреки правилам. Такая практика осуществляется как в интересах родителей, лечащихся от наркомании, так и их детей.

— Только семьи, живущие вместе, — говорит Марек Котаньский, — видят, как растет и развивается их ребенок, только такие семьи могут не упустить шанс и поймать бациллу нормальности. Это концепция, от которой я не откажусь никогда в жизни. Мы создали собственный маленький детский сад. За детьми присматривает одна из наших сотрудниц.

При знакомстве с системой деятельности Монара выявляются такие особенности, которых нет в работе других коллективов.

Бесспорным лидером здесь является магистр психологии Марек Котаньский, терапевт и учитель в одном лице. Он не только руководитель Монара, но и основатель центра. Руководство осуществляет вместе со старожилами — бывшими пациентами, прошедшими длительный курс лечения, с которыми у него полное взаимопонимание. Все обязаны соблюдать основные правила, действующие в Монаре: строгая дисциплина и безусловное подчинение интересов личности интересам коллектива. Кто не соблюдает этих правил, обрекает себя на суровое наказание вплоть до исключения. Дисциплинированный коллектив Монара — доказательство четко осуществляемой в повседневной практике стратегии психотерапевтического воздействия. Котаньский — духовный отец и харизматический лидер центра — учит своих подопечных принимать жизнь такой, какая она есть, уважать физический труд.

— Я веду к тому, чтобы в нужный момент группа моих пациентов умела действовать самостоятельно. Готовлю их к самоуправлению. Хочу также на практике убедиться в том, насколько мой метод привыкания к абстиненции способен принести свои плоды.

Во время многочасовых сеансов психотерапии он оздоровляет отношения между людьми, нивелирует взаимную агрессию, помогает обрести чувство безопасности. И вместе с тем побуждает человека к искренности в выражении своих мыслей, к экспрессии чувств. Он понимает, что члены общины постоянно нуждаются в сильной стимуляции и эмоциональных раздражителях, чтобы выдержать и не сорваться. Здесь проводятся дискуссии о смысле жизни, о дружбе и любви, о благородстве. Все должны отдавать себе отчет в том, что необходимо навсегда отказаться от пагубного порока, от привычки вести праздный образ жизни. Нужно закалять силу воли и упорство, ставя перед собой все более сложные задачи, преодолевая свой эгоизм и постепенно заполняя внутреннюю пустоту. Больные знают, что в случае, если они не справятся с пороком, их ждет один-единственный исход — неминуемая смерть. Поэтому-то они и соглашаются на применение крайних мер — новичкам бреют головы и заставляют мыть унитазы, выполнять самую тяжелую и грязную работу. Если они воспользуются предоставленным шансом, то из людей конченых снова станут нормальными; вот почему они делают все, чем раньше брезговали и никогда не занимались дома, ведь их всегда в этом выручала любящая мама.

В Монаре не может существовать подпольный мир людей, употребляющих наркотики и слоняющихся без дела. Здесь каждый обязан контролировать поведение товарищей, а затем рассказывать о нем всей общине. Удобный для этого случай — проводимые два раза в неделю сеансы психотерапии. Применяя эти методы, Котаньский лечит не только наркоманию, но прежде всего больную личность. Принцип полной изоляции от прежнего окружения дал результаты на практике. Подлежит критике не только среда, ибо не только ее влияние сыграло отрицательную роль, но и методы воспитания в семье, а также неэффективное лечение в других центрах реабилитации. И это оказывается действенным. Спустя некоторое время каждый новый пациент Монара начинает активно выступать против прежнего сибаритства и изнеженной атмосферы родного дома.

— Здесь нам настоящий дом, и мы должны заботиться о нем, беречь его и друг друга, как в большой семье.

Посторонним людям трудно поверить в то, что учреждение ресоциализации пользуется таким доверием, что перестало считаться учреждением.

Монар заменяет дом и семью. Здесь ко всем относятся по справедливости. Этот принцип соблюдается и в финансовых вопросах. Те, кто получает переводы из дома, часть денег вносят в кассу Монара на проведение совместных мероприятий, таких, как, например, прогулки на парусных лодках или походы в горы. Касса нужна также для устранения существующих диспропорций, например выделяются деньги на содержание детей, матери которых испытывают материальные трудности.

— Если мы видим, — рассказывает Котаньский, — что девушке не во что одеться, то мы покупаем ей джинсы, ну, конечно, не такие, как на толкучке или в валютке, а польские "вранглеры", которые нам по средствам. Принцип эгалитаризма мы используем в психотерапии, во время сеансов которой сопоставляется опыт подростков и старшей молодежи.

Если кто-то глубоко развращен, мы представляем его как образец морального разложения, чтобы предостеречь других. Таким путем я избегаю превращения центра в "университет знаний о наркомании".

Здесь никто не имеет права на незаслуженную похвалу или несправедливую обиду. Поощряется лишь тот, кто выполняет требования. Близкая к военной муштра встречает понимание. Поощряет и наказывает вся община. Но наказание не стало пугалом. Оно — благодеяние, а для некоторых избавление от чувства вины, удовлетворение.

— Наступает момент, когда пациентов уже не нужно наказывать, — говорит руководитель Монара, — ибо они начинают вести себя честно, и я всячески поддерживаю их в этом. Наказание дает результат только тогда, когда оно исходит от человека, пользующегося у молодежи авторитетом, от человека проверенного. В противном случае последствия могут быть пагубными.

И таким образом навязанное вначале поведение постепенно преобразуется в осознанное, отношения начинают напоминать подлинные отношения в семье. И вот у нас наконец сложилась община — по существу, созданная искусственно, — анклав, в котором человек, подверженный пороку, способен обрести себя. С прошлым ему тяжело расстаться, так как трудно начинать жизнь сначала, подниматься вновь после падения, освобождаться от пагубных связей с наркоманией. Обитатели Монара могут рассчитывать лишь на самих себя, на собственные силы и ни на что другое.

Котаньский и его пациенты глубоко верят в то, что человек никогда не должен отчаиваться, что не все еще потеряно. Поэтому в Монаре идет процесс формирования силы духа, внутреннего спокойствия личности для того, чтобы человек нашел свое место в обществе. "Только изменение всей структуры личности наркомана дает гарантию избавиться от порока", — неустанно повторяет Котаньский, и пациенты верят ему. Верят также в то, что он сумеет как бы заново открыть в них человека и сохранить в нем самое главное — достоинство. Пациенты говорят о себе: "Мы все должны вступить на путь непримиримой борьбы, борьбы не на жизнь, а на смерть, осознать в себе вторую составную часть нашей натуры — лучшую и настоящую. И мы должны научиться называть вещи своими именами, воспринимать их не только чувствами, но и разумом".

Котаньский — терапевт, пользующийся большим авторитетом. Мягкий и человечный, он в то же время может быть суровым и жестким в оценках. Заботясь о своих пациентах, он приучает их к дисциплине. Для достижения поставленной цели применяет бескомпромиссные, почти жестокие методы, бьющие по самолюбию. Однако он никого не унижает, старается разобраться в личности наркомана и на этом строит всю работу по ресоциализации. Такую практику можно сравнить с установлением протеза, создаются искусственные механизмы реагирования и восприятия ценностей. Эти протезы имеют лишь преходящее значение. Через какое-то время пациент, который хочет излечиться, перестает ими пользоваться, ибо сама атмосфера Монара дает наркоману возможность понять и почувствовать вкус жизни в обществе. С первого же дня пребывания в центре каждый должен энергично взяться за дело. Выполнять работу, пусть даже самую простую. Постепенно человек привыкает к новой обстановке, преодолевая одновременно наркотический "голод".

Сеансы психотерапии требуют от пациентов Монара большого эмоционального напряжения. Сначала они испытывают чувства страха и злости, а под конец чувство радости. Споры бывают резкими, никто никого не щадит. Вырывается наружу вся злость, выплескиваются все претензии, для чего в иных условиях потребовалось бы некоторое количество возбуждающих или успокоительных средств. Человек освобождается от чрезмерного напряжения. Пробуждающиеся эмоции оказывают влияние на поведение, на способ общения. Терапевт концентрирует усилия главным образом на объяснении поведения, его целесообразности. Психотерапия много берет из психоанализа. Врач уделяет внимание каждому пациенту в отдельности, применяет методы психодрамы, вводит упражнения на впечатлительность и в результате снимает напряжение. Таким образом, групповые сеансы психотерапии в Монаре распространяют свое воздействие одновременно на многих пациентов. Группа — это то кривое зеркало, в котором отчетливее отражаются индивидуальные черты каждого в отдельности, так как любой член общественной группы обнажает свои взгляды, богатство восприятия, анализирует ошибки, совершенные в прежней жизни. Такого самовыражения, играющего роль катарсиса, невозможно добиться сразу. Но спустя какое-то время уходит боязнь самообнажения. Община не одобряет тех, кто хочет быть лучше других и скрывается под маской ложной искренности. Группа беспощадно разоблачает эту хитрость, требует снять маску и открыть свои взгляды. Случается, что во время сеансов психотерапии в Глоскуве вырываются наружу агрессивные чувства — так люди, скованные поначалу, преодолевают свой страх. Это метод, когда провоцируется состояние агрессии как возможности разрядиться без применения физической силы.

Опыт, приобретенный в Глоскуве, необходим наркоманам в их дальнейшей жизни, когда они вновь возвращаются в общество. Они поняли, что наркотики — не выход из положения, что этого хватает ненадолго. Излечившийся наркоман, которому удалось спастись, обогатился знанием этой горькой истины. Он знает, как легко взять в руки шприц, и иллюзорный мир откроет на миг свои цветные двери в рай блаженного упоения, в мир кайфа. Отказаться от такого пути могут лишь самые сильные.

SOS

Идол поет, имитируя сценическое выступление с обязательным впаданием в транс, притопыванием, пришептыванием в невидимый микрофон. Идол взъерошил волосы, как панк, на руку надел браслет, а губы подкрасил помадой. Он мечтает стать звездой, слышать дикий рев толпы и ощущать ее дыхание. Подружка Идола, одетая в черные брюки и белую замшевую куртку, обнимает его за шею.

Ну и что там получается, моя панна?

— Шикарно, только поддай побольше жару.

— А как с инструментами?

— Вальди делает что может, но в общем-то завал, барабаны сели, колонки трещат, на такой груде лома только в депо играть.

— К репетиции будет? — беспокоится Идол.

— У Вальди золотые руки. Сказал, что будет порядок. Должен быть порядок. Я ему верю.

Мы идем с Идолом по Центральному пассажу. Время обеда. Толпа окружает прилавки универмага "Центрум", а перед ним небольшая группа торчков тоже ведет торговлю. И Идол в былые времена здесь покупал товар. Потом он прошел через Монар и потерял к наркотикам интерес. Вглядываясь в лица прохожих, Идол узнает старых приятелей. Похудевших, с пергаментными лицами и трясущимися руками. Они добывают здесь дозу, прячутся с ней где-нибудь в близлежащем кафе, чтобы потом в уборной пустить в жилу. А потом часами, сидя за чашкой чая, рассказывают об отдавших концы корешах. О цене на соломку, которую привозят издалека. И их гложет неуверенность, сознание, что завтра их может уже не быть.

Идолу хорошо знакомы эти чувства и эти люди, отгородившиеся от мира в своем узком кругу и мечтающие о героиновом изобилии. Им уже не поможет SOS. Хотя временами они и посещают старый довоенный дом, чтобы в спешке перекусить там чем-нибудь, встретиться с дружками, которые стараются как-то определиться в этой жизни, выйти на прямую дорогу.

Что делать с социально неблагополучными? Идола, как и его друзей, по мнению моих собеседников из варшавского отдела народного образования, следует отнести к разряду "социально неблагополучных", потому что их жизнь протекает вне традиционных общественных структур: родительского дома, школы, молодежных организаций, кружков по интересам и т. д. Чаще всего это молодежь, упорно пропускающая школьные занятия или бросающая школу. Иногда учебные заведения сами решают вопрос об исключении ученика из школы, если он не достиг 18 лет. Но это единичные и, как правило, обоснованные случаи. Одновременно принимается решение о направлении таких ребят на работу, которую они чаще всего бросают через несколько месяцев. Часть из них обучается в вечерних школах. Проявлениями "социального неблагополучия", угрожающего обществу, согласно критериям ведомства просвещения являются: частые прогулы, побеги из дому, бродяжничество, употребление наркотиков, порча имущества, кражи, драки, участие в негативных субкультурных группировках и самоубийства. Как видим, список весьма длинный.

Школы ведут борьбу с проблемой "социально неблагополучных" чаще всего путем стимулирования "учебнометодической" деятельности: лекции для родителей и школьников, встречи с семьями алкоголиков, выделяется определенная материальная помощь.

Доцент Ячевский дал несколько адресов состоящих на учете наркоманов и выхлопотал помещение по улице Новогродской для ведения психотерапевтической деятельности. В распоряжении группки молодых энтузиастов был чердак и небольшой этаж в доме, где устраивались теперь встречи, разные развлечения, дискуссии, — одним словом, появилось место для проведения нетрадиционной воспитательной работы. Место для занятий именно с "неблагополучными", обремененными своими проблемами, но в то же время умеющими сочинять стихи, играть на гитаре, рисовать и желающими жить иначе, чем их родители или опекуны. Яцек помнит, насколько они были впечатлительными, даже слишком, во всяком случае, очень отличались от других своими чудачествами. В среде ровесников или одноклассников их, как правило, не принимали. Были это люди одаренные и совершенно недисциплинированные.

Первый год работы Яцек и К° оценили положительно. Некоторых наркоманов удалось отучить от наркотиков, заменить ширяние чём-то другим: трудом, творческой работой. Часто проводились совместные экскурсии за город, музыкально-театральные мероприятия. Но не все проблемы приходящей сюда молодежи могли быть здесь решены. Сказывалось отставание в учебе, уход из школы, второгодничество. Обычная школа не принимала "неблагополучия" этой молодежи: их длинных волос, свободного образа жизни, собственного мнения по многим вопросам. Обращение к наркотикам, бродяжничество — это классическое следствие отказничества, это результат стрессовых ситуаций. Официально проблемы такой не существовало. Она не поднималась средствами массовой информации, соответствующими учреждениями. Ибо доминировал образ молодежи, которая "с энтузиазмом" строит "новую Польшу". Любое неприятие этого правила рассматривалось как патология, а в качестве мер воздействия применялись наказания.

"Как же помочь тем, кто не вписывался в рамки этой схемы? — задумывался Яцек. — Ведь не можем же мы предоставить их самим себе. Как им преодолеть трудности в учебе? Что сделать для того, чтобы их неприспособленность не превращалась в бунт, агрессивность, отрешенность?"

Они не переставали думать об этом даже тогда, когда сгорело помещение на улице Новогродской и пришлось всем вместе скитаться.

В это трудное время большую помощь им оказал факультет психологии Варшавского университета, потом нашлось помещение в старом пороховом складе, где и были продолжены школьные занятия.

— Ребята поверили нам, и мы хотели, чтобы с нашей помощью они получили аттестат зрелости. И это удалось сделать. Тут не только моя заслуга. Тогда у нас не было ни директора, ни руководителя. Просто я и двое моих друзей координировали работу скитающегося центра.

Когда ученики класса, с которыми мы занимались, сдали экзамены на аттестат зрелости и получили его, мы решили организовать еще два класса. Официально они были открыты для пациентов Отделения терапии и развития личности. Так было записано в положении, на практике же мы принимали учеников, которые просто заявляли о своем желании сотрудничать с нами.

Молодежь была трудная, нервная, не умеющая установить контакты, с многочисленными комплексами. Неврастеники жаловались на одиночество, искали понимания и способов преодолеть робость. Проблема социальной патологии в молодежной среде, которая с такой силой вспыхнула в 80-е годы, уже в то время, когда мы работали, была у всех на виду, в частности речь идет о наркомании и принадлежности к агрессивным неформальным группам. Меры, которые принимала школа, не стимулировали позитивного участия молодого человека в общественной жизни, совсем наоборот: они все больше и больше осложняли возможность адаптации.

Появилась также потребность выработать разносторонние формы для установления контактов с будущим подопечным. Прежде всего необходимо было основательно познакомиться с условиями его жизни, а также понять причины, обусловливающие то или иное его поведение, реакцию в различных условиях, часто вызывающих стресс. Ибо правильная оценка — основа педагогических успехов. Молодежь, которая попадала в центр, нередко формулировала свою точку зрения весьма агрессивно и решительно. Как правило, такие высказывания не воспринимались ни родителями, ни школой. В центре же они встретили понимание, к ним отнеслись серьезно. Их слова не коробили учителей, наоборот, позиция бунта вызывала интерес. На каждый вопрос был дан ответ, а если нет, то по крайней мере была сделана попытка объяснить проблему. И это коллективно — в присутствии всех. Общественное воздействие, терапевтические, биоэнергетические упражнения — применение таких воспитательных методов в центре было общепринятым правилом. Эти методы сдавали психологический экзамен техники "гештальта" — познавание себя через других.

Но самое главное, в центре формировалось сообщество определенного сопереживания, где можно было поделиться своими проблемами, помочь друг другу в трудной ситуации.

Школьные занятия проводились в помещениях центра, а после уроков учителя и учащиеся встречались в студенческих клубах, в кафе, устраивали вечеринки и на частных квартирах. Цель была одна — лучше узнать друг друга и подружиться.

Никого не испугали просто катастрофические условия в Кемпе Окшейской, где они получили помещение в сельской школе, пустовавшей в течение нескольких лет.

Развалюха это была ужасная, — вспоминает Яцек, — но никто не отчаивался по этому поводу.

Учащимся-наркоманам и тем, кто страдал от наркотического голода, помогали друзья: они организовали круглосуточные дежурства у них дома.

Потом центр на некоторое время переместился в клуб в Садыбе. "Наступит ли когда-нибудь конец этим скитаниям?" — думали они. Кроме того, не все шло так гладко, как бы этого хотелось Яцеку и его друзьям. Случались кризисные моменты, когда начинали портиться отношения между учащимися и персоналом. Учащиеся не справлялись со своими школьными обязанностями, проявляли все большую пассивность, не выполняли своих обещаний. И не потому, что уроки проходили скучно и формально. Учителя старались разнообразить занятия. Проще всего, конечно, было бы ограничиться лекциями, но это подходит только для обычной школы. В центре же учитель должен суметь установить контакт с учащимся, пробудить у него интерес к материалу, оригинально преподнести его, давать волю воображению учащегося, вызывать искренний интерес к решению той или иной проблемы. Фантазия учителей была неисчерпаема, но не у всех, однако, хватало терпения, когда, несмотря на все их усилия, проявления активности со стороны учащихся не было. Тогда кое у кого сдавали нервы, и они не в состоянии были сдержать свои эмоции, наказывали, а вернее, угрожали наказанием — прежде всего пугали, что выгонят из центра. Впрочем, такое наказание применялось весьма редко. Но иногда достаточно было самой угрозы, чтобы спровоцировать агрессивность воспитанников, их общее недовольство.

— Оно проявлялось, — вспоминает Яцек, — в эмоциональном шантаже. С помощью разных манипуляций делались попытки повлиять на учителя. Разжалобить его байками о трудностях. А когда это не удавалось, созывали собрание, проводили мероприятия, дискуссии. Такой метод можно считать позитивным, ибо с его помощью разрешались недоразумения и даже конфликты между учащимся и учителем, это был метод наиболее демократичный.

Но наиболее ретивые учителя забывали, что они имеют дело с "чокнутыми" — как повсеместно называли их учеников, — то есть с людьми, имеющими слабую психику и острее других переживающими личные и семейные неурядицы. Ведь большинство воспитанников происходят из неполных семей. До тех пор пока они не попали в центр, никто не занимался их проблемами. Они никому не были нужны, разве что правоохранительным органам. Конечно же, все это отражалось на посещаемости. Для Яцека отсутствие того или иного ученика на уроке было признаком того, что с ним что-то происходит; что не нужно его сразу наказывать, запугивать, а следует понять и помочь. Хотя бы узнать, что случилось.

Как правило, выяснить это было нетрудно. Чаще всего отсутствие на занятиях объяснялось ширянием, некоторые наркоманы были в бегах, другие же, пытаясь раздобыть наркотик, совершали проступки и даже преступления. Они имели дело с милицией, прокуратурой, судом, их направляли на детоксикацию или подвергали следственному аресту.

Яцек так просто от них не отказывался: чаще всего их поведение обсуждалось на школьном собрании. Иногда все вместе вносили залог, чтобы освободить кого-то из-под ареста. Иногда достаточно было поручительства. В других случаях нужно было поехать к ним домой, поговорить с ними, с их родителями, склонить к сотрудничеству. Убедить, что не все еще потеряно, что у них есть шанс вернуться, что их ждут, что они не одни будут бороться со своим несчастьем. И во многих случаях этот метод приносил положительные результаты.

Однако же, и это понятно, не всех удавалось спасти таким образом. Многие просто ширялись без всякой "идеологии" — из "любви к искусству".

— Я знал наркоманов, — говорит Яцек, — 70-х годов и тех, более позднего периода, когда мы встречались еще на Новогородской и рассуждали о смысле жизни, о ценностях, о выбранном пути. И это были конструктивные размышления. Из репертуара хиппи. Наркоманы 80-х годов другие. Часть из них просто ничем по-настоящему не интересуется, а от бессилия и потерянности они создают своеобразную идеологию. Они не самостоятельны. В некоторых случаях их приходится водить за ручку. Пожалуй, в меньшей степени, чем их старшие коллеги, они противостоят стрессам. Воспитанные под стеклянным колпаком, эгоцентричные, сосредоточенные практически исключительно на себе. Вместо того чтобы что-то давать от себя, они предпочитают брать. Крайний индивидуализм влечет за собой потерю контакта с действительностью.

То есть следует сказать, что помочь можно прежде всего тем, кто сам себе хочет помочь.

Учителя, которые применяли жесткие, диктаторские методы, наталкивались не только на сопротивление, их поражала прежде всего полная пассивность тех, кого еще можно было вытащить из трясины, а также тех, кто находился под негативным воздействием групп субкультуры. Персонал старался занять их время после уроков, отвлечь их внимание.

Группы субкультуры, состоящие из сверстников, притягивали подростков всегда, и влияние это по-прежнему велико. Яцек объясняет это тем, что когда-то хиппи, а нынешние неохиппи, панки, попперы и растаманы и даже группы блатных сумели создать нормы и ценности, которые увлекли часть молодежи. В этих группах удовлетворяется потребность в признании и нивелировании страха перед миром; в группе сверстников просто происходит снижение уровня страха и появляется возможность включиться в деятельность, преодолевается отчуждение и одиночество, а также появляется шанс обрести чувство безопасности и даже добитсья успеха.

В подростковом возрасте это особенно важно, в частности когда молодой человек не понимает или не принимает проблем взрослых.

Как правило, в этот период и может произойти первое знакомство с наркотиками. Для родителей это удар, полная неожиданность: как же могло случиться, что мой ребенок попал в зависимость от наркотиков? И они любой ценой стараются изолировать свое чадо от друзей, от ровесников. Уход к хиппи или панкам они также воспринимают как вступление на путь наркомании. И в этом заключается их ошибка. Они не понимают, что дети ищут понятную им систему ценностей, что они эмоционально переживают проблемы, связанные с этим процессом.

— Одноразовое употребление наркотика, — убеждает Яцек, — причиной которого было обыкновенное любопытство, еще не ведет к зависимости. Но ярлык наркомана уже приклеен. Разве наркоан тот, кто один раз закурил травку? Жонглирование унизительными прозвищами — это не самый лучший метод воспитания.

— Кто же, по-твоему, является наркоманом?

— Тот, кто не в состоянии жить без наркотиков, и отказ от них вызывает у него физические и психические страдания. Наркоманом не является даже тот, кто один раз попробовал "компот", реланиум или нанюхался клея. В любом случае нельзя к новичкам и к наркоманам со стажем относиться одинаково, нельзя всех мерить одним аршином. Радикализм со стороны родителей и школы может действительно способствовать попаданию в зависимость от наркотиков. Ритуал или привычка употреблять наркотики не возникли на пустом месте. Становится очень опасным, когда это заменяет все: родительскую любовь или первую любовь, потребность в одобрении. Длительное употребление наркотиков неизбежно ведет к деградации всех этих потребностей: наркоман не может по-настоящему дружить, поддерживать постоянные контакты, быть в коллективе. Я заметил такую закономерность, что серый, индифферентный, средний человек теряет анонимность, когда начинает принимать наркотики. Вот тогда школа, семья, общественные учреждения замечают его и пытаются вырвать из порочного круга, помочь ему. Но часто уже бывает поздно. Ибо не удается за короткое время устранить многих причин личностного, общественного и культурного характера. Наркоману на этой стадии нужен не воспитатель, не опекун, а врач.

В связи с этим Яцек и его друзья поставили перед собой главную цель: идти к тем, кто на перепутье. Они не умеют устанавливать контакта, им не хватает смелости, они боятся людей, уходят от реальной жизни. Этих молодых людей надо было убедить в том, что приятные ощущения, полученные с помощью шприца, — это не что иное, как иллюзия, ведущая к пассивности и в конечном счете к трагедии.

Наказания — это употребляемый чаще всего, а зачастую и единственный способ борьбы с наркоманией.

Яцек убежден (и доказательством тому его многолетний стаж работы в Центре социотерапии), что большинство молодых людей, употребляющих наркотики, не следует направлять в центры ресоциализации, консультативные пункты или больницы. Достаточно найти к ним индивидуальный подход. Это может сделать кто-то из семьи, друг дома, ксендз или терапевт. Запугивание 'милицией, психиатром или больницей чаще всего дает обратные результаты — усиливает чувство страха и как результат стремление снять его с помощью наркотиков.

Персонал центра заметил эту закономерность и старался учесть ее в своей работе. Не просто это было осуществить в обстановке борьбы за авторитет Центра социотерапии, когда не было даже постоянного места для работы. К сожалению, не удалась попытка освоить здание сельской школы после того как она была закрыта. Предполагалось, что это здание каким-то образом заменит воспитанникам дом, где они могли бы находиться длительное время, вдали от родительских конфликтов и ширяющихся дружков. Были даже планы создать кооператив ремесленников, чтобы у центра были собственные деньги на ремонт и оборудование зданий.

Им удалось убедить варшавское гороно в том, что работу центра можно рассматривать как "педагогический эксперимент". Выделили помещения. Начали работать два класса общеобразовательного лицея по программе вечерней школы. Условия работы были трудные, и не только из-за плохой материальной базы.

Они уже тогда создавали что-то вроде общины: дружную компанию приятелей. Они отказались от формализма в воспитательном процессе, ученик перестал быть объектом воспитания и обучения, он стал полноправным партнером учителя. Бюрократические порядки заменило доверие, а приказ и дрессировку — внутренняя мотивация, убеждение, что стоит просто чему-то научиться. Не запугивали двойкой и заниженной оценкой по поведению. Занятия проводились как в вузах: экзамены за четверть и контрольная работа в конце семестра. Конечно, каждый учащийся был обязан сдать определенный объем материала, но к программе обучения не подходили догматически.

Поскольку все было не так, как в обычной школе, гороно долго решало, имеют ли "экспериментальные методы" смысл вообще.

Результаты, однако, превзошли самые смелые ожидания. Класс в полном составе, насчитывающий двадцать человек, приступил к сдаче экзаменов на аттестат зрелости перед государственной комиссией, и только четыре ученика провалились. Это был огромный успех, тем более, что несколько человек из этих "неблагополучных" поступили в университет, в театральную и музыкальную школы. Оказалось, что увлеченность группы энтузиастов, их личная заинтересованность и самоотверженность не были напрасными.

Яцек рвался в бой. Он предложил создать нечто большее, чем школы: что-то вроде центра, где молодежь могла бы учиться и вместе с тем помогать друг другу в трудных ситуациях. Предполагалось ввести в штатное расписание психолога, воспитателя, врача. Это стало бы серьезным шагом вперед на пути проведения эксперимента. Конечно, думали прежде всего о молодежи, употребляющей наркотики. Но не только о ней — также и о*тех, кто был под угрозой наркомании. И эту идею удалось пробить. В 1979 году с первым звонком на урок центр был открыт. Был произведен набор: приняли тех, кто употреблял наркотики и по этой причине пропустил по крайней мере год учебы. Работой центра стали интересоваться студенты — главным образом будущие психологи. Ибо у них были здесь все возможности проявить себя: они могли на практике применять все то, чему их учили и чем они увлекались. В моде были индивидуальные занятия, появились первые группы, занимающиеся театром и музыкой. Поддерживалось любое творческое начинание. Заинтересованность воспитателей передалась воспитанникам. Каждый хотел внести что-то от себя, включиться в работу, шире раскрыть круг своих интересов. Конечно же, были и такие, что стояли в стороне и пассивно наблюдали за происходящим.

Со временем центр получил известность в городе: пошли разговоры о том, что стоит туда пойти, потому что там делается нужное дело, что там можно встретить родственные души и дать выход своей творческой энергии. Там нет помпезности, искусственности, бездушного командования из-за письменного стола.

Центр не ставил целью заменить семью или дом. Да это было бы и невозможно. Он стремился противопоставить себя той парадности, которая была вокруг. Там хотели воспитывать в атмосфере искренности и открытости, учить терпимости по отношению ко всему тому, что отличается от общепринятого, учить видеть в другом человеке неповторимую личность, индивидуальность. Получилось ли это?

Уже в 1979 году были выработаны некоторые методы работы. В начальный период очень много значила помощь доцента Ячевского. Он участвовал в семинарских занятиях, в работе самодеятельных кружков, ходил на экскурсии, посещал культурные мероприятия. Удачным методом работы с чрезмерно чувствительными "неблагополучными" было создание подобия культурного движения, поскольку они стремились хоть как-то участвовать в общественной жизни. Молодые люди охотно посещали встречи с людьми ненамного старше себя: со студентами или выпускниками различных институтов, чаще всего гуманитарных. Делились с ними своими мыслями, даже жизненным опытом. Студенты внушали им доверие, так как были похожи на них, воспитанников центра, такие же способные на бунт, увлекающиеся, впечатлительные. Встречи не прекратились даже тогда, когда школа закрылась на полтора года ввиду отсутствия помещения. Но неотапливаемые помещения и обшарпанные стены были для них привычным делом.

Принципы деятельности теперешнего SOS не возникли "ad hoc", они не были придуманы за письменным столом, их конкретизировали в ходе работы, они были подчинены воспитательным и медицинским целям. Воспитывать трудом ставил своей целью и созданный по инициативе учащихся трудовой кооператив. Это также давало возможность заработать немного карманных денег. Они занимались и издательской деятельностью. Выпускалось что-то вроде бюллетеня — "Почти все краски"; его читали и неуравновешенные малолетки, и люди с бурным прошлым.

Труднее всего было работать с попавшими в сильную наркотическую зависимость, которые входили в состав общины центра. Именно им было труднее всего принять главное: в школе не ширяются, не курят травку, а на занятия нужно ходить регулярно. Эти основные правила, к сожалению, не соблюдались. От наркотиков легко и быстро не отвыкают.

Началась бурная дискуссия: как сочетать воспитание с образованием.

Яцек пытался сглаживать конфликты, чтобы поддержать существовавшие до сих пор контакты. Однако дружеские отношения не слишком много значили для хронических наркоманов. Их не удалось склонить к длительной абстиненции. Тем временем упустили тех, кто не принимал наркотиков, но проявлял повышенную нервозность: они также нуждались в помощи.

А в это время в стране продолжались забастовки. После заключения августовских соглашений' наступило вроде бы время для такого рода инициатив. В прессе стали бить в колокола по поводу наркомании и трудной молодежи. Работники варшавского отдела народного образования и Министерства просвещения и воспитания должным образом оценили усилия Яцека и его коллег, которые внесли огромный вклад в эту работу. Тем более, что они с некоторым недоверием, но вместе с тем и с возрастающим интересом постоянно следили за экспериментом. Несмотря на этот скептицизм, с сентября 1981 года в ведомстве появилось новое учреждение — Учебный центр социотерапии (SOS). Директором этого учреждения стал Яцек Ячевский. Нашлись и деньги на зарплату учителям, и необходимое оборудование.[56]

Хуже обстояло дело с помещением, но вскоре им выделили прекрасный довоенный особняк в Кавенчине: с башней и довольно большим парком. Тревогу вызывали только окрестности: старые разрушенные дома, в которых жили люди из маргинальных слоев, в основном алкоголики. Итак, окружение было несимпатичным, но из-за этого слишком не расстраивались, ибо в центре вновь воцарилась сердечная, семейная атмосфера. С большим рвением приступили к ремонту. Учащиеся работали с огромным энтузиазмом и верой в то, что преодолеют все трудности, хотя дел было много. Прежде всего нужно было побелить стены, починить печи и открыть столовую. Стали издавать печатный орган "2 х 2. Против Иллюзий". Лучший помощник в трудных условиях — сплоченность и консолидация группы. Вернулась надежда, что идея школы, работающей на принципах партнерства, не утопия. Верили, что рано или поздно эта идея победит.

Однако радость длилась недолго. Центр вовсю развернул свою деятельность, когда вдруг выяснилось, что надо немедленно покинуть Кавенчин и переехать куда-нибудь в другое место, потому что особняк может просто-напросто развалиться.

— Уф-ф-ф… И опять переезд, — вспоминает Яцек. — Можно было окончательно потерять надежду. Мы думали, будет ли следующее помещение тоже временным. Как мы могли объяснить молодежи столь абсурдную ситуацию? Ко всему прочему все это происходило в первые месяцы после введения военного положения. Отдел народного образования и на этот раз не подвел нас, ибо уже в апреле 1982 года нам выделили еще одно временное помещение, где был сделан косметический ремонт, но в принципе оно не было приспособлено для ведения такого рода работы. Но что было делать? Нужно брать, что дают. В этом мрачном здании в районе Грохова ранее размещался цех Польского оптического предприятия. Сначала здесь было совершенно пусто. В одном крыле находилась маленькая часовня, где проходила служба. Рядом открыли огромный гастроном, но с продуктами было плохо.

Переехали мы сюда не в лучшем настроении. В помещениях, отведенных центру, мы оборудовали гимнастический зал, клуб, мастерские, кухню, склад, медицинский кабинет, фотолабораторию и художественную мастерскую. Открыли также швейную мастерскую, в других мастерских производили изделия из кости, бамбука и дерева. Стал работать также буфет с бутербродами и чаем. Несмотря на превратности судьбы, в нашей работе появились положительные моменты. Но не у всех выдержала психика. Некоторые учащиеся сорвались и стали снова принимать наркотики. Один мальчик порезал себе вены. Снизилась также посещаемость на уроках. Снова нужно было собирать учащихся в центр. Но другого выхода не было. Стойко выдержали мы также различные комиссии, контролирующие работу центра.

Приняли также непреложное правило: наширявшимся категорически запрещается находиться на территории школы. А если появлялись, то их вежливо просили уйти.

Учащиеся, само робой разумеется, имели полную гарантию свободы одеваться так, как они хотят. Никого не смущали их разноцветные свитеры, рюкзаки, вещевые мешки, серьги в ушах, бусы. Женщины даже приводили на уроки своих детей. Все понимали, что их просто не с кем оставить, и соглашались с таким положением вещей, хотя это и было не слишком удобно тем, кто вел занятия.

Чтобы пробудить интерес, втянуть учащихся в ритм работы, занятия в центре начинались с музыки и бутербродов. Занятия также проходили нетипично: во время урока, например, можно было выходить из класса, курить и играть в шахматы.

Эксперимент в центре продолжался. Появились и первые публикации об этом эксперименте.

Было создано несколько рок-групп. Большой популярностью пользовался показ экранизаций избранных произведений польской литературы. Показ фильмов увязывали с дидактическими занятиями. Работал экспериментальный театр SOS; один из воспитателей вместе с двумя учащимися организовал несколько паратеатральных представлений, в том числе "Цирк", "Завтрак" и "Выборы Мисс центра". Поставили спектакль по мотивам сказок Андерсена, а также представление по случаю сочельника. Устраивались также развлекательные мероприятия: "Путешествующий телевизор", "Аллилуя и пасхальное яичко". Проводились карнавалы с масками и в костюмах. Учащиеся и персонал часто собирались вместе: на именинах, соревнованиях по настольному теннису, на торжествах в честь годовщины создания Комиссии народного образования, на праздничных гуляньях, на музыкальном концерте по случаю дня поминовения. С концертами выступали также голландские гитаристы и различные музыкальные группы. Отмечали праздники (проводили вечера мелодекламации). Учащиеся центра декламировали свои стихи, показывали слайды, снятые во время горных походов.

Учащиеся и персонал имели возможность лучше познакомиться друг с другом в летних лагерях во время каникул: парусных, байдарочных, художественных, языковых, кун-фу, во время путешествия в Бещады и Росточе. Зимой Михаил Ольшаньский организвовал лыжную базу. Учащихся центра обеспечивали входными билетами на интересные музыкальные мероприятия в студенческих клубах. Решались и вопросы с питанием: бесплатно можно было получить чай, бутерброды и горячие блюда из близлежащего бара.

Совместные работы, такие, как оклейка обоями клуба, шитье и крашение занавесок, реставрация и ремонт мебели, покраска стен, звукоизоляция дверей, оборудование лекционных помещений, мытье окон и т. д., также сплачивали общину. Большим успехом пользовались тренировки кунфу, курс бального танца и сеансы медитации, которые проводились каждые три месяца.

Причиной низкой посещаемости в 1983/84 учебном году явилась, в частности, желтуха, которой заболело шестнадцать человек. У других учащихся были выявлены инфекционное заболевание верхних дыхательных путей, дисфункция желудка и двенадцатиперстной кишки. Им оказывалась фармакологическая, психиатрическая и психологическая помощь, а некоторых направляли в больницу.

В центре постоянно происходило движение, одни учащиеся уходили, другие приходили. Персонал чувствовал усталость. Неясной оставалась также структура руководства и методы принятия решений. Яцек был директором, но не изображал харизматического лидера. Он высказывался за демократическое принятие решений, которые затем осуществлялись бы сообща. Но кто же тогда должен был осуществлять контроль? Из-за частого вмешательства органов просвещения большую часть энергии он отдавал поддержанию автономии существования SOS как подлинной общины. Он верил, что сумеет защитить себя от давления, направленного на превращение центра в конформистское учреждение, лишить его автономии и навязать программы, составленные наверху.

Отсутствовала даже четко сформулированная концепция деятельности центра. А тем временем увеличивалось число работающего здесь персонала, число посещающих занятия, а также число пациентов и гостей.

Обстановка накалялась, тем более что статус "эксперимента" заканчивался, и SOS дрейфовал в сторону солидного учреждения.

— Чем больше вводилось штатных единиц и чем больше людей приходило в центр, тем больше было беспорядка, — вспоминает Индеец. — Ведь трудно держать под контролем сто учащихся. Новые, собственно, пришли на готовенькое. Они не чувствовали себя связанными с этим местом, как это было с нами. Стали ширяться и пудрить мозги, что все о'кей. Они не признавали также никакой дисциплины. Они слышали в городе, что здесь полная свобода и шик. Посещаемость на занятиях резко упала. Начались склоки между сотрудниками из-за того, как быть дальше. Воспитанники, которые участвовали в организации SOS и являлись ядром центра, покинули его. Новые ничем не интересовались. Одни приносили "товар", другие просто вели себя безобразно. Часть персонала считала, что нужно учиться, обязательно посещать занятия, другие же утверждали, что центр — это место отдыха для тех, кто не справляется с учебой в школе и с личными проблемами. А посещение занятий должно основываться на принципе добровольности, не носить обязательного характера. Итак, никто не знал, что происходит. Поднялся шум, когда из школы исключили более десяти человек из-за плохого посещения занятий. После этого факта обстановка стала напряженной.

Персонал был сам по себе, а учащиеся сами по себе. Учителя не справлялись с программой обучения. Все время проводились собрания, на которых пытались составлять списки на исключение. Исключенных принимали вновь. Началась такая неразбериха, что просто в голове не умещается.

Яцек вспоминает: "Мы не могли повлиять на решения персонала, и поэтому мне пришла в голову мысль создать в школе самоуправление. Вместе с несколькими воспитанниками мы разработали устав и провели выборы. Я стал председателем и получил право участвовать в заседаниях педагогического совета, присутствовать при разрешении спорных вопросов между учащимися и персоналом, участвовать в принятии решений об исключении из школы и о распределении подарков и получаемой материальной помощи. Один из членов самоуправления сам сел на иглу, и его исключили. Но неприятное ощущение осталось. Вдруг выяснилось, что с органами самоуправления никто не считается, и на общем собрании SOS мы решили распустить его. Это произошло после чрезвычайного в нашем центре конфликта, который можно рассматривать как бунт или забастовку. Поскольку педагоги требовали посещения занятий, а сами опаздывали или вовсе не приходили, мы в связи с этим решили заявить протест. Мы закрыли входную дверь и никого не впускали. После этого бунта состоялось собрание по вопросу об исключении из центра, на которое не пригласили никого из учащихся. Это переполнило чашу терпения. Через несколько месяцев была возобновлена попытка реанимации самоуправления, но из этого ничего не вышло. К власти пришли твердолобые".

— Как фракция твердолобых, — рассказывает Витольд Дзенчоловский, учитель истории и обществоведения, — мы начали острую дискуссию с фракцией всеобъемлющей любви и тотальной доброты, которая твердила, что дети такие, как они есть, иногда плохие, агрессивные и неисполнительные, но с этим надо смириться. Такую концепцию работы мы признали ошибочной из-за результатов, которые она может принести: тотальная неразбериха и неподчинение правилам. Мы требовали того, чтобы отчитывались за работу, а не только за идеи. Идей же о том, как это все должно функционировать, было много. В большинстве своем они были нереальными, фантастическими, неосуществимыми по причине скромных финансовых условий и плохого помещения. Яцек был очень увлечен работой центра, у него была своя "идея фикс", он был способен вселить веру, но как руководитель учреждения просто потерялся во всей это неразберихе.

Какой же на самом деле была обстановка в SOS?

Главная причина — незначительный процент учащихся, заканчивающих школу, и очень большой отсев. В 1983/84 учебном году из 95 человек ушли 35 и только 6 человек сдали экзамены на аттестат зрелости. Похвалиться было нечем. Особенно учителя пребывали в подавленном настроении. Уверенности в себе не теряли только воспитатели, которые упорно твердили, что ученики у них замечательные, способные, впечатлительные и нестандартные. Но это все же было полуправдой, так как в SOS принимали, в частности, и тех, кто не хотел отбывать воинскую повинность и прикидывался придурком; отношение к школе было у них, мягко говоря, потребительски-паразитическое. Не чужды им были ложь и притворство. Случались среди них и наркоманы, при этом самые закоренелые, некоторые весьма агрессивные и задиристые. На уроки они являлись, как правило, неподготовленными, а занятиям уделяли слишком мало внимания. Им все еще казалось, что персонал по первому зову выполнит любое их требование. Даже в частных квартирах, днем и ночью. Но они жестоко просчитались, когда их исключили из центра, чтобы никому не повадно было лгать и притворяться.

Учителя же потребовали от Яцека основательного пересмотра концепции центра. Чтобы с молодежью не только нянчиться, но и предъявлять к ней требования.

1984 год в этом смысле оказался для центра переломным. Ибо весь персонал решил тщательно проанализировать существующую до сих пор обстановку, и прежде всего присмотреться к стилю работы, докопаться до причин низкой ее эффективности. Проводя анализ, не шли ни на какие компромиссы. Кроме того, чтобы исключить субъективность оценок, привлекли к работе специалистов со стороны: несколько близких по духу работников и терапевтов. Им поручили тщательно проанализировать обстановку в SOS и предложить ввести необходимые изменения.

— Это был самый лучший выход из положения, — вспоминает Яцек. — Ведь не могли же мы из-за культа дисциплины и порядка выставить на улицу половину или больше учащихся. Это привело бы к закрытию центра. А этого не хотел никто. Поэтому нужно было менять методику.

С тех пор как SOS стал учреждением, перестали говорить о центре "общинными" категориями: "остров", "частное дело группки энтузиастов" или же "маленькая общественная утопия". Все встало на свои места, персонал постепенно пришел к выводу о том, что центр должен функционировать в определенных организационных рамках. Одним словом, пора кончать с хаосом и импровизацией, что было допустимо в ходе эксперимента, а после его окончания перестало иметь смысл. Стало очевидным, что SOS уже потерял признак движения, опирающегося исключительно на энтузиазм и самопожертвование группки единомышленников. На работу в центр пришли профессионалы: прежде всего учителя с многолетним стажем, которые решительно потребовали создания соответствующих условий для работы. Для этого необходимо было ввести более суровую дисциплину в школе, осуществить задачи, необходимые для ведения процесса образования, более тесно сотрудничать с родителями учащихся, а также с вышестоящими органами. Достижение поставленных целей требовало от учащихся прежде всего присутствия на занятиях, а это с самого начала существования центра было серьезной проблемой.

Яцек оказался под давлением не только "фракции твердолобых", но и роно. Вмешательство роно в этой ситуации было обоснованным, но, как считает Яцек, оно носило слишком тотальный характер. Как он мог в такой ситуации сохранить хотя бы видимость единства коллектива центра? Как защитить существовавшее до сих пор чувство раскованности и свободы? Только ли в обход существующих правил? Яцек имел право принимать на работу только людей с дипломом об окончании вуза, а ведь бывают прекрасные специалисты без диплома. Как поступить в такой ситуации? Он хотел брать на работу учителей с испытательным сроком, но это было невозможно по существующим правилам, это не предусматривалось хартией учителя и т. д. Надо было еще выполнять учебную программу, которую не так-то просто приспособить к школе такого рода. И наконец, возникла дилемма: как будут складываться взаимоотношения между SOS и роно, имеет ли он право вмешиваться, контролировать, требовать, чтобы центр действовал так, а не иначе?

Яцек пришел к выводу, что, по существу, он не этого хотел. Он не так представлял себе на практике работу SOS. Прежде всего рто должно быть учреждение, в котором молодежь находилась бы под опекой, получила бы шанс найти внутреннее равновесие, установить прерванный контакт с действительностью, вернуть доверие к позитивным ценностям, к добру и человечности. И наконец, включиться в нормальную общественную жизнь. Нужно ли загубить эту цель во имя концепций, выдвигающих на первое место школу, учебу и дисциплину? Разве идея воспитательного процесса, опирающегося на партнерство, непосредственный контакт с другим человеком, — это только утопия? А идея создания острова, на котором самыми главными были бы дружба, культ искусства и природы, — только мечта?

Яцек решил уйти из SOS. Ему не удалось претворить в жизнь свою мечту, за что боролся столько лет. Он не видел для себя места в околоцентрической модели центра, превращенной в разросшееся учреждение системы просвещения.

В 1984 году начался период интенсивной работы над другой концепцией SOS, отличающейся от его. На место лидера в это время претендовал один из воспитателей, Михаил Ольшаньский. Именно ему Яцек предложил взять на себя функции директора центра.

Сохранился стиль непосредственных, свободных контактов, атмосфера терпимости и дружбы. Каждого, кто посетит центр, очарует, а иногда и удивит разноцветность одежды, так отличающейся от серой одежды улицы, шокирует обращение к директору — "Мишка", смутит невозможность отличить персонал от учащихся. Вместе с тем сформулированы четкие требования, а их невыполнение влечет за собой исключение из школы. Исключенного, однако, не выбрасывают на улицу. О нем продолжают заботиться, стараются направить на лечение, иногда помочь в освоении пропущенного материала и поступить в школу второй раз. Благодаря тому что существует центр, многие молодые люди закончат школу, а у многих из них, кто школы как таковой не окончит, есть шанс справиться с трудностями, найти хоть какой-нибудь смысл в жизни. Конечно, многие останутся в проигрыше, не найдут своего места в центре, несмотря на огромные усилия персонала; и часто из-за ошибок, допущенных в воспитании, из-за внутренних конфликтов, непоследовательности будет упущен шанс оказать помощь.

Яцек в настоящее время ведет подготовку психологов и педагогов, занимающихся профилактикой.

— Вместо того чтобы с огромным трудом распутывать то, что накопилось годами, лучше создать систему психологической помощи для родителей и неуравновешенной молодежи. Можно также помогать при снятии стрессовых ситуаций в школе, повышать восприимчивость и прививать учителю психологические навыки.

Под эгидой Польского психологического общества и в сотрудничестве с Министерством просвещения и воспитания Яцек Ячевский реализует большую образовательную программу, в основу которой положены методы психологической групповой тренировки. С сентября 1986 года несколько сотен психологов и педагогов начали работу по решению своих профессиональных проблем. Разработаны творческие, авторские концепции терапевтических клубов, социотерапевтических клубов и других форм психологической помощи.

Станет ли Яцек в будущем пытаться создать новый центр социотерапии, в котором снова возникнет община разных чудаков, ищущих дружбы, понимания и помощи?

— Пусть это останется тайной, — отвечает он.

Андрей Горохов ПАНКИ: ВЗГЛЯД ИЗ МОСКВЫ

© Андрей Горохов. 1990

Ленинградская легенда о происхождении панк-движения утверждает, что на территории СССР первые панки появились в Прибалтике в начале 80-х. Эстонские панки были 13-14-летними подростками, носившими самодельную одежду — "самострочный прикид", довольно вычурную и сварганенную с вызовом общественному вкусу. Некий эстонский панк носил куртку, сделанную из подошв зеленых резиновых тапочек. Это были очень смирные и веселые ребята, и панк-стиль был для них своеобразным маскарадом.

Первыми ленинградскими панками стали Свинья, Цой (будущий лидер рок-группы "Кино"), Рыба и Птеродактиль. Панк-стиль становится стилем эпатажа, вызова, неадекватной реакции и злобной пародии. Панк-стиль в Ленинграде был реакцией против сытых спекулянтов — мажоров, хай-лайфистов, золотой молодежи, носившей вещи западного производства, которые приобретались ими на валюту. Пытаясь найти свое "я", преодолевая ложные интересы и вкусы, стремления и привычки, ленинградские панки стремились путем неадекватного поведения избавиться от комплекса неполноценности и найти свое место в тотальном застое. Сочетая горькие жалобы на свое униженное существование с эпатирующим, но однообразным поведением, панки вели жалкую жизнь. За это бодрые металлисты их прозвали "слизняками". Панки обижались, но были всегда биты. Ведь сила на стороне металлиста, который менее обделен мамой-природой и папой — совслужащим. Но экзистенциальная правда всегда была на стороне панка, которому открыты глубочайшие прозрения в собственное существование и в свою судьбу, от чего металлист надежно застрахован не столько псевдогероическим мифом, сколько выездными родителями, привозящими из-за бугра куртку с клепками и модные диски. Впрочем, это справедливо лишь для столичных металлистов. Провинциальный металлист, затерроризированный спекулянтами и милиционерами, мало чем отличается от рядового советского панка.

Первые московские панки в отличие от ленинградских были мелкими спекулянтами и большими модниками, одевались фирменно, не афишировали себя и вели замкнутый образ жизни. Они брили виски и носили английские булавки, приколотые к рукаву или штанине. По количеству булавок определялся ранг, статус или чин в их внутренней иерархии. Чтобы выглядеть "как панк" достаточно было носить одну булавку, вся остальная одежда значения не имела. Панки вместе пили, устраивали сексуальные оргии типа "ромашки": голые девочки ложились по кругу ступнями вместе, а мальчики соревновались, кто сумеет совокупиться больше всех или даже завершить весь круг. Общественное мнение считало, что "панк" и "фашист" — синонимы.

Отвращение и презрение к существующему строю широко распространено среди модной и, особенно, валютно-фарцовой молодежи. С расширением панк-движения, включением в него пролетарски-мещанских отпрысков Москвы и ближнего Подмосковья выяснилось, что фирменных шмоток на всех не хватит, да и валютой не все обеспечены в равной мере. Нигилизм и анархизм требовали выражения.

Новая панк-мода, завезенная в Москву Гарриком Коломейчуком, представителем ленинградского объединения "АССА" (возможный перевод — "Ассоциация Сексуально Свободных Анархистов") требовала покупать одежду только в магазинах дешевой распродажи на колхозных рынках, брить голову пятнами, отпускать косички, заливать волосы лаком, одеваться не по размеру и не по сезону в старье диких расцветок и фасонов с сильным провинциальным шиком, веселиться и кривляться, танцевать, прыгая и размахивая над головой своей одеждой, плевать сквозь зубы и показывать слюнявый язык. Предписывалось носить значки с портретами Ленина, серпом и молотом. Плотина была прорвана! И хотя элитная публика московских рок-концертов сильно отличалась от учащихся ПТУ, носивших вязаные шапки, телогрейки с закатанными рукавами, пятнистые штаны "под десантника" и тяжелые сапоги, все вместе были едины в порыве обиды и ненависти.

Среда советского неэлитарного общежития, породившая панков, их же в себе и растворила. Панком стал каждый подросток, не развитый ни интеллектуально (иначе — буддизм, троцкизм, технократия и конформизм), ни физически (иначе — хэви-металл или культуризм), и не имеющий никаких творческих способностей (иначе — спекуляция и халтура, или авангард и "новая волна").

Панк — представитель низшей ступени самораспада культуры, поэтому пропасть между панком и породившими и воспитавшими его условиями, по мнению панк-группы "ДК", преодолена:

Панк ни к чему не способен и ничего не хочет делать. Всех, кто за внешней суетой пытается скрыть внутреннюю пустоту, он считает идиотами и лжецами. Нормальным он считает того, кто не скрывает свою пустоту, дефективность и никчемность, то есть себя самого.

(Свинья)

Панк уверен, что все окружающие страдают и мучаются, но, вынужденные блюсти условности, скрывают это и делают вид, что хорошо устроились. Это раздражает панка. Он считает необходимым выразить публично свою депрессию и боль, разрушив стену лжи, молчания и непонимания. Для панка невыносимо, когда он — никто. Панк оскорбляет и эпатирует окружающих, стремясь вступить с ними в любые человекообразные отношения, стать для людей хоть кем-то живым и одновременно оживить их.

Панк не выносит ни фальши, ни притворства. Стремясь к подлинному существованию, он вынужден искренне демонстрировать свою ублюдочную сущность.

Панк не ищет для себя никакой выгоды, часто вредит себе. Одного тихого, скромного и застенчивого мальчика, исключенного из техникума за неуспеваемость и прогулы, родители по большому блату устроили в контору. В первый день он пришел туда, выбрив половину головы, а другую половину покрасив зеленкой, нарядившись в розовые резиновые сапоги и вдев в ухо металлический крест, чего не мог сделать в учебном заведении. "Ты панк?" — спросили его. "Да какой я там панк…" — был задумчивый и скромный ответ. Выгнанный из конторы он ушел в армию.

Панк живет в мире жестоких обстоятельств, в мире насилия и постоянных угроз. Он угнетен и затерроризирован своим агрессивным окружением, ему некуда спрятаться. У него нет ничего "своего", "внутреннего", никакой надежды и никакого оправдания. Панк страшно одинок. Лишенный внутреннего мира, будучи лишь обломком чего-то разрушенного, он не может рассчитывать на поддержку и понимание, потому что понимать и поддерживать у него нечего. Панк ничего не имеет и ни во что не верит. Окружающий мир для него — гнилая и злобная помойка, состоящая из отбросов и обломков, сваленных как попало. Все явления окружающей действительности предстают перед панком в их внешней, случайной и абсурдной связи. Все разрозненные элементы бытия объединены не общим происхождением, не духовной или символической близостью, но общей участью распада и вырождения:

("ДК")

Это мироощущение можно найти и в неприязненных взаимоотношениях панков между собой; и в панк-поэзии, часто состоящей из бесконечной и бессмысленной цепочки несвязанных слов и фраз, даже не претендующих на то, чтобы быть образами; и в музыке панк-рока, где единство композиции достигается не целостностью структуры, но навязчивым повторением одного и того же примитивного пассажа.

С обывательской точки зрения панк — нигилист. Он якобы отрицает важность и ценность общественных институтов, учреждений и установок, общественного мнения и общечеловеческой морали. В действительности, все это для панка не существует, он не видит в жизни ничего, что представляет реальную ценность. Он совсем не хочет уничтожать, но он не может не испытывать боли от того, что все уже уничтожено.

Панк — противник действий, изменений. Сама жизнь панка замирает в одном состоянии с того момента, как он открыл для себя, что жизнь — помойка. Панк вовсе не желает привести общество в состояние анархии, он уже живет в окончательно разрушенном мире и упрямо не хочет ничего иного.

Для панка все равно, чем тыкать в лицо обывателю или чиновнику. Поэтому именно он и определяет (от противного), каким должно быть панк-поведение и какой должна быть панк-поэзия.

Несколько "запретных" (для школьника и для прессы) тем — секс, алкоголь, испражнения — исчерпывают всю иконографию панк-искусства, которое не творит образов и сюжетов, но ограничивается употреблением того, что "пойдет". Чуждое социальному протесту, согласное со всем панк-искусство не срывает ни с кого маску, но упрямо дудит в свою дуду.

Быть настоящим панк-поэтом довольно сложно, ведь требуется непосредственное, ясное, без занудных метафор заявление, плоского, определенного и неизменного факта:

(панк-поэт Вишня)

Утрирование и гиперболизации образов, поиск жестоких и грубых физиологических параллелей, яркость живописуемых картин разрушают лапидарный панк-стиль и заставляют его имитировать, но это уже "новая волна", делающая вид, что она — настоящий панк, как когда-то и сам панк делал вид, что он — тривиальное хулиганство.

Панк — паяц. Это — единственный доступный ему кайф, конечно, кроме чисто физиологических — алкоголя и секса. Провокация, ирония, издевательство над продуктами поп-культуры — от культа образцовой любви до культа гениального генсека, составляют огромную часть интеллектуального багажа панк-сознания.

("Звуки Му")

Ежедневные пьянки — непременный атрибут неформального и нонконформистского образа жизни. Пьющие карьеристы и конформисты склонны лицемерно осуждать употребление алкоголя. Поэтому неофициальная культура, для которой нет запретных зон, усиленно эстетизирует и реабилитирует пьяный советский образ жизни. Алкоголь — решение всех проблем, алкоголь — средство унять боль и страх, средство быть собой.

("ДК")

Пьяное настоящее есть единственная альтернатива ужасному прошлому, кошмарному, беспросветному будущему. Нечего вспомнить — одни разочарования, утраты и боль. Не на что надеяться.

("ДК")

В творчестве Сергея Жарикова и его группы "ДК" алкоголь — знак поражения человека в его попытках прорвать сжимающее кольцо безжалостной и бессмысленной жизни.

Герой Петра Мамонова из "Звуков Му" объясняется в любви к бутылке водки, обвивая руками ее талию и нежное, хрупкое и тонкое горло. Но прошла ночь любви, и опустошенную бутылку придется сдать во имя новой любви — новой бутылки водки. В советской контр-культуре возник новый символ — единое переплетение любви и алкоголя вместо традиционного противопоставления любви и смерти.

("Звуки Му")

Демонстрация своего отвратительно пьяного состояния, афиширование своего пристрастия к общественно-осуждаемому алкоголю позволяет панку быть свободным и независимым в узкой области запретного и ненормального. Здесь акцент не на свободе и независимости (панк в реальности очень несвободен и во многом зависим), а на том, чтобы действительно быть таким, каким кажешься, в отличие от конформистского призыва "быть, а не казаться".

Выполняя план общества по искоренению всякой гнили, панк отравляет, разрушает, уничтожает себя алкоголем, вполне соглашаясь с обществом как в оценке алкоголизма, так и в оценке себя самого. Он не строит иллюзий насчет своих достоинств двоечника, дебила, хама, паяца, грубияна и развратника.

Критикуя современную молодежь, старшие поколения — "отцы" и особенно ''деды" — ясно видят антиобщественную сущность панков и уже не сокрушаются об утраченном поколении, но возмущаются и протестуют. Иногда этот протест смешон — например, панка обвиняют в антипатриотизме (что справедливо, ведь панк не питает приязни к Советскому Отечеству) на основании того, что на его одежде — надписи из "иностранных букв", как выразился по ТВ один генерал. На самом же деле, "деды", склонные считать свое незнание иностранных языков патриотизмом, смертельно боятся услышать от молодежи ясное и бескомпромиссное объяснение своей позиции.

Деятели комсомола, вожди и карьеристы, желая угодить "новому мышлению", вынуждены поддерживать "поиск молодых". Мол, панки, как и прочие неформалы, по своей "внутренней" сущности нормальные и хорошие советские ребята, и, несмотря на их мерзкую наружность, отрекаться от них нельзя. Вспомните себя в 16, 20, 28 лет, разве вы не были такими же? То есть, разве вы не пили одеколон и не нюхали бензин, не участвовали в сексуальных оргиях с 14 лет, не дрались велосипедными цепями, не носили кожаные майки с молниями, шипами и булавками, не красили веки и губы в черный и синий цвета, не мазали голову автолом, не спекулировали, чем попало, не раздевались донага на рок-концертах, не матерились по пути в отделение милиции и не мочились в уличные урны по пути оттуда?

НЕТ!!! — восклицают "деды" — полковники и партработники, писатели и врачи, педагоги и космонавты. Мы были другими! Ну вспомните, вспомните, — увещевают их лохматые журналисты и бодрые комсомольские функционеры. Разве не гоняли вы голубей и не тыкали друг в друга напильниками, разве не пели блатных песен? А какие сейчас вы? Хорошие и советские. Так и эти ребята будут хорошими и советскими, когда подрастут. Надо только терпимее, с юмором, со скидкой на возраст и с прибавкой на прогресс относиться к двум серьгам в одном ухе, пятиконечной звезде на щеке, знакам на груди, кирзовым сапогам с надписью "fuck out!", к папиросе, прилипшей к нижней губе, с осоловелому взгляду всегда пьяных и наглых глаз, не обещающих и не ждущих ничего хорошего. Это возрастное, это пройдет, — настаивает апологет нового стиля.

Аргументы сторон основываются на внешнем эмоциональном впечатлении и сводятся к "это гадость и мерзость" и "но имеют право". Но ни обвинители неосталинисты, ни их оппоненты — защитники демократии не понимают, откуда панки взялись и зачем им нужно быть такими, какие они есть.

Солнечное апрельское воскресенье 1988 года. Сегодня праздник русской православной церкви Красная горка, и районное начальство подмосковного городка Быково, выполняя план атеистического воспитания, решило развлечь молодежь запретным в обычное время плодом — фестивалем панк-рока.

Грязно-коричневый одноэтажный сарай — клуб и кинотеатр — на просторах колхозных полей. Ближайшее жилище — в нескольких километрах. В замусоренном кинотеатре холодно, сыро и сильно накурено. В зале полумрак, хотя желто-зеленые лампы-шары вовсю источают трупный свет. На сцене, которая увешана плакатами с пролетариями и призывами поддерживать перестройку и не разносить СПИД, врубает звук какая-то группа. Аппаратура очень плохая, акустика зала безобразная, инструменты не настроены, ребята играть, похоже, не умеют. Скрежет и скрип неимоверные, звук пространства не наполняет и действует едкой кислотой на уши, ввинчивается в мозг ржавым шурупом. Слышны вскрики вокалиста: "Горбатого могила исправит… Горбатому — свой гроб горбатый… Могила горбатая над гробом". Припев из единственной фразы: "Морда дохлой лошади!" монотонно повторяется десяток раз после каждого куплета. Музыканты не слышат самих себя, поэтому время от времени спускаются в зал, чтобы узнать, что слышат зрители.

Невозможно понять — то ли это репетиция, то ли настройка аппаратуры, то ли уже концерт, с начала которого, если верить билетам, прошло полтора часа. В перерывах между куплетами гитарист требует усилить гитару, которая своим ревом и так заглушает бас, ударные и вокалиста, осипшего от надрывного крика про "морду дохлой лошади". Композиция тянется минут десять-пятнадцать.

Публика много курит, пьет пиво, обычно дефицитное, но сегодня продающееся по случаю православного праздника. Пустые бутылки катаются по полу. Зал в постоянном движении, кто-то приходит, кто-то уходит. Большинство зрителей находятся в депрессивном отупении. Двигаться и говорить у них нет ни сил, ни желания. Еще через полчаса пытки публика впадает в вязкое оцепенение. Стихает даже истерический смех девиц. Головы вжаты в ссутулившиеся плечи — холодно, как в холодильнике, сыро, как в болоте, накурено, как в уборной. Клубы дыма. Удушье. Дикая головная боль. Непрекращающийся скрежет и вибрация железного монстра. Счет времени потерян. Внезапно звук прекращается, но облегчения не наступает. Заявив, что они хорошо играли, а у пульта — дерьмо, и аппаратура — дерьмо, группа уходит. Правда, у пульта, управляющего аппаратурой, никто не сидит.

Выходит следующая группа — очень длинные волосы, у кого-то даже бороды. Это "Чудо-юдо". Они долго, с полчаса, делают вид, что меняют микрофоны, настраивают гитары, двигают барабаны, орут кому-то у пульта, чтобы подкрутили ручки. Зрители мертвы. Им все равно. Вдруг заиграли. Не зря настраивались. Слова песни почти различимы. Что-то вроде — "мне плевать на Указ"[57] и я делаю что хочу и пью что хочу, а вот сейчас пустые бутылки несу сдавать в магазин не стой у меня на пути мой путь в магазин ах бутылки ах бутылки ай-люли ай-люли". Это "народная песня" о посуде, остающейся после выпивок. Старая посуда опять обменивается на новую посуду с новым содержимым. Мотив символический — пародирует обновление природы и кругооборот жизни. Публика, подбадривая музыкантов, одобрительно кричит. Все-таки какой-никакой огрыз в сторону власти — антиалкогольная кампания всем осточертела. Музыка у этого "Чуда-юда" какая-то странная — дерганая, скачущая, с извивающимся ритмом, — производит впечатление чего-то игрушечного, заводного и испорченного. Впрочем, после первой же песни группа уходит, к большому удивлению аудитории. Теперь понятно — музыканты пробовали аппаратуру, концерт — впереди!

На сцене все время какое-то движение, толкотня. Вот на задник сцены повесили портрет Брежнева, вогнав кнопки прямо в лоб. Публика рада. Включили софит и направили его в зал, в глаза зрителям. Все возмущены, но прожектор горел до конца концерта.

Группа "Нечистая сила" прибыла из Новгорода без инструментов, но вот уже несут бас-гитару. Чтобы настроить инструмент, гитаристу предлагают сыграть "традишинэл блюз", но он не реагирует. Похоже, он сильно пьян. Публика возмущается: "Не травмируйте музыканта!" Решают играть без баса. Вместо него появляется скрипач, раздевается до розовых трусов и начинает извлекать из своего инструмента мерзкие звуки. Забился в судороге ударник — поехали! Вокалист ревет, как медведь, но слова не различимы. Стиль музыки — нечто среднее между хард-роком и горным обвалом. После двух песен вокалист предлагает группе покинуть сцену, так как музыка заглушает слова, берет в руки чужую электрогитару и поет длинную песню "а ля частушка", сдобренную большим количеством мата и иронии по поводу патриотического воспитания пионеров ветеранами войны и труда. Герой песни — ветеран, который в детстве был хулиганом и шпаной, а вот теперь сам воспитывает' шпану. Исполнитель уходит под одобрительные крики: "Приезжай еще! Ты хороший!"

В зал входит наряд милиции, сурово озирает происходящее. На сцену вылезает худенький паренек и орет в микрофон: "Мы хулиганим?" — Зал вопит: "Нет!" — "Мы пьем водку?" — "Нет!" — "Нам Горбачев разрешил слушать рок?" — "ДА!!!" — "И мы будем его слушать!" Милиция, видя такой поворот дела, уходит. Публика приободряется.

Следующая группа — никому не известная "Сексуальная оппозиция". Черные очки, черные куртки, бритые ежиком волосы. Все — взрослые дяди, и их маскарад раздражает молодежь. Задергались и заколотили. Вокалист, трясущийся как кукла-марионетка, засовывает микрофон между ног, демонстрируя, вероятно, свою сексуальную агрессивность. Песни про Афганистан, про несчастную любовь на фоне вечных пьянок, про ценность независимых суждений. Музыка манерна и вяла. Общее мнение: это не панк, а расслабуха и дрянь. Публика рада, когда группа уходит. Вокалист, хватаясь за рекламную соломинку, кричит: "Мы — сексуальная оппозиция!" Из зала ему заявляют: "У нас секса нет".

На сцену выносят женский манекен в форме милиционера. Жирный ерничающий тип читает в микрофон статью против рока из газеты "Правда". Публика добродушно смеется. Это начинает свое выступление "НИИ косметики" — сверхпопулярная группа неофициального панк-рока. Зал просыпается, депрессия сменяется маниакальной оживленностью. На сцене — некто в широком клетчатом пиджаке, узких и коротких брюках, волосы стоят дыбом, глаза и губы накрашены. На шее висит с дюжину каких-то предметов, весь пиджак покрыт значками. Это лидер группы панк Мефодий. Музыканты, прилично и со вкусом одетые, кто в советский флаг, кто в белогвардейский китель с аксельбантами, производят впечатление людей интеллигентных и культурных, собранных и спокойных, делающих свое дело профессионально, без кривлянья и заигрывания с публикой.

Резкий, упруго-резиновый ритм рваная гитарная партия, сильный и наглый голос, рвущий барабанные перепонки. Группа хорошо сыграна, гитары и клавишные не отстают от ударника. Композиции идут почти без перерыва, зал впадает в экстаз, всех трясет. На сцене мелькают слайды то с частями обнаженного женского тела, то с портретом Брежнева. Длинный узкий зрительный зал погружен в темноту, сцена залита неярким красным светом, в глаза зрителям бьет софит. Много песен со сценами насилия, ужаса, абсурда и секса. "Сексуальный дезертир" — о бедном солдате, которому службу приходится отбывать в форме сексуальной повинности. "Куртизанский кооператив" — о публичном доме на кооперативных началах, и о стоящих перед ним проблемах. Песня в защиту животных, навеянная воспоминаниями о сбитой автомобилем собачке и о ее раздавленных внутренностях, которые стали для героя песни символом гуманизма. Песня о красивом десантнике, которого ждет одинокая женщина в далеком городке. Исполняя эту песню-танго, Мефодий в женском платье подходит к огромному портрету Брежнева в маршальском облачении и прижимается к нему телом, гладит нежно его лицо и пронзительным голосом верещит: "Где ты, мой десантник?"

На сцене все время танцуют две полуголые девицы. Мефодий раздевает манекен милиционера, издевается над ним, потом отламывает ему ноги. Музыка не прекращается ни на минуту. Плотный ритм, кажется, застыл в пространстве, упершись в стены и в головы фанов. Многие танцуют. В публике время от времени раздается мощный вопль, покрывающий железный грохот инструментов.

Отыграв минут сорок, "НИИ косметики" уходит. Наконец, после пяти часов музыки объявляют перерыв. Публика с ощущением исполненного долга вываливается из зала покурить и подышать воздухом. После перерыва будут "Чудо-юдо", "Веселые картинки" и что-то еще. Но у нас уже нет сил, и мы вместе с большой командой фанов уезжаем в Москву.

В панк-роке музыка не имеет большого значения, целиком подчиняясь тексту. Основная масса панковых рок-групп в качестве музыкального фона использует набор общеупотребимых, общеизвестных и общедоступных штампов.

Мелодии нет, она заменена интонацией, особой манерой произносить слова. Как правило, вокалисты гласных не тянут, интервалов между словами и фразами не оставляют, отчего их партия превращается в скороговорку с повизгиванием под плотный и резкий ритм. Панк-рок — это быстрое, невыразительное, лишенное драматизма, проговаривание панк-стихов под однообразно-рваное чавкание гитары и резкий без вариаций и орнамента стук ударных. Энергичное лязгание и скрежет — результат воспроизведения однрго и того же изолированного звукового элемента, чаще всего комбинации одного-двух аккордов, точно попадающих в ритм ударных. Все вместе создает фактуру, неизменную, тоскливую и тупую, как рисунок обоев, как кладка грязной кирпичной стены или как стук в неисправном двигателе внутреннего сгорания.

Практически все панк-группы играют в этом монотонножестком, но все-таки "камерном" (по сравнению с космическими хеви-металл и электро-поп) стиле панк-стандарта. Это "Автоматический удовлетворитель", "Алиса", "Объект насмешек" из Ленинграда, "НИИ косметики" и "Тупые" из Москвы, "Бомж" из Новосибирска и многие другие.

Отсутствие внутренней музыкальной и ритмической структуры в панк-роке приводит к тому, что разные композиции отличаются только темпом: очень быстро, оживленно или полутрупно. В последнем случае характер музыки становится рыхлым, заторможенным, каким-то расслабленным и сонным. Чтобы преодолеть эту вялость, музыкантам, которые не могут обогатить звучание, дабы не выйти из стиля, приходится растягивать свои "баллады", доводя публику до исступления медленным высасыванием из нее энергии и воли к жизни.

Пренебрежение музыкальными формами приводит к крайней неразвитости и однообразию панк-музыки, лишает музыкантов творческого роста. Они замирают на том уровне, на котором начали свою работу в панк-группе. Это одна из причин появления множества безобразных в музыкальном отношении групп. Но если музыканты желают играть богатую и сочную музыку, они прорывают границу жесткого стиля грубой и суровой молотилки.

Покидая андерграунд и приобретая "хороший вкус", панк-рок попадает либо в рок-стандарт ("Ва-банкъ", "Зоопарк", "Центр"), либо в "новую волну" ("Кино", "Аукцион", "Це мент", "Удафф", "Телевизор"). В таких случаях речь идет уже не о радикальном выражении ненависти и боли, а об "интересе к социальным проблемам", как пишет комсомольская пресса, отпуская комплименты безобидному "колбасному"[58] року.

Сдвиг в "новую волну" генетически должен приводить к интеллектуальной концепции музыки и текста, на что бывшие панки оказываются неспособны. Группы становятся скучными жертвами конформизма, который выхолащивает их тексты, и уже мало чем отличаются от западных и советских образцов массовой культуры.

Панк, как антисоциальное и антикультурное явление, не способен законченно, ясно и убедительно выразить свое видение мира. Поэтому на вооружении у панков набор стандартных средств и приемов, которые помогают ему проявлять публично свою сущность, радуя своих и пугая чужих.

Чтобы музыканты могли считать себя панк-группой, им необходимо особо причесаться, все время щуриться, словно от яркого света, часто открывать рот, выворачивая губы наружу и высовывая язык как можно дальше. Вокалист должен плеваться, делать резкие жесты руками (лучше непристойные), изредка судорожно дергаться. Осклабившись и при-щурясь, изображать из себя подонка, дебила и циника со слюнявым ртом. Демонстрировать свою голую задницу не обязательно, но можно. В текстах песен необходимы заявления о том, что "все — дерьмо" и "все — гады", а также пожелания быстрого и насильственного исчезновения всего наличного бытия.

Константин Кинчев, лидер ленинградской "Алисы", — мастер делать омерзительную рожу в полном соответствии с панк-стандартом. На этом основании он считает свою лирическую и сентиментальную продукцию панк-роком, и пытается усилить неприглядное впечатление жестким и монотонным музыкальным сопровождением.

Возникла парадоксальная ситуация — стремясь освободиться от искусственности лживого мира, современный панк прибегает к искусственным приемам и штампам и прекращает быть панком, по крайней мере в старом смысле слова. Отчасти это объясняется деятельностью неофитов, которые участвуют в ритуале, потерявшем концептуальную ясность и служащем для утилизации эмоциональных отходов, отчасти — положением панк-музыкантов, вынужденных добиваться сочувствия и поддержки у публики, а не искать самореализации путем борьбы со всем внешним.

Чистый и дилетантский стандарт панк-шоу публику уже не возбуждает, на панк-концерты ходят только те, кто не попал на что-то более престижное. Панк-рок превратился в самодеятельную поп-культуру с весьма ограниченным кругом приверженцев.

Для советского человека рок — это, прежде всего, англоязычный рок. Поклонники рок-музыки, не зная языка, не понимают, о чем поют их кумиры, если не считать наивно-битловского: "зэ скай из блю, ай лав ю". Советские знатоки и ценители рока 60—70-х воспитаны на бессловесном роке, лишенном смысла и содержания. Другого рока просто не было. Поэтому с появлением отечественной рок-музыки, у публики и у исполнителей не возникло потребности в активном тексте. Поэтому практически у всех ранних советских рок-групп слова — лишь партия для вокалиста.

Панк-рок дал первый пример творческой деятельности в рамках строго фиксированной эстетической системы. Эта тенденция получила свое дальнейшее развитие в творчестве лучших представителей советской "новой волны".

Альтернативный рок группы "ДК" стал революцией текста, энергичного образа и парадоксальной мысли против вялого, ватного и бессмысленного в общей массе советского рока до 80-х. Текст в панк-роке уже не нуждается в собственной осмысленности, служа лишь выражением осмысленной позиции. Текст антилиричен и античувствен, он не продукт ассоциативного драйва и потока сознания. Он — продукт художественного конструирования, ибо создается с учетом заранее выдвинутых идеологических требований.

Время бессознательного "текста вообще" кончилось с приходом панк-рока.

Творцом тотально полистилистического рока следует признать группу "ДК", созданную в начале 80-х Сергеем Жариковым. Он и сейчас ее руководитель, идеолог, автор текстов, композитор и аранжировщик, играющий на ударных. В группе выступали первоклассные музыканты — Яншин (гитара) и Летов (духовые). Существование группы погружено в глубокий туман, она практически не давала публичных концертов, оставаясь в подполье и неизвестности для широкой аудитории. В нечеловеческих условиях существования, когда даже упоминание ее названия считалось криминалом, группа записала 30 альбомов по 45 минут каждый! Качество записей отвратительное, слова часто едва различимы, звук "плывет", но это не мешает оценить радикально новаторский и в то же время традиционный до реакционности подход "ДК" к своей музыкальной продукции.

"ДК" играла во всех известных рок- и поп-стилях: от рокабилли, рок-н-ролла и блюза до джаз-рока, хард-рока и регги, от колыбельной и блатной песни, от народной частушки до ресторанного мелодраматического шансона, от менуэта и полечки до танго, вальса и марша. Очень часто "ДК" брала "чужие" темы, мотивы, отдельные инструментальные партии, или целиком вся музыка аранжировалась на два-три инструмента и ударные, после чего под это подкладывался оригинальный текст.

Такое творческое заимствование оправдано моментальным опознанием выбранного стиля, который позволяет без хлопот и с ясностью канона сочинить, сыграть и воспринять обесцененную и ничего не значащую музыку. Стилистическая всеядность помогает року дискредитировать и разрушать все "окружающие" стили. Она же способствует растворению самого рока в "общечеловеческом" и "общезначимом" китче.

Деятельнсоть "ДК" вполне можно назвать антикультурной и антимузыкальной. Ведь она погружает любую музыкальную форму в состояние холодного и пластмассового китча и отрицает ее самостоятельное существование. Таким образом, "ДК" ясно показала, что рок, начатый Элвисом Пресли и "Битлз", выродился и умер, оставив после себя гниющий труп, последовательно и с энтузиазмом вскрытый и разъятый группой Жарикова.

После "ДК" искренний и наивный рок-н-ролл, любые его производные, по крайней мере, на советской почве неизбежно свидетельствуют о недоразвитости или реакционности. Жариков утверждал, что "советский рок должен выйти из подворотни". И советский рок не только вышел, но и затащил в подворотню все, что нашел вне ее, всему дав цену и все поставив на место.

То, что панк пытается совершить в сфере социально-психологической, "ДК" совершила в сфере музыкальной. Панкрок, как музыкальный стиль, есть капитуляция перед засасывающей помойкой, обнаруженной "ДК" на месте биг-бита.

Панк-идеология реально противостоит идеологии сентиментального индивидуализма, который пропагандируют любимцы молодежи — ленинградские группы "Кино" и "Аквариум". Не отстает от них и "Алиса", по недоразумению считающая себя панк-группой:

("Алиса")

Этот рок подозревает в человеке уникальную личность, большие тайны и глубины души, скрытые от поверхностных наблюдателей, но открытые для тех, кто хочет понять. Индивидуалист только и мечтает, чтобы его кто-нибудь понял, в этом для него — высший кайф:

("Проходной Двор")

Этим покровам тайны, окружающим секретный заговор индивидуалистического или "эскапистского рока", противостоит полная ясность внутренней жизни героя альтернативного панк-рока:

("ДК")

Тема собственного пути, своего видения, своего мнения занимает важнейшее место в пропаганде достоинств индивидуалиста:

("Алиса")

Индивидуалист пытается быть серьезным и даже трагичным, он погружает реальность в тайну, мучает зрителя загадкой:

("Алиса")

Панку тоже не сладко, однако, он выражается проще, его ситуация яснее, и позитив, если он есть, будет гордо выпячен вперед:

("Звуки Му")

Если в панк-роке и есть что-то от индивидуализма, то настолько очевидно и без претензий, настолько мелко, что нет слов, способных назвать это состояние. А зачем? Панк — весь на поверхности.

С точки зрения официального мнения, любое неуправляемое и нерегламентированное действие, нарушающее общественный порядок, есть хулиганство. Поскольку в действиях панка нет утилитарной цели и стремления к ее достижению, постольку для общества панк есть хулиган, то есть злостный нарушитель общественного порядка.

Панк может петь о хулиганах, может сам вести себя как хулиган, но хулиганом он никак не является.

("ДК")

Хулиган энергично действует от избытка своей физической силы, желания прямой и тупой агрессии. Хулиган самодоволен, его вполне устраивает и радует тот мир, в котором он живет. Правда, этот мир немного жесток, но хулиган способен за себя постоять, и тогда равновесие личности и общества восстанавливается. Хулиган — романтик, он склонен поэтизировать свою грубую силу. Хулиган не развит, он туп и ограничен. Ему не больно.

Панк — пассивен и депрессирован, на открытую демонстрацию своей антиобщественной сущности решается крайне редко и не интересуется достигнутым результатом. Панк слаб.

("ДК")

Панк не агрессивен, правота его позиции ему настолько очевидна, что он не хочет ее кому-то доказывать, а тем более кого-то бить. Зачем что-то ломать, когда и так все разрушено. Панк обуреваем комплексом неполноценности, он неустроен в жизни и испытывает жестокий дискомфорт. Равновесие между личностью и миром недостижимо, ибо у панка нет личности, а мир — грязная помойка. Вместо равновесия возможно лишь слияние двух куч мусора (человека и мира) в единую свалку, что панк и старается осуществить в меру своих слабых сил. Никакой романтики здесь нет. Позиция панка — интеллектуальна, концептуальна и не утилитарна. Панку в самом деле больно.

Хулиган серьезен, он верит в свой путь, чем сильно похож на сентиментального индивидуалиста. Панк — ироничен, он со всем соглашается, он все знает и видит, все понимает, но ни во что не верит.

("ДК")

Панк-рок это не хулиганские песни. Это попытка художественного выражения панко-сознания и панк-прозрения в сущность мира. Панк-рок всегда ироничен, в нем много пародии и провокации, в нем нет размягченной искренности и нежности. Большинство песен "ДК" или "Звуков Му" производят на слушателей кошмарное впечатление своей кажущейся распущенностью, грубостью и дурным вкусом. Мы испытываем шок, узнав самих себя. Значит, музыканты достигли своей цели, и обзывать их хулиганами за то, что они показали нам нас же, — несправедливо.

Если волк — санитар леса, то хулиган — санитар социума. Панк никого не лечит, он открывает глаза. Панк — больная совесть современного общества.

Можно ли считать панка врагом режима? Вряд ли. Для панка советская власть, как нечто цельное, не существует. Каждый милиционер в первую очередь — сам за себя. Издеваясь над советской песней, советской символикой, советскими пропагандистскими штампами и государственными деятелями, панк не видит в них никакой внутренней связи, взаимообусловленности и сомневается в их прочности и устойчивости. Они для него — набор разрозненных и непонятных феноменов. Издевательство над Брежневым не воспринимается панком как выражение или отвержение какой-то позиции. Для панка Брежнев, как и любой советский человек, — такой же персонаж террористической атмосферы, как и Волк из мультфильма "Ну, погоди!" или продавщица из винного магазина.

Петру Мамонову уже за 30. Он обладает необычной пластикой тела и лица при совершенно неподвижных, тупых и невыразительных глазах, полных пустоты и дикости. Его манера движения похожа на резкие и неуклюжие судороги паралитика, человека-автомата. Его руки и ноги вращаются, как на шарнирах, выкручиваются в самых немыслимых положениях, дергаются и вибрируют со стробоскопической быстротой. Мамонов постоянно бодает воздух, поводит плечами, скашивает рот в гримасе отвращения, лижет и заглатывает микрофон. Все это он проделывает совершенно серьезно, спокойно и естественно, производя устрашающее впечатление. Мамонов своим танцем вводит публику в гипнотический транс, как факир, завораживающий кобру. Его движения и жесты, взятые взаймы из бездонного арсенала повадок советских алкоголиков, непросыхающих пролетариев, психов и невротиков, легко узнаваемы и любимы молодежной аудиторией.

Мамонов — лидер группы "Звуки Му", автор всех ее композиций. Его персональное шоу сопровождается квакающей и булькающей музыкой. Тексты Мамонова — абсурдные описания ужасных алкогольных сцен, диких отношений между персонажами, которые не столько образны или символичны, сколь жутки, депрессивны, и являются единственно существующей реальностью ночного кошмара, бреда и пьяного угара.

("Звуки Му")

Звезда, идеолог и Папа панк-движения в СССР, поэт и музыкант, неформальный общественный деятель и шоу-мен. Коля высок, у него вытянутое лицо с большим носом, выпученными глазами и выбитыми передними зубами. Коля не молод, ему за 30. Одевается в стиле ретро, ярко, манерно, и не без вкуса (естественно, панк-вкуса). Он очень вежливый, скромный и тихий человек. Друг всех несчастных и покинутых. Гуманист и просветитель.

Коля создал теорию панк-движения, которая объясняет его сугубо гуманный характер и стремление выпятить свою смешную и незавидную участь, сущность и внешность и утвердить самоуничижением свое автономное и законное бытие перед лицом социально защищенных, славно устроившихся и конформистски настроенных сверстников.

Коля Рок-н-ролл известен своими длиннющими абсурдистскими стихами, которые он иногда исполняет под чье-угодно сопровождение на домашних концертах. На публике Коля старается вести себя так, чтобы всем было странно и противно. Однако его действия часто оставляют впечатление наигрыша и позы. Коля — энтузиаст, и всегда готов устраивать невинно-провокационные шоу. На концерте "Звуков Му" Коля демонстрировал, как можно использовать рублевую купюру вместо туалетной бумаги, а затем сжигал ее. После чего Колю носили перед сценой на руках, а он изображал околевшего покойника. Потом Коля Рок-н-ролл куда-то исчез на несколько лет, что неудивительно. Ведь он нигде не работает и нигде не живет, за что сильно нелюбим милицией.

Гор — виднейший деятель московского андерграунда. У него крупная фигура, резкие и правильные черты лица. Он отличается от Пети Мамонова и Коли Рок-н-ролла тем, что не корчит из себя дебила и выродка. Гор — интеллектуал, по образованию — физик. Когда он, торжественно заикаясь и запинаясь, читает свои стихи, то публика трепещет от ужаса и страха.

Выступая в качестве ведущего шоу-мена с группами "Вежливый отказ" и "Метро", с театром моды "Пост", Гор устраивает зрелище потрясающей силы, превращая музыку в звуковой бульон для своих пластических опытов. Стоя на одной ноге, облаченный в галифе и китель, Гор медленно натираетая мелом, превращаясь в статую. Или играет на скрипке куском дефицитной говядины. Или выкатывает на сцену, завернутый в рулон желтой бумаги, из которого вырывается, резкими движениями разрывая бумагу на части. Или ходит по сцене в одежде, скроенной из карт СССР.

Образ Гора — безумный сталинист, сторонник жесткости и порядка, дошедший до абсурда и психического разложения. Абсурдизм Гора тоталитарен и антигуманен, он карает умиленный пост-брежневизм "перестройки". Гор не столько панк, сколько авангардист и концептуалист, мастерски использующий панк-стиль. Панки любят Гора за зрелищность, но не понимают и не ценят его злобных, ироничных, отстраненных стихов. Гор — интеллектуальная оппозиция еще живущему сталинизму, пост-сталинизму и даже неопост-сталинизму, если такой, конечно, существует.

Позиция панка — позиция социальной незащищенности, позиция заведомого и окончательного поражения, позиция открытого признания своей ущербности и неправоты. Это слишком удобная мишень для агрессии со стороны общества.

Панка, который стремился быть самим собой, изображая мерзкий персонаж, окружающие сочли за такового и соответствующе к нему отнеслись. Панки были раздавлены. Все они не раз побывали в отделениях милиции и дурдомах, чему способствовали их экзистенциальные опыты, а также безбрежный алкоголизм и токсикомания. Панки надеялись с их помощью стать официально признанными шизофрениками и избежать армии, но стали неформальными психами и невротиками, жертвами психбольниц и камер предварительного заключения.

Панки играли свою роль до конца и никак не соглашались, что они такие же как все.

Но панк-идея не пропала даром. Следующие поколения, нуждаясь в более совершенной защите от агрессии помойки, обнаруженной панками, использовали тот же способ маскарада и провокации. Только они выдавали себя уже не за первооткрывателей помойки, а за самих обывателей, совбуржуа и мещан, первейших врагов всякой дряни и гнили.

Так родился "нью-уэйв". По-русски — "новая волна"!

МАНИФЕСТ МОСКОВСКИХ "СИСТЕМНЫХ ЛЮДЕЙ" ИЛИ ПОДЛИННЫЕ МЫСЛИ сталкера, генерала и ВОРОБЬЯ

Многие причины побудили нас к созданию Манифеста.

Во-первых, среди московской интеллигенции растет интерес к системе. Во-вторых, в последнее время в систему пришло очень много новых людей, которым не хватает внешних атрибутов хиппи. Им нужна идеология. Мы не навязываем системе свою идеологию. Мы излагаем свои взгляды. Хотя мы — люди разных возрастов, разных тусовок, в разное время пришли в систему, оказалось, что наши взгляды практически полностью совпадают.

"Хиппи" — это наш идеал человека. "Система" — имеется в виду московская система. Однако хиппи и система — это отнюдь не равнозначные понятия. Путь от системы до хиппи еще весьма далек. Как же пройти его? Кто поведет? Но хиппи не нуждаются в вождях и лидерах. Хотим напомнить системе о Махатме Ганди, которого хиппи Запада считали образцом поведения, о котором наша современная система, по-видимому, забыла. Ганди в одиночку начинал дело, и если оно отвечало общественным потребностям, то к нему присоединялись тысячи людей, увлеченных силой его личного примера. Ганди был лидером, но он не был всеведущим вождем, который вел свое погрязшее в невежестве племя по пути абсолютной истины к светлым непоколебимым идеалам. Именно так должны обстоять дела и в системе. Вожди не нужны никому, от вождизма до фашизма — один шаг. Настоящему хиппи не нужны и лидеры, потому что он сам — лидер. Но системе лидеры необходимы. Ей необходимы личности, своим примером увлекающие за собой других. Таких в системе не хватает. Зато в людях недостатка не ощущалось. И грустно наблюдать, как олдовый вождь-отец, приобретя благодаря олдовости влияние и авторитет, ничего не делает сам, но указует другим пути к высшим целям.

Все, что объединяет людей, есть добро, все, что их разъединяет — зло. Объединяющая людей сила — это любовь. Любовь есть Бог.

Чтобы услышать глас Божий в своем сознании, вам, возможно, придется отказываться от многих повседневных забот и мелочей, даже от собственного низшего "я". Но что значит низшее "я" по сравнению с вашим же "я" высшим? Может быть, вы опасаетесь, что этот отказ ущемит вашу свободу? Напрасно! Ибо только в творчестве человек свободен по-настоящему. Это свобода внутренняя, и никакая внешняя свобода, даже трасса, не в силах ее заменить. Однако человек, не вкусивший внешней свободы, вряд ли способен достичь внутренней. Поэтому трасса занимает важное место в жизни хиппи.

Творите! и вы будете нести добро людям. Это должно стать вашей духовной потребностью. Но ведь вершить добро можно не только творчеством. Накормите голодного на тусовке, распростра-

' Свободно выбранный маршрут путешествия. ните стихи системного поэта, распахните флэт настежь. Творите добро везде. Творите добро бескорыстно. Лишь тогда вы будете действительно свободны, а это и есть "любовь" — один из основных лозунгов хиппи.

Возможности для творчества открыты в любой сфере человеческой деятельности, будь то искусство, наука или политика. Но политика разъединяет людей, делит их на ненавидящие друг друга группировки. Поэтому хиппи отрицательно относятся к участию в политической деятельности. Наука более нейтральна, но она не дает ответа на извечные вопросы о добре и зле, о смысле человеческого существования. Поэтому хиппи относятся к Ней равнодушно. И только искусство по-настоящему объединяет людей, несет им добро, любовь, красоту. Поэтому оно для хиппи ближе всего.

Хиппи не отказываются от высших достижений мировой культуры. Тенденцию к такому отказу мы считаем устаревшей и бесперспективной. Но изобилию льющихся на них помоев "масс-культа" хиппи противопоставляют собственную культуру. Ее компоненты — рок-музыка, сюрреализм и абстракционизм. Рок-музыка — потому, что это могучее средство эмоционального и духовного объединения людей. Рок — это музыка протеста и бунта, разрушающая в человеческом сознании то, против чего восстают хиппи, и созидающая новое. Рок способствует "расширению сознания", которое есть не что иное, как перенесение своего повседневного "я" из области эмоций, чувств и интеллекта в область интуиции. Той же цели служат сюрреализм и абстракционизм. Когда человек рассматривает сюрреалистическое полотно, в его сознании разрушаются привычные логические связи, разыгрывается фантазия, возникают ряды раскованных ассоциаций. Его сознание раскрепощается, и в нем начинает говорить интуиция.

Мы хотим сказать несколько слов о гармоничности самого человека. Уродлив, дисгармоничен и немощен телом интеллектуал, как уродлив и бездуховен спортсмен. Ни тому, ни другому никогда не откроется путь к высшему. Хиппи должен быть гармоничным и развитым во всех отношениях — в физическом, эмоциональном, интеллектуальном и духовном. И досадно, что при слове "хиппи" у людей возникает образ твари тощей, грязной, покрытой прыщами, вызванными нарушением обмена веществ от употребления наркотиков. Но система все-таки не стоит на месте, за двадцать лет она прошла долгий путь, и мы надеемся, что скоро слово "хиппи" не будет ассоциироваться с этим образом.

Мы живем в сером урбанистическом мире. Противовес этой серости — красочность атрибутики хиппи. И жаль, что уходят в прошлое пестрейшие хипповые прикиды. Несмотря на то, что мы по-прежнему носим феньки[59], они становятся все однообразнее и безвкуснее. Росписи на стенах системных флэтов ужасающе похожи друг на друга. К сожалению, стремление к красоте и нестандартности часто подменяется желанием продемонстрировать свою крутость.

Некоторые положения традиционной идеологии хиппи сегодня устарели. Их опровергла сама жизнь.

Хиппи, как принято считать, всегда выражали свой протест и уход. Против этого нечего возразить. Однако "протест" и "уход" можно понимать по-разному. Протест против стандартов и уход от стандартов — это прекрасно! Но к хипповскому протесту приклеен ярлык "пассивный". Мы считаем, что пришло время сорвать его.

Пассивность — вот что губило западных хиппи и нашу систему. "Пассивный протест" звучит так же нелепо, как "пассивная социальная деятельность". Даже систему гражданского неповиновения, созданную великим Ганди, нельзя назвать пассивной, хотя она основана на ненасильственных мерах. Многих ли людей пассивно протестующие заставили изменить свои позиции? Способствовал ли пассивный протест духовному развитию человечества, объединял ли он людей? А может быть, наоборот — разъединял? Думайте сами. И помните Ганди, который никогда не был пассивным.

Точно так же и с "уходом". Уход — бегство от реальности? Но изменили ли мир те, которые ушли — в замкнутые коммуны, в наркотики, в себя? Разобщенность и разъединение — неизбежные последствия такого ухода.

В представлении обывателя хиппи неразрывно связан с наркотиками. Они действительно могут служить средством расширения сознания. И психоделическая революция имела под собой солидный теоретический базис. Но история всей системы планеты показала, что наркотики губят людей физически и духовно, связывают и порабощают, низводят до уровня животных и разъединяют. К тому же все, связанное с наркотиками, влечет за собой мощное противодействие государства. Поэтому мы считаем применение наркотиков неоправданным, категорически выступаем против их употребления, а саму концепцию психоделической революции считаем изжившей себя. Но мы не против психоделического аспекта в музыке и в искусстве!

От психоделической революции рукой подать до сексуальной. Но "революция" — слишком громкое слово для свободной любви в ее телесном аспекте. Мы не монахи, не аскеты, наш идеал — естественный человек. И все, что мы можем сказать поступай естественно! Но помни, что назначение свободной любви — делать добро другим людям. А если ты жаждешь сексуального удовлетворения лишь для себя, то это не свободная любовь, а похоть.

Все знают, что знак системы пацифик. Все знают, что хиппи — за мир. Но если под пацифизмом понимать полный отказ от насилия, то он не имеет ничего общего с нашим идеалом. Как очаровательно, когда на тусовке урла бьет хиппи, а толпа системных разбегается по идейным соображениям: они пацифисты, они против насилия.

Всем известно, как системные относятся к работе, но известны и причины, порождающие такое отношение. Уборщица за свой тяжелый и нужный людям труд получает 70 рублей, а многие бюрократы получают семь раз по семьдесят. Нам понятна позиция хиппи, которые не хотят, чтобы из них делали свиней, понятна позиция тех, кто не может найти работу по своим творческим способностям из-за несовершенства экономического механизма нашего общества. Мы понимаем, что такие хиппи иногда вынуждены попрошайничать, чтобы не умереть от истощения. Но мы считаем, что лучше работать. Работа отводит от хиппи обвинение в паразитизме.

Мы сказали почти все. Осталось совсем немного — взгляд назад. Крутые олдовые люди знай себе нудят: "Эх, не тот нынче хипп пошел! Вот, помню в наше время…". Так вот, один из нас пришел в систему в 1976 году. Он заявляет: света в системе стало больше, тьмы меньше. Меньше стало урлы, больше стало хиппи. А значит, система жива и развивается.