Дети Ананси

Глава четырнадцатая, в которой все нити находят логичное завершение

Чарли проснулся от стука в дверь и, не понимая со сна, где находится, огляделся по сторонам. Номер отеля. И в голове у него, как мотыльки вокруг голой лампочки, теснились невероятные события прошедших дней. Пока он пытался в них разобраться, ноги сами спустились с кровати и понесли его к двери. Он поморгал на схему, сообщающую, куда идти в случае пожара, пытаясь вспомнить, что же произошло прошлой ночью. Потом отпер дверь и потянул ее на себя.

На пороге стояла Дейзи.

— Ты спал прямо в шляпе? — спросила она.

Подняв руку, Чарли пощупал голову. Там определенно была шляпа.

— Да, — признался он. — Наверное, в ней.

— Господи! — вырвалось у Дейзи. — Хотя бы ботинки сумел снять. А ты знаешь, что пропустил все веселье вчера ночью?

— Пропустил?

— Почисти зубы, — желая помочь, предложила она. — И смени рубашку. Да, пропустил. Пока ты был…

Тут она замялась. По правде говоря, казалось совершенно невероятным, что он исчез посреди сеанса. Такого просто не бывает. Во всяком случае, в реальном мире.

— Пока тебя не было, я заставила шефа полиции поехать в дом Грэхема Хорикса. Пропавшие туристки были у него.

— Туристки…

— Ну, помнишь, что он говорил за обедом? Про то, что мы подослали к нему двух, которые сейчас в его доме. Это были твоя невеста и ее мать. Он держал их в подвале.

— С ними все в порядке?

— Они обе в больнице.

— А…

— С твоей невестой, думаю, все будет хорошо, но ее мама в тяжелом состоянии.

— Да перестань ее так называть! Она не моя невеста. Она же разорвала помолвку!

— Верно. Но ведь ты этого не делал, так?

— Она меня не любит, — сказал Чарли. — Она влюблена в моего брата. А он в нее. А сейчас я почищу зубы, сменю рубашку и предпочел бы сделать это один.

— И душ принять тоже не мешало бы, — сказала она. — А то от тебя пахнет сигарой.

— Семейное наследство, — объяснил он, а после пошел в ванную и запер за собой дверь.

До больницы была всего минута пешком. В приемной они застали Паука, который сидел, держа растрепанный «Энтертейнмент уикли» с таким видом, будто действительно его читал.

Чарли тронул его за плечо, и Паук даже подпрыгнул, потом настороженно поднял глаза и, увидев брата, расслабился, но ненамного.

— Мне велели ждать здесь, — сказал он. — Потому что я не родственник и вообще никто.

— Тогда почему ты просто не сказал им, что ты и есть родственник? — в полном недоумении спросил он. — Или хотя бы врач?

Паук поглядел на него ошарашенно, ему явно было не по себе.

— Ну, такое нетрудно провернуть, если тебе все равно. Если не важно, что я сделаю или не сделаю, войти внутрь легко. Но сейчас мне не все равно и ужасно страшно… кому-то помешать или сделать что-то не так… Я хочу сказать… Что, если я попытаюсь, а мне откажут, а тогда… Что ты улыбаешься?

— Да так, — сказал Чарли. — Знакомо звучит. Давай же. Пойдем поищем Рози. — Знаешь, — обратился он к Дейзи, когда они пошли по выбранному наугад коридору, — есть два способа ходить по больнице. Или ты выглядишь так, будто тебе тут самое место… Вот видишь, Паук, белый халат на крючке; как раз твоего размера, надевай!.. Или нужно выглядеть настолько не на месте, чтобы никому в голову не пришло жаловаться на твое присутствие. И сестры, и санитары тогда предоставят разбираться кому-то другому. — Он начал напевать себе под нос.

— Что это за песня? — спросила Дейзи.

— Она называется «Желтая птица», — ответил Паук.

Чарли сдвинул на затылок фетровую шляпу, и они вошли в палату Рози.

Сидя в кровати, Рози читала журнал, и вид у нее был обеспокоенный. Увидев новоприбывшую троицу, она встревожилась еще больше. Посмотрела сперва на Паука, потом на Чарли, потом снова перевела взгляд на Паука.

— Вы оба очень далеко от дома забрались, — сказала она.

— Нас всех далеко занесло, — ответил Чарли. — Ну, с Пауком ты уже знакома. Это Дейзи. Она из полиции.

— В этом я уже не уверена, — ответила Дейзи. — Скорее всего я попала не в один, а в несколько переплетов.

— Это тебя я видела вчера ночью? Ты заставила полицию острова приехать в тот дом? — Рози осеклась. — О Грэхеме Хориксе что-нибудь слышно?

— Он в реанимации, как и твоя мама.

— Ну, если она придет в себя раньше него, — сказала Рози, — то боюсь, прикончит его своими руками. — И добавила жалобно: — Мне ничего не говорят о состоянии мамы. Только твердят, что оно очень серьезное и что скажут, как только будут знать что-то определенное. — Она посмотрела на Чарли ясным взглядом. — Она не такая плохая, как ты думаешь, честное слово. Надо только узнать ее получше. У нас была уйма времени поговорить, пока мы сидели запертые в темноте. Правда, она не такая плохая. Тут она высморкалась и продолжала:

— Кажется, они сомневаются, что она выкарабкается. Напрямую мне не сказали, но вроде как дали понять без слов. Странно. Я-то думала, она переживет что угодно.

— И я, — согласился Чарли. — Я считал, что даже если случится ядерная война, на Земле останутся только радиоактивные тараканы и твоя мама.

Дейзи наступила ему на ногу.

— Врачи уже установили, что причинило ей такой вред?

— Я им говорила. Там, в доме, был какой-то зверь. Может, всего лишь Грэхем Хорикс. То есть отчасти он был самим собой, отчасти кем-то другим. Она отвлекла его от меня, и он схватил ее…

Рози, как могла, объяснила все утром полиции острова, но о светловолосой женщине-призраке предпочла умолчать. Иногда разум под давлением сдает, и Рози решила, что лучше людям не знать, что и с ней вышло то же самое.

Рози умолкла. Она смотрела на Паука так, словно только что вспомнила, кто он.

— Я все еще тебя ненавижу, понимаешь?

Паук промолчал, но на лице у него возникло жалкое выражение, и он перестал походить на врача: теперь он был похож на человека, который позаимствовал чей-то висящий за дверью белый халат и беспокоится, как бы его не раскусили. А в тон Рози вкрались мечтательные нотки.

— Вот только… — начала она и, помолчав, продолжила: — Вот только когда я была в темноте, мне казалось, что ты мне помогаешь. Не подпускаешь ко мне зверя. Что у тебя с лицом? Сплошные царапины.

— Зверь, — объяснил Паук.

— Знаешь, — сказала Рози, — теперь, когда вы стоите бок о бок, видно, что вы совсем не похожи.

— Я из нас красивый, — сказал Чарли, и Дейзи во второй раз наступила ему на ногу.

— Ей-богу! — пробормотала она и чуть громче добавила: — Чарли? Нам нужно кое о чем поговорить. Давай выйдем. Сейчас же.

Они вышли в коридор, оставив Паука в палате.

— В чем дело? — спросил Чарли.

— В чем дело что? — откликнулась Дейзи.

— О чем нам нужно поговорить?

— Ни о чем.

— Тогда что мы тут делаем? Ты же ее слышала. Она его ненавидит. Нельзя было оставлять их наедине. Она, наверное, сейчас убивает его голыми руками.

Дейзи поглядела на него с таким выражением, с каким Иисус посмотрел на человека, который объяснил ему, что у него скорее всего аллергия на хлебы и рыб, поэтому не мог бы Он сварганить салат с курицей: в ее взгляде мешались жалость и почти бесконечное сострадание.

Приложив палец к губам, она потянула его к двери. Он заглянул в палату: не похоже, чтобы Рози убивала Паука. Скорее уж напротив.

— О! — сказал Чарли.

Они целовались. Если назвать это так, вам простится, если вы решите, что это был обычный поцелуй: сплошь губы и кожа, ну, может, немного соприкосновения языками. Но вы не заметили, как он улыбается, как светятся у него глаза. А после, когда поцелуй закончился, он выпрямился, как человек, который только что открыл для себя искусство стояния на ногах и овладел им лучше, чем кто-либо сумеет за грядущие столетия.

Чарли снова оглянулся на коридор и обнаружил, что Дейзи беседует с несколькими врачами и полицейским, с которым познакомилась вчера вечером.

— Что ж, мы всегда считали его дурным человеком, — говорил Дейзи офицер полиции. — Откровенно говоря, такое поведение встречается лишь у иностранцев. Местные до такого просто не опускаются.

— Ну разумеется, — согласилась Дейзи.

— Очень. Очень благодарен, — продолжал он, хлопая Дейзи по плечу с таким видом, что она даже заскрипела зубами. — Эта дамочка спасла женщине жизнь, — сказал он Чарли, хлопнув вдобавок по плечу и его тоже, а после удалился с врачами по коридору.

— Что тут стряслось?

— Грэхем Хорикс умер, — объяснила она. — Более или менее. И для мамы Рози как будто надежд уже нет. Так, во всяком случае, врачи говорят.

— Понимаю, — сказал Чарли и задумался. А когда кончил думать, принял решение: — Ты не против, если я чуток поболтаю с братом? Кажется, нам с ним надо поговорить.

— Я все равно собиралась возвращаться в отель. Проверю свою почту. Потом скорее всего придется много извиняться по телефону. Надо же выяснить, есть ли у меня еще карьера.

— Но ведь ты же героиня, так?

— Сомневаюсь, что мне платят именно за это, — не без тщеславия отозвалась она. — Приходи ко мне в отель, когда закончишь.

Паук и Чарли шли по залитой утренним солнцем главной улице Уильямстауна.

— Знаешь, а у тебя по-настоящему крутая шляпа, — сказал Паук.

— Ты правда так думаешь?

— Ага. Дашь померить?

Чарли снял и протянул Пауку зеленую фетровую шляпу. Надев ее, Паук поглядел на свое отражение в витрине, но поморщился и отдал шляпу Чарли.

— М-да, — разочарованно протянул он. — Но на тебе смотрится.

Чарли сдвинул шляпу на макушку. Некоторые шляпы можно носить, только если готов щегольнуть, залихватски сдвигать их и идти пружинистой походкой, словно тебе всего один шаг до танца. Такие шляпы требуют многого, и Чарли был готов рискнуть.

— Мама Рози умирает, — сказал он вдруг. — А ведь она мне очень и очень не нравилась.

— Я не знаю ее так хорошо, как ты. Ну, уверен, что со временем тоже научусь ее очень, очень не любить.

— Надо попытаться спасти ей жизнь, верно? — сказал Чарли, но сделал это без особого энтузиазма, как человек указывающий, что пора посетить дантиста.

— Сомневаюсь, что мы на такое способны.

— Папа сделал что-то подобное для мамы. Сделал так, чтобы она ненадолго поправилась.

— Но то он. А я не знаю как.

— Есть одно место на краю света, — сказал Чарли. — Со многими пещерами.

— Это начало света, а не его край. И что с того?

— Может, просто отправимся туда? Без всяких там глупостей со свечками и травами?

Некоторое время Паук молчал, потом кивнул:

— Попробуем.

Они разом повернулись и направились в ту сторону, которой обычно не существует, и ушли с главной улицы Уильямстауна.

Солнце вставало, а Чарли с Пауком шли по заваленному черепами пляжу. Это были не настоящие человеческие черепа, но пляж они устилали как желтая галька. Чарли по возможности избегал на них наступать, а Паук, давя ногами, шел напролом. В конце пляжа они повернули налево («налево» относительно абсолютно всего на свете), и перед ними встали горы в начале мира, а вниз обрывались скалы.

Чарли вспомнил, как был тут в прошлый раз. Казалось, с тех пор промелькнула тысяча лет.

— Где все? — вслух спросил он, и скалы отразили его голос и отбросили назад эхом. — Эй? Привет! — громко позвал он.

И они возникли. Все возникли и все наблюдали. Все до единого. Сейчас они казались более величественными и дикими, больше животными, меньше людьми. Чарли сообразил, что в прошлый раз воспринял их как людей потому, что ожидал встретить людей. Но это были не люди. На скалах над ними с Пауком расположились Лев и Слон, Крокодил и Питон, Кролик и Скорпион, и все остальные. Их были сотни и сотни, и смотрели они неулыбчивыми глазами: знакомые Чарли животные и те, которых ни один живой человек не сможет распознать. Все животные, когда-либо встречавшиеся в историях, легендах и сказках. Все животные, которых люди видели во сне, о которых мечтали, которым поклонялись.

Чарли увидел их всех.

«Одно дело, — подумал он, — петь, спасая свою шкуру в зале, полном обедающих. Броситься в омут головой, когда дуло пистолета приставлено к животу девушки, которую ты…

Которую ты…

О!

Об этом, — решил Чарли, — будем волноваться потом».

В настоящий момент ему хотелось лишь одного: или подышать в коричневый бумажный пакет, как в самолете при посадке, или попросту раствориться в воздухе.

— Их тут, наверное, сотни, — с благоговением выдохнул Паук.

В вышине захлопали крылья, и из их биения на ближайшем валуне сложилась Женщина-Птица. Сунув руки в карманы плаща, она молча уставилась на них.

— Что бы ты ни задумал, — сказал Паук, — лучше поторапливайся. Они не станут ждать вечно.

— Ладно. — Во рту у Чарли пересохло. — Итак… э-э-э…

— Что, собственно, будем делать? — спросил Паук.

— Петь, — просто ответил Чарли. — Ведь так мы подталкиваем события, верно? Я догадался. Просто выпеваем события, вдвоем.

— Не понял… Что же нам петь?

— ПЕСНЮ, — сказал Чарли. — Поешь песню и этим исправляешь мир. — В его голос вкралось отчаяние. — ПРИ ПОМОЩИ ПЕСНИ.

Глаза у Паука стали как лужи после дождя, и в них Чарли увидел то, чего никогда не видел раньше: привязанность, быть может, и растерянность, но более всего просьбу о прощении.

— Я все равно не понимаю, о чем ты.

Из-за валуна за ними наблюдал Лев. С ветки высокого дерева — Обезьяна. А Тигр…

Чарли увидел Тигра. Он шел неуверенно, осторожно переставляя лапы. Морда у него распухла и покрылась синяками, но глаза злобно поблескивали, и вообще вид был такой, словно он готов в любую минуту сравнять счет.

Чарли открыл рот, но оттуда вышло только сиплое кваканье, словно он недавно проглотил особо нервную лягушку.

— Не выйдет, — шепнул он Пауку. — И вообще глупая была мысль, да?

— Ага.

— Как по-твоему, а нельзя просто сбежать?

Нервный взгляд Чарли пробежал по склону горы и пещерам, по лицам сотен магических существ, появившихся на заре времени. Среди них был один, которого Чарли в прошлый раз не видел: невысокий человечек в лимонно-желтых перчатках и с тонкими, словно нарисованными карандашом усиками, вот только никакая фетровая шляпа не прикрывала редеющих волос.

Поймав взгляд Чарли, старик ему подмигнул. Набрав в грудь воздуху, Чарли начал петь.

— Я Чарли, — пел он. — Я сын Ананси. Слушайте мою песню. Историю моей жизни слушайте.

Он пел им про мальчика, который родился полубогом и которого разделила на две половины сварливая старуха. Он пел о своем отце. Он пел о своей матери. Он пел об именах и словах, об этих «кубиках», из которых строится реальный мир, о песнях, способных творить миры, об извечных истинах, скрытых за привычным порядком вещей. Он пел о должном завершении своей истории и справедливом возмездии для тех, кто причинил вред ему и его близким.

Чарли выпевал целый мир.

Это была хорошая песня, и принадлежала она ему. Иногда в ней были слова, иногда — только шумы и звуки.

И пока он пел, все слушавшие его существа начали понемногу хлопать в ладоши, притоптывать ногами и подпевать, Чарли чувствовал, что через него льется Великая Песня, которая обвила и охватила собравшихся. Он пел о птицах, о магии, какую ощущаешь, когда, задрав голову, наблюдаешь их радостный полет, об отблеске света на оперении поутру.

Магические существа теперь танцевали — и у каждого был свой танец. Женщина-Птица танцевала круженьем стаи, расправляла хвостовые перья, вздергивала вверх клювы.

Лишь одно существо на склоне горы не желало танцевать.

Тигр бил хвостом. Он не хлопал в ладоши, и не танцевал, и не пел. По его лицу расползлись бафовые синяки и следы от укусов. Неспешно крадучись, он спустился со скалы, пока не оказался совсем близко к Чарли.

— Песни не твои, — прорычал он.

А Чарли поглядел на него и стал петь про Тигра и Грэхема Хорикса, и про всех тех, кто мучает невинных. Не переставая петь, он повернулся и увидел, что Паук смотрит на него с восхищением. Тигр рассерженно взревел, но Чарли подхватил этот рев и вплел его в Песню. Потом взревел сам, в точности как это сделал Тигр. Вот только начался этот рев как тигриный, а после Чарли его изменил, превратив в дурашливый (как у диснеевского пса Гуфи), и все существа, которые смотрели на них со скалы, рассмеялись. Просто ничего не могли с собой поделать. Чарли снова издал дурашливый уморительный рев. Как любая пародия, как любая карикатура, он превращал предмет насмешки в нечто бесконечно нелепое. Отныне всякий, кто услышит рев Тигра, тут же вспомнит рев Чарли. «Какой дурашливый рев!» — станут говорить люди и боги.

Тигр повернулся к Чарли спиной и большими прыжками бросился прочь, и на бегу рычал и ревел, от чего толпа лишь смеялась еще сильнее. Бесконечно разъяренный, Тиф скрылся в своей пещере.

Паук поднял руки и резко их опустил.

Послышался раскатистый грохот, и вход в пещеру Тифа завалило камнями. Паук с довольным видом осмотрел проделанную работу, а Чарли продолжал петь.

Он пел песню Рози Ной и песню ее мамы. Он пел долгую жизнь миссис Ной и все счастье, какого она заслуживает.

Чарли пел о своей жизни, о жизни своих родных и друзей, и эти песни сплетались в паутину, в которую попала муха.

Мелодией и припевами он завернул муху в кокон, сделал так, что ей уже ни за что не улететь, и залатал паутину новыми нитями.

И вот песня приблизилась к естественному концу.

К немалому своему удивлению, Чарли сообразил, что получил огромное удовольствие, и в то же мгновение понял, чем будет заниматься до конца своих дней. Он будет петь людям. Нет, не великие магические песни, которые творят миры и переиначивают мироздание. Это будут лишь маленькие песни, которые, пусть хотя бы на миг, сделают людей счастливыми, заставят их двигаться в такт и ненадолго забыть свои заботы. А еще он знал, что страх останется с ним всегда, что страх сцены никуда не денется. Но Чарли понимал, что это — как прыгнуть в плавательный бассейн: неприятный холодок в первые несколько секунд, а после боязнь пройдет и все будет хорошо.

Разумеется, не так хорошо, как СЕЙЧАС. Так хорошо, как сейчас, никогда не будет. Но на его долю все равно хватит.

И вот он закончил. Чарли опустил голову, дав замереть последним нотам. Существа на горе перестали притоптывать, перестали хлопать в ладоши, перестали танцевать. Сняв зеленую фетровую шляпу отца, Чарли обмахнул лицо.

— Поразительно, — вполголоса пробормотал Паук.

— Ты бы тоже так смог.

— Сомневаюсь. Ну и каков конец сказки? Я почувствовал, как ты что-то сделал, но не мог бы сказать, что именно это было.

— Я все исправил, — ответил Чарли. — Для нас. Кажется. Я не совсем уверен…

И действительно не был уверен. Теперь, когда песня закончилась, ее магия быстро тускнела, как сон поутру. Он указал на заваленную пещеру.

— Это ты сделал?

— Ага, — отозвался Паук. — Решил, это самое малое, что я могу. Но рано или поздно Тигр прокопает себе дорогу наружу. Если честно, то даже жаль, что я не сделал чего похуже, чем просто захлопнуть за ним дверь.

— Не беспокойся, — ответил Чарли. — Я сделал. Кое-что гораздо хуже.

Он смотрел, как звери расходятся. Отца нигде не было видно, но это его не удивило.

— Пошли, — сказал он. — Надо возвращаться.

Паук отправился к Рози в часы посещений. Под мышкой он нес самую большую коробку шоколадных конфет, какая только нашлась в магазинчике при больнице.

— Это тебе, — сказал он, переступив порог.

— Спасибо. Да, знаешь, врачи сказали, что мама все-таки выкарабкается. Кажется, она открыла глаза и попросила овсянки. Врач сказал, это чудо.

— Разумеется! Твоя мать попросила еды. По-моему, это настоящее чудо.

Рози сердито шлепнула его по руке, но ее пальцы остались лежать у него на локте.

— Знаешь, — сказала она, помолчав, — ты, наверное, сочтешь меня дурочкой. Но там, в темноте, мне казалось, ты мне помогаешь. Я чувствовала, как ты не даешь подобраться ко мне зверю. Если бы ты не сделал того, что сделал, он бы убил нас.

— Э-э-э… Может, я и помог…

— Правда?

— Не знаю. Я тоже попал в беду и думал о тебе.

— В большую беду?

— В ужасную.

— Налей мне воды, ладно?

Он послушался.

— Чем ты на самом деле занимаешься, Паук?

— Занимаюсь?

— Какая у тебя работа?

— Любая, какая придет в голову.

— А я, наверное, останусь тут ненадолго. Медсестры говорят, на острове не хватает учителей. Мне бы хотелось видеть, что от моих усилий что-то меняется.

— Возможно, даже повеселишься.

— Если бы я осталась, что бы ты сделал?

— О! Ну, если бы ты осталась, уверен, я бы нашел, чем заняться.

Их пальцы переплелись. Крепко. Как морской узел.

— Как по-твоему, у нас получится? — спросила она.

— Думаю, да, — серьезно ответил Паук. — А если ты мне наскучишь, я просто уеду и займусь чем-нибудь еще. Поэтому не волнуйся.

— Ах это! — отмахнулась Рози. — И не подумаю волноваться.

Она действительно не волновалась. Под мягкостью в ее голосе притаилась сталь. Не нужно гадать, от кого она ее унаследовала.

Дейзи нежилась в шезлонге на пляже. Сперва Чарли подумал, что она дремлет на солнышке, но когда на нее легла тень, она сказала:

— Привет, Чарли. — Но глаза не открыла.

— Как ты узнала, что это я?

— От твоей шляпы пахнет сигарами. Ты скоро от нее избавишься?

— Нет, — отозвался он. — Я же тебе говорил. Это семейное наследство. Я планирую носить ее до самой смерти, а после завещать детям. Ну… Тебя оставили в полиции?

— Более-менее, — ответила Дейзи. — Мой начальник сказал, что в Лондоне приняли решение, дескать, у меня нервное истощение из-за переработок, поэтому меня отправляют в отпуск по болезни до тех пор, пока я не сочту, что оправилась и готова вернуться.

— Э-э-э… И когда это случится?

— Не знаю. Передай мне масло для загара.

— Через минуту. — В кармане у него была коробочка. Достав, он положил ее на подлокотник шезлонга. — Э-э-э… знаешь, — сказал он, — все жуткие слова, от которых так конфузишься, я уже сказал, когда ты была под дулом пистолета. — Он открыл коробочку. — Но это тебе. От меня. Понимаешь, Рози мне его вернула. Но если оно тебе не понравится, можем обменять. Выбрать какое-нибудь другoe. Скорее всего это даже не подойдет. Но оно твое. Если ты его примешь… и… м-м-м… меня.

Взяв коробочку, она вынула обручальное кольцо.

— Гм. Ладно, — сказала она. — Если, конечно, это не какая-нибудь хитрость, чтобы выманить у меня лимон.

Тигр беспокойно метался из стороны в сторону и раздраженно хлестал себя хвостом по бокам, расхаживая взад-вперед перед выходом из пещеры. Глаза его горели как изумрудные факелы в темноте.

— Целый мир и все в нем когда-то принадлежало мне, — бормотал Тигр. — Звезды и луна, сказки и солнце. Все было моим.

— Сдается, мой священный долг, — произнес голосок из глубины пещеры, — указать, что ты повторяешься.

Застыв на месте, Тигр беззвучно повернулся и стал красться в глубь пещеры, двигаясь плавно, точно меховой ковер на гидравлических амортизаторах. У обглоданной туши быка он остановился и тихонько, вкрадчиво сказал:

— Прошу прощения?

Внутри туши что-то завозилось. Из грудной клетки высунулся кончик носа.

— Собственно говоря, — ответил голосок, — я, так сказать, с тобой соглашался. Ничего другого я и не делал.

Белые лапки оттянули тонкую полоску засохшего мяса между двух ребер, открывая маленького зверька цвета грязного снега. Это мог быть мангуст-альбинос или изворотливый хорек в зимней шкурке. Глаза у существа были, как у крысы или стервятника.

— Я уже наизусть знаю. Целый мир и все в нем когда-то принадлежало мне, — заверещал он. — Звезды и луна, сказки и солнце. Все было моим. — Он ненадолго замолчал, а потом добавил: — И снова бы стало моим.

Тигр злобно на него уставился. Потом, без всякого предупреждения опустилась могучая лапа, разметав тушу на вонючие куски и придавив зверька к полу. Зверек завозился и заизвивался, но не сумел вывернуться.

— Ты жив… — прорычал Тигр, опустив морду, так что его гигантский нос почти касался крохотного носика зверька. — Ты жив лишь по моей милости. Понятно? Потому что в следующий раз, когда ты выведешь меня из себя, я откушу тебе голову.

— М-м-мф, — издал хорькоподобный зверек.

— Тебе ведь не понравится, если я откушу тебе голову, да?

— Ой! — выдавил зверек.

Глаза у него были бледно-голубые, как две льдинки, и блестели, пока зверек беспокойно елозил под гигантской лапой.

— Обещаешь быть паинькой? Обещаешь сидеть тихо?

— Крайне, — исключительно вежливо сказало грязно-белое существо, а после извернулось и запустило острые зубки в лапу Тигра.

Взревев от боли, Тигр махнул лапой, от чего зверек отлетел в сторону. Ударившись о потолок, он отпрыгнул на уступ, откуда грязно-белым мазком метнулся в самый конец пещеры, где потолок был таким низким, что почти смыкался с полом: такие места — отличное укрытие для маленьких зверьков, здесь большой зверь его не достанет.

Тигр подобрался так близко, насколько позволял ему рост.

— Думаешь, я не умею ждать? — спросил он. — Рано или поздно тебе придется выйти. Я-то никуда не денусь.

Тигр лег, закрыл глаза, и вскоре пещеру огласил вполне убедительный храп.

Приблизительно через полчаса этого храпа белый зверек выполз из-под камней и, перебегая из тени в тень, направился к большой кости, на которой еще осталась уйма вкусного мяса — если, конечно, вам не мешает запашок тухлятины, а зверьку он не мешал. Однако, чтобы добраться до кости, нужно было пройти мимо Тигра. Выждав еще несколько минут, зверек рискнул сделать пару шажков.

И когда он проходил мимо спящего Тигра, взметнулась передняя лапа, и на хвост зверька упал, пригвоздив его к полу, острый коготь. Вторая лапа легла твари на загривок. Огромная кошка открыла глаза.

— Откровенно говоря, нам, по всей видимости, никуда друг от друга не деться, — тяжело роняя слова, произнес Тигр. — Я прошу лишь приложить усилия. Мы оба должны постараться. Сомневаюсь, что мы когда-нибудь станем друзьями, но, возможно, научимся терпеть друг друга.

— Намек понял, — пискнул хорек. — Как говорится, против рожна не попрешь.

— Вот тебе и пример того, о чем я говорил. Тебе нужно научиться держать рот на замке.

— Нет худа без добра, — сказал зверек.

— Теперь ты снова выводишь меня из себя, — рявкнул Тигр. — Я же пытаюсь объяснить. Не зли меня, и я не откушу тебе голову.

— Ты все талдычишь: откушу тебе голову, откушу тебе голову. Когда ты употребляешь это выражение, его, наверное, следует понимать как «оторву голову»? То есть это метафора, подразумевающая, что ты станешь кричать на меня, возможно, даже сердито?

— Я откушу тебе голову. Раздавлю зубами. Прожую. Проглочу, — сказал Тигр. — Ни один из нас не может выйти отсюда, пока сын Ананси про нас не забудет. А поскольку тебя посадило сюда это отродье, то если я убью тебя утром, к вечеру ты скорее всего снова оживешь под каким-нибудь камнем в дальнем углу этой треклятой пещеры. Поэтому не зли меня.

— Да, конечно, — пискнул белый зверек. — Ладно. Что ни день…

— Если ты сейчас скажешь «то доллар», — взревел Тиф, — я выйду из себя, и последствия будут серьезные. Поэтому. Не говори. Ничего. Понятно?

В пещере на краю света ненадолго воцарилась тишина, которую наконец прервал вкрадчивый голосок:

— Абсо-ненно.

Он начал было говорить «о-у-у-у-ой!», но шум внезапно оборвался.

Не стало слышно ничего, кроме треска перемалываемых зубами костей.

Одного не пишут в книжках про гробы (ведь тем, кто их покупает, так гробы не продашь): на самом деле они довольно удобные.

Мистер Нанси своим был чрезвычайно доволен. Теперь, когда все веселье закончилось, он вернулся в свой гроб и уютно там задремал. Время от времени он просыпался, вспоминал, где находится, а после переворачивался на другой бок и засыпал снова.

Могила, как уже не раз говорилось, отличное место, а еще уединенное, и в ней великолепно отдыхается. Шесть футов под землей — лучше не бывает. Еще лет двадцать, решил мистер Нанси, а тогда подумаем о том, не пора ли вставать. Когда начались похороны, он приоткрыл один глаз. Из могилы ему прекрасно было слышно… И Каллианну Хигглер, и ту дамочку Бустамонте, и третью, худышку, не говоря уже о большой орде внуков, правнуков и праправнуков — все они пели, и завывали, и выплакивали глаза по покойной миссис Дунвидди.

Мистер Нанси подумал было, не высунуть ли через дерн руку, чтобы схватить за коленку Каллианну Хигглер. Ему хотелось проделать нечто подобное с тех самых пор, как лет тридцать назад он посмотрел фильм «Кэрри». А теперь, когда представился случай, он поймал себя на том, что вполне способен устоять перед искушением. Честно говоря, ему просто было лениво. Она только завопит, у нее случится инфаркт, она помрет, а тогда проклятые Сады Успокоения станут еще более людными, чем сейчас.

Да и вообще, к чему трудиться? У него есть дела поважнее: надо лежать и видеть сны. «Через двадцать лет, — подумал он. — Может, через двадцать пять». К тому времени у него, наверное, уже появятся взрослые внуки. Всегда интересно посмотреть, какими вырастают твои внуки.

Он слушал, как у него над головой все завывает и завывает Каллианна Хигглер. А потом она вдруг перестала рыдать и объявила:

— Тем не менее она прожила хорошую жизнь, к тому же долгую. Когда она ушла от нас, ей ведь было сто три года.

— Сто четыре! — произнес раздраженный голос из-под земли рядом с мистером Нанси.

Протянув нематериальную руку, мистер Нанси резко постучал по боку новенького гроба рядом со своим.

— Тихо, женщина! — рявкнул он. — Кое-кто тут пытается поспать!

Рози ясно дала понять Пауку, что ему полагается подыскать себе постоянную работу, такую, на которую нужно вставать утром и куда-то идти.

Поэтому однажды утром, за день до того, как Рози выписали из больницы, Паук встал рано и отправился в городскую библиотеку. Там он вошел в библиотечный компьютер, заскочил в Интернет и — очень тщательно — опустошил оставшиеся счета Грэхема Хорикса, которые полиция нескольких континентов еще не сумела найти. Он устроил так, чтобы в Аргентине продали племенной конный завод. Потом купил маленькую, уже существующую компанию, подарил ей все деньги и подал заявление о присвоении ей статуса благотворительного фонда. Затем послал по электронной почте письмо от имени Роджера Бронштейна, в котором нанял адвоката управлять делами фонда и предложил, что адвокату, возможно, следует найти мисс Рози Ной, еще недавно проживающую в Лондоне, а в настоящее время отдыхающую на Сан Андреасе, и нанять ее Творить Добро с большой буквы.

Рози наняли. Первым делом она бросилась искать помещение для офиса.

Вслед за этим Паук четыре дня напролет провел, обходя пешком пляж (по ночам он спал прямо на песке), который тянулся вокруг почти всего острова, и в каждом встречном кафе и ресторане пробовал еду, пока не добрался до «Рыбной хижины Доусона». Там он попробовал жареную летучую рыбу, вареные зеленые смоквы, цыпленка с гриля и кокосовый пирог, а после прорвался на кухню, отыскал шеф-повара, бывшего также владельцем заведения, и предложил ему солидный куш за партнерство и уроки кулинарного мастерства.

Теперь «Рыбная хижина Доусона» — ресторан, а сам мистер Доусон ушел на покой. Иногда Паука можно встретить в зале, иногда на кухне за плитой: сходите, поищите и обязательно найдете. Кормят там — как нигде на острове. Он стал толще, чем был, хотя и не настолько, каким будет, если не перестанет пробовать все, что готовит.

Впрочем, Рози не против. Она немного преподает, чуть-чуть помогает людям и Творит много Добра, а если ей иногда не хватает Лондона, то она этого не показывает. А бот ее мама скучает по Лондону постоянно и громогласно, но любое предложение вернуться туда воспринимает как попытку разлучить ее с пока не родившимися (и если уж на то пошло, даже не зачатыми) внуками.

Ничто не принесло бы автору большего удовольствия, чем возможность сказать, что, побывав у порога смерти и вернувшись в мир живых, мама Рози стала новым человеком, благодушной женщиной, у которой для каждого найдется доброе слово, и что ее аппетит к еде способен сравниться лишь с ее аппетитом к жизни и ко всем радостям, которые она способна предложить. Увы, приверженность к истине требует предельной честности, а истина заключается в том, что из больницы мама Рози вышла в точности такой, какой была: такой же подозрительной и придирчивой, как и раньше, хотя она и стала гораздо слабее и старалась спать при свете.

Она объявила, что продаст квартиру в Лондоне и переберется туда, куда бы ни отправились Паук и Рози, — лишь бы быть поближе к внукам. Но по мере того как шло время, она все чаще отпускала ехидные замечания о количестве и подвижности сперматозоидов Паука, регулярности и позициях в сексуальной жизни своей дочери и зятя и сравнительной дешевизне и простоте искусственного оплодотворения. И вскоре Паук стал всерьез подумывать о том, чтобы вообще не ложиться с Рози в кровать, лишь бы позлить ее маму. Такие мысли он питал ровно двенадцать секунд однажды после полудня, пока мама Рози показывала им ксерокопию статьи из журнала, в которой говорилось, что после секса женщине следует полчаса стоять на голове. А когда тем же вечером он упомянул про статью Рози, та рассмеялась и сказала, что ни ради кого не собирается вставать на голову, а маме в их спальню хода нет и не будет.

Теперь у миссис Ной квартира в Уильямстауне, неподалеку от дома Рози и Паука, и дважды в неделю одна из многочисленных племянниц Каллианны Хигглер заглядывает к ней, пылесосит, обмахивает метелкой стеклянные фрукты (восковые расплавились на островной жаре), готовит кое-какую еду и ставит ее в холодильник, и иногда мама Рози ее ест, а иногда нет.

Чарли стал певцом. Мягкости в нем сильно поубавилось. Теперь это худощавый мужчина, и фетровую шляпу он носит беспрестанно — как отличительный знак. Фетровых шляп у него много и притом разных цветов, но любимая — зеленая.

У Чарли есть сын. Его зовут Маркус. Ему четыре с половиной года, и он отличается глубочайшей серьезностью, доступной лишь очень маленьким детям и горным гориллам.

Никто больше не зовет Чарли Толстым Чарли, и, честно говоря, иногда ему этого не хватает.

Было раннее летнее утро, уже рассвело. Из соседней комнаты доносился какой-то шум. Оставив Дейзи спать, Чарли потихоньку выбрался из кровати, схватил футболку и шорты, натянул их и, выйдя в гостиную, увидел, как его голый сын катает по полу деревянный поезд. Чарли помог ему одеться, нахлобучил на голову шляпу, и они спустились на пляж.

— Пап? — сказал маленький мальчик.

Губы у него были сурово сжаты, он, казалось, о чем-то размышлял.

— Что, Маркус?

— Кто был самым коротеньким президентом?

— Ты про рост?

— Нет. По… по дням. Кто был самым коротеньким?

— Гаррисон. Он подцепил пневмонию на церемонии вступления в должность и умер. Пробыл президентом сорок с чем-то дней и большую их часть умирал в собственном кабинете.

— О! А кто тогда был самым длинным?

— Франклин Делано Рузвельт. Отбыл три полных срока. И умер на посту во время четвертого. Тут мы снимем сандалии.

Положив сандалии на большой камень, они босиком пошли к набегающим волнам, и их пальцы глубоко вдавливались во влажный песок.

— Откуда ты столько знаешь про президентов?

— Потому что, когда я был ребенком, мой папа считал, мне будет полезно побольше про них узнать.

— А…

Они вошли в воду и добрались до валуна, который был виден, только когда вода стояла низко. Когда вода поднялась им по колено, Чарли подхватил мальчика и посадил его себе на закорки.

— Пап?

— Что, Маркус?

— П'туня говорит, ты знаменитый.

— И кто же эта Петуния?

— Девочка в детском саду. Она сказала, у ее мамы есть все твои диски. Она сказала, что любит, когда ты поешь.

— А…

— Так ты знаменитый?

— Не совсем. Ну, может, чуть-чуть. — Он ссадил Маркуса на валун и сам вскарабкался рядом. — Ладно. Готов спеть?

— Да.

— Что ты хочешь спеть?

— Мою любимую.

— Не знаю, понравится ли она ей.

— Понравится. — Маркус обладал непоколебимостью стен или даже гор.

— Ладно. Раз, два, три…

И они вместе спели «Желтую птицу», которая на этой неделе была у Маркуса любимой, а потом «Праздник зомби», которая была второй любимой, и «Она придет из-за горы», которая была третьей любимой. Глаза у Маркуса были получше, чем у Чарли, поэтому он заметил ее, когда они заканчивали «Она придет из-за горы», и замахал.

— Вон она, папа!

— Ты уверен?

В утренней дымке море и небо сливались в жемчужную белизну, и Чарли прищурился на горизонт.

— Ничего не вижу.

— Она нырнула. Скоро появится.

В воде плеснуло, и она всплыла прямо под ними. Потянулась рука, хлопнул хвостовой плавник, блеснула чешуя. И вот она уже сидит на валуне рядом с ними, а серебристый хвост полощется в Атлантическом океане, подбрасывая капельки на чешую. У нее были длинные огненно-рыжие волосы.

Тогда они запели все вместе: мужчина, мальчик и Русалка. Они пели «Леди и бродяга» и «Желтую подводную лодку», а потом Маркус научил Русалку словам из заглавной песенки к «Флинтстоунам».

— Он напоминает мне тебя, — сказала Чарли Русалка. — Когда ты был маленьким.

— Ты меня тогда знала?

Она улыбнулась.

— Вы с отцом тоже приходили на пляж. Твой отец… красивый был мужчина. — Она вздохнула. Русалки умеют вздыхать лучше всех на свете. — Вам пора возвращаться. Скоро прилив.

Перебросив за спину длинные волосы, она ласточкой нырнула в воду. Перекувырнулась, всплыла и, приложив пальцы к губам, послала Маркусу воздушный поцелуй и лишь потом скрылась в глубине.

Снова посадив сына на закорки, Чарли прошел по глубокой воде к пляжу, где мальчик соскользнул на песок. Сняв зеленую фетровую шляпу, Чарли надел ее на сына. Она была ему слишком велика, но он все равно разулыбался.

— Эй, — улыбнулся Чарли. — Хочешь кое-что покажу?

— Давай, но только поскорей. Я хочу завтракать. Оладьи хочу. Нет, овсяные хлопья. Нет, оладьи.

— Смотри.

Шаркая босыми ногами по песку, Толстый Чарли начал танцевать песчаный танец.

— Я тоже так могу.

— Правда?

— Вот увидишь, папа. И действительно мог.

Отец и сын вместе протанцевали всю дорогу до дома и пели песню без слов, которую придумывали на ходу, но которая еще покачивалась в воздухе даже после того, как они пошли в дом завтракать.