Толстый Чарли улетел домой в Англию, во всяком случае, к тому дому, какой у него вообще имелся. Когда с чемоданчиком и большой, оклеенной скотчем картонной коробкой он прошел через таможню, то увидел в зале ожидания Рози. Она крепко его обняла.
— Как прошло?
Он пожал плечами:
— Могло быть и хуже.
— Теперь тебе незачем волноваться, что он приедет на свадьбу и поставит тебя в неловкое положение.
— Это точно.
— Мама говорит, в знак уважения нам следует отложить свадьбу на несколько месяцев.
— Твоя мама просто хочет, чтобы мы отложили свадьбу, и точка.
— Ерунда. Она считает тебя завидной партией.
— Твоя мать не назвала бы «завидной партией» Брэда Питта, Билла Гейтса и принца Уильяма в одном лице. На свете нет человека, достойного стать ее зятем.
— Ты ей нравишься, — как послушная дочь и без тени убежденности сказала Рози.
Ни для кого не секрет, что Толстый Чарли не нравился ее маме. Мама Рози казалась клубком нервов, натянутых из-за невесть откуда взявшихся предрассудков, фобий и враждебности. Она жила в великолепной квартире на Уимпол-стрит, где в гигантском холодильнике прозябали лишь бутылки с витаминизированной водой и ржаные хлебцы. В вазах на антикварных сервантах возлежали восковые фрукты, с которых дважды в неделю сметали пыль.
При первом своем посещении этой квартиры Толстый Чарли один такой надкусил. Он крайне нервничал и, не зная, чем занять руки, взял яблоко (крайне реалистичное, надо сказать) и его надкусил. Рози, гримасничая, подавала ему отчаянные знаки. Выплюнув в руку кусок воска, Толстый Чарли подумал, не сделать ли вид, что он любит восковые фрукты, или, может, лучше изобразить, что с самого начала знал, что оно искусственное, и лишь хотел рассмешить. Однако мать Рози подняла бровь, забрала у него остатки яблока и отрывисто объяснила, сколько стоят сейчас настоящие восковые фрукты, если вообще удается их найти, а после бросила объедки в корзинку для мусора. Остаток визита он просидел на краешке дивана, вкус во рту у него был такой, словно он съел свечку, а мать Рози не спускала с него глаз, дабы он не посмел отведать еще какой-нибудь из ее драгоценных плодов или попытаться обглодать ножку чиппендейловского стула.
На сервантах в квартире матери Рози стояли большие цветные фотографии в серебряных рамках: Рози ребенком, родители Рози. Толстый Чарли внимательно их изучил, стараясь отыскать разгадку великой тайны, которой являлась сама Рози. Ее отец, который умер, когда Рози не исполнилось и пятнадцати, был огромным толстяком. Начинал он как повар, потом выбился в шеф-повара и, наконец, открыл собственный ресторан. Фотографии запечатлели его элегантным, одетым с иголочки, точно перед каждым снимком над ним потрудился целый отдел дорогого мужского магазина, он был круглым и улыбчивым и локоть держал согнутым, чтобы мать Рози могла положить на сгиб руку.
— Он изумительно готовил, — сказала Рози.
На фотографиях мать Рози была соблазнительной и улыбчивой. Теперь, двенадцать лет спустя, она походила на исхудавшую до скелета актрису Эрту Китт, и Толстый Чарли ни разу не видел на ее лице улыбки.
— Твоя мама что, вообще никогда не готовит? — спросил после того первого визита Толстый Чарли.
— Не знаю. Никогда такого не видела.
— Чем же она питается? Не может же она жить на хлебцах и воде.
— Наверное, заказывает что-нибудь на дом.
Толстый Чарли решил, что уж скорее мама Рози вылетает по ночам летучей мышью, чтобы сосать кровь у спящих младенцев. Однажды он изложил эту теорию Рози, но она не увидела в ней ничего смешного.
Мать Рози сказала дочери: мол, уверена, Чарли женится на ней ради денег.
— Каких денег? — спросила Рози.
Мать обвела рукой квартиру, охватив этим жестом восковые фрукты, антикварную мебель и картины на стенах, и поджала губы.
— Но это же все твое! — пылко возразила Рози.
Она ведь жила на зарплату, работая в одном лондонском благотворительном обществе. А зарплата у нее была маленькая, поэтому Рози то и дело залезала в деньги, которые отец оставил ей по завещанию. Так удавалось оплачивать скромную квартирку, которую Рози делила с чередой австралиек и новозеландок, и на подержанный «фольксваген-гольф».
По дороге к дому Толстого Чарли Рози решила, что надо сменить тему.
— У меня отключили воду. Во всем здании.
— Это почему?
— Из-за миссис Клингер этажом ниже. Она заявила, мол, что-то подтекает.
— Скорее всего сама миссис Клингер.
— Чарли!!! А потому, ну… Можно мне сегодня принять ванну у тебя?
— Тебе потереть спинку?
— Чарли!!!
— Ладно, ладно. Нет проблем.
Не отводя глаз от багажника идущей впереди машины, Рози вдруг сняла руку с рычага передач и сжала лапищу Толстого Чарли.
— Мы и так скоро поженимся, — улыбнулась она.
— Знаю, — отозвался Толстый Чарли.
— И тогда у нас на все будет уйма времени, верно?
— Уйма, — согласился Толстый Чарли.
— Знаешь, что сказала однажды мама? — спросила Рози.
— М-м-м. Снявши волосы, по голове не плачут?
— Вовсе нет. Она сказала, что если бы в первый год своего брака семейная пара клала по монетке в банку всякий раз, когда занимается любовью, и вынимала по монетке всякий раз, когда занимается любовью в последующие годы, то банка никогда не опустела бы.
— Иными словами…
— Интересно, правда? Приеду в восемь с моим резиновым утенком. Как у тебя с полотенцами?
— Э-э-э…
— Понятно, привезу свои.
Толстый Чарли сомневался, что наступит конец света, если случайная монетка упадет в банку до того, как они свяжут себя узами и разрежут пирог, но у Рози было собственное мнение на этот счет, и делу конец. Банка оставалась совершенно пустой.
Есть один минус в раннем возвращении домой после краткой отлучки: если прибываешь утром, не знаешь, чем занять остаток дня.
Толстый Чарли был из тех, кто предпочитает работать. Лежание на диване под «Обратный отсчет» по телевизору неизменно напоминало ему о тех периодах, когда он вливался в братство безработных. Вот и сейчас он решил, что самым разумным будет вернуться на работу на день раньше. В олдвичском офисе «Агентства Грэхема Хорикса» на пятом и самом верхнем этаже он снова почувствует себя в центре событий. Будут интересные разговоры с коллегами в комнате отдыха. Все прелести жизни развернутся перед ним, величественные в своем многообразии, неумолимые и упорные в своей деловитости. Ему будут рады.
— Тебя же ждали только завтра, — неласково сказала секретарша Энни, увидев на пороге Толстого Чарли. — Я всем объясняла, что до завтра тебя не будет. Тебе столько звонили. — Похоже, ее это совсем не радовало.
— Не смог удержаться.
— То-то и видно, — фыркнула она. — Свяжись с Мэв Ливингстон. Она каждый день звонит.
— Я думал, ею занимается сам Грэхем Хорикс.
— Ну, кажется, он передал ее тебе. Подожди минутку. — И она снова отвлеклась на телефонный звонок.
Грэхема Хорикса всегда называли по имени и фамилии. Никаких мистеров Хориксов. Никакого дружеского Грэхем. Это было его агентство, оно представляло знаменитостей и брало свой процент за честь, какую оказывало, их представляя.
Толстый Чарли прошел в свой кабинет, крошечную комнатенку, которую делил с несколькими каталожными шкафами. На экране его компьютера красовалась желтая самоклеющаяся бумажка с «Зайдите ко мне. Г.Х.», поэтому он отправился по коридору к громадному кабинету Грэхема Хорикса. Дверь была закрыта. Толстый Чарли постучал, а потом, неуверенный, раздалось из-за нее что-нибудь или нет, толкнул дверь и просунул в щель голову.
В комнате было пусто. Там вообще никого не было.
— Э-э-э… привет, — позвал вполголоса Толстый Чарли.
Ответа не последовало. Однако в кабинете царил беспорядок: книжный шкаф был отодвинут от стены под странным углом, и из-за него доносились какие-то удары — словно бы молотком.
Как можно тише прикрыв дверь, Толстый Чарли вернулся за свой стол.
Зазвонил телефон. Он поднял трубку.
— Грэхем Хорикс на проводе. Зайдите ко мне.
На сей раз Грэхем Хорикс сидел за письменным столом, а шкаф был прижат к стене. Сесть Толстому Чарли не предложили. Грэхем Хорикс был средних лет человеком с очень светлыми редеющими волосами. Если бы при виде Грэхема Хорикса вам на ум пришел хорек-альбинос в дорогом костюме, вы были бы недалеки от истины.
— Вернулись, как вижу, — сказал Грэхем Хорикс. — М-да.
— Да, — согласился Толстый Чарли, а потом, поскольку Грэхем Хорикс как будто не спешил обрадоваться его раннему возвращению, добавил: — Извините.
Грэхем Хорикс поджал губы, вперился в какую-то бумагу у себя на столе, снова поднял глаза.
— Мне дали понять, что до завтрашнего дня вы не вернетесь. Рановато явились, а?
— Мы… я хотел сказать, я… уже утром прилетел. Из Флориды. И решил прийти. Уйма дел. Покажу, что готов работать. Если вы не против.
— Абсо-ненно, — отозвался Грэхем Хорикс. От этого слова (лобового столкновения «абсолютно» и «несомненно») на руках у Толстого Чарли всегда выступали мурашки. — Это же ваши похороны.
— На самом деле моего отца.
Дернулась хоречья шея.
— И все равно вы использовали один из дней на больничные.
— Верно.
— Мэв Ливингстон. Обеспокоенная вдова Морриса. Нуждается в утешении. Красивые слова и златые горы. Рим не за один день строился. Процесс улаживания дел Морриса Ливингстона и передачи ей средств идет своим чередом. Звонит мне чуть ли не каждый день и плачется в жилетку. С сего дня передаю это задание вам.
— Ладно, — откликнулся Толстый Чарли. — Итак, э-э-э… Кто рано встает, тому Бог подает.
— Что ни день, то шиллинг, — погрозил пальцем Грэхем Хорикс.
— Ни отдыху ни сроку? — предложил Толстый Чарли.
— Приналечь, — согласился Грэхем Хорикс. — Приятно было поболтать. Но у нас обоих полно работы.
Было что-то в обществе Грэхема Хорикса, заставлявшее Толстого Чарли: а) говорить штампами и б) мечтать о черных вертолетах «сикорски», которые сперва открыли бы огонь, а потом сбросили бы ведра пылающего напалма на офисы «Агентства Грэхема Хорикса». В этих снах наяву Толстый Чарли в офисе отсутствовал. Он сидел на террасе маленького кафе в другом конце Олдрича, попивал кофе с пенкой и временами кричал «ура» особо меткому попаданию ведра с напалмом.
А потому предположив, что нынешняя работа Толстому Чарли не нравилась, вы не ошиблись бы. Толстый Чарли умел обращаться с цифрами, что давало ему работу, но слишком стеснялся указывать, чем именно он занимается и как много на самом деле делает. Повсюду вокруг Толстого Чарли другие неостановимо поднимались на положенные им уровни некомпетентности, а он оставался на ступени испытательного срока, помогая вертеться колесикам до того дня, когда снова вступал в ряды безработных и опять начинал смотреть дневные программы по телевизору. Периоды безделья не затягивались надолго, но за последние десять лет случались слишком часто, и потому Толстый Чарли ни на одной работе не чувствовал себя комфортно. Однако он не воспринимал это как личное оскорбление.
Он позвонил Мэв Ливингстон, вдове Морриса Ливингстона, в прошлом самого известного йоркширского комика в Англии и давнего клиента «Агентства Грэхема Хорикса».
— Алло, — сказал он. — Это Чарльз Нанси из бухгалтерии «Агентства Грэхема Хорикса».
— О! — разочарованно выдохнул женский голос на том конце провода. — Я думала, Грэхем сам мне позвонит.
— Он немного занят. Поэтому он э-э-э… перепоручил это мне, — объяснил Толстый Чарли. — Итак. Могу я чем-то помочь?
— Даже не знаю. Я… хотела бы знать… ну, управляющий банком хотел бы знать… когда поступят оставшиеся средства из имущества Морриса… в прошлый раз Грэхем Хорикс мне объяснил… ну, мне кажется, это было в прошлый раз… когда мы разговаривали… что они вложены… я хочу сказать, я понимаю, на это требуется время… он сказал, что иначе я могу потерять крупную сумму…
— Скажу вам одно, он над этим работает. Но такие операции действительно требуют времени.
— Да, наверное, да. Я позвонила на Би-би-си, и там сказали, что со смерти Морриса уже было сделано несколько выплат. Вы знаете, что программу «Моррис Ливингстон, полагаю?» целиком выпустили на DVD? И к Рождеству будут готовы обе серии «Короткая спина и бока».
— Впервые слышу, — признался Толстый Чарли. — Но, уверен, Грэхем Хорикс знает. В своем деле он дока.
— Мне пришлось купить себе DVD-проигрыватель, — тоскливо сказала Мэв. — Но благодаря ему все вернулось. Запах грима, рев Би-би-си-клуба. Честное слово, я даже затосковала по софитам. Знаете, как я познакомилась с Моррисом? Я была танцовщицей. У меня была собственная карьера.
Пообещав передать Грэхему Хориксу, что управляющий в ее банке немного обеспокоен, Толстый Чарли положил трубку, недоумевая, как можно тосковать по свету софитов. В самых страшных ночных кошмарах Толстого Чарли софит светил на него с темного неба, а сам он стоял на широкой сцене, куда его выпихнули невидимые руки, чтобы заставить петь. И как бы далеко и быстро он ни убегал, как бы старательно ни прятался, неведомые злоумышленники все равно его находили и притаскивали на сцену, а снизу на него смотрели десятки выжидательных лиц. Он всегда просыпался до того, как открывал рот, — весь в поту, дрожа, и сердце выстукивало в груди канонаду.
Потянулся рабочий день. Толстый Чарли работал в агентстве уже два года. Дольше кого-либо, кроме самого Грэхема Хорикса, потому что текучка кадров в агентстве была довольно высокой. И все равно ему никто не обрадовался.
Иногда Толстый Чарли сидел за своим столом, смотрел в окно, в которое стучал безутешный серый дождь, и воображал себе, что прохлаждается на каком-нибудь тропическом пляже, где с невероятно синего моря волны набегают на невероятно желтый песок. Толстый Чарли спрашивал себя, а не мечтают ли эти воображаемые люди, глядя на белые бурунчики, слушая пение тропических птиц в пальмах, оказаться в Англии под сереньким дождем, в кабинетике размером со шкаф на пятом этаже конторского здания, на безопасном расстоянии от тупизны золотого песка и адской скуки дня настолько совершенного, что даже пенисто-кремовый напиток с лишней дозой рома и красным бумажным зонтиком никак ее не разгоняет. Это немного утешало.
По дороге домой он остановился у кафе и купил бутылку немецкого белого вина, а в крохотном супермаркете по соседству — свечу с запахом пачули и пиццу в пиццерии за углом.
В половине восьмого позвонила с занятия йогой Рози и сказала, что немного опоздает, потом в восемь из машины — сказать, что застряла в пробке, и в четверть десятого, что она всего в квартале. К тому времени, когда она приехала, Толстый Чарли выпил большую часть вина и съел почти всю пиццу, кроме одинокого треугольничка.
Позднее он спрашивал себя, не вино ли развязало ему язык.
Рози прибыла в двадцать минут десятого с полотенцами и полной сумкой шампуней, разного мыла и большой банкой похожего на майонез средства для волос. От стакана вина она деловито, но весело отказалась и от пиццы тоже, объяснив, что поела в пробке, мол, заказала еду в машину. Поэтому Толстому Чарли оставалось только сидеть на кухне, допивая белое вино и таская сыр и пеперони с холодной пиццы, пока Рози пошла наполнять ванну, откуда вдруг пронзительно и громко заорала.
Толстый Чарли оказался в ванной еще до того, как замер первый крик, когда Рози набирала воздух для второго. Он был уверен, что она истекает кровью. К немалому его удивлению и облегчению, крови не было и в помине. Стоя в голубых трусиках и лифчике, Рози указывала в ванну, где в самом центре сидел большой бурый садовый паук.
— Извини! — заголосила она. — Он застал меня врасплох.
— Они такое умеют, — сказал Толстый Чарли. — Сейчас я его смою.
— Не смей! — решительно возразила Рози. — Это живое существо! Вынеси его на улицу.
— Ладно.
— Я подожду на кухне. Позовешь меня, когда все будет кончено.
Если ты выпил целую бутылку белого вина, уговорить довольно капризного садового паука перебраться в прозрачный пластиковый стаканчик при помощи всего лишь старой поздравительной открытки превращается в подвиг твердой руки и острого глаза. Совершению такого подвига никак не способствует присутствие полураздетой невесты на грани истерики, которая, невзирая на свое обещание подождать на кухне, заглядывает тебе через плечо и помогает советами.
Но вопреки ее помощи он довольно скоро загнал паука в стаканчик, который плотно прикрыл сверху открыткой от однокашника, говорившей: «ТЕБЕ СТОЛЬКО ЛЕТ, НА СКОЛЬКО ТЫ СЕБЯ ЧУВСТВУЕШЬ» (а внутри шло юмористическое дополнение: «ПОЭТОМУ ПЕРЕСТАНЬ ЧУВСТВОВАТЬ СЕБЯ СЕКС-МАШИНОЙ. С ДНЕМ РОЖДЕНИЯ»).
Спустившись, со стаканчиком вниз, он вынес паука за порог — в крохотный палисадник, в котором имелись изгородь, чтобы за нее блевать, и несколько больших каменных плит с прорастающей в щелях травой. Толстый Чарли убрал открытку, в желтом свете фонаря паук казался черным. Толстому Чарли показалось, что насекомое его изучает.
— Извини, дружище, — сказал он пауку и, поскольку в желудке у него плескалось белое вино, произнес эти слова вслух.
Положив открытку и стаканчик на плиты, он опрокинул стаканчик на бок и стал ждать, чтобы паук убежал. Но тот остался сидеть неподвижно на морде мультяшного медведя с поздравительной открытки. Человек и паук задумчиво рассматривали друг на друга.
Тут Толстому Чарли вспомнилось кое-что, сказанное миссис Хигглер, и слова сорвались у него с языка прежде, чем он успел его прикусить. То ли черт его дернул, то ли алкоголь подтолкнул.
— Если увидишь моего брата, — сказал Толстый Чарли пауку, — передай, пусть зайдет поздороваться.
Паук посидел еще немного, потом задумчиво поднял одну лапу, побежал наконец к изгороди и исчез в траве.
Приняв ванну, Рози звонко чмокнула Толстого Чарли в щеку и поехала домой.
А Толстый Чарли включил телевизор, но поймал себя на том, что клюет носом, поэтому, выключив аппарат, отправился в кровать, где ему приснился сон такой странный и яркий, что он будет помнить его до конца своих дней.
Если знаешь, что очутился в совершенно незнакомом месте, можно не сомневаться — это сон. В реальной жизни Толстый Чарли никогда не бывал в Калифорнии. Никогда не бывал в Беверли-Хиллз. Однако достаточно часто видел это место в кино и по телевизору, чтобы испытать сладкую дрожь узнавания.
Шла вечеринка. Внизу поблескивали и перемигивались огни Лос-Анджелеса.
Люди на вечеринке как будто делились на тех, кто расхаживал с серебряными подносами, заставленными великолепными закусками на тостах, и тех, кто брал с подносов снедь или от нее отказывался. Те, кого кормили, расхаживали по выложенному плитами дворику и комнатам огромного дома, сплетничали и улыбались, уверенные в собственной значимости в мире Голливуда, будто были придворными в Древней Японии. И в точности как при дворе Древней Японии каждый был уверен, что, поднимись он на ступеньку выше, несомненно, сможет чувствовать себя в безопасности. Тут были актеры, которые хотели быть звездами; звезды, которые хотели быть независимыми продюсерами; независимые продюсеры, тоскующие по надежности, какую дает постоянный контракт со студией; режиссеры, которые хотели быть звездами; боссы студий, которые хотели быть боссами других, более преуспевающих студий; юристы студий, которым хотелось нравиться самим по себе, а если уж не выйдет, то просто нравиться.
В том сне Толстый Чарли видел себя одновременно изнутри и снаружи, однако был каким-то другим человеком. Обычно ему снилось, что он сдавал экзамен по двойной бухгалтерии, к которому забыл подготовиться, и к тому же, когда выходил к доске, обнаруживал, что, одеваясь утром, забыл про все, что полагается иметь на себе ниже пояса. Иными словами, ему снился Толстый Чарли, только еще более нелепый и неловкий. Но не сейчас.
В этом сне Толстый Чарли был крутым и не только. Он был мастак, он был дока, он был единственным на этой вечеринке человеком, не попадавшим ни в одну из категорий, ведь у него не было серебряного подноса и явился он без приглашения. И веселился он на славу, что вызывало несказанное изумление у спящего Толстого Чарли, который даже представить себе не мог ситуацию более неловкую, чем явиться без приглашения.
Всем, кто с ним заговаривал, он рассказывал разное о том, кто он и почему сюда пришел. Уже через полчаса большинство гостей были уверены, что он представитель иностранной инвестиционной компании, которая собирается перекупить какую-то студию, а еще через полчаса собравшиеся утвердились во мнении, что он положил глаз на «Парамаунт пикчерз».
Смеялся он хрипловато и заразительно, и уж точно развлекался больше всех остальных. Он научил бармена готовить коктейль под названием «Двойной намек» — с научной точки зрения, совершенно безалкогольный, хотя и на основе шампанского. Туда пошла толика того, толика сего, пока жидкость не приобрела ярко-пурпурный цвет, а затем он стал раздавать напиток гостям, навязывая его с радостью и жаром, пока даже те, кто попивал газированную воду так опасливо, словно она вот-вот взорвется, не начали с удовольствием заливать в себя один бокал за другим.
А потом — по логике сна — он повел всех к бассейну и предложил научить фокусу с хождением по воде. Все дело в уверенности, объяснил он, в том, чтобы знать, как это делается. И гости решили, что это поистине отличный трюк, что в глубине души они всегда знали, как это делается, просто забыли, а вот сейчас новый друг напомнит, в чем соль.
«Снимите обувь», — сказал он, и они сняли: «серджио розессы», «кристиан лубутены» и «рене каовилльясы» выстроились бок о бок с «найками» и «док-мартенсами» и безымянными черными туфлями охранников. И новый друг повел гостей и хозяев в танце «конга» вокруг плавательного бассейна, а после за его край. Вода была прохладной на ощупь и подрагивала под ногами, как упругое желе. Некоторые женщины и несколько мужчин зашатались, а пара охранников помоложе запрыгали вверх-вниз, как дети в надувном замке. Далеко внизу огни Лос-Анджелеса сияли сквозь смог, точно далекие галактики.
Вскоре гости заняли каждый дюйм бассейна: стояли, танцевали, дурачились или подпрыгивали на воде. Столпотворение было такое, что мастак и дока, которым был во сне Толстый Чарли, поднялся на бетонный парапет и взял с серебряного подноса фалафель-сашими.
На плечо ему приземлился упавший с листа жасмина паучок. Пробежав по руке, он устроился на ладони, где его приветствовало радостное «Ух ты!».
Повисла тишина, будто не-Чарли слушал, что говорил паучок, что мог слышать лишь он один, а потом сказал:
— Ищите и обрящете. Ну не в точку ли?
И осторожно ссадил паучка на листок жасмина.
В это самое мгновение все стоявшие босиком на поверхности плавательного бассейна вдруг вспомнили, что вода не твердая, а жидкая, и что именно поэтому по ней нельзя ходить, не говоря уже о том, чтобы танцевать или прыгать, иными словами, что это невозможно.
И хотя эти люди были воротилами и винтиками «машины грез», они вдруг забарахтались в глубокой воде — мокрые и перепуганные.
Тем временем отличный малый, мастак и дока, иными словами, не-Чарли, небрежно пересек бассейн, шагая по головам и рукам, но ни разу не потеряв равновесия. А после, когда добрался до дальнего края, где терраса обрывалась отвесным склоном, он подпрыгнул и нырнул в огни лос-анджелесской ночи, которая мерцала и которая поглотила его, как океан.
Гости же выбирались из бассейна, рассерженные, расстроенные, ошарашенные, мокрые, а в ряде случаев и нахлебавшиеся воды…
В Южном Лондоне было раннее утро. В окно сочился голубовато-серый рассвет.
Даже проснувшись, Толстый Чарли не мог стряхнуть остатки странного наваждения, а потому встал и подошел к окну. Шторы были раздвинуты. Занималась заря, огромный апельсин утреннего солнца поднимался в обрамлении подкрашенных алым облаков. При виде такого неба даже самый прозаичный зануда вдруг открывает погребенную в недрах души потребность рисовать маслом.
Толстый Чарли смотрел на восход. «Утром солнце красное, — подумал он. — Ночь будет ненастная… или несчастная?»
Какой странный сон! Вечеринка в Голливуде… Секрет хождения по воде… И человек, который был и не был им одновременно…
Внезапно Толстый Чарли сообразил, что знает этого человека, что уже где-то с ним встречался, а теперь попытки вспомнить будут донимать его весь день, как волоконце между зубов или точная разница между словами «сладострастный» и «сластолюбивый», — до ночи покоя не видать. Он смотрел в окно.
Чуть меньше шести утра. Мир тих. В конце переулка ранний собаковладелец уговаривал погадить шпица. Лениво тащился к домам и назад к своему красному фургончику почтальон. Затем на тротуаре под домом Толстого Чарли вдруг что-то шевельнулось. Толстый Чарли опустил взгляд. У живой изгороди стоял мужчина. И увидев, что Толстый Чарли в пижаме смотрит на него, он улыбнулся и помахал. Мгновенное узнавание потрясло Толстого Чарли до глубины души: ему были знакомы и улыбка, и манера махать, хотя он не мог бы сказать, откуда или почему. Обрывки сна еще вертелись у него в голове, от этого Толстому Чарли стало не по себе, а весь мир показался нереальным. Он потер глаза, и человек у изгороди исчез. Толстый Чарли понадеялся, что он ушел, растворился в клочьях утреннего тумана, забрав с собой беспокойство и безумие, которые принес.
Тут снизу позвонили.
Просунув руки в рукава халата, Толстый Чарли спустился.
Раньше он никогда не набрасывал цепочку прежде, чем открыть дверь, но сейчас сделал это, а дверь оттянул на себя лишь на шесть дюймов.
— Доброе утро, — настороженно сказал он. Просочившаяся в щелку улыбка осветила бы небольшую деревушку.
— Ты позвал, и я явился, — сказал незнакомец. — Ну, Толстый Чарли, разве ты не собираешься открыть мне дверь?
— Кто вы?
Уже произнося эти слова, он понял, где видел этого мужчину: в маленькой часовенке при крематории на похоронах матери. Тогда он в последний раз видел эту улыбку. И ответ угадал еще до того, как его услышал.
— Я твой брат.
Толстый Чарли закрыл дверь. Снял цепочку и дверь распахнул. Незнакомец все еще стоял на пороге. Интересно, как здороваться с предположительно воображаемым братом, в существование которого ты раньше вообще не верил?
Так они и стояли, один по одну сторону порога, другой — по другую, пока брат не сказал:
— Можешь звать меня Паук. Кстати, ты пригласишь меня войти?
— Да. Приглашу. Конечно, приглашу. Пожалуйста. Входи.
Толстый Чарли первым стал подниматься по лестнице.
Невозможное случается. Когда такое происходит, большинство людей справляются как могут. Сегодня, как и в любой другой день, приблизительно пять тысяч человек на планете столкнутся с событием, вероятность которого одна на миллион, и никто не откажется верить своим глазам и ушам. Большинство (каждый на своем языке) скажут что-нибудь вроде «Странная штука жизнь, верно?» — и займутся своими делами. Толстый Чарли пытался отыскать логичное, разумное, здравое объяснение происходящему, а еще силился свыкнуться с мыслью, что брат, о котором он не подозревал, поднимается за ним двумя ступеньками ниже. Войдя в кухню, они остановились.
— Хочешь чашку чая?
— Кофе есть?
— Боюсь, только растворимый.
— Сойдет.
Толстый Чарли повернулся к чайнику.
— Значит, приехал издалека? — спросил он.
— Из Лос-Анджелеса.
— Как долетел?
Брат присел за кухонный стол. Пожал плечами. Такое движение может означать все что угодно.
— М-м-м… Ты надолго в Лондон?
— Пока не задумывался.
Незнакомец — Паук — оглядел кухню Толстого Чарли так, словно никогда не бывал на самой обычной кухне.
— Какой любишь кофе?
— Черный как ночь, сладкий как грех.
Толстый Чарли поставил перед ним кружку и передал сахарницу.
— Накладывай.
Паук ложку за ложкой клал в чашку сахар, а Толстый Чарли только смотрел во все глаза.
Между ними действительно было семейное сходство. С этим не поспоришь, хотя одно это не объясняло острого ощущения знакомости, которое накатило на Толстого Чарли при виде Паука. Паук выглядел таким, каким Толстый Чарли видел себя в мечтах, а не стеснительным, слегка разочаровывающим малым, какого он с монотонной регулярностью встречал по утрам в зеркале. Паук был жилистее, выше, элегантнее. Черная с красным кожаная куртка и черные кожаные штаны в обтяжку сидели на нем как вторая кожа. Толстый Чарли постарался вспомнить, такая ли одежда была на крутом малом из его сна. Паук словно бы подавлял все вокруг: всего лишь сидя по другую сторону стола от него, Толстый Чарли чувствовал себя неловким, дурно сложенным и глуповатым. Дело было не в одежде, а в сознании, что сам он в таких вещах выглядел бы жалким клоуном. Дело было не в том, как Паук улыбался (небрежно, радостно), а в холодной, непреложной уверенности самого Толстого Чарли, что даже практикуйся он перед зеркалом до конца времен, ему все равно не выдавить улыбку и вполовину столь обаятельную — чуть нахальную, чуть галантную.
— Ты приезжал на мамину кремацию, — сказал Толстый Чарли.
— Я собирался подойти к тебе после службы, — отозвался Паук, — но решил, что это не самая удачная мысль.
— Жаль. — Тут Толстому Чарли кое-что пришло в голову. — Я думал, ты и на папины похороны придешь.
— Что? — переспросил Паук.
— На папины похороны. Во Флориде. Пару дней назад.
Паук тряхнул головой.
— Он не мертв! Уверен, я бы знал, если бы он умер.
— Он мертв. Я его похоронил. Ну, во всяком случае, засыпал могилу. Спроси миссис Хигглер, если хочешь.
— Как он умер?
— Сердечный приступ.
— Это ничего не значит. Это только говорит, что он умер.
— Ну да. Умер.
Паук перестал улыбаться. Теперь он смотрел в свой кофе, будто надеялся там найти ответ.
— Надо бы самому посмотреть, — пробормотал он. — Нет, я тебе, конечно, верю. Но когда речь идет о твоем старике… Даже если твой старик одновременно мой старик.
Он скривился. Толстый Чарли прекрасно знал, что значит эта гримаса. Она достаточно часто возникала на его собственном лице, когда заговаривали о его отце.
— Она живет все там же? В доме по соседству с тем, где мы выросли?
— Миссис Хигглер? Да, там же.
— Ты, случаем, ничего оттуда не привез? Открытку? Может, фотографию?
— Целую коробку.
Большую картонную коробку Толстый Чарли еще не открывал. Она так и осталась забытая в коридоре. Принеся ее в кухню, он поставил ее на стол. Потом кухонным ножом разрезал скотч, которым она была оклеена. Запустив тонкие пальцы в коробку, Паук перелистнул фотографии точно игральные карты, пока не нашел одну двадцатилетней давности, на которой их мать и миссис Хигглер сидели на крыльце у последней.
— И крыльцо еще на месте?
Толстый Чарли напряг память.
— Кажется, да.
Позднее он так и не мог сообразить, увеличилась ли фотография или Паук уменьшился. Он мог бы поклясться, что ничего такого на самом деле не произошло, тем не менее бесспорным было одно: Паук ушел в фотографию, которая замерцала, пошла рябью и его поглотила.
Толстый Чарли потер глаза. Шесть утра, он в кухне один. На столе картонная коробка с бумагами и фотографиями, рядом — пустая кружка. Кружку Толстый Чарли поставил в раковину. Потом прошел по коридору в спальню, рухнул в кровать и проспал, пока будильник не зазвонил в четверть восьмого.